Алексей Будищев
Алексей Будищев
Разные понятия
Разные понятия
—————————————————-
Разные понятия, Будищев Алексей Николаевич, Год: 1901
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Моросит мелкий осенний дождь. В саду между голыми деревьями свистит ветер. Вымокший дворик Бахмутовского флигеля весь затоплен тусклыми сумерками, как пруд мутною водою. В этой бесцветной мгле осенних сумерек все предметы посерели и даже изменили очертания. Перевернутая вверх колесами телега походит теперь на китайский домик, а понуро сидящая на крыльце собака на индийского идола. Можно подумать, что Бахмутовский дворик простужен осенними ветрами и дождем и тяжко бредит. За двориком, обнесенным покачнувшимся тыном, высится скелет большого каменного дома, его железная крыша содрана с решетин, это старый Бахмутовский дом, ветер свободно гуляет по дому, проникая сквозь черные отверстия вынутых окон, и старый дом издает протяжные и жалобные звуки. В саду, кое-где на полянах, торчат такие же скелеты полуразрушенных теплиц и оранжерей, ветер гуляет и там и все эти развалины точно перекликаются между собою, как часовые, гудят и стонут. А два окна маленького флигеля скупо светятся. Там за столом с обгорелыми от утюгов краями сидит Бахмутовская кухарка Устинька и прохожая странница Ироида. Маленькая лампочка тускло озаряет их фигуры. Ироида чинит казинетовый шушун, побывавший и в Киеве, и у Тихона Задонского, и в Соровской пустыне у отца Серафима. Изрытое морщинами лицо Ироиды строго и сосредоточенно. Устинька вяжет чулок. Ее молодое личико худощаво, а в глазах ее страх. Ей двадцать лет и она вот уже два года служит в кухарках у Бахмутовых, бежав из соседнего уезда от зверств мужа. Ироида, ковыряя иглою, шепчет ей ‘Сказ об Аллилуевой жене’. Устинька роняет порою свой чулок на колени и глядит на Ироиду глазами, полными страха. А Ироида шепчет:
— Как родился Христос в Виелееме, как крестился наш Спас в Иордане, антихристы-фарисеи его замечали, злой смерти Христа предать хотели. И кидался наш Спас во келью к Аллилуевой жене милосердной. Аллилуева жена печку топит, на руках своих младенчика держит. И сказал ей Христос, Царь небесный: ‘Ты послушай меня, Аллилуева жена, ты бросай свое детище во пламя, принимай Меня, Царя небесного, на руки’! Аллилуева жена милосердна свое детище во пламя бросала, принимала Царя небесного на руки…
— О, Господи, Господи! — шепчет Устинька с глазами, полными ужаса.
В тусклые окна кухни стучит дождь, за тонкою перегородкою, отделяющею кухню от кабинета, слышатся тяжелые шаги старика Бахмутова. Барышни нет дома, она гостит вот уже две недели у тетки в селе Толмазове, и старик Бахмутов скучает по дочери. Он ходит из угла в угол по кабинету, теребит длинные седые усы и порою мурлычет под нос старые кавалерийские сигналы. Стены кабинета облуплены, корявые половицы поскрипывают под ногами. У притолки на вытяжку торчит Бахмутовский приказчик Родион Родионыч. Почему он числится приказчиком — трудно сказать, так как у Бахмутова давным-давно уже ничего нет. От его некогда громадного имения осталось сто заложенных и перезаложенных десятин, а от богатой усадьбы — развалины. Но все-таки Родиона Родионыча все зовут приказчиком. Ему лет шестьдесят, он моложе барина, мал ростом и худ, подобострастное выражение застыло на его лице и делает его похожим на маску. Он глядит в глаза Бахмутова, а тот ходит из угла в угол, шлепая разбитыми туфлями. На барине старая плисовая венгерка и фланелевые шаровары.
— Знаешь ли ты, Родька, — говорит Бахмутов и останавливается: — знаешь ли ты кавалерийский сигнал ‘в поход’?
Родька прекрасно знает этот сигнал, так как слышал его от барина раз четыреста, но он отрицательно мотает маленькою и седенькою головкою, похожею на серебряный набалдашник. Ему хочется доставить барину удовольствие.
— Сигнал этот в 53-м пелся так, — продолжает Бахмутов и напевает жидким, старческим голосом:
— Всадники-други, в поход собираетесь,
Радостный звук вас ко славе зовет.
С бодрым духом храбро сражаетесь.
За царя, родину сладко и смерть принять!
— Хорошо? — добавляет он.
Родька присвистывает губами.
— И-и, до чего чудесно сочинено, скажите пожалуйста!
— Хорошо было в 53-м, — говорит с одушевлением Бахмутов: — лихо в атаку ходили, конь в конь, молодец к молодцу, только этишкеты покачиваются.
— Ты Вознесенский уланский помнишь? — добавляет он: — рыжий, на рыжих он был?
— Господи, как же не помнить, Создатели, — говорит Родька, захлебываясь от радости.
— Хороший был полк, но до нашего далеко, — заявляет Бахмутов.
— До нашего? Господи, отцы… до нашего? Как до неба им до вашего!.. — восклицает Родька, который никогда не служил в военной службе.
— Хм, куды им до нашего! — саркастически ухмыляется он.
Лицо Бахмутова делается задумчивым.
— И все это ушло, Родька, — говорит он: — все ушло! Куда это только молодость людская уходит?
Он вопросительно глядит на Родьку, но тот безмолвствует, не зная, что ответить. В маленькой комнате делается тихо. Только дождь и ветер стучат в тусклое окошко и тоже не дают ответа, в те земли, куда уходит людская молодость, они не заглядывали никогда.
Бахмутов начинает молчаливо ходить из угла в угол. Половицы поскрипывают под его шагами и стекло лампы монотонно потренькивает. Ироида шепчет за перегородкою:
— Прибежали тут антихристы-фарисеи, говорили Аллилуевой жене милосердной: ‘Ты скажи, Аллилуева жена милосердна, покажи, куда Христа схоронила’?
Отвечает им Аллилуева жена: ‘Бросила я Христа в печь во пламя’! Антихристы в печь заглянули, Аллилуева младенца увидали, заплясала они, заскакали, заслонкою печь закрывали, из Аллилуевой кельи пропали. Аллилуева жена заслон открывала, слезно плакала горько причитала: ‘Согрешила я, грешница, согрешила, свое детище, свое милое погубила’!
— О, Господи, Господи, Господи! — шепчет Устинька.
— Хорошее времячко было, — говорит Бахмутов. Он присаживается у стола и задумывается. Ему вспоминаются старые битвы.
Голос Ироиды шепчет за стеною:
— И сказал ой Христос-Владыко: ‘Ты не плачь, Аллилуева жена, загляни-ка ты в печь во пламя’. Заглянула Аллилуева жена во пламя, увидала в печи вертоград райский, в вертограде трава шелковая, по траве младенчик ее гуляет, золотую книгу евангельскую читает, за отца, за мать Бога молит’!
— Вот и шушун готов’ — добавляет тот же голос.
— О, Господи, Господи, Господи! — вздыхает Устинька.
Родька шевелится у притолки.
— А вчерась, Лиодор Палыч, — говорит он: — к нам Никандров из Ворошилова приезжал, не продадите ли, грит, просяной соломы? Я, грит, пять рублей дам. Продать ничто? Все равно за зиму мыша съест.
Бахмутов молчит, погруженный в думы.
— Продать беспременно надо, — продолжает Родька: — лавошнику мы пять рублей за чай, за сахар задолжали, судом лавошник угрожает.
— Продай, продай, — шепчет Бахмутов.
— Да топить вот еще нам нечем, — шевелится Родька: — Парники нешто старые сломать, а то задаром лес гниет.
— Сломай, сломай, — шепчет Бахмутов.
— Я меди из старого дома на три с четвертаком продал. Мяснику долг уплатил. Шпингалеты, ручки дверные, заслонки — все продал. На три с четвертаком.
— Продай, продай, — шепчет Бахмутов.
Он ничего не слышит. Ему грезится молодость и черный, как вороново крыло, полк. В окна стучатся дождь и ветер и навевают дремоту.
— Барышне башмаки в долг взял. Без четвертака три. В спальню под кровать под ихнюю поставил, — кивает головою Родька на комнату барышни.
— Продай, продай, — шепчет Бахмутов и вдруг вздрагивает и повертывает к Родьке испуганное лицо.
— Поручика лошадь понесла, — говорит он.
— Чего-с? — переспрашивает Родька.
— Поручика лошадь понесла, — повторяет Бахмутов: — Вознесенского уланского, в пятом эскадроне. Так по колено ногу и отхватило, — добавляет он.
Родька присвистывает губами.
— И-и, до чего чудесно сочинено, скажите, пожалуйста.
— Дурак, — огрызается Бахмутов: — это не сочинено, это я говорю.
Он досадливо машет руками на желающего возражать Родьку.
— А ты мне не мешай, не мешай, я сейчас кончу.
Он снова отдается мечтам, подпирая руками голову, но через минуту снова повертывается к Родьке и заявляет:
— В Ахтарском гусарском кобель ‘Воевода’ сбесился… Жену казначея укусил. Совсем молоденькая женка.
Он вздрагивает, на дворе, сквозь шум ветра, раздается глухой стук и затем хриплый лай собаки.
— Не барышня ли Лидия Илиодоровна приехала? — спрашивает Бахмутов Родьку.
— Нет, это, должно, в старом доме щекатурка обвалилась, — отвечает тот.
И оба они начинают напряженно слушать. За окном слышится шлепанье лошадиных копыт. Бахмутов привстает с кресла. Родька устремляется в дверь. Минуту со двора слышатся сквозь протяжный свист ветра, собачий лай, тихий говор и встряхивание мокрой лошади.
Родька снова появляется в кабинете, в его руках смятый мужичьим карманом конверт.
— От барышни письмо, — говорит он: — от барышни Лидии Илиодоровны из Ворошилова.
Бахмутов принимает из его рук конверт.
— Как из Ворошилова? Да ведь она же в Толмазове у тетки?
— Из Ворошилова, Покатиловский кучер привез и обратно отъехал. Ответа, грит, не надобно.
Родька почтительно становится у притолки. Бахмутов нетерпеливо рвет конверт.
‘Дорогой батюшка! — читает он письмо дочери: — прости меня, дорогой батюшка. Я ушла от тебя к Покатилову, вот уже неделя, как я живу у него. Он начинает дело о разводе и, когда выиграет дело, женится на мне’.
В глазах Бахмутова все мелькает и кружится. Лицо его делается серо-зеленым. Он хватается рукою за стол и продолжает чтение. ‘Прости меня, милый батюшка, — читает он: — мне опостылела вечная нищета и жизнь впроголодь. Я буду жить у Покатилова. Он меня любит. Завтра мы приедем к тебе. Будь добрым и прости меня. Я молода и совсем не жила, а теперь я буду богата, очень богата. Батюшка, мне опротивела вечная нищета, опротивела, опротивела…’
Бахмутов швыряет письмо на пол, далеко отбрасывает его от себя ногою и хрипло шепчет:
— Сжечь это паскудство, сжечь сию же минуту!
Он стискивает руками голову, тяжело опускается в кресло и умолкает. Родька, ничего не понимая, глядят на барина. За тонкою перегородкою в кухне слышится тоскующий шепот Устиньки:
— Ребенок мой у мужа, у изверга, остался, младенчик, третий годок ему теперь пошел. Подумаю, жив ли уж он, а сердце так и тоскует, так и тоскует.
Ироида покашливает, позевывает и говорят:
— Умер младенчик, тебе, раба Божия, печалиться нечего. Младенчику смерть спасение, на земле-то вокруг все зло да грех, а в раю радость и ликование. Чудится мне, умер твой младенчик, раба Божия, умер и в раю Господнем гуляет, золотую книгу евангельскую читает, за отца, за мать Бога молит.
— Жалко мне его, жалко! — возбужденно шепчет Устинька.
Бахмутов поднимается с кресла и кричит в лицо Родьке:
— Сбежала наша барышня! К купчишке Сеньке Покатилову на содержание пошла!
Он приближает свое перекосившееся лицо к испуганному лицу Родьки и хрипит, потрясая рукою:
— Вон ее из моего дому! Чтоб духу ее не было, чтоб и не пахло ею в моем доме! А сюда приедет, собаками ее затравить.
Он криво идет по кабинету и тяжело рухается в старое кресло. В его горле что-то хрипит и клокочет, он трясет седою головою, его лицо делается багровым. Родька испуганно бросается в кухню и через минуту является в кабинете с ковшом воды.
— Лиодор Палыч, Христос с вами, родимый, — шепчет он, поднося ковш к седым усам Бахмутова, и дрожит всем телом.
Его маленькая и седенькая головка, похожая на серебряный набалдашник, трясется.
Бахмутов короткими глотками пьет воду.
— Жили мы счастливо и благоприятно, — вздрагивая, шепчет Родька: — теперь бы, просяную солому продамши, все бы, как нельзя лучше, наладили, а тут эдакое несчастье.
— Собаками затравлю, собаками, — шепчет Бахмутов, глотая воду.
Тяжелые слезы ползут из его выцветших глаз и падают на седые усы. Однако, вода действует на него благотворно, он несколько приходит в себя и начинает ходить из угла в угол по кабинету, как бы о чем-то соображая. Порою он задумчиво останавливается, прислушивается к свисту ветра и потирает между глаз рукою. Затем он подходит к Родьке и шепотом сообщает ему свой план.
— Завтра чуть свет, — говорит он: — скачи к столяру. Закажешь крест, простой деревянный крест в человеческий рост.
— Слушаю-с! — кивает головою Родька.
— Так и так, скажешь, — продолжает Бахмутов, придерживая Родьку за крючок нанковой поддевки: — чтоб к обеду был готов непременно. А надпись я сам сделаю. Поставим его в саду у старой беседки. Слышал?
— Слушаю-с, — почтительно шепчет Родька.
А Бахмутов снова начинает ходить из угла в угол по корявым половицам кабинета. Ходит он долго и сосредоточенно. Ветер воет в трубе и постукивает печною заслонкою, точно выбивая такт. Родька стоит у притолки на вытяжку и вздыхает. Ироида нашептывает за перегородкою:
— В крови человеческой бесенята купаются, друг друга за хвост ловят… кувыркаются, кровь человеческую баламутят, на грех человека толкают.
— У тебя к мужчинам сердце не лежит? — добавляет она сурово.
— Господи, — вздыхает Устинька: — другой раз во сне мужика увижу, задрожу от страха, ноженьки мои инда подкашиваются, боюсь я их!
— Когда, случится, вздумается ночной порою, грезишь о чем, раба Божия? — строго допрашивает Ироида Устиньку.
Та долго молчит, слышно, как она роняет в колени чулок, вязальные спицы тренькают. Наконец, она вздыхает и мечтательно шепчет:
— С мужем со своим пожила бы я тихо, смирно. Младенчика бы свово понянчила, рубашечки бы его постирала. В праздник после обедни мужа бы на завалинке поискала.
— Грех это, грех, грех, — сурово перебивает ее Ироида.
Бахмутов ходит из угла в угол. Наконец, он устает и ложится спать здесь же в кабинете на продавленном диване. Родька приносит откуда-то коротенький войлок и расстилает его у двери. Это его постель. Тихохонько он тушит лампу, во мраке осторожно раздевается и скоро начинает благопристойно посвистывать носом. В кухне тоже ложатся, весь Бахмутовский домик погружается во мрак. Но самому Бахмутову не спится. Он лежит с широко открытыми глазами и смотрит в потолок. Его волосатая грудь тяжело дышит. Порою он шевелит губами и шепчет:
— Здесь покоится тело боярышни Лидии Бахмутовой.
За окном шумит дождь и воет ветер. Он прислушивается к атому вою и закрывает глаза. И тогда ему вдруг начинает казаться, что он едет верхом на вороной лошади впереди эскадрона. Лошадь вся в лансадах.— ‘Пики к ата-а-ке’! — кричит он и смотрит на синие мундиры, мелькающие за зеленым кустарником. — ‘Пики к ата-а-ке! Ма-а-рш’! — повторяет, он, потрясая саблею. У него захватывает дух. Он внезапно открывает глаза, садится на своей постели и, шевеля усами, шепчет:
— Здесь покоится тело боярышни Лидии Бахмутовой.
Родька лежит у двери, свернувшись в комочек на своем коротеньком войлоке, и посвистывает носом. В комнате мрак. В трубе жалобно воет ветер, похлопывая печною заслонкою. В кухне за перегородкою слышится шорох. Это Ироида бессонно ворочается на своей лежанке, она старчески покашливает и шепчет:
— Аминь над нами, аминь под нами, аминь одесную, аминь ошую. Спереди аминь, сзади аминь.
Бахмутов ложится и закрывает глаза.
Вороная лошадь роет ногою землю и косится на сверкающую шпору. Поручик Собяго, которого солдаты зовут ‘поручик Собака’, едет шагом, щекочет коня шенкелями и весело кричит: ‘Изюмцы, изюмцы-то черти, па-а-теха’! Он больно ударяет Бахмутова по плечу. ‘Что, дяденька, — кричит он: — алюминиевый завод-то фу-фу! Восемьдесят тысяч профуфырили! Из глины серебро делать захотели? Говорил я вам, не доверяйтесь Блюму’! Он хохочет в лицо Бахмутова молодым и наглым смехом.
Бахмутов мычит, трясет седою головою и садится на постели. ‘Не нужно было алюминиевый завод строить’! — думает он и шепчет:
— Здесь покоится тело Лидии Бахмутовой.
Тихонько он встает с постели и будит Родьку, тормоша его за рукав мятой рубахи.
— Родька, Родион, Родька!
Тот открывает заспанные глаза.
— Пойдем в старый дом, — говорит Бахмутов: — не в старом ли доме барышня?
Родька ничего не понимает, но Бахмутов ему разъясняет:
— Может быть, она письмо-то послала, а к Покатилову идти раздумала, И теперь мне на глаза боится показаться, вот в старом доме и прячется.
— Принеси-ка, Родька, фонарь, — добавляет он.
Через минуту они уходят в старый дом. Их фонарь тускло мерцает в мутной мгле. Как две тени, они долго ходят по пустынному старому дому, пугая сонных галок. Бахмутов вздыхает и кряхтит, Родька ежится от осенней сырости. Но в старом доме никого и ничего нет, кроме сонных галок, монотонного шума дождя да унылого воя ветра. Перед самым крыльцом флигеля ветер внезапным порывом тушит фонарь. Бахмутов раздевается во мраке, во мраке ложится в остывшую постель и уже до утра не открывает глаз. Всю ночь воет в трубе ветер, голос его звонок и могут. Но к утру он устает и начинает старчески хныкать и присюсюкивать.
Бахмутов просыпается рано, но Родьки уже нет в кабинете, его коротенький войлочек прибран. С измятым и утомленным лицом Бахмутов торопливо одевается и идет умываться в кухню. Устинька подает ему ковшом из ведра, она только что истопила Ироиде на дорогу баню и ее худощавое лицо румяно. Умывшись, Бахмутов идет на двор и садится на ступеньке крыльца, поджидая Родьку. В воздухе тускло и скучно, свинцовая муть разлита по всему двору, в мокрых полях и за узкою речкою над вершинами плоских холмов.
На полусгнившей крыше флигеля чирикают мокрые воробьи. Устинька провожает за воротами докрасна распарившуюся Ироиду, за плечами богомолки котомка, а ее потертый шушун опоясан сыромятным ремнем. Устинька подпирает кулаком щеку, смотрит в бок и тоскливо говорит:
— Напишу я мужу письмо, так и так, дескать, супруг мой любезный, примай ты к себе меня, супротивницу, и буду я свово младенчика холить, тебя всячески ублажать, ни на что не поперечу, все стерплю — вынесу, по дому всякую работу справлю.
— Может он и не будет бить меня, — задумчиво добавляет она.
— Не надо, не надо этого, — урезонивает ее Ироида: — грех это, кровь это твою бесенята баламутят.
Они медленно двигаются вперед и скоро исчезают из глаз Бахмутова в свинцовой мути осеннего дня. Бахмутов сутуло сидит на крыльце и ждет Родьку. Скоро тот, весь забрызганный грязью, въезжает в ворота дворика. В его телеге большой деревянный крест. Старики с большими усилиями несут этот крест в сад и там принимаются за работу. Из сада то и дело прилетает во двор хриплый говор Бахмутова:
— Рой поглубже. Еще лопаточку выкинь. Вот так! Теперь опускай, ну-ну! Эх, да ты криво!
Через полчаса оба старика выходят из сада. Бахмутов идет сутуло, опираясь на плечо Родьки, и тяжело переставляет ноги. Он как будто постарел сразу на десять лет. Родька моргает глазами и семенит кривыми ножками, подставляя барину свое плечо. Осторожно придерживая его за локоть, он помогает ему сесть и попутно смахивает со ступеньки сор засаленною полою поддевки. Бахмутов тяжело опускается и тревожно оглядывается по сторонам. Он как будто ничего не видит и не слышит. Его голова безостановочно трясется. Родька с беспокойством глядят на его словно отекшие щеки и пробует чем-нибудь развлечь барина.
— Продадим мы просяную солому, — сладко говорит он: — справлю я вам новый плисовый венгер и новый фланелевый брюк.
Редка все принадлежности мужского костюма считает в мужеском роде.
— И новый фланелевый брюк… — повторяет он.
Но это не радует барина. Тряся головою и придерживаясь обеими руками за край ступени, он говорит картавым, заплетающимся языком.
— А помнись, Родька, помнись, — картавит он: — старую уланскую походную песенку?
Он трясет головою и пост дребезжащим фальшивым голосом:
— Пора, товаристи, — картавит он: — вставать,
Время коников седлать,
Пора, пора, пора нам одеваться,
Пора с маменькой проститься, —
В поход!
Внезапно он закрывает лицо обеими руками и его плечи начинает дергать, из-под пальцев вылетают удушливые вопли. Родька повертывается из деликатности спиною к барину, глядит в тусклую даль и подносит скомканный платочек к мутным глазам.
— Господи, как было все хорошо! — вздыхает он и сокрушенно крутит головою.
В сыром воздухе проносится отдаленный звон бубенчиков.
Бахмутов поднимается со ступенек. Его ноги дрожат и плохо стоят на земле.
— Это они, это барышня, — возбужденно шепчет он Родьке заплетающимся языком: — Делай, как сказано! Лидочку пусти ко мне, а Сеньку Покатилова в ворота не пускать, Сеньку не пускать.
Родька с ужасом следит, как плохо повинуется барину язык и после каждого слова барина он почтительно повторяет:
— Слушаю-с… слушаю-с!
Бахмутов с мутными и тревожными глазами исчезает в сенях флигеля. Родька, возбужденный и бледный, становится в воротах, припоминая слово в слово наказ барина.
Между тем, звон бубенчиков приближается. И вот вороная тройка лихо выносит из-за плоского холма щегольской фаэтон. В фаэтоне сидят молодая белокурая женщина, щеголевато и изящно одетая во все новенькое, и коренастый, средних лет брюнет. Из-под черной шляпки молодой женщины беспокойно и грустно глядят большие серые глаза. Мужчина, разговаривая о чем-то, вяло улыбается ленивою усмешкою избалованного деньгами человека. Это Семен Покатилов и барышня Лидия Бахмутова.
— Он должен быть нам благодарен, — лениво говорит Покатилов, покачиваясь на рессорах.
— Я выкупил его клочок из банка и скупил его векселя. Мне стоило это 8 тысяч. Если бы не я, его выселили бы отсюда кредиторы через месяц.
Лидия Илиодоровна глядит вперед грустными глазами.
У самых ворот Родька с растопыренными руками останавливает тройку.
— Не велено пускать, — говорит он, ловя под уздцы пристяжных.
Степенный и бородатый кучер осаживает лошадей.
— Что за вздор? — лениво ухмыляется Покатилов, вылезая из экипажа: — это еще что за вздор?
— Его благородие, — как урок отвечает Родька: — его благородие старого уланского Ольвиопольского полка отставной ротмистр и кавалер Или-о-дор Бахмутов к себе на двор Сеньку Покатилова пускать не приказывали!
Глазки Родьки глядят зло и надменно.
— Что? Что такое? — повторяет, бледнея всем лицом, Покатилов и приближается к Родьке.
— Ротмистр и кавалер Или-о-дор Бахмутов Сеньку Покатилова, — говорит Родька и умолкает, чуть не сшибленный с ног кулаком Покатилова.
— Что-о? — сипит Покатилов, перекосив брови.
На лице Родьки красное пятно.
Лидия Илиодоровна виснет на руке Покатилова.
— Ради Бога, ради Бога! — испуганно шепчет она.
— Пускать на двор не прика-зы-ва-ли, — надменно повторяет Родька.
— Батюшка не желает меня видеть? — спрашивает его Лидия Илиодоровна.
— Вас просят к себе, а их-с, — указывает Родька глазами на Покатилова: — их-с на двор пускать не прика-зы-ва-ли.
Покатилов с ленивою усмешкою садится в фаэтон. Лидия Илиодоровна проходит мимо почтительно посторонившегося Родьки в ворота дворика. Родька следует за нею и говорит:
— До чего вы довели нас, барышня! Барин всею ночь, глаз не смыкамши, в роде как бредили. С ними на манер маленького ударчика-с было. Язычок плохо слушаются и головка трясутся-с.
Родька умолкает. На крыльце флигеля стоит Бахмутов. Его седая голова не покрыта, глаза мутны, но сухи. На последней ступеньке он спотыкается и падает одним коленом на землю. Родька бросается к нему на помощь, но он оправляется сам и глядит на дочь, тряся головою. Дочери хочется крикнуть: ‘Батюшка, как вы постарели’! Она шепчет:
— Батюшка, ради Бога… батюшка!
— Нет батюшки, — говорит Бахмутов, картавя заплетающимся языком: — был батюшка, нет батюшки. Есть отставной ротмистр Бахмутов.
— Идемте в сад, — добавляет он, отворяя повисшую на одной петле калитку.
Дочь мимо него проходит в сад. Родька не смеет следовать за господами, он остается у калитки и смаргивает с жидких ресниц тонкие слезинки. Бахмутов идет аллеею, его ноги точно вязнут в песке.
— Лидии Бахмутовой нет, — говорит он: — Лидия Бахмутова умерла, а не в содержанки к Сеньке Покатилову пошла.
— Если ты Бахмутова, — вскрикивает он: — умереть должна была в девках, а не в содержанки идти!
Дочь идет за отцом бледная, как полотно, с опущенными ресницами.
— Вот что осталось у меня от дочери, — говорит отец и показывает рукою перед собою.
У старой беседки стоит новый деревянный крест, на кресте кривая надпись: ‘Здесь покоится тело боярышни Лидии Бахмутовой, скончавшейся на 25 году от рождения 8-го октября сего 1890 года’.
Лидия Илиодоровна закрывает лицо руками и истерически рыдает.
— Батюшка, за что так жестоко? — повторяет она.
Бахмутов вздрагивает. Перед ним стоит Покатилов.
— Что за бессмыслица! — говорит тот, показывая на крест: — Мы к вам, как добрые, а вы… как вам не стыдно! Я желал с вами мира, я всю неделю хлопотал по вашим делам, ездил в город, выкупил ваш несчастный клочок, скупил все ваши векселя и вчера сжег их в печке. Вы стоили мне 8 тысяч, а вы… какая неблагодарность! Ведь если бы не я, вас выселили бы отсюда судебные пристава!
Бахмутов стоит с багровым лицом.
— Та-ак ты еще мне за дочь за-а-платить хочешь! — наконец выкрикивает он.
— Вон отсюда, мерзз… мерзз… — кричит он, тряся головою, — я вас прокля… прокля…
Покатилов насильно уводит рыдающую Лидию Илиодоровну из сада.
— Прокля… прокля… — раздается за их спиною картавый хрип.
Родька помогает барышне сесть в фаэтон и смаргивает к себе на красный нос слезы. Покатилов, вяло улыбаясь, просит его убедить Бахмутова помириться с дочерью. Но Бахмутова убедить трудно.
Он полулежит в саду, привалившись плечами и затылком к деревянному кресту. Его бритый подбородок туго уперся в грудь, седые усы висят книзу. Из-под усов черною и кривою впадиною темнеет полуоткрытый рот. Не моргая, он странно глядит на носки своих туфель. Две вертлявые синицы с любопытством разглядывают с веток клена истертые шнуры его плисовой венгерки.
Бахмутов неподвижен. На лице его смерть.
Источник текста: Сборник ‘Разные понятия’. 1901 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.