Реальный роман во Франции, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1876 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 104 минут(ы)

РЕАЛЬНЫЙ РОМАНЪ ВО ФРАНЦІИ.

(Три публичныхъ чтенія Н. Д. Боборыкина) *.

* Чтенія эти происходили, въ март текущаго года, въ с.-петербургскомъ собраніи художниковъ, въ пользу ‘Общества для пособія лицамъ женскаго пола, обучающимся на врачебныхъ курсахъ при медикохирургической академіи и въ педагогическихъ курсахъ’.

Чтеніе первое.

Родоначальники реальнаго романа во Франціи: — Генрихъ Бэль (Стендаль) и Бальзакъ.— Особенности и совокупность творчества Бальзака — Гюставъ Флоберъ.— Анализъ его романовъ ‘Г-жа Бовари’ и ‘Сентиментальное Воспитаніе’.

Мм. Гг.

Мн предстоитъ представить вамъ картину движенія реальнаго романа въ такой стран, гд развитіе личности и соціальныя условія поставлены гораздо рзче, чмъ у насъ, находятся въ несравненно большей связи и взаимодйствіи. Но нетолько у насъ, даже и во Франціи, гд художественная беллетристика достигла такого высокаго уровня въ послднія тридцатысорокъ лтъ, критика долго не могла выбиться или изъ тенётъ формальнаго отношенія къ искуству, или изъ цлой массы одностороннихъ взглядовъ, направленій, вкусовъ, предразсудковъ. Только въ новйшее время, преимущественно по иниціатив двухъ критиковъ, Сент-Бёва и Тэна, начали и во французской критической литератур пріобртать права гражданства: боле правильный методъ, боле широкая постановка литературныхъ вопросовъ, боле философское отношеніе къ произведеніямъ писателей, заявившихъ ярко свою творческую индивидуальность.

Теперь, въ серьёзной французской критик, если взять ея ныншняго представителя Тэна, нельзя уже иначе разбирать литературные продукты извстнаго писателя, какъ приводя ихъ въ непосредственную и тснйшую связь съ его личнымъ развитіемъ, съ особенностями житейской дороги, съ окружающей его средой, соціальными и политическими явленіями общественной жизни за тотъ періодъ, когда онъ дйствовалъ въ литератур. Такой методъ заключаетъ въ себ научно-философскій принципъ и предполагаетъ предварительное изученіе всего того, что необходимо для сколько-нибудь полной оцнки произведеній автора. Въ этомъ метод играютъ, стало быть, роль не одна только частная психологія писателя, но и психологическія изслдованія окружающей среды и цлаго общества подъ вліяніемъ на него боле или мене крупныхъ соціальныхъ явленій. Для того, чтобы такой здоровый и плодотворный методъ могъ быть примняемъ, необходимо накопленіе матеріала во всхъ смыслахъ, а это возможно лишь въ такой литератур, гд множество людей занимается собираніемъ всякихъ подробностей какъ изъ жизни выдающихся личностей, такъ и изъ разныхъ общественныхъ сферъ — и тогда критику, которому принадлежитъ иниціатива обобщенія, уже легче сдлать изъ своей работы что-нибудь законченное, меткое, цльное и объективное. Намъ еще долго ждать подобныхъ работъ. У насъ слишкомъ мало накоплено біографическаго матеріала, слишкомъ незначителенъ кружокъ людей, занимающихся подготовительнымъ трудомъ, дающимъ критику возможность длать врные и знаменательные выводы. У насъ до сихъ поръ довольствуются скорыми приговорами, и публика нетолько это допускаетъ, но даже въ извстной степени любитъ. Она еще не привыкла слдить медленно и спокойно за процессомъ выработки критическихъ мнній, взглядовъ и вердиктовъ. Ей еще нужно ежедневное руководительство, ежедневный контроль надъ ея собственными вкусами. Слишкомъ научная объективность легко покажется ейбезцвтнымъ резонёрствомъ, отсутствіемъ тхъ симпатій и убжденій въ самомъ критик, которыми она, въ данную минуту, всего боле дорожитъ.

Попробуемъ же охарактеризовать главное движеніе французскаго реальнаго романа за послднія сорокъ лтъ не съ точки зрнія нашихъ личныхъ симпатій или предубжденій, а съ помощью того метода, тхъ пріемовъ, которые вырабатываются лучшими французскими критиками, причемъ мы, конечно, предоставимъ себ право къ результатамъ французскаго критическаго анализа прибавить все то, что произведенія крупныхъ французскихъ романистовъ говорятъ нетолько ихъ соотечественникамъ, но и намъ, явившимся поздне на арен европейской литературы. Насъ должно интересовать, главнымъ образомъ, то: изъ какихъ элементовъ сложился современный реальный романъ во Франціи, какія умственныя и соціальныя условія способствовали его развитію и кто выражалъ его самыя существенныя задачи и особенности?

Французское общество эпохи реставраціи было колыбелью, гд зародились главные элементы реальнаго романа. Тогдашнее общество прошло черезъ рядъ самыхъ крупныхъ испытаній. Люди зрлыхъ лтъ, къ какой бы они партіи ни принадлежали, воспитались боле или мене подъ вліяніемъ идей, принесенныхъ съ собою 89-мъ годомъ, или же въ дух яраго противодйствія имъ. Новые принципы точной науки, боле строгой логики, смлаго анализа, рядомъ съ множествомъ идеальныхъ стремленій, были усвоены лучшими изъ нихъ. Затмъ, бурная эпоха республики, консульства и первой имперіи бросала людей во всевозможные концы Европы, а дома заставляла проходить черезъ рзкую школу борьбы, компромиса, страстныхъ надеждъ и часто всеобщаго паденія нравственныхъ силъ. Реставрація принесла Франціи вншнее успокоеніе и облекла ее клерикальнымъ покровомъ, но эта придворно-оффиціальная оболочка нисколько не мшала внутреннимъ жизненнымъ силамъ бродить и приготовлять новые взрывы, новое движеніе идей, соціальныхъ задачъ и нравственныхъ идеаловъ. Къ половин двадцатыхъ годовъ, литература начала все сильне и сильне сбрасывать съ себя узы устарлаго классицизма, ища иныхъ путей художественнаго творчества. Но это движеніе, носящее во всей Европ имя романтизма, имло во Франціи значительно другой оттнокъ. Романтизмъ значилъ тамъ не одно преклоненіе передъ средневковыми формами жизни, а, главнымъ образомъ, и сильне, чмъ гд-либо, освобожденіе изъ-подъ гнёта мертвыхъ классическихъ формъ во имя всего, что характерно, живо, полно содержанія, смлости и яркихъ красокъ. Поэтому-то и нтъ ничего страннаго, что къ французскимъ романтикамъ конца двадцатыхъ годовъ долженъ быть причисленъ и родоначальникъ реальнаго романа во Франціи — Генрихъ Бэль, извстный больше подъ псевдонимомъ Стендаля. Онъ, по времени — одинъ изъ первыхъ бойцевъ за романтизмъ, одинъ изъ ярыхъ противниковъ старыхъ литературныхъ традицій и формъ, потерявшихъ всякое жизненное значеніе. Но стоитъ только присмотрться къ этой личности, узнать ея судьбу, ознакомиться съ ея дятельностью, чтобъ прійти къ убжденію, что это былъ именно родоначальникъ реализма въ самомъ полномъ, въ высшемъ смысл слова. Стендаль какъ разъ представляетъ собой типъ человка, стоящаго на рубеж двухъ столтій. Онъ родился еще до революціи, и юность его прошла подъ непосредственнымъ вліяніемъ идей восемнадцатаго вка. Философскіе писатели школы энциклопедистовъ, а затмъ мыслители временъ республики и первой имперіи, извстные подъ именемъ идеологовъ, дали ему умственную выправку, и онъ остался весь свой вкъ вренъ этому основному направленію. Никогда въ немъ не умиралъ аналитикъ, желающій все логически проврить, посл того какъ онъ собралъ матеріалы путемъ точнаго и объективнаго наблюденія. Съ юношескихъ лтъ Стендаль долженъ былъ пройти разнообразную и бурную карьеру: былъ солдатомъ, перепробовалъ много профессій, длалъ походъ въ Россію въ 12-мъ году и провелъ половину своей жизни въ Италіи, которую полюбилъ, какъ свою вторую родину, и даже завщалъ сдлать такую надпись надъ своей могилой: ‘здсь лежитъ Генрихъ Бэлъ, миланецъ’. Такая разнообразная жизненная дорога, въ связи съ образованіемъ въ дух философіи восемнадцатаго вка и съ необыкновенной умственной воспріимчивостью ко всмъ яркимъ явленіямъ жизни, сдлали изъ Стендаля какъ бы центральную натуру, вобравшую въ себя лучшія особенности французскаго писателя. Онъ всю свою жизнь не переставалъ собирать матеріалы, избравъ предметомъ своимъ психологію современнаго человка подъ вліяніемъ на него окружающей среды, и, въ то же время, онъ живо интересовался всми проявленіями художественнаго генія въ пластическихъ искуствахъ и въ музык, отдавая этой области половину своей писательской дятельности.

Какъ реальный писатель-французъ, онъ выступилъ съ совершенно оригинальными пріемами и богатымъ содержаніемъ въ роман своемъ ‘Красное и черное’, гд изображается какъ разъ французское общество эпохи реставраціи. Лучшіе французскіе критики находятъ, что Стендаль представляетъ собой соединеніе мыслителя и ученаго натуралиста съ литераторомъ, почему и замыселъ главнаго его произведенія, постановка лицъ, развитіе интриги — все это ведено путемъ почти строго научнаго изслдованія. Поэтому-то французскіе же критики и находятъ, что Стендаль не былъ никогда настоящимъ художникомъ въ смысл непосредственной воспріимчивости, въ смысл такъ-называемаго вдохновенія. Онъ писалъ не затмъ, чтобъ увлечь читателя, набросать краски, произвести эффектъ, доставить на каждомъ шагу чисто-эстетическое наслажденіе, а затмъ, чтобъ какъ можно глубже войти въ извстную среду, гд дйствуютъ столкновенія между различными душевными организмами. Вотъ по этой-то человческой психологіи,по ея серьёзности, правдивости, тонкости, Стендаль и стоитъ такъ высоко, эта-то психологическая спеціальность на подкладк хорошаго знанія жизни своихъ современниковъ и даетъ ему право на званіе родоначальника реальнаго романа во Франціи. Понятно, что, если писатель кладетъ весь свой умъ, всю свою душу въ изслдованіе внутреннихъ мотивовъ людей, выводимыхъ имъ, то онъ будетъ меньше обращать вниманія на свою вншнюю манеру. И, дйствительно, Стендаль писалъ суховато, пространно, почти безъ метафоръ, безъ цвтовъ краснорчія. Вы находите, что это — скоре языкъ натуралиста, чмъ беллетристическаго писателя. Онъ заботится только объ одномъ — объ ясности и врности выраженія, но его суховатая манера ведетъ къ несомннному достоинству, которое впослдствіи развито было новйшими романистами реальной школы — къ художественной точности, а она, въ свою очередь, помогаетъ рельефности, выпуклости образовъ, когда писатель обладаетъ боле яркимъ литературнымъ талантомъ, чмъ талантъ Стендаля.

Изъ всего собранія произведеній Стендаля, обнимающихъ собою различные роды писательства, начиная съ этюдовъ публициста и кончая путешествіями и монографіями по исторіи искуствъ, я долженъ остановиться на упомянутомъ мною роман ‘Красное и черное’. Года два тому назадъ, въ журнал ‘Отечественныя Записки’ было въ первый разъ сдлано большое извлеченіе изъ этого романа. Едва ли не въ первый же разъ русская публика и познакомилась немного съ именемъ и дятельностью Стендаля. Онъ былъ заново отрекомендованъ ей, въ чемъ, однако, нтъ ничего особенно удивительнаго, такъ какъ и на своей родин, во Франціи, онъ только посл полнаго изданія его сочиненій, уже въ пятидесятыхъ годахъ, возведенъ былъ критикой на степень первокласснаго романиста, а до тхъ поръ имя его было извстно однимъ тонкимъ знатокамъ литературы. Романъ ‘Красное и черное’ потому слдуетъ взять, какъ центръ дятельности Стендаля, что онъ, и по своему содержанію, и по своей манер, представляетъ собою, безъ сомннія, прототипъ новаго реальнаго творчества въ повствовательномъ род. Содержаніе его очень несложно и можетъ, на первый разъ, показаться сочиненнымъ, отзывается какъ будто выдуманностью, присущей самымъ посредственнымъ французскимъ романистамъ. Позвольте напомнить вамъ его вкратц.

Очень молодой крестьянинъ, Жюльенъ Сорель, воспитанный въ грубой семь, гд онъ натерплся много горя и оскорбленій, попадаетъ на выучку къ сельскому священнику и тамъ, чувствуя въ себ умственную силу, характеръ, волю, наклонный всего больше къ наслажденіямъ гордости, составляетъ себ планъ: выйти въ люди духовной карьерой, которая тогда, въ эпоху реставраціи, была самая выгодная. Юношей, съ кое-какой школьной выучкой, длается онъ домашнимъ учителемъ у.мэра провинціальнаго города, доводитъ его жену до связи съ собою, потомъ, когда мужъ начинаетъ подозрвать ихъ, поступаетъ въ духовную семинарію, оттуда его рекомендуютъ въ секретари къ старому скучающему аристократу, маркизу Ла-Моль, живущему въ Париж. Онъ становится свтскимъ человкомъ и увлекаетъ дочь маркиза до того, что отецъ, узнавши про ихъ связь и беременность дочери, принужденъ согласиться на ихъ бракъ и доставить будущему зятю мсто въ кавалерійскомъ полку, стоящемъ въ Страсбург. Жена мэра пишетъ письмо, выставляющее Жюльена въ очень печальномъ свт. Онъ мститъ ей попыткой убійства и попадаетъ на эшафотъ. Какъ видите: интрига несложная и, вмст съ тмъ, какъ бы отзывающаяся мелодрамой. Но если вы прочтете весь романъ, то убдитесь, что вся эта романическая исторія есть не что иное, какъ роковая обстановка, вызванная душевными страстями и побужденіями главнаго героя Жюльена. Нельзя, конечно, сказать, что онъ не могъ бы кончить иначе, но вы непремнно признйете, что такія именно житейскія столкновенія должны были привести Жюльена къ его печальному концу. Психологическій анализъ впервые явился у Стендаля, какъ вопросъ первенствующаго интереса въ роман. Онъ его распространяетъ ршительно на всякій мотивъ, на каждое обстоятельство жизни своего героя. И, въ то же время, другія лица выступаютъ передъ вами не какъ статисты, наполняющіе сцену, а какъ дйствительныя личности, вполн принадлежащія своей сред и эпох. Въ этомъ смысл, Стендаль, опять-таки — родоначальникъ новаго романа во Франціи. У него психологія одного главнаго лица, вмст съ характеристикой второстепенныхъ лицъ, находится въ прямой связи и зависимости отъ настроенія временъ, отъ физіономіи всего общества. Сотни подробностей, разсыпанныхъ по роману, даютъ вамъ чувствовать, что такое была эта эпоха реставраціи и въ провинціи, и въ Париж, какимъ людямъ давала она ходъ, какую комедію продлывали тогда вліятельные классы, какое глухое броженіе жило во всхъ, кто задыхался отъ фальши и мракобсія той оболочки, въ какую попало французское общество. Въ лиц Жюльена Стендаль поставилъ во французскомъ роман главную его фигуру, которая до сихъ поръ дйствуетъ и въ жизни, и въ литератур, подъ различными видоизмненіями. Это — человкъ изъ народа съ энергіей, съ воображеніемъ, съ нервностью, съ упорными страстями, желающій во что бы то ни стало проложить себ дорогу, добиться мста на общественной трапез, показать, что личныя качества должны непремнно взять верхъ въ такой стран, гд всякія сословныя преграды, всякія мертвящія традиціи подлежатъ, рано или поздно, разрушенію. Въ роман Стендаля является также характерное для Франціи центростремительное движеніе въ Парижъ всхъ тхъ, кто чувствуетъ потребность въ широкой дятельности, въ удовлетвореніи своимъ страстямъ, идеямъ, своей жажд власти, наслажденій и дла… До сихъ поръ движеніе это продолжается и длается съ каждымъ днемъ сильне. Словомъ, какъ мотивы общественной психологіи, такъ и мотивы психологіи частной поставлены и уже разработаны были Стендалемъ въ широкихъ размрахъ.

Посл него и даже одновременно съ нимъ (потому что онъ умеръ только въ начал сороковыхъ годовъ), францускій реальный романъ вступилъ во второй періодъ своего развитія. Другой громадный талантъ, и на этотъ разъ ужь талантъ преимущественно созидающій и литературный, дополнилъ задачу художественнаго творчества и обнялъ своимъ воображеніемъ, своимъ знаніемъ, своею наблюдательностью всю почти совокупность современной ему французской жизни за цлую эпоху, начиная съ послднихъ годовъ реставраціи и вплоть до февральской революціи. Этотъ романистъ-гигантъ былъ Бальзакъ. Какъ ни извстно имя Бальзака, но я думаю, что до сихъ поръ въ нашей читающей публик нтъ совершенно ясныхъ представленій о размрахъ и значеніи его творчества. Новйшія генераціи врядъ ли читали его. Когда-то переводили его и въ журналахъ, и въ отдльныхъ книгахъ, но далеко не вс его лучшія произведенія существуютъ на русскомъ язык. И въ нашей литературной критик этотъ романистъ прошелъ не то что незамченнымъ, а безъ серьёзной и всесторонней оцнки. Блинскій, напримръ, вроятно, вслдствіе плохаго знанія французскаго языка и литературы, а еще боле подъ вліяніемъ различныхъ художественныхъ и нравственныхъ теорій, относился къ Бальзаку чрезвычайно неровно въ разныя эпохи своего критическаго развитія: то увлекался нкоторыми его фигурами, гораздо боле выдуманными, чмъ реальными — напримръ, фигурой Феррагюса — то ставилъ его такъ низко, какъ только можно было тогда поставить французскаго романиста. Критика конца пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ, за исключеніемъ Дружинина, писавшаго о западныхъ литературахъ и о Бальзак, была слишкомъ занята своими интересами. Вышло такъ, что къ текущему десятилтію у насъ не составилось никакого опрёдленнаго взгляда на дарованіе такой громадной силы. Есть много предразсудковъ въ ходячихъ критическихъ понятіяхъ русскаго образованнаго общества. Къ числу ихъ принадлежитъ слишкомъ пренебрежительное отношеніе ко всей обладай французскаго романа. Никто у насъ не желаетъ привести въ связь пріемы, манеру и содержаніе новой русской беллетристики съ тмъ, что сдлано по этой части французскими романистами, преимущественно Бальзакомъ. Чтобъ почувствовать его значеніе, какъ воспроизводителя реальной жизни, надо совсмъ уйти въ міръ, созданный имъ, изучить его и потомъ ужь разложить его творчество на составныя части. Тогда только можно съ ясностью увидать, какъ этотъ поразительный талантъ расширилъ рамки литературнаго изображенія, какъ онъ намтилъ почти вс т пути, по которымъ романисты нетолько его страны, но и въ чужихъ литературахъ двигались и двигаются до сихъ поръ.

Личная судьба этого человка сложилась такъ, что онъ долженъ былъ превратиться въ какую-то пишущую машину. По крайней мр, двадцатилтній періодъ провелъ онъ въ самой усиленной лихорадочной работ. Цль этой работы была чисто вншняя: матеріальная нужда, освобожденіе отъ большаго долга, сдланнаго имъ въ начал своей житейской карьеры. Другая натура, конечно, не выдержала бы борьбы въ такихъ условіяхъ. Обыкновенный писатель истощился бы прежде времени, но Бальзакъ въ этой постоянной погон за литературной наживой находилъ все большій и большій импульсъ къ самому разнообразному и энергическому творчеству. Его пріемы были также пріемами натуралиста, иногда даже боле, чмъ въ работ Стендаля. Все, что только входило въ замыселъ произведенія: мстность, улица, домъ, комнатная обстановка, лицо, платье, привычки — все это обслдовалось и описывалось до мельчайшихъ подробностей. Для него не существовало никакого безобразія, пошлости, даже грязи, не представляющихъ извстнаго описательнаго или психическаго интереса. Онъ, какъ истый естествоиспытатель, не допускалъ въ процесс своего творчества никакихъ нравственныхъ различій между добромъ и зломъ, никакихъ щекотливостей вкуса, не дозволяющихъ копаться въ томъ, что некрасиво или возбуждаетъ отвращеніе. Но при этомъ, сильная, нсколько вульгарная, размашистая натура Бальзака брала свое. Что бы онъ ни длалъ, какъ романистъ — описывалъ ли, разсказывалъ ли, разсуждалъ ли — онъ каждому виду творческой работы придавалъ колоритъ своей собственной индивидуальности. Оттуда происходили, во-первыхъ, вс неровности, угловатости, вс претензіи его пестраго и далеко неизящнаго языка. Языкъ этотъ вырабатывался имъ съ большимъ рвеніемъ, даже съ большими усиліями. Извстны подробности того, какъ онъ обыкновенно писалъ. Первоначально онъ набрасывалъ родъ краткаго конспекта, родъ остова въ повствовательной форм, и этотъ романъ въ зародыш отправлялъ прямо въ типографію. Потомъ каждую корректуру испещрялъ онъ множествомъ добавленій, вставокъ, измненій и поправокъ, доходя до десятой корректуры, а иногда и больше, такъ что окончательная редакція представляла собой почти совершенно другое произведеніе, чмъ первоначальный остовъ, набросанный сразу на бумагу. Въ этомъ смысл Бальзакъ можетъ служить самымъ блестящимъ и поучительнымъ примромъ работника интеллигенціи, который желалъ всегда дать самый совершенный продуктъ своего таланта и умнья, находясь постоянно подъ гнетомъ денежной нужды, имя, стало быть, оправданіе гораздо боле спшной и небрежной работ. Извстно также, что онъ до галлюцинацій проникался своими сюжетами, личностями и судьбой созданныхъ имъ фигуръ и типовъ. Онъ, въ буквальномъ смысл слова, жилъ съ ними. Онъ способенъ былъ даже, покончивъ романъ, интересоваться дальше въ своемъ воображеніи тмъ, что станется съ такимъ-то или инымъ лицомъ изъ этого романа. И это не была безпорядочная фантазія, совершенно оторванная отъ дйствительности. Напротивъ, воображеніе его работало всегда въ предлахъ той именно сферы, въ какую онъ вставлялъ своихъ героевъ. Свойство это, развитое уединеніемъ и почти всегда ночной работой, коренилось въ предварительномъ писательскомъ развитіи Бальзака. Онъ очень рано пріучилъ себя жить въ постоянной наблюдательности: ходя по улиц, прислушиваясь и присматриваясь къ разговорамъ и людямъ, онъ вбиралъ въ себя, какъ жадный аппаратъ, вс мельчайшія впечатлнія дйствительности и привыкалъ къ этой невидимой работ съ каждымъ днемъ все больше и больше. Остальное додлывалъ онъ необычайной памятью и необыкновенной дльностью въ группировк житейскихъ фактовъ. Ни одинъ романистъ нашего вка не выказывалъ въ своихъ произведеніяхъ столько дйствительнаго, практическаго знанія жизни своихъ современниковъ. Это — вовсе не фраза, что по нкоторымъ романамъ Бальзака или, лучше сказать, по всмъ почти романамъ, если не вполн, то частью, можно изучить различныя стороны дловой жизни во Франціи. Бальзакъ никогда не былъ спеціалистомъ по какой-нибудь части, но въ его романахъ вы найдете поражающеее знаніе подробностей, относящихся къ міру промышленности, крупной и мелкой торговли, судейскихъ порядковъ, чиновничества и т. д. Этого рода реализмъ длаетъ изъ него, по времени, перваго дловаго бытописателя девятнадцатаго вка. Но главная его сила заключается въ полнот и глубин творчества отдльныхъ лицъ и типовъ въ ихъ связи съ окружающей средой. При этомъ, не надо забывать, что къ нкоторымъ лицамъ, напримръ, женскимъ, къ такимъ натурамъ, которыя должны проявлять собой боле свтлыя стороны человческой души, Бальзакъ имлъ меньше творческой способности. Его царство, это — натуры хищниковъ разнаго рода, дльцовъ, авантюристовъ, лю дей житейской рутины, порочныхъ организмовъ, темныхъ душъ, воспитанныхъ въ затхломъ воздух будничной дятельности, сильныхъ характеровъ, прошедшихъ школу суровой борьбы со всевозможными стачками и уступками идеаламъ добра и нравственности, цлая галлерея оригиналовъ и маніаковъ, преисполненныхъ особенностями, вытекающими прямо изъ подробностей бытовой жизни такого общества, гд на первомъ план стоитъ безпощадная борьба за существованіе въ различныхъ ея. видахъ. Такой богатой коллекціи вы не найдете ршительно ни у одного романиста нашего вка, вплоть до послднихъ дней, и даже въ тхъ фигурахъ, которыя Бальзакъ нсколько сочинялъ, увлекаясь своимъ воображеніемъ, вы, все-таки, находите множество реальныхъ чертъ, хотя черты эти уже не слиты органически, а приставлены, какъ куски, одна къ другой. То же надо сказать и объ язык дйствующихъ лицъ Бальзака. Сочиненность (то-есть лишнее резонёрство, пестрыя фразы, понахватанныя изъ всевозможныхъ сферъ знанія и мысли) характеризуетъ у него, главнымъ образомъ, такія личности, въ которыхъ вложено гораздо меньше настоящаго реальнаго творчества. Но, вообще, нужно сказать, что языкъ, влагаемый Бальзакомъ въ уста своихъ лицъ, есть его ахиллесова пята. Какъ только лицо не носитъ у него яркаго отпечатка бытовой жизни, какъ только оно не принадлежитъ, по своему общественному положенію, къ какой-нибудь строго опредленной категоріи людей, онъ придаетъ ему слишкомъ много своей собственной рьяности и пестроты въ язык. Въ этомъ смысл, Бальзакъ гораздо боле поучителенъ по отрицательнымъ, чмъ по положительнымъ качествамъ. Такъ точно и его описанія страдаютъ большими и часто ненужными длиннотами, а резонёрская характеристика лицъ и положеній выходитъ зачастую черезъ-чуръ фразиста, черезъ-чуръ наполнена авторскими усиліями слога и мало помогаетъ живой обрисовк лицъ, которыя гораздо ясне выставляются въ самомъ дйствіи, въ дальнйшемъ ход повствованія. Словомъ, творчество Бальзака, во всей своей совокупности, представляетъ собой громадный и живой міръ, но гармонія въ отдльныхъ частяхъ этого творчества часто недостаточна. Другими словами: еслибы можно было передлать заново созданный Бальзакомъ міръ, то слдовало бы выбрать изъ этой поражающей массы самые совершенные экземпляры, такъ чтобы и описанія, и языкъ дйствующихъ лицъ, и интересъ разсказа, и глубина психическаго замысла составляли одно гармоническое цлое. Но и въ томъ вид, въ какомъ существуютъ произведенія Бальзака, они — неисчерпаемый источникъ самыхъ плодотворныхъ изученій для каждаго, кто желаетъ развить свои писательскія способности въ здоровомъ направленіи.

Если мы сравнимъ Стендаля съ Бальзакомъ, то увидимъ, что Бальзакъ представляетъ собой роскошное развитіе тхъ пріемовъ реализма, какіе впервые ввелъ Стендаль. Но Бальзакъ былъ гораздо больше художникъ, чмъ Стендаль, со всми своими недостатками и недодланностями. Стендаль неспособенъ былъ увлекаться продуктами своего воображенія. Онъ только обобщалъ наблюденные имъ матеріалы, между тмъ какъ Бальзакъ создавалъ въ самомъ прямомъ смысл слова и влагалъ въ свою работу столько горячности, рьянаго напряженія, блеска, ума, что самый его слогъ производилъ на современниковъ гораздо большее впечатлніе, несравненно сильне раздражалъ и завлекалъ ихъ, чмъ писательская манера Стендаля, которую и прежде, и теперь считали и считаютъ и суховатой, и скучноватой. Стендаль выбиралъ только такіе характеры, которые позволяли ему изображать съ подробностью и ясностью интересные психологическіе моменты. Онъ былъ до такой степени продуктъ восемнадцатаго вка, что не могъ останавливаться на безобразныхъ неправильностяхъ, мелочныхъ гадостяхъ жизни, хотя и оставался постоянно натуралистомъ и объективнымъ наблюдателемъ. Между нимъ и его читателями разстояніе было несравненно большее, чмъ между Бальзакомъ и читателями той эпохи, когда Бальзакъ вполн выразилъ свою литературную физіономію. Въ Стендал чувствовался космополитъ, европеецъ, вовсе не принимающій такъ близко къ сердцу всхъ дрязгъ житейской дйствительности, въ которыя Бальзакъ, какъ романистъ, опускался почти съ наслажденіемъ. Стендаль преслдовалъ высшіе психологическіе интересы и все остальное вводилъ только какъ реальную обстановку. Для Бальзака же каждая вещь, всякая подробность, какъ бы ничтожна она ни была, представляли самостоятельный интересъ. Онъ не изъ-за одного желанія плодить печатныя страницы предавался такимъ громаднымъ описательнымъ экскурсіямъ. Для него какой-нибудь стулъ, какая-нибудь неправильность лица или походки были источникомъ мельчайшихъ оттнковъ описательнаго языка, онъ входилъ въ мелочи, какъ во что-то чрезвычайно существенное, характерное, необходимое.

Но есть дв черты, весьма сходныя между Стендалемъ и Бальзакомъ. Во-первыхъ, наклонность къ изобртенію силы, въ какой бы форм она не проявлялась. У Стендаля, если мы возьмемъ его романъ ‘Красное и черное’, сила эта заключается въ душевной выдержк, въ страсти, хотя и не очищенной нравственнымъ чувствомъ, но, все-таки, въ страсти высшаго порядка — гордости на подкладк демократическаго протеста, что такъ ярко и разительно-реально выражено имъ личностью героя романа, Жюльена. Но Стендаль нигд не показалъ, что онъ способенъ съ увлеченіемъ воспроизводить такія человческія натуры, которыя представляютъ собою аппараты грубой, чисто животной силы, съ побужденіями низшаго качества, онъ нигд не преклоняется передъ успхомъ, вызваннымъ матеріальной удачей, неимющимъ въ себ никакого залога высшей дятельности, хотя бы и дурно направленной. Напротивъ, Бальзакъ постоянно чувствовалъ наклонность къ изображенію такихъ типовъ и лицъ, въ которыхъ сказывается безусловная энергія, большею частью направленная на довольно пошлыя цли, не руководимая великодушной идеей, а приводящая только къ грубому торжеству успха или къ паденію, не вызывающему въ читател никакого симпатичнаго отголоска. Такая наклонность заставляла его даже безсознательно облекать фигуры съ очень порочной, часто отвратительной сущностью въ королитъ, дйствующій на воображеніе, длать ихъ очень умными, блестящими, влагать въ ихъ уста всевозможныя тирады изъ собственнаго запаса размышленій, выводовъ и житейскихъ афоризмовъ.

Вторая сходная черта между Бальзакомъ и Стендалемъ заключается въ отсутствіи опредленнаго соціально-нравственнаго направленія — такъ, какъ оно понимается въ нашей критик. Стендаль, такъ же, какъ и Бальзакъ, вовсе не заботится о томъ, чтобы выставить себя поборникомъ тхъ или иныхъ передовыхъ, двигательныхъ идей. Читая ихъ произведенія, вы видите авторовъ въ манер, язык, въ общихъ разсужденіяхъ и описаніяхъ, въ психической работ, но вы почти вовсе не видите ихъ, какъ людей, раздляющихъ лучшія симпатіи и стремленія своихъ современниковъ. Стендаль — натуралистъ, скептикъ, много испытавшій на своемъ вку и сдлавшійся равнодушнымъ къ тому, что теперь называется ‘злобой дня’. Онъ, конечно, не сочувствовалъ общественнымъ порядкамъ, принесеннымъ съ собою реставраціей, по ничмъ почти не заявилъ и своего идеала. Такая объективность вообще хороша въ дл литературнаго творчества, но она не должна переходить извстный предлъ, граничащій съ равнодушіемъ — тотъ предлъ, за которымъ начинается уже работа воображенія, лишенная нравственной проврки, нравственнаго контроля. Но Стендаль былъ слишкомъ изященъ по своей натур, почему онъ, оставаясь скептикомъ, все-таки даетъ почувствовать читателямъ, что его нравственные идеалы были выше той дйствительности, которую онъ изображалъ. Про Бальзака же и этого нельзя сказать. При всей громадности его ума и разносторонности житейскихъ знаній, онъ не усплъ во-время составить себ яснаго, широкаго, вполн прогрессивнаго міровоззрнія. Всю свою жизнь онъ отдавался непосредственнымъ порывамъ богатой, но безпорядочной натуры, безпорядочной не въ смысл привычекъ или страстей, но въ смысл шаткости главнаго руководящаго мрила, т. е. взглядовъ, идей, симпатій и стремленій. Постоянная работа для пріобртенія денегъ сдлала его если не жаднымъ, то черезъ-чуръ наклоннымъ мрить все въ жизни успхомъ матеріальнымъ. Жизнь, поглощенная лихорадочнымъ трудомъ, взаперти, въ постоянныхъ долговыхъ тискахъ, въ исключительномъ нравственномъ воздух отняла у него здоровыя политическія и соціальныя симпатіи, сдлала его равнодушнымъ къ текущимъ интересамъ своей родины, не позволила ему укрпиться на какомъ-нибудь философскомъ или соціально-нравственномъ грунт. Поэтому-то и нтъ ничего удивительнаго, что воспитательное значеніе творческихъ продуктовъ Бальзака для массы читателей весьма слабое, а то такъ и совсмъ отрицательное. Молодому уму, слишкомъ юной воспріимчивости трудно переварить всю эту громаду живья, собраннаго и освщеннаго такъ, что, въ конц концовъ, и порокъ въ его различныхъ видахъ, и грубая себялюбивая сила, и даже грязное преступленіе ведутъ къ матеріальному успху, обставляютъ жизнь людей довольствомъ, вншнимъ почетомъ, роскошью, вліяніемъ, позволяютъ имъ кончить въ блестящей обстановк свою житейскую дорогу. Но произведенія романиста — не дтскія книги и не книги для чтенія юношества. На нихъ нужно часто смотрть, какъ естествоиспытатель смотритъ на индивидуумы растительнаго и животнаго царства. Было бы, конечно, лучше, еслибы самъ романистъ поднялся до высшей точки зрнія на окружающую его дйствительность, но если его произведенія заключаютъ въ себ драгоцнные вклады настоящаго реальнаго творчества, если они кажутъ цлую картину огромнаго общества за извстную эпоху, если въ нихъ геній человчества доработывается до мастерскихъ пріемовъ литературнаго, искуства, то мы, взявъ изъ всего этого самое лучшее, на основаніи выработанныхъ нами взглядовъ и симпатій, употребимъ результаты въ нашу пользу, т. е. для служенія идеямъ, двигающимъ человчество къ научной правд и общественной справедливости. Точно такъ же могутъ поступать и вс преемники Бальзака въ дл романа, и мы увидимъ, что одинъ изъ нихъ старается теперь пополнить этотъ философско-соціальный проблъ, которымъ Бальзакъ ослабилъ нравственно-воспитательное значеніе своей громадной, почти героической дятельности.

Для тхъ, кто ищетъ въ художественныхъ произведеніяхъ, прежде всего характеристику цлой общественной эпохи, романы Бальзака полны глубокаго значенія. Публицистическая критика, такая, какую Добролюбовъ ввелъ у насъ, могла и можетъ до сихъ поръ обработать ‘Человческую комедію’ Бальзака самымъ выгоднымъ для себя образомъ. Вся оборотная сторона буржуазной культуры тридцатыхъ годовъ, весь трагизмъ безпощадной борьбы за существованіе, вся общественная анархія подъ личиной прогресса мечется со страницъ бальзаковыхъ романовъ. Публицистъ, не прибгая ни къ малйшей натяжк, можетъ черпать, сколько ему угодно, характеровъ, подробностей, сценъ для подкрпленія своихъ выводовъ, для бичеванія общественнаго строя, для поднятія уровня нравовъ въ своей стран. Такъ оно всегда и бываетъ съ могучими дарованіями: даже ихъ собственная отсталость или гражданское равнодушіе не въ состояніи лишить ихъ творчество серьёзнаго смысла, потому что творчество это было слишкомъ проникнуто жизнью, слишкомъ держалось за реальную дйствительность.

Посл Бальзака романъ представлялъ собой, какъ я уже сказалъ, громадное зданіе, въ которомъ, на первыхъ порахъ, было очень трудно разобраться. Внутри этого зданія были нагромождены массы всякаго рода матеріаловъ, требовавшихъ критической разчистки. Она явилась не сразу. Хотя подъ конецъ жизни Бальзакъ пользовался уже очень большой репутаціей, но и на своей родин его творчество не было еще достаточно изслдовано, не указано было никмъ, какія огромныя пріобртенія оставилъ онъ, какъ романистъ, для всхъ послдующихъ поколній. Замчательно, что лучшій критикъ его времени, Сент-Бёвъ, такъ и умеръ, не воздавъ Бальзаку должной оцнки. Въ критической карьер Сент-Бёва это была какая-то аномалія. Сент-Бёвъ никогда не хотлъ возвести Бальзака на степень первокласснаго французскаго романиста и остался при томъ мнніи, что его романы представляютъ собой нчто похожее на книжки стараго писателя Пиго-Лебрёна, только приспособлены къ вкусамъ новйшихъ читателей дурнаго тона. Самую даровитую характеристику произведеній, натуры и таланта Бальзака находимъ мы у Тэна. Въ его знаменитомъ этюд, появившемся гораздо поздне смерти Бальзака, все творчество геніальнаго романиста анализировано въ ряд очерковъ, гд сгрупированы составныя части того міра, который представляетъ собой ‘Человческая комедія’ — такъ назвалъ Бальзакъ всю совокупность своихъ повствовательныхъ произведеній. Для Тэна Бальзакъ — настоящій объектъ научно-философскаго изученія. Онъ нисколько не старается въ своей критик провести какую-нибудь тенденціозную идею, слишкомъ преувеличить дарованіе романиста и значеніе его произведеній. У него-то мы и находимъ тотъ психическо-литературный методъ, о которомъ я говорилъ вначал моей бесды. Сент-Бёвъ тоже слдовалъ этому методу, но только не въ отношеніи Бальзака, котораго онъ сразу не понялъ, подъ впечатлніемъ различныхъ отрицательныхъ свойствъ романиста. Вотъ этими-то отрицательными свойствами и долженъ я буду въ настоящую минуту еще разъ заняться, чтобы показать окончательно, что слдовало преемникамъ Бальзака дополнить, а то такъ и за-ново передлать въ области реальнаго романа.

Въ Бальзак жило два человка. Одинъ былъ настоящій естествоиспытатель-психологъ и творецъ. Разъ изучивъ лицо, характеръ, типъ, онъ воплощалъ его со всми бытовыми и даже физическими особенностями и воспроизводилъ съ поражающей массой подробностей и характерныхъ штриховъ. Но рядомъ съ этимъ воспроизводителемъ истины, съ этимъ творцомъ по преимуществу, жилъ въ Бальзак другой писатель, желавшій постоянно комментировать свои произведенія, разсуждать, вдаваться во всевозможныя соображенія общественнаго, нравственнаго, эстетическаго характера. Эти разсужденія, эти вторженія авторской личности въ разсказъ производятъ, почти во всхъ романахъ Бальзака, нехудожественную и ненужную пестроту, длинноты, часто совершенно не идущія къ длу, нарушаютъ гармонію цлаго, мшаютъ общему врному колориту произведенія. Въ Бальзак этотъ второй писатель давалъ постоянно ходъ и поблажку своему рьяному темпераменту и воображенію. Этотъ писатель не довольствовался строгой, трезвой, обнаженной правдой жизни, а увлекался фантазіей, увлекался дурнымъ направленіемъ своего вкуса, сочинялъ, т. е. выдумывалъ интриги, положенія, событія, даже цлыя лица. Поэтому, въ огромномъ склад бальзаковскихъ романовъ вы найдете только весьма немного вещей или даже эпизодовъ, гд бы простота вполн господствовала, гд бы разсказъ имлъ видъ ежедневной жизни, перенесенной въ книгу безъ всякихъ прикрасъ, преувеличеній, или натяжекъ. Даже лучшія, глубочайшія произведенія Бальзака, каковы, напримръ: ‘Бдные родственники’, ‘Отецъ Горіо’, ‘Евгенія Гранде’ и др., не избавлены отъ этой искуственной примси. Въ большинств же произведеній вымыселъ положительно вредитъ основ реальнаго наблюденія, которую вы находите въ каждомъ изъ романовъ Бальзака. Сочиненная доля такъ сплетается съ трезвой правдой, что нельзя было бы никакой искусной рукой очистить большинство произведеній Бальзака отъ нехудожественной и лживой примси. Поэтому-то вліяніе его на читателей и было вовсе не таково, въ смысл здороваго, реальнаго творчества, какъ можно бы ожидать отъ такого колоссальнаго таланта. Его читатели, и въ особенности читательницы, привыкли къ приподнятому, возбужденному строю разсказа, къ запутаннымъ интригамъ, къ преувеличеніямъ въ колорит и положеніи лицъ. Бальзакъ позволялъ себ, даже не разъ, вводить въ сюжеты романовъ исключительныя страсти, противоестественные пороки, различныя случайности душевной патологіи.

И выходитъ, что реальный романъ и посл него не стоялъ еще вполн на своихъ ногахъ, но завоевалъ себ силой таланта одного романиста громадную область, расширилъ необычайно свои рамки. Можно было бы впередъ, апріорически, сказать, что первый истинный талантъ, какой долженъ былъ появиться съ реальнымъ произведеніемъ, чтобъ занять мсто дальнйшаго двигателя этой области искуства, принесетъ съ собой очистку бальзаковскаго творчества отъ всего лишняго, выдуманнаго, груба произвольнаго, преувеличеннаго. Такимъ романистомъ и явился, во второй половин пятидесятыхъ годовъ, т. е. нсколько лтъ посл смерти Бальзака, Гюставъ Флоберъ.

Скажемъ сначала, кто былъ Гюставъ Флоберъ, новый дятель, принесшій съ собой такое произведеніе, которое сразу очистило всю область предъидущаго творчества отъ всякой нереальной примси. Гюставъ Флоберъ родился и воспитывался въ Туан, стало быть, по натур принадлежитъ къ пород сверныхъ французовъ, наклонныхъ къ спокойному наблюденію, къ усидчивому труду, къ трезвой правд. По окончаніи курса въ мстномъ коллеж, онъ изучалъ медицину, но доктора изъ него не вышло, и онъ предался серьёзно литературнымъ занятіямъ. Въ публику выступилъ онъ уже въ зрломъ возраст, слишкомъ тридцати лтъ, такъ какъ онъ родился въ начал двадцатыхъ годовъ. Гоманъ, напечатанный имъ, былъ ‘Г-жа Бовари’ съ подзаглавіемъ ‘провинціальные нравы’. Книга, и по заглавію, и по рамк, явилась съ чрезвычайно скромной оболочкой, не претендующей ни на какую литературную революцію. А между тмъ, переворотъ тотчасъ же произошелъ! Вншнюю извстность книг доставилъ, при выход ея въ свтъ, процессъ, затянный тогдашней прокуратурой, обвинявшей Флобера въ безнравственности, въ нападкахъ на семейную жизнь и на религію. Обвинительную рчь произнесъ, тогда еще простой прокуроръ, Пипаръ, бывшій потомъ министромъ Наполеона III. Флоберъ былъ оправданъ посл блистательной защитительной рчи извстнаго Сенара, которому онъ и посвятилъ свою книгу. Императорскій прокуроръ, въ числ другихъ подвиговъ, ознаменовалъ себя и такимъ яркимъ непониманіемъ величайшаго произведенія французскаго реальнаго творчества. Преслдованіе, обрушившееся на Флобера, въ сущности, понятно: вторая имперія надла на себя тогда маску блюстительницы порядка и нравовъ, и ея клевретамъ могло очень показаться, что содержаніе ‘Г-жи Бовари’ представляетъ собой небывалую смлость, которая граничитъ съ попираніемъ всякихъ моральныхъ началъ. Но, какъ ни упало тогда общественное мнніе, романъ Флобера былъ сразу встрченъ и критикой, и публикой, какъ произведеніе крупнйшаго таланта, какъ такой типлитературнаго творчества, посл котораго уже невозможно возвращеніе къ манер Бальзака. И, въ самомъ дл, Флоберъ выступилъ съ повствованіемъ, гд нтъ ни малйшей поблажки фантазіи, ни преувеличенія, ни авторскаго резонёрства, ни произвольной постановки и групировки лицъ, положеній и подробностей. Позвольте мн припомнить, въ нсколькихъ словахъ, содержаніе этого романа. Вы еще разъ согласитесь, что интрига его — нечто иное, какъ цпь простыхъ событій будничной жизни, выхваченныхъ изъ житья-бытья мелкой провинціальной среды. Шарль Бовари, простоватый малый съ спокойной, добродушной натурой, практикуетъ лекаремъ въ нормандскомъ мстечк, около Руана. Мать сначала женитъ его на вдов старше его годами, капризной и очень некрасивой женщин. Онъ пожилъ съ ней немного и остался вдовцомъ. Одному изъ сосднихъ богатыхъ фермеровъ случилось повредить себ ногу. Бовари, по этому поводу, близко съ нимъ познакомился и, черезъ нсколько времени, женился на его дочери Эмм, получившей воспитаніе въ монастыр, сдлавшейся, стало быть, французской барышней. Эмма сначала вообразила себ, что она выходитъ замужъ за Бовари по любви, но тотчасъ же увидала, что никакой любви къ нему у нея нтъ, и стала скучать на всевозможные лады. Скука повела ее къ сентиментальнымъ отношеніямъ съ молодымъ клеркомъ Леономъ, а, по отъзд его, она впервые испытала натискъ страстной, любовной потребности и отдалась сосднему помщику Родольфу, который, какъ истый эгоистъ и развратникъ, велъ съ ней интригу, эксплуатировалъ ея нервность, темпераментъ и эксцентричность. Когда она, въ порыв раздраженія на мужа и его мать, предложила Родольфу бросить всхъ, въ томъ числ и дочь свою, и бжать съ нимъ, то онъ благоразумно ретировался. Съ Эммой произошелъ посл этого болзненный кризисъ, а, когда она поправилась, то началась снова ея хандра, проявлявшаяся.то въ набожности, то въ благотворительности, то въ крайней мягкости ко всему, то въ цломъ ряд капризовъ. Мужъ продолжалъ чувствовать къ ней прежнее обожаніе, но, съ самыхъ первыхъ шаговъ ея на пути супружеской неврности, она не переставала смотрть на него, какъ на низшее существо, еле выносила его и безъ всякаго раскаянія смотрла на свое прелюбодяніе. Новый случай, т. е. поздка въ Руанъ, свела ее опять съ Леономъ, съ которымъ она когда то платонически перешептывалась, и тогда, безъ всякой борьбы, подчиняясь опять побужденіямъ своей тревожно-чувствительной натуры, Эмма отдается ему и начинаетъ уже систематически обманывать мужа поздками въ Руанъ подъ предлогомъ занятій музыкой. Тмъ временемъ, она запуталась въ долгахъ, дланныхъ ею тайно отъ мужа. Ея первый любовникъ отказалъ ей въ денежной помощи, и она отравилась мышьякомъ, сдлавши это такъ же порывисто, какъ нсе предъидущее. Мужъ, убитый этой смертью, узналъ потомъ о всхъ ея неврностяхъ, но, при встрч съ первымъ ея любовникомъ, Родольфомъ, сказалъ ему простодушно, что онъ на него не въ претензіи и роспилъ съ нимъ бутылку пива, Вскор посл того, онъ скоропостижно умеръ, пройдя чрезъ вс ступени тоски и паденія нравственныхъ силъ.

Вотъ и все содержаніе романа. Въ такомъ краткомъ очерк оно, все-таки, можетъ иному показаться составленнымъ литературно, но на протяженіи довольно большаго тома, въ 400 слишкомъ убористыхъ страницъ, исторія Шарля и Эммы Бовари но ситъ на себ печать самой обыденной дйствительности. Множество подробностей, какъ будто бы совсмъ не относящихся къ разсказу, вставлены въ него авторомъ, но когда вы дойдете до конца, то должны будете согласиться, что безъ этой обстановки никогда реальное творчество не достигло бы такой цльности и глубины впечатлнія. Это, дйствительно — сама жизнь, нетолько безъ прикрасъ, но со всми ея кажущимися ненужностями, изъ которыхъ, однако, вытекаетъ, какъ средняя пропорціональная, роковая необходимость для главныхъ дйствующихъ лицъ чувствовать и поступать такъ, какъ разсказалъ авторъ.

Главный мотивъ этого романа явился въ вид все той же супружеской неврности, которая и до Флобера служила уже сюжетомъ безчисленныхъ беллетристическихъ произведеній. Во французской жизни нтъ ничего боле ненормальнаго, боле подверженнаго всякаго рода нравственнымъ случайностямъ, боле скованнаго неразумными обычаями, какъ бракъ въ различныхъ слояхъ общества. Вся остальная Европа, со включеніемъ сюда и нашего общества, пошла гораздо дальше Франціи, если не въ юридической разработк этого учрежденія, то въ нравственной постановк идеи брака. Каждая французская женщина, одаренная какой-нибудь воспріимчивостью, а тмъ боле воображеніемъ, вкусомъ, нервной стремительностью, рискуетъ, выйдя замужъ, испытать такой кризисъ, который долженъ повести ее къ прелюбодянію, если она не запаслась своевременно твердыми правилами, стойкими убжденіями. Но гд ихъ взять — эти твердыя правила и эти стойкія убжденія? Ее выдаютъ замужъ молодою двушкой. Если она, какъ, въ данномъ случа, г-жа Бовари, получила воспитаніе барышни, то это воспитаніе почти всегда дано ей въ монастыр или въ пансіон, имющемъ тоже исключительный, полуклерикальный характеръ. Она выходитъ оттуда съ гораздо меньшимъ запасомъ свдній и знанія жизни, чмъ выходили двушки изъ нашихъ институтовъ лтъ тридцать-сорокъ тому назадъ. Но бда была бы еще небольшая, еслибъ, по выход изъ монастырскаго пансіона, она получила въ семейств какую-нибудь самостоятельность, еслибъ ей предоставили свободу чтенія, знакомствъ, выбора занятій. Эта послдняя идея, т. е. какой-нибудь самобытный трудъ, дающій двушк заработокъ, вовсе не существуетъ ни въ буржуазномъ, ни въ чиновничьемъ мір во Франціи. Онъ есть только достояніе рабочаго класса, гд и маленькія двочки должны помогать отцу и матери своимъ скуднымъ заработкомъ. Двушку, по выход изъ пансіона, желаютъ какъ можно скоре выдать замужъ, почему система приданаго держится во Франціи до сихъ поръ точно какое-нибудь государственное учрежденіе. Ни одинъ отецъ и подумать не можетъ выдать дочь безъ приданаго. Все время, пока двушка живетъ дома, даже если это будетъ довольно порядочный періодъ, года четыре и больше, она не играетъ никакой роли въ обществ, и сближеніе ея съ молодыми людьми въ городахъ крайне затруднительно, а если она въ деревенской обстановк, дочь богатаго фермера, въ род все той же Эммы Б’овари, то, хотя ей и предоставляется больше свободы, особенно когда она живетъ съ вдовымъ отцомъ, но голова ея, все-таки, еще не начинала работать въ какомъ-нибудь серьёзномъ направленіи. Она почти всегда находится подъ впечатлніемъ той искуственной сентиментальности, какую развиваетъ монастырская жизнь съ примсью чувственной религіозности и сладкаго мистицизма, и задумываться надъ выборомъ мужа ни одна француженка въ этотъ періодъ неспособна. Еще хорошо, когда отецъ или мать обратятъ вниманіе на ея личный выборъ, но этотъ выборъ почти всегда случайный, подсказанный уродливымъ складомъ воспитанія и нравовъ. Тоже самое произошло и съ г-жей Бовари, когда она воображала себ, выходя замужъ за Шарля, что любитъ его. И тотчасъ же по выход за него, она уже съ совершенно разсудочною ясностью спрашивала себя: зачмъ сдлалась она его женой? Въ этомъ вопрос лежитъ вся трагедія французской интимной жизни. Но не случайный выборъ романиста упалъ на такую натуру, такую психическую индивидуальность, какія мы видимъ въ г-ж Бовари. До сихъ поръ это — самая типическая француженка, какая, по моему мннію, существуетъ въ реальномъ французскомъ роман. На нее, прежде всего, не слдуетъ смотрть съ точки зрнія условной морали, надо брать ее какъ организмъ, выработанный цлой расой и цлой культурой. И безъ всякаго преувеличенія можно сказать, что и раса, и культура вложили въ нее въ высшей степени характерныя черты, почему она иметъ право на значеніе типа, по преимуществу. Первое доказательство того, что мы напали на органическій типъ, а не на выдумку авторскаго воображенія, это — безсознательность, въ какую облечены вс душевные переходы въ жизни даннаго лица. Когда Эмма выходила замужъ за Шарля, она, конечно, поступала совершенно искренно, она не могла отдать себ ни малйшаго отчета въ томъ, что въ ней говорила смсь настоящихъ жизненныхъ свойствъ съ тмъ живучимъ, своеобразнымъ, назойливымъ женскимъ эгоизмомъ, какой проникаетъ всю ея задушевную психологію. Иной читатель можетъ, пожалуй, сказать, что Флоберъ употребилъ свой огромный талантъ на идеализацію дрянной бабёнки, мечущейся въ какомъ-то полуистерическомъ, полукатарральномъ припадк всю свою жизнь, но такой идеализаціи вовсе нтъ ни въ намреніяхъ, ни въ пріемахъ, ни въ обстановк романа. Есть только основная мысль, вытекающая, опять-таки, сама собой, безъ всякаго подчеркиванія автора. Эта мысль, какъ я ее разумю, заключается въ слдующемъ: натура французской женщины, рожденной и воспитанной въ среднемъ класс, вообще богата. Все въ ней есть: и умъ, и воображеніе, и вкусъ, и чувство своего достоинства, и значительная даровитость, и энергія, а главное, въ ней всегда живетъ стремленіе къ чему-нибудь, стоящему вн и выше ея обыденныхъ ощущеній. Такое стремленіе могло бы быть источникомъ высокихъ подвиговъ и яркихъ добродтелей, еслибъ оно поддерживалось здоровымъ умственнымъ и нравственнымъ развитіемъ, еслибъ школа, семья и общество сложились во Франціи совсмъ не такъ, какъ создала ихъ тамошняя дйствительность. Въ г-ж Бовари сидитъ, конечно, назойливый и неугомонный эгоизмъ, если это чувство, это побужденіе, такъ сказать, отирепарировать въ чистомъ вид, но никогда, на протяженіи всего романа, эгоизмъ этотъ не является сознательнымъ, вполн продуманнымъ, направляющимъ вс поступки и дйствія человческой личности къ одной опредленной цли. Напротивъ, Эмма — чистйшая жертва въ рукахъ какого-то ненасытнаго чудрвища, пожирающаго ее подъ разными видами, почти не дающаго ей ни малйшей передышки для успокоенія среди ея буржуазной обстановки. Вотъ эта-то буржуазная, мелкая, дйствительно пошлая обстановка и питала въ ней чувство, раздражавшее ее все больше и больше, она-то и составляла рзкій контрастъ съ ея тонкой, воспріимчивой натурой, въ которой залегли вс культурныя особенности французской женщины, требующія высшаго развитія и удовлетворенія.

Авторъ, быть можетъ, и не хотлъ совсмъ задаться подобной идеей, но она сама собой вытекла изъ совокупности творческаго образа, поставленнаго имъ центромъ своего повствованія. Флобера характеризуетъ намъ одинъ изъ его послдователей (о немъ мы еще будемъ подробно говорить), какъ человка, который сильне всего ненавидитъ людскую глупость, почему въ своихъ произведеніяхъ и клеймитъ ее всячески. Флоберъ (говоритъ намъ тотъ же его послдователь) не скрываетъ чувства гадливости, почти отвращенія, какое житейская пошлость воспитала и развила въ немъ, какъ въ наблюдател и натуралист. Быть можетъ, поздне Флоберъ и пришелъ къ такого рода горькому взгляду на жизнь и людей, но въ ‘Г-ж Бовари’ мы не въ прав искать въ немъ одного ловца человческихъ глупостей и пошлостей: мы имемъ передъ собой глубокомыслящаго художника, который не могъ не сочувствовать силамъ женской натуры, заключеннымъ въ г-ж Бовари, какъ въ прототип, и не нашедшимъ себ никакого здороваго исхода вслдствіе отрицательныхъ сторонъ всей французской культуры. Какъ только вы станете на такую точку зрнія, а къ ней трудно не придти, романъ получитъ для васъ настоящій свой смыслъ. Это уже будетъ не пространная исторія супружеской неврности, но психологія соціальнаго типа, гд каждый штрихъ будетъ держаться за реальныя подробности быта, такъ что ничего изъ этой филигранной работы нельзя выкинуть иначе, какъ въ ущербъ правд, сливающейся съ цлой массой опредленныхъ, мстныхъ, бытовыхъ фактовъ и чертъ. Еслибъ Флоберъ ограничился анализомъ одной только душевной жизни г-жи Бовари, онъ бы не произвелъ такого переворота въ самой фактур романа, въ постройк его. Психическимъ анализомъ занимались и до него: одинъ Бальзакъ далъ намъ цлую галлерею душевныхъ организмовъ, которые онъ умлъ анализировать съ необычайнымъ мастерствомъ. Новизна пріемовъ Флобера заключалась въ томъ, что онъ вставилъ исторію развитія отдльной женской души въ рамку обыденной жизни цлаго провинціальнаго мірка, длая это такъ, что не героиня накладываетъ на свою обстановку извстный колоритъ, выдляется изъ нея, подавляетъ ее, но сама она играетъ роль продукта среды, сама испытываетъ на себ ея гнётъ, и читатель не можетъ отдлить ея любовную эпопею отъ мелкихъ фактовъ обыденной жизни, текущей ровно, безстрастно, на протяженіи всего разсказа, обнимающаго собой нсколько лтъ.

Для насъ, русскихъ, всего лучше взять любой нашъ романъ, гд психологическій анализъ игралъ бы главную роль. Большинство романовъ и повстей Тургенева или Достоевскаго представляютъ, главнымъ образомъ, интересъ психологическій. Но возьмите вы любую тургеневскую повсть: при всемъ видимомъ реализм манеры, завязки и хода дйствія, нельзя не сознаться, что авторъ ставитъ главное лицо или нсколько главныхъ лицъ, боле или мене, особнякомъ, выдляетъ ихъ изъ окружающей жизни, длаетъ ихъ носителями или новыхъ идей, или оригинальныхъ чувствъ, завязываетъ между ними отношенія, контрастирующія, такъ или иначе, съ окружающей дйствительностью. На этомъ контраст держалось, какъ извстно, обаяніе большинства произведеній Тургенева, начиная съ ‘Записокъ лишняго человка’ и кончая хотя ‘Дымомъ’, какъ послднимъ его крупнымъ романомъ. Везд вы находите русскую жизнь, нтъ выдумокъ или умышленныхъ прикрасъ, но непремнно центръ, на которомъ сосредоточивается интересъ читателя, выдляется по своему колориту, по своему содержанію, по тому какъ онъ поставленъ въ данной сред. Нельзя почти привести ни одного произведенія съ романическимъ оттнкомъ ни у Тургенева, ни у Достоевскаго, ни у другихъ русскихъ романистовъ, къ которому бы не примнялось, больше или меньше, то, что я сейчасъ сказалъ. Исключеніе составляютъ, быть можетъ, произведенія графа Л. Толстого, между прочимъ и его ‘Война и миръ’,, но въ этомъ роман, хотя и есть сліяніе между жизнью героевъ и общимъ теченіемъ ежедневной дйствительности, но эта дйствительность — особенная, съ приподнятымъ строемъ, взятая въ минуты историческія, въ минуты, когда массы дйствуютъ вмсто отдльныхъ личностей. А въ боле интимныхъ произведеніяхъ гр. Л. Толстого мы, опять-таки, видимъ тоже самое обособленіе психической жизни главныхъ дйствующихъ лицъ, несмотря на необычайную простоту и правду колорита и пріемовъ. Вспомните любую повсть Толстого, начиная съ его ‘Дтства’ и кончая ‘Казаками’: везд обстановка, подробности быта, теченіе окружающей жизни сходятся, какъ въ фокус, въ нравственномъ я главнаго героя, который при этомъ не играетъ, повидимому ни особенно видной, ни особенно дятельной роли. Мн кажется, что дальше этого русскій психическій романъ и не пошелъ.

Въ ‘Г-ж Бовари’ совсмъ не то. Хотя она — и главное лицо, но ея психологія изображается такими же точно объективными пріемами, какъ и все остальное въ роман. Нтъ никакой разницы въ пріемахъ творчества, съ помощью которыхъ авторъ рисуетъ намъ деревенскую свадьбу, земледльческій конкурсъ, театральное представленіе или вс жгучія ощущенія, постигшія героиню въ различныя минуты ея душевныхъ кризисовъ вплоть до самоубійства, представляющаго собой образецъ высокаго мастерства въ предлахъ самаго строгаго и безпощаднаго реализма. Куда бы ни привелъ авторъ свою героиню, онъ не позадумается нисколько ввести въ ея личный романъ вс т житейская подробности, какія, въ данную минуту, должны были вторгьушся и даже заслонить собой романическій интересъ. Припомню два такихъ поразительныхъ мста: любовный разговоръ Эммы и Родельфа во время засданія земледльческаго създа и раздачи наградъ и прогулка той же Эммы съ Леономъ по Руану, когда иль показываютъ древній соборъ. При всей нашей склонности къ реальному творчеству, я не знаю ни въ одномъ русскомъ роман ни одной страницы, гд бы авторъ съ такой смлостью распространилъ реализмъ на романическую часть своего повствованія. На первый разъ, это кажется претензіей, излишней отчетливостью или даже желаніемъ щегольнуть своею бывалостью, своимъ житейскимъ знаніемъ, своею эрудиціей. Я убжденъ, что большинство читательницъ негодовали даже на Флобера за такія ненужныя подробности. Имъ гораздо было бы пріятне пробжать эти любовные разговоры безъ прибавокъ и постороннихъ вторженій житейской, пошловатой дйствительности. Но стоитъ только нсколько отойти отъ нартины наброшенной автоіомъ, сообразить ея размры, вникнуть въ ея поражающую правду, и тогда будетъ ясі о, что иначе нельзя было истинному художнику поступить, не слдовало выдлять разговора двухъ дйствующихъ лицъ изъ обстановки, которая и придаетъ самому этому разговору его настоящій психическій и художественный смыслъ.

Такимъ же новымъ откровеніемъ явился романъ Флобера и по языку. Мы уже говорили, что Бальзакъ до конца своей писательской карьеры оставался рабомъ темперамента и недостаточно развитаго вкуса. Онъ умлъ заставлять свои реальные типы говорить языкомъ ихъ среды только тогда, когда эти типы были дйствительно наблюдены и глубоко врны своей природ. Въ тхъ же лицахъ, а ихъ очень не мало въ ‘Человческой Комедіи’, которыя онъ создалъ двойственнымъ процессомъ, мшая въ нихъ правду съ игрой своей фантазіи, языкъ не только не вполн реальный, а, напротивъ, исполненъ произвола, набитъ всевозможными неологизмами, блестками остроумія, метафорами, контрастами, словомъ, языкъ дланный. Точно также въ описаніяхъ и въ большихъ разсужденіяхъ, которыми Бальзакъ имлъ привычку прерывать разсказъ и гд онъ высказывался часто, какъ авторъ, мы находимъ постоянное усиліе, постоянное желаніе выразиться поярче, поцвтисте, достичь рзкаго и часто грубаго эффекта. Бальзакъ считалъ себя человкомъ малоспособнымъ къ литературной работ, т. е. былъ убжденъ, что онъ пишетъ плохо въ смысл языка и стиля, поэтому, какъ я уже говорилъ вамъ, подвергалъ свои романы продолжительной передлк, сидлъ по цлымъ часамъ надъ однимъ какимъ-нибудь словомъ и привыкъ такимъ сочинительскимъ процессомъ самоисправленія писать гораздо вычурне, чмъ бы слдовало ему, какъ творцу живыхъ людей. Гд бы вы ни раскрыли любой романъ Бальзака на такой страниц, которая идетъ отъ лица самого автора — будетъ ли то описаніе или разсужденіе — везд сочинительство, въ томъ смысл, какъ я его разумю здсь, бросится вамъ въ глаза. И матеріальная обстановка, и отношенія людей между собой, и ихъ ощущенія прошли предварительно черезъ сочинительскій организмъ Бальзака, а, стало быть, и потеряли половину своей непосредственности, правды, объективной простоты. У Флобера ничего этого нтъ. Съ первыхъ словъ ‘Г-жи Бовари’ вы чувствуете какое-то успокоеніе, вамъ, какъ читателю, легко, удобно, отъ васъ не требуетъ авторъ никакого напряженія, а между тмъ, всякая фраза, всякій оборотъ рчи несетъ съ собой образъ, составляетъ штрихъ, отмченъ печатью силы, яркости, необыкновенной опредленности: точно вы читаете какое нибудь даровито-написанное изложеніе научныхъ фактовъ, которое должно помочь вамъ, не видя опытовъ въ аудиторіи, представить ихъ себ самымъ яркимъ образомъ. И такъ продолжается на четырехъ стахъ страницахъ. Врядъ ли можно насчитать полдюжины метафоръ, и то самыхъ скромныхъ, самыхъ естественныхъ. Языкъ Флобера точно кованый, безъ малйшей примси резонёрства или той описательной болтливости, которая встрчается у мене даровитыхъ реалистовъ. Это — языкъ глубоко мастерской и, въ то же время, поражающій своей дльностью. Видно, что авторъ ничего не описываетъ такого, что ему не было бы извстно доподлинно, въ мельчайшихъ подробностяхъ. Въ этомъ смысл онъ — прямой продолжатель Бальзака: только онъ вставляетъ свое знаніе быта, людей и обстановки въ гораздо боле строгія формы, чмъ Бальзакъ, не давая ни малйшей поблажки своему авторскому темпераменту, своему авторскому капри,у. Точно будто вы на лекціи краснорчиваго профессора физіологіи или анатоміи, который не можетъ, по добросовстности, пропустить ни одного факта и, въ то же время, хочетъ излагать все безъ малйшихъ литературныхъ прикрасъ. Такая манера вышла бы сухой, не могла бы совсмъ дйствовать на воспріимчивость читателя, еслибъ Флоберъ не понялъ той истины, что литературное творчество заключается въ подыскиваньи самыхъ рзкихъ и точныхъ признаковъ и въ выраженіи ихъ самымъ точнымъ и характернымъ словомъ. Поэтому-то, отдльно взятыя фразы Флобера могутъ показаться не картинными, но, въ совокупности, его языкъ, какъ въ описаніяхъ, такъ, въ особенности, въ душевномъ анализ, достигаетъ дйствительнаго творческаго совершенства, и уже не по одной простот и строгости, а по сочности, богатству, сил, оригинальному пошибу.

Я уже сказалъ, что въ ‘Г-ж Бовари’ авторъ сливаетъ личности своихъ героевъ съ ихъ обстановкой и будничной жизнью такъ, какъ это ни до него не длалось во французской беллетристик, ни теперь еще не длается вполн въ нашей реальной литератур. И несмотря на это сліяніе лицъ съ обстановкой, характеръ выясняется почти съ подавляющимъ обиліемъ подробностей, съ такими деталями душевной жизни, о которыхъ до Флобера не было почти помина, даже въ творчеств Бальзака. Флоберъ не хлопочетъ о томъ, чтобъ нсколькими, заране придуманными сценами рзко выдлить то или иное лицо, Онъ не старается придать языку или жаргону своей героини черезчуръ яркую своеобразность. Онъ беретъ, главнымъ образомъ, обиліемъ психологическихъ признаковъ, почему его произведеніе, да и вообще его творчество, хотя оно и богато анализомъ человческаго темперамента, достигаетъ, прежде всего, высоты психологическаго изслдованія. Сильно ошибаются т, которые смотрятъ на личность г-жи Бовари, какъ на темпераментъ въ его физіологическихъ проявленіяхъ, только слегка окрашенныхъ въ колоритъ душевной жизни. Если Флоберъ — натуралистъ, то. онъ — гораздо больше натуралистъ-психологъ, чмъ натуралистъ-физіологъ. Изслдованія его такъ точны, до такой степени подробны и обстоятельны, что онъ долженъ, поневол, отъ своего лица характеризовать цлыя полосы душевной жизни своей героини: иначе онъ потратилъ бы десятки сценъ на выраженіе того, что можно сконцентрировать въ одной черт, въ одной замтк. Но, обыкновенно, писатели, и въ особенности французскіе романисты, гршатъ такими именно авторскими страницами душевнаго анализа. Они или многое прибавляютъ отъ себя, или же приглашаютъ читателя врить имъ на слово. Выходитъ это отъ того, что они держатся, такъ сказать, дедуктивнаго метода: лаютъ готовыя обобщенія и не связываютъ ихъ съ отдльными фактами, изъ которыхъ извстное душевное настроеніе, извстная страсть вытекаютъ необходимымъ, роковымъ образомъ. Совершенно въ обратномъ и заключается сила Флобера. Онъ, въ одно и то же время, и обобщаетъ, и показываетъ вамъ почему онъ дошелъ до своихъ обобщеній въ характеристик душевной жизни героини. А второстепенныя личности, связанныя съ бытовой обстановкой, являются у него именно такъ, какъ бы он попались въ жизни. Онъ вводитъ ихъ въ разсказъ безъ всякихъ приготовленій, комментарій, заставляетъ ихъ говорить и дйствовать съ поражающей правдой и реальностью, но вовсе не заботится о томъ, чтобъ каждое изъ этихъ второстепенныхъ лицъ было непремнно оригинально въ смысл эфекта, новизны или рельефности. Нкоторыя изъ нихъ выходятъ, все-таки, необычайно рельефны, напримръ, личность аптекаря, потому именно, что авторъ не задумается, въ данную минуту, заставить ихъ говорить и вести себя такъ, какъ оно происходило въ дйствительности, наблюденной имъ.

Врядъ ли какой новйшій романистъ составилъ себ сразу, однимъ произведеніемъ, такое положеніе, какъ Флоберъ ‘Г-жею Бовари’. Этотъ успхъ, по объясненію одного изъ его друзей рецензентовъ, тотчасъ заставилъ всхъ, т. е., и критику, и публику, взглянуть на Флобера, какъ на мастера первой величины, отъ котораго вс вправ требовать крупнйшихъ произведеній въ томъ именно направленіи, какое онъ намтилъ. Но (справедливо замчаетъ тотъ же критикъ) въ Флобер жило и живетъ два человка: реалистъ-наблюдатель съ пріемами научнаго изслдователя и поэтъ, отдающійся всмъ сердцемъ яркимъ образамъ своего воображенія, любящій уходить въ такія сферы, гд бы онъ могъ удовлетворить своей потребности въ красот. Вотъ почему Флоберъ, посл такого произведенія, какъ ‘Г-жа Бовари’, проработалъ нсколько лтъ надъ романомъ изъ древней карагенской жизни и совершенно оторвался отъ наблюденій надъ текущей дйствительностью. Романъ, этотъ ‘Саламбо’, охладилъ къ нему публику, хотя и признанъ былъ вещью замчательной до даровитости выполненія, по блистательнымъ картинамъ, по новизн отношенія къ одной изъ эпохъ исчезнувшей цивилизаціи. Ее слдуетъ ли винить и публику, и критику въ томъ, что она отнеслась къ этому продукту флоберова таланта совсмъ не такъ, какъ къ ‘г-ж Бовари?’ Каждый писатель, конечно, воленъ выбирать какіе ему угодно сюжеты: но, когда человкъ обладаетъ такимъ дарованіемъ реалиста. какъ Флоберъ, когда онъ такъ мастерски уметъ воспроизводить современную жизнь, такъ глубоко понимаетъ ея противорчія, ея печальныя стороны, всю ея безпощадную правду, современники этого писателя также въ прав желать, чтобъ онъ съ каждымъ годомъ расширялъ поле своихъ наблюденій, черпалъ все больше и больше изъ той ‘Человческой Комедіи’, которую Бальзакъ, при всемъ своемъ громадномъ творчеств, не могъ исчерпать. Флоберъ и не покинулъ вполн текущей дйствительности, но его наблюдательность требовала мисго времени, чтобъ сложиться въ какое нибудь законченное произведеніе изъ современной жизни. Только по прошествіи десяти слишкомъ лтъ, выступилъ онъ, въ конц второй имперіи, со вторымъ своимъ реальнымъ романомъ, которымъ мы и займемся въ параллель съ ‘Г-жой Бовари’. Этимъ романомъ закончивается пока дятельность Флобера, какъ писателя-реалиста, изображающаго французское обществомъ. {Если не считать его комедіи ‘Депутатъ’, написаной поздне и успха неимвшей. Пр. автора.} Послдніе его произведеніе, опять-таки, въ томъ направленіи, въ какомъ написано ‘Саламбо’, не войдетъ вовсе въ нашъ анализъ. ‘Искушеніе св. Антонія’ — вещь, выходящая совершенно изъ рамокъ того романа, которымъ мы занимаемся въ настоящую минуту. Второй реальный романъ Флобера, носящій не совсмъ удачное заглавіе: ‘Сентиментальное воспитаніе’, при своемъ появленіи во Франціи, встрченъ былъ большимъ недоумніемъ критиковъ, и въ масс публики успха не имлъ. Прежде, чмъ я охарактеризую его, необходимо остановиться на этомъ факт недоумнія критиковъ и слабаго успха въ публик. Французское общество, въ конц второй имперіи, начинало опять оживать, пресса подняла голову, все, что было почестне, подаровите, стало призывать націю къ нравственному и политическому возрожденію. Лучшіе люди этой эпохи жаловались всего сильне на измельчаніе характеровъ, интересовъ, общественныхъ идеаловъ и ждали отъ литературы живительнаго толчка, чего-нибудь здороваго, мощнаго — такого, что могло бы встряхнуть молодую генерацію и повести ее по пути гражданскаго и нравственнаго прогресса. И въ эту то минуту является романъ, обнимающій собой періодъ въ десять лтъ, отъ начала сороковыхъ до начала пятидесятыхъ годовъ, гд ни публика, ни критика не нашли ничего таково, чего въ ту минуту вс ждали. Нельзя сказать, что реализмъ Флобера повредилъ его произведенію въ глазахъ критики. Нкоторые изъ его тогдашнихъ судей были душевно преданы реальному искуству, какъ, напримръ, одинъ изъ самыхъ развитыхъ и дльныхъ парижскихъ критиковъ — Франсискъ Сарсэ, котораго я и возьму, какъ одного изъ тогдашнихъ боле серьёзныхъ оцнщиковъ ‘Сентиментальнаго воспитанія’. Такой реалистъ, какъ Сарсэ, нисколько не возмущался пріемами безпощаднаго анализа, какіе Флоберъ пустилъ и на этотъ разъ въ ходъ. Ему вовсе не нужно было ни идеализаціи, ни фразъ, ни слащавости, но онъ не могъ помириться съ тмъ фактомъ, что писатель громаднаго дарованія, глубокой и тонкой наблюдательности, набралъ множество матеріаловъ для большой картины и отдлалъ ея разрозненныя части съ художественной тонкостью и строгой точностью натуралиста, но оставилъ всю свою работу какъ бы въ мертвенномъ вид, не поискалъ въ дйствительности ничего такого, что бы придало произведенію какой-нибудь высшій и, притомъ, сколько-нибудь ободряющій, освжающій смыслъ. Оцнка критиковъ въ род Сарсэ была, быть можетъ, односторонняя, но ихъ протестъ совершенно законенъ: всякій, кто въ это время жилъ во Франціи, очень хорошо это помнитъ и понимаетъ. Общество и представительница его стремленій, критика, имютъ также свои права, которыя писатель не можетъ игнорировать. Отршитесь отъ всякаго предвзятаго взгляда и прочтите ‘Сентиментальное воспитаніе’ отъ доски до доски. Даже не будучи французомъ конца второй имперіи, страдавшимъ отъ паденія нравственнаго и гражданскаго уровня своей націи, вы скажете: ‘какъ жаль, что столько таланта, столько наблюдательности, ума и пониманія потрачено на картину, которая не отвчаетъ здоровой потребности, хотя въ какомъ-нибудь идеал’. Въ самомъ дл, конечное впечатлніе этого романа безотрадно до чрезвычайности. Въ немъ около ничтожной личности сгрупированы безчисленныя картинки парижской жизни изъ различныхъ кружковъ, его герой, если только въ этомъ роман есть герои, проходитъ по разнымъ періодамъ цлаго десятилтія, задвая стороной даже такіе крупные моменты, какъ революція 48 г. Что вы ни возьмете въ этомъ роман — характеры ли, дятельность ли людей — все это мечется въ глава своей тщеславной тревожностью, пустотой, мелкими инстинктами и чувственными, порочными аппетитами. Ни одна почти человческая фигура не одушевлена чмъ-нибудь здоровымъ, крпкимъ, цльнымъ, опредленнымъ. Въ то же время, вы не можете не сознаться, что никакой каррикатуры, никакой фальши, никакого преувеличенія нтъ въ отдльныхъ частяхъ произведенія — напротивъ: на каждомъ шагу васъ поражаетъ безпощадная правда и глубоко-объективное воспроизведеніе мельчайшихъ подробностей быта, лица, наружности, привычекъ, вкусовъ, странностей языка и понятій. Въ отдльныхъ частяхъ, ‘Сентиментальное воспитаніе’ нетолько не ниже г-жи Бовари, но даже выше по виртуозности мастерства, по высокой художественности обработки. Но каждое произведеніе должно, въ цломъ, быть правдиво въ силу своего синтеза, т. е., другими словами: если оно написано на большую программу, захватываетъ собой цлую эпоху и множество группъ и кружковъ, гд живутъ текущими интересами извстнаго общества, то средняя пропорціональная такого произведенія должна быть лишена односторонняго освщенія въ какую бы то ни было сторону. Въ сатир односторонность эта нетолько допустима, но и желательна. Еслибъ ‘Мертвыя души’ Гоголя задуманы были авторомъ, исключительно въ тон и съ содержаніемъ первой части, то и тогда он были бы великимъ произведеніемъ, но романъ, гд авторъ относится къ жизни съ такой научно-творческой объективностью, какую мы видимъ у Флобера, не можетъ, не грша противъ настоящей правды, представить намъ только одинъ рядъ наблюденій, онъ производитъ въ насъ слишкомъ отрицательное ощущеніе. И вотъ въ этомъ-то и заключается главный недостатокъ ‘Сентиментальнаго воспитанія’. Авторъ правъ, показывая на жизни своего героя: какъ большинство людей, извстныхъ и у насъ подъ именемъ людей сороковыхъ годовъ, воспиталось подъ вліяніемъ фразы, погони за приманками чувствительности, тщеславія или разнузданнаго воображенія, какъ жизнь этихъ людей приводила ихъ фатально къ тяжелому пресыщенію или къ мертвому индиферентизму. Нтъ ничего мудренаго, что личности въ род тхъ, какими занимается Флоберъ, какъ центральными своими фигурами, проживя двадцать лтъ взрослыми людьми, находятъ, что еще самое лучшее, во всей ихъ жизни, было время первыхъ вспышекъ юношеской чувственности, когда они порывались вкусить запретнаго плода… Такая голая правда невыдумана, но она односторонне построена въ роман, она гршитъ черезчуръ большимъ абсолютизмомъ общаго вывода. Какъ бы высоко ни ставили вы творчество Флобера въ этомъ произведеніи, вы, все-таки, должны будете сознаться, что оно не можетъ претендовать на значеніе полной картины французскаго общества за извстную эпоху, а вн этой программы оно утрачиваетъ половину своего смысла. При всхъ отрицательныхъ свойствахъ генераціи, которую хотлъ воспроизвести Флоберъ, она, все-таки,.не теряла, въ лучшихъ своихъ представителяхъ, связи съ дорогими ей общественными и нравственными идеалами и старалась сохранить, хотя сколько-нибудь, идею общественнаго прогресса. Еслибъ оно было иначе, то одна вторая имперія заглушила бы во французскомъ обществ вс его двигательные инстинкты, а этого нтъ въ дйствительности, и мы видимъ, что въ современной Франціи все, что есть выдающагося въ политическомъ, научномъ, литературномъ, соціальномъ мір, воспитало себя какъ разъ въ т годы, которые Флоберъ живописуетъ такими безпощадными красками. За исключеніемъ нсколькихъ, боле молодыхъ дятелей, вс лучшіе представители французской націи или принадлежатъ вполн эпох сороковыхъ годовъ, или же воспитывались подъ ея наитіемъ. Это — несомннный фактъ. Каждый французскій критикъ, даже непринадлежащій къ лагерю людей радикально мыслящихъ, въ род все того же Франсиска Сарсэ, имлъ право, обращаясь къ Флоберу сказать: ‘на какомъ же логическомъ или научнохудожественномъ основаніи выбрали вы центральною фигурою вашей эпопеи такую ничтожную личность, какъ вашъ Фредерикъ Моро, этотъ прототипъ мелкой натуры съ ненормально развитой сентиментальной чувственностью? Мы очень хорошо знаемъ, что въ этой генераціи людей было и существуетъ нсколько человческихъ фигуръ, которыя вобрали въ себя характерныя черты своего времени и, при всхъ недостаткахъ, все-таки, не перестали служить чему-нибудь, стоящему выше полуживотныхъ инстинктовъ, т. е. иде во всхъ ея развтвленіяхъ. Возьмите вы одну изъ такихъ фигуръ, вы нисколько бы не удалились отъ правды и могли бы отнестись къ вашему герою съ той же безпощадной наблюдательностью и глубиной анализа, но тогда ваше произведеніе имло бы гораздо боле общій и правдивый смыслъ’.

Я считалъ своимъ долгомъ поставить сужденіе о послднемъ реальномъ произведеніи Флобера въ такія именно рамки, неограничиваясь одной художественной стороной дла. Прочитывая ‘Сентиментальное воспитаніе’ съ полнымъ безпристрастіемъ, нельзя не сознаться, что въ автор вы не чувствуете совсмъ почти гражданина своей земли, почему романъ его и лишенъ того одушевленія, какое заставляетъ читателя съ возростающимъ интересомъ глотать страницу за страницей. Флоберъ, по собственному своему желанію или, лучше сказать, но наклонностямъ своей натуры, заключилъ себя въ оболочку писателя-эрудита. ушелъ отъ волненій дйствительности и кончилъ, разумется, значительной долей гражданскаго индеферентизма и мизантропіи! Какъ замчаетъ одинъ изъ его критиковъ-пріятелей, уже упомянутый мной: Флоберъ, когда писалъ ‘Сентиментальное воспитаніе’, ненавидлъ глупыхъ и пошлыхъ людей и подъ видомъ объективности безпощадно клеймилъ ихъ, преслдовалъ ихъ въ безконечныхъ подробностяхъ жизни, а поэтому слишкомъ много занимался ими, позволялъ имъ заслонять себ самому все, что есть въ окружающей его дйствительности боле симпатичнаго, свтлаго, двигательнаго. Если это — порокъ его собственной душевной организаціи, то порокъ чрезвычайно крупный. Онъ ведетъ непремнно къ односторонности общаго замысла и, въ конц-концовъ, можетъ подорвать самую одаренную, художественную натуру. Бороіься съ этимъ порокомъ можно, только выработывая въ себ постоянно гармоническое міровоззрніе, не уходя ни въ какую манію, ни въ какое страстное преслдованіе своего личнаго идеала, на что, опять-таки, способенъ Флоберъ, судя по его фантастическимъ произведеніямъ. Т, кто его защищатюъ во что бы то ни стало, говорятъ, что французская критика и публика не вправ требовать отъ него непремнно реальныхъ романовъ, гд бы чувствовалось біеніе пульса вчерашняго дня. Я уже сказалъ, что права этого ни у критики, ни у публики отнять нельзя, но можно впередъ сказать, что Флоберъ, при той жизни, какую онъ теперь ведетъ, при направленіи своихъ трудовъ и думъ, врядъ ли способенъ на дальнйшее развитіе своего реализма. Его выставляютъ, какъ образецъ писательской добросовстности: онъ сидитъ цлый десятокъ лтъ надъ одной книгой, онъ способенъ рыться въ библіотекахъ для того, чтобъ художественно написать какихъ-нибудь три страницы, каждая подробность въ любомъ его роман обслдована имъ предварительно какъ истымъ ученымъ. Если это такъ, въ чемъ нтъ повода сомнваться, потому что эти подробности приводятся людьми хорошо его знающими, то самая эта способность къ кабинетной разработк малйшихъ подробностей своего матеріала непремнно должна замыкать человка въ заколдованный кругъ книжныхъ занятій. Мы и знаемъ, что Флоберъ живетъ уже давно въ совершенномъ уединеніи. Онъ пишетъ со страстью, читаетъ множество матеріаловъ, но самъ не наблюдаетъ и входитъ все больше и больше въ работу воображенія, какъ онъ это и показалъ послднимъ своимъ произведеніемъ ‘Искушеніе св. Антонія’. Припомните одно:— ‘Г-жа Бовари’, потому такъ и блещетъ глубиной содержанія и свжестью своего реализма, что она есть результатъ живаго общенія съ дйствительностью въ молодые годы Флобера. Въ ‘Сентиментальномъ воспитаніи’ онъ доходитъ только до начала пятидесятыхъ годовъ. И вотъ, уже двадцать лтъ, съ половины пятидесятыхъ годовъ до половины семидесятыхъ, какъ Флоберъ не пользуется текущей французской жизнью для своихъ романовъ. При такомъ богатств авторскихъ дарованій, это былъ бы фактъ непонятный, и невозможный, еслибъ мы не знали, что эти двадцать лтъ убиты у него на написаніе двухъ фантастическихъ произведеній и одного большаго романа, но, опять-таки, изъ эпохи молодости Флобера. Если сообразить, какую массу кабинетнаго труда имемъ мы за этотъ періодъ, если признать, что Флоберъ пишетъ нее, какъ какой-нибудь академикъ, провряющій ничтожный фактъ въ цлой сотн брошюръ, книгъ и журналовъ — и выходитъ, что половина жизни потрачена имъ на работу, которая не иметъ прямой связи съ развитіемъ реальнаго творчества, обнимающаго собой текущую дйствительность. При такомъ направленіи труда Флобера, при такомъ развитіи авторскаго диллетантства, должна, разумется, ослабнуть связь человка съ обществомъ, съ націей, долженъ явиться гражданскій индеферентизмъ, а личные идеалы должны раздуваться въ нчто такое, что вызываетъ въ человк слишкомъ горькое, слишкомъ презрительное отношеніе ко всему мелкому, пошловатому и неразумному. Но, какъ бы ни кончилъ Флоберъ, онъ остается для насъ, все-таки, первой силой новаго романа во Франціи. Посл него, уже каждый даровитый и философски-развитой писатель, усвоивъ себ его образцовые пріемы, можетъ тмъ съ большей легкостью вложить въ любое свое произведеніе все то, что лучшая доля современнаго общества требуетъ и въ художественномъ, и въ гражданско-нравственномъ отношеніи. Даже безъ ‘Сентиментальнаго воспитанія’, какъ авторъ одной ‘Г-жи Бовари’, Флоберъ утвердилъ реальное творчество на тхъ основаніяхъ, какія уже заложены были изумительной дятельностью Бальзака.

Чтеніе второе.

Братья Гонкуръ.— Характеръ ихъ сотрудничества.— Особенности манеры и языка.— Взглядъ на общее содержаніе ихъ реалистическихъ произведеній.— Анализъ романовъ ‘Сестра Филомена’ ‘Жерминй Ласертё’ и ‘Госпожа Жервезэ’.— Судьба французской женщины изъ народа.— Дрозъ и его ‘Баболенъ’.— Альфонсъ Додэ.— Его литературные дебюты.— Своеобразный реализмъ Додэ въ роман: ‘Фромонъ младшій и Рислеръ старшій’.

Мм. ГГ.

Изъ продолжателей Флобера, по реальному роману во Франціи, мы должны будемъ остановиться сперва на двухъ писателяхъ, долго не получавшихъ на родин настоящей популярности. Это — братья Гонкуръ, которые и у насъ, несмотря на то, что французскіе романы читаются всми, только съ прошлаго года стали боле извстны публик, слдящей за ежемсячными журналами. Братья Гонкуръ представляютъ собою, кром того, особый видъ литературнаго труда, довольно распространеннаго между французскими драматическими писателями. Они работали всегда вмст, и, такъ какъ одинъ изъ нихъ, Жюль (моложе на 10 лтъ брата своего Эдмона), недавно умеръ, то каррьера этого двойнаго авторскаго лица уже покончена. Быть можетъ, оставшійся въ живыхъ братъ и начнетъ новое поприще, но пока онъ еще молчитъ. Эмиль Зола, реальный романистъ, о которомъ я буду говорить въ послднюю мою бесду, весьма талантливо охарактеризовалъ въ небольшомъ этюд, появившемся въ ‘Встник Европы’, способъ, какимъ братья Гонкуръ писали свои романы. Изъ его характеристики выходитъ, что ихъ сотрудничество вовсе не похоже было на обыкновенную работу разныхъ составителей драмъ, комедій и водевилей. Они проникались оба однимъ сюжетомъ, обдумывали его вполн, обсуждали вслухъ мельчайшія подробности, иногда снимали виды съ мстностей и затмъ садились писать вмст, даже у одного стола, по общей программ, выработанной во всхъ частяхъ. Писали они каждый одно и то же, т. е. одну и ту же главу романа или сцену, потомъ перечитывали и сливали два текста въ одинъ, удерживая изъ работы каждаго все то, что они находили лучшаго и удачнаго. Такимъ процессомъ дошли они до полнйшаго единства манеры, до гармоніи мыслительной и творческой работы. Они превратились какъ бы въ дв половины одного и того же умственнаго организма. Поэтому въ ихъ произведеніяхъ даже весьма тонкій критикъ не могъ бы распознать участіе двухъ отдльныхъ личностей. Поэтому-то про нихъ и говорили, да и теперь говорятъ, какъ про одного писателя.

Братья Гонкуръ вели жизнь похожую на ту, которую ведетъ Флоберъ, т. е. предавались почти исключительно своей авторской работ и не участвовали почти въ общественной жизни Франціи за весь періодъ второй имперіи. У нихъ сложились вкусы литературно-антикварные. Они любили собирать всевозможные матеріалы, относящіеся къ блестящему времени французской культуры, въ особенности къ XVIII-му столтію, и напечатали нсколько книгъ научно-литературнаго интереса, по этой эпох. Пристрастились они, кром того, къ художественнымъ произведеніямъ (одинъ изъ нихъ занимался даже живописью), обставляли картинами и рдкостями свое тихое писательское убжище, гд работали старательно и неспшно. Эта наклонность къ разнаго рода вещамъ и подробностямъ, вмст съ развитымъ вкусомъ и какой-то женственной тонкостью въ дух идей XVIII вка, опредлили характеръ ихъ творчества. Мы и видимъ въ цломъ ряд романовъ, написанныхъ ими, реализмъ, носящій на себ своеобычный складъ, вытекающій главнымъ образомъ изъ ихъ личныхъ писательскихъ свойствъ. Посл Флобера трудно было создать что-нибудь боле яркое и глубокое, держась почвы обыденной жизни. Душевный анализъ достигъ высокаго мастерства, сила, образность, безпощадная правда — все это доставлено было французской публик авторомъ ‘Г-жи Бовари’. Гонкуры привлечены были въ природ и въ человк, въ особенности же въ природ, различными оттнками и впечатлніями, которые ни въ Бальзак, ни въ Флобер почти не входятъ въ объективный разсказъ. Гонкуры ввели въ свои литературные этюды гораздо боле тсную связь съ природой и съ впечатлніями, какія она навваетъ. Это повело ихъ къ разнымъ подробностямъ и психическаго, и описательнаго языка, создало имъ оригинальную манеру, которая до сихъ поръ еще недостаточно оцнена. Они предавались, незамтно, все больше и больше, виртуозности изображенія, сдлавшейся въ послднихъ ихъ романахъ точно обязательной для нихъ. Видно, что главнйшею цлью ихъ въ литературномъ творчеств было: придавать всмъ предметамъ самую точную образность, наполненную разнообразіемъ ощущеній, какія душа человческая можетъ воспринять отъ этихъ предметовъ. Языкъ ихъ получилъ поэтому своеобразный пошибъ, который они выдерживали всюду и всего сильне въ тхъ мстахъ, гд они говорятъ отъ себя. Эта авторская виртуозность повела, однако, къ довольно существенному недостатку, именно: къ слишкомъ большому вторженію автора въ ходъ разсказа, въ объективное теченіе жизни. Гонкустарались всегда нетолько строго держаться правды, но и расчленять всякій вншній или внутренній фактъ жизни на мельчайшія детали, эта-то старательность и заставила ихъ вдаваться въ авторскія отступленія. У нихъ вовсе нтъ того, что мы видли у Флобера, т. е. Жизнь не течетъ въ ихъ произведеніяхъ непрерывною волной безъ малйшаго вторженія намреній писателя, безъ произвольныхъ группировокъ, безъ нагроможденія подробностей, безъ намренной виртуозности. Быть можетъ, Гонкуры способны были бы, хотя и не съ такой глубиной и яркостью, на воспроизведеніе цлой жизненной картины въ дух флоберова творчества, еслибъ они такъ не занимались своей манерой, еслибъ эта манера не подталкивала ихъ безпрестанно въ сторону авторскаго дилетантства.

По содержанію ихъ произведеній, Гонкуры — несомннные реалисты, но, опять-таки, безъ строго опредленнаго направленія. Они искали въ разныхъ сферахъ жизни: и сюжетовъ, и характеровъ, и подробностей, но сами не выработали себ настолько цльное міровоззрніе, чтобъ вставить свою писательскую работу въ боле опредленныя рамки. Въ нихъ тоже жилъ тотъ гражданскій скептицизмъ, который и такое могучее дарованіе, какимъ обладаетъ Флоберъ, привелъ ко многимъ отрицательнымъ результатамъ дятельности. Не выработавъ себ горячихъ врованій и совершенно ясныхъ общественныхъ идеаловъ, они, подъ вліяніемъ своей наблюдательности и даровитости, брались то за психологическіе этюды, то за разнообразныя стороны французкои кружковой жизни для боле или мене удачныхъ вншнихъ характеристикъ. Въ этомъ смысл они еще значительне расширили область современнаго романа, но не успли создать чего либо общаго, обнимающаго собою цлый міръ, въ род ‘Человческой комедіи’ Бальзака. Ихъ заслуга заключается также и въ томъ, что они старательно избгали всякихъ труизмовъ, всего избитаго, всего банальнаго въ замыслахъ, и въ интриг. И каждый уголокъ Парижа, каждый мірокъ, изображаемый ими, они изучали съ аккуратностью собирателей рдкостей и съ пониманіемъ тонко развитыхъ людей. Наклонность къ этому изображенію подробностей сдлала даже то, что они, быть можетъ, сами не желая того, впадали беспрестанно въ фотографическую передачу дйствительности, особенно въ описательныхъ мстахъ. Ихъ романы принесли съ собой массу мелкихъ наблюденій и деталей, которыя до того считались въ разсказ лишними. И, въ самомъ дл, еслибъ Гонкуры не влагали во все это высшаго мастерства, то они бы тратили даромъ свой трудъ и время, а въ читател не вызывали бы ничего кром скуки. Вообще-же, въ нихъ не чувствуется могучей силы, приводящей къ полному художественному синтезу. Они слишкомъ — въ подробностяхъ, хотя и достигающихъ часто истиннаго искусства, тонкаго анализа и поэтическаго изящества. Имъ нужны были всевозможныя, даже случайныя, подробности и впечатлнія, они за нихъ хватались и не пропускали ни малйшаго случая пустить въ ходъ мастерство своихъ изображеній. И картины природы, и бглые портреты разныхъ оригиналовъ, и обстановка домашней жизни — все это иметъ для нихъ одинаковую важность, все это обработывается гораздо тоньше, изящне, логичне, нове, чмъ въ соотвтственныхъ мстахъ романовъ Бальзака, но у Бальзака вы видите цль натуралиста и психолога, желающаго соединить душевную жизнь героя съ его обстановкой, между тмъ какъ у Гонкуровъ картинки выходятъ, иногда, немного сами по себ, а тамъ, гд впечатлнія отъ природы, живыхъ людей, или условій ежедневной жизни сливаются съ душевнымъ строемъ дйствующихъ лицъ, авторы слишкомъ много говорятъ отъ себя, увлекаясь, опять-таки, и въ этомъ, своей виртуозностью.

Гонкуры обращались, какъ я уже сказалъ, къ разнымъ сферамъ французской жизни все съ тою же тонкою наблюдательностью, съ одинаковымъ желаніемъ обработать подробности и заставить читателя проходить черезъ разнообразнйшія ощущенія природы и лЯззпи, но рядъ ихъ романовъ (о книгахъ по характеристик французскаго общества XVIII вка я говорить не стану) представляетъ собой собраніе этюдовъ и портретовъ съ особаго рода выдленіемъ главныхъ дйствующихъ лицъ и ихъ интимной жизни изъ общаго теченія дйствительности. Всего лучше выходили у нихъ женскія лица. Въ натур ихъ писательства лежало нчто помогавшее имъ усвоить себ психологію женскихъ личностей съ гораздо большей чуткостью, съ пониманіемъ самыхъ сокровенныхъ побужденій, инстинктовъ и стремленій. На протяженіи своего авторскаго сотрудничества, братья Гонкуръ создали нсколько женскихъ фигуръ, изъ которыхъ каждая взята изъ особаго міра. Я остановлюсь на трехъ женщинахъ изъ этой галлереи и поговорю объ нихъ въ такомъ порядк, въ какомъ были написаны романы. Дв женщины взяты изъ народа, не въ нашемъ крестьянскомъ, а въ западномъ смысл, т. е. изъ міра городскихъ пролетаріевъ, третья же изъ образованной буржуазіи. Романъ, представляющій собой интимную исторію первой изъ этихъ женщинъ, принадлежитъ къ самымъ молодымъ произведеніямъ Гонкуровъ и появился въ самомъ начал шестидесятыхъ годовъ. Это — ‘Сестра Филомена’. Въ постройк романа замчается еще нкоторая двойственность реальнаго пріема. Интимная исторія молодой монахини вставлена въ рамку ежедневной жизни большаго парижскаго госпиталя. Видно, что авторы сами прошли черезъ впечатлнія больничнаго быта въ качеств студентовъ или intern’овъ, т. е., по нашему, клиническихъ ассистентовъ. Они, какъ художники, изучили этотъ міръ съ необычайной тонкостью и вводятъ его въ такихъ размрахъ въ свой разсказъ, что онъ, еще плохо сливаясь съ душевнымъ анализомъ героини, мстами заслоняетъ собою ея фигуру. Въ этомъ роман Гонкуры впервые показали свое желаніе держаться новыхъ пріемовъ, не обращая вниманіе на условность постройки разсказа. Вы найдете тутъ, рядомъ съ главками, гд подробно и мастерски описываются картины больничной жизни, крошечные эпизоды, состоящіе изъ нсколькихъ фразъ, какими перекидываются между собою дйствующія лица, вслдъ за тмъ идутъ страницы психологическаго анализа и перемшиваются новыми бытовыми чертами, сценками, отступленіями. Мстами кажется даже, что это — какая-то записная книжка человка, жившаго въ госпитал съ цлью отмчать и записывать все, что ему попадется на глаза и подъ руку. Но главная женская фигура, молодая монахиня, сестра Филомена, все-таки, сохраняетъ свою индивидуальность и выдляется, по прочтеніи всего романа, на фон госпитальной картины. Гонкуры отличаются тмъ, что къ каждой своей героин относятся не только съ любопытствомъ, но и съ высшей любознательностью артистовъ, позволяющей имъ доводить свой интересъ до крайнихъ предловъ, вникать въ множество такихъ чертъ, которыя остались бы незамченными у автора, равнодушне относящагося къ своимъ лицамъ. Сестра Филомена — парижская безродная двочка, выросшая въ чужихъ людяхъ около господъ-буржуа. Очень рано попадаетъ она подъ вліяніе той мистической сентиментальности, которая дается во французскихъ школахъ при женскихъ монастыряхъ. Все, что въ ней жило свтлаго, прекраснаго, все, что просилось наружу, ища отзыва и дружеской поддержки, вс ея чисто женскія свойства, направленныя къ любви, къ жертв, къ призванію супруги и матери — все это было сковано преждевременнымъ монашескимъ обтомъ, все это ушло въ формализмъ добродтели, въ сентиментально-мистическую мораль. Но душа сестры Филомены осталась все такой же нжной, и до той минуты, когда она сталкивается съ человкомъ, пробудившимъ въ ней страстное чувство, она живетъ въ воздух особой ясности, невозмутимости, любовнаго исполненія своихъ самоотверженныхъ обязанностей. Вамъ, вроятно, извстно, что въ парижскихъ госпиталяхъ каждая зала иметъ особый штатъ сестеръ милосердія, наблюдающихъ надъ служителями и сидлками. Он поочередно живутъ при самыхъ госпиталяхъ, исполняютъ свою службу безвозмездно и цлый день заботятся о всевозможныхъ нуждахъ больныхъ: сами производятъ перевязки, раздаютъ лекарства, утшаютъ, ободряютъ, служатъ посредниками между медицинскимъ начальствомъ и паціентами. Вотъ такую-то жизнь и ведетъ героиня, которую Гонкуры заставили пройти черезъ испытанія зародившейся страсти къ одному изъ молодыхъ медиковъ, живущихъ въ томъ же госпитал въ званіи ассистента, по имени Барнье. Фигура этого молодого врача довольно характерна, но на ней авторы не остановились, какъ на главномъ лиц, они только придали ей вполн живыя краски, выхватили ее цликомъ изъ госпитальной жизни, изученной ими во всхъ подробностяхъ. Сестра Филомена начала съ добродушныхъ пріятельскихъ отношеній къ этому молодому человку и очень долго не могла понять настоящей природы своего чувства. Правда, однако, всплыла, чувственный порывъ ея пріятеля возмутилъ въ ней достоинство женщины и чистоту монахини, и она остается все тмъ же безплотнымъ существомъ, похоронивъ въ себ всякій боле живой порывъ, а любимый человкъ, посл тяжелаго нравственнаго кризиса, кончившагося почти запоемъ, умираетъ отъ неосторожнаго порза, совершенно такъ, какъ герой ‘Отцовъ и дтей’ Тургенева.

Читатель и въ этомъ молодомъ произведеніи Гонкуровъ найдетъ уже, какъ бы въ сокращенномъ вид, вс ихъ достоинства, вс особенности ихъ манеры. Прочтя его, всякій невольна испытаетъ тяжелое чувство отъ сознанія, что живое женское существо принесено въ жертву односторонней иде, сложившейся въ цлое учрежденіе. Монахиня убила въ сестр Филомен женщину, ея судьба говоритъ прямо, что большинство двушекъ, налагающихъ на себя такой ранній обтъ, попадаютъ въ эти монастырскія школы отъ заброшенности, бдности и безпомощности пролетаріата. Авторы нигд не разсуждаютъ особенно на эту тэму, но вы видите, что ими, хотя и безсознательно, руководила мысль, удачно выраженная художественнымъ пріемомъ. Они, быть можетъ, и не желая того, показываютъ какъ самыя лучшія, самыя здоровыя потребности женской натуры бьются въ цпяхъ мистическаго долга. Вы видите, какой прекрасной женщиной была бы эта сестра Филомена въ боле нормальныхъ условіяхъ жизни. Въ ней нашлось бы все: и горячая любовь первой юности, и самоотверженная любовь серьёзной подруги, и героическое чувство матери. И все это убито, и даже душевный миръ монахини можетъ легко перейти въ глухое ожесточеніе или въ сухость аскетическихъ упражненій, кажущихъ впереди себялюбивую цль формальной набожности.

Второй, по времени, романъ, съ героиней изъ народа, былъ задуманъ Гонкурами гораздо шире, построенъ гармоничне, съ боле глубокимъ психическимъ анализомъ, со смлостью общаго колорита и деталей. Это — единственный романъ Гонкуровъ, переведенный, хотя и не цликомъ, по-русски, не дальше какъ въ прошломъ году. Конечно, многіе изъ васъ прочли этотъ замчательный этюдъ женской личности, и вы долго не забудете ‘Жермини Ласертё’, первую героиню, званіемъ горничную, какую вамъ, по всей вроятности, привелось встртить въ художественной беллетристик. Если взять въ соображеніе то, что оба автора жили постоянно, какъ два тонко-развитыхъ джентльмена, съ барскими наклонностями, съ любовью ко всему изящному, тонкому, такъ сказать, привилегированному, то имъ надо, несомннно поставить въ большую заслугу подобный выборъ. Они не ограничились однимъ замысломъ, они дйствительно вошли въ душу и ежедневный обиходъ жизни простой горничной, прослдили всю ея психологію до самаго конца, не останавливаясь ни передъ какой подробностью, какъ бы она ни могла показаться грязноватой, банальной, нероманической, они съумли приковать вниманіе и даже симпатію изящныхъ читательницъ къ судьб несчастной женщины, рожденной съ неудержимой потребностью любовной привязанности, они до очевидности довели доказательство того, что нормальные, сами по себ, инстинкты въ ненормальныхъ условіяхъ общественной жизни ведутъ, по необходимости, къ глубокому, грязному паденію. Вамъ, вроятно, интересно будетъ знать, какъ сами авторы смотрли на свою задачу. Они высказываютъ это въ предисловіи къ ‘Жермини Ласертё’, не попавшемъ въ русскій переводъ. Позвольте мн привести изъ него слдующія строки:

‘Живя въ XIX столтіи, говорятъ Гонкуры:— въ эпоху всеобщей подачи голосовъ, демократіи, либерализма, мы спросили себя: не имютъ ли такъ называемые ‘низшіе классы’ право на романъ? долженъ ли подпольный міръ черни оставаться подъ литературнымъ запретомъ и подъ тяжестью пренебреженія со стороны авторовъ, которые до сихъ поръ молчали обо всемъ, что касается души и сердца простаго народа? Мы задали себ вопросъ: могутъ ли, въ настоящее время всеобщаго равенства, существовать для писателя и для читателя недостойные классы, слишкомъ низкія житейскія невзгоды, слишкомъ неопрятныя драмы, недостаточно благородныя трагическія катастрофы? Намъ захотлось узнать: дйствительно ли умерла трагедія, эта условная форма забытой литературы, исчезнувшаго общества? дйствительно ли въ стран безъ кастъ и безъ законной аристократіи горе меньшей братіи можетъ возбуждать сочувствіе, волновать, вызывать состраданіе такъ же сильно, какъ невзгоды великихъ и богатыхъ міра сего? Могутъ ли, однимъ словомъ, слезы, проливаемыя внизу, заставить плакать такъ же, какъ и т, что льются на верху?’

Вы видите по тону этихъ строкъ, что авторы совсмъ не выдаютъ себя за настоящихъ демократовъ, они — любознательные и смлые художники, желающіе спуститься внизъ, стало быть, признающіе, что между ними и сферой народной лежитъ большая пропасть. И нашлись во французской критик голоса, не только указавшіе на эту пропасть, но и бросившіе упрёкъ Гонкурамъ въ томъ, что они, хотя, быть можетъ, и безсознательно, слишкомъ очернили народъ. Самый энергическій протестъ въ этомъ род заявленъ былъ весьма симпатичнымъ французскимъ писателемъ и журналистомъ, Жюлемъ Кларети. Онъ находитъ, что мастерство авторовъ въ изображеніи судьбы ихъ героини не выкупаетъ черезъ-чуръ тяжелыхъ выводовъ, какіе каждый можетъ сдлать изъ романа. Онъ указываетъ на вс безъ исключенія лица изъ народа, дйствующія въ этой исторіи, какъ на образцы самой грязной, отвратительной испорченности. Онъ не согласенъ признать такіе экземпляры типичными для характеристики народныхъ нравовъ. ‘Въ народ есть кое-что и кром пороковъ, говоритъ онъ: — и далеко не вс рабочіе наполняютъ парижскіе кабачки и дешевые балы, масса проявляетъ, напротивъ, огромную выдержку въ борьб съ безъисходною нуждой, въ неустанномъ преслдованіи своей трудовой цли!’ И такой протестъ вызванъ былъ, главнымъ образомъ, тмъ, что сами авторы пожелали написать ‘демократическое произведеніе’. Защитники народа, въ род Жюля Кларети, признаютъ, что высокое мастерство авторовъ, ихъ смлая иниціатива сводятся скорй къ любопытству людей, ‘изучающихъ нравы тхъ иностранцевъ, которыхъ называютъ разнощиками и лакеями, изучаютъ въ качеств артистовъ, а также и медиковъ’. Упрёкъ справедливъ въ значительной степени, но если изображеніе врно, хотя и односторонне, авторы сдлали половину своего дла, они проложили путь, по которому другіе писатели, боле искренніе друзья народа, приступятъ къ боле широкому воспроизведенію народной жизни, гд въ глаза читателя не будутъ метаться одн картины грязнаго разврата, эксплуатаціи въ род той, какую вс мужчины изъ народа производили надъ несчастной Жермини Ласертё. Но разв и въ этой трагедіи не встаетъ опять передъ нами та же реальная мысль: натура женщины, исковерканная вслдствіе уродливости общественнаго быта? Ей нельзя было нормальнымъ и законнымъ путемъ удовлетворить своемъ страстному стремленію къ любви, она не могла во-время сдлаться женой, никто не позаботился поставить ее въ лучшую житейскую обстановку, она должна была весь свой вкъ заработывать гроши, какъ истый пролетарій, и безпрестанно нести крестъ самыхъ убійственныхъ униженій изъ-за одной минуты самообольщенія. Словомъ, она — такой же продуктъ отрицательныхъ сторонъ цивилизаціи, какъ и сестра Филомена, только ее загубилъ новый пролетаріатъ, а сестру Филомену — средневковая мистическая отршенность отъ живой жизни.

Точно также, и въ третьемъ женскомъ этюд, въ роман ‘Г-жа Жервезэ’, мы видимъ богатую женскую натуру, прошедшую черезъ вс вліянія воинствующаго католицизма, черезъ вс нервные экстазы, въ которые бросилась женщина, не нашедшая въ своей жизни должнаго равновсія. Это — уже не религіозность сестры Филомены, не подчиненіе безусловному долгу, не тихая и скромная благочестивая ‘практика’ монахини, а бурная эпопея женской души, входящей все боле и боле въ мистическія галлюцинаціи. Авторы выбрали рамкой католическій Римъ со всми его красотами, со всмъ аппаратомъ плнительнаго мистицизма, какой тревожная женская душа можетъ найдти въ этой колыбели получувственной, полусентиментальной религіозности. И опять мы видимъ, какъ разбивается цлое существованіе, гибнутъ лучшія силы и женщина перестаетъ быть матерью, не способна ни на какое опредленное здоровое чувство, дло или побужденіе. И при этомъ, не подумайте, что авторы бьются только изъ-за того, чтобъ доказать свою тэму. Напротивъ, они щедрой рукой разсыпаютъ по всему разсказу всевозможные эпизоды, картинки, описанія. Они желаютъ остаться артистами и какъ бы совсмъ не заботятся о горькомъ вывод.

Замыселъ послдняго романа Гонкуровъ ‘Г-жа Жервезэ’ чрезвычайно замчателенъ. Они остановились на личности женщины, воспитанной и развившейся въ конц тридцатыхъ годовъ подъ исключительнымъ вліяніемъ отца — свободнаго мыслителя, игравшаго роль въ политической жизни и сохранившаго въ себ вс лучшія традиціи первой республики. Она рано лишилась матери и стала двушкой жить жизнью товарища своего отца, рано предалась серьёзному чтенію подъ его руководствомъ, вошла въ его умственные интересы, участвовала въ его бесдахъ, сдлалась, въ полномъ смысл слова, его младшимъ братомъ по интеллигенціи. Такая судьба, конечно, исключительна во Франціи, исключительна, вслдствіе условій французскаго воспитанія, о которыхъ я уже говорилъ въ первую мою бесду, но натура французской женщины вовсе не мшаетъ ей предаваться чисто умственнымъ занятіямъ, напротивъ, кто присмотрлся къ француженкамъ въ разныхъ слояхъ общества, долженъ согласиться, что ихъ голова представляетъ такой типъ умственной организаціи, при которомъ самая серьёзная мозговая работа весьма выполнима. Даже въ практической жизни, какъ только француженка освободится изъ-подъ гнёта родительской власти или зависимости отъ мужа и семьи, какъ только она станетъ во глав какого-нибудь промышленнаго или вообще дловаго предпріятія, она выказываетъ вс свойства настоящаго предпринимателя: энергію, распорядительность, разсчетъ, постоянное умственное напряженіе, преслдованіе опредленныхъ цлей. Къ сожалнію, до сихъ поръ этотъ серьёзный типъ прикованъ почти къ одной отрасли дятельности: къ лавк, къ контор, къ дловому бюро, почему французскіе моралисты парадоксальнаго оттнка, въ род Дюма-сына, и говорятъ, что женщина во Франціи способна быть или лавочницей, или куртизанкой, или монахиней. Гонкуры взяли не общій типъ, но возможную во французской дйствительности личность и заставляютъ насъ признать ея возможность. И такъ, г-жа Жервезэ, еще двушкой, прошла серьёзную школу умственнаго развитія, получила научное и широкое литературное образованіе, начала сама искать различныхъ исходовъ для своего умственнаго интереса и остановилась на философскихъ занятіяхъ, перечитала крупнйшихъ мыслителей и выбрала изъ нихъ ту группу философовъ, которые, въ новйшую эпоху европейскаго мышленія, выступили впервые съ требованіями большей проврки метафизическихъ идей. Любимой ея философіей стала такъ-называемая шотландская школа мыслителей, и она выработала себ весьма опредленное міровоззрніе. Она не была послдовательницей французскихъ сенсуалистовъ XVIII вка, не сдлалась позитивисткой въ настоящемъ смысл этого слова, но остановилась на среднемъ термин, освободивъ себя совершенно отъ всякихъ религіозныхъ традицій и всего того, что составляетъ краеугольный камень воспитанія француженки. При такой замчательной первой молодости, ей слдовало бы, конечно, связать свою судьбу съ человкомъ, способнымъ понять ее и повести дальше по пути душевнаго развитія. Но она попадаетъ замужъ за самаго банальнаго француза съ виднымъ служебнымъ положеніемъ. Выходитъ она за него безъ любви, по желанію отца, захотвшаго передъ смертью упрочить вполн ея будущность. Такой бракъ — весьма обыкновенное дло во Франціи. Десять лтъ оставалась г-жа Жервезэ бездтной и весь этотъ періодъ не переставала нравственно страдать, найдя въ своемъ муж полнйшее ничтожество, полнйшую неспособность къ какимъ-нибудь высшимъ интересамъ. Сначала мужъ ея терплъ ея превосходство, а потомъ сталъ раздражаться этимъ самымъ превосходствомъ и мучить ее безпрестанными придирками, упреками, непониманіемъ, злорадствомъ, всей той тираніей, на какую, въ подобномъ случа, способенъ мелкій и завистливый человкъ. Она отводила душу только въ переписк со своимъ младшимъ братомъ, которому давно замнила мать, учила его и слдила потомъ за всми его успхами въ жизни. Посл десятилтняго супружества явился у нея ребенокъ, но роды были несчастные, и мальчикъ родился съ головой, пострадавшей отъ щипцовъ акушера. Его мозгъ такъ туго дйствовалъ, что ребенокъ этотъ и пяти лтъ не могъ еще говорить, пораженъ былъ особаго рода косноязычіемъ и отсутствіемъ памяти, вся его нравственная жизнь уходила въ мимику лица, въ игру его глазъ и въ его жесты, натура его преисполнена была любовью къ матери, нжностью и впечатлительностью ко всмъ нравственнымъ вліяніямъ. Здоровье г-жи Жервезэ такъ разстроилось, что, по предписанію врача, она ухала жить въ Римъ съ сыномъ и преданной ей служанкой. Въ Рим и происходитъ весь романъ, тамъ онъ и начинается. Подробности ея предъидущей жизни, разсказанныя мною, вводятся авторомъ уже заднимъ числомъ въ различныхъ мстахъ римской жизни г-жи Жервезэ. Она пріхала пожить на свобод, возстановить свое здоровье, продолжать любимыя свои чтенія, переписываться съ братомъ. Тотчасъ посл того, какъ она устроилась, пишетъ она брату о томъ впечатлніи, какое впервые произвела на нее одна изъ католическихъ процессій, виднныхъ ею на улиц. При всей ея философской терпимости, она возмущена грубой чувственной оболочкой, бросившейся ей въ глаза въ этой церемоніи, и высказывается брату въ дух своихъ симпатій, пишетъ ему тономъ, показывающимъ, что свое направленіе, свои взгляды и принципы она считаетъ руководящими на всю свою жизнь. Тутъ авторъ вводитъ эту женщину въ цлый новый міръ. Римъ, какъ вчный городъ, какъ драгоцнное хранилище искусства и многовковой культуры, начинаетъ, мало-по-малу, привлекать ее къ себ, и она отдается цлому ряду впечатлній, проходитъ черезъ нсколько періодовъ знакомства съ Римомъ, черезъ нсколько фазъ умственнаго и художественнаго интереса. Сначала природа, потомъ общая панорама города, потомъ искусство въ его античныхъ памятникахъ, и въ особенности скульптур, привлекаютъ г-жу Жервезэ. Какъ женщина, привыкшая къ серьёзной работ, она все продлываетъ не слегка, не какъ поверхностная туристка, а какъ мыслитель и даже эрудитъ. Хотя она сдлала нсколько знакомствъ во французскомъ и итальянскомъ обществ, но времени ей было очень довольно, чтобъ предаться этой своеобразной, завлекательной жизни мыслящаго туриста, а нжность свою, свое материнское чувство изливать на несчастнаго ребенка. Авторы вдаются въ подробнйшія описанія стараго и новаго Рима, пригоняя свои картины, свои экскурсіи къ движенію психической жизни героини. Есть страницы поразительнаго мастерства, но виртуозность везд слишкомъ чувствуется. Она чувствуется и въ тхъ мстахъ, гд авторы анализируютъ, шагъ за шагомъ, психологію героини, но длаютъ это съ необычайной проницательностью, съ тонкимъ искуствомъ и съ такой серьёзностью замысла, какая и въ философскомъ сочиненіи была бы умстна. Читая главку за главкой, вы сами невольно втягиваетесь въ душевную жизнь этой своеобразной женщины и переживаете всю ея римскую эпопею день за днемъ. Г-жа Жервезэ перепробовала, какъ развитая женщина съ философскимъ фондомъ, ршительно все, что можетъ дать Римъ. Но мы знаемъ, что она не имла католическихъ врованій и на памятники религіознаго искуства, на всю совокупность римскаго христіанства смотрла только съ художественной точки зрнія. Этотъ художественный интересъ началъ, однако, понемногу привлекать ее къ памятникамъ католическаго искусства, она стала любить захаживать въ римскія церкви, изучать ихъ характеръ, любоваться на архитектурные эффекты, на весь строй созерцательной жизни, выразившійся въ высокихъ творческихъ произведеніяхъ, а тмъ временемъ древнее пластическое искуство, въ которое она-было такъ страстно ушла, перестало наполнять ее. Она и головой, и сердцемъ пришла къ тому выводу, что этотъ античный міръ сухъ, холоденъ, бездушенъ, что онъ не говоритъ ничего лучшимъ побужденіямъ современнаго человка. Какъ только она дошла до этого вывода, ее сталъ глодать червякъ того идеализма, который во время ея первой юности, не нашелъ себ должнаго, своевременнаго развитія. Отсюда до перехода къ религіозному настроенію былъ уже одинъ шагъ. Но такая женщина, какъ г-жа Жервезэ, не могла удариться прямо въ римскій католицизмъ, не пройдя предварительно черезъ цлую борьбу со своей интеллигенціей, со всмъ своимъ философскимъ прошлымъ. Она и стала бороться, но идеализмъ взялъ верхъ. Сначала она вложила въ новое свое чувство остатки прежняго міровоззрнія, стараясь многое сгладить, откидывала то, противъ чего ея умъ, ея научныя познанія черезчуръ возставали, потомъ она ударилась въ тексты, въ теологическія изслдованія, въ букву догматовъ, прошла вс ступени отъ раціонализма вплоть до полной ортодоксальности. Но и это ея не удовлетворило, она начала жаждать особой созерцательной страсти, мистической жизни. Передъ этимъ періодомъ, живя лтомъ въ окрестностяхъ Рима, она столкнулась съ другой женщиной, моложе ея лтами, съ русской туристкой, которой авторы придаютъ весьма курьёзную фамилію: она называется у нихъ графиней Ломоносовой. Эта графиня Ломоносова уже перешла отъ православія къ католичеству и собиралась, какъ только ей минетъ тридцать лтъ, поступить въ духовный орденъ, извстный во Франціи подъ. именемъ Sacr-coeur. Эта женщина или, лучше сказать, двушка является совершенно эпизодическимъ лицомъ, но она, видимо, нужна была авторамъ какъ искра, которая заставила вспыхнуть въ сердц г-жи Жервезэ пламя мистицизма. Вернувшись въ Римъ, она уже отдалась вполн новымъ своимъ потребностямъ и стала искать съ болзненной страстностью все сильнйшихъ и сильнйшихъ мистическихъ ощущеній. Тутъ опять авторы, день за днемъ, проводятъ передъ нами картины нравственнаго разложенія, въ какое вдается несчастная женщина. Она умираетъ ршительно для всего, бросаетъ всякое общество, длается равнодушной даже къ сыну, вдается въ суровое нелюдимство, отказываетъ себ во всемъ, живетъ въ грязной обстановк, подпадаетъ подъ тираническое иго іезуитскихъ исповдниковъ, ищетъ сама такого руководителя своей совсти, который бы превратилъ ее въ нравственный трупъ, отнялъ у нея волю, всякіе помыслы, всякія желанія, малйшіе проблески свободы мысли, здоровыхъ инстинктовъ. Она и находитъ такого монаха-изувра, въ рукахъ котораго она превращается въ вещь, и послдній періодъ жизни ея представляетъ собой ужасающую картину душевной агоніи, проникнутой полнйшимъ мистическимъ равнодушіемъ ко всему земному вмст съ потерей той страстной вры, того постояннаго блаженнаго настроенія, въ какомъ она передъ тмъ находилась цлые мсяцы. Эта характеристика, при всей своей виртуозности, достигаетъ у Гонкуровъ высокаго совершенства, и врядъ ли въ какой-нибудь литератур существуетъ подобный тончайшій и, вмст съ тмъ, колоритный анализъ разложенія души въ воздух мистицизма. Быть можетъ, долгіе года еще промаялась бы г-жа Жервезэ въ такой агоніи, еслибъ чахотка не перерзала жизненной нити и не унесла ея быстре всхъ изможденій плоти. Передъ ея смертью явился къ ней братъ, но не могъ уже воскресить ее къ другой жизни, и она умираетъ на аудіенціи у папы въ тотъ самый моментъ, когда готовилась принять его благословеніе. Эта смерть нсколько театральна и противорчитъ реализму всей книги.

Вы меня спросите, быть можетъ: но гд же романъ? Гд любовь или что-нибудь похожее на нее? Какіе эпизоды обставляютъ хотя подобіемъ вншней занимательности интимную жизнь этой женщины? Ничего подобнаго нтъ, и въ этомъ-то, по моему мннію, заключается одно изъ существенныхъ достоинствъ произведенія. Братья Гонкуры не даромъ имютъ теперь въ серьёзной французской публик репутацію новаторовъ, отыскивателей новыхъ путей, враговъ всевозможныхъ романическихъ общихъ мстъ. Весь романъ г-жи Жервезэ заключается въ томъ, что я разсказалъ, поэтому подобному произведенію и не слдовало бы давать кличку романа въ обыкновенномъ смысл. Это — талантливый психическій этюдъ, указывающій на возможность въ будущемъ такихъ произведеній, гд всякія старыя традиціи теперешнихъ романовъ будутъ устранены. Второе достоинство ‘Г-жи Жервезэ’ заключается въ томъ, что авторы, несмотря на то, что они сами — свободные мыслители, съ необычайной объективностью изображаютъ намъ нетолько вншнюю часть католицизма, но и все внутреннее содержаніе католической религіозности. Дальше по этому пути трудно двигаться. Вы не найдете ни единаго слова, ни одного намека, штриха, показывающаго, что авторы хотятъ выгородить самихъ себя, отрекомендовать себя читателямъ, какъ людей, стоящихъ неизмримо выше того, что они описываютъ и разсказываютъ, а между тмъ, конечное впечатлніе — тяжелое, мрачное, возмутительное, вооружающее противъ всякаго изуврства. Видимая, осязательная цль авторовъ: дать каждому читателю хотя вчуж почувствовать, какъ сильно можетъ дйствовать этотъ католическій Римъ даже и на такія женскія личности, какъ г-жа Жервезэ, изъ какой совокупности природы, искуства, картинности, всякаго рода созерцательныхъ и чувственныхъ мотивовъ состоитъ этотъ громадный міръ, въ чемъ его тайна и часто могущественное дйствіе на интимную жизнь людей, ищущихъ, какъ г-жа Жервезэ, чего-нибудь крупнаго, всепоглощающаго, абсолютнаго, такого, куда можно уйти безповоротно. И это имъ, въ значительной степени, удалось. Ихъ авторское поведеніе до такой степени безукоризненно, что иной читатель, кончивъ романъ, будетъ даже негодовать на нихъ за то, что они слишкомъ объективно изобразили весь міръ католическаго мистицизма. Такой читатель, быть можетъ, и не пойметъ внутренняго тайнаго протеста, заключающагося въ произведеніи. Для меня протестъ этотъ ясенъ, и я думаю, что вы согласитесь съ моимъ объясненіемъ.

Г-жа Жервезэ, хотя и не особенно рельефно выступаетъ въ роман, какъ физіономія, какъ бытовая фигура, все-таки, она — возможная во Франціи женщина. Воспитаніе ея и школа, черезъ которую она прошла, показываютъ намъ, что французская женщина способна, сама по себ, на совершенно такой же уровень развитія, какого достигаютъ и лучшіе французы. Чего недоставало, однако, въ ея развитіи? Своевременнаго элемента теплой идеальности. Двушкой она жила, какъ младшій товарищъ своего отца-республиканца и мыслителя. Матери у нея почти не было, она недостаточно дышала воздухомъ нжности, не отдала дани воображенію, не прошла черезъ потребности, сказывающіяся въ цломъ ряд идеалистическихъ порывовъ. Умъ развился широко и блестяще и держалъ ее подъ своимъ контролемъ вплоть до того момента, когда неудовлетворенная сторона души, попавъ въ благопріятную обстановку, произвела душевный переворотъ. Но односторонность развитія г-жи Жервезэ могла бы и не дать такого результата, даже и въ римской обстановк, еслибы въ ея жизни не случилось главной бды, главнаго несчастія массы француженокъ — неравнаго брака, отсутствія нравственной супружеской жизни, отсутствія горячей любви между мужемъ и женой, отсутствія пониманія, общности интересовъ и стремленій. Вотъ что авторы, безъ всякой преднамренности, показываютъ намъ на поразительномъ примр г-жи Жервезэ. Представьте себ, что та же женщина прожила десять лтъ съ мужемъ, равнымъ ей по нравственнымъ качествамъ, развивая въ себ привязанность къ нему, проникалась общностью интересовъ съ каждымъ годомъ все сильне и сильне. Разв такая женщина, да еще съ материнской любовью и при солидномъ образованіи, имла бы возможность предаться мистицизму посл цлаго ряда порываній, такъ талантливо охарактеризованныхъ авторами, къ какому-нибудь умственному идеалу, не имющему прямой связи съ ея жизнью? Другими словами: г-жа Жервезэ совсмъ почти не жила въ нормальныхъ условіяхъ. Мозгъ пересилилъ у нея другія отправленія, онъ же загубилъ и ея сердце, не по собственной вин, а потому, что мозговая дятельность не сливалась постоянно съ жизненными интересами. И выходитъ, что судьба г-жи Жервезэ есть еще одно изъ безчисленныхъ доказательствъ печальнаго супружескаго строя во Франціи. Казалось бы, подобный этюдъ долженъ былъ во Франціи-то и заставить встрепенуться читающую публику, а между тмъ, послдній романъ Гонкуровъ, самое серьёзное ихъ произведеніе, успха не имлъ. Его нашли слишкомъ голымъ, сухимъ, одностороннимъ, написаннымъ съ претензіей. Близкіе пріятели авторовъ говорятъ даже, что старшій братъ, Жюль, былъ такъ пораженъ неуспхомъ ‘Г-жи Жервезэ’, что преждевременно умеръ отъ душевнаго недовольства.

У Гонкуровъ, стало быть, мы находимъ художественные пріемы, по преимуществу: при всей виртуозности, они желаютъ быть правдивыми и артистичными въ своей работ, а жизнь не пугаетъ ихъ, и они вовсе не заботятся о томъ, чтобы, по извстнымъ рецептамъ, добродтель была награждена, а порокъ наказанъ. Эта смлость много вредила имъ и повредила въ особенности тогда, когда они поставили на ‘Французскомъ театр’ комедію ‘Генріетта Марешаль’, гд сюжетъ заключалъ въ себ не мало реальныхъ смлостей. Комедія эта упала съ перваго же представленія. Молодежь Латинскаго Квартала въ особенности постаралась освистать ее. Въ этомъ протест молодежи была и симпатичная сторона: Гонкуры слыли за постителей салона двоюродной сестры императора и были заподозрны въ бонапартизм. Пьеса такъ и не могла подняться, но она сдлала то, что имя Гонкуровъ, до тхъ поръ мало извстное, несмотря на то, что они написали уже нсколько замчательныхъ вещей, вдругъ разнеслось по всему Парижу, а слдовательно и по всей Франціи. Ими заинтересовались, начали ихъ читать заново, и критика, въ лиц самыхъ видныхъ своихъ представителей, признала, что иметъ въ нихъ дло съ настоящими художниками реалистами, а теперь, когда ожидаютъ новаго полнаго собранія ихъ сочиненій, когда кончина одного изъ нихъ привлекла еще большую симпатію къ оставшемуся въ живыхъ брату, репутація Гонкуровъ такъ поднялась, что, посл Флобера, ихъ считаютъ крупнйшими романистами современной реальной школы.

Изъ трехъ женскихъ этюдовъ, указанныхъ мною, какой является самымъ реальнымъ, самымъ смлымъ по своему замыслу и выполненію? Конечно, ‘Жермини Ласертё’. И французская критика останавливается на этой личности, занимается ею преимущественно даже и тогда, когда заподозрваетъ искренность демократическаго чувства, руководившаго авторомъ, какъ мы это видли въ рецензіи Жюля Клартй. Этотъ романъ и при появленіи его заинтересовалъ гораздо больше литературный міръ, чмъ остальные этюды братьевъ Гонкуръ. Его сейчасъ начали сравнивать съ ‘Г-жей Бовари’, и нкоторая доля публики находила, что Гонкуры ушли дальше Флобера, что ихъ героиня — гораздо боле жертва, чмъ героиня Флобера, что она энергичне борется, что она возбуждаетъ, вообще, несравненно сильнйшую жалость, а, стало быть, и впечатлніе, производимое романомъ, боле морализируетъ, чмъ ‘Г-жа Бовари’. Но приведенный мною рецензентъ съ этимъ не согласенъ, и его замчанія я считаю врными и думаю, что вы, припомнивъ оба романа, станете скоре на сторону Флобера. Въ ‘Жермини Ласертё’ авторы, несомннно, занимаются гораздо боле физіологіей, чмъ психологіей, ихъ реализмъ дйствуетъ всего сильне въ области инстинктовъ и чувственныхъ побужденій, они не поднимаются до настоящей творческой сферы, присущей художественному роману, или длаютъ это только стороной, отчасти, въ нкоторыхъ эпизодахъ. Жермини, конечно — жертва въ томъ смысл, какъ я указалъ выше, но послдовательныя ступени ея паденія проявляютъ собою гораздо больше игру инстинктовъ, чмъ душевныхъ свойствъ. Гонкуры любятъ копаться во всемъ, что составляетъ чисто матеріальную долю дйствительности, они ищутъ самыхъ характерныхъ чертъ паденія своей героини и, съ особой точностью, доходящей почти до педантизма, описываютъ всевозможные виды страданія тла, его униженій, его агоніи, его трагической безпомощности. И не въ одной ‘Жермини Ласертё’ находите вы этотъ видъ реализма, а, боле или мене, во всхъ романахъ Гонкуровъ. Въ ‘Сестр Филомен’, какъ я уже отчасти замтилъ, госпиталь со всми своими тяжелыми подробностями изображенъ такъ, что заслоняетъ почти собой интересъ, возбуждаемый душевной жизнью героини. Такъ точно и въ другихъ романахъ, въ особенности въ ‘Ren Mauperin’, они вдаются въ описаніе всего, что только отзывается болзнью тла, операціями, смертью, обстановкой клиники и сумасшедшаго дома. Въ этой спеціальности они не знаютъ себ равныхъ, но вникните вы въ сущность такого реализма и вы должны будете сознаться, что онъ держится почти исключительно чувственной стороны человческой жизни и, при одностороннемъ развитіи, могъ бы легко привести авторовъ къ потер художественнаго равновсія, къ произведеніямъ, гд физіологія и патологія царствовали бы безусловно. Поэтому-то и нельзя согласиться, возвращаясь опять къ ‘Жермини Ласертё’, что она, какъ литературный типъ, какъ творческій образъ, стоитъ выше ‘Г-жи Бовари’ съ точки зрнія психологическаго замысла и нравственнаго вывода. Не забудемъ, что г-жа Бовари, какова бы она ни была — нетолько безсознательный продуктъ своей натуры, воспитанія и среды, но она представляетъ собой и поиски идеала, между тмъ, какъ Жермини скоре — чувственный аппетитъ. Безъ всякой натяжки можно сказать, что героиня Флобера, попади она въ руки человка, который въ состояніи былъ бы преобладать надъ нею, которымъ бы она справедливо гордилась, могла бы, и даже очень легко, остаться честной женщиной, между тмъ, какъ Жермини, въ силу своей нервной патологіи, идетъ прямо къ гибели даже и тогда, когда она стоитъ въ исповдальн и обливается слезами. Самый конецъ ‘Г-жи Бовари’ иметъ въ себ нчто дйствительно — трагическое, нчто связанное съ міромъ ея порываній къ идеалу: въ немъ сказывается стремленіе къ жизни высшаго порядка, хотя поводъ и былъ матеріальный, денежный, а Жермини, еслибы авторы еще продолжили ея исторію, должна была бы кончить грязной профессіей воровки, не имющей даже настолько характера или, лучше сказать, идеала, чтобы прервать нить своей презрнной жизни, чтобы вырваться изъ когтей унижающаго ее истерическаго инстинкта. Поэтому, и слдуетъ признать, что Гонкуры, пойдя очень далеко въ пріемахъ реалистической работы, все-таки, не поднялись, въ самой реальной изъ своихъ женскихъ фигуръ, до того высшаго творчества, образцомъ котораго можетъ служить произведеніе Флобера.

Братья Гонкуръ, какъ мы видли, пришли къ своеобразному реализму, предварительно изощривъ свой умъ на вещахъ тонкихъ, изящныхъ, развивъ въ себ артистическое чутье, сдлавъ изъ себя знатоковъ и любителей искуства вообще и даже спеціалистовъ по самому блистательному времени, какое элегантная Франція пережила въ исторіи, т. е. по XVIII-му вку. Поэтому, они принесли въ дань реальному роману свою утонченную интеллигенцію, свои художническіе вкусы и способности къ наблюденію всевозможныхъ деталей, къ артистическому воспроизведенію всякихъ оттнковъ и штриховъ. Въ нихъ — люди изящнаго ума и развитаго вкуса, съ теченіемъ времени, отдали себя совершенно въ услуженіе принципу почти научной точности, которая и въ произведеніяхъ Флобера, а еще дальше: у Бальзака и у Стендаля начала играть такую важную роль. Для этой точности и для полноты изображенія они жертвовали также и условными формами языка, они стали писать совершенно особенно, не заботясь нисколько о легкости, гладкости своего стиля, употребляя такія именно слова, какія имъ нужны и даже по нсколько разъ цъ одномъ предложеніи. Они старались о томъ, чтобы мельчайшія подробности, самыя тонкія ощущенія были передаваемы соотвтственнымъ наборомъ словъ или однимъ выраженіемъ, въ которое они влагали, въ данномъ случа, всю суть ощущеній, оттнковъ или штриховъ. И въ этомъ смысл они сдлались настоящими виртуозами, выработали изъ себя мастеровъ языка, приспособленнаго, главнымъ образомъ, къ цлямъ реальнаго творчества.

Но мы знаемъ, что, кром Гонкуровъ, и другіе молодые писатели, начинавшіе съ легкихъ очерковъ, съ наблюденій фривольныхъ сторонъ парижской жизни, или же съ опытовъ поэтической фантазіи, приходили, все-таки, къ весьма здоровому реализму, влагая въ него, каждый по своему, особенности своего дарованія.

Изъ такихъ новйшихъ реалистовъ, принадлежащихъ, по времени своего писательства, къ тому же періоду, какъ и братья Гонкуръ, мы должны отнести и Дроза. Имя его небезъизвстно русской публик. Его лучшія вещи, вроятно, читались очень многими по-французски, существуютъ и въ русскомъ перевод. Дрозъ сначала ограничилъ свою наблюдательность легкими сферами свтской парижской жизни, выработалъ себ чрезвычайно милый языкъ съ пріятнымъ юморомъ, и проявилъ въ небольшихъ своихъ этюдахъ своеобразный умъ, отмчающій везд всевозможные мотивцы современной суеты, безъ претензіи на глубокія мысли, но съ несомнннымъ чувствомъ правды и съ той долей сатиры, которая не мшаетъ объективному изображенію. Публика нашла вс эти свойства въ его извстной книжк: ‘М-г, М-me et bb’ и въ другихъ вещахъ того же рода. Казалось бы, Дрозъ, разъ избравши себ эту спеціальность, рисковалъ остаться въ ней, какъ т даровитые рисовальщики, которые весь свой вкъ будутъ доставлять рисунки для первой страницы изданій въ род ‘Journal amusant’. Въ другую эпоху, напримръ, лтъ сто тому назадъ, такой писатель, какъ Дрозъ, по всей вроятности, ограничился бы легкими этюдами, но въ нашу эпоху, даже и въ такомъ центр, какъ Парижъ, гд множество соблазновъ со стороны легкости нравовъ, модной, дешевой популярности, человкъ съ задатками серьёзной работы непремнно придетъ къ чему-нибудь боле крупному. И Дрозъ, дйствительно, пришелъ къ нему, написавши романъ, гд лучшія традиціи французскаго реализма сразу же сказались и дали автору почтенное мсто среди современныхъ французскихъ реалистовъ. Вы припомните, что романъ этотъ явился около пяти лтъ тому назадъ, какъ разъ въ то время, когда другой молодой реалистъ, о которомъ я буду говорить въ третью бесду, выступилъ съ цлымъ рядомъ произведеній, представляющихъ собой эпопею нашей эпохи. Романъ Дроза ‘Баболенъ’ былъ тотчасъ же переведенъ и по-русски, и мн нтъ надобности вдаваться въ детальный анализъ его сюжета. Я ограничусь только тмъ, что укажу, къ какому роду реализма должно быть приписано это произведеніе, какой шагъ впередъ представляетъ оно собой въ общемъ движеніи, интересующемъ насъ. По писательской манер, ‘Баболенъ’ не обличаетъ никакой преднамренной виртуозности, онъ не показываетъ, что авторъ желалъ непремнно заявить себя оригинальнымъ стилистомъ, ловкимъ мастеромъ въ дл рисовки характеровъ. Дрозъ нарочно выбралъ форму автобіографическую и, создавъ лицо главнаго героя, говоритъ его языкомъ, т. е. языкомъ человка, сложившагося въ эпоху французскаго идеализма, хотя онъ и занимался постоянно точною наукой. Наивность, доходящая почти до жалкой крайности, доброта, вра въ людей, вра въ свои идеалы, способность отршаться совершенно отъ личныхъ интересовъ — вотъ что сказывается въ каждомъ слов автобіографіи бднаго чудака, котораго судьба связала съ бездушной женщиной и довела до нищеты, до поруганія, до глубочайшей трагедіи, какая только можетъ происходить въ душ такой личности. Читая романъ, вы, конечно, испытывали минутами нкоторое утомленіе отъ его тускловатаго колорита и всхъ этихъ изліяній идеалиста, вдающагося все боле и боле въ печальный самообманъ, но въ этомъ-то и заключается, по моему, настоящее достоинство автора, какъ реальнаго писателя. Онъ желалъ, прежде всего, правды. Разъ задумавши своего ‘Баболена’ со всей совокупностью его душевнаго склада, онъ могъ бы, обладая милымъ, блестящимъ умомъ, легкой, фельетонной манерой, гораздо больше забавлять читателя, разнообразить его вншнія впечатлнія, ввести въ разсказъ множество пикантныхъ эпизодовъ и т. д. Но ничего этого онъ не захотлъ сдлать и, шагъ за шагомъ, капля за каплей, доводитъ васъ къ концу романа до того, что вы сливаетесь съ личностью Баболена, вы страдаете вмст съ нимъ, и его жалкая смерть вызываетъ въ васъ самые лучшіе порывы человческой симпатіи, самый великодушный протестъ, на какой только способенъ читатель во имя нравственной правды и справедливости. Тутъ ужь нельзя никому упрекнуть реализмъ въ томъ, что онъ занимается физіологіей, а не душевнымъ міромъ человка, что онъ копается въ болячкахъ тла, въ его инстинктахъ, въ его чувственной распущенности. Тутъ все — идея, чувство, принципъ вмст съ дисгармоніей въ душевныхъ свойствахъ человка, т. е.— какъ мы имемъ это въ Баболен: съ мягкостью характера, отсутствіемъ извстнаго развитія воли или неимніемъ въ умственномъ склад нкоторыхъ сторонъ, помогающихъ намъ находить желанное равновсіе и защищать себя въ жизни отъ разнаго рода опасностей. И замтьте это: при всей исключительности душевной жизни Баболена, несмотря на форму автобіографіи, несмотря на то, что онъ постоянно долженъ говорить о себ самомъ, все-таки жизнь героя переплетена съ окружающей его средой, она, по пріемамъ творчества, не противорчитъ требованіямъ хорошаго реализма, хотя, конечно, не представляетъ собой такого сочетанія душевнаго анализа съ картинами текущей жизни, какъ у Флобера. Баболенъ, нсколько исключительный характеръ, но вовсе не сочиненный, онъ не вырванъ изъ чужой дйствительности, и его трагическая судьба есть прямой результатъ того хищничества, той испорченности, какими переполнена свтская и буржуазная жизнь современной Франціи. Авторъ не можетъ выдумывать людей, представляющихъ собой большинство, а прикосновеніе къ такимъ людямъ должно, роковымъ образомъ, привести всякаго такого идеалиста, какъ Баболенъ, къ жалкому исходу, если онъ во-время не догадается съ какими хищными зврями иметъ онъ дло. Въ каждомъ хищническомъ обществ, человкъ, преданный иде, не живущій своими себялюбивыми инстинктами, наклонный по натур къ великодушію и самоотверженности, заране обреченъ на закланіе. Но этого еще мало, авторъ, быть можетъ, не желая того, показалъ намъ: кіжъ отршенность отъ жизни, книжность должны непремнно вести къ подобнымъ разультатамъ, даже въ людяхъ съ прекраснйшими задатками. Гармонія и тутъ нарушена. Мы не можемъ осуждать за это несчастнаго Баболена, но не въ состояніи и не признать факта этого отсутствія равновсія въ душевномъ развитіи такого хорошаго человка. Кто способенъ нсколько поглубже взглянуть на подобную автобіографію, тотъ увидитъ въ ней какъ бы символъ общаго культурнаго движенія французской націи: маленькая кучка идеалистовъ, воспитавшихся почти исключительно на извстныхъ принципахъ, формулахъ, идеалахъ, врованіяхъ, и масса, живущая до сихъ поръ инстинктами, интересами и побужденіями, развившимися совершенно вн міра идей. Поэтому, каждый двадцатилтній періодъ приноситъ намъ картины неурядицы, гд жертвами прежде всего падаютъ люди односторонніе, слишкомъ далеко зашедшіе въ область идеаловъ.

Другой талантъ, также молодой, свжій, но съ инымъ оттнкомъ, пришелъ къ реальному роману, начавши поэтическими опытами. Имя Альфонса Додэ стало извстно въ самое послднее время. Какъ романистъ, онъ, можно сказать, существуетъ только два-три года. Съ русской публикой его познакомилъ тотъ же художникъ-критикъ, которому мы обязаны прекрасными характеристиками Флобера и братьевъ Гонкуръ. Сдлалось это почти на-дняхъ, такъ что физіономія Альфонса Додэ, какъ писателя, представляетъ для русской публики совершенную новость, а между тмъ, его репутація во Франціи стоитъ теперь выше извстности остальныхъ молодыхъ, начинающихъ писателей реальной школы. Онъ добился этого однимъ романомъ, который, несмотря на безпощадность своего реализма, былъ увнчанъ чопорной и классической ‘Французской Академіей’, что случается чрезвычайно рдко, и въ періодъ времени какихъ-нибудь двухъ лтъ пережилъ боле дюжины изданій. Теперь Альфонсъ Додэ, поощренный такимъ блистательнымъ успхомъ, пойдетъ, по всей вроятности, по дорог романиста, но первый періодъ его писательства былъ посвященъ другимъ родамъ. Онъ уже довольно много ставилъ драматическихъ произведеній: и небольшихъ одноактныхъ пьесъ, и боле значительныхъ произведеній и на литературныхъ сценахъ Парижа: Одеон, ‘Французской Комедіи’, и на бульварныхъ. Его давно замтили, какъ сценическаго писателя съ талантомъ, съ поэтическимъ колоритомъ, но прочной репутаціи онъ себ не составилъ, какъ драматургъ, и піеса, куда онъ вложилъ всю свою оригинальность, потерпла даже совершенное крушеніе. Но не театръ привелъ его къ роману, а другіе его опыты, именно: маленькіе полу фантастическіе очерки въ сказочной форм, къ которымъ онъ перешелъ посл стихотворныхъ опытовъ. Стихотворцемъ по профессіи онъ не остался, но поэтичность свою сохранилъ и развилъ. Если въ Гонкурахъ и въ Дроз мы имемъ парижанъ по преимуществу, людей анализа и умственной тонкости разсудочнаго характера, то Додэ — дитя юга, воспитанный подъ впечатлніемъ теплой, разнообразной, поэтической природы, съ веселымъ, игривымъ темпераментомъ, полнымъ того свойства, которое нмцы называютъ ‘жизнерадостность’. Такимъ онъ явился въ Парижъ добиться удачи, не переставалъ жить жизнью артиста, богемы, прирожденнаго поэта, и сталъ заработывать себ насущный хлбъ, не утомляя себя, вкладывая свои замыслы въ форму стихотвореній,а впослдствіи — оригинальныхъ и милыхъ сказокъ, гд фантазія переплетается съ искренностью чувства, часто съ юморомъ и всегда съ яснымъ пониманіемъ жизни. Рядъ мелкихъ произведеній въ проз, проникнутыхъ удачной смсью воображенія и дйствительности, помогъ Додэ выработать свою писательскую манеру, и онъ въ состояніи былъ, перейдя къ рамк настоящаго романа, явиться большимъ мастеромъ во всеоружіи своего свжаго и яркаго таланта. Жизнь въ Париж развила его наблюдательность, но не заставила его утратить поэтическое чутье, и тотъ колоритъ, который онъ придаетъ всмъ своимъ мыслямъ, своей манер обращаться съ людьми, съ событіями, положеніями. Вс эти особенности вылились какъ разъ въ томъ роман, который получилъ въ одинъ годъ огромную извстность и обезпечилъ автору дальнйшій успхъ. Его заглавіе уже прямо показываетъ, что мы имемъ тутъ дло съ совершенно реальною почвой. Авторъ выбралъ простую промышленную фирму: ‘Фромонъ младшій и Рислеръ старшій’. Это — два компаньона обойной фабрики. Черезъ нихъ мы вступаемъ въ міръ парижской буржуазіи, воскресшей опять подъ перомъ автора съ такимъ же богатствомъ подробностей, къ какому пріучилъ Бальзакъ во множеств романовъ изъ той же сферы, но не 60-хъ, а 30-хъ годовъ. Тутъ передъ нами течетъ дйствительность вчерашняго дня въ центр торговаго и промышленнаго парижскаго квартала, въ такъ называемомъ Болот (Marais). Интимная драма не избжала роковой необходимости вращаться около супружеской неврности. Этого мотива ни одинъ французскій реалистъ избгнуть не въ состояніи. Неврная жена — самый полный типъ во всемъ роман, она, съ головы до пятокъ, дитя парижской дйствительности: родившись въ мелкомъ буржуазномъ семейств отъ матери — доброй кумушки и отъ отца — тунеядца, весь свой вкъ игравшаго фальшивую роль человка бойкаго, способнаго составить себ большое состояніе, но не имвшаго ни въ чемъ удачи, она прошла черезъ модную мастерскую и развила въ себ тотъ видъ дкаго, остраго хищничества, какой ведетъ каждую увріерку, каждую дочь обднвшихъ родителей къ изысканію лазейки, черезъ которую она могла бы попасть въ міръ матеріальнаго довольства и удовлетворить всмъ своимъ инстинктамъ. Сосдство богатыхъ буржуа, постоянная зависть высушиваютъ ее съ дтскихъ лтъ и превращаютъ въ образцовый порочный организмъ, въ которомъ легкомысліе гризетки перемшано съ бездушіемъ и сухостью дльца.

Такова самая значительная фигура романа, эта пикантная, шумная, плотоядная Сидонія, на которой добрякъ Рислеръ, одинъ изъ компаньоновъ фирмы, женится, зажмуривъ глаза на свое ближайшее будущее. Трудно сказать, къ какому виду паденія неспособна подобная женщина. Въ предлахъ небольшаго романа она продлала ршительно все, что только можно вообразить въ рамкахъ буржуазной дйствительности. Она влюбила въ себя брата своего будущаго мужа, потомъ его бросила, потомъ вышла замужъ за старшаго, чтобъ попасть въ тотъ самый домъ, который питалъ въ ней хищническую зависть, сдлалась возлюбленной мужа своей пріятельницы, осыпавшей ее постоянно всякаго рода вниманіемъ и дружескими услугами, раззорила и своего возлюбленнаго и, вмст съ нимъ, мужа, довела солидный промышленный домъ до банкротстваа, несчастнаго Рислера — до самоубійства, уморивъ предварительно отъ тоски другую свою пріятельницу, у той она отняла сердце первой своей мужской жертвы, брата своего мужа, котораго, во второй разъ, уже замужней женщиной, довела до связи съ собой, чтобъ имть противъ него оружіе, когда онъ вздумалъ раскрыть вс ея гадости. Какъ видите, программа ужасающая, и во всемъ этомъ нтъ никакого преувеличенія. Вы читаете, и самая заурядная правда, самая обычная дйствительность мечутся вамъ въ глаза. Эта Сидонія, это привлекательное чудовище, въ конц концовъ, дйствуетъ безсознательно, она не можетъ иначе поступать по всему складу своей натуры, по всему своему прошедшему, она — болячка цлаго общественнаго строя, а ея успхъ, ея обаятельность, опять-таки, даны культурой того громаднаго города, гд она родилась. Авторъ безъ малйшей натяжки показываетъ, въ лиц этой Сидоніи, какъ типъ продажной женщины, типъ новйшей гетеры, овладлъ уже нетолько великосвтскою, но и буржуазною средой. Сидонія — одна изъ характерныхъ разновидностей общественнаго паразита, какой, по полумистической теоріи Дюма-сына, предназначается къ тому, чтобъ пожрать все недостойное существовать на земл. Но вы видите, что этотъ паразитъ пожираетъ въ томъ мірк, куда ввелъ насъ авторъ, нетолько недостойное существовать, но и все честное, самоотверженное, добродтельное. Такова главная сущность романа Додэ, но я не могу передать вамъ особаго обаянія, производимаго манерой автора. Оригинальность этой манеры заключается, главнымъ образомъ, въ томъ, что авторъ, не вторгаясь въ разсказъ въ форм разсужденій, комментаріевъ, возгласовъ, патетическихъ или сатирическихъ тирадъ, постоянно бесдуетъ съ дйствующими лицами въ какомъ-то полушутливомъ, полуфантастическомъ тон, имющемъ несомннную прелесть и очень мало нарушающемъ общій реальный колоритъ романа. Прежній сказочникъ остается вренъ своей натур и привычкамъ, и способенъ бесдовать нетолько съ лицами, но и съ вещами и съ впечатлніями картинъ, онъ олицетворяетъ извстные факты обыденной жизни, связанные съ душевными волненіями людей. Чтобъ вамъ показать наглядно, что это такое, я остановлюсь на одной глав романа, которая посвящена такъ называемой chance, т. е. сроку по вексельнымъ платежамъ. Эту ‘chance’ Додэ превращаетъ въ маленькаго демона, въ какое-то фантастическое, зловщее существо, которое, по своему, мучаетъ людей въ различныхъ сферахъ, во всевозможныхъ житейскихъ обстановкахъ. Передъ всми оно встаетъ въ одинъ и тотъ же моментъ и нашептываетъ имъ въ ухо все, что несчастные должны испытывать, чувствуя и въ себ, и вокругъ себя полную невозможность удовлетворить долговому обязательству. Согласитесь, что этотъ пріемъ чрезвычайно милый и поэтическій и, вмст съ тмъ, нетолько не оторванъ отъ дйствительности, а прикованъ къ ней тяжелыми цпями. Подобное вторженіе авторской фантазіи, юмора и грустнаго чувства разнообразитъ впечатлніе читателя, освжаетъ его, расчищаетъ воздухъ слишкомъ тяжелой и, подчасъ, слишкомъ банальной дйствительности. Можно прямо сказать, что безъ этого полуфантастическаго элемента реальной правды романъ совершенно измучилъ бы васъ своей безотрадностью. Но не подумайте, чтобъ Додэ злоупотреблялъ поэтическимъ даромъ сказочника, онъ показалъ въ этомъ необыкновенный тактъ, чутье, чувство мры. Общее теченіе разсказа, характеристика лицъ, положеній, подробностей — все это реально въ самомъ лучшемъ, художественномъ смысл слова, притомъ не тяжело, не расплывчато, а бойко, весело, добродушно, а. когда нужно, съ оттнкомъ горькаго, но блестящаго юмора. Если про другихъ реалистовъ можно сказать, что они черезчуръ объективны, что они оставляютъ читателя слишкомъ съ глазу на глазъ съ дйствующими лицами, то Додэ усплъ соединить требованія реализма съ извстной долей личнаго отношенія къ своимъ героямъ. Онъ ихъ не казнитъ, не читаетъ имъ проповдей, онъ не произноситъ безповоротныхъ приговоровъ, но показываетъ намъ, въ разныхъ мстахъ романа, какое чувство они въ немъ самомъ возбуждаютъ. Какъ мыслитель — гуманистъ онъ разумется прощаетъ имъ почти вс ихъ прегршенія, но вовсе неспособенъ закрывать глаза на различныя проявленія ихъ умственной пустоты, ихъ смшныхъ сторонъ, ихъ сердечнаго бездушія. Въ особенности комическія слабости и претензіи находятъ въ немъ яркое и смющееся зеркало. По своему, онъ безпощаденъ къ пошлымъ и смшнымъ личностямъ разсказа, но эта безпощадность, все-таки, остается теплой, человчной. Вы никогда не забудете фигуры провинціальнаго актёра, отца несчастной двушки, загубленной Сидоніей — неизлечимаго тунеядца, фразёра, пустйшую личность, котора’я носится постоянно со своимъ сценическимъ призваніемъ и позволяетъ жен и дочери умирать надъ работой, чтобъ ему можно было проводить время въ болтовн, въ шлянь по бульварамъ и въ отыскиваньи идеальнаго директора, а то такъ и собственнаго антрепренёрства. Этотъ Делобель останется одной изъ самыхъ удачныхъ фигуръ французскаго реальнаго романа, хотя онъ и проходитъ по разсказу скоре въ вид эпизодическаго лица. Точно также, и отецъ Сидоніи изображенъ авторомъ съ яркимъ мастерствомъ. Отношеніе его къ этой вздорной личности — одного сорта съ обработкой фигуры актёра: онъ не упускаетъ ни одной реальной черты и даетъ намъ полную возможность ознакомиться съ курьёзнымъ типомъ парижскаго буржуазнаго муравейника и, вмст съ тмъ, слегка трунитъ надъ нимъ’ надъ его жалкими претензіями, надъ его верченіемъ въ колес тревожной безпорядочности. Свтлыя личности у него безцвтне, потому что он и въ жизни-то — по крайней-мр въ жизни, имъ изображаемой — должны вставлять себя въ боле казенныя рамки, но изъ добрыхъ людей романа, главная фигура, Рислеръ-старшій, добрякъ, загубившій свою жизнь въ качеств мужа Сидоніи, доказываетъ, опять-таки, способность автора соединять реальные пріемы творчества съ человчнымъ отношеніемъ къ созданнымъ имъ лицамъ. Этотъ альзасецъ простоватъ, ограниченъ, иногда даже просто смшонъ. Онъ ничего не видитъ дальше преуспянія фирмы и весь ушелъ въ изобртеніе какой-то машины для печатанія обоевъ, но въ немъ живутъ неоцненныя качества рядомъ со всмъ этимъ: честность, благодарность къ тмъ людямъ, которые дали ему положеніе, преданность иде, труду, широкая доброта, сознаніе своей грубоватости и ограниченности, выражающіяся въ преклоненіи передъ наружностью, бойкостью, ловкостью своей жены. Додэ ни мало его не идеализируетъ, не хвалитъ его отъ себя съ какимъ-нибудь подчеркиваньемъ, но возбуждаетъ къ нему несомннную симпатію читателя, да и самъ относится къ нему постоянно съ теплотой и искренностью, не мшающими, однако, юмору изображенія.

Таково произведеніе молодаго реалиста, успвшаго добиться громкаго успха своей первою, вполн серьёзною вещью. Этотъ фактъ чрезвычайно пріятенъ: онъ показываетъ, что, при удачномъ сочетаніи авторскихъ свойствъ, писатель-реалистъ можетъ идти по широкой дорог смлаго воспроизведенія жизни. Додэ, какъ я уже замтилъ, посвятилъ себя теперь исключительно роману и нсколько мсяцевъ тому назадъ выпустилъ новое произведеніе съ очень широкой программой, но я не буду вдаваться въ его разборъ на томъ основаніи, что романъ этотъ, подъ заглавіемъ ‘Jack’, представляетъ собой уже дальнйшее развитіе его авторской манеры, между тмъ какъ въ роман ‘Фромонъ младшій и Рислеръ старшій’ заканчивается первый періодъ его писательства. Забгать впередъ я не могу, тмъ боле, что мн предстоитъ еще третья бесда о другомъ крупномъ дарованіи, заинтересовавшемъ собой, въ послдніе два-три года, русскую публику даже боле, чмъ французскую. Пока — подведемъ нкоторые итоги.

Вс романисты, разсмотрнные мною въ настоящую бесду, принадлежатъ несомннно реальному творчеству. Вс они выступили на литературное поприще въ одну и ту же эпоху, т. е. въ шестидесятыхъ годахъ. Если вспомнить, что Флоберъ выпустилъ въ свтъ свою ‘Г-жу Бовари’ во второй половин предъидущаго десятилтія, то успхи реализма являются дйствительно замчательными. Такой кружокъ талантовъ, держащихся за одинаковые пріемы, за одинаковые принципы, составляетъ уже школу. И есть полная надежда на то, что лучшія литературныя силы Франціи будутъ примыкать именно къ этой групп, завоюютъ искуству его настоящее реальное царство. Вы видли: каждый изъ этихъ молодыхъ реалистовъ, оставаясь врнымъ основной задач своего творчества, ищетъ, однако же, всё новыхъ путей и въ замыслахъ романовъ, и въ содержаніи, и въ мастерств исполненія, и въ колорит.

Гонкуры въ лучшихъ своихъ произведеніяхъ, разобранныхъ мною, стараются слить внутреннюю жизнь своихъ героинь какъ можно сильне съ цлымъ рядомъ вншнихъ впечатлній, предаются самой старательной, самой кропотливой работ, чтобъ опредленне, обстоятельне, правдиве воспроизвести жизнь души, какъ мы это видимъ въ ‘Г-ж Жервезэ’, и, все-таки, они не могутъ достичь того сліянія жизни героини съ ежедневной дйствительностью, какое мы видимъ у Флобера. Ихъ женскія фигуры остаются, скоре, портретами, этюдами отдльныхъ личностей, вставленными въ блистательныя рамки реальнаго искусства, чмъ настоящими типами. Они не избгли и авторскаго произвола въ постройк романа, желая какъ можно подробне войти въ интимную жизнь своихъ героинь.

То же почти замчаніе можно сдлать и относительно Дроза, какъ автора романа ‘Ваболенъ’. И онъ выдляетъ главное лицо изъ общаго теченія дйствительности настолько, что придаетъ всему произведенію нсколько односторонній и исключительный характеръ. Интересъ чисто-психологическій, анализъ ощущеній поставлены до такой степени на первый планъ, что жизненныя подробности, при всей ихъ правдивости, являются блдноватыми, какъ бы въ сокращенномъ вид, даютъ читателю мало средствъ самому судить о томъ, въ какой степени испытанія героя были реальны. Въ этомъ смысл, Дрозъ и Гонкуры — дв противуположности: у Гонкуровъ мстами необыкновенное обиліе отдльныхъ фактовъ и фактиковъ, которые должны дйствовать на психологію главнаго лица въ связи съ виртуозностью манеры, съ всевозможными пріемами мастерства, у Дроза, напротивъ, мстами изложеніе черезъ-чуръ идейно, если я могу такъ выразиться, слишкомъ сведено къ однимъ нравственнымъ и умственнымъ мотивамъ.

Наконецъ, у Альфонса Додэ находимъ мы боле удачное сочетаніе пріемовъ реализма, облеченное въ пріятную, легкую, но не легковсную форму, на первый разъ, съ нкоторыми особенностями его личнаго развитія и южной натуры. Его ужь никакъ нельзя упрекнуть въ томъ, что онъ слишкомъ выдляетъ главное лицо, что онъ съ авторскимъ произволомъ сосредоточиваетъ на немъ исключительный интересъ разсказа. Напротивъ, онъ держится въ роман, разобранномъ мною, самаго широкаго, реальнаго пріема: выхватывать изъ дйствительности цлый мірокъ и заинтересовывать читателя всми отдльными элементами и фигурами этого мірка, а, въ то же время, связывать весь этотъ мірокъ съ жизнью цлаго общества, показывать на его типахъ: какъ житейская траги-комедія держится за самые крупные мотивы въ развитіи страны и въ національномъ характер.

Что же мудренаго, скажу я въ заключеніе, что груна даровитыхъ реалистовъ, искавшихъ и ищущихъ новаго содержанія и все боле широкихъ рамокъ для современнаго романа, обогатилась, въ послдніе годы, тмъ своеобразнымъ и сильнымъ дарованіемъ, которому я посвящу цликомъ мою послднюю бесду — реалистомъ Эмилемъ Зола.

Чтеніе третье.

Эмиль Зола.— Личная его судьба, по авто-біографическому очерку.— Первая манера его реализма: ‘Тереза Ракенъ’.— Вліяніе политическихъ событій на замыслы романиста,— Эпопея ‘Ругоны-Макаръ’.— Характеристика выдающихся качествъ и слабыхъ сторонъ Зола.— Общій взглядъ на мотивы французскаго реальнаго романа.— Картина литературнаго труда въ школ французскихъ реалистовъ.— Плодотворность ихъ изученія въ связи съ движеніемъ нашей беллетристики.

Мм. Гг.

Мы подошли къ послдней фаз развитія реальнаго романа во Франціи. Талантъ, представляющій собой эту фазу, всего боле знакомъ русской публик. Это — Эмиль Зола. Можно смло сказать, что онъ, особенно въ послдніе два, три года, пріобрлъ у насъ такую прочную репутацію, какой у себя на родин еще не иметъ. До 1872 года имя его было совершенно неизвстно русской публик. Въ этомъ году явился первый томъ цлой эпопеи, задуманной имъ, какъ мы увидимъ дальше, по весьма широкой программ и озаглавленной ‘Ругоны-Макаръ’. Въ одномъ изъ періодическихъ изданій мн привелось, тогда еще, представить читателю это молодое дарованіе и указать въ краткихъ чертахъ его связь съ предшествующимъ движеніемъ французскаго романа. Съ тхъ поръ, каждый годъ, Зола выпускалъ по цлому тому своей эпопеи. Одинъ изъ нашихъ ежемсячныхъ журналовъ сдлалъ его своимъ постояннымъ сотрудникомъ и сталъ печатать вновь выходившіе томы нетолько одновременно, но даже раньше появленія ихъ на французскомъ язык. Такая иниціатива ‘Встника Европы’ расширила у насъ еще больше репутацію Зола и позволила намъ ознакомиться съ нимъ нетолько какъ съ романистомъ, но какъ съ критикомъ и публицистомъ. Вотъ ужь боле года, какъ онъ доставляетъ ежемсячныя статьи въ вид писемъ, гд онъ усплъ задть очень многія характерныя стороны французской жизни и составить въ легкой, оригинальной, блестящей форм нсколько этюдовъ критическаго характера. Въ предъидущихъ двухъ бесдахъ я упоминалъ о немъ, какъ о критик, или называя его по имени, или подразумвая, когда я говорилъ съ вами о Флобер и о братьяхъ Гонкуръ. Въ этихъ двухъ критическихъ этюдахъ Зола всего ярче выразилъ свое литературное міровоззрніе и облегчилъ намъ задачу: привести его собственныя произведенія въ прямую связь съ его художественнымъ и умственнымъ развитіемъ. Если вы прочитывали его ‘Парижскія письма’, то, вроятно, составили себ уже нкоторое понятіе о томъ, какъ этотъ человкъ смотритъ на значеніе современнаго романа, кто ему изъ писателей больше правится, какихъ пріемовъ желалъ бы онъ самъ держаться въ творчеств и манер. Но заинтересованные имъ, какъ романистомъ и критикомъ, вы вроятно желали бы также составить себ приблизительное понятіе и о человк, объ его житейской карьер, о томъ, гд и какъ онъ учился, подъ какими вліяніями выросъ и развился, гд и въ какихъ условіяхъ живетъ въ настоящее время?

Собираясь бесдовать съ вами, я задалъ себ т же самые вопросы и хотлъ сначала ознакомиться съ тмъ, что было во французской журналистик сказано существеннаго о талант, произведеніяхъ и личности Эмиля Зола. Но поиски мои не привели меня ни къ какимъ цннымъ результатамъ. Зола еще не заслужилъ въ Париж обстоятельной оцнки со стороны авторитетныхъ критиковъ. Одинъ изъ нихъ сообщилъ мн письменно, что онъ затрудняется привести какую-нибудь особенно выдающуюся статью, а на самого Зола, какъ романиста, взглянулъ суховатымъ и равнодушнымъ взглядомъ, говоря, что если онъ не лишенъ таланта, то, во всякомъ случа, его манера слишкомъ напряженна и угловата, чтобъ доставить ему репутацію первокласснаго художника. Мн извстно было, что нашъ знаменитый соотечественникъ, живущій въ Париж въ литературно-артистической сред, лично знакомъ съ Зола и даже способствовалъ его тснйшимъ сношеніямъ съ Россіей. Въ письм И. С. Тургенева я нашелъ нсколько чертъ, характеризующихъ писательскую личность Зола, но этимъ я не удовольствовался и обратился къ самому романисту, прося его сообщить мн все, что появилось въ журналахъ или біографическихъ словаряхъ про его жизнь и дятельность. Онъ самъ удовлетворилъ меня вполн.

Въ небольшомъ письм съ умлъ онъ сообщить такъ много существеннаго, что трудно найти больше содержанія и на десятк страницъ любой біографіи. Вы мн позволите привести всю біографическую часть письма въ подстрочномъ перевод. Она поможетъ намъ необычайно въ дл критическаго пониманія произведеній Зола.

‘Я родился, пишетъ онъ: — 2-го апрля 1840 года отъ отца, родомъ венеціанца, и отъ матери-француженки, изъ провинціи Веаисе — родился въ Париж, въ самомъ центр одного изъ народныхъ кварталовъ. Отецъ мой былъ инженеръ и сдлалъ нсколько крупныхъ работъ по канализаціи, живя въ город Эксъ, около Марсели, гд и умеръ въ 1847 году. Съ трехъ лтъ до осьмнадцати я росъ въ Прованс и началъ учиться въ коллеж города Эксъ. Вернувшись въ Парижъ въ 1858 году, прошелъ я черезъ большую нищету. Гимназическій курсъ кончилъ я въ лице Сен-Луи и нкоторое время билъ баклуши, съ безпечностью поэта. Въ 1862 году поступилъ приказчикомъ въ книжную торговлю Гашетъ и оставался тамъ вплоть до 1860 года, когда бросился въ журнализмъ’.

‘Вотъ ужь десять лтъ какъ я живу своимъ перомъ, скоре дурно, чмъ хорошо, меня сильно оспориваютъ, часто совсмъ не признаютъ, и я заработываю, конечно, гораздо меньше нашихъ газетныхъ фельетонистовъ. Только четыре года какъ я въ состояніи былъ совершенно оставить газетное сотрудничество, гд мои замашки доставляли мн непріятности, и окончательно заперся у себя дома, чтобъ писать мои романы’.

‘Живу я очень уединенно, въ глухомъ квартал, въ самой глубин Батиньолей. Я занимаю маленькій домикъ съ моей женой, матерью, двумя собаками и одной кошкой. Разв кто-нибудь изъ пріятелей завернетъ ко мн въ четверкъ вечеромъ, все это — больше друзья дтства, почти вс — провансальцы. Выхожу я какъ можно меньше. Изъ современныхъ писателей бываю только у Флобера, Гонкура и Альфонса Додэ. Я нарочно такъ удалился отъ всего, чтобъ какъ можно спокойне работать. Работаю я самымъ буржуазнымъ образомъ. У меня есть положенные часы: утромъ я сажусь къ столу, точно купецъ къ конторк, пишу потихоньку, среднимъ числомъ страницы по три въ день, не переписывая: представьте себ женщину, вышивающую шерстями, стежокъ за стежкомъ, длаю, конечно, ошибки, иногда вычеркиваю, но кладу на бумагу мою фразу тогда только, когда она совершенно сложится въ голов. Какъ вы видите, все это чрезвычайно ординарно. Боюсь, какъ бы такое разоблаченіе не повредило въ ум вашихъ слушателей той страшной фигур, какую они могли создать изъ меня. Но дло-то въ томъ, что вс настоящіе работники, въ нашу эпоху, должны быть, по необходимости, людьми тихими, чуждыми всякой рисовки и жить семейно, какъ какой-нибудь нотаріусъ маленькаго городка’.

‘Что же вамъ еще сказать? Мои ‘Ругоны-Макаръ’ должны имть двадцать частей, и я, въ настоящую минуту работаю надъ 7-й частью, романомъ, обнимающимъ собой міръ парижскихъ рабочихъ {Романъ этотъ уже появился теперь и по-французски, и по-русски. Прим. автора.}. Я уже много работалъ, а передо мной еще больше работы. Для меня вся жизнь заключается въ труд. Даже черезъ десять или пятнадцать лтъ я не разсчитываю на то, чтобъ меня поняли и признали во Франціи. На меня смотрятъ сквозь всякаго рода призраки и нелпости. Къ тому же, и вражда литературныхъ школъ слишкомъ сильна, чтобъ мн воздали должную справедливость, а политика производитъ теперь у насъ такой шумъ, что книги проходятъ совершенно незамченными. Не бда! Надо только производить. Когда я доволенъ своимъ днемъ, вечеромъ я сажусь съ своей женой и матерью играть въ домино. Мн такъ легче поджидать успха’.

‘Считаю почти лишнимъ прибавлять, что за мной значится всего одинъ порокъ: люблю сладко пость. Но такое признаніе можетъ показаться тщеславнымъ. Разсудите сами, можете ли вы объяснить всмъ этимъ мои романы. Послдняя подробность: я очень нервенъ, продолжительная работа раздражаетъ и убиваетъ меня. Я принужденъ бываю останавливаться на нсколько недль, потому что сердце начинаетъ биться ужасно. Еслибъ я не писалъ моихъ книгъ, я желалъ бы быть мелкимъ собственникомъ гд-нибудь въ деревеньк и дышать на свобод вольнымъ воздухомъ’.

‘Обработайте все это. Я хотлъ только дать вамъ факты и числа. Въ сущности же, у меня въ искуств одна страсть: жизнь. Я любовно преданъ современной жизни, всей моей эпох’.

Вы сами видите, какъ это характерно и полно содержанія, несмотря на краткость и сжатость формы. Изъ письма же нашего знаменитаго соотечественника я позволю себ выписать объ личности Зола еще нсколько словъ: ‘Зола женатъ, пишетъ онъ:— такъ, какъ женятся увріэ, живетъ уединенно, работаетъ, какъ волъ. Закала сильнаго, упорный и угловатый характеръ, притомъ добродушенъ, простъ и очень самолюбивъ’.

Если вы сопоставите оба показанія, то они сольются въ одно цлое, дающее намъ довольно яркій образъ и натуры, и нравственнаго склада, и житейской обстановки. Наружность Зола, судя по портрету, виднному мною въ самое послднее время, какъ нельзя больше соотвтствуетъ этой характеристик: у него энергическая, чрезвычайно своеобразная голова, съ плотно-остриженными волосами, довольно широкимъ лицомъ, крупнымъ, прямымъ носомъ и взглядомъ нсколько изъ подлобья. Вы его никогда бы не признали по портрету за француза-парижанина, а скорй приняли бы за провинціала съ юга Франціи, за какого-нибудь машиниста, моряка или вообще рабочаго, одтаго только-что прилично. Въ его тлесномъ склад и посадк видна, дйствительно, мощная натура, прошедшая черезъ нужду и усиленный трудъ.

Яркому и блестящему романисту только наша эпоха могла придать такую вншность. Между его обликомъ и наружностью какого-нибудь Сю, который былъ въ конц сороковыхъ годовъ демократическимъ романистомъ, лежитъ глубокая пропасть. Все легкое, дилетантское, избалованное, эксцентричное исчезло и замнилось типомъ работника, въ лучшемъ смысл слова.

Подведемъ же нкоторые итоги матеріалу, находящемуся въ нашихъ рукахъ. Мы видимъ, стало быть, что Зола родился и воспитывался въ сред простаго и трудящагося люда, и первыя свои, самыя живыя, впечатлнія получилъ въ провинціи. Тамъ, вплоть до юношескихъ лтъ, въ немъ развивалось то могучее чувство жизни и природы, какое проявляется въ его романахъ. Онъ вобралъ въ себя южную сочность ощущеній и особенную, нервную энергію, которая встрчается, опять-таки, у людей южной расы. Впечатлнія дтства и отрочества должны были такъ сильно залечь въ него, что первыя его крупныя произведенія, роковымъ образомъ, сложились изъ этихъ жизненныхъ вкладовъ. Дале, мы видимъ, что онъ усплъ въ Париж пріобрсть одно гимназическое образованіе, и въ университет не былъ. У насъ, въ Россіи, такой недочетъ въ умственной карьер сказался бы гораздо рзче на произведеніяхъ и на всемъ развитіи человка. Переведите вы все на русскіе нравы и условія и посмотрите: что такое была бы житейская дорога Зола, хотя бы здсь, въ Петербург. Мы имли бы въ немъ провинціальнаго гимназиста, который, докончивъ курсъ въ одной изъ здшнихъ гимназій, остался бы безъ дла въ теченіи четырехъ лтъ, а потомъ четыре года простоялъ бы за прилавкомъ въ книжномъ магазин и прямо посл того пустился бы въ литературу. Даже при огромномъ природномъ дарованіи, такой молодой человкъ врядъ ли бы выбился на дорогу крупнаго художественнаго творчества и наврно остался бы съ неисправимой ограниченностью въ своихъ идеяхъ, вкусахъ, въ пониманіи всего строя окружающей его жизни. Онъ наврное бы не пошелъ дальше мелкаго сотрудничества, ничтожныхъ статеекъ, ходячаго либерализма, не пріобрлъ бы ни начитанности, ни опредленныхъ принциповъ, ни общей умственной выправки {Исключенія составляютъ, въ извстной только степени, Помяловскій и Ршетниковъ, ихъ даровитость и умъ, все-таки, неизмримо ниже той общей развитости, какую мы видимъ въ Зола. Прим. автора.}. А тутъ мы видимъ, что мальчикъ-провинціалъ, пройдя школу нужды и даже бездлья, побывавши въ приказчикахъ и поработавъ потомъ, въ теченіи шести лтъ, гд попало, является настоящимъ писателемъ, съ большимъ знаніемъ жизни. съ выработкой манеры, съ опредленнымъ нравственнымъ и даже философскимъ отношеніемъ къ своей эпох. Словомъ, онъ — европеецъ отъ головы до пятокъ, онъ — умственная и художественная сила, онъ не мене развитъ, чмъ каждый изъ выдающихся литературныхъ дятелей Франціи. Какъ же могло это статься? Объясненія такому чуду надо искать не въ однихъ личныхъ качествахъ человка, а во всей масс той культуры, которую каждый во Франціи можетъ вбирать въ себя, если не лишенъ способности къ развитію. Тамъ личность, дйствительно, наслдуетъ отъ общей культуры множество даровъ и благъ, а мы здсь должны пріобртать все тяжелымъ искусомъ. Какая-нибудь двочка изъ самой мелкой сферы, дочь привратника или уличной торговки, еле грамотная, почувствуетъ въ себ наклонность къ сцен, попадаетъ въ консерваторію, гд все ученье заключается въ одной декламаціи, и, глядишь, черезъ два-три года она длается неузнаваемой, въ ней: изящество, блескъ, благородство, даже величіе, тонкость — тысячи свойствъ, присущихъ только людямъ, прошедшимъ черезъ долгую выучку въ самыхъ изысканныхъ аристократическихъ салонахъ. Кто же выучилъ ее всему этому? Жизнь, общій воздухъ, накопленіе формъ и пріемовъ цивилизаціи. То же самое видимъ мы и въ Зола: нетолько въ Зола-романист, но и въ хроникёр, критик, мыслящемъ человк, обсуждающемъ въ своихъ блестящимъ фельетонахъ самыя яркія стороны французскаго общества, съ его болячками, недугами и противорчіями. Но наслдственные дары культуры не дали бы, конечно, и половины такихъ результатовъ, еслибы во Франціи работники литературнаго труда не проникались, почти вс безъ исключенія, идеею упорной борьбы, еслибы они не вставляли себя въ суровыя рамки труженичества, еслибы они такъ страстно не были преданы своему призванію, своей идеальной задач. Припомните то, что я сейчасъ прочелъ вамъ изъ письма Зола. Какія дв самыя крупныя черты выдляются изъ всего этого признанія? Во-первыхъ, трудъ, творчество, производство, какъ онъ выражается. Онъ прямо говоритъ, что вся его жизнь въ этомъ только и заключается. Во вторыхъ, страстная любовь къ современнной жизни, ко всей той эпох, съ которой онъ началъ жить и кончитъ свое поприще. Это чувство необыкновенно характерно, вообще, для западнаго человка, и, въ особенности, для француза. Только оно и даетъ яркіе плоды культуры въ сколько-нибудь одаренныхъ личностяхъ. Этимъ чувствомъ энергическій западный человкъ рзко отличается отъ всхъ насъ. Онъ дйствительно любитъ свою эпоху, несмотря на все общественное зло, какимъ преисполнена современная цивилизація. Онъ способенъ страдать отъ этого зла, но самую жизнь, весь ходъ міроваго развитія и въ крупномъ, и въ мелкомъ, и въ свтлыхъ, и въ мрачныхъ сторонахъ дятельности, онъ ставитъ выше своихъ личныхъ, хотя бы очень горькихъ испытаній. Какъ художникъ, какъ моралистъ, какъ сынъ своей родины, онъ живетъ каждымъ фибромъ, предаваясь съ неизсякаемой страстностью наблюденіямъ натуралиста и горячимъ ощущеніямъ поэта.

Словомъ, въ Эмил Зола произошло чрезвычайно удачное сочетаніе личныхъ свойствъ и житейской дороги: дтство и первая юность дали ему особый закалъ простоты, поэтичности, южной нервности, Парижъ сосредоточилъ его душевныя силы на высокой иде сознательнаго и широкаго творчества, далъ ему все, что этотъ городъ способенъ вызвать въ воспріимчивой душ и заставилъ трудиться убжденно, гордо, съ врой въ свои силы, съ выдержкой, какую даетъ только одна упорная борьба въ такомъ громадномъ центр міровой культуры.

Не сразу, однако, добился онъ выработки своихъ мыслительныхъ и художественныхъ средствъ, какую мы видимъ въ его послднихъ романахъ. Не устройся его обстоятельства такъ, что онъ могъ зассть исключительно за работу романиста, онъ принужденъ бы былъ тянуть безконечную лямку сотрудника ежедневныхъ газетъ и журнальцевъ, тратить свое дарованіе по мелочамъ, биться изъ-за куска хлба, продавая тотъ товаръ, безъ котораго не можетъ обойдтись бульварная публика. Какъ вы слышали, онъ только съ 1872 г. высвободился изъ-подъ этой растлвающей необходимости…

Но Эмиль Зола, хотя и пустился сначала въ литературную работу мелкаго сотрудника различныхъ парижскихъ листковъ, съ первыхъ же шаговъ на писательской дорог проявилъ преобладающую склонность къ изображенію жизненной правды. Онъ серьёзно записалъ себя въ реалисты и въ этомъ направленіи не колебался, не искалъ другихъ пріемовъ художественной мысли и творчества. На человка съ такимъ направленіемъ мысли и вкуса долженъ былъ всего сильне дйствовать образецъ и примръ Флобера. И къ этому прототипу реальнаго творчества мы должны будемъ въ нашемъ этюд возвратиться не разъ, чтобы показать относительное достоинство произведеній Зола. Чтобы видть, какъ скоро произошла съ Зола перемна, поворотъ къ боле совершенному литературному творчеству, нужно взять романъ, написанный его первой манерой, заставившей заговорить о немъ парижскую критику, и заговорить въ весьма отрицательномъ дух. Романъ этотъ называется ‘Тереза Ракенъ’. Онъ появился въ свтъ черезъ два года посл того, какъ Зола перемнилъ заработокъ приказчика въ книжномъ магазин на скудный гонорарій начинающаго писателя. Въ предисловіи ко второму изданію авторъ самъ говоритъ, что его реалистское произведеніе вызвало почти общій взрывъ брезгливаго протеста, почему онъ и счелъ необходимымъ комментировать романъ съ своей точки зрнія, помочь читателю дойти до боле объективнаго взгляда, посл того, какъ самъ авторъ разскажетъ ему: чего онъ въ этомъ произведеніи добивался. Зола прямо говоритъ, что въ ‘Терез Раненъ’ онъ хотлъ изучить не характеры, а темпераменты, стало быть, ограничилъ свое творчество физіологическимъ этюдомъ въ литературной форм. Онъ, по собственному сознанію, избралъ лица, въ которыхъ нервы и кровь вполн и безусловно владычествуютъ. Въ такихъ организмахъ нельзя предположить свободнаго выбора желаній, идей и поступковъ, а слдуетъ все приписывать роковымъ инстинктамъ, исходящимъ изъ ихъ тлесной организаціи. Онъ, опять-таки, самъ называетъ свою героиню и своего героя — Терезу и Лорана — животными въ человческомъ образ и ничмъ больше. Старался онъ прослдить въ этихъ звряхъ глухое броженіе страстей, порывовъ инстинкта, мозговое разстройство, являющееся вслдствіе нервнаго кризиса. Любовь этихъ двухъ лицъ — нечто иное, какъ удовлетвореніе органической потребности, а злодйское дло, на которое они идутъ, побуждаемые своею связью — прямое слдствіе роковыхъ инстинктовъ и, какъ выражается Зола, ‘они принимаютъ его совершенно такъ, какъ волки принимаютъ смерть овецъ и барановъ’, необходимую для утоленія ихъ голода. Въ этихъ немногихъ словахъ авторскаго предисловія вы уже видите все содержаніе романа. И дйствительно, мало вещей въ реальной литератур боле голыхъ, боле сосредоточенныхъ на безстрашномъ анализ нервно-животныхъ побужденій. Тереза Ракенъ — жена болзненнаго и простоватаго буржуа, мелкаго чиновника на одной изъ парижскихъ желзныхъ дорогъ, ея страсть къ любовнику — товарищу мужа по училищу и служб — нечто иное, какъ стремленіе чувственнаго темперамента, не знающаго въ удовлетвореніи своихъ страстей никакихъ нравственныхъ преградъ. Ея возлюбленный — такое же животное, только сангвиническое, а не нервное. При первомъ намёк ея, что мужа надо устранить для безпрепятственнаго пользованія другъ другомъ, онъ, въ сообществ ея, дйствительно устраняетъ несчастную жертву, попавшую въ этотъ омутъ неудовлетворенныхъ животныхъ страстей. На прогулк Лоранъ топитъ мужа Терезы и длаетъ это такъ ловко, что подозрніе не падаетъ на него, и онъ остается обладателемъ Терезы. Но тутъ и происходитъ обратный ходъ страстей: и Тереза, и Лоранъ были убждены въ томъ, что, устранивши мужа, они забудутся въ наслажденіи своей страстью, а, вмсто того, страсть эта, подъ давленіемъ другихъ, чувственныхъ же волненій, совершенно исчезла и замнилась, когда они уже сдлались мужемъ и женой, безконечнымъ рядомъ убійственныхъ галлюцинацій, отнимавшихъ у нихъ сонъ и всякое подобіе хотя бы злодйскаго спокойствія. Эти новыя страданія возбудили въ нихъ непримиримую взаимную ненависть посл разныхъ попытокъ заглушить чмъ-нибудь нестерпимое нервное возбужденіе, которое Лоранъ какъ бы перенялъ отъ Терезы, вопреки своему сангвиническому темпераменту. Посл цлаго ряда такихъ ощущеній, они перешли къ страху смерти и къ взаимному шпіонству, опасаясь доноса и сваливая вину другъ на друга. Когда же такая жизнь сдлалась уже совершенно невыносимой, то они разомъ задумали, другъ противъ друга, убійство и отравленіе и, понявъ въ одну минуту свои замыслы, кончаютъ общимъ самоубійствомъ. Какъ вы видите, содержаніе романа представляетъ собой почти исключительный примръ литературнаго этюда, гд авторъ ограничивается одной физіологіей органическихъ инстинктовъ. Но въ своемъ предисловіи онъ нетолько не считаетъ это односторонностью, а проситъ читателя вникнуть въ постановку всей своей работы, убдиться, что никакой другой цли въ роман нтъ, какъ распластать передъ нимъ два темперамента: одинъ нервный, другой сангвиническій, и показать, какія глубокія потрясенія могутъ произойти отъ столкновенія этихъ двухъ темпераментовъ. Онъ напираетъ на то, что каждая глава романа есть изслдованіе любопытнаго физіологическаго случая, и тутъ же прибавляетъ, что главнымъ его желаніемъ было: отыскать въ здоровомъ мужчин и въ женщин съ неудовлетворенными инстинктами ихъ животную сущность, бросить ихъ обоихъ въ водоворотъ порывистой драмы и тщательно записать вс ощущенія и вс поступки этихъ двухъ существъ. Въ такихъ авторскихъ намреніяхъ онъ нетолько не раскаивается, но приводитъ ихъ съ нкоторой гордостью. Онъ находился тогда въ томъ період развитія художниковъ, когда они смотрятъ на реальное творчество съ исключительной точки зрнія натуралиста, не заботящагося ни о какомъ общемъ впечатлніи, ни о какомъ общемъ вывод. Несомннно, что въ эту работу онъ влагалъ полнйшую искренность. Мы вримъ, что Зола, когда писалъ свою ‘Терезу Бакенъ’, забывалъ весь міръ (какъ онъ самъ заявляетъ намъ) и погружался въ самое точное изображеніе жизни, избранной имъ своимъ объектомъ, входилъ въ анализъ человческаго механизма и въ любовной исторіи Терезы и Лорана не видлъ ничего безнравственнаго, ничего такого, что можетъ возбудить дурныя страсти. Мы вполн понимаемъ, что онъ, предавшись такой работ натуралиста, былъ огорченъ и обиженъ отзывами критиковъ, которые увидли въ ‘Терез Раненъ’ одну голую грязь и желаніе автора эксплуатировать дурные инстинкты читателя. Упрекъ этотъ достается, боле или мене, на долю всхъ реалистовъ. Очень мало есть критиковъ, способныхъ стать тотчасъ же на авторскую точку зрнія, а не судить на основаніи своихъ вкусовъ, мнній и привычекъ, не накидываться на автора съ пріемами прокурорской обвинительной рчи. Но надобно замтить и то, что намренія и искренность автора не могутъ искупить произведенія, какъ совокупность творческой работы, намренія часто безгршныя и въ высшей степени серьёзныя, а продуктъ является или угловатымъ, или одностороннимъ, или совершенно фальшивымъ, или даже грубымъ и отвратительнымъ. Главная ошибка такихъ романовъ, какъ ‘Тереза Раненъ’, заключается именно въ исключительно-физіологической цли автора. Будь тогда Зола по старше, поразвите, онъ, конечно, понялъ бы, что настоящій предметъ литературнаго творчества есть человческая психологія, а не физіологія, что только, боле или мене, побдоносная борьба нравственной стороны человка съ его инстинктами, съ его темпераментомъ можетъ дать пищу художественному творчеству, въ состояніи привлечь читателя къ произведенію, получить какой нибудь широкій, общій интересъ и для частной, и для общественной жизни. Вс эти соображенія, вроятно, и представлялись романисту, но онъ находился еще въ період слишкомъ остраго реализма, онъ ставилъ себ въ заслугу и въ честь, отршась отъ всякихъ, какъ ему тогда казалось, буржуазныхъ понятій въ искуств, воспроизводить исключительно животную сторону человческой натуры, чего, какъ мы видли, онъ отнюдь и не скрывалъ. Но и въ самой своей односторонности онъ былъ правъ, упрекая своихъ критиковъ въ томъ, что они не длали ему серьёзныхъ замчаній, не показывали ему его ошибокъ и увлеченій по анализу страстей и темперамента, а только забрызгали его грязью во имя условной морали. Какъ бы ни былъ онъ одностороненъ, онъ, все-таки, ни одной минуты не желалъ дйствовать на дурные инстинкты читателя, и во всемъ роман вы не найдете ни одной страницы, гд бы чувствовались пріемы сколько нибудь соблазнительные и скабрёзные, напротивъ, чтеніе ‘Терезы Бакенъ’ производитъ въ высшей степени тяжелое чувство, доходящее мстами до нестерпимой дкости и безпощадности. Но если вы и пробжите этотъ романъ съ нкоторымъ интересомъ, то вовсе уже не затмъ, чтобъ искать чувственныхъ подробностей, а затмъ, чтобъ прослдить замыселъ автора, проврить его послдовательность и правду. А замыселъ, самъ по себ, очень новъ и обличаетъ уже крупный, энергическій талантъ, умъ, способный на сильную дедукцію. Оставаясь врнымъ своей программ, т. е. представляя намъ боле животныхъ, чмъ людей, Зола показываетъ цлымъ сцпленіемъ инстинктовъ, побужденій, нервныхъ и сангвиническихъ порывовъ и состояній мозга: какъ два полуживотныхъ должны были, роковымъ образомъ, пройти всю гамму борьбы и страданій и кончить самоуничтоженіемъ, не справившись съ тми пертурбаціями, какія вызвалъ въ нихъ фактъ совмстнаго злодйства, хотя эти пертурбаціи, опять таки, были боле животныя, чмъ человчныя. Выводъ изъ романа нисколько не безнравственный, а, напротивъ, говорящій прямо о неминуемомъ торжеств извстныхъ законовъ человческой морали. И еслибъ реализмъ Зола попалъ въ данномъ случа на настоящій, здоровый путь, еслибъ онъ взялъ два существа, въ которыхъ преобладаетъ настоящая человческая психологія, то онъ, безъ сомннія, и тогда былъ бы способенъ написать нчто еще боле замчательное съ той же обстоятельностью анализа, съ той же правдой всевозможныхъ подробностей. Но даже и въ ‘Терез Ракенъ’ мы находимъ одинъ эпизодъ, указывающій на умстность нашего соображенія. Въ роман есть второстепенное лицо: свекровь Терезы, добродушная, болтливая старуха, очень любившая своего сына и невстку, которая ей приходилась племянницей. Она была вполн убждена, что сынъ ея утонулъ и что возлюбленный Терезы жертвовалъ даже жизнью для его спасенья. Когда состоялось второе замужество Терезы, она перенесла свою любовь на Лорана и даже устроила эту свадьбу. Вскор посл того, когда злоди-супруги начали уже проходить черезъ адскія муки своихъ галлюцинацій и терзать другъ друга упреками и ежедневными грязными сценами, старуха Ракенъ впала почти въ полное паралитическое состояніе, отнявшее у нея впослдствіи руки и ноги и даже языкъ, но сознаніе у нея еще осталось: она все слышала и видла, и вся ея жизнь перешла въ глаза, во взгляды, которыми она и сообщалась съ окружающими. Сначала Тереза и Лоранъ немного стснялись ея, а потомъ перестали церемониться и длали эту несчастную старуху каждый день свидтельницей взаимныхъ обличеній, попрековъ, угрозъ и дракъ. Когда старая Ракенъ поняла въ чемъ дло, ея нжное чувство превратилось мгновенно въ ненависть, но въ ненависть безсильную, дававшую ей мучительныя нравственныя страданія. И въ такихъ-то страданіяхъ она должна была прозябать. Злоди потеряли уже всякій стыдъ, всякое чувство жалости и обращались съ ней какъ съ кускомъ человческаго мяса, которое они переносили съ кресла на кровать. Вс эти подробности, конечно, чрезвычайно тяжелыя, болзненно томительны для читателя, тмъ не мене входятъ уже въ область психическаго, а не животно-физіологическаго анализа. Въ нихъ мы видимъ способность автора углубляться въ душевный организмъ человка, даже такого жалкаго существа, которое въ состояніи существовать однимъ полуживымъ мозгомъ и проявлять страданія однимъ органомъ зрнія. Замыселъ, если хотите, крайній, но, во всякомъ случа, замчательный по оригинальности и смлости, показывающій еще разъ, что авторъ нисколько не желалъ смягчать грязную и преступную сущность своихъ героевъ. Но эта замчательная подробность не скрашиваетъ общаго впечатлнія романа, не даетъ ему должной гармоніи, не освобождаетъ его отъ строгаго приговора во имя боле широкаго реализма, на который такой талантъ, какъ Эмиль Зола, былъ несомннно способенъ.

Какъ бы ни оригинальна была натура писателя, во Франціи строй общественной жизни вліяетъ на его произведенія боле, чмъ гд либо. Зола, выступившій какъ романистъ въ послдніе годы второй имперіи, не могъ дать своему таланту настоящаго развитія до тхъ поръ, пока надъ политической и общественной жизнью тяготлъ наполеоновскій порядокъ. Въ Зола рано залегли демократическія идеи и симпатіи. Попавши въ Парижъ юношей, пройдя черезъ большую бдность и погоню за заработкомъ, онъ сталъ приводить въ нкоторую систему свои жизненныя впечатлнія, идеи и идеалы, окруженный такою дйствительностью, которая не могла никакъ удовлетворять его. На первое время, какъ мы это видли въ ‘Терез Ракенъ’, онъ уходилъ весь въ самый объективный анализъ человческихъ темпераментовъ и даже животныхъ страстей, но общественно-нравственный идеалъ зрлъ въ немъ и долженъ былъ, когда наблюдательность дала ему достаточно матеріаловъ, проявиться въ цломъ ряд произведеній, задуманныхъ уже гораздо шире и глубже.

Катастрофа франко-прусской войны и паденіе второй имперіи сдлали бонапартовъ режимъ достояніемъ исторіи. Каждому мыслящему и даровитому человку можно было тогда, т. е. въ самомъ начал 70-хъ годовъ, оглянуться на весь періодъ, пройденный французскимъ обществомъ со второй республики до конца второй имперіи, осмыслить самому себ это движеніе и найти для него художественное выраженіе, сообразно своимъ творческимъ силамъ. По всей вроятности, такой точно процессъ и произошелъ въ Зола, какъ писател-реалист, воспитавшемъ въ себ извстные идеалы. Но мы знаемъ, что съ первыхъ своихъ шаговъ онъ поставилъ себ задачей: держаться пріемовъ естествоиспытателя въ анализ каждаго явленія жизни человческой, вплоть до самыхъ низменныхъ инстинктовъ и побужденій. Этотъ-то основной пріемъ и заслъ въ немъ глубоко и помогъ ему составить самую широкую научно-художественную программу, какою когда либо, даже и во Франціи, задавался романистъ. Зола задумалъ взять первое попавшееся семейство — полубуржуазное, полупростонародное, сложившееся въ провинціи, и прослдить его физіологическое, общественное и нравственное развитіе за цлый періодъ новйшей французской исторіи, заканчивающейся нашими днями. Исторію этого семейства онъ самъ называетъ ‘естественной и соціальной’, указывая этимъ на два своихъ объектива, которые должны переплетаться между собою, пояснять другъ друга въ теченіи всего повствованія. Какъ мы видли изъ его письма, онъ сразу задумалъ громаднйшую эпопею въ 20 отдльныхъ частей, изъ которыхъ каждая представляетъ собой самостоятельный романъ, связанный только общностью происхожденія главныхъ дйствующихъ лицъ. Такой замыселъ долженъ былъ, неминуемо, повести къ разработк вопроса наслдственности, къ изслдованію различныхъ переходовъ темперамента и душевныхъ свойствъ отъ одного поколнія къ другому. Эту задачу, опять-таки, авторъ заявляетъ въ программ своей эпопеи. До сихъ поръ ни одинъ романистъ ни во Франціи, ни въ другихъ западныхъ литературахъ, не задавался съ такой отчетливостью подобными научно-художественными пріемами, не бралъ на себя отвтственности передъ публикой въ труд, требующемъ, кром таланта, еще и огромнаго запаса знаній и огромной опытности въ научныхъ наблюденіяхъ.

Я сказалъ, что Зола беретъ первое попавшееся семейство, но, конечно, выборъ этотъ неслучайный: въ семейств ‘Ругоны-Макаръ’, какъ показываетъ самое ихъ двойное прозвище, текутъ, такъ сказать, два потока крови, производящихъ въ отпрыскахъ этой фамиліи два разряда организмовъ: одинъ боле жизненный, сохранившій основу народнаго темперамента, другой уже заключающій въ себ тайное худосочіе, уже въ корн подверженный порч, которая сказывается въ различныхъ видахъ вырожденія. Вотъ это слово ‘вырожденіе’ и составляетъ тайную мысль, тайную тэму автора. Зола, составивши программу своей эпопеи, былъ убжденъ въ томъ, что первое попавшееся семейство, какова бы ни была его естественная исторія, т. е. натура и темпераменты отдльныхъ личностей, непремнно должно, боле или мене, переродиться подъ вліяніемъ тхъ соціальныхъ условій, какія представилъ собой наполеоновскій режимъ второй имперіи. Въ такомъ основномъ воззрніи есть значительная доля преднамренности, но нельзя сказать, что авторъ позволилъ себ тутъ произвольное, апріорическое положеніе, что онъ предршилъ вопросъ. Мы вправ будемъ сдлать такой выводъ тогда только, когда онъ скажетъ послднее слово своей 20-ти томной эпопеи, а до тхъ поръ мы должны ограничиваться разсмотрніемъ продуктовъ его творчества въ ихъ связи съ научно-художественной идеей произведенія, мы должны признать, или отвергнуть работу натуралиста и художника. Но еслибъ даже Зола во всхъ остальныхъ томахъ своей эпопеи не пошелъ дальше того, что онъ проявилъ теперь, еслибъ мы нашли, что онъ слишкомъ подчеркиваетъ тенденцію, то и тогда мы не могли бы отнестись къ нему иначе, какъ съ симпатіей, видя въ немъ человка, выстрадавшаго время второй имперіи и страдающаго до сихъ поръ отъ сознанія, что цлое поколніе его соотечественниковъ принесено въ жертву печальному духу времени, развратившему и унизившему Францію.

Чтобъ приступить къ такой колоссальной работ романиста, Зола долженъ былъ сколько-нибудь обезпечить себ ея выполненіе. Въ теченіи 6-ти лтъ посл того, какъ онъ вышелъ изъ приказчиковъ книжнаго магазина, Зола долженъ былъ, какъ мы видли, пробавляться мелкимъ литературнымъ заработкомъ въ различныхъ газетахъ и журнальцахъ и не могъ предаться вполн призванію романиста. Только, какъ значится изъ его письма, къ — 72 г., т. е. четыре года тому назадъ онъ нашелъ возможность покинуть мелкій журнализмъ и запереться у себя дома, чтобъ каждый годъ выпускать въ свтъ по одной части своихъ ‘Ругоновъ-Макаръ’. Во Франціи большая репутація, разъ пріобртенная писателемъ, даетъ ему гораздо боле блестящее положеніе, чмъ гд либо, но первые шаги длаются чрезвычайно тяжело, и не мало даровитыхъ людей десятки лтъ проводили въ неблагодарнйшемъ труд прежде, нежели добились какой-нибудь извстности. Зола и до сихъ поръ далеко не признаётся ни французской критикой, ни французской публикой первокласснымъ романистомъ. Къ началу 70-хъ годовъ онъ былъ замченъ въ мір беллетристики и журнализма, но и только. Когда молодой писатель дойдетъ до этой первой ступени и желаетъ начать работу, требующую времени, свободы и уединенія, онъ рискуетъ остаться совсмъ безъ насущнаго заработка: до того незначительны могутъ оказаться его рессурсы. Эмиль Зола разсказываетъ въ своемъ письм, что онъ вотъ уже четыре года какъ получилъ возможность выполнять свою программу, не прибгая къ мелкой, журнальной работ явилась въ вид соглашенія съ однимъ изъ парижскихъ книгопродавцевъ, который обязался выплачивать Зола каждый годъ по 6,000 франковъ, т. е. давать ему родъ жалованья по 500 франковъ въ мсяцъ съ тмъ, чтобъ онъ каждогодно выпускалъ по отдльному роману. Какъ сами видите, условія эти далеко не блистательны. Каждый романъ, входящій въ эпопею ‘Ругоновъ-Макаръ’, заключаетъ въ себ до 20 печатныхъ листовъ нашего журнальнаго формата, а 6,000 франковъ немного боле 1,500 руб., стало быть: печатный листъ оплачивается гораздо ниже того, что получаютъ у насъ беллетристы средняго таланта. И до тхъ поръ, пока репутація Зола не поднимется во Франціи, пока онъ не сдлается тамъ популярнымъ романистомъ, врядъ ли онъ въ состояніи будетъ писать иначе, какъ въ этой, такъ сказать, литературной кабал. Я позволяю себ называть это кабалой, и врядъ ли можно выбрать другой терминъ для обозначенія той трудной зависимости, въ которую человкъ съ такимъ талантомъ попадаетъ на цлый 20-ти-лтній періодъ жизни. Но, какъ бы тяжело ни было сознавать въ себ дарованіе такого размра и довольствоваться относительно скуднымъ заработкомъ, хорошо имть и подобное обезпеченіе, дающее возможность уйти совершенно въ свой трудъ, разумется, ограничивъ потребности до минимума. Повторяю, безъ такой комбинаціи, Зола до сихъ поръ долженъ бы былъ кидаться на всякую мелкую работу, чтобъ прокормить себя, и только въ рдкія минуты отдыха могъ бы предаваться своему главному, первенствующему длу.

Мн нтъ надобности подробно разсказывать содержаніе первыхъ пяти частей ‘Ругоновъ-Макаръ’, выпущенныхъ авторомъ. Вс эти романы были переведены по-русски, и нкоторые явились въ ‘Встник Европы’ раньше, чмъ на французскомъ язык. Все это было прочитано такъ недавно, что, по всей вроятности, сохранилось въ памяти моихъ слушателей. Здсь слдуетъ только намтить въ общихъ чертахъ: какъ въ первыхъ пяти эпизодахъ эпопеи развивалась мысль автора и къ какимъ творческимъ пріемамъ онъ прибгалъ. Замыселъ въ его произведеніи достаточно выясненъ, онъ представляетъ собой несомннный шагъ впередъ даже и посл произведеній Бальзака. Бальзакъ, хотя и обнималъ своимъ воображеніемъ, умомъ и знаніемъ почти все французское общество своей эпохи, но писалъ онъ, такъ сказать, въ разбивку и уже заднимъ числомъ придалъ разрозненнымъ романамъ совокупное заглавіе ‘Человческой комедіи’. Онъ не могъ подняться на ту высоту общественно-нравственнаго пониманія, какую Зола пріобрлъ вслдствіе движенія французской мысли и культуры. Даже Флоберъ, при всей громадности своего таланта, ни въ одномъ изъ реальныхъ романовъ своихъ не поднялся до такого именно взгляда. У Флобера на первомъ план — психологія отдльныхъ лицъ въ ихъ связи съ общимъ теченіемъ ежедневной жизни, но онъ ни въ ‘Г-ж Бовари’, ни въ ‘Сентиментальномъ Воспитаніи’ не поставилъ своей задачи на такую научно-соціальную почву, обнимая своимъ разсказомъ не отдльныя только личности, а цлое семейство, во всхъ его развтвленіяхъ, на исторіи котораго должны отражаться и общественное перерожденіе людей, нравовъ, инстинктовъ и нравственныхъ силъ за цлый историческій періодъ.

Въ самомъ первомъ, по счету, роман ‘Карьера Ругоновъ’ Зола выступилъ сразу совершенно обновленнымъ романистомъ, если сравнить это произведеніе съ продуктомъ его первой манеры, разобранномъ нами, т. е. съ ‘Терезей Ракенъ’. Онъ выбираетъ, какъ вамъ извстно, мстомъ дйствія небольшой городокъ на юг Франціи, среди южной же природы. Выборъ этотъ сдланъ чрезвычайно удачно не потому только, что онъ далъ автору возможность ввести въ разсказъ и въ описанія свои множество мстныхъ подробностей, съ дтства изученныхъ имъ, а потому, что самое семейство, выбранное для продолжительныхъ изслдованій, представляло богатый матеріалъ въ нравственно-физіологическомъ смысл. На юг темпераментъ развивается гораздо рзче, нервный организмъ получаетъ особую окраску, особую рзкость и стремительность, вс инстинкты и побужденія выражаются колоритне и ярче, характеръ обособляется скоре и ршительне. Въ этомъ двойномъ семейств ‘Ругоновъ-Макаръ’ Зола соединилъ все, что ему было нужно, и сразу показалъ читателю: какъ кровь и нервы въ своемъ сочетаніи намтили дв генераціи, каждая со своимъ основнымъ типомъ, подлежащимъ вырожденію. Маленькій городокъ, какъ театръ дйствія, выбранъ также весьма умстно, чтобъ показать, какъ во Франціи общественные пороки прососались всюду, и каждое мстечко заключаетъ въ себ почти одни и т же элементы вреднаго централизма и пустаго броженія, которое вертится почти исключительно вокругъ тщеславныхъ инстинктовъ и себялюбивыхъ интригъ. Вы припомните, что моментомъ дйствія выбранъ государственный переворотъ 2-го декабря, когда все, что было во Франціи порядочнаго, мыслящаго, преданнаго прогрессивнымъ идеямъ, или совсмъ было загублено, или же лишено возможности дышать подъ грубымъ натискомъ всхъ темныхъ силъ, поднявшихъ тогда голову. И въ этомъ смысл Зола боле, чмъ удачно, выбираетъ свою мстность, такъ какъ народное движеніе проявило себя въ ней гораздо энергичне, чмъ въ другихъ краяхъ Франціи. И едва ли не впервые, посл паденія второй имперіи, явилось въ реальномъ роман такое яркое, горячее и поэтическое изображеніе гражданской войны въ южной обстановк, которую авторъ съумлъ совершенно перелить въ наши ощущенія, если я могу такъ выразиться: до такой степени искренно, живо и блестяще обработалъ онъ описательныя части своего разсказа Итакъ, въ ‘Карьер Ругоновъ’, Зола явился преобразованнымъ романистомъ и можно смло сказать, что въ этомъ же роман вполн выяснилась и обособилась вторая половина его творческаго дарованія: способность къ анализу мельчайшихъ побужденій испорченной, дряннной среды и такая же способность изображать обстановку дйствія, вводить природу и ея впечатлнія въ собирательную психологію дйствующихъ лицъ, достигать въ описаніяхъ и художественной образности, и могучей силы. Если вы припомните, въ ‘Карьер Ругоновъ’ находятся также описательныя мста, гд отношеніе къ природ, къ земл, къ ея растительности, къ воздуху длается какъ бы пантеистическимъ: все говоритъ, все дышетъ, все входитъ въ васъ и проникаетъ своимъ горячимъ дыханіемъ, своими неистощимыми жизненными соками. Впервые, быть можетъ, даже посл блистательныхъ описаній Флобера въ ‘Саламбо’, явилось по-французски такое художественно-физіологическое чувство міровой жизни, вплоть до самыхъ простыхъ ея процессовъ, чувство такой глубокой связи человка съ матерью-землей. Но въ томъ же первомъ роман авторъ показалъ и свою ахиллесову пяту, она заключается, по моему мннію, въ отсутствіи должной мры, должной гармоніи всего произведенія. Южный темпераментъ Зола, какъ только онъ почувствовалъ себя дома, какъ только расширилъ рамки творчества, началъ терять то художественное мрило, которое заставляетъ писателя съ нкоторымъ недовріемъ относиться къ своимъ инстинктивнымъ побужденіямъ. Насколько Зола обдуманно составилъ общій планъ своей эпопеи, настолько же непосредственно сталъ онъ вести повствованіе, въ деталяхъ.

Современный романъ можетъ идти двумя путями: или же авторъ создаетъ такъ-называемую фабулу, т. е. обособляетъ жизнь своихъ главныхъ героевъ и придаетъ какому-нибудь яркому эпизоду закругленность, поднимающую интересъ разсказа, или же онъ поступаетъ, какъ наблюдатель общаго теченія жизни, въ которое вставляетъ онъ одно или нсколько лицъ, заслуживающихъ большаго интереса. Зола не пошелъ ни по тому, ни по другому пути или, лучше сказать, двинулся по обоимъ разомъ, не приведя ихъ къ чему-нибудь вполн строгому и гармоническому. Изъ всхъ напечатанныхъ романовъ едва ли не въ ‘Карьер Ругоновъ’ находимъ мы самую разработанную фабулу. По крайней мр, тутъ есть нсколько эпизодовъ, заключающихъ въ себ вншній интересъ, разростающійся вмст съ натискомъ событій, но и въ ‘Карьер Ругоновъ’ не находимъ мы постепенно возрастающаго развитія интереса, не находимъ повствованія, которое бы держалось исключительно за главный ходъ дйствія. Описанія, картины природы, огромныя отступленія — все это врывается въ разсказъ, показываетъ, что авторъ не хочетъ или не можетъ сдержать своего чувства, настроенія, личныхъ ощущеній, словомъ сказать, что онъ значительно въ рукахъ темперамента. Такія авторскія вторженія естественно нарушаютъ чисто реальный пріемъ, какой мы видимъ въ романахъ Флобера. Передъ нами течетъ жизнь, но жизнь эта прошла черезъ крайности темперамента писателя. Онъ какъ бы разрываетъ ее на куски и кидаетъ эти куски въ безпорядк, онъ заставляетъ насъ перескакивать изъ одного мста въ другое не для того, чтобъ поддерживать вншній интересъ, а чтобъ заставить пройти черезъ извстнаго рода внутреннія ощущенія. Точно также распоряжается онъ и съ отдльными лицами, съ ихъ прошедшимъ, съ ихъ участіемъ въ текущихъ событіяхъ. Ему ничего не значитъ остановить дйствіе и забжать сильно назадъ, или же въ нсколькихъ строчкахъ разсказать то, что у другаго заняло бы нсколько главъ, а затмъ пуститься въ анализъ и характеристику мельчайшихъ подробностей, даже тогда, когда стройность повствованія требовала бы пускать въ ходъ боле крупные штрихи.

Вроятно, многіе изъ моихъ слушателей, когда они читали любой романъ Зола, было ли это въ первый разъ, или нтъ, проходили черезъ такой художественный опытъ: сначала читателя охватываетъ необыкновенное чувство жизни, яркость красокъ, оригинальность положеній, смлость и правда въ изображеніи людей, ихъ пороковъ, ихъ физіологическихъ организмовъ, перекрестнаго огня всевозможныхъ инстинктовъ и побужденій, но, мало по малу, читателемъ овладваетъ особаго рода раздраженіе, которое къ концу доходитъ до недовольства и даже до чисто физическаго чувства тяжести, я не говорю скуки, но именно тяжести. Врядъ ли можно прочесть хотя одинъ изъ романовъ Зола съ одинаковымъ интересомъ, съ художественнымъ наслажденіемъ, поддерживаемымъ, если не въ равной мр, въ начал и въ конц романа, то, по крайней мр, въ значительной степени.

Между тмъ, творческая способность Зола все крпла, вбирала въ себя новые элементы съ каждымъ новымъ эпизодомъ эпопеи ‘Ругоновъ’. Во второмъ роман, гд авторъ даетъ намъ картину полнаго разгула инстинктовъ въ Париж второй имперіи, мы видимъ гораздо большее умнье сосредоточивать интересъ на нсколькихъ лицахъ и вести, если не интригу въ тсномъ смысл, то разсказъ съ прогрессивной занимательностью, на этотъ разъ самаго смлаго реальнаго характера. Я не стану вдаваться въ подробный анализъ эпизода любви между мачихой и сыномъ. Тутъ мы имемъ дло со смлостью нсколько эксцентричнаго рода, которая можетъ и не выдержать приговора моралистовъ, но несомннно, что этотъ эпизодъ носитъ на себ отпечатокъ несомннной правды и отличается необыкновеннымъ богатствомъ красокъ, говорящимъ о могучей творческой сил автора. И, все-таки, темпераментъ Зола беретъ верхъ и заставляетъ его безъ всякой надобности вдаваться въ описательныя длинноты, обличающія непріятную преднамренность автора. Есть въ роман ‘La cure’ цлыя главы, написанныя какъ бы по заказу съ черезчуръ явственнымъ желаніемъ если не виртуозности, то какой-то ненужной обстоятельности, которая нарушаетъ полную художественность исполненія. Припомните, напримръ, описаніе зимняго сада — театра, любовныхъ сценъ между мачихой и сыномъ. Такой художникъ, какъ Флоберъ, при всей своей любви къ точности, ограничился бы общимъ описаніемъ этого сада, далъ бы намъ почувствовать его живописность, ввелъ бы его въ дйствіе путемъ анализа ощущеній, красокъ, свтовыхъ и другихъ впечатлній. Зола этого мало: онъ начинаетъ, уже совершенно нехудожественно, описывать въ подробности каждое тропическое растеніе, читаетъ чуть не цлый курсъ салонной ботаники и утомляетъ этимъ непрошеннымъ богатствомъ подробностей, постороннихъ ходу романа, непріятно выставляющихъ скорй претензію, чмъ истинно-художническій пріемъ.

Въ этомъ второмъ роман ‘Ругоновъ’ чрезвычайно широко и характерно захвачена вся та погоня за наживой, въ которую ударился Парижъ второй имперіи. Тогда всмъ плотояднымъ инстинктамъ неразборчивыхъ пріобртателей, дйствительно, была кинута та подачка, та прикормка, которая такъ ярко выражается непереводимымъ французскимъ словомъ ‘cure’. Самый городъ Парижъ, его обстановка, его вншнее великолпіе сдлались объектомъ этого громаднаго эксплуатированья, тщеславія и жадности. Чтобъ показать совокупность этой эксплуатаціи, нужно было очень хорошо изучить и продумать вс подробности тогдашнихъ спекуляцій и привести ихъ въ связь съ общей физіономіей Парижа этой эпохи.

Удивительно, какъ Зола, безвстный, начинающій писатель, просидвшій четыре года за конторкой книжнаго магазина, могъ освоиться со всмъ механизмомъ ажіотажа и спекуляціи, проникнуть въ самую глубь ихъ, изучить ту громадную мистификацію, которою глаза Франціи отводились отъ настоящихъ общественныхъ нуждъ, отъ всхъ высшихъ требованій культурной націи. Тутъ Зола впервые показалъ житейское знаніе почти такого же размра, какое Бальзакъ вкладывалъ въ любой изъ своихъ романовъ. Такъ какъ замыселъ второй части ‘Ругоновъ’ цльне, мсто дйствія опредленне, все сводится къ одному центру, къ одной иде, то произведеніе это, несмотря на отрицательныя стороны, указанныя нами, произвело на читателя, по крайней-мр, у насъ въ Россіи, гораздо сильнйшее дйствіе: представило большій интересъ, подняло репутацію Зола, какъ художника. Физіологическая исторія семейства, выбраннаго имъ, развивается въ лиц одного изъ членовъ, въ которомъ особаго рода нервность вызывала необыкновенный нюхъ въ составленіи себ блестящей спекуляторской карьеры. Т страницы романа, гд авторъ показываетъ намъ, какъ Аристидъ Ругонъ вдохновляется мыслью извлечь изъ г. Парижа цлое море золота и какъ онъ пользуется первой удобной минутой — могутъ считаться образцомъ реальнаго изображенія душевныхъ мотивовъ хищническаго характера, съ оттнкомъ той южной рьяности и смлости, какая должна была жить въ подобной натур. Не забудемъ и того, что 2-я часть ‘Ругоновъ’ — первый по времени романъ, посл паденія второй имперіи, гд картина бонапартова Парижа является съ такой смлостью и свободой красокъ, подробностей, изобличеній, гд основная мысль такъ проникнута глубокимъ протестомъ противъ растлвающаго вліянія этого режима. Ничего подобнаго Франція не читала ни до второй имперіи, ни во время ея.

Оставаясь врнымъ своей семейно-физіологической программ, Зола не могъ исчерпать въ одной части богатую тэму, какую давалъ ему новйшій Парижъ, какъ самостоятельный организмъ, какъ огромное тло, живущее изо-дня въ день своими колоссальными отправленіями. Романистъ избралъ и фономъ, и рамкой 3-й части эпопеи ‘Чрево Парижа’, колоссальное питаніе столицы во всхъ его общественныхъ и художественныхъ проявленіяхъ. Я сказалъ ‘художественныхъ’, и, дйствительно, на живопись пластическихъ сторонъ парижскаго рыночнаго міра Зола обратилъ особенное вниманіе. Опять-таки, ему первому принадлежитъ иниціатива такого отношенія къ совершенно будничному, заурядному предмету. Центръ его 3-го романа — большой парижскій рынокъ, извстный подъ именемъ ‘Halles centrales’, единственный, быть можетъ, цнный монументъ, какой вторая имперія воздвигла городу Парижу. И прежде Зола, въ отдльныхъ очеркахъ и фельетонныхъ картинкахъ, парижскій центральный рынокъ описывалъ и въ общемъ, и въ подробностяхъ, но нигд вы не нашли бы такого отношенія къ этому прозаическому предмету. Зола заставляетъ парижскій центральный рынокъ жить на вашихъ глазахъ, онъ его одухотворяетъ, онъ воспроизводитъ его передъ вами, совершенно какъ живой, самостоятельный организмъ и разбрасываетъ, съ чрезвычайной щедростью, художественные пріемы изображенія. Передъ вами мечутся цлые ряды картинъ, не уступающихъ въ мастерств живописнымъ изображеніямъ фламандскихъ мастеровъ, рисующихъ вамъ груды овощей, плодовъ, рыбъ, дичи. Тутъ я долженъ, опять-таки, замтить, что Зола, увлекаясь своимъ темпераментомъ, впадаетъ, то и дло, въ длинноты и даже повторенія. Чувство мры часто покидаетъ его. Онъ слишкомъ страстно, слишкомъ любовно возвращается къ описательнымъ подробностямъ, придавая каждому неодушевленному предмету, каждому персику, каждому куску сыра своеобразную жизнь, заставляя ихъ входить нетолько въ описательный ensemble, но выдляться изъ него яркими, подчасъ крикливыми нотами. А въ противорчіе съ этой ‘утробой Парижа’, ненасытной и не знающей ничего, кром матеріальныхъ потребностей, ставитъ онъ фигуру идеалиста — республиканца, вернувшагося тайкомъ въ Парижъ изъ ссылки и кончившаго, опять-таки, новой бдой. Припомните эту личность и согласитесь, что она гораздо блдне даже второстепенныхъ лицъ, введенныхъ авторомъ въ разсказъ. Симпатіи читателя покоятся на немъ, но его видишь и чувствуешь гораздо мене, чмъ его родственника, представляющаго собой мягко-животную натуру, пустившую корни на жирной почв парижскаго рынка, чмъ жену этого толстяка, чмъ разныхъ торговокъ, изъ которыхъ дв являются чрезвычайно типичными и по вншности, и по бытовому складу.

Скажемъ, однако, что въ роман ‘Чрево Парижа’ Зола не только поднялся до оригинальнйшаго замысла, но и ушелъ отъ упрека въ неразборчивости средствъ, въ вольности своего реализма. Все здсь проникнуто идеей труда, хотя этотъ трудъ идетъ на удовлетвореніе однхъ матеріальныхъ потребностей. Центральный рынокъ, быть можетъ — единственное мсто, гд въ эпоху второй имперіи не происходило въ Париж той возмутительной эксплуатаціи, какую авторъ представилъ во 2-й части ‘Ругоновъ’. Тутъ все добывается или тяжелой работой, или умньемъ воспользоваться дарами природы. Населеніе въ два милліона обезпечено въ сибемъ существованіи этимъ центральнымъ складомъ жизненныхъ средствъ, поэтому и люди, выросшіе въ воздух рынка, превращаются, въ самыхъ типичныхъ своихъ экземплярахъ, въ род родственницы героя, въ какіе-то растительные продукты. Имъ не знакомы ни политическія страсти, ни философскія идеи, ихъ ничто не волнуетъ, не выводитъ изъ заколдованнаго круга матеріальнаго довольства, въ который они замуровали себя. Впечатлніе отъ жизни такихъ субъектовъ, въ одно и то же время, и печально, и совершенно жизненно. Это — жизнь животно-растеній, если вы мн позволите такъ выразиться, но она дышетъ здоровьемъ, силой, своего рода гармоніей, она состоятельне того нервнаго, неустойчиваго, полудтскаго идеализма, какой мы видимъ въ геро романа. Онъ — прекрасный человкъ, но совершенно безполезный. Онъ ничего не добьется для торжества своихъ идей и будетъ постоянно игрушкой перваго попавшагося фразёра или просто сыщика, надвшаго на себя личину его единомышленника. Въ лиц своего героя Зола хотлъ какъ бы показать, что надо бороться во всемъ и везд съ равнымъ оружіемъ въ рукахъ, что животворастительные инстинкты и потребности слишкомъ еще велики, слишкомъ преобладаютъ надъ мозгомъ, даже въ такомъ центр, какъ Парижъ, чтобы двигательныя идеи могли взять верхъ путемъ отдльныхъ вспышекъ, путемъ мелкихъ заговоровъ въ кружкахъ мечтателей: безъ вліянія, безъ настоящей энергіи, безъ поддержки различныхъ слоевъ общества, организованной съ давнихъ поръ. Этотъ смлый взглядъ, опять-таки, показалъ, что Зола, несмотря на свои явныя демократическія симпатіи, не останавливается передъ правдой, не боится высказать ее въ яркихъ, художественныхъ образахъ, обставляетъ ее всевозможными житейскими деталями, показывающими, что онъ знаетъ свою эпоху, знаетъ Парижъ и Францію и не позволяетъ себ ни въ чемъ фальшивой идеализаціи.

Въ первыхъ трехъ частяхъ эпопеи ‘Ругоновъ’, какъ вы видли, главными дйствующими лицами являются отпрыски этой фамиліи и дйствуютъ преимущественно Ругоны, въ 4-й части, озаглавленной ‘Завоеваніе Плассанса’, выступаютъ на сцену лица втораго семейнаго отдла, Макары, а преобладающею личностью, центромъ интереса длается уже постороннее лицо, аббатъ Фожасъ. Предполагая, что содержаніе романа вамъ извстно, также какъ и сюжеты первыхъ трехъ, я не стану вдаваться въ разборъ перипетій этой покой, уже провинціальной исторіи, задуманной съ гораздо большимъ искусствомъ, чмъ все предъидущее. До сихъ поръ Зола, очевидно, не могъ справиться со своимъ матеріаломъ такъ, чтобъ сдлать изъ него гармоническое цлое. Подробности безпрестанно заливали общій замыселъ или же самъ замыселъ, въ вид описательныхъ и пластическихъ картинъ, какъ напр. въ 3-й части, развивался въ ущербъ характеру героя. Въ ‘Завоеваніи Плассапса’ этого нтъ. Слишкомъ эстетическій критикъ скажетъ, конечно, что въ этомъ произведеніи есть тэма или, какъ французы выражаются, тезисъ (une th&egrave,se). Тэма заключается въ томъ, чтобъ показать: какъ бонапартизмъ пользовался услугами пронырливаго духовенства, чтобъ прибирать къ рукамъ все, что есть въ провинціи способнаго производить какое-нибудь вліяніе и добиться выборовъ въ исключительно правительственномъ дух. Такой преднамренности отрицать нельзя, но если она и замтна, если авторъ и погршилъ тмъ, что слишкомъ хорошо зналъ, чего онъ добивается, то выполненіе этого конкретнаго плана — блистательно во всхъ отношеніяхъ. При этомъ, я попросилъ бы васъ припомнить, какая перемна произошла въ пріемахъ романиста, перемна въ высшей степени плодотворная, увеличивающая сразу художественное достоинство его творчества. Въ ‘Завоеваніи Плассанса’ мы уже не находимъ того Зола, какого мы имли въ трехъ первыхъ частяхъ эпопеи, т. е. даровитаго романиста, еще не умющаго справиться съ такой формой разсказа, какую Флоберъ ввелъ въ ‘Г-жу Бовари’. Въ ‘Завоеваніи Пласанса’ насъ прямо вводятъ въ жизнь провинціальнаго города, и черезъ нсколько страницъ мы уже совершенно вошли въ нее и не въ состояніи оторваться ни отъ общаго ея теченія, ни отъ тхъ эпизодовъ, гд являются боле выдающіяся фигуры повствованія. По пріемамъ этого романа, Зола — прямой и блистательный продолжатель Флобера и, даже можно сказать, не желая вовсе накидывать на автора подозрніе въ подражаніи, что весь складъ ‘Г-жи Бовари’, весь воздухъ реализма, какимъ проникнутъ романъ Флобера, все отношеніе къ жизненной правд какъ бы цликомъ перенесены въ 4-ю часть Ругоновъ, но, разумется, все это въ своеобразныхъ краскахъ, съ совершенно новымъ содержаніемъ, съ оригинальнымъ отношеніемъ къ особенностямъ общественной жизни, сложившейся во Франціи за эпоху второй имперіи. Въ этомъ роман начинается уже процессъ вырожденія семейнаго типа въ лиц отпрысковъ младшей линіи.

Аббатъ Фожасъ, явившійся въ городъ съ цлью завоевать его, попадаетъ, какъ вы припомните, къ одному изъ Гугоновъ-Макаръ, длается въ его дом властителемъ, отнимаетъ у него жену и доводитъ до сумасшедшаго дома. Главный психологическій интересъ сосредоточивается не на муж, а на жен, и въ ней, опять-таки, мы находимъ какъ бы разновидность ‘Г-жи Бовари’.Въ одной жила неугомонная, сентиментальная нжность, въ другой, т. е. въ героин романа Зола, нервность мистическая, которая до извстнаго момента жизни дремала въ ней, боле того, совершенно спала, какъ бы дожидаясь толчка извн. Когда ею овладваетъ ненасытная тревога, безпредльное стремленіе къ мистическому блаженству, она длается совершеннйшей рабой, вещью въ рукахъ сухаго, честолюбиваго аббата, который, по личнымъ своимъ свойствамъ, ненавидитъ женщинъ вообще, какъ нчто грязное, въ корн преступное, мшающее высшимъ цлямъ человка, какъ онъ ихъ разуметъ. Дв эти женщины, т. е. г-жа Бовари и жертва аббата Фожасъ, дополняютъ одна другую нетолько въ психологическомъ, но и въ общественномъ смысл. Судьба ихъ вела къ трагическому концу, и, когда вы вдумаетесь въ условія воспитанія и развитія французской женщины — въ этомъ нтъ ни малйшей натяжки. Правда, Зола задался мыслью показать на своей героин процессъ вырожденія, ведущій ко всякаго рода душевнымъ болзнямъ и нравственнымъ уродливостямъ, но стоитъ намъ отршиться немного отъ задачи самого автора, и мы придемъ къ тому выводу, что въ обихъ женщинахъ дйствуютъ одни и т же бытовые и психологическіе мотивы. Натура даетъ имъ огромную воспріимчивость, разнообразную и пылкую нервность, воспитаніе-же или оставляетъ все это безъ всякаго отвта, или ведетъ къ искуственному напряженію, или же развиваетъ въ нихъ вкусы и наклонности, несоотвтствующіе тои сред, гд имъ суждено жить. Одна будетъ стремиться къ чему-нибудь, что охватило бы все существо сознательно, другая проживетъ свою жизнь безсознательно, зато тмъ страстне, тмъ неудержиме, тмъ трагичне бросится на приманку, которая будетъ манить ее въ сторону неизвданныхъ наслажденій. Въ самомъ же изображеніи мистицизма Зола иметъ блистательныхъ предшественниковъ въ Гонкурахъ, авторахъ ‘Г-жи Жервезэ’,

Психологическій анализъ веденъ въ этомъ роман Зола не мене даровито, чмъ у Флобера, съ обиліемъ красокъ, съ большой колоритностью языка, можно сказать, съ роскошью наблюденій, но общность творчества не достигаетъ, все-таки, того уровня, на какомъ она находится у Флобера: меньше спокойствія, меньше гармоніи съ общимъ теченіемъ разсказа, меньше ясности, простоты, а, стало быть, и силы. Зато весь городъ, вс мелкія интриги, вся та цпь происшествій, разговоровъ, сценокъ, которая служитъ для аббата Фожасъ матеріаломъ для выполненія честолюбивыхъ плановъ, мало въ чемъ уступаетъ творчеству Флобера, развертывающаго передъ нами провинціальную жизнь на другомъ конц Франціи. И въ веденіи разсказа можно было бы увидать большую аналогію съ ‘Г-жей Бовари’. Зола не держится нисколько обыкновенныхъ пріемовъ французскихъ повствователей: не распредляетъ романъ на правильные отдлы, не выдляетъ боле крупныхъ эпизодовъ въ ущербъ другимъ, не заботится, словомъ сказать, объ архитектур и расположеніи частей. Въ этомъ онъ, опять-таки — прямой послдователь Флобера, желающій идти за жизнью безъ всякихъ проявленій авторскаго произвола. Но ему недостаетъ еще высочайшаго искуства, какое есть у Флобера: оставаясь врнымъ будничной дйствительности, каждый эпизодъ, каждую подробность описывать и разсказывать гармонически, съ чувствомъ мры, съ соотвтствіемъ между содержаніемъ той или иной главы. Зола все еще увлекается: или онъ васъ почти подавляетъ подробностями одной какой-нибудь сцены, или же начинаетъ перескакивать отъ лица къ лицу, отъ одного мста дйствія къ другому, и къ концу романа вы начинаете чувствовать то томленіе, о которомъ я уже упоминалъ. Языкъ въ ‘Завоеваніи Плассанса’ остался тотъ же, что и въ первыхъ частяхъ эпопеи. Авторъ недостаточно очистилъ его отъ обилія своихъ словъ, не сдлалъ его трезвымъ, умреннымъ, объективнымъ. Онъ не замчаетъ, какъ иныя фразы, обороты рчи и даже отдльныя существительныя и прилагательныя пестрятъ страницы его романовъ, не замчаетъ онъ и того, какъ рьяность его писательскаго темперамента продолжаетъ мшать ему въ достиженіи высшей объективности. И что еще невыгодне для этой лучшей изъ досел вышедшихъ частей эпопеи: главная фигура романа, аббатъ Фожасъ, какъ бы уходитъ весь въ ту сть интригъ, какую онъ накинулъ на городокъ Плассансъ, и его обличье, языкъ, манера вести себя, словомъ сказать, вся его индивидуальность не оставляютъ, по прочтеніи романа, достаточно яркаго отпечатка. Я не находилъ ни въ нашей, ни въ иностранной критик обстоятельнаго сужденія о томъ, въ какой степени удался романисту аббатъ Фожасъ, но большинство читателей, съ какими мн приводилось бесдовать, сознавались мн какъ разъ въ такомъ впечатлніи. А если оно такъ, то это доказываетъ, что слишкомъ сильная разсудочность въ замысл главнаго лица непремнно должна повести, даже и при огромномъ талант, къ меньшей художественности образовъ. Выберите вы изъ романовъ т мста, гд непосредственно дйствуетъ аббатъ Фожасъ, прочитайте ихъ одно за другимъ, и врядъ ли вы скажете, что онъ стоитъ передъ вамикакъ живой, между тмъ какъ множество второстепенныхъ и даже случайныхъ фигуръ того же романа мечутся вамъ въ глаза своею характерностью. Каждый изъ нихъ гораздо боле индивидуализированъ, чмъ тотъ человкъ, который долженъстоять поверхъ всего этого муравейника. Теоретически, въ замысл, по программ романа, онъ, дйствительно, стоитъ выше и ведетъ свое дло съ необычайной ловкостью, выдержкой и умомъ, но мы въ этомъ должны врить наполовину самому автору, да иначе и не могло быть въ роман ограниченнаго размра: тогда бы пришлось превратить все повствованіе въ рядъ сценъ, разговоровъ и описаній, гд дйствуетъ исключительно аббатъ Фожасъ. Въ этомъ смысл Зола не перепустилъ мры, онъ вводитъ главное лицо, насколько это нужно, только, вводя его, остается, какъ художникъ, ниже своей задачи. Произошло это оттого, что онъ создалъ въ своемъ воображеніи слишкомъ синтетическій характеръ, не сдлалъ своего аббата боле человкомъ, не надлилъ его извстными противорчіями, не заставилъ его гораздо больше подчиняться случайностямъ жизни, накладывающимъ на каждый характеръ и на каждую волю свой отпечатокъ. И вышло, что идея наполовину убила живую правду, сгладила ея вншнія особенности, сдлала бдной и односторонней ея внутреннюю душевную жизнь.

Въ послдней 5-й части ‘Ругоновъ’, извстной намъ вполн (6-й романъ только теперь печатается въ русскомъ перевод, а по-французски еще не появился) {Читано въ март текущаго года. Прим. автора.}, Зола развиваетъ свою нервно-психологическую тэму, показываетъ, какъ отъ матери, прошедшей черезъ вс крайности мистической гистеріи, сынъ унаслдовалъ особенности вырождающагося нервнаго типа. Онъ длаетъ его духовнымъ нетолько по призванію, но и по страстной потребности въ постоянномъ нравственномъ возбужденіи, переходящемъ безпрестанно въ экстазы и даже галлюцинаціи. Такую молодую натуру, ушедшую вполн въ религіозную восторженность, авторъ заставляетъ бороться съ другими, боле естественными побужденіями, съ потребностью земной любви, собственной молодостью и поэзіей. Борьбы этой она не выдержала, почему весь романъ и называется ‘Проступкомъ аббата Мурэ’. Изъ всхъ пяти частей эпопеи, охарактеризованныхъ мной, эта 5-я часть едва ли не самая недостаточная. Нельзя сказать, чтобъ романъ былъ слабъ, чтобъ онъ обличалъ утомленіе въ автор, чтобъ онъ не заключалъ въ себ ничего новаго, но въ немъ всего рзче выставляется то отсутствіе равновсія, о которомъ я уже упоминалъ, доходящее до весьма рзкой дисгармоніи въ элементахъ романа. На этотъ разъ Зола боле, чмъ гд-либо, въ рукахъ своего писательскаго темперамента: ему страстно захотлось создать нчто, окрашенное въ колоритъ реалистической фантазіи. И разъ задавшись такимъ замысломъ, онъ вполн отдался своимъ собственнымъ порывамъ, забывая о читател, слушаясь только своего собственнаго воображенія. Вначал, когда авторъ сводитъ аббата Мурэ съ полудикой двушкой, воспитанной эксцентрическимъ старикомъ, всякій читатель чувствуетъ, дйствительно, наплывъ поэтическаго чувства, но въ дальнйшемъ развитіи этой восторженной идилліи онъ съ трудомъ слдитъ за авторомъ и кончаетъ ршительно протестомъ и противъ правды, и противъ мры такого творчества. Та доля поэзіи, какую вначал Зола съумлъ вложить въ разсказъ, уступаетъ мсто безпорядочному нагроможденію красокъ, образовъ, ощущеній и всевозможныхъ странностей душевной жизни, доведенной до истерическаго состоянія. При этомъ чувствуется постоянно усиліе писателя, его желаніе во что бы то ни стало подняться до небывалыхъ еще во французской беллетристик высотъ поэтической прозы. Еслибъ я желалъ прибгать къ фигурамъ и сравненіямъ, я сказалъ бы, что эта доля романа представляетъ собою болзнь, извстную подъ именемъ плэторы, то-есть какое-то авторское полнокровіе, достигающее почти уродливыхъ размровъ, какую-то ‘гипертрофію’, какъ выражаются также медики. Понятно, что, при подобномъ одностореннемъ и умышленномъ развитіи одного элемента въ роман, весь онъ явился испорченнымъ въ своей постройк. Ограничься Зoл реальнымъ изображеніемъ жизни чувственнаго, полуязыческаго населенія и его южной природы и поставь посреди этого міра грубыхъ, полуживотныхъ инстинктовъ такую фигуру, какъ аббатъ Мурэ, въ ея ежедневныхъ столкновеніяхъ съ окружающей дйствительностью, онъ написалъ бы нчто, неуступающее по достоинствамъ предъидущимъ романамъ. Но онъ показалъ намъ только одинъ уголокъ такой именно реальной картины, а остальные пожертвовалъ своему авторскому капризу. Уголокъ этотъ обличаетъ настоящаго мастера. Вс подробности, въ которыхъ живописуется будничная жизнь: деревня, церковь, прислуга аббата, вся его до нельзя бдная обстановка — все это въ высшей степени рельефно, живо, ново, написано кистью крупнаго мастера. А въ общемъ не достигнуты: ни цль натуралиста, ни цль соціальнаго бытописателя. Но было бы односторонне длать общій выводъ на основаніи впечатлній, доставляемыхъ послднимъ, по времени, романомъ. Слдуетъ взять всю совокупность первой четверти всего труда, задуманнаго романистомъ Совокупность эта достаточно объясняетъ вс его особенности, яркія качества и недостатки, которые, при такой любви къ труду и при искренности отношенія къ длу, могутъ значительно сгладиться: мы уже видимъ это, сравнивая эпопею ‘Ругоновъ’ съ романомъ первой манеры ‘Тереза Ракенъ’. Разница выходитъ громадная, несмотря на то, что между двумя эпохами творчества лежатъ какихъ-нибудь три-четыре года. Съ лтами рьяность писательской натуры непремнно сгладится, умъ вступитъ окончательно въ свои права и подчинитъ себ художественныя средства, ведя ихъ въ каждомъ произведеніи къ полной гармоніи, къ полному соотвтствію съ замысломъ. Относительно Зола такая надежда вполн умстна, и нтъ сомннія, что каждый его читатель присоединится къ желанію видть поскоре: полное и гармоническое развитіе этого своеобразнаго таланта, какъ нельзя боле проявляющаго духъ нашей эпохи, которую онъ, по собственному сознанію, такъ горячо и беззавтно любитъ.

——

Я долженъ кончить свой обзоръ движенія реальнаго романа во Франціи. Предлы трехъ бесдъ не позволили мн вдаваться въ боле подробный анализъ отдльныхъ произведеній, но я старался намтить главныя черты въ этомъ развитіи творческихъ идей и пріемовъ народа, обладающаго такими блестящими способностями ко всякаго рода умственной дятельности. Вы, конечно, замтили, что множество именъ и самыхъ крупныхъ, и средней величины, принадлежащихъ къ области французскаго романа, были мною какъ бы умышленно пропущены. Я ни однимъ словомъ не упомянулъ ни о Виктор Гюго, ни о Жоржъ Зандъ, ни о другихъ повствователяхъ, прошедшихъ далеко не безслдно и теперь еще дйствующихъ во французской литератур. Сдлалъ я это потому, что мн хотлось выдлить ту группу романистовъ, въ которой реализмъ нашелъ своихъ самыхъ прямыхъ представителей, какъ по замысламъ, такъ, главнымъ образомъ, по пріемамъ творческой работы. Вліяніе такихъ двухъ талантовъ, какъ Гюго и Жоржъ-Зандъ, было очень большое. Они сами представляютъ собою половину всей современной беллетристики, ихъ романы волновали нсколько генерацій и выражали собой несомннно многія лучшія идеи, стремленія, упованія культурной Европы за цлыхъ сорокъ лтъ. Но ни тотъ, ни другая — не реалисты въ настоящемъ смысл слова. Это — даровитйшіе тенденціозные писатели поэты. Въ ихъ романахъ, особенно у Жоржъ-Зандъ, вы, конечно, найдете множество изображеній дйствительности, показывающихъ знаніе жизни, изученіе типовъ и соціальныхъ отношеній, но и тотъ, и другая пользуются всмъ этимъ, какъ средствомъ, а не какъ первенствующей цлью. Они доказываютъ, а не констатируютъ, у нихъ пріемы поэтовъ-моралистовъ, а не художниковъ-естествоиспытателей, въ нихъ, наконецъ, воображеніе всегда преобладаетъ надъ чувствомъ безусловной правды, имъ нельзя обойтись безъ сочиненія сюжетовъ, безъ обдуманныхъ контрастовъ, эффектовъ или же, какъ у Жоржъ-Занда, безъ разсужденій, доводовъ, изобличеній, направленныхъ въ ту или другую сторону {Даже въ своихъ самыхъ реальныхъ романахъ изъ сельской жизни, Жоржъ-Зандъ не свободна отъ идеализаціи. Прим. автора.}. Ни одинъ молодой талантъ, если онъ желаетъ остаться врнымъ настоящему реальному творчеству, не можетъ взять ни Гюго, ни Жоржъ-Зандъ своимъ образцомъ, не долженъ слдовать за ними даже тогда, когда они являются какъ-бы съ пріемами реалистовъ.

Точно также не упомянулъ я и о многихъ писателяхъ, хотя не первой величины, но съ несомнннымъ талантомъ, у которыхъ замчается или смсь реальныхъ пріемовъ съ резонерствомъ, или слишкомъ большая разсудочность и преднамренность замысла, или же недостаточность глубины, правды, серьёзности. Почти одновременно съ Флоберомъ получилъ большую извстность и Фэдо, котораго, быть можетъ, иной и причислитъ къ романистамъ реальной школы. Онъ, дйствительно, выказалъ весьма недюжинную способность въ анализ душевныхъ волненій, но, возбудивъ большія надежды даже въ такомъ проницательномъ критик, какимъ былъ Сент-Бёвъ, Фэдо вдался въ односторонную виртуозность, началъ писать на пикантныя тэмы, выдляя каждый разъ болзненную психологію своихъ героевъ и героинь изъ общаго теченія жизни, что и составляетъ, какъ я старался показать вамъ, главный недостатокъ каждаго романиста, желающаго идти по дорог истиннаго реализма. И въ нсколькихъ другихъ писателяхъ новйшей эпохи: въ Дюма-сын, какъ романист, въ Пол-Февал, въ Альфонс Карр, въ Эдмон Абу вы найдете несомннные признаки реальнаго направленія. Каждый изъ нихъ способенъ къ наблюдательности, къ изученію подробностей, къ изображенію лицъ и характеровъ, но въ ихъ романахъ сочинительство, все-таки, беретъ верхъ и беретъ оно верхъ не въ вид преувеличеній, эксцентричностей, нелпостей или слишкомъ яркихъ противорчій, а въ вид резонёрства, по просту выражаясь, умничанья, желанія все провести черезъ свою писательскую манеру, подъискать нарочно самыя пикантныя положенія, выбрать самые тонкіе разговоры, придать дйствующимъ лицамъ особаго рода лоскъ, слишкомъ ловко поставить ихъ въ извстное положеніе. Этимъ гршатъ вс названные мною романисты, этимъ объясняются ихъ успхи въ свтской публик, этимъ же объясняется и малое ихъ значеніе въ развитіи настоящаго художественнаго реализма въ области романа.

Но вернемся еще на минуту къ тмъ крупнымъ творцамъ художественной правды, которые сказали уже свое слово или еще продолжаютъ его говорить и въ настоящую минуту. Какъ ни разнообразны оттнки ихъ дарованій, какъ ни изобртательны вс они въ дл замысла, фабулы, характеровъ, положеній, общаго колорита — къ чему сводятся по преимуществу внутреннее содержаніе интимныхъ драмъ, какія новйшіе романисты реальной школы вкладываютъ въ рамки своихъ произведеній? Къ двумъ главнымъ моментамъ: къ супружеской неврности и къ противорчію между душевными потребностями французской женщины и ея положеніемъ. Говоря объ отдльныхъ романахъ Флобера, Гонкуровъ, Додэ, Дроза, Зола, мы видли эти мотивы. Что это доказываетъ? 1) То, что жизнь неизмримо сильне индивидуальной воли писателя и заставляетъ его, такъ или иначе, подчиняться своему голосу, и 2) то, что самыя крупныя противорчія, самыя больныя мста извстнаго общественнаго строя, роковымъ образомъ, скажутся въ произведеніяхъ реальнаго искусства. Никто не станетъ утверждать, что мы, русскіе, обладаемъ гораздо большимъ воображеніемъ, изворотливостью, находчивостью въ литературномъ дл, чмъ французы. Это было бы неумстное самохвальство, а между тмъ, какова бы ни была наша беллетристика, мы находимъ въ ней относительно большее разнообразіе главныхъ мотивовъ. Каждый русскій читатель вправ, говоря о французскихъ романахъ, драмахъ, комедіяхъ, воскликнуть: ‘все это — одно и то же: супружеская неврность подъ разными приправами!’ И оно, дйствительно, такъ. Нетолько въ роман, но и нэ сцен, мотивъ этотъ безпрестанно повторяется. Онъ и во Франціи надолъ всмъ, на сцен боле чмъ даже въ роман, каждый драматическій писатель желалъ бы обойти его и никакъ не можетъ, не можетъ потому, что жизнь не передлаешь по произволу. Какъ только вы введете женщину въ свой романъ или драму и захотите возбудить къ ней интересъ, вы должны будете непремнно, оставаясь врнымъ французской жизни, поставить ее въ какое-нибудь рзкое противорчіе съ существующими обычаями, законами, привычками, понятіями. Если она любитъ, почти всегда это будетъ не мужа, а чужаго, ‘ели въ душ ея живутъ какія-нибудь высшія порыванія, она, въ девяти случаяхъ на десять, найдетъ имъ отголосокъ или въ незаконной любви, или, подчинившись вліянію особаго существа мужскаго рода, которое называется во Франціи ‘руководитель совсти’ (directeur de conscience). Припомните, сколько романовъ вошло въ мою характеристику. Боле дюжины. И въ нихъ супружеская неврность повторяется фатально въ той или иной форм, а если нтъ супружеской неврности, то есть женская жизнь, исковерканная общественнымъ строемъ: или суровыми условіями пролетаріата, или систематическимъ извращеніемъ клерикализма. Повторяю: иначе не могло быть, потому что реальное творчество не можетъ сочинять жизнь-по своему произволу. Но рядомъ съ этими, какъ бы роковыми мотивами интимной психологіи, французскіе реалисты вставили въ свои произведенія все, что только ихъ наблюдательность находила вокругъ себя. Однообразіе романическихъ сюжетовъ не мшало постепенному расширенію предловъ творчества, и въ самое послднее время, въ лиц Зола, мы видимъ авторскую иниціативу, достигшую высшаго развитія. Въ такую эпопею, какую онъ задумалъ, должны войти, по всей вроятности, вс сферы общественной и семейной жизни современной Франціи. На этомъ пути расширенія рамокъ мы находимъ и у тенденціозныхъ романистовъ замыслы, поражающіе своими размрами. Возьмите романы Сю и Гюго, и вы, конечно, сознаетесь, что въ нихъ, авторы хотли обнять цлую эпоху, не довольствуясь предлами семейной хроники. Но выполненіе, какъ я уже говорилъ, оставалось гораздо боле тенденціознымъ и сочиненнымъ, чмъ реалистическимъ. Между тмъ какъ настоящіе реалисты должны, расширяя рамки романа, оставаться въ предлахъ все той же безпощадной правды, какую они выставляли, занимаясь частной психологіей.

Надо, стало быть, сложить съ французскихъ художниковъ упрекъ въ томъ, что они умышленно эксплуатируютъ мотивы, въ которыхъ сказываются главныя болячки общественнаго тла. И, какъ только мы отнесемся къ нимъ объективно, мы должны будемъ признать, что передъ нами развертывается картина такого реальнаго творчества, какое врядъ-ли представляетъ намъ какая-либо другая новйшая литература. Романъ въ Англіи развился необычайно. Имена даровитыхъ англійскихъ романистовъ извстны всмъ и каждому и оспаривать ихъ заслуги было бы нелпо. Но я прошу васъ сообразить: какого рода реализмъ занималъ насъ въ теченіи нашихъ бесдъ? Кого изъ французскихъ романистовъ нельзя было не поставить прототипомъ художественнаго исполненія? Этотъ образцовый художникъ — Флоберъ. Сравните вы его творчество съ пріемами двухъ гигантовъ англійскаго романа, Тэккерея и Дикенса, и вы должны будете согласиться, что въ немъ участіе авторскаго ‘я’ не играетъ вовсе такой роли, какъ въ произведеніяхъ двухъ англійскихъ корифеевъ. Безъ своеобразной манеры, окрашивающей все въ извстный колоритъ юмора или поэтическаго настроенія, романы Тэккерея и Дикенса не имли бы и половины цны своей. Стало быть, творчество ихъ было наполовину субъективное. Изъ ихъ послдователей, только у Троллопа и Джорджа Элліота находимъ мы такой реализмъ, какимъ преисполнены произведенія Флобера, но съ гораздо меньшей даровитостью, гораздо меньшимъ мастерствомъ объективнаго языка. О второстепенныхъ англійскихъ романахъ реальной школы я не говорю: талантомъ они ниже всхъ тхъ молодыхъ романистовъ, какіе явились посл Флобера, за исключеніемъ, быть можетъ, американскаго разсказчика Бретъ-Гарта, который, однако, занимается больше очерками отрывочнаго характера, гд, опять-таки, его личный писательскій юморъ составляетъ главное привлекательное качество.

И не одно это достойно интереса въ движеніи реальнаго французскаго романа. Обратите вниманіе на самихъ авторовъ’ посмотрите, какъ они жили и живутъ, какъ всецло преданы своему призванію, какой искренностью и энергіей проникнуты они, несмотря на то, что многіе изъ нихъ должны были бороться и съ равнодушіемъ публики, и съ разными другими житейскими невзгодами.

Признаюсь, зрлище такого, высшаго человческаго труда поднимаетъ въ каждомъ душевныя силы, вчуж поддерживаетъ на томъ же скользкомъ пути, гд гораздо больше шиповъ, чмъ розъ, наполняетъ глубокимъ уваженіемъ нетолько къ личностямъ, но и, къ высокой иде ихъ совокупной дятельности. Мы, русскіе, можемъ-ли выставить соотвтственный рядъ людей, которые бы оставались такъ врны призванію писателя, такъ неуклонно добивались бы высшаго развитія творческихъ способностей? Талантами и наша беллетристика не бдна, но характеры стоятъ у насъ, увы! ниже ума и дарованія, жизнь несравненно скоре затираетъ у насъ людей или длаетъ ихъ преждевременно усталыми, заставляетъ ихъ вдаваться въ какой-то. литературный абсентеизмъ, покидать на долгіе годы родное общество, или уединяться не для плодотворной дятельности, а для относительнаго бездйствія.

И не странно-ли, что въ нашей журнальной критик до сихъ поръ не выработалось правильнаго, правдиваго, разносторонняго взгляда на движеніе французской беллетристики? Предполагается, что вс ее знаютъ, что она такъ же популярна у насъ, какъ и своя собственная, а между тмъ, вы, то и дло, наталкиваетесь на отзывы, на возгласы, показывающіе, что всю французскую беллетристику сваливаютъ часто въ одну кучу, не желаютъ рзко выдлить изъ нея то направленіе, какое я старался характеризовать вамъ въ общихъ чертахъ, не хотятъ констатировать существованія цлаго ряда крупнйшихъ талантовъ, цлаго ряда произведеній, гд жизнь изображается съ такимъ мастерствомъ, до котораго наша изящная литература достигла только въ небольшомъ количеств произведеній. Чтобъ быть послдовательными съ самими собою, чтобъ не пользоваться незаслуженной репутаціей знатоковъ французской литературы, намъ нужно начать сознаніемъ, что настала пора боле трезвой и серьёзной критики, обращенной на разныя области западной литературы. Критика безъ всякаго мелкаго національнаго задора поведетъ къ общенію между творческой областью западной литературы и нашимъ литературно-художественнымъ движеніемъ. Это нетолько не умалитъ значенія и достоинства отечественныхъ талантовъ, но, напротивъ, научитъ относиться къ нимъ съ еще большей симпатіей, съ боле искреннимъ желаніемъ: сначала вникнуть и понять, а потомъ уже произносить свои приговоры.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 6—7, 1876

РЕАЛЬНЫЙ РОМАНЪ ВО ФРАНЦІИ.

Чтеніе первое.

Чтеніе второе.

Чтеніе третье.

Читайте также: