Размышления о скудости нашего репертуара
Размышления о скудости нашего репертуара
1
1
2
2
3
3
4
4
29 августа 1918
Размышления о скудости нашего репертуара, Блок Александр Александрович, Год: 1919
Время на прочтение: 7 минут(ы)
А. А. Блок
Нас, русских, довольно часто и в некоторых отношениях правильно сравнивают с итальянцами. Один умный немец, историк культуры прошлого столетия, говорит об Италии начала XIX века: ‘Небольшое число вполне развитых писателей чувствовало унижение своей нации и не могло ничем противодействовать ему, потому что массы стояли слишком низко в нравственном отношении, чтобы поддерживать их’.
Где тут бедным ‘массам’ угнаться за нравственностью ‘вполне развитых’ писателей! Им это никогда не удавалось, да и до сих пор не удается, что мы именно сейчас чувствуем, кажется, с достаточной ясностью -на собственной спине.
Однако ‘вполне развитые’ итальянцы прошлого века определили собою движение карбонаров, выделили из своей среды Леопарди и Сильвио Пеллико, Гарибальди и Мадзини и создали тот десятилетиями длившийся прилив, который носит название ‘национального подъема’ и привел к ‘национальному возрождению’, давшему политические свободы и прочие культурные ценности.
‘Литераторы, — говорит историк литературы,- играли в этом случае самую большую роль: как прежде своим поклонением чужому и чужеземным образцам они существенно содействовали гибели независимости и достоинства Италии, так впоследствии они считали своей священной обязанностью искупить эту вину, возвышая сердца, пробуждая национальное чувство’.
Результатом такого подъема было, в частности, как во всех странах, так и в Италии, образование ‘художественной среды’. Между прочим, и итальянский театр получил обширный национальный репертуар — ряд авторов и произведений, счастливо совмещающих в себе литературные и сценические достоинства. Сюда относятся имена Никколини, Джакометти, Косса, Феррари, делл’Онгаро, Джакоза, Каррера, Траверси, Гаццо-летти…
Словом, на почве древней, дикой и грозной Италии построилась новая: ручная и карманная Италия Кавуров и Викторов-Эммануилов, к ней с уважением прислушался весь цивилизованный мир, из ее культурной сокровищницы приходится черпать и нам, невзирая на окрики Маринетти, в сущности столь же ручного, как вся цивилизация, которой он окружен.
Итак, существует не только древняя, но и новая итальянская культура. Существует итальянское Возрождение не только XV, но и XIX века. Страна с честью искупила свои посленаполеоновские ‘национальные позоры’. Правда, в Италии, как во всякой другой стране, существует народ, но мы пока еще мало слышали о нем, это ведь — ‘массы’, все еще продолжающие ‘стоять на низкой нравственной ступени’. У этих ‘масс’ можно заимствовать великолепные ‘народные сюжеты’ для литературы и театра, можно превосходно изображать их ‘угнетенное положение’, можно лечить их ‘социальные недуги’ — по-домашнему, в пределах собственной страны, можно заигрывать с ними, как с дремлющим зверем, вытянувшим мягкую лапу, при помощи всех возможных политических режимов, на изменения и приспособления которых не поскупилось прошлое столетие, можно, наконец, признать, как признал тот самый умный немец, который находит, что итальянские народные массы ‘стоят слишком низко в нравственном отношении’, — что весь ‘характер века определяется массами’, а в связи с этим — ‘явления (века) поражают своей пестротой и причудливостью… Серьезные умы уже десятки лет замечают, что наше время похоже на сумерки… Основная черта современного общества состоит в разрозненности, в отсутствии всякого прочного единства. Во всех слоях общества мы замечаем необыкновенную тревожность, болезненное волнение и искание чего-то… Мы очень ясно и убедительно рассуждаем о своей гнили и порче, но не видим ни одного верного средства избавиться от них… Мы имеем полное право сказать о себе словами Паскаля — что человек бежит от самого себя…’
Удивительное дело: все страны света пережили в прошлом веке национальный подъем, у всех есть десятки крупных и славных имен, у всех есть сотни и тысячи культурных ценностей, доступных… всякому, кто сумеет ими воспользоваться, но ‘народные массы’ ‘не умеют’ ими пользоваться, и в создании этих ценностей они принимали только косвенное и слабое участие. Между тем ‘характер века определяется ими’.
Что же это за загадочные ‘массы’, которые жнут, где не сеяли, и собирают, где не расточали? — Corpus ibi agere non potest, ubi non est — тело не может действовать там, где его нет (в чем, впрочем, сомневался еще Карлейль)…
На этот вопрос мы получим ответ, когда проснется европейский зверь.
В России до сих пор никогда не было тех больших национальных движений, какие пережила Западная Европа.
Национальное чувство, когда оно у нас возникало или стремилось перерасти себя, принимало черты трагические, мистические, роковые, или — что было чаще — вырождалось в национализм.
Из этого положения могут быть сделаны два противоположных вывода: один из них — тот, что Россия — молодая и отсталая страна, которой суждено пойти по пути европейскому, сторонники этого вывода ждут национального возрождения в России.
Сторонники национального возрождения могут утешиться, талантливые и умные люди у нас были, есть и будут, известно, что у русской интеллигенции не хватало пока, главным образом, воли, но теперь, после того ‘национального позора’, в который ввергла Россию, по мнению некоторых, революция, надо полагать, что в интеллигенции проснется и воля, а ведь известно также, что стоит пожелать чего-нибудь очень сильно, и желаемое сбудется, лишь бы это было делом рук человеческих… Захотите, и у вас будут свои карбонары и Гарибальди, а в результате — десятки своих Джакометти и Гаццолетти…
Ждать этого немножко долго — несколько десятков лет. За это время может случиться кое-что, что помешает планомерному созданию неворующих чиновников, хороших драм, электрических железных дорог и других плодов ‘культуры’.
Но если ничего чрезвычайного не случится, то, право, это будет очень недурно: например, можно будет заказать какой-нибудь литературной коллегии несколько десятков переделок классических произведений литературы в пьесы для ‘народного театра’, и, что главное, все это будет очень прилично переделано и быстро поставлено на разных сценах сразу, и актеры будут настолько грамотны, что ‘народу’ вовсе не придется даже и читать, например, Дон-Кихота, или Гаргантюа, или Пиквика, — все они встанут перед ним как живые.
Пока же этого нет, и мечтать об этом трудно, всякий, знакомый с нашим театральным делом, знает, как приходится на практике ограничивать свои самые скромные мечтания в стране Грибоедова, Пушкина и Гоголя. Поэтому я позволю себе указать на другой возможный вывод.
Другой вывод заключается в том, что России суждено играть в мире свою особую роль, отличную от Европы, и идти по пути своего, ей одной присущего, развития.
Казалось бы, развитие народов и государств совершается по одним и тем же законам, и, следовательно, в том утверждении, что Россия развивается как-то особенно, содержится противоречие.
Оно в нем и содержится. Однако назвать его лучше не противоречием, а антиномией, следуя примеру нашего историка Ключевского, который, полагая, что ‘обязанные во всем быть искренними искателями истины, мы всего менее можем обольщать самих себя, когда хотим измерить свой исторический рост’, — решился назвать все процессы исторического развития России с начала XVII века ‘полными противоречий аномалиями’ или историческими антиномиями, исключениями из правил исторической жизни, произведениями своеобразного местного склада условий.
Ключевский делает из этого основного положения тот вывод, что русская жизнь порождала ‘ненормальные явления’ и что ход развития России ‘напоминает полет птицы, которую вихрь несет и подбрасывает не в меру силы ее крыльев’. С этими выводами также можно спорить, а второй из них, недаром заключенный в столь блестящую форму образа, открывает, по моему мнению, безбрежные перспективы и дает возможность развивать совершенно новые точки зрения на русское будущее.
Я начал речь издали, потому что только самые общие причины объясняют, по-моему, почему наш национальный репертуар до сих пор так беден, да, кажется, таким и останется, почему постоянно возобновляемый разговор о нем вертится все на одних и тех же немногих именах и воображение наше осекается на них, при этом все мы испытываем тайную или явную неудовлетворенность и желание найти что-то, чего, в сущности, нет, чего, по моему мнению, и ждать не стоит, ибо все наши надежды и помыслы надлежит обратить в другую сторону, от России надо ждать большего, чем ‘национальное возрождение’ и связанный с ним литературный подъем.
Тот путь — европейский, наш путь — иной путь, путь ‘презренный и несчастный’, развитие, идущее скачками, сопровождаемое вечными упадками, постоянными растратами и потерями того немногого, что удалось скопить и сколотить, величайшие наши достижения — не закономерны, случайны, как будто украдены у времени и пространства ценою бесконечных личных трагедий, надрывов и отчаяний наших величайших творцов.
Разве не это сказывается в той великой неудовлетворенности, которая овладевала нашими лучшими художниками? — Автор ‘Горя от ума’ писал по поводу своего создания: ‘Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь, в суетном наряде, в который я принужден был облечь его. Ребяческое удовольствие слышать стихи мои в театре, желание им успеха заставили меня портить мое создание, сколько можно было’. — Автор ‘Ревизора’ оставил заметку под заглавием: ‘Как нужно создать эту драму’: ‘Облечь ее в месячную чудную ночь и ее серебряное сияние и в роскошное дыхание юга. Облить ее сверкающим потоком солнечных ярких лучей, и да исполнится она вся нестерпимого блеска! Осветить ее всю минувшим и вызванным из строя удалившихся веков, полным старины временем, обвить разгулом, козачком и всем раздольем воли. И в поток речей неугасаемой страсти, и в решительный, отрывистый лаконизм силы и свободы, и в ужасный, дышащий диким мщением порыв, и в грубые, суровые добродетели, и в железные несмягченные пороки, и в самоотвержение неслыханное, дикое и нечеловечески-великодушное. И в беспечность забубённых веков’.
Те и другие слова принадлежат русским гениальным писателям, которые и до сих пор возглавляют наш репертуар. Первый скорбит о неудаче того произведения, которое доселе кажется нам непревзойденным, единственным в мировой литературе, неразгаданным до конца, символическим в истинном смысле этого слова. — Слова второго полны напряжения, гипербол, противоречий, казалось бы несовместимых, точно художник ищет вырвать у жизни самое драгоценное, после чего жизнь сама оскудеет, уступая место воссиявшему над ней искусству.
Русские гениальные писатели все шли путями трагическими и страшными, они урывали у вечности мгновение для того, чтобы после упасть во мрак и томиться в этом мраке до нового озарения. Они искали каких-то сверхрациональных источников для своего творчества. Русские талантливые писатели пытались укрепиться на случайных плотах, несомых течением, или сами попадали в благоприятную волну, которая, казалось им, несла их по одному направлению, но внезапно поднимавшиеся бури смывали их с плотов, бросали в водовороты, благополучны сравнительно были одни ремесленники, которые, крепко цепляясь за политическую и религиозную скорлупу России — самодержавие и православие, — сидели за этим до времени ‘безопасным рубежом’ и ‘лаялись, как псы, из-за ограды’.
Ныне скорлупа отвалилась, и, кажется, не за что уж ухватиться, почва ушла из-под ног, литературе и драме не на чем расцвесть. Да, в европейском смысле им расцвесть пока не на чем, но ведь, в сущности, такой почвы в России никогда не было, то, что питало патриотическое вдохновение ремесленников, оказалось лишней скорлупой, а в лучшем случае — вымыслом гениального воображения, сжимаемое отовсюду, оно шло только демоническими путями и играло бармами и шапкой Мономаха, нам ненужными.
Трагические же прозрения Грибоедова и Гоголя остались: будущим русским поколениям придется возвращаться к ним, их конем не объехать. Будущим поколениям надлежит глубже задуматься и проникнуть в источник их художественного волнения, переходившего так часто в безумную тревогу.
Эти заветы так же антиномичны, как русская жизнь и как все великое в искусстве. Источник же этого волнения лежит на глубине, едва ли доступной для понимания какой бы то ни было художественной среды.
Причина — едва ли не в том, что всякая художественная среда до сих пор мало народна, мало стихийна, она создала много художественных произведений, но она не создала и не может создать артиста — о котором мечтал Вагнер, ставивший это понятие в неразрывную связь с революционными, народными, стихийными движениями.
Истинные причины той лихорадочной тревоги, которой проникнуты все лучшие творения XIX века, в том числе и наши, обнаружатся впоследствии, судя по тому, как развертываются события, можно ожидать этого еще в нашем столетии. Мы увидим тогда, много ли уцелеет в мире плодов европейских ‘национальных возрождений’.
Впервые опубликовано: ‘Жизнь искусства’, 1919, 4 и 5 июля.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/blok/blok_razmyshleniya_o_skudosti.html