Разсказы, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1911

Время на прочтение: 59 минут(ы)

Висенте Бласко Ибаньесъ.

Разсказы.

Осужденная. Разсказы.
Единственный разршенный авторомъ переводъ съ испанскаго Татьяны Герценштейнъ.
Съ критическимъ очеркомъ Э. Замакоиса.
Книгоиздательство ‘Современныя проблемы’. МОСКВА. — 1911.
OCR Бычков М.Н.

Содержаніе

Осужденная.
Состраданіе.
Въ мор.
Чиновникъ.
Брошенная лодка.
Хлвъ Евы.
Человкъ за бортомъ.
Двойной выстрлъ.
Димони.

Осужденная.

Четырнадцать мсяцевъ провелъ уже Рафаэль въ тсной камер.
Его міромъ были четыре, печально-блыя, какъ кости, стны, онъ зналъ наизусть вс трещины и мста съ облупившеюся штукатуркою на нихъ. Солнцемъ ему служило высокое окошечко, переплетенное желзными прутьями, которые перерзали пятно голубого неба. А отъ пола, длиною въ восемь шаговъ, ему едва ли принадлежала половина площади изъ-за этой звенящей и бряцающей цпи съ кольцомъ, которое впилось ему въ мясо на ног и безъ малаго вросло въ него.
Онъ былъ приговоренъ къ смертной казни. И въ то время какъ въ Мадрид въ послдній разъ пересматривались бумаги, относящіяся къ его процессу, онъ проводилъ здсь цлые мсяцы, какъ заживо погребенный, онъ гнилъ, точно живой трупъ въ этомъ каменномъ гробу, и желалъ, какъ минутнаго зла, которое положило-бы конецъ другимъ, боле сильнымъ страданіямъ, чтобы наступилъ поскоре часъ, когда ему затянутъ шею, и все кончится сразу.
Что мучило его больше всего — это чистота. Полъ въ камер ежедневно подметали и крпко скоблили, чтобы сырость, пропитывающая койку, пронизывала его до мозга костей. На этихъ стнахъ не допускалось присутствіе ни одной пылинки. Даже общество грязи было отнято у заключеннаго. Онъ былъ въ полномъ одиночеств. Если бы въ камеру забрались крысы, у него было-бы утшеніе подлиться съ ними скуднымъ обдомъ и погвворить, какъ съ хорошими товарищами, если бы онъ нашелъ въ углахъ камеры паука, то занялся бы прирученіемъ его.
Въ этомъ гробу не желали присутствія иной жизни кром его собственной. Однажды — какъ хорошо помнилъ это Рафаэль! — воробей появился у ршетки, какъ шаловливый мальчикъ. Попрыгунъ чирикалъ, какъ бы выражая свое удивленіе при вид тамъ внизу этого бднаго, желтаго и слабаго существа, дрожащаго отъ холода въ разгар лта, съ привязанными къ вискамъ какими-то тряпками и съ рванымъ одяломъ, опоясывавшимъ нижнюю часть его тла. Воробья испугало, очевидно, это заострившееся и блдное лицо цвта папье-маше и страниое одяніе краснокожаго, и онъ улетлъ, отряхивая крылья, точно хотлъ освободиться отъ запаха затхлости и гнилой шерсти, которымъ несло отъ ршетки.
Единственнымъ шумомъ жизни были говоръ и шаги товарищей по заключенію, гулявшихъ по двору. Эти люди видли по крайней мр надъ головами вольное небо и не дышали воздухомъ черезъ ршетку. Ноги ихъ были свободны и имъ было съ кмъ поговорить. Даже здсь въ тюрьм несчастіе подраздлялось на разряды. Рафаэль догадывался о вчномъ человческомъ недовольств. Онъ завидовалъ тмъ, что гуляли во двор, считая свое положеніе однимъ изъ наиболе жалкихъ. Заключенные завидовали тмъ, что находились за стнами тюрьмы и пользовались свободой. А т, которые ходили въ это время по улицамъ, были можетъ быть недовольны своей судьбой, мечтая, Богъ знаетъ, о чемъ. А еще свобода такъ хороша! Они стоили того, чтобы попасть въ тюрьму и лишиться свободы.
Рафаэль находился на послдней ступени несчастья. Онъ попытался разъ бжать, сдлавъ въ порыв отчаянія отверстіе въ полу, и за нимъ былъ установленъ теперь непрерывный и подавляющій надзоръ. Когда онъ начиналъ пть, ему приказывали молчать. Онъ устроилъ себ развлеченіе, распвая заунывнымъ тономъ молитвы, которымъ научила его мать, и изъ которыхъ онъ помнилъ только отрывки. Но его заставили молчать, можетъ быть изъ опасенія, что онъ хочетъ прикинться сумасшедшимъ. Онъ долженъ былъ все молчать. Его хотли сохранить въ цлости, со здоровымъ тломъ и душою, чтобы палачу не пришлось имть дла съ испорченнымъ мясомъ.
Быть сумасшедшимъ! Да ему вовсе не хотлось сходить съ ума. Но тюремное заключеніе, неподвижность и плохое и скудное питаніе губили его. Онъ началъ страдать галлюцинаціями. Иногда по ночамъ, когда его мучилъ полагающійся по правиламъ тюрьмы свтъ, къ которому онъ не могъ привыкнуть втеченіе четырнанцати мсяцевъ, онъ закрывалъ глаза, и его терзала странная мысль, будто во время сна его враги, т, которые хотли убить его, и которыхъ онъ не зналъ, вывернули ему желудокъ на изнанку и причиняли ему боль острыми кольями.
Днемъ онъ постоянно думалъ о своемъ прошломъ, но мысли его такъ путались, что онъ воображалъ, будто перебираетъ въ памяти исторію другого человка.
Онъ вспоминалъ о своемъ возвращеніи на родину посл перваго знакомства съ тюрьмою за нанесеніе нсколькихъ ранъ. Слава о немъ облетла весь уздъ, и въ трактир на площади собралась толпа, встртившая его криками восторга. Лучшая двушка въ родномъ городк согласилась стать его женою, боле изъ страха и уваженія, чмъ по любви. Гласные городской думы льстили ему, дали ему мсто стражника и охотно поддерживали въ немъ природную грубость съ тмъ, чтобы онъ пустилъ ее въ ходъ во время выборовъ. Рафаэль безпрепятственно царилъ во всемъ узд и держалъ тхъ другихъ изъ падшаго лагеря въ кулак. Но въ конц концовъ это надоло имъ, они привлекли на свою сторону одного смльчака, тоже только-что выпущеннаго изъ тюрьмы и выставили его противъ Рафаэля.
Боже мой! Его профессіональная честь была въ опасности. Онъ долженъ былъ непремнно проучить этого негодяя, отнимавшаго у него хлбъ. И какъ неизбжное слдствіе, Рафаэль подкараулилъ его въ засад, направилъ на него мткій выстрлъ и прикончилъ его ножемъ, чтобы тотъ пересталъ кричать и биться.
Въ сущности… что тутъ особеннаго? А въ результат явилась тюрьма, гд онъ встртилъ старыхъ товарищей по заключенію, судебный процессъ, во время котораго вс, боявшіеся его прежде, мстили ему за пережитый страхъ, показывая противъ него, затмъ ужасный приговоръ и четырнадцать проклятыхъ мсяцевъ, проведенныхъ въ ожиданіи того, чтобы изъ Мадрида явилась смерть.
Рафаэль не былъ трусомъ. Онъ думалъ о Хуан Портела, о славномъ Франциск Эстебан, обо всхъ этихъ отважныхъ паладинахъ, подвиги которыхъ воспвались въ балладахъ. Онъ всегда слушалъ эти баллады съ восторгомъ, чувствуя въ себ достаточно твердости для того, чтобы встртить послднюю минуту.
Но иногда ночью онъ вскакивалъ съ койки, точно подъ вліяніемъ какой-то тайной пружины, и цпь его гремла печальнымъ звономъ. Онъ кричалъ, какъ ребенокъ, и раскаивался въ то же время въ своей слабости, тщетно стараясь подавить стоны. Тотъ, кричавшій внутри него, былъ другимъ человкомъ, онъ не зналъ его до сихъ поръ, и тотъ трусилъ и хныкалъ, не успокаиваясь, пока не выпьетъ полдюжины чашекъ жгучаго напитка изъ винныхъ ягодъ, который носитъ въ тюрьм названіе кофе.
Отъ прежняго Рафаэля, призывавшаго смерть, какъ конецъ страданій, осталась одна оболочка. Новый Рафаэль, образовавшійся въ этой гробниц, съ ужасомъ думалъ о томъ, что со дня заключенія прошло уже четырнадцать мсяцевъ, и конецъ долженъ быть неизмнно близокъ. Онъ охотно согласился-бы провести еще четырнадцать мсяцевъ въ этих тяжелыхъ условіяхъ.
Онъ сталъ подозрительнымъ, догадываясь о томъ, что роковой моментъ приближается. Онъ видлъ это по всему, по любопытнымъ лицамъ, заглядывавшимъ въ дверное оконце, по тюремному священнику, который сталъ приходить теперь каждый вечеръ, какъ будто эта душная камера была лучшимъ мстомъ для того, чтобы поболтать съ человкомъ и выкурить папироску. Видно, плохо дло!
Ставившіеся ему вопросы были до нельзя подозрительны. Хорошій ли онъ христіанинъ? Да, батюшка. Онъ уважалъ священниковъ, a о семь его нечего и говорить: вс его близкіе пошли на защиту законнаго короля, потому что такъ приказалъ мстный священникъ. И для нагляднаго доказательства своей христіанской вры Рафаэль вытаскивалъ изъ подъ лохмотьевъ на груди засаленную связку образковъ.
Тогда священникъ заговаривалъ съ нимъ объ Іисус, который былъ, правда, сыномъ Божіимъ, но очутился въ такомъ же положеніи, какъ онъ, Рафаэль. Это сравненіе приводило бднаго малаго въ восторгъ. Какая честь! Но несмотря на то, что это сходство льстило ему, Рафаэлю хотлось, чтобы оно осуществилось на дл какъ можно позже.
Насталъ день, когда ужасная всть обрушилась на него, какъ громъ. Дло въ Мадрид было кончено. Смерть являлась, но съ большою скоростью — по телеграфу.
Когда одинъ изъ чиновниковъ сказалъ Рафаэлю, что около тюрьмы бродитъ его жена съ дочерью, родившеюся во время его заключенія, и требуетъ свиданія съ нимъ, у Рафаэля не осталось больше сомнній. Если жена пріхала съ родины, значитъ, э_т_о близко.
Его навели на мысль о помилованіи, и онъ бшено ухватился за эту послднюю надежду всхъ несчастныхъ. Разв другіе осужденные не добивались помилованія? Почему же онъ не добьется? Кром того, доброй сеньор въ Мадрид ничего не стоило даровать ему жизнь. Она должна была только дать свою подпись.
И Рафаэль обращался ко всмъ офиціальнымъ лицамъ, посщавшимъ его изъ любопытства или по долгу службы, адвокатамъ, священникамъ и репортерамъ, и спрашивалъ ихъ, дрожа и умоляя, какъ будто они могли спасти его:
— Какъ вы думаете, будетъ мн помилованіе?
На слдующій день его должны были увезти въ родной городъ, связаннымъ и подъ охраной, какъ хорошее животное, которое гонятъ на бойню. Палачъ со своими принадлежностями ждалъ уже его на мст. Въ ожиданіи момента выхода Рафаэля изъ тюрьмы и въ надежд увидать его проводила цлые часы у воротъ тюрьмы его жена, смуглая крупная женщина, отъ которой несло дкимъ запахомъ скотнаго двора каждый разъ, какъ она шевелила своими пышными юбками.
Она была какъ бы ошеломлена тмъ, что находится у тюрьмы. Въ ея безсмысленномъ взгляд выражалось больше изумленія, чмъ горя, и только, когда взглядъ ея останавливался на ребенк, прижатомъ къ высокой груди, изъ глазъ ея выкатывалось нсколько слезъ.
Боже мой! Какой позоръ для семьи! Чуяло ея сердце, что этотъ человкъ кончитъ такимъ образомъ. Если бы хоть двочки не было на свт!
Тюремный священникъ старался утшить ее, проповдуя покорность. Она могла еще встртиться вдовою съ человкомъ, который сдлаетъ ее еще счастливе. Это, повидимому, оживило ее, и она заговорила даже о своемъ первомъ жених, славномъ маломъ, который удалился изъ страха передъ Рафаэлемъ и подходилъ къ ней теперь въ город и на пол, точно желалъ сказать ей что-то.
— Да, въ женихахъ не будетъ недостатка, — говорила она спокойно, со слабою улыбкою. — Но я — хорошая христіанка и, если у меня будетъ второй женихъ, то я хочу, чтобы онъ былъ такимъ, какъ Богъ велитъ.
Замтивъ удивленный взглядъ священника и привратниковъ, она вернулась къ дйствительности и снова неестественно захныкала.
Подъ вечеръ пришло извстіе. Помилованіе было дано. Королева, которую Рафаэль представлялъ себ окруженною тамъ въ Мадрид всми украшеніями и роскошью, которыя Господь Богъ хранитъ въ алтаряхъ, была тронута телеграммами и просьбами и продлила жизнь осужденнаго.
Помилованіе вызвало въ тюрьм взрывъ бшенаго восторга, какъ будто каждый изъ заключенныхъ получилъ прощеніе и освобожденіе.
— Радуйся, тетушка, — говорилъ священникъ жен помилованнаго. — Твоего мужа не убьютъ. Ты не будешь вдовою.
Молодая женшина стояла нкоторое время молча, какъ будто боролась съ мыслями, которыя назрвали въ ея ум съ тупою медленностью.
— Хорошо, — сказала она наконецъ спокойно. — А когда же онъ выйдетъ изъ тюрьмы?
— Выйдетъ?.. Да ты съ ума сошла. Никогда! Онъ долженъ еще радоваться, что жизнь его спасена. Его увезутъ въ Африку, и будучи молодымъ и сильнымъ, онъ можетъ прожить еще двадцать лтъ.
Женщина впервые зарыдала отъ всей души, но это были слезы не печали, а отчаянія и бшенства.
— Послушай-ка, — сказалъ священникъ въ раздраженіи: — вдь, ты гнвишь Госпрда Бога. Ему-же спасли жизнь, понимаешь ли? Онъ уже больше не присужденъ къ смертной казни. A ты еще недовольна?
Женщина перестала плакать. Ея глаза засверкали ненавистью.
— Хорошо… Его не убьютъ… Я рада этому. Онъ-то будетъ спасенъ, а я чтоже?
И посл долгаго молчанія она добавила среди стоновъ, потрясавшихъ ея смуглое, страстное и грубо пахнувшее тло:
— Осуждена теперь я, а не онъ.

Состраданіе.

Въ десять часовъ вечера графъ Сагреда вошелъ въ свой клубъ на бульвар Капуциновъ. Лакеи бросились толпою принять отъ него трость, лоснящійся цилиндръ и роскошную мховую шубу, раздвшись, графъ предсталъ въ накрахмаленмой рубашк безупречной близны, съ гвоздикой въ петлиц и въ обычной, скромной, но изящной форм — черной съ блымъ — джентльмэна, пріхавшаго прямо съ обда.
Въ клуб знали, что онъ разоренный человкъ. Состояніе его, обратившее на себя пятнадцать лтъ тому назадъ нкоторое вниманіе въ Париж, щедро разбрасывалось имъ за это время на вс четыре сторсны и теперь исчерпано. Графъ жилъ на остатки прежняго величія, подобно людямъ, потерпвшимъ кораблекрушеніе, которые, цпляясь за обломки, ждутъ въ смертельной тревог наступленія послдняго часа. Даже лакеи, юлившіе вокругъ него, точно рабы во фрак, знали о постигшемъ его несчасть и обсуждали его постыдное затрудненіе въ деньгахъ, но въ ихъ безцвтныхъ глазахъ, утратившихъ всякую выразительность изъ за постояннаго раболпства, не отражалось ни малйшей наглости. Графъ былъ такой важный баринъ! Онъ расшвырялъ свои деныи съ такой великосвтскою щедростью! Вдобавокъ онъ былъ настоящій аристократъ, a душокъ вковой знати обыкновенно внушаетъ нкоторое уваженіе многимъ гражданамъ, предки которыхъ создали революцію. Это былъ не какой-нибудь польскій графъ, живущій на содержаніи у важныхъ дамъ, и не итальянскій маркизъ, который мошенничаетъ въ игр, и не важный русскій баринъ, получащій нердко средства къ жизни отъ полиціи, это былъ г_и_д_а_л_ь_г_о, настоящій испанскій грандъ. Кто-нибудь изъ его предковъ былъ выведенъ можетъ быть въ С_и_д_, въ Р_ю_и Б_л_а_з_ или въ какой-нибудь другой пьес, дающейся на сцен во Французской Комедіи.
Графъ вошелъ гь клубъ съ самымъ развязнымъ видомъ и высоко поднятою головою, привтствуя друзей и знакомыхъ хитрою, еле замтною улыбкою, въ которой отражались и надменность, и легкомысліе.
Ему было подъ сорокъ лтъ, но его называли еще п_р_е_к_р_а_с_н_ы_м_ъ Сагреда, прозвище это быля дано ему давно ночными дамами отъ Максидеа и утренними амазонками изъ Булонскаго лса. Только легкая просдь на вискахъ и треугольникъ небольшихъ морщинокъ у угловъ глазъ говорили о непомрно быстромъ темп жизли, о перегрузк жизненной машины, пущенной полнымъ ходомъ. Но въ глубокихъ и задумчивыхъ глазахъ свтился еще огонь молодости, и они недаромъ заслужили ему со стороны друзей и подругъ прозвище мавра. Виконтъ де ла Тремизиньеръ, удостоенный академической преміи за статью объ одномъ предк графа — товарищ Конде — и пользовавшійся большимъ уваженіемъ среди антикваріевъ лваго берега Сены, спускавшихъ ему вс скверныя картины, которыя не находили сбыта другимъ покупателямъ, называлъ графа де-Сагреда В_е_л_а_с_к_е_с_о_м_ъ и былъ очень доволенъ тмъ, что смуглый, слегка зеленоватый цвтъ лица гранда, черные закрученные усы и глубокіе глаза давали ему возможность хвастнуть своимъ основательнымъ знаніемъ испанской живописи.
Вс въ клуб говорили о раззореніи Сагреда съ нкоторымъ состраданіемъ. Бдный графъ! Отчего не выпадетъ ему на долю хорошее наслдство? Отчего не встртить ему американской милліонерши, которая влюбилась бы въ него и его титулъ? Надо сдлать что-нибудь для его спасенія.
А онъ жилъ среди этого нмого, улыбающагося состраданія, не замчая его, закованный въ броню надменности, принимая за искреннее поклоненіе то, что было въ сущности симпатіей и состраданіемъ. Къ тяжелымъ ухищреніямъ приходилось ему прибгать, чтобы удерживаться на прежней высот положенія, онъ воображалъ, что обманываетъ окружающихъ, на самомъ же дл обманывалъ лишь самого себя.
Сагреда прекрасно отдавалъ себ отчетъ вь своемъ положеніи и не возлагалъ никакихъ надеждъ на будущее. Вс родственники, которые могли вывести его изъ бды своевременнымъ завщаніемъ, сдлали это уже много лтъ тому назадъ, сойдя съ жизненной сцены. Т_а_м_ъ в_н_и_з_у не оставалось никого, кто могъ бы вспомнить о немъ. У него были въ Испаніи только дальніе родственники, важные гранды, связанные съ нимъ не столько узами любви, сколько историческимъ именемъ. Онъ былъ съ ними на ты, но не могъ ожидать отъ нихъ ничего кром добрыхъ совтовъ и порицанія по поводу сумасшедшаго расшвыриванія денегъ. Все было кончено. Богатый багажъ, съ которымъ Сагреда пріхалъ пятнадцать лтъ тому въ Парижъ, сгорлъ за это время въ яркомъ блеск. На его мызахъ въ Андалузіи съ большими фермами и табунами давно перемнился этотъ расточительный и никогда не показывавшійся владлецъ, котораго тамъ почти не знали. За мызами перешли въ чужія руки огромныя хлбныя поля въ Кастиліи, рисовыя — въ валенсійской провинціи, помстья въ сверной Испаніи, все царсгвенное имущество стариннаго графскаго рода Сагреда, не считая наслдствъ отъ разныхъ тетушекъ — набожныхъ старыхъ двъ — и отъ другихъ родственниковъ, умершихъ отъ старости въ своихъ фамильныхъ дворцахъ.
Парижъ и лтнія купанья или воды поглотили это вковое состояніе въ нсколько лтъ. На долю п_р_е_к_р_а_с_н_а_г_о Сагреда остались посл раззоренія только воспоминанія о его шикарной связи съ двумя модными актрисами, печальныя улыбки дюжины видныхъ свтскихъ дамъ, забытая слава нсколькихъ дуэлей, недурная репутація смлаго, хладнокровнаго игрока и бойкаго фехтовальщика, непримиримаго въ длахъ чести.
Онъ жилъ на счетъ славы своего прежняго величія, влзая въ долги у разныхъ ростовщиковъ, врившихъ, на основаніи предыдущихъ примровъ, въ возможность возстановленія его состоянія. ‘Судьба ршена’, говорилъ себ графъ. Когда послдніе рессурсы будутъ исчерпаны, онъ приметъ окончательное ршеніе. Но лишать себя жизни?.. Это никогда. Такіе люди, какъ онъ, лишаютъ себя жизни только изъ-за долговъ чести или карточныхъ. Его славные и знатные предки должали огромныя суммы людямъ, стоявшимъ много ниже ихъ, и всетаки не думали прибгать къ самоубійству. Когда кредиторы закроютъ передъ нимъ двери и ростовщики станутъ грозить скандаломъ и судомъ, графъ Сагреда сдлаетъ надъ собою усиліе и разстанется съ пріятною жизнью въ Париж. Среди его предковъ были колонизаторы и военные. Онъ могъ поступить въ иностранный полкъ въ Алжир или ухать въ Америку, завоеванную его ддами, чтобы, верхомъ на лошади, пасти огромныя стада въ южной части Чили или въ безпредльныхъ равнинахъ Патагоніи.
Несмотря на приближеиіе страшной мииуты, эта тяжелая и азартная жизнь, вынуждавшая его постоянно лгать, была лучшимъ періодомъ его существованія. Изъ послдней поздки въ Испанію, предпринятой съ цлью ликвидаціи остатковъ состоянія, онъ вернулся съ женщиною — провинціальною барышнею, ослпленною блескомъ важнаго гранда, къ ея пылкой и покорной любви примшивалось въ сильной степени преклоненіе передъ нимъ. Женщина!.. Сагреда впервые понялъ истинное значеніе этого слова, до сихъ поръ оно было для него почти пустымъ звукомъ. Теперешняя подруга его была настоящею женщиною, тогда какъ дамы, наполиявшія до сихъ поръ его жизнь, нервныя и вчно недовольныя, съ искусственною улыбкою и сладострастными ухищреніями, принадлежали къ другому роду человческому.
И вотъ когда въ его существованіи появилась истинная женщина, деньги ушли навсегда!.. Какъ только пришло несчастье, явилась любовь! Сильно страдая изъ-за потери состоянія, Сагреда жестоко боролся, чтобы поддержать вншній блескъ. Оиь оставался на прежней квартир, не сокращая расходовъ, поднося своей подруг такіе же подарки, какъ своимъ прежнимъ пріятельницамъ, и радуясь, почти какъ отецъ, дтскому изумленію и наивной признательности бдной женщины, ослпленной пышнымъ блескомъ Парижа.
Сагреда тонулъ все глубже и глубже, но съ устъ его не сходила веселая улыбка, онъ былъ доволенъ самимъ собою, своею теперешнею жизнью и пріятною мечтою, которая должна была быть послднею, но все не прекращалась благодаря какому-то чуду. Судьба, которая отвернулась отъ него въ послдніе годы, поглотивъ въ Монте-Карло, Остенде и большихъ клубахъ на бульварахъ остатки его состоянія, ршила, повидимому, помочь ему теперь, сжалившись надъ его новою жизнью. Каждый вечеръ, пообдавъ съ подругою въ модномъ ресторан, онъ оставлялъ ее въ театр и отправлялся въ свой клубъ, единственное мсто, гд судьба улыбалась ему. Игра шла по маленькой. Только нсколько партій въ ecarte съ близкими пріятелями, друзьями юныхъ лтъ, которые продолжали вести веселый образъ жизни, благодаря своему крупному состоянію или женитьб на богатыхъ двушкахъ, и сохранили отъ прежнпхъ временъ привычку бывать въ почтенномъ клуб.
Какъ только графъ садился съ картами въ рукахъ противъ одного изъ этихъ пріятелей, судьба начинала привтливо улыбаться ему, а они усердно проигрывали, приглашая его каждый вечеръ играть и какъ бы установивъ между собою очередь для проигрыша. Правда, разбогатть отъ этихъ выигрышей нельзя было, это были то десять, то двадцать пять золотыхъ, нсколько разъ только Сагреда ушелъ изъ клуба съ сорока золотыми въ карман. Но эти почти ежедневныя поступленія давали ему возможность затыкать дырки въ великосвтскомъ существованіи, которое грозило рухнуть въ одинъ прекрасный день, и окружать подругу вниманіемъ и комфортомъ, а также поддерживали въ немъ надежду на будущее. Почемъ знать, что ждетъ его впереди?
Увидя въ одной изъ гостиныхъ виконта де ла Тремизиньеръ, графъ улыбнулся съ выраженіемъ дружескаго вызова.
— Желаете сыграть?
— Какъ угодно, дорогой В_е_л_а_с_к_е_с_ъ!
— По пяти франковъ за семь очковъ, чтобы не зарваться. Я увренъ, что выиграю. Судьба на моей сторон.
Партія началась при скромномъ свт электрическихъ свчей, въ удобной комнат съ мягкими коврами и тяжелыми драпировками.
Сагреда выигрывалъ непрерывно, какъ-будто фортун доставляло удовольствіе доставлять ему побду въ самыхъ затруднительныхъ и неудачныхъ положеніяхъ въ игр. Самыя карты были тутъ не при чемъ. Если даже у него не было козырей, и остальныя карты оказывались неудачными, то партнеръ всегда оказывался въ еще худшемъ положеніи, и выигрышъ неизмнно выпадалъ на долю графа.
Передъ нимъ лежало уже двадцать пять золотыхъ. Одинъ товарищъ, бродившій со скучающимъ видомъ по гостинымъ клуба, остановился у карточнаго стола, заинтересовавшись партіей, Сперва онъ постоялъ около Сагреда, затмъ перешелъ къ виконту, которому это сосдство за спиною, повидимому, дйствовало на нервы!
— Но этоже безуміе! — вскор воскликнулъ новый пришелецъ. — Вы же не пользуетесь лучшими картами! Вы откладываете козыри и играете только самыми скверными картами. Какъ глупо!
Больше онъ ничего не усплъ сказать. Сагреда бросилъ карты на столъ. Лицо его покрылось зеленоватою блдностью. Глаза непомрно расширились и устремились на виконта. Затмъ онъ всталъ.
— Я понялъ, — произнесъ онъ холодно. — Разршите мн удалиться.
И нервнымъ движеніемъ руки онъ толкнулъ въ сторону друга горку золотыхъ монетъ.
— Это ваше.
— Но что вы, дорогой В_е_л_а_с_к_е_с_ъ?.. Что вы Сагреда?.. Позвольте мн объяснить вамъ, графъ…
— Достаточно, кабальеро. Повторяю вамъ, что я понялъ.
Въ глазахъ его вспыхнула яркая искра, какъ случалось иногда прежде, когда, посл краткихъ споровъ или оскорбительнаго слова, онъ поднималъ перчатку въ знакъ вызова.
Но это враждебное выраженіе мигомъ исчезло изъ его глазъ. На губахъ появилась любезная улыбка, отъ которой морозъ пробиралъ по кож,
— Я крайне признателенъ вамъ, виконтъ. Подобныя услуги никогда не забываются… Еще разъ благодарю васъ.
И онъ поклонился съ надменнымъ видомъ и вышелъ изъ комнаты, гордо выпрямившись, какъ въ т времена, когда состояніе его было еще нетронуто.

* * *

Графъ Сагреда идетъ по бульвару въ распахнутой шуб. Публика выходитъ изъ театровъ, женщины порхаютъ съ одного троттуара на другой, на улицахъ проносятся ярко освщенные автомобили, въ которыхъ мелькаютъ перья, бриліанты и блыя открытыя шеи, газетчики выкрикиваютъ свой товаръ, на фасадахъ высокихъ домовъ вспыхиваютъ и гаснутъ огромныя электрическія вывски.
Испанскій грандъ, гидальго, потомокъ знатныхъ кабальеросовъ изъ С_и_д_а и Р_ю_и Б_л_а_за идетъ противъ людского теченія, прокладывая себ путь локтями, торопясь впередъ, но не зная, куда онъ идетъ, и не отдавая себ отчета въ томъ, гд находится.
Длать долги!.. Ладно. Долги не безчестятъ дворянина. Но получать милостыню? Въ минуты черныхъ мыслей его никогда не пугала перспектива вызвать въ людяхъ презрніе своимъ крахомъ, увидть, что они отвертываются отъ него, спуститься до низшихъ ступеней и потонуть среди подонковъ общества. Но внушать людямъ состраданіе!..
Къ чему эта комедія? Ближайшіе друзья, улыбавшіеся ему попрежнему, поняли тайну его положенія и сговорились изъ жалости подавать ему по прежнему, милостыню, длая видъ, что играютъ съ нимъ. Тяжелая тайна стала извстна и остальнымъ знакомымъ и даже лакеямъ, которые продолжали низко кланяться ему по старой привычк. А онъ, бдный обманутый, вращался въ высшемъ свт, съ видомъ грансеньора, непреклонный и важный среди угасшаго величія, точно трупъ легендарнаго полководца, который хотлъ одерживать побды и посл смерти, верхомъ на кон.
Прощай, графъ де Сагреда! Потомокъ славныхъ воиновъ и вице-королей можетъ служить безымяннымъ солдатомъ въ отряд бандитовъ и отчаянныхъ людей, можетъ быть авантюристомъ въ двсрвенныхъ земляхъ и убивать людей ради добыванія средствъ къ жизни, можетъ даже безстрашно смотрть на крушеніе своего имени и славнаго прошлаго предъ лицомъ судьи… но жить на жалость близкихъ!..
Прощайте навсегда, послднія иллюзіи! Графъ забылъ о подруг, которая ждетъ его въ одномъ ночномъ ресторан. Она исчезла изъ его памяти, какъ будто онъ никогда не видалъ ея, какъ будто она никогда не существовала. Онъ забылъ обо всемъ, что скрашивало его жизнь еще нсколько часовъ тому назадъ. Только позоръ сопровождаетъ его, и съ каждымъ шагомъ воскресаетъ въ немъ что-нибудь умершее — то воспоминаніе о предкахъ, то расовый предразсудокъ, то фамильная гордость, надменность, честолюбіе, непреклонность, все, что дремало въ немъ и, пробудившись теперь, тснитъ его грудь и путаетъ мысли въ голов.
Какъ смются должно быть люди за его спиною, въ тоже время жаля его!.. Теперь онъ идетъ быстре, словно знаетъ, куда направить шаги, и иронически бормочетъ въ безсознательномъ возбужденіи, какъ будто разговариваетъ съ кмъ-то, кто бжитъ за нимъ и старается догнать его.
— Очень благодаренъ! Очень благодаренъ!
На разсвт два выстрла подняли на ноги публику въ одной гостиниц близъ СееЛазарскаго вокзала — отеля съ сомнительной репутаціей, гд свободно находятъ пріютъ парочки, только что познакомившіяся на улиц.
Отельная прислуга нашла въ одномъ номер господина во фрак, черепъ его былъ прострленъ и изъ отверстія вылилась струя крови, оставившая на полосатомъ ковр змящійся слдъ, въ черныхъ туманныхъ глазахъ этого человка свтилась еще жизнь. Но нжный образъ подруги не отражался въ нихъ. Его послдняя мысль, оборванная смертью, принадлежала друзьямъ, погубившимъ его своею жалостью и оскорбившимъ его великодушнымъ, но необдуманнымъ состраданіемъ.

Въ мор.

Въ два часа ночи кто-то позвалъ у двери домика:
— Антоніо, Антоніо!
И Антоніо соскочилъ съ кровати. Это былъ его кумъ, товарищъ по рыбной ловл, звавшій его, чтобы отправиться въ море.
Онъ мало спалъ эту ночь. Еще въ одиннадцать часовъ вечера онъ разговаривалъ со своей бдной женой Руфиной, которая безпокойно ворочалась въ кровати, разсуждая съ нимъ о длахъ. Хуже они не могли идти! — Вотъ такъ лто! Въ предыдущее лто тунцы плавали по Средиземнему морю огромными стадами. У всхъ были деньги — Божіе благословеніе, — и т, которые вели трезвый образъ жизни и длали сбереженія, освободились отъ положенія простыхъ работниковъ, купивъ себ лодку для рыбной ловли за свой собственный счетъ.
Маленькій портъ былъ полонъ лодокъ. По ночамъ его занимала цлая флотилія, и лодки еле могли двигаться отъ недостатка мста, но съ увеличеніемъ числа лодокъ явился недостатокъ въ рыб.
Сти вытаскивали только водоросли или мелкую рыбешку. Тунцы ходили въ этомъ году другимъ путемъ, и никому не удавалось поймать ни единой штуки.
Руфина была подавлена такимъ положеніемъ вещей. Дома не было денегъ. Они задолжали въ булочную и въ лавку и прижимистый сеньоръ Томасъ, дававшій всей деревн деньги въ долгъ и распоряжавшійся въ ней, какъ хозяинъ, постоянно мучилъ ихъ угрозами на случай, если они не отдадутъ ему хотя бы части тхь пятидесяти дуро {Дуро — испанская монета (около 1 р. 80 к.).} съ процентами, которые онъ ссудилъ имъ для окончанія красивой и быстроходной лодки, поглотившей вс ихъ сбереженія.
Во время одванія Антоніо разбудилъ сына, девятилтняго юнгу, который сопровождалъ его въ море и работалъ, какъ взрослый.
— Посмотримъ, будете-ли вы сегодня счастливе, — прошептала жена, лежа на кровати. — Вы найдете въ кухн корзину въ.провизіей. Вчера мн уже не поврили въ лавк въ долгъ. О, Боже! Какая собачья судьба!
— Молчи, жена. Mope зло, но Господь Богъ поможетъ намъ. Какъ разъ вчера нсколько человкъ видли одного тунца, который плылъ одиноко, тяжелаго стараго тунца. Что, если мы поймаемъ его… Выручимъ no крайней мр шестьдесятъ дуро.
Рыбакъ кончилъ одваться, думая объ этойтогромной рыб, которая отдлилась отъ своего стада и возвращалась въ силу привычки въ т же воды, что въ прошломъ году.
Антоньико уже стоялъ, готовый къ отъзду съ серьезнымъ и довольнымъ видомъ ребенка, зарабатывающаго хлбъ въ томъ возраст, когда другіе играютъ. На плеч его была корзина съ провизіей, а въ одной рук корзинка съ мелкой рыбешкой, лучшей приманкой для тунцовъ.
Отецъ съ сыномъ вышли изъ лачужки и направились по берегу къ набережной рыбаковъ. Кумъ ожидалъ ихъ въ лодк, готовя парусъ.
Флотилія шевелилась въ темнот, покачивая своимъ лсомъ мачтъ. По ней бгали черные силуэты экипажа. Тишина нарушалась ударами падающихъ на палубу снастей, скрипомъ блоковъ и веревокъ. Паруса разввались въ темнот, словно огромныя простыни.
Деревушка подходила къ самому морю со своими прямыми улицами и блыми домиками, гд ютились лтомъ вс т семьи, которыя прізжали изъ глубины страны на морскія купанья. Около мола огромное зданіе сверкало ярко освщенными окнами, похожими на горящія печи, и бросало лучи свта на безпокойную воду.
Это было Казино. Антоніо взглянулъ на него съ ненавистью. Какъ долго не ложились спать эти люди! Они, наврно, проигрывали тамъ деньги. Имъ не приходилось вставать съ разсвтомъ, чтобы зарабатывать себ хлбъ.
— Поднимай, поднимай парусъ! А то многіе обгонятъ насъ.
Кумъ и Антоньико потянупи за веревки, и латинскій парусъ медленно поднялся, трепеща и склоняясь подъ втромъ.
Лодка поплыла сперва тихо по спокойной поверхности залива, затмъ вода стала волноваться, и лодку начало качать. Они вышли изъ гавани въ открытое море.
Передъ ними разстилалась темная безграничная даль, гд мерцали звзды, и по всмъ сторонамъ на черномъ мор виднлись все лодки и лодки, удалявшіяся, точно остроконечные призраки, скользя по волнамъ.
Кумъ глядлъ на горизонтъ.
— Антоніо, втеръ мняется.
— Я уже вижу.
— Будетъ буря,
— Я знаю. Но пойдемъ въ море. Отойдемъ ото всхъ этихъ лодокъ, что идутъ вдоль берега.
И вмсто того, чтобы слдовать за другими, шедшими вдоль берега, лодка продолжала путь въ открытое море.
Разсвло. Красное, какъ сургучъ, солнце вырисовывало на мор огненный треугольникъ, и волны кипли, какъ бы отражая пожаръ.
Антоніо сидлъ на рул, пріятель его — у мачты, а мальчикъ вглядывался въ море на носу лодки. Съ кормы и борта свисали концы веревокъ, таща приманку по вод. Время отъ времени они подергивались, и вытаскивалась рыба, которая вертлась и сверкала, словно живое олово. Но это были все мелкія рыбешки… пустячки.
Такъ прошло нсколько часовъ. Лодка все подвигалась впередъ, то ложась на волнахъ, то обнажая весь свой красный бортъ. Было жарко, и Антоньико спускался черезъ люкъ въ узкій трюмъ напиться изъ поставленной тамъ бочки съ водой.
Въ десять часовъ они потеряли землю изъ виду. Только съ кормы виднлись вдали паруса другихъ лодокъ, похожіе на крылья блыхъ рыбъ.
— Но послушай, Антоніо! — воскликнулъ кумъ. — Мы въ Оранъ демъ, что-ли? Когда рыба не хочетъ являться, то все равно — что здсь, что дальше въ мор.
Антоніо повернулъ руль, и лодка взяла другое направленіе, но не въ сторону земли.
— Закусимъ теперь, — сказалъ онъ весело. — Кумъ, принеси корзину. Пусть приходитъ рыба, когда ей нравится.
На долю каждаго пришлось по огромному куску хлба и по сырой луковиц, раздавленной ударами кулака на борту лодки.
Дулъ сильный втеръ, и лодку жестоко качало на высокихъ и глубокихъ волнахъ.
— Отецъ! — крикнулъ Антоньико съ носа лодки. — Большая рыба, очень большая, тунецъ.
Луковицы и хлбъ покатилсь съ кормы, и мужчины оба бросились къ борту.
Да, это былъ тунецъ, но огромный, брюхастый, сильный, его бархатная спинапочти высовывалась изъ воды. Это былъ можетъ быть тотъ одинокій тунецъ, о которомъ говорили рыбаки. Онъ мощно плылъ, но слегка подергивалъ своимъ сильнымъ хвостомъ, переходилъ съ одной стороны лодки на другую и такъ же быстро исчезалъ изъ виду, какъ снова появлялся въ одинъ мигъ.
Антоніо покраснлъ онъ волненія и поспшно бросилъ въ море снасть съ большимъ крючкомъ толщиною въ палецъ.
Вода заколыхалась сильне, и лодка затрепетала, точно кто-то тянулъ ее съ колоссальной силой, удерживая и желая потопить ее. Палуба качалась, словно убгая изъ подъ ногъ людей, и мачта трещала подъ порывами надутаго паруса. Но вскор препятствіе исчезло, и лодка, сдлавъ скачокъ, продолжала свой путь.
Веревка, прежде сильно натянутая, висла теперь слабо и безжизненно. Ее потянули, и на поверхности показался крючокъ, но сломанный пополамъ, несмотря на огромные размры.
Кумъ печально покачалъ головою.
— Антоніо, это животное сильне насъ. Пусть уходитъ, и будемъ еще довольны, что оно сломало только крючокъ. Еще бы немного, и насъ не было бы въ живыхъ.
— Оставить его? — воскликнулъ тотъ, — Такое-то чудное животное? Да знаешь-ли ты, сколько оно стоитъ. Тутъ нечего раздумывать и бояться. Къ нему, къ нему!
И повернувъ лодку, онъ направился къ тому же мсту, гд произошла встрча.
Онъ надлъ новый крючокъ, огромный крюкъ, на который нацпилъ нсколько рыбокъ и, схватилъ острый багоръ, не выпуская изъ рукъ руля. Славнымъ ударомъ онъ собирался угостить это глупое и сильное животное, какъ только оно подплыветъ близко!
Веревка съ крючкомъ висла съ кормы почти отвсно. Лодка снова затрепетала, но на этотъ разъ ужаснымъ образомъ. Тунецъ крпко зацпился и тащилъ солидный крюкъ, не пуская лодку и заставляя ее бшено танцовать на волнахъ.
Вода, казалось, кипла, на поверхности крутились въ безумномъ вихр пна и пузыри, словно въ глубин происходила борьба великановъ, вскор лодка накренилась, точно схваченная чьей-то скрытой рукой, и вода наполовину залила палубу.
Этотъ толчокъ сбилъ людей съ ногъ. Антоніо выпустилъ руль и очутился почти въ вод. Но послышался трескъ, и лодка снова приняла прежнее почоженіе. Снасть лопнула, и въ этотъ самый моментъ тунецъ показался у самаго борта, почти на поверхности воды, вздымая своимъ мощнымъ хвостомъ огромные пнистые столбы.
— Ахъ, мошенникъ! Наконецъ-то онъ подплылъ близко!
И Антоніо съ бшенствомъ нанесъ ему, точно неумолимому врагу, нсколько ударовъ багромъ, всадивъ желзо въ скользкую кожу. Вода обагрилась кровью, и животное погрузилось въ красный водоворотъ.
Антоніо вздохнулъ наконецъ. Они во время избавились отъ него. Вся борьба продолжалась нсколько секундъ, но еще бы немного, и они пошли бы ко дну.
Онъ огдядлъ мокрую палубу и увидалъ уцепившагося за мачту кума, блднаго, но неизмнно спркойнаго.
— Я думалъ, что мы потонемъ, Антоніо. Я даже выкупался. Проклятое животное! Но хорошими ударами ты угостилъ его. Вотъ увидишь, онъ скоро всплыветъ.
— А гд мальчикъ?
Отецъ спросилъ объ этомъ съ безпокойствомъ и колебаніемъ, какъ бы боясь отвта.
Мальчика не было на палуб. Антоніо ріустился въ люкъ, надясь найти его въ трюм. Ему пришлось погрузиться въ воду по поясъ. Mope залило трюмъ. Но кто могь подумать объ этомъ? Онъ обыскалъ ощупью тсное и темное помщеніе, не найдя тамъ ничего кром бочки съ водой и запасныхъ снастей, и вернулся на палубу, какъ помшанный.
— Мальчикъ, мальчикъ, мой Антоньико!
Кумъ печально пожалъ плечами. Вдь, они чуть не утонули. Какой-нибудь толчокъ, очевидно, ошеломилъ мальчика, и онъ пошелъ ко дну, какъ мшокъ. Но товарищъ только подумалъ объ этомъ про себя, и ничего не сказалъ.
Вдали, на томъ мст, гд лодка чуть не опрокинулась, качался на поверхности воды какой-то черный предметъ.
— Онъ тамъ.
И отецъ бросился въ воду и быстро поплылъ въ то время, какъ товарищъ возился съ парусомъ.
Оиъ плылъ и плылъ, но силы чуть не покинули его, когда онъ убдился въ томъ, что этотъ предметъ былъ весломъ съ его лодки.
Когда волны поднимали его высоко, онъ вытягивался, чтобы поглядть подальше. Всюду была вода. На мор оставались только онъ, приближавшаяся лодка и черный изгибъ, который всплылъ на поверхность, и страшно качался въ большомъ пятн крови.
Тунецъ быдъ мертвъ. Антоніо это было безразлично. Жизнь его единственнаго сына, его Антоньико, была отдана взамнъ этого животнаго. Боже мой! Разв такъ зарабатываютъ люди хлбъ?
Онъ проплавалъ боле часа, воображая ежеминутно, что тло сына всплываетъ подъ его ногами и принимая тнь отъ волнъ за трупъ мальчика, качавшійся между двумя валами.
Онъ ршилъ остаться тутъ и умереть вмст съ сыномъ. Куму пришлось схватить его и втащить въ лодку, какъ упрямаго ребенка.
— Что мы будемъ длать, Антоніо?
Онъ не отвтилъ.
— Нужно покориться судьб. Такова уже жизнь. Мальчикъ умеръ, гд умерли вс наши родные, гд умремъ и мы. Весь вопросъ во времени — раньше или позже. Но теперь за дло. Вспомнимъ, что мы — бдные люди.
И, сдлавъ изъ веревки дв скользящихъ петли, онъ овладлъ тломъ тунца и взялъ его на буксиръ, обагривъ кровью пну въ борозд за кормой.
Втеръ благопріятствовалъ имъ, но лодка вся была залита водою, плохо подвигалась впередъ, и оба рыбака, бывшіе прежде всего моряками, забыли катастрофу и наклонились надъ трюмомъ съ черпаками въ рукахъ, выбрасывая наружу морскую воду.
Такъ прошло нсколько часовъ. Эта тяжелая работа притупила умъ Антоніо, мшая ему думать. Но изъ глазъ его, не переставая лились слезы, которыя смшивались съ водою въ трюм и падали въ море на могилу сына.
Облегченная лодка поплыла съ большею скоростью.
Вдали виднлся маленькій портъ съ массами блыхъ домиковъ, позолоченныхъ вечернимъ солнцемь.
Видъ земли пробудилъ въ Антоніо уснувшее горе и отчаяніе.
— Что скажетъ жена? Что скажетъ моя Руфина? — стоналъ несчастный.
И онъ дрожалъ, какъ вс энергичные и смлые люди, которые являются рабами семьи у домашняго очага.
До лодки доносился, лаская, ритмъ веселаго вальса. Втеръ съ земли призтствовалъ лодку веселыми и живыми мелодіями. Это была музыка, игравшая въ алле передъ Казино. Подъ пальмами мелькали шелковые зонтики, соломенныя шляпки, свтлыя и нарядныя платья лтней публики.
Дти, разодтыя въ блыя и розовыя платья, прыгали и бгали со своими игрушками или весело брались за руки и кружились, точно цвтныя колеса.
На мол толпились рыбаки. Ихъ глаза, привыкшіе къ безграничной дали моря, разглядли, что тащитъ на буксир лодка. Но Антоніо глядлъ только наверхъ на скалы, гд стояла на уступ высокая, сухая и смуглая женщина въ разввающемся отъ втра плать.
Они подплыли къ молу. Какъ привтствовали ихъ! Всмъ хотлось поглядть на огромное животное вблизи. Рыбаки бросали на него завистливые взгляды со своихъ лодокъ. Голыя дти цвта кирпича бросались въ воду, чтобы дотронуться до громаднаго хвоста.
Руфина протолкалась сквозь толпу и добралась до мужа, который выслушивалъ поздравленія друзей съ опущенной головой и тупымъ выраженіемъ лица.
— А мальчикъ? Гд мальчикъ?
Бдняга еще ниже склонилъ голову и втянулъ ее въ плечи, какъ будто желая заставить ее исчезнуть, чтобы ничего не видть и не слышать.
— Но гд же Антоньико?
И Руфина съ горящими глазами, точно собираясь поглотить мужа, схватила его за грудь и стала жестоко трясти этого громаднаго человка. Но она вскор отпустила его и, поднявъ руки кверху, разразилась отчаяннымъ воемъ:
— О, Господи, онъ умеръ! Мой Антоньико утонулъ! Онъ въ мор!
— Да, жена, — медленно и съ трудомъ произнесъ мужъ, такъ какъ его душили слезы. — Мы очень несчастны, Мальчикъ умеръ. Онъ — тамъ, гд его ддъ, гд буду и я когда-нибудь. Mope кормитъ насъ, и море должно поглотить насъ. Что тутъ подлать? He вс рождаются, чтобы быть епископами.
Но жена не слышала его словъ. Она лежала на земл въ нервномъ припадк и судорожно билась, обнажая при этомъ дряблое, загорлое тло рабочей скотины, хватая себя за волосы и царапая лицо.
— Мой сынъ! Мой Антоньико!
Къ ней подбжали сосдки изъ рыбацкаго квартала. Он хорошо понимали ее, почти вс он испытали это горе. Он подняли ее, поддерживая своими сильными руками, и направились къ дому.
Нсколько рыбаковъ подали стаканъ вина Антоніо, не перестававшему плакать. А кумъ въ это время бойко торговался со скупщиками рыбы, желавшими пріобрсти великолпную штуку.
Вечерло. Вода слегка волновалась и отливала золотомъ.
По временамъ доносился, каждый разъ все слабе, отчаянный крикъ бдной, растрепанной и сумасшедшей женщины, которую товарки толкали домой.
— Антоньико! Сынъ мой!
А подъ пальмами продолжали мелькать нарядныя платья, счастливыя, улыбающіяся лица, цлый міръ, который не почувствовалъ, какъ несчастье прошло близко отъ него и не бросилъ ни единаго взгляда на эту драму. И звуки изящнаго, мрнаго, чарующаго вальса парили надъ водою, лаская своими волнами вчную красоту моря.

Чиновникъ.

Растянувщись на спин на жесткой постели и оглядывая блуждающимъ взоромъ трещины на потолк, журналистъ Хуанъ Яньесъ единственный обитатель к_а_м_е_р_ы д_л_я п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_и_х_ъ, думалъ о томъ, что съ сегодняшняго вечера пошелъ третій мсяцъ его заключенія.
Девять часовъ… Рожокъ на двор сыгралъ протяжныя ноты вечерняго сигнала. Въ корридорахъ послышались монотонно-ровные шаги караульныхъ, и изъ запертыхъ камеръ, наполненныхъ человческимъ мясомъ, поднялся мрный гулъ, напоминавшій пыхтніе далекой кузницы или дыханіе спящаго великана. Трудно было поврить, что въ этомъ старомъ, столь тихомъ, монастыр, ветхость котораго особенно ясно выступала при разсянномъ свт газа, спало тысяча человкъ.
Бдный Яньесъ, вынужденный ложиться въ девять часобъ съ постояннымъ свтомъ передъ глазами и лежать среди подавляющей тишины, заставлявшей врить въ возможность существованія міра смерти, думалъ о томъ, какъ жестоко ему приходилось расплачиваться за нарушеніе закона. Проклятая статья! Каждая строчка должна была стоить ему недли заключенія, каждое слово — дня.
Вспоминая, что сегодня вечеромъ открывается оперный сезонъ Л_о_э_н_г_р_и_н_о_м_ъ, его любимой оперой, Яньесъ видлъ въ воображеніи ряды ложъ и въ нихъ обнаженныя плечи и роскошныя шеи, сверкающія драгоцнными каменьями среди блестящаго шелка и воздушныхъ волнъ завитыхъ перьевъ.
Девять часовъ… Теперь появился лебедь, и сынъ Парсифаля поетъ свои первыя ноты среди возбужденнаго ожиданія публики… А я здсь! Впрочемъ, и здсь — недурная опера.
Да, она была не дурна! Изъ нижней камеры долетали, точно изъподземелья,звуки, которыми заявляло о своемъ существованіи одно горное животное, его должны были казнить съ минуты на минуту за безчисленное множество убійствъ. Это былъ лязгь цпей, напоминавшій звяканье кучи гвоздей и старыхъ ключей, и время отъ времени слабый голосъ, повторявшій: ‘От…че нашъ, еже е… си на не… бе… схъ. Пресвя… тая Бого… ро… ди… ца…’ робкимъ и умоляющимъ тономъ ребенка, засыпающаго на рукахъ у матери. Онъ постоянно тянулъ однообразный напвъ, и невозможно было заставить его замолчать. По мннію большинства, онъ хотлъ притвориться сумасшедшимъ, чтобы спасти свою шею, но можетъ быть четырнадцатимсячное одиночное заключеніе въ постоянномъ ожиданіи смерти дйствительно помрачило скудный умъ этого животнаго, жичшаго однимъ инстинктомъ.
Яньесъ проклиналъ несправедливость людей, которые заставляли его за нсколько страничекъ, нацарапанныхъ въ минуту дурного настроенія, спать каждую ночь подъ убаюкивающій бредъ человка, присужденнаго къ смертной казни, какъ вдругъ послышались громкіе голоса и поспшные шаги въ томъ же этаж, гд помщалась его камера.
— Нтъ, я не стану спать здсь, — кричалъ чей-то дрожащій, визгливый голосъ. — Разв я какой-нибудь преступникъ? Я такой же чиновникъ правосудія, какъ вы… и служу уже тридцать лтъ. Спросите-ка про Никомедеса. Весь міръ меня знаетъ. Даже въ газетахъ писали про меня. И посл того, что меня поместили въ тюрьм, еще хотятъ, чтобы я спалъ на какомъ то чердак, который непригоденъ даже для заключенныхъ.
Покорно благодарю! Разв для этого мн велли пріхать? Я боленъ и не стану спать здсь. Пусть приведутъ мн доктора, мн нуженъ докторъ…
Несмотря на свое положеніе, журналистъ засмялся надъ бабьимъ смшнымъ голосомъ, которымъ этотъ человкъ, прослужившій тридцать лтъ, требовалъ доктора.
Скова послышался гулъ голосовъ, обсуждавшихъ что-то, точно на совщаніи. Затмъ послышались приближавшіеся шаги. Д_в_е_р_ь к_а_м_е_р_ы д_л_я п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_и_х_ъ открылась, и въ камеру заглянула фуражка съ золотымъ галуномъ.
— Донъ-Хуанъ, — сказалъ смотритель нсколько сухимъ тономъ: — вы проведете сегодняшнюю ночь въ компаніи. Извините пожалуйста, это не моя вина. Приходится такъ устроить… Но на утро начальникъ тюрьмы распорядится иначе. Пожалуйте, с_е_н_ь_о_р_ъ.
И с_е_н_ь_о_р_ъ (это слово было произнесено ироническимъ тономъ) вошелъ въ камеру въ сопровожденіи двухъ арестантовъ — одного съ чемоданомъ и узломъ съ одяломъ и палками, другого съ мшкомъ, подъ холстомъ котораго вырисовывались края широкаго и невысокаго ящика.
— Добрый вечеръ, кабальеро!
Онъ поздоровался робко, тмъ дрожащимъ тономъ, который заставилъ Яньеса засмяться, и снявъ шляпу, обнажилъ маленькую, сдую и тщательно остриженную голову. Это былъ полный красный мужчина лтъ пятидесяти. Пальто, казалось, спадало съ его плечъ, и связка брелоковъ на толстой золотой цпочк побрякивдла на его живот при малйшемъ движеніи. Его малеінькіе глазки отливали синеватымъ блескомъ стали, а ротъ казался сдавленнымъ изогнутыми и опущенными усиками, похожими на опрокинутые вопросительные знаки.
— Извините, — сказалъ онъ, усаживаясь: — я побезпокою васъ, но это не моя вина. Я пріхалъ съ вечернимъ поздомъ и нашелъ, что мн отвели для спанья какой то чердакъ полный крысъ… — Ну, и путешествіе!..
— Вы — заключенный?
— Въ настоящій моментъ да, — сказалъ онъ, улыбаясь. — Но я недолго буду безпокоить васъ своимъ присутствіемъ.
Пузатый буржуа говорилъ униженно-почтительнымъ тономъ, точно извинялся въ томъ, что узурпировалъ чужое мсто въ тюрьм.
Яньесъ пристально глядлъ на него, его удивляла такая робость. Что это за типъ? Въ его воображеніи запрыгали безсвязныя, совсмъ туманныя мысли, которыя, казалось, искали другъ друга и гнались другъ за другомъ, чтобы составить одну цльную мысль.
Вскор, когда снова донеслось издали жалобное ‘Отче Нашъ’ запертаго дикаго звря, журналистъ нервно приподнялся, точно поймалъ наконецъ ускользавшую мысль, и устремилъ глаза на мшокъ, лежавшій у ногъ вновь прибывшаго.
— Что у васъ тутъ? Это ящикъ… съ приборомъ?
Тотъ, казалось, колебался, но энергичный тонъ вопроса заставилъ его ршиться, и онъ утвердительно кивнулъ головою. Наступило продолжительное и тягостное молчаніе. Нсколько арестантовъ разставляли кровать этого человка въ одномъ углу камеры. Яньесъ пристально глядлъ на своего товарища по заключенію, продолжавшаго сидть съ опущенною головою, какъ бы избгая его взглядовъ.
Когда кровать была установлена, арестанты удалились, и смотритель заперъ дверь наружнымъ замкомъ, тягостное молчаніе продолжалось.
Наконецъ вновь прибывшій сдлалъ надъ собою усиліе и заговорилъ:
— Я доставлю вамъ непріятную ночь. Но это не моя вина. О_н_и привели меня сюда. Я протестовалъ, зная, что вы приличный человкъ и почувствуете мое присутствіе, какъ худшее, что можетъ случиться съ вами въ этомъ дом.
Молодой человкъ почувствовалъ себя обезоруженнымъ такимъ самоуниженіемъ.
— Нтъ, сеньоръ, я привыкъ ко всему, — сказалъ онъ съ ироніей. — Въ этомъ дом заключаешь столько добрыхъ знакомствъ, что одно лишнее ничего не значитъ. Кром того вы не кажетесь мн дурнымъ человкомъ.
Журналистъ, не освободившійся еще отъ вліянія романтическаго чтенія юныхъ лтъ. находилъ эту встрчу весьма оригинальною и чувствовалъ даже нкоторое удовлетвореніе.
— Я живу въ Барселон, — продолжалъ старикъ: — но мой коллега изъ этого округа умеръ отъ послдней попойки и вчера, когда я явился въ судъ, одинъ альгвасилъ сказалъ мн: ‘Никомедесъ’… Я вдь, — Никомедесъ Терруньо. Разв вы не слышали обо мн? Какъ странно! Мое имя много разъ появлялось въ печати. ‘Никомедесъ, по приказу сеньора предсдателя ты подешь сегодня вечернимъ поздомъ’. Я пріхалъ съ намреніемъ поселиться въ гостинниц до того дня, когда придется работать, а вмсто этого меня съ вокзала повезли сюда, не знаю, изъ какого страха или предосторожностей, a для пущей насмшки меня пожелали помстить вмст съ крысами. Видано ли это? Разв такъ обращаются съ чиновниками правосудія?
— А вы уже давно исполняете эти обязанности?
— Тридцать лтъ, кабальеро. Я началъ службу во времена Изабеллы II. Я — старйшій среди своихъ коллегъ и насчитываю въ своемъ списк даже политическихъ осужденныхъ.
Я могу съ гордостью сказать, что всегда исполнялъ свои обязанности. Теперешній будетъ у меня сто вторымъ. Много, не правдали? И со всми я обходился такъ хорошо, какъ только могъ. Ни одинъ не могъ-бы пожаловаться на меня. Мн попадались даже ветераны тюрьмы, которые успокаивались, видя меня въ послдній моментъ, и говорили: ‘Никомедесъ, я радъ, что это ты’.
Чиновникъ оживлялся при вид благосклоннаго и любопытнаго вниманія, съ какимъ слушалъ его Яньесъ. Онъ чувствовалъ подъ собою почву и говорилъ все развязне.
— Я также немного изобртатель, — продолжалъ онъ. — Я самъ изготовляю приборы, и, что касается чистоты, то большаго и желать нельзя. Хотите посмотрть ихъ?
Журналистъ соскочилъ съ кровати, точно собирался бжать.
— Нтъ, очень вамъ благодаренъ. Я и такъ врю…
Онъ съ отвращеніемъ глядлъ на эти руки съ красными и жирными ладонями, можетъ быть отъ недавней чистки, о которой онъ говорилъ. Но Яньесу он казались пропитанными человческимъ жиромъ, кровью той сотни людей, которые составляли его к_л_і_е_н_т_у_р_у.
— А вы довольны своей профессіей? — спросилъ онъ, желая заставить собесдника забыть его намреніе почистить свои изобртенія.
— Да что подлаешь! Приходится мириться. Мое единственное утшеніе состоитъ въ томъ, что работы становится меньше съ каждымъ днемъ. Но какъ тяжело дается этотъ хлбъ! Если бы я зналъ это раньше!
И онъ замолчалъ, устремивъ взоръ на полъ.
— Вс противъ меня, — продолжалъ онъ. — Я видлъ много комедій, знаете? Я видлъ, какъ въ прежнія времена нкоторые короли разъзжали повсюду, возя за собою всегда вершителя своего правосудія въ красномъ одяніи съ топоромъ на плеч и длали изъ него своего друга и совтника. Вотъ это было логично! Мн кажется, что человкъ, на обязанности котораго лежитъ вершить правосудіе, есть персона и заслуживаетъ нкотораго уваженія. Но въ наши времена всюду лицемріе. Прокуроръ кричитъ, требуя головы подсудимаго во имя безчисленнаго множества почтенныхъ принциповъ, и всмъ это кажется справедливымъ. Являюсь потомъ я для исполненія его приказаній, и меня оплевываютъ и оскорбляютъ. Скажите, сеньоръ, разв это справедливо? Если я вхожу въ гостинницу, меня вышвыриваютъ, какъ только узнаютъ, кто я. На улиц вс избгаютъ соприкосновенія со мною, и даже въ суд мн бросаютъ деньги подъ ноги, точно я не такой же чиновникъ, какъ они сами, точно мое жалованье не входитъ въ государственную роспись. Вс противъ меня. А кром того, — добавилъ онъ еле слышнымъ голосомъ: — остальные враги… т, другіе, понимаете? Которые ушли, чтобы не возвращаться, и тмъ не мене возвращаются, эта сотня несчастныхъ, съ которыми я обходился ласково, какъ отецъ, причиняя имъ какъ можно меньше боли, а они… неблагодарные, приходятъ, какъ только видятъ, что я одинъ.
— Какъ возвращаются?
— Каждую ночь. Есть такіе, которые безпокоятъ меня мало, послдніе даже почти не безпокоятъ, они кажутся мн друзьями, съ которыми я попрощался только вчера. Но старые, изъ первыхъ временъ моей службы, когда я еще волновался и чувствовалъ себя трусомъ, это настоящіе демоны, которые, увидя меня одного въ темнот, сейчасъже начинаютъ тянуться по моей груди безконечной вереницей, и душатъ, и давятъ меня, касаясь моихъ глазъ краями своихъ савановъ. Они преслдуютъ меня всюду, и, чмъ старе я становлюсь, тмъ неотвязчиве длаются они. Когда меня отвели на чердакъ, я увидалъ, что они выглядываютъ изъ самыхъ темныхъ угловъ. Потому-то я и требовалъ доктора. Я былъ боленъ, боялся темноты, мн хотлось свта, общества.
— И вы всегда одни?
— Нтъ, у меня есть семья тамъ въ моемъ домик въ окрестностяхъ Барселоны. Эта семья не доставляетъ мн непріятностей. Она состоитъ изъ кота, трехъ кошекъ и восьми куръ. Они не понимаютъ людей и поэтому уважаютъ и любятъ меня, какъ будто я — такой же человкъ, какъ вс остальные. Они тихо старются подл меня. Мн ни разу въ жизни не пришлось зарзать курицу. Мн длается дурно при вид текущей крови.
Онъ говорилъ это прежнимъ жалобнымъ, слабымъ, униженнымъ тономъ, точно чувствовалъ, что у него медленно отрываются внутренности.
— И у васъ никогда не было семьи?
— У меня-то? Какъ у всего міра! Вамъ я все разскажу, кабальеро. Я уже такъ давно ни съ кмъ не разговаривалъ!… Моя жена умерла шесть лтъ тому назадъ. He думайте, что она была какой-нибудь пьяной, грубой бабой, какою рисуется всегда въ романахъ жена палача. Это была двушка изъ моей деревни, съ которой я повнчался по окончаніи воинской повинности. У насъ родились сынъ и дочь. Хлба было мало, нужда — большая. Что подлать? Молодость и нкоторая грубость характера толкнули меня на эту службу. He думайте, что это мсто досталось мн легко. Пришлось даже прибгнуть къ протекціи.
Вначал ненависть людская доставляла мн удовольствіе: я гордися тмъ, что внушаю ужасъ и отвращеніе. Я исполнялъ свои обязанности во многихъ судахъ. Мы исколесили полъ-Испаніи, пока не попали наконецъ въ Барселону. Какое это было чудное время, лучшее въ моей жизниі Втеченіе пяти или шести лтъ не было работы. Мои сбереженія превратились въ хорошенькій домикъ въ окрестностяхъ города, и сосди относились съ уваженіемъ къ дону Никомедесу, симпатичному сеньору, судейскому чиновнику. Мальчикъ, сущій ангелъ Божій, работящій, скромный, тихій, служилъ въ одномъ торговомъ предпріятіи. Двочка — какъ жаль, что у меня нтъ съ собой ея карточки! — была настоящимъ херувимомъ съ голубыми глазами и русою косою толщиною въ мою руку.
Когда она бгала по нашему садику, то походила на одну изъ тхъ сеньоритъ, что выступаютъ въ операхъ. Она не могла пойти съ матерью въ Барселону безъ того, чтобы за нею не увился какой-нибудь молодой человкъ. У нея былъ и настоящій женихъ — славный малый, который долженъ былъ скоро стать врачемъ. Но это касалось ея самой и матери. Я длалъ видъ, что ничего не вижу, какъ всякій добродушнослпой отецъ, который не выступаетъ до послдней минуты. Ахъ, Боже мой, какъ мы были счастливы тогда!
Голосъ Никомедеса все боле дрожалъ. Его маленькіе голубоватые глаза были затуманены.
Онъ не плакалъ, но его грубая тучная фигура вздрагивала, точно у ребенка, длающаго усилія, чтобы сдержать слезы.
— Но вотъ случилось, что одинъ негодяй съ крупнымъ прошлымъ попался въ руки властей. Его приговорили къ смертной казни, и ми пришлось вступить въ отправленіе своихъ обязанностей, когда я почти забылъ уже, въ чемъ именно состоитъ моя служба. Что это былъ за день! Полгорода узнало меня, увидавъ меня на эшафот. Нашелся даже журналистъ, — эти люди вдь хуже чумы (вы ужъ извините!) — который прослдилъ всю мою жизнь, описавъ въ газет и меня, и мою семью, точно мы были дикіе зври, и утверждая съ изумленіемъ, что мы выглядимъ, какъ приличные люди.
Мы вошли въ моду, но въ какую модуі Сосди стали запирать двери и окна при вид меня. И несмотря на то, что городъ великъ, меня всегда узнавали на улицахъ и осыпали ругательствами. Однажды, когда я вернулся домой, жена встртила меня, какъ сумасшедшая. Двочка! Дочка!.. Я засталъ ее въ постели съ обезображеннымъ, позеленвшимъ лицомъ — а она была такая хорошенькая! — На язык было блое пятно.
Она отравилась, отравилась фосфоромъ и терпла втеченіе долгихъ часовъ ужаснйшія муки, молча, чтобы помощь явилась слишкомъ поздно… И такъ и вышло. На слдующій день ея уже не было въ живыхъ. Бдняжка была оскорблена въ чувств собственнаго достоинства. Она любила своего докторишку всею душою, и я самъ прочиталъ письмо, въ которомъ тотъ прощался съ нею навсегда, узнавъ, чья она дочь. Я не оплакивалъ ея. Разв у меня было на это время?
Ве:ь міръ ополчился противъ насъ. Несчастье надвигалось со всхъ сторонъ. Тихій семейный очагъ, который мы устроили себ, трещалъ no всмъ швамъ. Мой сынъ… его тоже выгнали изъ торговаго дома, и я тщетно искалъ для него новаго мста или поддержки у его друзей. Кто станетъ разговаривать съ сыномъ палача? Бдняжка! Какъ будто ему предоставили выбрать отца передъ тмъ, какъ явиться на свтъ! Чмъ онъ былъ виноватъ, что я — его отецъ? Онъ проводилъ весь день дома, избгая людей, въ одномъ уголк садика, печальный и подавленный посл смерти сестры. — О чемъ ты думаешь, Антоніо? — спрашивалъ я его. — Папа, я думаю объ Анит. — Бдный мальчикъ обманывалъ меня. Онъ думалъ о томъ, какъ жестоко мы ошибались, воображая себя одно время равными другимъ людямъ и имя дерзость стремиться къ счастью. Ударъ былъ ужасенъ. Подняться было невозможно. Антоніо исчезъ.
— И вы ничего не узнали о своемъ сын? — спросилъ Яньесъ, заинтересовавшись этимъ тяжелымъ разсказомъ.
— Нтъ, узналъ черезъ четыре дня. Его выловили изъ воды противъ Барселоны. Онъ запутался въ рыбачьихъ стяхъ. Тло распухло и начало разлагаться. Вы, наврно, понимаете, остальное. Бдная старушка угасла понемногу, какъ будто дти тащили ее къ себ. А я, дурной, безчувственный человкъ, я остался здсь одинъ, совсмъ одинъ, даже безъ возможности пить, потому что когда я напиваюсь, то являются они, знаете, о_н_и, мои преслдователи и сводятъ меня съ ума, размахивая своими черными саванами, точно огромные вороны. Тогда я чуть не умираю. И несмотря на это, я не испытываю ненависти къ нимъ.
Несчастные! Я чуть не плачу, видя ихъ на плах.
He они, a другіе заставили меня страдать. Если бы люди всего міра слились въ одно лицо, если бы у всхъ незнакомыхъ людей, укравшихъ у меня моихъ близкихъ своимъ презриіемъ ненавистью была одна общая шея, и ее предоставли бы въ мои руки, о, какъ я махнулъ-бы по ней!.. съ какимъ наслажденіемъ!
И выкрикивая это, онъ вскочилъ на ноги, ожесточенно размахивая кулаками, точно онъ сжималъ воображаемую рукоятку. Это было уже не прежнее робкое, пузатое созданіе съ жалобнымъ видомъ. Въ его глазахъ сверкали красныя искры, похожія на брызги крови. Усы встали дыбомъ, и ростомъ онъ казался теперь выше, какъ-будто спавшій въ немъ дикій зврь проснулся и страшно вытянулся во весь ростъ.
Въ тишин тюрьмы все ясне слышался мучительный напвъ, несшійся изъ нижней камеры: ‘Or… че нашъ, иже еси… на небесхъ’…
Донъ Никомедесъ не слышалъ его. Онъ яростно ходилъ по камер, потрясая шагами полъ, служившій его жертв крышею. Наконецъ онъ обратилъ вниманіе на этотъ однообразный жалобный стонъ.
— Какъ поетъ этотъ несчастный! — пробормоталъ онъ. — Какъ далекъ онъ отъ мысли, что я здсь надъ его головою!
Онъ слъ, обезсиленный и просидлъ молча долгое время, пока его мысли, его стремленіе къ протесту не вынудили его снова заговорить.
— Видите ли, сеньоръ, я знаю, что я — дурной человкъ, и что люди должны презирать меня. Но что раздражаетъ меня, это отсутствіе логики. Если то, что, я длаю, есть преступленіе, то пусть уничтожатъ смертную казнь, и я сдохну отъ голода гд-нибудь въ углу, какъ собака. Но, если необходимо убивать ради спокойствія добрыхъ людей, то за что же ненавидятъ меня? Прокуроръ, требующій головы преступника, былъ бы ничмъ безъ меня, безъ человка, который исполняетъ его требованіе. Вс мы колеса одной и той же машины, и — видитъ Богъ! — вс мы заслуживаемъ одинаковаго уваженія, потому что я — чиновникъ… съ тридцатилтней службой.

Брошенная лодка.

Песчаный берегъ зъ Торресадодась съ многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служилъ мстомъ сборища ддя всего хуторского люда. Растянувшіеся на живот ребятишки играли въ карты подъ тнью судовъ.
Старики покуривали глиняныя трубки привезенныя изъ Алжира, и разговаривали о рыбной ловл или о чудныхъ путешествіяхъ, предпринимавшихся въ прежнія времена въ Гибралтаръ или на берегъ Африки прежде, чмъ дьяволу взбрело въ голову изобрсти то, что называется табачноню таможнею.
Легкіе ботики съ блымъ и голубымъ брюшкомъ граціозцо наклоненной мачтой составляли передній рядъ, на самомъ краю берега, гд кончались волны, и тонкій слой воды полировалъ песокъ, точно хрусталь. За ними лежали обильно осмоленныя черныя парныя лодки, ожидавшія зимы, чтобы выйти въ море, бороздя его своимъ хвостомъ изъ стей. А въ последнемъ ряду находились чинившіеся лауды, ддушки, около которыххъ работали конопатчики, смазывая ихъ бока горячимъ дегтемъ. Этимъ лаудамъ предстояло снова предпринять тяжелое и однообразное плаваніе no Средиземному морю — то на Балеарскіе острова съ солью, то къ Алжирскимъ берегамъ съ восточными плодами, а многимъ съ дынями и картофелемъ для красныхъ солдатъ въ Гибралтар.
Втеченіе года населеніе песчанаго берега мнялось. Починенные лауды отправлялись въ море, рыболовныя суда снаряжались и тоже спускались на воду. Только одна брошенная лодка безъ мачтъ оставалась пригвожденною къ песку, печальною, одинокою, въ обществ одного только карабинера, садившагося подъ ея тнью.
Краска на ней расползлась подъ лучами солнца. Доски дали трещины и стали скрипть отъ сухости, пескомъ, вздымаемымъ втромъ, занесло на ней палубу. Но ея тонкій профиль, стройные бока и прочность постройки обнаруживали въ ней легкое и смлое судно, предназначенное для бшенаго хода, съ полнымъ презрніемъ къ морской опасности. Она отличалась печальною красотою тхъ старыхъ лошадей, которыя были прежде горячими и гордыми скакунами и падаютъ слабыми и обезсиленными на песк арены, для боя быковъ.
У нея не было даже имени. Корма была чиста, и на бокахъ не было никакого намека на номеръ или названіе. Это было неизвстное существо, которое умирало среди остальныхъ лоокъ, гордившихся своими напыщенными именами, какъ умираютъ въ мір нкоторые люди, не разоблачивъ тайны своей жизни.
Ho инкогнито лодки было лишь кажущимся. Вс знали ее въ Торресалинасъ и говорили о ней не иначе, какъ съ улыбкою и подмигиваніемъ, точно она напоминала что-то особенное, вызывавшее тайное наслажденіе.
Однажды утромъ, въ тни заброшенной лодки, когда море кипло подъ лучами солнца и напоминало голубое, усянное свтовыми точками небо въ лтнюю ночь, одинъ старый рыбакъ разсказалъ мн ея исторію.
— Эта фелюга, — сказалъ онъ, лаская ладонью руки сухой остовъ судна: — это З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й, самая смлая и извстная лодка изо всхъ, что ходятъ въ мор отъ Аликанте до Картагены. Пресвятая Божія Матерь! Какую уйму денегъ заработала эта п_р_е_с_т_у_п_н_и_ц_а! Сколько дуро вышло отсюда! Она сдлала по крайней мр двадцать переходовъ изъ Орана къ нашимъ берегамъ и трюмъ ея былъ всегда туго набитъ грузомъ.
Странное и оригинальное названіе З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й нсколько удивило меня, и рыбакъ замтилъ это.
— Это прозвище, кабальеро. Они даются у насъ одинаково, какъ людямъ, такъ и лодкамъ. Напрасно расточаетъ на насъ священникъ свою латынь. Кто здсь креститъ по настоящему, — это народъ. Меня напримръ зовутъ Филиппомъ. Но если я буду нуженъ вамъ когда-нибудь, то спросите Кастелара {Кастеларъ — писатель и государственный дятель второй половины XIX вка.}. Вс знаютъ меня подъ этимъ именемъ, потому что я люблю поговорить съ людьми, и въ трактир я — единственный, который можетъ почитать товарищамъ газету. Вонъ тотъ мальчикъ, что идетъ съ рыбной корзиной, это И_с_к_р_а, а хозяина его зовутъ С__д_ы_м_ъ, и такъ мы вс здсь окрещены. Владльцы лодокъ ломаютъ себ голову, придумывая хорошенькое названіе, чтобы намалевать его на корм. Одну лодку зовутъ Б_е_з_п_о_р_о_ч_н_о_е З_а_ч_а_т_і_е, другую — М_о_р_с_к_а_я Р_о_з_а, ту вонъ — Д_в_а Д_р_у_г_а. Но является народъ со своею страстью давать прозвища и называетъ лодки И_н_д_ю_ш_к_о_ю, П_о_п_у_г_а_й_ч_и_к_о_м_ъ и т. д. Спасибо еще, что не даютъ имъ мене приличныхъ названій. У одного изъ моихъ братьевъ — самая красивая изо всхъ здшнихъ лодокъ. Мы окрестили ее именемъ моей дочери — К_а_м_и_л_а_р_і_о, но выкрасили ее въ желтый и блый цвтъ, и въ день крещенія одному изъ мальчишекъ на берегу взбрело въ голову сказать, что она похожа на яичницу. И что же, поврите ли? Ее знаютъ только подъ этимъ прозвищемъ.
— Хорошо, — прервалъ я его: — но почему же прозвали эту лодку З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й?
— Ея наетоящее названіе — С_м__л_ь_ч_а_к_ъ, но за быстроходность и бшеное упорство въ борьб съ морскими волнами, ее стали звать З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й, какъ человка, привыкшаго ко всему… А теперь послушайте, что произошло съ бднягою немного боле года тому назадъ, послдній разъ, когда онъ шелъ изъ Орана.
Старикъ оглядлся во вс стороны и убдившись въ томъ, что мы одни, сказалъ съ добродушною улыбкою:
— Я находился на немъ. Это знаютъ вс въ деревн, но вамъ-то г іоворю объ этомъ, потому что мы одни, и вы не станете потомъ вредить мн. Чортъ возьми! Побывать въ экипаж на З_а_к_а_л_е_н_н_о_м_ъ, это не безчестье. Вс эти границы, и карабинеры, и суда табачной таможни, вовсе не созданы Господомъ Богомъ. Ихъ выдумало правительство, чтобы бднымъ людямъ хуже было жить. Контрабанда вовсе не грхъ, а весьма почетное средство для заработка съ рискомъ потерять шкуру на мор и свободу на земл. Это трудъ честныхъ и отважныхъ людей, угодныхъ Господу Богу.
Я зналъ хорошія времена. Каждый мсяцъ совершались два путешествія, и деньги катались по деревн такъ, что одна прелесть. Ихъ хватало на всхъ — на бднягъ въ форм, которые не знаютъ, какъ содержать семью на дв песеты, и для насъ — морского люда.
Но дла шли съ каждымъ разомъ хуже и З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й выходилъ въ путь только по вечерамъ и то съ крайнею осторожностью, потому что хозяинъ прослышалъ, что за нами слдятъ и собираются наложить на насъ руки.
Въ послднемъ путешествіи насъ было на судн восемь человкъ. Мы вышли изъ Орана на разсвт и въ полдень, добравшись до высоты Карагена, увидали на горизонт черное облачко, оказавшееся вскор пароходомъ, который вс мы знали. Лучше бы надвинулась ма насъ буря. Это была канонерка изъ Аликанте.
Дулъ хорошій втеръ. Мы шли попутнымъ втромъ съ туго натянутыми парусами. Но съ этими новыми изобртеніями людей парусъ не стоитъ ничего, а хорошій морякъ — и еще меньше того.
He думайте, что насъ нагоняли, сеньоръ. Хорошъ былъ бы З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й, если бы попался имъ въ руки при сильномъ втр! Мы плыли, какъ дельфинъ съ наклоненнымъ корпусомъ, и волны захлестывали палубу. Но на канонерк поднажали на машины, и судно становилось въ нашихъ глазахъ все крупне. Влрочемъ, не по этой причин падали наши шансы. О, если бы это произошло подъ вечеръ! Ночь наступила бы прежде, чмъ онъ настигнетъ насъ, а въ темнот насъ не найти. Но до ночи оставалось еще нсколько свтлыхъ часовъ и, идя вдоль берега, мы несомннно попались бы имъ въ руки.
Хозяинъ управлялъ рулемъ съ осторожностыо человка, все состояніе котораго зависитъ отъ неправильнаго поворота. Блое облачко отдлилось отъ парохода, и мы услышали пушечный выстрлъ.
Но не увидя ядра, мы весело засмялись и даже возгордились тмъ, что насъ иредупреждаютъ съ такимъ шумомъ.
Снова раздался выстрлъ, но на этотъ разъ боле сердитый. Намъ показалось, будто надъ лодкою пронеслась со свистомъ большая птица, рея обрушилась съ разорвачными снастями и парусомъ. Насъ обезоружили, и къ тому же дерево переломило при паденіи ногу одному изъ экипажа.
Признаюсь, что мы слегка струхнули. Мы уже думали, что насъ поймаютъ. Чортъ возьми!
Попасть въ тюрьму, точно воры, за то, что зарабатываешь хлбъ для семьи, это пострашне бурной ночи. Но хозяинъ З_а_к_а_л_е_н_н_а_г_о это человкъ, который стоитъ не меньше своей лодки.
— He бда, ребята. Вытащите новый парусъ. Если поторопитесь, то насъ не поймаютъ.
Онъ говорилъ не глухимъ людямъ, и торопить насъ ему не пришлось дважды. Бдный нашъ товарищъ извивался, какъ ящерица, лежа на носу судна, ощупывая сломанную ногу, не переставая стонать и умоляя ради всхъ святыхъ дать ему глотокъ воды. Но намъ некогда было возиться съ нимъ! Мы длали видъ, что не слышимъ его, занятые исключительно своимъ дломъ, разбирая снасти и прилаживая къ мачт запасной парусъ, который мы подняли черезъ десять минутъ.
Хозяинъ перемнилъ курсъ. Бороться въ мор съ такимъ врагомъ, который двигался паромъ и извергалъ ядра, было безполезно. На сушу, и будь, что будетъ!
Мы находились противъ Торресалинасъ. Вс мы были отсюда и разсчитывали на друзей. Увидя, что мы держимъ курсъ на сушу, канонерка перестала стрлять. Они считали насъ пойманными и, будучи уврены въ успх, замедлили ходъ. Народ, находившійся на берегу въ Topресалинасъ, сейчасъ же замтилъ насъ, и всть мигомъ облетла всю деревню: З_а_к_а_л_е_н_н_а_г_о преслдуетъ канонерка!
Надо было видть, что произошло — настоящая революція, поврьте мн, кабальеро. Полъ-деревни приходилось намъ сродни, а остальные извлекали косвенныя выгоды изъ нашего дла. Этотъ берегъ сталъ похожимъ на муравейникъ. Мужчины, женщины и дти слдили за нами съ тревожнымъ взглядомъ, оглашая берегъ радостными криками при вид того, какъ наша лодка длала послднія усилія и все боле опережала своего преслдователя, пріобртая полчаса запаса.
Даже алькадъ {Алькадъ — мстный судья.} былъ тутъ, чтобы послужить доброму длу. А карабинеры, славные ребята, которые живутъ среди насъ и считаются нами безъ малаго своими, отошли въ сторонку, понявъ въ чемъ дло и не желая губить нсколькихъ бдных людей.
— На сушу, ребята! — закричалъ нашъ хозяинъ. — Бросимъ якорь. Важно спасти грузъ и людей, а З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й суметъ выбраться изъ этихъ передрягъ.
И, не убирая парусовъ, мы пристали къ берегу, врзавшись носомъ въ песокъ. Вотъ тутъ-то закипла работа! Еще теперь, когда я вспоминаю о ней, все это кажется мн сномъ. Вся деревня набросилась на лодку и взяла ее приступомъ. Ребятишки зашныряли въ трюмъ, точно крысы.
— Скоре, скоре! Идутъ правительственные!
Тюки прыгали съ палубы и падали въ воду, гд ихъ подбирали босые мужчины и женщины съ подоткнутыми юбками. Одни исчезали справа, другіе слва, и вскор исчезъ весь грузъ, точно онъ былъ поглощенъ пескомъ. Вся деревня Торресалинасъ была окутана волною табаку, которая проникала въ дома. Алькадъ вмшался тутъ по-отечески.
— Ты уже очень постарался, батюшка, — сказалъ онъ хозяину. — Они уносятъ все, и карабинеры будутъ жаловаться. Оставьте, по крайней мр, нсколько тюковъ, чтобы оправдать подозрнія.
Нашъ хозяинъ согласился съ нимъ.
— Хорошо, сдлайте нсколько маленькихъ тюковъ изъ двухъ большихъ худшаго сорта. Пусть удовольствуются этимъ.
И онъ ушелъ по направленію къ деревн, унося на груди вс документы лодки. Но онъ пріостановился еще на минуточку, потому что этотъ дьявольскій человкъ вникалъ во все ршительно.
— Надписи! Сотрите надписи!
Казалось, что у лодки выросли лапы. Она была уже на суш и вытянулась на песк среди кипвшей и работавшей толпы, оживляемой веселыми криками.
— Вотъ такъ штука! Вотъ такъ штука продлана съ правительственными!
Нашего товарища со сломанной ногой понесли на рукахъ жена и мать. Бдняга стоналъ отъ боли при каждомъ рзкомъ движеніи, но глоталъ слезы и смялся, какъ остальные, видя что грузъ будетъ спасенъ, и радуясь продлк, смшившей всхъ окружающихъ.
Когда послдніе тюки исчезли на улицахъ въ Торресалинасъ, началось ограбленіе самой лодки. Народъ утащилъ паруса, якоря, весла.
Мы сняли даже мачту, которую взвалила на плечи толпа молодыхъ парней и унесла въ процессіи на другой конецъ деревни. Остался одинъ только остовъ, голый, какъ сейчасъ.
А въ это время конопатчики съ кистями въ рукахъ малевали и малевали. З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й мнялъ свою физіономію, какъ оселъ у цыганъ. Четырьмя мазками было уничтожено названіе на корм, а отъ надписей на бокахъ, отъ этихъ проклятыхъ надписей, которыя служатъ документомъ для каждой лодки, не осталось ни слда.
Канонерка бросила якорь въ то самое время, когда послднее утащенное съ лодки добро исчезало при вход въ деревню. Я остался на берегу и сталъ для пущей правдоподобности помогать нсколькимъ пріятелямъ, спускавшимъ на море рыболовное судно.
Канонерка выслала вооруженный ботикъ, и на берегъ выскочило сколько-то человкъ съ ружьями и штыками. Старшой, шедшій впереди, бшено ругался, глядя на З_а_к_а_л_е_н_н_а_г_о и на карабинеровъ, овладвшихъ имъ.
Все населеніе Торресалинасъ смялось въ это время, ликуя по поводу продлки, но оно посмялось бы еще больше, увидя, какъ я, какая была физіономія у этихъ людей, когда они нашли вмсто груза нсколько тюковъ сквернаго табаку.
— А что произошло потомъ? — спросилъ я у старика. — Никого не наказали?
— А кого же наказывать? Разв только З_а_к_а_л_е_н_н_а_г_о, который былъ взятъ въ плнъ. Много бумаги было вымарано, и полъ-деревни было вызвано въ свидтели. Но никто ничего не зналъ. Гд была приписана лодка? Вс молчатъ. Никто не видалъ надписи. Кто былъ въ экипаж? Нсколько человкъ, которые бросились бжать внутрь страны, какъ только сошли на берегъ. И больше никто ничего не зналъ.
— А грузъ? — спросилъ я.
— Мы продали его цликомъ. Вы не знаете, что такое бдность. Когда мы бросили якорь, каждый схватилъ ближайшій тюкъ и бросился бжать, чтобы спрятать его у себя дома. Но на слдующій день вс тюки оказались въ распоряженіи хозяина. Ни одинъ фунтъ табаку не потерялся. Т, которые рискуютъ жизнью ради хлба и ежедневно встрчаются лицомъ къ лицу со смертью, боле свободны отъ искушеній, чмъ другіе…
— И съ тхъ поръ, — продолжалъ старикъ: — З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й находится здсь въ плну. Но онъ скоро выйдетъ въ море со своимъ прежнимъ хозяиномъ. Говорятъ, что маранье бумаги кончилось, его продадутъ съ аукціона, и онъ останется за хозяиномъ по той цн, какую тотъ захочетъ дать.
— А если кто-нибудь другой дастъ больше?
— А кто же это сдлаетъ? Разв мы разбойники? Вся деревня знаетъ, кто настоящій хозяинъ лодки, никто не станетъ мошенничать и вредить ему. Здсь все очень честные люди. Каждому свое, и море, принадлежащее Господу Богу, должно быть для нась, бдныхъ людей, которые должны доставать изъ него хлбъ, хотя этого и не хочетъ правительство.

Хлвъ Евы.

Слдя голоднымъ взоромъ за варкою риса въ котелк, косари фермы слушали дядю Корречола, коренастаго старика съ виднвшеюся изъ подъ полуразстегнутой рубашки копною сдыхъ волосъ на груди.
Красныя лица, загорвшія на солнц, свтились отблескомъ пламени очага. Тла были влажны отъ пота посл трудового дня, насыщая грубымъ запахомъ жизни горячую атмосферу кухни. Въ открытую дверь фермы, подъ фіолетовымъ небомъ, на которомъ загорались первыя звзды, виднлись въ полумрак сумерекъ блдныя и неясныя поля. Нкоторыя изъ нихъ были уже сжаты и испускали изъ трещинъ своей коры дневной жаръ, другія были покрыты волнующимся моремъ колосьевъ, колыхавшимся подъ первымъ дуновеніемъ ночного втерка.
Старикъ жаловался на ломоту въ костяхъ. Какъ тяжело зарабатывать хлбъ! И нтъ выхода изъ этого положенія: бдные и богатые всегда будутъ существовать, и тому, кто рождается, чтобы быть жертвою, остается только покориться. Еще бабушка говорила ему, что въ этомъ виновата Ева, первая женщина… Въ чемъ только не виноваты эти женщины?
И видя, что товарищи по работ, изъ которыхъ многіе знали его еще мало, выказывали любопытство по отношенію къ вин Евы, дядя Корречола началъ разсказывать на образномъ валенсіанскомъ нарчіи о продлк, сыгранной первою женщиною съ бдными людьми.

——

Это произошло не раньше и не позже, чмъ нсколько лтъ посд того, что непокорная чіета была изгнана изъ Рая съ приговоромъ добывать себ хлбъ трудомъ. Адамъ проводдоъ дни, копаясь въ земл и дрожа за урожай. Ева шила на порог фермы нижнія юбки изъ листьевъ… и каждый годъ у супруговъ прибавлялось по ребенку, такъ что постепенно образовался цлый рой ртовъ, которые умли только просить хлба, причиняя заботы отцу.
Время отъ времени въ ихъ краяхъ порхалъ какой-нибудь серафимъ, являвшійся взглянуть на міръ, чтобы разсказать Господу Богу, какъ идутъ дла тамъ внизу посл грхопаденія.
— Дточка!.. Миленькій!.. — кричала Ева съ самой очаровательной улыбкой, — ты прилетлъ сверху? Какъ поживаетъ Господь Богь? Когда будешь говорить съ Нимъ, скажи, что я раскаиваюсь въ своемъ непослушаніи. Какъ чудно мы проводили время въ раю! Скажи Ему, что мы много работаемъ, и хотли бы только снова увидть Его, чтобы убедиться въ томъ, чтг Онъ пересталъ сердиться на насъ.
— Твоя просьба будетъ исполнена, — отвчалъ серафимъ и исчезалъ въ облакахъ почти мигомъ, двумя взмахами крыльевъ.
Подобныя посланія Евы были не рдкостью, но оставлялись безъ послдствій. Господь былъ попрежнему невидимъ и, судя по свдніямъ, ушелъ съ головою въ устройство своихъ безконечныхъ владній, что не оставляло Ему ни секунды свободнаго времени.
Однажды утромъ передъ фермою остановился небесный встникъ:
— Послушай, Ева, возможно, что Господь спустится сегодня на землю сдлать маленькую прогулку, если будетъ хорошая погода. Прошлую ночь въ разговор съ архангеломъ Михаиломъ Онъ спросилъ: — А что подлываютъ эти погибшіе?
Ева была, какъ громомъ, поражена этою честью. Она подняла крикъ, зовя Адама, который работалъ на сосднемъ пол, по обыкновенію согнувъ спину. Что за суета поднялась въ дом! Какъ наканун деревенскаго праздника, когда женщины возвращаются изъ Валенсіи съ покупками, Ева подмела и вымыла сни, кухню и жилыя помщенія, положила на кровать новое одяло, вымыла стулья мыломъ и пескомъ, и, занявшись затмъ туалетомъ семьи, надла свое лучшее платье, а Адаму подала куртку изъ листьевъ смоковницы, сшитую ею для воскресеній.
Она воображала уже, что все готово, когда ея вниманіе было привлечено криками ихъ многочисленнаго потомства. Ихъ было двадцать или тридцать человкъ… или Богъ знаетъ сколько. И какъ они были некрасивы и противны! Только имъ и принимать Всемогущаго! Волосы всклокочены, носы въ струпьяхъ, глаза залплены гноемъ, на тлахъ кора грязи.
— Какъ я выведу эту грязную ораву! — кричала Ева. — Господь скажетъ, что я неряха, дурная мать. Еще бы! Вдь мужчины не знаютъ, что значитъ возиться съ такой кучей ребятъ.
Посл многихъ колебаній, она выбрала своихъ любимцевъ (у какой матери ихъ нтъ!), вымыла трехъ покрасиве другихъ и загнала въ хлвъ съ помощью пинковъ остальное жалкое и паршивое стадо, заперевъ его, несмотря на протесты.
Было уже время. Снжно-блое свтящееся облако спускалось съ неба, и воздушное пространство трепетало отъ шума крыльевъ и мелодіи терявшагося въ безконечной дали хора, повторявшаго съ мистическимъ однообразіемъ, ‘Осанна, Осанна!’ Они уже казались ногами земли, уже шли по дорог, окруженные такимъ сіяніемъ, что, казалось, вс небесныя звзды спустились на землю погулять по хлбнымъ полямъ.
Сперва явилась группа архангеловъ, почетный караулъ. Они обнажили огненные мечи, сказали нсколько любезностей по адресу Евы, увряя, чго она нисколько не постарла и еще очень свжа. Затмъ они разсялись по полямъ съ непринужденностью воиновъ, влзая на смоковницы, въ то время, какъ Адамъ проклиналъ ихъ внизу, считая хлбъ потеряннымъ.
Затмъ явился Господь. Его борода сверкала серебромъ, а на голов былъ треугольникъ, сіявшій, точно солнце. За нимъ шелъ Святой Михаилъ и вс министры и высшіе чиновники небеснаго двора.
Господь встртилъ Адама добродушною улыбкою, а Еву потрепалъ по подбородку и сказалъ:
— Здравствуй, славная головка! Ну чтоже, ты теперь не такъ втрена?
Тронутые такою привтливостью, супруги предложили Господу Богу кресло. Что это было за кресло, дти мои! Широкое, удобное, изъ крпкаго дерева, съ сидньемъ изъ тончайшаго испанскаго дрока, однимъ словомъ такое кресло можетъ быть только у деревенскаго священника.
Усвшись поудобне, Господь сталъ разспрашивать Адама про его дла и узналъ, какъ ему тяжело зарабатывать на содержаніе семьи.
— Прекрасно, прекрасно, — говорилъ Онъ. — Это научитъ тебя не слушать совтовъ жены. Ты воображалъ, что теб будетъ житься такъ же привольно, какъ въ Раю? Страдай, сынъ мой, работай и обливайся потомъ. Такъ ты выучишься уважать старшихъ.
Но раскаявшись въ своей строгосіи, Господь добавилъ добродушнымъ тономъ:
— Что сдлано, то сдлано, и мое проклятіе должно осуществиться. Я только держу данное слово. Но разъ Я вошелъ въ вашъ домь, то не хочу уйти, не оставивъ воспоминанія о своей доброт. Ну-ка, Ева, пусть эти дти подойдутъ поближе.
Трое ребятишекъ выстроились въ рядъ передъ Всемогушимъ Творцомъ, который нкоторое время внимательно разглядывалъ ихъ.
— На теб, — сказалъ онъ первому очень серьезному толстяку, слушавшему Его съ нахмуренными бровями и засунутымъ въ носъ пальцемъ, — на теб будетъ лежать обязанность судить теб подобныхъ. Ты будешь издавать законы, опредлять, что такое преступленіе, мняя мнніе каждый вкъ, и подводить всхъ преступниковъ подъ одно правило, что равносильно тому, чтобы лчить всхъ больныхъ однимъ лкарствомъ.
Затмъ Онъ указалъ на другого, бойкаго брюнетика, не разстававшагося съ палкою, которою онъ лупилъ своихъ братьевъ.
— Ты будешь воиномъ, полководцемъ. Ты будешь водить за собою людей, какъ стадо на бойню, и тебя будутъ тмъ не мене превозносить. Видя тебя забрызганнымъ кровью, люди будутъ восхищагься тобою, какъ полубогомъ. Если другіе будутъ убивать, то они окажугся преступниками, если же ты убьешь, ты будешь героемъ. Заливай поля кровью, проходи по городамъ съ огнемъ и мечомъ, разрушай, убивай, и поэты будутъ воспвать тебя, а историки описывать твои подвиги. Т же, которые силаютъ то же самое, что ты, не будучи тобою, будутъ закованы въ кандалы.
Господь подумалъ съ минуту и обратился къ третьему:
— Ты накопишь богатства земныя, будешь коммерсантомъ, будешь давать деньги въ долгъ королямъ, обращаясь съ ними, какъ съ равными, и если ты разоришь цлый городъ, то міръ будетъ восхищаться твоею ловкостью.
Бдный Адамъ плакалъ отъ благодарности, тогда какъ Ева, дрожа отъ безпокойства, хотла сказать что то, но не ршалась. Материнское сердце мучмлось угрызеніями совсти, она думала о запертыхъ въ хлву бдняжкахъ, которые оказывались исключенными при длеж благодяній.
— Я приведу ихъ ему, — говорила она шопотомъ мужу.
А тотъ, робкій по природ, протестовалъ тоже шопотомъ:
— Это было бы дерзостью. Господь разгнвается.
Въ это время архангелъ Михаилъ, явившійся неохотно въ домъ этихъ гршниковъ, какъ разъ заторопилъ своего повелителя:
— Господи, уже поздно.
Господь всталъ, и свита архангеловъ спустилась съ деревьевъ и подбжала, чтобы стать во фронтъ при выход Его.
Ева, побуждаемая угрызеніями совсти, подбжала къ хлву и открыла ворота.
— Господи, у меня есть еще дти. Дай что-нибудь и этимъ бдняжкамъ.
Всемогущій Творецъ съ изумленіемъ поглядлъ на эту грязную и паршивую дтвору, которая копалась въ навоз, точно кучка червей.
— У меня ничего не осталось, чтобы дать имъ, — сказалъ онъ. — Ихъ братья уже взяли все себ. Я подумаю потомъ… тамъ увидимъ.
Святой Михаилъ толкалъ Еву, чтобы она отстала отъ его повелителя, но она продолжала умолять:
— Хоть что-нибудь, Господи, дай имъ, что хочешь. Что будутъ длать эти бдняжки на земл?
Господу хотлось уйти, и Онъ вышелъ съ фермы.
— Ихъ судьба уже предопредлена, — сказалъ Онъ матери. — Ихъ обязанность будетъ состоять въ томъ, чтобы служить другимъ и содержать ихъ.

——

— И отъ этихъ несчастныхъ, — закончилъ старый косарь: — которыхъ наша праматерь спрятала въ хлву, происходимъ мы, т. е. вс т, которые живутъ, согнувшись надъ полями.

Человкъ за бортомъ.

Съ наступленіемъ ночи лаудъ {Лаудъ — небольшое судно съ латинскимъ парусомъ.} ‘Санъ-Рафаэль’ вышелъ съ грузомъ соли изъ Торревіеха въ Гибралтаръ.
Трюмъ былъ совершенно полонъ, и даже на палуб громоздились мшки съ солью, образуя цлую гору вокругъ главной мачты. Чтобы пробраться съ носа на корму, экипажу приходилось ходить по борту, удерживаясь на судн только помощью опасной эквилибристики.
Ночь стояла прекрасная — лтняя ночь съ безчисленными звздами и свжимъ, нсколько неровнымъ втромъ, который то надувалъ большой латинскій парусъ съ такою силою, что трещала мачта, то затихалъ, причемъ огромная пчрусина повисала и шумно билась о дерево.
Экипажъ — пятеро мужчинъ и одинъ мальчикъ — поужиналъ посл маневровъ, необходимыхъ для выхода въ море. Столпившись вокругъ дымящагося котелка, вс опускали въ него свои куски хлба, по братски, какъ настоящіе моряки, начиная съ владльца лауда и кончая юнгой. Сейчасъ же посл ужина вс свободные отъ службы спустились по лстниц въ трюмъ, чтобы растянуться на жесткихъ тюфякахъ и дать отдыхъ своимъ животамъ, вздутымъ отъ вина и арбузнаго сока.
На рул остались только дядя Чиспасъ, старый, беззубый морской волкъ, выслушавшій послднія указанія хозяина съ нетерпливымъ хрюканьемъ, и подл него его протеже Хуанильо, новичекъ, совершавшій на ‘Санъ-Рафаэл’ свое первое плаваніе. Хуанильо относился къ старику съ крайней признательностью, такъ какъ вступилъ въ экипажъ только благодаря ему, гюложивъ этимъ конецъ своему продолжительному голоданію.
Жалкій лаудъ казался мальчику не то адмиральскимъ судномъ, не то волшебнымъ кораблемъ, плывущимъ по морю изобилія. Сегодняшній же ужинъ былъ первымъ настоящимъ ужиномъ въ его жизни.
Онъ прожилъ до девятнадцатилтняго возраста, всегда голодный и почти голый, какъ дикарь, проводя ночи въ покосившейся хижин, гд вчно охала и молилась его бабушка, лишившаяся ногъ отъ ревматизма. Днемъ онъ помогалъ спускать лодки въ воду, выгружалъ корзины съ рыбой или отправлялся въ качеств паразита иа лодкахъ, шедшихъ на ловлю тунцовъ и сардинъ, чтобы привезти домой пригоршню мелкой рыбешки. Но теперь, благодаря дяд Чиспасу, покровительствовавшему Хуанильо по старому знакомству съ его отцомъ, онъ сдлался настоящимъ морякомъ, передъ нимъ раскрывалась нкоторая будущность, онъ могъ теперь съ полнымъ правомъ запускать и свою руку въ котелокъ и даже носилъ башмаки, первые въ жизни, великолпную пару, спрсобную плавать, какъ фрегатъ, и приводившую его въ неописуемый восторгъ. А еще говорятъ, что въ мор страшно! Какой вздоръ! Это лучшее занятіе въ мір.
Не отрывая глазъ отъ носа судна и рукъ отъ руля, согнувшись, чтобы пронизать мракъ между парусомъ и грудою мшковъ, дядя Чиспасъ слушалъ его съ насмшливою улыбкою.
— Да, ты недурно выбралъ службу. Но у нея есть свои дурныя стороны… Ты узнаешь ихъ, когда доживешь до моихъ лтъ… Но твое мсто не здсь. Ступай на носъ и крикни, если увидишь впереди какую-нибудь лодку.
Хуанильо пррбжалъ пр борту спокойно и увренно, точно по бярегу мрря.
— Осторожне, мальчикъ, осторржне.
Но тотъ былъ уже на носу и услся у бугшприта, вглядываясь въ черную поверхность моря, въ глубин котораго отражались волнистыми свтовыми линіями мерцающія звзды.
Пузатый и тяжелый лаудъ опускался посл каждой волны съ торжественнымъ глухимъ плескомъ, вздымая брызги, долетавшія до самаго лица Хуанильо. Дв полосы искрящейся пнытскользили по обимъ сторонамъ неуклюжаго носа, и надутый парусъ съ терявшейся во мрак верхушкою, казалось, бороздилъ небесный сводъ.
Какой король, какой адмиралъ былъ счастливе Хуанильо, юнги на ‘Санъ-Рафаэл’? Бррр… Это полный желудокъ привтствовалъ его пріятной отрыжкой. Какая чудная жизнь!
— Дядя Чиспасъ! Дайте сигарку!
— Приди за ней!
Хуанильо пробжалъ по борту по подвтренной сторон. Наступила минута затишья, и парусъ сильно затрепеталъ, готовясь безжизненно повиснуть вдоль мачты. Но вдругъ налетлъ порывъ втра, и судно накренилось быстрымъ движеніемъ. Чтобы сохранить равновсіе, Хуанильо невольно ухватился за край паруса, но тотъ надулся въ этотъ самый моментъ, точно собрался лопнуть, и помчалъ лаудъ быстрымъ вихремъ, толкая все тло мальчика съ такою неудержимою силою, что тотъ камнемъ полетлъ въ воду.
Среди шума волнъ хлебавшему воду Хуанильо послышался чей-то крикъ, какія-то неясныя слова. Можетъ быть, это былъ старый рулевой, кричавшій: — Человкъ за бортомъ!
Онъ глубоко погрузился въ воду, ошеломленный ударомъ и неожиданностью. Но прежде, чмъ дать себ точный отчетъ въ случившемся, онъ снова увидлъ себя на поверхности моря, размахивая руками и вдыхая въ себя свжій втеръ. А баркасъ? Онъ уже исчезъ изъ виду. Mope было совершенно темно, темне, чмъ оно казалось съ палубы лауда.
Хуанильо почудилось вдали какое-то блое пятно, какой-то призракъ, качавшійся на волнахъ, и онъ поплылъ по направленію къ нему. Но вскор пятно очутилось по другую сторону отъ него, и онъ перемнилъ направленіе, потерявъ всякое предстівленіе о своемъ положеніи и плывя, самъ не зная куда.
Башмаки были тяжелы, какъ свинцовые. Проклятые! Вотъ какъ они служили ему первый разъ, что онъ былъ обутъ. Шапка сдавливала ему виски, а брюки тянули его книзу, точно доставали до дна морского и цплялись за водоросли.
— He волнуйся, Хуанильо, не волнуйся.
И онъ сбросилъ шапку, жаля, что лишенъ возможности поступить такъже съ башмаками.
Хуанильо врилъ въ свои силы. Онъ плавалъ хорошо и чувствовалъ, что способенъ продержаться на вод часа два. Экипажъ судна несомннно повернетъ назадъ, чтобы вытащить его, и все дло ограничится хорошей ванной. Разв такъ умираютъ люди? Умереть въ бурю, какъ его ддъ и отецъ, это хорошо, но умереть отъ толчка паруса въ такую чудную ночь среди тихаго моря было бы весьма глупо.
Онъ все плылъ и плылъ, воображая, что видитъ передъ собою тотъ неясный призракъ, который мнялъ мсто, и ожидая, что изъ мрака выступитъ ‘Санъ-Рафаэль’, воэвращающійся въ поискахъ за нимъ.
— Эй, баркасъ! Дядя Чиспасъ! Хозяинъ!
Но крики утомляли его, и два или три раза волны захлестывали ему ротъ. Проклятыя! Съ судна он казались ему ничтожными, но среди моря, когда онъ былъ погруженъ въ воду по шею и вынужденъ все время работать руками, чтобы удержаться на поверхности, он душили и били его своимъ глухимъ покачиваньемъ, открывали передъ нимъ глубокія и подвижныя ямы, смыкая затмъ края, какъ будто хотли поглотить его.
Онъ продолжалъ врить, но уже съ нкоторымъ безпокойствомъ, въ то, что можетъ продержаться на вод втеченіе двухъ часовъ. Да, онъ разсчитывалъ на это время. Тамъ у берега онъ плавалъ безъ всякой усталости втеченіе двухъ часовъ и даже дольше. Но это было въ солнечные часы, въ томъ хрустально-голубомъ мор, когда онъ видлъ подъ собою въ волшебно-прозрачной глубин желтыя скалы съ остролистными водорослями, напоминающими какъ бы втви зеленаго коралла, розовыя раковины, перламутровыя звзды, блестящіе цвты съ мясистыми лепестками, покачивавшіеся каждый разъ, какъ ихъ задвали рыбы своими серебряными животами. А теперь онъ былъ въ чернильномъ мор и затерянгь во мрак, платье давило его, а подъ ногами у него лежало, Богъ знаетъ, сколько разбитыхъ судовъ и объденныхъ жадными рыбами труповъ. И онъ дрожалъ отъ прикосновенія своихъ мокрыхъ брюкъ, воображая, что это впиваются въ него острые зубы.
Усталый, ослабвшій, онъ легъ на спину, предоставивъ волнамъ нести себя. Во рту онъ чувствовалъ вкусъ ужина. Проклятая пища! И какъ тяжело заработать ее! Онъ очевидно, преглупо умретъ здсь въ конц концовъ. Но инстинктъ самосохраненія заставилъ его встрепенуться. Его можетъ быть искали и пройдутъ мимо, не замтивъ, если онъ будетъ лежать. Онъ снова принялся плыть въ тревог и отчаяніи, поднимаясь на гребень волнъ, чтобы видть дальше, бросаемый изъ стороны въ сторону и кружась все на одномъ и томъже мст.
Его бросили, точно онъ былъ упавшею съ баркаса тряпкою. Боже мой! Разв такъ забываютъ людей? Но нтъ, можетъ быть, его ищутъ въ эту самую минуту. Баркасъ ходитъ быстро. Пока люди ныберутся на палубу и переставятъ паруса, баркасъ успетъ уже отойти чуть не на милю.
И, убаюкиваемый этой надеждой, онъ тихо погружался въ воду, точно его тянули внизъ тяжелые башмаки. Онъ почувствовалъ во рту соленую горечь. Глаза его ослпли, волны сомкнулись надъ его стриженой головою. Но между двумя волнами образовался маленькій водоворотъ, изъ воды показались дв сведенныя руки, и онъ снова всплылъ на поверхность.
Руки его нмли, голова клонилась на грудь, точно сонъ побждалъ ее. Хуанильо показалось, что небо измнилось: звзды были красны, словно брызги крови. Mope перестало внушать ему страхъ: онъ чувствовалъ желаніе разлечься на волнахъ и отдохнуть.
Онъ вспомнилъ о своей бабушк, которая можетъ быть думала о немъ въ это время. И ему захотлось молиться, какъ тысячи разъ при немъ молилась старушка. ‘Отче нашъ, иже еси’… Онъ молился про себя, но совершенно безотчетнымъ для него образомъ его языкъ зашевелился и произнесъ такимъ хриплымъ голосомъ, что онъ показался Хуанильо чужимъ:
— Свиньи! Подлецы! Они бросили меня.
Онъ снова погрузился въ воду и изчезъ, тщетно работая руками, чтобы удержаться на поверхности. Кто-то тянулъ его за башмаки, Онъ нырнулъ во мракъ, хлебнуаъ воды, безжизненный и обезсиленный, но самъ не зная какъ, снова всплылъ на поверхность.
Звзды были черны теперь, еще черне, чмъ небо, выступая на немъ чернильными пятнами.
Насталъ конецъ. На этотъ разъ онъ безвозвратно шелъ ко дну. Тло его стало свинцовымъ, и онъ опустился по отвсной линіи, увлеченный своими новыми башмаками. А въ то время, какъ онъ падалъ въ пучину съ разбитыми судами и объденными скелетами, въ его мозгу, все боле заволакиваемомъ густымъ туманомъ, все повторялись слова: — Отче нашъ… Отче иашъ… подлецы! мерзавцы! они бросили меня!

Двойной выстрлъ.

Открывая дверь своей хижины, Сенто замтилъ въ замочной скважин какую-то бумажку.
Это была анонимная записка, переполненная угрозами. Съ него требовали сорокъ дуро, которыя онъ долженъ былъ положить сегодня ночью въ хлбную печь напротивъ своей хижины.
Вся деревня была терроризирована этими разбойниками. Если кто-либо отказывался подчиниться подобнымъ требованіямі, его поля оказывались опустошенными, жатва погубленною, и могло даже статься, что онъ проснется въ полночь и едва успетъ бжать изъ-подъ рушившейся среди пламени соломенной крыши, задыхаясь отъ удушливаго дыма.
Гафарро, самый сильный и ловкій парень изъ деревни Русафа, поклялся обнаружить личность разбойниковъ и просиживалъ ночи напролетъ въ засад въ тростник или бродилъ по тропинкамъ съ ружьемъ въ рук. Но однажды утромъ его нашли въ канав съ пронизаннымъ пулями животомъ и отрубленною головою… Вотъ и разберите, кто это сдлалъ.
Даже въ валенсійскихъ газетахъ писалось о томъ, что происходило въ этой деревн, гд зпирались съ наступленіемъ ночи вс хижины, и воцарилась такого рода паника, что каждый искалъ только своего спасенія, забывая о сосдяхъ. И при всемъ этомъ дядя Батистъ, алькадъ даннаго узда въ округ, металъ громъ и молнію каждый разъ, какъ власти, уважавшія его, какъ силу во время выборовъ, говорили съ нимъ объ этомъ дл, и уврялъ, что его и его врнаго альгуасила Сигро вполн достаточно, чтобы справиться съ этою напастью.
Несмотря на это, Сенто не пришло въ голову обратиться къ алькаду. Къ чему? Онъ не желалъ выслушивать пустого хвастовства и вранья.
Достоврно было лишь то, что съ него требовали сорокъ дуро и, если онъ не положитъ ихъ въ хлбную печь, то сожгутъ его хижину, ту самую, на которую онъ смотрлъ уже, какъ на сына близкаго къ погибели. Стны этой хижины сверкали близною. Крыша была изъ почернвшей соломы съ крестиками на углахъ. Окна были выкрашены въ голубой цвтъ. Надъ входною дверью вился виноградъ, напоминая зеленыя жалюзи, сквозь которыя проникалъ солнечный свтъ, отливая яркимъ золотомъ. Кусты герани и лилій окаймляли жилище и охранялись тростниковой изгородью. А за старою смоковницею находилась хлбная печь, сложенная изъ глииы и кирпича, круглая и сплющенная, словно африканскій муравейникъ. Это было все достояніе, гнздо, гд укрывалось то, что онъ любилъ больше всего на свт — его жена, трое ребятишекъ, пара старыхъ лошадей, врныхъ товарищей въ ежедневной борьб за хлбъ, и блая съ рыжими пятнами корова, ходившая каждое утро по улицамъ города, гд она будила народъ печальнымъ звономъ бубенчиковъ, въ то время какъ изъ ея всегда полнаго вымени выдаивали молока на шесть реаловъ.
Сколько пришлось положить труда на обработку небольшого клочка земли, который вся семья, начиная съ прадда, орошала своимъ потомъ и кровью, чтобы сколотить пригоршню дуро, которые Сенто хранилъ въ горшечк, закопанномъ подъ кроватью! И онъ позволитъ вырвать у себя сорокъ дуро!.. Онъ былъ миролюбивъ, все деревня могла потдвердить это. Онъ ни съ кмъ не ссорился изъ за поливки полей, не ходилъ въ кабакъ, у него не было ружья, которымъ онъ могъ бы хвастаться. Единственнымъ его желаніемъ было много работать ради Пепеты и трехъ ребятишекъ. Но разъ хотятъ ограбить его, онъ суметъ защищаться. Господи Іисусе! Въ спокойствіи добродушнаго человка пробуждалось бшенство арабскихъ купцовъ, которые позволяютъ бедуинамъ избивать себя, но превращаются въ львовъ, какъ только коснутся ихъ имущества.
Видя, что ночь приближается, а онъ еще ничего не ршилъ, Сенто отправился за совтомъ къ ближайшему сосду, старику, который годился только на то, чтобы подбирать хворостъ съ дороги, но, судя по толкамъ, уложилъ въ молодости гнить въ землю двоихъ или троихъ человкъ.
Старикъ выслушалъ его, уставившись на толстую сигару, которую онъ свертывалъ своими дрожащими руками съ шелушившеюся кожею. Сенто былъ правъ, не желая разставаться съ деньгами. Пусть грабятъ на большихъ дорогахъ, какъ настоящіе мужчины, лицомъ къ лицу, рискуя своей шкурой. Ему семьдесятъ лтъ, ио пусть попробуютъ сунуть ему подобную записку. Посмотримъ, хватитъ ли у Сенто мужества защитить свое добро.
Спокойная твердость старика заразила Сенто, который почувствовалъ себя способнымъ на все ради защиты хлба своихъ дтей.
Старикъ съ такою торжественностью, точно это была величайшая святыня, вытащилъ изъ за двери семейное сокровище — пистонное ружье, похожее на мушкетонъ, и благоговйно погладилъ его источенный червями прикладъ.
Онъ самъ зарядилъ его, такъ какъ лучше уметъ обращаться съ этимъ другомъ. Дрожащія руки помолодли. Сюда вотъ онъ положитъ порохъ! Цлую пригоршню. Теперь порцію крупной дроби, пять или шесть дробинокъ, затмъ мелкую дробь, прямо не считая, и наконецъ остается только поплотне забить пыжъ. Если ружье не разорветъ отъ такого смертельнаго заряда, то это будетъ лишь милосердіемъ Божіимъ.
Вечеромъ Сенто сказалъ жен, что пришла его очередь для поливки полей, и все семейство поврило этому, улегшись рано спать.
Когда онъ вышелъ, хорошо заперевъ дверь хижины, то увидлъ при свт звздъ подъ смоковницею сильнаго старичка, который вкладывалъ пистонъ въ ружье.
Онъ дастъ Санто послдній урокъ, чтобы выстрлъ оказался мткимъ. Надо цлить въ отверстіе хлбной печи и спокойно ждать. Когда же они нагнутся, чтобы поискать деньги внутри печки… пали! Это было такъ просто, что ребенокъ могъ сдлать это.
По совту учителя Сенто растянулся среди кустовъ герани въ тни хижины. Тяжелое ружье покоилось въ тростниковой оград съ прицломъ, направленнымъ какъ разъ въ отверстіе хлбной печи. Выстрлъ не могъ не оказаться мткимъ. Надо только быть спокойнымъ и во время спустить курокъ. Прощай, парень! Ему самому подобныя вещи очень по вкусу, но у него есть внуки, и вообще такія дла лучше устраиваются однимъ человкомъ.
Старикъ осторожно удалился, какь человкъ, привыкшій бродить по роднымъ мстамъ, ожидая врага на каждой тропинк.
Сенто показалось, что онъ остался совсмъ одинъ въ мір, и что во всей безпредльной долин, колыхаемой втромъ, не было другихъ живыхъ существъ кром него и тхъ, что должны были придти. О, если бы они не приходили! Дуло ружья звенло на краю ограды отъ дрожи въ его рукахъ. Это былъ не холодъ, a страхъ. Что сказалъ бы старикъ, если бы былъ тутъ? Ноги Сенто касались хижины, и при мысли о томъ, что за этой глиняной стной спала его Пепета съ дтками, которыхъ хотли ограбить, и единственною защитою имъ служили его руки, бдный человкъ снова почувствовалъ себя дикимъ звремъ.
Какой-то звукъ прорзалъ пространство, какъ будто далеко, очень далеко проплъ съ высоты голосъ пвца. Это били часы на городской колокольн. Девять часовъ. Заскрипла телга, катившаяся гд-то далеко по дорог. Собаки лаяли, передавая свой лихорадочный вой со двора на дворъ, и кваканье лягушекъ въ ближайшей канав прерывалось бултыханьемъ въ воду жабъ и крысъ, прыгавшихъ туда съ береговъ, поросшихъ тростникомъ.
Сенто считалъ часы, бившіе на городской колокольн. Эго было единственное, что выводило его изъ состоянія сонливости и отупнія, въ которое повергала его неподвижность ожиданія. Одиннадцать часовъ! Неужели они не придутъ? Можетъ быть Господь Богъ растрогалъ ихъ сердца?
Лягушки замолкли вдругъ. По тропинк приближались два темныхъ существа, показавшихся Сенто огромными собаками. Они выпрямились. Это были люди, двигавшіеся согнувшись, почти на четверенькахъ.
— Они уже здсь, — прошепталъ Сенто, и челюсти его задрожали.
Эти двое мужчинъ оборачивались во вс стороны, словно опасаясь какой-нибудь неожиданности. Они подошли къ тростниковой оград, ссматривая ее, затмъ приблизились къ двери хижины, прижавшись ухомъ къ замочной скважин и прошли при этомъ мимо Сенто. Но онъ не могъ узнать ихъ. Они были закутаны съ головою въ плащи, изъ подъ которыхъ торчали ружья.
Это усилило мужество Сенто. Повидимому, это т самые, что убили Гафарро. Надо было убить ихъ, чтобы спасти свою жизнь.
Они шли уже по направленію къ печи Одинъ изъ нихъ наклонился, засунувъ руки въ отверстіе печи и вставъ какъ разъ подъ прицлъ. Какой чудный былъ бы выстрлъ! Но что же, другой останется тогда свободнымъ? Бдный Сенто сталъ ощущать вс муки страха. На лбу у него выступилъ холодный потъ. Убивъ одного, онъ остался бы безоружнымъ по отношенію къ другому. Если же онъ дастъ имъ уйти безъ денегъ, то они отомстятъ ему впослдствіи поджогомъ его хижины.
Но тому, что сидлъ въ засад, надола медлительность товарища, и онъсталъ помогать ему въ поискахъ. Оба образовали темную массу, закрывъ собою отверстіе печи. Вотъ подходящій моментъ! He струсь, Сенто. Спускай курокъ! Шумъ выстрла взбудоражилъ всю деревню, вызвавъ цлую бурю криковъ и лая. Сенто увидлъ передъ собою веръ искръ, почувствовалъ ожоги лица, ружье выпало у него изъ рукъ, и онъ замахалъ ими, чтобы убдиться въ томъ, что он цлы. Друга, наврно, разорвало.
Онъ ничего не видлъ у печи, они, очевидно, убжали и, когда онъ собрался тоже бжать, дверь хижины открылась, и изъ нея вышла Пепета въ нижней юбк съ кухонной лампой въ рукахъ. Шумъ выстрла разбудилъ ее, и она выскочипа, побуждаемая страхомъ, боясь за мужа, котораго не было дома.
Красный свтъ лампы достигъ своимъ трепетнымъ миганьемъ до отверстія хлбной печи.
Тамъ лежали крестъ на крестъ на земл двое мужчинъ, одинъ на другомъ, слившись въ одно, образуя одно единое тло, точно невидимый гвоздь соединилъ ихъ поясницы, спаявъ ихъ кровью.
Прицлъ оказался врнымъ, и выстрлъ стараго ружья стоилъ жизни двоимъ.
И когда Сенто и Пепета съ полнымъ ужаса любопытствомъ освтили трупы, чтобы разглядть ихъ лица, они отступили съ возгласами изумленія.
Это были дядя Батистъ, алькадъ, и его альгуасилъ Сигро.
Деревня осталась безъ властей, но въ ней воцарилось спокойствіе.

Дим_о_ни.

I.

Bo всей валенсіанской равнин отъ Кульера до Сагунто не было деревни или города, гд бы его не знали.
Какъ только раздавались на улиц звуки его гобоя, мальчишки прибгали во весь опоръ, кумушки звали другъ друга съ жестами удовольствія, а мужчины покидали трактиръ.
— Димони! Димони пришелъ!
А онъ съ надутыми щеками и неяснымъ, устремленнымъ въ даль взглядомъ дулъ себ, не переставая, въ длинный гобой и принималъ деревенскія оваціи съ равнодушіемъ идола.
Онъ пользовался популярностью и длилъ всеобщее поклоненіе со своимъ старымъ, потрескавшимся гобоемъ, вчнымъ спутникомъ его мытарствъ. Когда тотъ не валялся гд-нибудь на сновал или подъ столомъ въ трактир, то торчалъ всегда подъ мышкою у Димони, точно это былъ новый членъ тла, созданный природою въ порыв стремленія къ гармоніи.
Женщины, смявшіяся надъ этою знаменитою погибшею душою, сдлали открытіе: Димони былъ недуренъ собою. Онъ былъ высокаго роста и крпкаго сложенія, съ круглою головою, высокимъ лбомъ, коротко остриженными волосами и дерзко горбатымъ носомъ. Въ его спокойной и величественной осанк было что-то, напоминавшее римскаго патриція, но не изъ тхъ, которые жили въ періодъ суровости по-спартански и развивали силу на Марсовомъ пол, а изъ римлянъ періода упадка, которые. портили въ императорскихъ оргіяхъ расовую красоту, окрашивая виномъ носъ въ пурпуръ и безобразя профиль отвислымъ вторымъ подбородкомъ отъ обжорства.
Димони былъ пьяницею. Чудеса erо гобоя, заслужившія ему прозвище демона, не привлекали такъ вниманія людей, какъ знатныя попойки, которыя онъ устраивалъ по большимъ праздникамъ.
Благодаря репутаціи музыканта, которою онъ пользовался, его приглашали во вс города и деревни. Онъ являлся безмолвный, держась прямо, съ гобоемъ подъ мышкой, ведя съ собою, точно прслушную собаченку, барабанщика — какого-нибудь подобраннаго по пути парня. Весь затылокъ этого парня становился лысымъ отъ ужасныхъ щипковъ, которыми угощалъ его маэстро въ случа невниманія, когда онъ билъ по барабану безъ увлеченія. А если ему надодала такая жизнь, и онъ покидалъ маэстро, то это случалось посл того, что онъ напивался такъ же пьянъ, какъ тотъ.
Bo всемъ округ не было такого гобоиста какъ Димони. Но много безпокойствъ причинялъ онъ тмъ, которые приглашали его участвовать въ ихъ праздникахъ. Имъ приходилось караулить его, какъ только онъ появлялся въ деревн, грозить ему палкою, чтобы онъ не входилъ въ трактиръ, до окончанія процессіи, а часто и сопровождать его въ минуты крайней снисходительности въ трактиръ, и удерживать его тамъ за руку каждый разъ, какъ онъ протягивалъ ее къ кружк. Но и эти предосторожности оказывались иногда тщетными, случалось не разъ, что шествуя, выпрямившись во весь ростъ, съ серьезнымъ видомъ, хотя и нсколько медленною походкою, передъ хоругвями братскаго общества, онъ приводилъ правоврныхъ въ ужасъ, начиная вдругъ играть К_о_р_о_л_е_в_с_к_і_й м_а_р_ш_ъ передъ оливковою втвью трактира и затягивая потомъ печальный D_e p_r_o_f_u_n_d_i_s, когда фигура святого вступала обратно въ церковь.
Подобныя развлеченія неисправимаго бродяги и пьянаго безбожника веселили народъ. Дтвора кишла вокругъ него, прыгая въ тактъ гобоя и превознося Димбни. Мстные холостяки смялись надъ серьезностью, съ которою онъ шествовалъ передъ приходскимъ крестомъ и показывали ему издали стаканъ вина въ вид приглашенія, на которое онъ отвчалъ хитрымъ подмигиваньемъ, точно хотлъ сказать: — Приберегите его на ‘посл’.
Это ‘посл’ составляло счастье Димони, такъ какъ являлось моментомъ, когда по окончаніи торжества и освобожденіи изъ-подъ надзора, онъ вступалъ снова во владніе свободой въ очаровательномъ трактир.
Тутъ онъ былъ въ своей сфер — рядомъ съ выкрашенными въ темно-красный цвтъ бочками, среди столиковъ, усянныхъ круглыми слдами стакановъ, вдыхая запахъ лука, трески и жареныхъ сардинъ, красовавшихся на прилавк за грязной ршеткой подъ сочнымъ навсомъ изъ спускавшихся съ потолка рядовъ засиженныхъ мухами колбасъ, съ которыхъ капало масло, темныхъ сосисекъ и пузатыхъ окороковъ, посыпанныхъ краснымъ перцемъ.
Хозяйка трактира чувствовала себя польщенною присутствіемъ постителя, приводившаго за собою цлую толпу людей. Поклонники дйствительно валили валомъ. He хватало рукъ, чтобы наполнять кружки. Въ комнат распространялся сильный запахъ грубой шерсти и ножного пота, и пламя коптящей лампы освщало почтенное собраніе. Одни изъ постителей сидли на квадратныхъ табуретахъ съ сидньемъ изъ испанскаго дрока, другіе — на полу на корточкахъ, поддерживая сильными руками челюсти, точно он могли развалиться отъ безконечнаго смха.
Вс взгляды были устремлены на Димони и его гобой.
— Бабушку! Сыграй бабушку!
И Димони, не моргнувъ глазомъ, точно онъ не слышалъ общей просьбы, начиналъ подражать на гобо разговору въ носъ двухъ старухъ съ такою комичною интонаціею, съ такими удачными паузами, съ такими крикливыми и быстрыми пассажами, что трактиръ оглашался грубымъ безконечнымъ смхомъ, пробуждавшимъ рядомъ на двор лошадей, которыя присоединяли свое громкое ржаніе къ общей сумятиц.
Затмъ его просили представить П_ь_я_н_и_ц_у, скверную бабу, ходившую по деревнямъ, продавая платки и спуская весь свой заработокъ на водку. Интересне всего было то, что вдохновительница находилась почти всегда среди присутствующихъ и первая смялась надъ умніемъ гобоиста подражать ея выкрикиванію товара и ссорамъ съ покупательницами.
Но когда комическій репертуаръ былъ истощенъ, Димони, сонный отъ выпитаго алкоголя, уходилъ въ міръ фантазіи и подражалъ передъ молчаливой и отупвшей публикой щебетанью воробьевъ, шопоту хлбныхъ полей въ втреную погоду, далекому звону колоколовъ и ворбще всему тому, что поражало его слухъ, когда онъ просыпался посреди поля, самъ не понимая, какъ занесла его туда попойка предыдущей ночи.
Эти грубые люди чувствовали себя неспособными насмхаться надъ Димони, надъ его надменнымъ остроуміемъ и подзатыльниками, которыми онъ угошалъ барабанщика. Искусство этого деревенскаго бродяги, хоть и грубое, но наивное и геніальное, оставляло глубокіе слды въ двственныхъ душахъ этихъ людей, и они съ изумленіемъ глядли на пьяницу, который, казалось, росъ въ тактъ неосязаемыхъ узоровъ, выводимыхъ гобоемъ. Онъ игралъ всегда съ серьезнымъ и разсяннымъ взглядомъ, выпуская изъ рукъ инструментъ только, чтобы взять кружку и усладить высохшій языкъ журчащей струей вина.
И такимъ онъ былъ всегда. Стоило большого труда вытянуть изъ него слово. О немъ знали только, благодаря его популярности, что онъ былъ изъ Беникофара, что онъ жилъ тамъ въ одномъ старомъ дом, который оставался ему еще, потому что никто не давалъ за этотъ домъ ни гроша, и еще, что онъ пропилъ въ нсколько лтъ двухъ муловъ, телгу и полдюжины полей, которыя получилъ въ наслдство отъ матери.
Работать? Нтъ, и тысячу разъ нтъ. Онъ родился, чтобы быть пьяницею. Пока у него будетъ въ рукахъ гобой, онъ не будетъ чувствовать недостатка въ хлб. Спалъ же онъ, какъ князь, когда по окончаніи празднества, проигравъ на гобо и пропьянствовавъ всю ночь, онъ сваливался, какъ мшокъ гд нибудь въ углу трактира или на пол, а мальчишка-барабанщикъ, такой же пьяный, какъ онъ, ложился у его ногъ, точно послушная собаченка.

II.

Никто не зналъ, какъ произошла встрча. Но это должно было неизбжно случиться и случилось. Д_и_м_о_н_и и П_ь_я_н_и_ц_а соединились и слились во едино.
Продолжая свой путь по небу пьянства, они столкнулись и стали съ тхъ поръ неразлучны — рыжее свтило цвта вина и блуждающая звзда, блдная, какъ свтъ алкоголя.
Братская дружба пьяницъ перешла въ любовь, и они удалились въ свои Беникофарскія владнія, чтобы скрыть свое счастье въ старомъ домишк. По ночамъ растянувшись на полу въ той самой комнат, гд родился Димони, они видли звзды, насмшливо мигавшія сквозь большія трещины въ крыш, скрашиваемыя большими верхушками колыхающихся растеній. Этотъ домъ былъ старою рухлядью, разваливавшеюся на куски. Въ бурныя ночи имъ приходилось бжать, точно они были въ открытомъ пол, и они ходили, преслдуемые дождемъ, изъ дома въ домъ, пока не находили наконецъ въ какой нибудь заброшенной конюшн уголокъ, гд расцвтала среди пыли и паутинъ оригинальная весна ихъ любви.
Внчаться?.. Къ чему? He все ли имъ было равно, что скажутъ люди? Для нихъ не существовало законовъ или общественныхъ условностей. Съ нихъ достаточно было крпко любить другъ друга, имть кусокъ хлба въ полдень, a главное кредитъ въ трактир.
Димони погрузился съ головою въ новое счастье, какъ будто передъ его глазами открылась какаято незнакомая дверь, показавъ ему столь же безграничное, сколь невдомое счастье. Вино и гобой задушили въ немъ съ дтства вс остальныя страсти. А теперь, въ двадцать восемь лтъ онъ потерялъ стыдливость безчувственнаго пьяницы и подобно свчкамъ изъ тонкаго воска, горящимъ во время процессій, онъ таялъ въ объятіяхъ П_ь_я_н_и_ц_ы, блдной, безобразной, жалкой бабы, почернвшей отъ огня алкоголя, который пылалъ внутри ея, и до того страстной, что она вся трепетала, какъ струна. Но въ глазахъ Димони она была образцомъ красоты.
Ихъ счастье было такъ велико, что вырывалось даже за предлы домишки. Они обнимались посреди улицъ, съ невиннымъ безстыдствомъ двухъ собакъ, много разъ, отправляясь въ деревню на какое-нибудь торжество, они забгали въ поле, и ихъ застигали въ высшемъ порыв страсти крики прозжихъ, отмчавшихъ это открытіе громкими насмшками. Димони располнлъ отъ вина и любви, у него выросъ животъ, и одтъ онъ былъ такъ тщательно, какъ никогда. Онъ чувствовалъ себя спокойнымъ и довольнымъ въ обществ П_ь_я_н_и_ц_ы, а эта женщина все худла и чернла, и сосредоточивъ вс свои заботы исключительно на немъ, не занималась починкою грязныхъ юбокъ, окутывавшихъ ея впавшія бедра.
Она не покидала его. Простодушный парень, какъ онъ, былъ подверженъ всевозможному риску. И не довольствуясь сопровожденіемъ его въ артистическихъ турнэ, она шествовала рядомъ съ нимъ во глав процессіи, не боясь насмшекъ и поглядывая на всхъ женщинъ съ нкоторою враждебнстью.
Когда П_ь_я_н_и_ц_а забеременла, народъ сталъ чуть не помирать отъ смха, потому что она компрометировала торжественность процессій.
Посредин шелъ онъ съ торжествующимъ выраженіемъ лица и поднятымъ кверху гобоемъ, напоминающимъ огромный носъ, направленный въ небо. По одну сторону отъ него шелъ парень, игравшій на барабан, по другую сторону П_ь_я_н_и_ц_а, выставлявшая съ наслажденіемъ на показъ, точно второй барабанъ, свой вздутый животъ, похожій на шаръ, готовый лопнуть. Этотъ животъ заставлялъ ее идти медленною и неувренною походкою и скандально поднималъ дерзкою округлостью передъ юбки, обнажая распухшія ступни, хлябавшія въ старыхъ башмакахъ, и черныя, сухія и грязныя ноги, похожія на палочки барабанщика.
Это было настоящимъ позоромъ, надруганіемъ надъ святынею, и деревенскіе священники читали наставленія гобоисту:
— Но чортъ тебя побери! Женись ты по крайней мр, разъ уже эта погибшая душа не желаетъ разставаться съ тобою даже въ процессіи. Я беру на себя хлопогы относительно вашихъ бумагъ.
Но несмотря на высказываемое всми согласіе, Димони и не думалъ слушаться этихъ совтовъ. Внчаться! Конечно… а какъ посмялись бы люди! Лучше пусть все останется попрежнему.
И, ввиду упорнаго нежеланія Димони, его, хотя и продолжали приглашать на праздники, такъ какъ онъ былъ дешевле и лучше всхъ остальныхъ гобоистовъ, но лишили всхъ присущихъ его должности почестей. Его перестали допускать къ почетному столу, перестали давать ему освященный хлбъ и зарретили имъ обоимъ доступъ въ церковь въ дни праздниковъ, точно они были еретики.

III.

Она не сдлалась матерью. Когда насталъ моментъ, изъ ея горячихъ внутренностей вырвали по кускамъ несчастный плодъ пьянства. А вслдъ за чудовищнымъ зародышемъ умерла и мать подъ изумленнымъ взоромъ Димони. Видя, какъ угасаетъ эта жизнь безъ агоніи и судорогъ, онъ не зналъ, ушла ли его подруга навсегда или заснула, какъ въ т дни, когда у ея ногъ валялась пустая бутылка.
Извстіе объ этомъ происшествіи разнеслось по деревн, и Беникофарскія кумушки столпились у двери домика, чтобы поглядть издали на П_ь_я_н_и_ц_у, лежащую въ гробу бдныхъ, и на громадную фигуру Димони, стоявшаго на корточкахъ около трупа, всхлипывая съ опущенною головою, точно печальный быкъ.
Ни одинъ человкъ въ деревн не снизошелъ до того, чтобы войти въ домъ. Траурный кортежъ состоялъ изъ Беникофарскаго могильщика и полудюжины друзей Димони, оборванныхъ и пьяныхъ, какъ онъ, просившихъ милостыню на большихъ дорогахъ.
Они провели ночь у тла покойной, выходя по очереди каждые два часа, чтобы постучаться въ дверь трактира и попросить наполнить имъ огромную бутыль. Когда солнце заглянуло въ домъ черезъ трещины въ крыш, они проснулись вс на полу вокругъ умершей, точь въ точь, какъ въ ночь посл воскресенья, когда они валились съ братскою доврчивостью гд нибудь на солом по выход изъ трактира.
Какъ они плакали вс! А бдняжка лежала въ гробу бдныхъ, спокойно, точно спала, и не могла встать, чтобы попросить свою долю вина. О, что значитъ жизнь! И вс мы кончимъ такимъ образомъ!
И пьяницы расплакались такъ, что растроганность и опьяненіе не прошли у нихъ и по пути на кладбище.
Все населеніе глядло издали на похороны. Люди смялись, какъ сумасшедшіе, при вид такого небывалаго зрлища.
Пріятели Димони шествовали, неся гробъ на плечахъ, спотыкаясь и встряхивая при этомъ зловщій ящикъ, словно старое судно безъ мачтъ. И за этими нищими шелъ Димони со своимъ неразлучнымъ инструментомъ подъ мышкой и съ прежнимъ видомъ умирающаго быка, который только что получилъ ужасный ударъ въ затылокъ. Ребятишки кричали и скакали передъ гробомъ, точно на праздник, а народъ смялся, увряя, что исторія съ родами была чистою выдумкою, и П_ь_я_н_и_ц_а умерла просто отъ пресыщенія водкой.
Обильныя слезы Димони тоже вызывали смхъ. Славный парень! Онъ былъ еще подъ хмлькомъ посл ночи и проливалъ слезы изъ вина при мысли, что у него не будетъ больше подруги для ночныхъ попоекъ.
Вс видли, какъ онъ возвращался съ кладбища, гд позволили изъ состраданія похоронить эту погибшую душу. Вс видли также, какъ онъ вошелъ въ трактиръ со своими пріятелями, включая могильщика, и схватилъ кружку грязными отъ могильной земли руками.
Съ этого дня въ немъ произошла коренная перемна. Прощайте, славныя прогулки, успхъ въ трактир, серенады на площадяхъ и громкая музыка въ процессіяхъ! Димони не желалъ выходить изъ Беникофара или участвовать въ празднествахъ. Работать?.. Это дло дураковъ. Пусть не разсчитываютъ на него во время праздниковъ. И для подтвержденія этого ршенія, онъ отпустилъ послдняго барабанщика, присутствіе котораго раздражало его.
Можетъ-быть, мечтая иногда, какъ пьяный меланхвликъ, Димони думалъ при вид вздутаго живота П_ь_я_н_и_ц_ы о возможности того, что со временемъ пузатый мальчуганъ съ плутоватой мордочкой, маленькій Димони, будетъ аккомпанироваіь на барабан трепещущимъ гаммамъ его гобоя. Теперь же онъ былъ одинокъ. Онъ узналъ счастье только для того, чтобы его положеніе стало еще грустне. Онъ узналъ, что такое любовь, чтобы узнать отчаяніе. О существованіи этихъ двухъ вещей онъ не подозрвалъ до того, что натолкнулся на П_ь_я_н_и_ц_у.
Онъ отдался водк съ такимъ рвеніемъ, точно воздавалъ посмертную почесть покойной П_ь_я_н_и_ц_. Онъ ходилъ грязный и засаленый и не могъ повернуться въ домишк безъ того, чтобы не почувствовать отсутствія этихъ рукъ колдуньи, сухихъ и острыхъ, словно когти, ходившихъ за нимъ съ материнскою заботливостью.
Онъ сидлъ, запрятавшись въ глубь своей берлоги, въ то время, какъ сіяло солнце. По наступленіи вечера онъ осторожно выходилъ изъ деревни, точно воръ, который прокрадывается въ засаду, и тихонько пролзалъ черезъ трещину въ оград на кладбище съ волнистою почвою, которую природа сравняла кустарниками, кишвшими бабочками.
А по ночамъ, когда запоздалые батраки возвращались въ деревню съ киркою на плеч, они слышали нжную, тихую, несмолкаемую музыку, которая лилась, казалось, изъ могилъ.
— Димони? Это ты?
Музыка смолкала вслдъ за окрикомъ суеврныхъ людей, спрашивавшихъ только, чтобы отогнать страхъ.
А какъ только шаги удалялись и въ безпредльной равнин возстановлялась шепчущая тишина ночи, тихая музыка снова начиналась, грустная, какъ жалоба, какъ далекое всхлипыванье ребенка, зовущаго мать, которой никогда не суждено вернуться.
Бласко-Ибаньес Висенте
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека