Развенчанный король, Лагерлёф Сельма, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

Развнчанный король.
Разсказъ Сельмы Лагерлёвъ,
переводъ со шведскаго О. Петерсонъ.

‘Царство фантазіи принадлежало мн,—
теперь-же я развнчанный король’.
Сноильскій.

На улиц послышался топотъ, деревянные башмаки торопливо заступали по камнямъ. Это бжали уличные мальчишки. Они шумли, свистали. Это было общее бгство. Дома дрожали, а изъ узкихъ переулковъ неслось эхо,— точно какая-то цпная собака лаяла въ своей конур.

Въ оконныхъ стеклахъ появлялись лица. Что случилось? Не приключилось-ли какой бды? Шумъ постепенно удалялся къ форштату. Служанки поспшно бжали туда слдомъ за уличными мальчишками. Он всплескивали руками и восклицали: ‘Господи сохрани и помилуй! Ужъ не убійство-ли какое или пожаръ?’ Никто не отвчалъ. Только топотъ доносился издалека.

За служанками спшили благоразумныя городскія матроны: ‘Въ чемъ дло?’ спрашивали он.— ‘Что могло нарушить обычную утреннюю тишину? Ужъ не свадьба-ли какая? Или похороны? Пожаръ? Въ такомъ случа, чего-же смотритъ сторожъ на своей башн? Вдь такъ городъ успетъ сгорть до тла прежде, чмъ онъ ударитъ въ набатъ’.

Вся толпа остановилась въ форштат передъ маленькимъ домикомъ сапожника, тмъ самымъ домикомъ, двери и окна котораго были обвиты виноградомъ, отъ улицы отдлялся онъ садикомъ, шириною не боле аршина. Словно соломенная бесдка съ увеселительнымъ паркомъ, годнымъ для крысы и дорожками, продланными точно для котенка. И все въ наилучшемъ вид! Бобы и горохъ, розы и лавенды, щепотка травки, куста три крыжовнику, да яблоня.

Всего ближе стояли уличные мальчишки, что-то высматривая и совщаясь между собою. Черезъ блестящія черныя оконныя стекла взоръ ихъ не проникалъ дальше блыхъ деревянныхъ шторъ. Одинъ изъ мальчишекъ совсмъ влзъ въ виноградъ и прильнулъ лицомъ къ стеклу. ‘Что онъ видитъ?’ шептали другіе,— ‘что онъ видитъ?’ Сапожный станокъ и скамейку сапожника, банки сапожной мази и связки кожи, гвозди, кольца, ремни. ‘Не видитъ-ли онъ кого-нибудь изъ людей?’ Онъ видитъ подмастерья, который кроитъ башмакъ. И никого больше, ршительно никого?’ Большія черныя мухи ползаютъ по стеклу и мшаютъ ему смотрть. ‘Неужели онъ никого не видитъ, кром подмастерья?’ Никого. Табуретъ хозяина пустъ. Онъ заглянулъ разъ, заглянулъ въ другой, въ третій разъ, табуретъ хозяина оставался пустъ.

Толпа стояла тихо, высказывая догадки, недоумвая. Итакъ, это была правда. Старикъ сапожникъ убжалъ. Никто не хотлъ врить этому. Вс стояли и ждали доказательствъ. Кошка вылзла на крутую крышу. Она выпустила когти и сползла внизъ, къ самому краю крыши. Да, хозяина не было дома и кошка могла безпрепятственно приняться за охоту. Воробьи безпомощно метались и кричали.

Блый цыпленокъ выглянулъ изъ-за угла дома. Онъ былъ уже почти взрослый. Гребень его торчалъ совсмъ красный. Онъ осторожно осмотрлся и оглядлся по сторонамъ, прокричалъ ку-ку-ре-ку и сталъ звать. Вышли куры,— цлый рядъ блыхъ куръ, въ полномъ увлеченіи покачивая туловищемъ, размахивая крыльями,— ноги желтыя, какъ барабанныя палочки. Куры разбрелись среди подвязаннаго къ тычинкамъ гороху. Началось побоище. Ревность разыгралась. Одна изъ куръ обратилась въ бгство, унося полный стручокъ. Два птуха погнались за нею по-пятамъ. Заглядвшись на нихъ, кошка оставила въ поко воробьиху. Трахъ,— вотъ она упала прямо въ стаю. Куры побжали въ перевалку длинной вереницей. Въ толп народа думали:

‘А должно быть это-таки правда, что башмачникъ убжалъ. Ужъ по кошк и курамъ видно, что хозяина нтъ дома’.

Говоръ такъ и стоялъ на неровной улиц форштата, грязной отъ осенняго дождя. Двери были открыты, окна распахнуты. Голова придвигалась къ голов, слышался удивленный шопотъ.

‘Онъ убжалъ!’ Люди шептались, воробьи кричали, деревянные башмаки стучали.

‘Онъ убжалъ, старый сапожникъ убжалъ. Владлецъ маленькаго домика, мужъ молодой жены, отецъ красивыхъ дтей, и убжалъ! Кто пойметъ это? Кто въ состояніи понятъ это?’

Въ одной псн поется такъ: ‘Въ дом мужъ старый, въ лсу молодой любовникъ, жена сбгаетъ, дти плачутъ, домъ стоитъ безъ хозяйки’. Стара эта псня. Часто поютъ ее. И всмъ она понятна.

Но тутъ была новая псня. Убжалъ старый мужъ. На рабочемъ столик лежало его заявленіе, что онъ вовсе не намревался когда-нибудь вернуться.

Тутъ-же рядомъ лежало еще письмо. Его прочла одна только жена и больше никто.

Молодая жена сидла въ кухн. Она не принималась ни за какое дло. Одна изъ сосдокъ ходила взадъ и впередъ по кухн, заботливо приводила все въ порядокъ, разставляла чашки, подкладывала дровъ, щепала лучину и по временамъ, прослезившись, вытирала глаза посуднымъ полотенцемъ.

Самыя почтенныя женщины околотка неподвижно сидли вдоль стнъ. Он знали, какъ держать себя въ дом, который постило горе. Он усиленно поддерживали молчаніе, усиленно сохраняли огорченный видъ. Он отказались отъ работы, какъ въ праздникъ, для того, чтобы поддержать въ ея гор покинутую жену. Загрублыя руки неподвижно лежали на колняхъ, избитыя непогодой лица складывались въ глубокія морщины: тонкія губы плотно сжимались поверхъ беззубыхъ челюстей.

Жена сидла среди этихъ бронзовыхъ лицъ, свтловолосая, съ кроткимъ нжнымъ лицомъ горлицы. Она не плакала, но дрожала. Она была такъ испугана, что, казалось, готова была умереть отъ страху. Она плотно стискивала зубы, чтобы никто не слыхалъ, какъ они стучали. Она вздрагивала всмъ тломъ при каждомъ звук шаговъ или стук въ дверь, или когда кто-нибудь заговаривалъ съ нею.

Она сидла съ письмомъ мужа въ карман. То та, то друтая строка изъ него приходила ей на память. Тамъ было написано:

‘Я не могу больше смотрть на васъ обоихъ…’ Въ другомъ мст: ‘Я получилъ теперь полную увренность въ томъ, что ты и Эриксонъ намреваетесь бжать’. А потомъ: ‘Ты не должна длать этого, потому что злые толки людей сдлаютъ тебя несчастной. Убгу я, и тогда ты можешь получить разводъ и законнымъ образомъ выйти замужъ. Эриксонъ хорошій работникъ и легко можетъ прокормить тебя’. И еще дальше:

‘Пусть люди говорятъ обо мн, что хотятъ. Съ меня довольно и того, что они не будутъ дурно думать о теб, потому что ты не вынесла-бы этого!’

Она этого не понимала. Она вовсе не имла намренія обмануть его. Какая бда была мужу изъ того, что она охотно болтала съ молодымъ подмастерьемъ. Любовь — болзнь, но вдь не смертельная-же. Она намревалась терпливо выносить ее въ теченіе всей своей жизни. Какимъ образомъ мужъ ея могъ разгадать самыя сокровенныя ея мысли?

Какъ мучилась она одною мыслью о немъ! Какъ долженъ былъ онъ мучиться, наблюдая за ними. Онъ оплакивалъ свою старость. Онъ приходилъ въ ярость, видя, какъ молодой человкъ былъ силенъ и бодръ. Онъ дрожалъ, слыша ихъ шопотъ, видя ихъ улыбки, наблюдая за ихъ рукопожатіемъ. Въ летучемъ безуміи, терзаемый ревностью, создалъ онъ изъ этого цлую исторію бгства въ то время, какъ ничего подобнаго и въ помин у нихъ не было.

Она думала о томъ, какимъ старикомъ должно быть былъ онъ сегодня ночью, уходя изъ дому. Спина его сгорбилась, руки дрожали. Его состарили такъ длинныя мучительныя ночи. Онъ ушелъ для того только, чтобы избавиться отъ муки сомннья.

Опять вспомнились ей другія строки изъ его письма: ‘Я вовсе не желаю подвергать тебя позору. Я всегда былъ слишкомъ старъ для тебя’. А потомъ еще строка: ‘Тебя всегда попрежнему будутъ уважать и почитать. Молчи только сама, и весь позоръ падетъ на меня!’

Жена чувствовала все большій и большій ужасъ. Неужели можно обманывать такъ людей? Неужели позволительно лгать даже передъ лицомъ самого Бога? Зачмъ сидла она дома, окруженная соболзнованіемъ, какъ постигнутая горемъ мать семейства, окруженная всеобщимъ вниманіемъ, точно невста въ день свадьбы?

Почему-же не она была въ эту минуту презираема, лишена дома и друзей? Какъ могли совершаться на свт подобныя вещи? Какъ это позволялъ Богъ такъ обманывать Себя?

Надъ большою шифоньеркой висла маленькая этажерка для книгъ. На самой верхней полк стояла большая книга съ мдной застежкой. Внутри за этой застежкой скрывался разсказъ о мужчин и женщин, которые солгали передъ Богомъ и людьми.

‘Кто внушилъ теб, женщина, поступить такъ? Видишь слуги стоять тутъ у дверей, на улиц, чтобы увести тебя отсюда’.

Женщина смотрла на книгу, прислушиваясь, не послышатся-ли шаги слугъ. Она вздрагивала при каждомъ треск, пугалась каждаго шага. Она готова была встать и покаяться, готова была упасть наземь и умереть. Кофе былъ готовъ. Женщины прилично и скромно пододвинулись къ столу. Он налили чашки, взяли въ ротъ кусочки сахару и принялись втягивать въ себя какъ кипятокъ горячій кофе, безмолвно, прилично. сначала жены мастеровъ, а вслдъ за ними работницы. Но жена не замчала ничего, что происходило. Она была положительно вн себя отъ ужаса.

Ей явилось видніе. Въ глухую ночь сидла она посреди только что распаханнаго поля. Вокругъ нея расположились большія птицы съ сильными крыльями и заостренными клювами. Он были сраго цвта и чуть вырисовывались на сромъ пол, но он наблюдали за нею. Он держали надъ нею судъ. Вдругъ поднялись он на воздухъ и стали опускаться надъ ея головой. Она видла, какъ все ближе и ближе спускались къ ней ихъ острые когти, обточенные клювы, ударяющія крылья. Это, казалось, былъ какой-то смертоносный стальной дождь. Она склонила голову и чувствовала, что смерть ея близка. Но когда он опустились ниже, совсмъ низко, какъ разъ надъ нею, она поневол подняла глаза. Тогда увидала она, что т срыя птицы были вс эти старухи.

Одна изъ нихъ заговорила. Она знала, что было прилично и какъ слдовало вести себя въ дом, который постило горе. Молчали уже достаточно долго. Но жена встрепенулась какъ отъ удара бича. Что хотла сказать эта женщина? ‘Ты, Анна Викъ, жена Матса Викъ, признавайся! Довольно уже лгала ты передъ Богомъ и передъ нами. Мы твои судьи. Намъ надлежитъ произнести надъ тобою приговоръ и растерзать тебя’!

Нтъ, женщина заговорила о мужьяхъ. Къ ней присоединилась другая, какъ этого требовали обстоятельства. Говорилось не въ похвалу мужьямъ. Выставлялось на показъ все зло, когда-либо совершенное мужьями. Это должно было служить утшеніемъ покинутой жен.

Обида громоздилась на обиду. Удивительныя существа эти мужья! Они бьютъ насъ, пропиваютъ наши деньги. Они закладываютъ наши дома. И зачмъ только, скажите на милость, создалъ ихъ Господь?

Языки превратились въ жало дракона, они изливали ядъ. извергали пламя. Каждая вставляла свое слово. Разсказъ смнялся разсказомъ. Жена убжала изъ дому отъ пьянаго мужа. Жена убивалась надъ работой изъ-за пропойцы мужа. Жены промнивались на другихъ женщинъ. Языки работали, какъ карающіе бичи. Обнаружились домашнія язвы. Читались длиннйшія литаніи. Боже милостивый, избави насъ отъ тиранства мужей!

Болзнь и бдность, смерть дтей, зимняя стужа, отягощеніе стариками,— все это отъ мужей. Рабы шипли на своихъ господъ. Он обращали свое жало противъ тхъ, у чьихъ ногъ сами ползали. Жен бжавшаго мужа казалось, что рчи эти раздирали ей уши. Она попыталась вступиться за невиннаго. ‘У меня, сказала она,— добрый мужъ’. Женщины такъ и встрепенулись, зашипли, озлились. ‘Онъ убжалъ. Онъ не лучше всякаго другого. Онъ, такой старикъ, могъ бы ужъ и не бгать отъ жены и дтей. Неужели ты можешь считать его лучше другихъ’?

Жена затрепетала, ей казалось, будто ее волочили черезъ чащу терновника. Ея мужъ, приравненный къ гршникамъ! Она покраснла отъ стыда, хотла было заговорить, но молчала. Ей было страшно. У ней не хватало ршимости. Но зачмъ же безмолвствовалъ Богъ? Зачмъ допускалъ это Господь?

Что, если бы она достала письмо и прочитала его вслухъ. Тогда вс. эти ядовитыя изліянія направились бы въ другую сторону. Весь этотъ ядъ обратился бы противъ нея. Смертельный ужасъ овладвалъ ею. Ей не хватало смлости. Она почти желала, чтобы чья-нибудь дерзостная рука залзла къ ней въ карманъ и вытащила бы оттуда письмо. У ней не было ршимости самой отдать себя на жертву. Изнутри дома, изъ мастерской доносился стукъ молотка сапожника. Неужели никто не слышалъ, какъ побдно и радостно стучалъ онъ? Весь день слушала она этотъ стукъ и сердилась на него. Но никто изъ женщинъ не понималъ этого стука. Всевдущій Богъ! неужели не было у Тебя служителя, способнаго читать въ сердцахъ? Она охотно приняла бы на себя осужденіе, только бы не признаваться самой! Ей хотлось бы, чтобы кто-нибудь сказалъ: ‘Кто внушилъ теб солгать передъ Богомъ?’

Она прислушивалась и только ждала шаговъ слугъ, чтобы упасть наземь и умереть.

——

Спустя нсколько лтъ, разведенная съ мужемъ женщина вышла замужъ за башмачника, бывшаго подмастерья ея мужа. Она не хотла этого, но была доведена до этого подобно тому, какъ подтягиваютъ щуку къ борту лодки, когда она попалась на крючокъ. Сначала рыбакъ даетъ ей поиграть немного. Онъ даетъ ей поплавать взадъ и впередъ. Онъ предоставляетъ ей считать себя свободной. Но когда она совсмъ уже утомится, когда она окончательно выбьется изъ силъ, однимъ легкимъ движеніемъ подтягиваетъ онъ ее въ лодк, вытаскиваетъ ее на воздухъ и бросаетъ на дно лодки прежде, чмъ она успетъ сообразить, въ чемъ дло.

Жена бжавшаго сапожника отказала его подмастерью и хотла жить одна. Она хотла доказать своему мужу, что она была невинна. Но гд же былъ ея мужъ? Много ли онъ заботился о ея врности? Она терпла нужду. Дти ея ходили въ лохмотьяхъ. Что же думалъ ея мужъ, долго ли могла она вынести это? Она теряла терпнье, потому что у нея не было никого, кому бы могла она довриться.

Эриксону повезло. У него была уже лавка въ центр города. Его башмаки стояли на зеркальныхъ полкахъ за стеклами широкихъ оконъ. Мастерская его росла. Онъ нанялъ квартиру и поставилъ въ гостиной бархатную мебель. Все ожидало только ея. Она пришла, когда бдность черезъ-чуръ ужъ истомила ее.

Сначала ей было очень страшно. Но никакая бда не постигла ея. Съ каждымъ днемъ чувствовала она себя все увренне, а вмст съ тмъ и счастливе.

Она пользовалась уваженіемъ людей и въ то-же время сознавала, что она не заслуживала его. Это держало насторож ея совсть и, благодаря этому, она сдлалась хорошей женщиной.

Черезъ нсколько лтъ первый мужъ ея снова вернулся въ свой домикъ въ форштат. Домъ считался еще за нимъ, и онъ снова поселился въ немъ и хотлъ было опять приняться за работу. Но онъ не нашелъ работы и ни одинъ порядочный человкъ не хотлъ имть съ нимъ никакого дла. Его презирали, между тмъ какъ жена его пользовалась большимъ почетомъ. А между тмъ вдь онъ то и поступилъ хорошо, дурно-же поступила его жена.

Мужъ сохранялъ свою тайну, но она положительно душила его. Онъ чувствовалъ, какъ онъ самъ опускался нравственно, потому только, что другіе считали его дурнымъ человкомъ. Никто не хотлъ положиться на него, никто не хотлъ поручить ему никакой работы. Онъ примкнулъ къ тому обществу, которое одно только было ему доступно, и пріучился пить.

Въ то время, какъ онъ такимъ образомъ совсмъ погибалъ, въ городъ явилась армія спасенія. Она наняла себ большой залъ и начала свою дятельность. Уже съ перваго-же вечера на представленіе стали собираться вс подонки общества, всякій разъ стараясь произвести безпорядокъ. Такъ прошло съ недлю, и, наконецъ, Матсъ Викъ тоже пришелъ вмст съ другими, чтобы принять участіе въ общемъ увеселеніи.

На улиц было тсно, въ дверяхъ — давка. Пошли въ ходъ острые локти и злые языки, вс сцпились,— уличные мальчишки и солдаты, молодыя служанки и старухи-поденщицы, мирная полиція и буйный народъ. Армія была и внов и въ мод. Балы опустли, портерныя утратили свою привлекательность. Элегантная публика и оборванцы изъ гавани вс собирались смотрть на армію спасенія.

Потолокъ въ зал былъ низкій. Въ дальнемъ конц его находилась пустая эстрада. Некрашенныя скамьи, напрокатъ взятые стулья. Полъ покрытый шиферомъ, на потолк — пятна отъ сырости, лампы, распространяющія копоть. Посреди комнаты желзная печь, отъ которой такъ и пышетъ жаромъ. Вс мста были заняты въ одну минуту. У самой эстрады сидли женщины, благоприличны, какъ въ церкви, торжественны, какъ на свадьб, а за ними матросы и швейки. Позади всхъ, на колняхъ другъ у дружки, уличные мальчишки. Въ дверяхъ — чуть не драка среди тхъ, кто не попалъ въ залъ.

Эстрада была пуста. Часы еще не пробили и представленіе еще не началось. Кто свисталъ, кто смялся. Скамьи подламывались. ‘Боевой кличъ’, какъ драконъ носился среди толпы. Публика увеселяла самою себя.

Боковыя двери распахнулись. Холодный воздухъ ворвался въ комнату. Водворилось молчаніе. Напряженное ожиданіе овладло заломъ. Наконецъ, появились он,— три молодыя женщины съ гитарами въ рукахъ, лица ихъ почти скрывались подъ широкополыми шляпами. Едва успвъ подняться по ступенькамъ эстрады, он сейчасъ-же бросились на колни.

Одна изъ нихъ стала громко молиться. Она подняла голову, но закрыла глаза, Голосъ рзалъ, какъ ножомъ. Во время молитвы было тихо. Уличные мальчишки и гаванскіе оборванцы еще не развернулись. Они ждали покаяній и возбуждающей музыки.

Женщины напрягали вс усилія. Он пли и молились, пли и проповдывали. Он смялись и говорили о своемъ счасть. Партеръ передъ ними былъ полонъ гаванскихъ оборванцевъ. Они начинали уже бурлить: вставали, влзали на скамьи. Въ толп слышался угрожающій шумъ. Женщины на эстрад вдругъ увидали передъ собой въ наполненномъ копотью воздух наводящія ужасъ лица. На мужчинахъ было мокрое, грязное платье, распространявшее отвратительный запахъ. Ежесекундно выплевывали они табакъ, клялись на каждомъ слов. А эти женщины, которымъ предстояло бороться съ ними, говорили о своемъ счасть!

Какъ-же отважна была эта маленькая армія! Ахъ, неужели-же нтъ ничего прекраснаго въ отваг? Неужели нтъ ничего возвышеннаго въ томъ, что человкъ беретъ себ въ союзники Бога? Вовсе нечего было смяться надъ этими женщинами въ широкополыхъ шляпахъ. Ничего не могло быть вроятне того, что имъ предстояло побдить эти мозолистыя руки, злобныя лица, изрекающія проклятія уста.

‘Пойте вмст съ нами, кричали воины арміи спасенія,— пойте вмст съ нами! Пніе доставляетъ отраду’. Он запли всмъ извстную мелодію. Он ударяли по струнамъ гитаръ и нсколько разъ повторяли одну и ту-же строфу. Уже то тотъ, то другой изъ сидвшихъ въ ближайшихъ рядахъ поневол присоединялся къ ихъ пнію. Но вдругъ у дверей раздалась легкомысленная уличная псня. Звуки боролись со звуками, слова — со словами, гитара — со свисткомъ. Сильные обработанные голоса женщинъ стремились покрыть хриплые ломающіеся голоса мальчишекъ и гулъ мужскихъ басовъ. Уличная псня уже почти совсмъ была заглушена, но тутъ вдругъ принялись у самыхъ дверей стучать въ полъ ногами и свистать. Псня арміи спасенія вдругъ подсклась и стихла словно раненый боецъ. Шумъ былъ ужасный. Женщины упали на колна.

Он сидли какъ обезсилвшія. Глаза были закрыты. Он раскачивались изъ стороны въ сторону, какъ-бы въ безмолвномъ страданіи. Шумъ замеръ. Въ ту-же минуту капитанъ арміи спасенія снова началъ: ‘Господи, всхъ присутствующихъ здсь принимаешь Ты въ ряды Твои! Благодаримъ Тебя, Господи, за то, что Ты изволилъ причислить ихъ къ своему войску! Благодаримъ Тебя, Господи, за то, что Ты далъ намъ привести ихъ къ Теб!’ Толпа скрежетала, вопила, ревла, точно всмъ имъ щекотали горло острымъ ножомъ. Казалось, люди эти боялись, что ихъ побдятъ насильно, они словно забыли, что пришли сюда по доброй вол.

Но женщина продолжала, и ея рзкій пронзительный голосъ одержалъ побду. Толпа принуждена была слушать.

‘Вы шумите и кричите. Ветхозавтный змй извивается и бснуется внутри васъ. Но это-то и есть знаменіе. Да будетъ благословенно рыканіе ветхозавтнаго змя! Оно доказываетъ, что онъ мучится, что онъ страшится. Смйтесь надъ нами! Бейте стекла въ нашихъ окнахъ! Прогоните насъ съ эстрады! Завтра будете вы принадлежать намъ! Намъ суждено владть землею. Неужели хотите вы противостоять намъ? Неужели хотите вы противостоять Богу?’

Вслдъ затмъ капитанъ сейчасъ-же приказалъ одной изъ своихъ спутницъ выступить впередъ и принести покаяніе. Она сдлала шагъ впередъ, улыбаясь. Она стояла съ вызывающимъ и безстрашнымъ видомъ и, окруженная издвающейся толпой, разсказала свои грхи и исторію своего обращенія. Гд научилась эта служившая прежде при кухн двушка улыбкою встрчать вс эти издвательства? Многіе изъ тхъ, что пришли сюда ради забавы, теперь поблднли. Откуда почерпали эти женщины свою отвагу и власть? Кто-нибудь стоялъ за ними. Выступила впередъ третья женщина. Она была дочь богатыхъ родителей, одна изъ самыхъ красивыхъ двушекъ, еще чуть не ребенокъ, съ нжнымъ, чистымъ, пвучимъ голосомъ. Она не разсказывала о самой себ. Ея доводомъ была одна изъ самыхъ обыкновенныхъ псенъ. Тутъ мелькнула уже какъ-бы тнь побды. Собраніе забылось и слушало. Пріятно было смотрть на это прекрасное дитя, сладко было его слушать. Но когда она смолкла, поднялся еще боле страшный безпорядокъ. Около дверей построили изъ скамей эстраду, влзали на нее и каялись. Въ зал становилось все невыносиме. Желзная печь раскалилась докрасна, она поглощала воздухъ и пышала жаромъ. Почтенныя женщины, сидвшія на переднихъ скамьяхъ, стали оглядываться, ища выхода, но не было никакой возможности уйти.

Воины на эстрад обливались потомъ и совсмъ изнемогали. Он громко молили Бога о подкрпленіи. Вдругъ въ воздух почувствовалось легкое вяніе и до уха ихъ донесся свистъ. Он не знали, какъ это произошло, но почувствовали, что совершилась какая-то перемна. Самъ Богъ былъ съ ними. Онъ сражался за нихъ.

Снова въ битву! Капитанъ вышелъ впередъ и поднялъ надъ головою Библію. Нашли поддержку, нашли подкрпленіе! Мы чувствуемъ что съ нами дйствуетъ Богъ. Чье-то обращеніе близко. Помогите намъ молиться! Господь желаетъ даровать намъ еще одну душу.

Он упали на колни и погрузились въ безмолвную молитву. Нкоторые изъ бывшихъ въ зал присоединились къ этой молитв. Всми овладло напряженное ожиданіе. Неужели это была правда? Неужели здсь, среди нихъ, въ душ одного изъ ихъ собратій совершался какой-то великій переворотъ? Неужели имъ суждено это видть? Неужели эти женщины могли совершить это?

Не прошло и часу, какъ вся толпа была уже на ихъ сторон. Теперь она съ такимъ-же увлеченіемъ предалась ожиданію чуда, какъ только что предавалась издвательству. Никто не смлъ пошевельнуться. Вс ждали, затаивъ дыханіе, но ничего не происходило. ‘О, Боже, ты покидаешь насъ! Ты покидаешь насъ, Господи!’

Одинъ изъ воиновъ арміи спасенія,— хорошенькая двушка,— принялась пть. Она выбрала самую нжную любимую мелодію, плодъ страстнаго томительнаго ожиданія: ‘Онъ медлитъ вдали отъ зеленыхъ луговъ’.

Слова были лишь слегка измнены. Псня финляндской пастушки безъ труда превратилась въ выраженіе нетерпливаго ожиданія Христомъ вновь обращенной души. ‘О ты, мой возлюбленный, скоро-ли ты придешь’? Проптая такъ нжно, псня эта невольно проникала въ души, какъ мольба ребенка, какъ ласка, какъ благословеніе.

Собраніе безмолвствовало,— оно все погрузилось въ эти звуки. ‘Тебя ждутъ лса и горы, земля и небо изнемогаютъ отъ нетерпнія. Человкъ, весь міръ жаждетъ, чтобы ты раскрылъ свою душу свту. Слава Божія распространится тогда по земл и все живущее воспрянетъ изъ своего уничиженія. Наступитъ конецъ стенаніямъ живыхъ существъ.

О, ты, мой возлюбленный, скоро-ли ты придешь?

Неправда то, что пребываешь ты въ высокихъ королевскихъ залахъ. Въ темныхъ лсахъ живешь ты и въ жалкихъ хижинахъ. А между тмъ ты отказываешься придти. Мое свтлое небо не привлекаетъ тебя.

О, ты, возлюбленный мой, скоро ли ты придешь?

Въ зал все больше и больше голосовъ примыкало къ припву. Никто не зналъ хорошенько, какимъ словамъ онъ вторилъ. Довольно было и одной мелодіи. Въ эти звуки каждый влагалъ свою собственную тоску, свое собственное страстное нетерпніе. Пли даже въ самомъ дальнемъ конц, у дверей. Пніе это размягчало сердце, усыпляло волю. Оно звучало уже не горестной просьбой, но мощнымъ требованіемъ, приказаніемъ.

— ‘О Ты, мой возлюбленный, скоро-ли Ты придешь’? У дверей, въ самой отчаянной кучк стоялъ Матсъ Викъ. Онъ смотрлъ сильно напившимся, но въ этотъ вечеръ однако-же онъ не былъ пьянъ. Онъ стоялъ и думалъ:

— ‘Что, если-бы я заговорилъ, если-бы я заговорилъ?’

Никогда еще не видалъ онъ такого необыкновеннаго помщенія, никогда не имлъ онъ такого удивительнаго повода. Какой-то голосъ, казалось, говорилъ ему: ‘вотъ свирль, на которой ты можешь играть, вотъ волны, которыя понесутъ твой голосъ’.

Поющіе сомкнулись плотне, какъ будто до слуха ихъ донеслось рыканіе льва. Могучій ужасный голосъ произносилъ ужасныя слова.

Онъ издвался надъ Богомъ. Зачмъ служатъ люди Богу? Онъ покидаетъ всхъ, кто служитъ Ему. Онъ предалъ Своего Сына. Богъ никому не помогаетъ. Съ каждой минутой голосъ становился сильне и громче. Трудно было представить себ, чтобы человческія легкія могли обладать такою силою. Никогда еще никто не слыхалъ, чтобы такая безумная ярость вырвалась изъ глубины попраннаго сердца.

Женщины склонили головы, какъ странники въ пустын, застигнутые внезапной бурей.

Могучія, могучія слова! Они звучали, какъ громовые удары молота, направленные противъ престола Бога. Противъ Того, Кто мучилъ Іова, допускалъ страданія мучениковъ, допускалъ поклонявшихся Ему погибать на кострахъ. Безсильный, когда-же водворитъ Онъ свое царство? Когда перестанетъ Онъ вести зло къ побд?

Сначала нкоторые пытались смяться. Многіе думали, что это была только забава. Теперь-же съ содроганіемъ чувствовали они, что это было не на шутку. Многіе поднялись было уже съ своихъ мстъ, чтобы бжать на эстраду. Они искали защиты у арміи спасенія противъ того, кто навлекалъ на нихъ гнвъ Божій.

Голосъ язвительно спрашивалъ ихъ, какой награды ожидали они себ за свое стараніе служить Богу? Напрасно ждутъ они себ неба. Богъ слишкомъ скупъ на Свое небо. Былъ человкъ, говорилъ онъ, который сдлалъ гораздо больше, чмъ было нужно, чтобы заслужить блаженство. Онъ принесъ большую жертву, чмъ то было угодно Богу. Но потомъ онъ былъ вовлеченъ во грхъ. Жизнь долга. Уже въ этомъ мір усплъ онъ выплатить сполна за незаслуженную имъ милость. Ему предстояло идти путемъ отверженныхъ.

Рчь эта была ужасающей сверной бурей, загоняющей въ гавань корабли. Подъ вліяніемъ словъ богохульца, женщины бросились на эстраду. Вс хватали руки воиновъ арміи спасенія и цловали ихъ. Обращеніе слдовало за обращеніемъ, воины едва успвали принимать ихъ всхъ. Старики и дти прославляли Бога.

Говорившій-же продолжалъ свою рчь. Слова опьяняли его. Онъ говорилъ самому себ: ‘Я говорю, говорю, наконецъ-то я говорю! Я разсказываю имъ свою тайну, а между тмъ я все-таки не разсказываю ея’. Въ первый разъ посл того, какъ принесъ онъ свою великую жертву, чувствовалъ онъ себя свободнымъ отъ скорби.

——

Это было въ послобденное время, въ самый разгаръ лта. Городъ представлялся какою-то каменной пустыней, онъ стоялъ точно нарисованный. Не видно было ни кошки, ни воробья, даже мухи не бродили по залитымъ солнцемъ стнамъ. Ни одна труба не дымилась. Въ душныхъ улицахъ не было ни малйшаго движенія воздуха. Это было какое-то засянное камнями поле, на которомъ выростали каменныя-же стны. Гд-же были собаки и люди? Гд были молодыя дамы въ узкихъ платьяхъ съ широкими рукавами, въ длинныхъ перчаткахъ и съ красными зонгиками въ рукахъ? Куда длись солдаты и дти. Армія спасенія и уличные мальчишки?

Куда это отправилась утромъ, пока было еще свжо, вся эта пестрая толпа, собравпіаяся на увеселительную прогулку, куда длись корзины и бутылки, которыя выбросилъ на берегъ пароходъ? Или что сталось съ этой длинной процессіей? Знамена разввались, барабаны гремли, уличные мальчишки толпились, топотали, кричали ура. Или, куда длись эти голубыя колясочки, въ которыхъ спали малыя дти въ то время, какъ отецъ и мать заботливо и осторожно катили ихъ впередъ по улиц?

Вс они были на пути за городъ, въ лсъ. Они роптали на длину улицъ. Имъ казалось, будто каменные дома преслдовали ихъ по пятамъ. Наконецъ-то, наконецъ проглянула зелень. Сейчасъ-же, въ виду города, тамъ, гд дорога извивалась плоскимъ сроватымъ полемъ, гд такъ звонко раздавалась псня жаворонка и гд клеверъ распространялъ свой сладкій медовый запахъ, тутъ расположились первые изъ остановившихся. Сдвинувъ шапки на затылокъ, растянулись они, уткнувшись носомъ въ траву. Тло нжилось въ солнечномъ сіяніи и аромат цвтовъ, душа отдыхала въ бездйствіи и поко.

Но по дорог къ лсу усердно подвигались впередъ велосипедисты и т, что несли съ собою корзинки съ провизіей. Мальчики шли съ лопатками и блестящими ранцами. Двушки танцовали въ облакахъ пыли.

Небо и знамена, дти и трубы. Семьи ремесленниковъ и толпы рабочихъ. Въ шарабанахъ кони подымались на дыбы и размахивали передними ногами надъ головами толпившихся людей. Одинъ подмастерье, буйный и пьяный, вскочилъ на колесо. Онъ былъ сброшенъ проворными дамами и повалился на спину тутъ-же на пыльной дорог.

Въ глубин лса заливался и плъ, свисталъ и щелкалъ соловей. Березы хирли, стволы ихъ почернли. Буки воздвигали высокіе храмы,— этажъ надъ этажемъ въ зелени своихъ поперечныхъ втвей. Лягушка сидла и высовывала языкъ. Каждый разъ удавалось ей поймать по мух. Ежъ рылся въ старыхъ, шуршащихъ листьяхъ буковъ. Стчатокрылыя наскомыя носились надъ болотомъ и сверкали крыльями.

Люди расположились вокругъ корзинъ съ провизіей. Золотые жучки пищали вокругъ нихъ въ трав. Кузнечики трещали, стараясь повеселиться въ воскресенье.

Вдругъ ежъ исчезъ, въ испуг онъ свернулся клубкомъ, выставивъ свои иглы. Кузнечики скрылись въ трав и совершенно смолкли. Соловей расплся чуть не до потери разсудка. Это были гитары, гитары. Подъ буками проходила армія спасенія. Народъ вскочилъ, покинувъ свой безмолвный отдыхъ подъ деревьями. Площадки для танцевъ и крокета опустли. Качели и карусели на время были оставлены въ поко.

Вс потянулись къ лагерю арміи спасенія. Вс скамьи были заняты, на каждой кочк сидли слушатели.

Къ этому времени армія спасенія сильно разрослась и окрпла. Много хорошенькихъ личикъ обрамляла теперь ея широкополая шляпа. Много сильныхъ мужчинъ надло красную куртку. Въ толп царили спокойствіе и порядокъ. Бранныя слова не смли сорваться съ языка. Зми безсильно шипли за сомкнутыми зубами. И Матсъ Викъ, сапожникъ, могучій богохульникъ, стоялъ знаменоносцемъ передъ эстрадой. И онъ также былъ въ числ врующихъ. Отблескъ краснаго знамени дружески ласкалъ его сдую голову.

Воины арміи спасенія не забыли старика. Ему были он обязаны своей первой побдой. Он пришли къ нему въ его уединеніи. Он вымыли ему полъ и починили ему платье. Он не отказывались отъ сношеній съ нимъ. А онъ получилъ возможность говорить на ихъ собраніяхъ.

Съ тхъ поръ какъ нарушилъ онъ свое молчаніе, онъ былъ счастливъ. Онъ уже не чувствовалъ себя врагомъ Бога. Въ немъ скрывалась какая-то бурная сила. Онъ былъ счастливъ, когда ему представлялась возможность проявить ее. Когда львиный голосъ его потрясалъ стны зала, онъ былъ счастливъ.

Онъ всегда говорилъ о самомъ себ. Онъ всегда разсказывалъ свою собственную исторію. Онъ изображалъ судьбу непонятаго человка. Говорилъ о кровавой жертв, принесенной имъ, и которая не только не получила никакой награды, но не нашла себ даже и признанія. Онъ маскировалъ свой разсказъ. Онъ разсказывалъ свою тайну и въ то же время не разсказывалъ ея.

Онъ сталъ поэтомъ. Онъ получилъ власть надъ сердцами людей. Ради него собирались толпы передъ эстрадой арміи спасенія. Онъ привлекалъ ихъ туда прелестью фантастическихъ образовъ, наполнявшихъ больной его мозгъ. Онъ очаровывалъ ихъ за душу хватавшей жалобой, которую подсказывало ему его измученное сердце.

Можетъ быть, духъ его когда-то обиталъ уже въ этомъ мір смерти и превращеній. Можетъ быть, былъ онъ тогда могучимъ поэтомъ-пвцомъ, владвшимъ искусствомъ играть на струнахъ человческаго сердца. За какой-нибудь тяжкій проступокъ было ему присуждено вновь проходить свое земное поприще, жить трудомъ своихъ рукъ, не сознавая скрытой въ немъ духовной силы. Но теперь скорбь его разбила оковы его духа. Душа его была только что выпущеннымъ на свободу плнникомъ.

Ошеломленный, пугаясь свта, но радуясь своей свобод, вновь пробгаетъ онъ поля былыхъ битвъ.

Дикій безыскусственный пвецъ, этотъ черный дроздъ, взросшій среди скворцовъ, самъ не вря себ прислушивался онъ къ словамъ, слетавшимъ съ его устъ. Гд почерпнулъ онъ власть заставлять толпу въ восторг слушать его рчь? Гд почерпнулъ онъ власть заставлять этихъ гордыхъ людей, ломая руки, падать на колна.

Онъ дрожалъ, начиная говорить. Потомъ наступала спокойная увренность. Изъ глубины его неизмримаго страданія изливались безконечные потоки исполненныхъ скорби словъ.

Рчи эти никогда не печатались. Это былъ охотничій кличъ, оглушительные звуки рога, пробуждающіе, бодрящіе, устрашающіе, преслдующіе. Ихъ нельзя было ни уловить, ни передать. То были молніи и раскаты грома. Они потрясали сердца и наполняли ихъ тоской и ужасомъ. Но звуки эти были измнчивы, неуловимы. Скоре можно было бы измрить водопадъ, пересчитать вс до послдней его капли, описать фантастическую игру его брызгъ, но не могучій разростающійся потокъ этихъ измнчивыхъ, фантастичныхъ, увлекательныхъ рчей.

Въ этотъ день въ лсу онъ спрашивалъ собравшихся, знали ли они, какъ надо служить Богу? Какъ Урія служилъ своему королю.

Въ ту же минуту и онъ самъ, человкъ, говорившій съ каедры, превратился въ Урію. Съ письмомъ своего короля халъ онъ по пустын. Онъ былъ одинъ-одинешенекъ. Безлюдье пугало его. Мысли его были мрачны. Но онъ улыбнулся, вспомнивъ о своей жен. Пустыня превратилась въ усянное цвтами поле, лишь только встала она въ его памяти. При одной лишь мысли о ней въ безводной пустын зажурчали ключи.

Верблюдъ его оступился. Тяжелое предчувствіе смутило его душу. Онъ думалъ — бда, какъ коршунъ, взлюбила пустыню. Онъ не вернулся назадъ, но продолжалъ подвигаться впередъ съ письмомъ короля. Онъ продирался терніями. Онъ шелъ, окруженный змями и скорпіонами. Онъ терплъ жажду и голодъ. Онъ видлъ вдали, среди песковъ пустыни, черной полосой тянувшіеся караваны. Но онъ не присоединился къ нимъ.

Онъ не ршался сходиться съ неизвстными людьми. Тотъ, кто несъ письмо своего короля, долженъ былъ идти одинъ.

По вечерамъ видалъ онъ блыя палатки пастуховъ. Он влекли его къ себ, словно привтливое жилище его жены. Казалось, онъ видлъ, какъ, привтствуя его, махали ему оттуда блымъ покрываломъ. Но онъ отворачивался отъ палатокъ и возвращался къ своему одиночеству. Горе, если-бы украли у него письмо его короля!

Онъ останавливается въ нершительности, замтя погнавшихся за нимъ разбойниковъ. Онъ думаетъ о письм короля. Онъ читаетъ его для того, чтобы потомъ уничтожить его. Онъ читаетъ его и вновь почерпаешь бодрость. Снова въ путь, воинъ Іудеи! Онъ не уничтожаетъ письма. Онъ не дается въ руки разбойниковъ. Онъ сражается съ ними и побждаетъ ихъ. И опять идетъ дальше, все дальше. Черезъ тысячи опасностей несетъ онъ самому себ свой смертный приговоръ.

Такъ должно исполнять волю Божію, жертвуя своею кровью, своею жизнью….

Въ то время какъ Викъ говорилъ, его разведенная жена стояла тутъ-же и слушала его. Утромъ отправилась она въ лсъ довольная и сіяющая, подъ руку со своимъ мужемъ, какъ уважаемая мать семейства, почтенная и приличная до конца ногтей. Ея дочь и подмастерье несли корзину съ провизіей. За ними шла служанка съ младшимъ ребенкомъ. Все дышало довольствомъ, счастьемъ, покоемъ.

Потомъ расположились они подальше, въ чащ лса. Они ли, пили, угощали другъ друга, шутили и смялись. Ни мысли о минувшихъ временахъ! Совсть безмолвствовала, какъ сытый младенецъ. Прежде, когда бывало подвыпившій мужъ мелькнетъ мимо ея оконъ, она чувствовала укоръ въ своей душ. Посл она слышала, что онъ сталъ идоломъ арміи спасенія. Вслдствіе этого она совершенно успокоилась.

Тутъ подошла она послушать его. И она поняла его. Онъ говорилъ не объ Уріи. Онъ разсказывалъ о самомъ себ. Онъ терзался мыслью о своей собственной жертв. Онъ разрывалъ на части свое собственное сердце и бросилъ его народу. Она узнала этого путника пустыни, этого побдителя разбойниковъ.

И эта ничмъ неукротимая мука встала передъ ней, какъ раскрытая могила.

Наступила ночь. Лсъ опустлъ,,— люди покинули его. Прощайте, цвты и зелень! Надолго прощай, необъятное небо! Между бугровъ и кочекъ расползлись зми. Жабы выползли на дорожки. Лсъ утратилъ свою красоту. Вс стремились домой, въ каменную пустыню. Тамъ хорошо людямъ. Тамъ, можетъ быть, удастся и страдающему сердцу легко и скоро обратиться въ камень.

——

Анна Эриксонъ созвала своихъ старыхъ друзей. Жены форштадтскихъ ремесленниковъ и жены ихъ бдныхъ работниковъ собрались къ ней на утренній кофе. Собрались все т-же, что были у нея въ гостяхъ въ день бгства ея мужа. Была одна только новая гостья,— Марія Андерсонъ, капитанъ арміи спасенія.

Къ этому времени Анна Эриксонъ не разъ уже успла побывать на представленіяхъ арміи спасенія. Она не разъ слушала своего мужа. Онъ всегда разсказывалъ о самомъ себ. Онъ маскировалъ свою исторію. Онъ былъ Авраамомъ. Онъ былъ Іовомъ. Онъ былъ Іереміей, котораго народъ бросилъ въ колодезь. Онъ былъ Елисемъ, надъ которымъ издвались дти на улицахъ.

Такое страданіе казалось ей было неизмримо, безпредльно. Горе его какъ будто пользовалось всякимъ голосомъ, укрывалось подъ любой личиной. Она не понимала, что, высказываясь такъ, мужъ ея излчивался, что все внутри него веселилось и смялось, наслаждаясь этой творческой силой.

Она притащила съ собою на собраніе арміи спасенія свою дочь. Дочь не хотла идти. Она была строга, нравственна, врна своему долгу. Молодость не играла въ ея крови. Она родилась старухой.

Она росла съ привычкой стыдиться своего отца. Она ходила вытянутая, прямая, какъ будто говоря: ‘Смотрите, вотъ дочь презираемаго человка! Взгляните, найдется-ли хоть пылинка на моемъ плать? Можноли хоть въ чемъ-нибудь упрекнуть меня?’ Мать ея гордилась ею. Тмъ не мене, подъ-часъ она говаривала со вздохомъ: ‘Ахъ, если-бы руки моей дочери были не такъ блы, то, можетъ быть, ласка ея была-бы тепле! ‘

Двушка сидла на собраніи и насмшливо улыбалась. Она презирала всякую театральность.

Когда отецъ ея взошелъ на эстраду чтобы говорить, она собралась-было уйти. Рука жены, Анны Эриксонъ, крпко держала ее. Двушка осталась на своемъ мст. Бурный потокъ словъ устремился прямо на нее. Но не столько говорили ей слова, сколько рука ея матери.

Рука эта страдала, судороги пробгали по ней. То лежала она въ ея рук безсильная, словно мертвая. То порывисто сжималась, горячая, какъ въ лихорадк. Лицо ея матери ничего не выдало. Одна только рука ея страдала и боролась.

Старикъ-ораторъ описывалъ муку молчанія. Другъ Христа лежалъ больной. Его сестры послали за нимъ. Но время его еще не пришло. Ради царствія Божія Лазарь долженъ былъ умереть. Тутъ онъ заставилъ излиться на Христа все сомнніе, всю клевету. Онъ описывалъ свое собственное страданіе. Самъ Христосъ мучился чувствомъ состраданія. Онъ самъ переживалъ вмст съ Лазаремъ предсмертную муку. Однако, онъ долженъ былъ молчать.

Одного Его слова довольно было бы, чтобы вернуть Его друзей. Онъ молчалъ. Онъ принужденъ былъ слушать жалобы сестеръ. Онъ высказалъ имъ правду въ словахъ, которыхъ он не поняли. Враги издвались надъ нимъ.

И чмъ дальше, тмъ трогательне.

Рука Анны Эриксонъ все еще лежала въ рук дочери. Она каялась, она признавалась. ‘Человкъ этотъ самъ терпитъ муку молчанія. Его обвиняютъ напрасно. Онъ могъ-бы оправдаться однимъ словомъ’.

Дочь вернулась домой вмст съ матерью. Он шли молча. Лицо молодой двушки словно окаменло. Она обдумывала, обсуждала все, что только сохранилось въ ея памяти. Мать ея со страхомъ заглядывала ей въ лицо. Что она знала?

На слдующій день Анна Эриксонъ пригласила своихъ гостей на кофе. Разговоръ весело вертлся на новостяхъ послдняго базарнаго дня, на цнахъ деревянныхъ башмаковъ, на мелкомъ воровств служанокъ. Женщины болтали и смялись. Он наливали въ чашки кофе. Вс были веселы и беззаботны. Жена, Анна Эриксонъ, никакъ не могла понять, какъ это такъ вышло, что она прежде такъ боялась ихъ, что она всегда думала, будто он способны осудить ее.

Когда имъ налили по второй чашк и когда он благодушно услись съ полными чашками и ломтиками благо хлба на блюдечкахъ, она заговорила. Рчь ея была нсколько торжественна, но голосъ ея былъ спокоенъ.

‘Молодость неосторожна. Двушка, выходящая замужъ, не подумавъ хорошенько о томъ, что ждетъ ее впереди, можетъ нажить большое горе. Кому выпадала на долю худшая судьба, чмъ мн?’

Это вс он знали. Въ тотъ день вс он были у нея и горевали вмст съ нею.

‘Молодость неразумна. Боясь стыда, молчитъ о томъ, что слдуетъ сказать. Не ршаются говорить изъ страха передъ тмъ, что скажутъ люди. Тотъ-же, кто не заговорилъ во время, можетъ быть будетъ раскаиваться въ томъ всю свою жизнь’.

Вс он полагали, что это была правда.

Вчера слушала она Вика, какъ случалось это не разъ и прежде. Теперь надо было ей разсказать имъ кое-что о немъ. Теперь, когда думала она о томъ, что пережилъ онъ ради нея, ею овладвала какая-то томительная тревога. Однако, она находила, что ему, уже старику, слдовало-бы быть благоразумне, и не брать себ въ жены такой молоденькой двчонки, какою была тогда она.

‘Въ молодости я не ршалась высказывать это. Но онъ ухалъ отъ меня изъ состраданія, потому что онъ думалъ, что я любила Эриксона. У меня есть объ этомъ его письмо’.

Она прочла имъ его письмо. Одна слезинка, прилично случаю, скатилась по ея щек.

‘Но онъ заблуждался въ своей ревности. Въ то время между мною и Эриксономъ ничего еще не было. Это было за четыре года до нашей свадьбы. Но я хотла сказать это теперь, потому что Викъ слишкомъ хорошій человкъ для того, чтобы люди клеветали на него. Онъ бжалъ отъ жены и дтей не изъ легкомыслія, а желая сдлать добро. Я хочу чтобы вс это знали. Можетъ быть капитанъ Андерсонъ согласится прочесть это письмо при всей арміи. Я хочу чтобы Викъ былъ оправданъ. Я знаю также, что я молчала слишкомъ долго, но никому не охота приносить себя въ жертву ради какого-нибудь пьяницы. Теперь-же это совсмъ другое дло’.

Женщины сидли какъ окаменлыя. Анна Эриксонъ, нсколько дрожащимъ голосомъ и съ блдной усмшкой, опять заговорила

‘Теперь вы, можетъ быть, не захотите больше знаться со мною?’

‘О, съ какой-же стати! Г-жа Эриксонъ была тогда такъ молода! Г-жа Эриксонъ ничмъ не могла помшать этому… Онъ самъ былъ виноватъ, если позволялъ себ создавать разныя фантазіи’.

Она улыбнулась. Такъ вотъ т острые клювы, что должны были растерзать ее. Правда была нисколько не опасна, да и ложь также. Не было слышно шаговъ слугъ и они вовсе не ждали ее у дверей.

Знала она тогда уже или не знала еще, что ея старшая дочь въ то самое утро покинула ея домъ и перешла къ своему отцу?

——

Вс узнали о жертв, принесенной Матсомъ Викомъ для спасенія чести своей жены. Ему удивлялись. Надъ нимъ смялись. Письмо его было прочитано въ собраніи арміи. Нкоторые были растроганы до слезъ. На улиц люди, встрчаясь съ нимъ, жали ему руки. Дочь его переселилась къ нему.

На ближайшихъ изъ послдовавшихъ за этимъ событіемъ вечеровъ онъ молчалъ на собраніяхъ. Онъ не чувствовалъ призванія. Разъ попросили было его говорить. Онъ взошелъ на эстраду, всплеснулъ руками и началъ.

Произнеся слова два, онъ остановился въ смущеніи. Онъ не узнавалъ своего голоса. Куда-же длся этотъ львиный голосъ? Куда длся этотъ оглушительный сверный штормъ? Куда длись потоки словъ? Онъ не понималъ, ничего не понималъ.

Пошатываясь, вернулся онъ назадъ. ‘Я не могу,— бормоталъ онъ.— Богъ не даетъ мн больше способности говорить’. Онъ слъ на скамью и опустилъ голову на руки. Онъ сосредоточивалъ всю свою мыслительную способность на томъ только, чтобы сначала придумать, о чемъ онъ будетъ говорить. Приходилось-ли ему задумываться надъ этимъ въ былое время? Могъ-ли онъ думать объ этомъ теперь? Мысли его разбгались.

Можетъ быть, все пошло-бы на-ладъ, если-бы онъ снова поднялся, всталъ на то самое мсто, куда обыкновенно становился и началъ-бы съ своей обычной молитвы. Онъ попытался. Лицо его вдругъ стало сро, какъ пепелъ. Вс взгляды устремились на него. На лбу его выступилъ холодный потъ. Онъ не находилъ словъ.

Съ тяжкимъ стенаніемъ сидлъ онъ на своемъ мст и плакалъ. Онъ утратилъ свой даръ. Онъ пробовалъ говорить, пробовалъ молча, про себя. О чемъ ему говорить? Онъ утратилъ свою скорбь. Ему нечего было говорить людямъ, чего не могъ-бы онъ сказать имъ прямо. Не было тайны, которую надо было-бы маскировать. Ему не было нужды въ творчеств, и творчество покинуло его.

Это былъ предсмертный ужасъ. Это была борьба на жизнь и смерть. Онъ хотлъ удержать то, что уже исчезло. Онъ хотлъ было вернуться къ своей скорби, чтобы снова получить способность говорить. Но и скорби больше не было. Онъ не могъ вернуться къ ней.

Еще и еще разъ, шатаясь какъ пьяный, всходилъ онъ на эстраду. Онъ произносилъ нсколько ничего не значащихъ словъ. Онъ повторялъ, какъ урокъ то, что говорили другіе.

Онъ старался подражать самому себ. Жадно искалъ онъ проникнутыхъ религіознымъ чувствомъ взглядовъ, трепетнаго молчанія, ускореннаго дыханія. Онъ не находилъ ничего. Онъ лишился того, что составляло счастье его жизни.

Снова погрузился онъ во мракъ. Онъ проклиналъ свою рчь, обратившую его жену и дочь. Онъ обладалъ величайшимъ сокровищемъ въ мір, и утратилъ его. Горе его было ужасно. Но не такая скорбь питаетъ геній.

Онъ былъ художникъ, лишившійся рукъ, пвецъ, потерявшій голосъ. Онъ говорилъ только о своемъ гор. О чемъ-же сталъ-бы онъ теперь говорить?

Онъ молился. ‘Боже, если почетъ безмолвенъ и рчью обладаетъ незаслуженное униженіе,— верни мн мое презрніе! Если счастье безмолвствуетъ и говоритъ одна лишь только скорбь, верни мн мою скорбь!’

Но онъ утратилъ свою корону. Онъ сидлъ тутъ, несчастный изъ несчастнйшихъ, потому что онъ былъ низвергнутъ съ величайшихъ высотъ жизни. Онъ былъ развнчанный король.

‘Сверный Встникъ’, No 2, 1895

Развнчанный король.Разсказъ Сельмы Лагерлёвъ, переводъ со шведскаго О. Петерсонъ.

Читайте также:

Развнчанный король.
Разсказъ Сельмы Лагерлёвъ,
переводъ со шведскаго О. Петерсонъ.