РАЗЛАДЪ.
РАЗЛАДЪ.
(Повсть).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Разлад, Вербицкая Анастасия Алексеевна, Год: 1887
Время на прочтение: 77 минут(ы)
Угрюмый, грязный и заспанный корридорный стукнулъ въ дверь одного изъ номеровъ въ дешевыхъ меблированныхъ комнатъ, помщавшихся на Сртенк. Послышались изнутри торопливые, легкіе шаги. Дтскіе крики, наполнявшіе за минуту передъ тмъ тсную комнату, смолкли разомъ. На порог показалась стройная молодая женщина въ грязномъ ситцевомъ плать, съ блднымъ, безспорно красивымъ, хотя и утратившимъ свжесть лицомъ, хранившимъ слды безсонныхъ ночей и мучительной, вчной, заботы.
— Что теб, Петръ?— раздражительно спросила она и съ нетерпніемъ потянула на плечи тяжело сползавшій съ нихъ теплый платокъ.
— Дмитрій Михайлычъ, стало быть,— началъ было корридорный, но она не разслышала.
Она вдругъ оглянулась въ глубь комнаты, топнула ногой и крикнула:
— Не трогать чернилицы! Прочь съ дивана, негодный мальчишка!… Вс руки отобью!… Что ты говоришь, Петръ?
— Въ контору, значитъ, пожалуйте, — лниво проронилъ корридорный.
— Въ контору?
Она переспросила его голосомъ, который сразу упалъ.
— Дмитрій Михайлычъ приказали вамъ придтить,— безстрастно подтвердилъ корридорный.
— Скажи, сейчасъ.
Она задумчиво вернулась въ номеръ. Дырявый клеенчатый диванъ былъ покрытъ старымъ байковымъ одяломъ. Подъ нимъ, съежившись худенькимъ тльцемъ, лежала семилтняя двочка съ больнымъ личикомъ. Блокурые спутанные волосы падали на пылавшій лобъ. Дыханіе, ускоренное и прерывистое, съ шумомъ вырывалось изъ ея груди.
Мальчикъ лтъ четырехъ изподлобья лукаво оглядывался на мать и пробовалъ вскарабкаться на ноги сестр. Другой, черноволосый мальчуганъ лтъ пяти, влзъ на стулъ, привлеченный ворохомъ иностранныхъ газетъ, лежавшихъ на стол. Въ воображеніи мальчугана возникъ самый замысловатый узоръ и, обмакнувъ перо въ чернилицу, онъ уже готовился нанести этотъ узоръ на листъ бумаги, весь почти исписанный нервнымъ, но четкимъ почеркомъ матери.
— Коля, бумагу оставь! Пошелъ прочь! Сказано теб, не трогать!
Разомъ творческая фантазія изсякла въ кудрявой головк Коли. Онъ горькимъ опытомъ извдалъ, какъ тяжела бываетъ подчасъ обыкновенно ласковая рука мамы. Нынче на лиц ея была гроза, и потому Коля благоразумно поспшилъ спуститься подъ столъ.
Молодая женщина торопливо, но совершенно машинально передвинула на стол иностранныя газеты съ отмтками краснымъ или синимъ карандашомъ и листъ, исписанный ею, въ заголовк котораго стояло Иностранное обозрніе, и взялась за голову. Безсонная ночь давала себя знать: голова, казалось, налита была свинцомъ и болла тупою болью при каждомъ рзкомъ движеніи. Спина ныла, руки отекли, воспаленные глаза наливались непрошенными слезами. Она досадливо смахнула ихъ кулакомъ. Немудрено натрудить глаза такою работой! Двнадцать, первый въ начал, скоро пора и въ редакцію. Ни отдыхать, ни сантиментальничать, ни плакать некогда. Да, некогда! Вотъ слово, страшный, горькій смыслъ котораго ей слишкомъ знакомъ. И всю-то жизнь такъ!
Нервными, торопливыми движеніями она пригладила спутавшуюся черную, блестящую косу, закрутила ее небрежно на затылк, прикрпивъ шпильками, тепле закуталась въ платокъ и направилась къ дверямъ. Но по дорог словно вспомнила что, вернулась, спрятала рукопись въ верхній выдвинутый ящикъ коммода и подошла къ лежавшей на диван двочк. Выраженіе нжности, вдругъ озарившей ея блдное лицо, сдлало его прекраснымъ, и теперь она казалась лтъ на десять моложе.
Двочка открыла воспаленные глаза и посмотрла на мать мутнымъ взоромъ.
— Что, Вра, какъ ты себя чувствуешь?
Двочка шевельнула пересохшими, почти черными губами и опять закрыла глаза.
Съ тоскливымъ чувствомъ глядла на нее мать. Что же это докторъ такъ долго не детъ?
Она беззвучно вынула ключъ изъ двери и погрозилась мальчикамъ, которые лукаво слдили за ея движеніями.
— Не смйте сестр мшать… Я сейчасъ вернусь,— прошептала она и заперла за собой номеръ.
Въ контор, кром управляющаго, никого не было. Она вздохнула свободне. Тмъ лучше. Объясняться легче. Тмъ не мене, горячая краска стыда залила ея щеки.
— Дмитрій Михайловичъ, вы желали меня видть?
Тонъ ея былъ сухъ, темныя брови сдвинулись сурово.
Управляющій, рослый, плотный мужчина, съ великолпною рыжею бородой и холодными голубыми глазами, поднялъ лицо отъ громадной книги и отложилъ въ сторону тяжелые счеты.
— Прошу садиться.
Онъ любезно придвинулъ вошедшей внскій стулъ и, подойдя къ двери, притворилъ ее.
— Я обезпокоилъ васъ, Валентина Львовна, извините… Вы уже, должно быть, на занятія спшите…
— Да… мн некогда…
— Я не задержу васъ… пятнадцатое число… Желательно было бы получить съ васъ…
Она потянула на себя платокъ и крпко прижала концы его къ своей груди.
— Нтъ у меня ничего сейчасъ,— рзко оборвала она и отвернулась, чтобы не видть его глазъ.— И чего вы прислали за мной? Сами знаете, что мы получаемъ гонораръ только пятнадцатаго… Вечеромъ доставлю деньги…
Его лицо оставалось непроницаемымъ. Она порывалась уйти, но онъ загородилъ ей дорогу громадною книгой.
— Вы потрудитесь взглянуть, сударыня… за два мсяца…
— Ахъ, Богъ мой! Да разв я не знаю? Ну, да, за два мсяца… Часовъ въ восемь вечера или завтра утромъ получите вс пятьдесятъ рублей.
Она снова сдлала попытку уйти.
— Вы въ этомъ уврены?— послышался за ней ироническій вопросъ.
Она обернулась, негодующая.
— Что такое? Въ чемъ уврена? Что деньги отдамъ? Да неужто вы…
У нея перехватило духъ. Кровь разомъ отъ пылавшихъ щекъ отлила къ сердцу.
Управляющій спустилъ счетную книгу на столъ и быстро, несмотря на свою толщину, шагнулъ къ молодой женщин.
— Вы, голубушка, напрасно сердиться изволите… Присядьте на минуточку…
— Это что за тонъ, г. Возницынъ? Мы съ вами недостаточно близки для этихъ нжностей… Говорю вамъ, что некогда мн…
— Мн и самому недосугъ… Только вы напрасно сердиться изволите.
Фамильярнымъ движеніемъ онъ дотронулся до ея руки, она брезгливо отвернула свои тонкіе пальцы.
— Нтъ, вы разсудите: на что вы нынче разсчитываете? На то, что вамъ выдадутъ гонораръ въ вашей редакціи, да еще впередъ, въ счетъ будущихъ печатныхъ строкъ? Вдь, вы тамъ ужь мсяцъ будетъ, какъ впередъ забираете…
Она отступила съ гнвнымъ выраженіемъ въ глазахъ.
— А, вы шпіоните? Прекрасное занятіе… Да какъ вы смете слдить за мной? Вамъ какое дло?
Онъ усмхнулся недоброю усмшкой.
— Человколюбія ради… Ну, да не объ этомъ вопросъ. Хотите пари, что вамъ ничего больше не дадутъ? Ваша Правда на ладонъ дышетъ.
— Слышали мы это… Третій мсяцъ слышимъ… Подождите радоваться… Можетъ быть, и протянемъ еще…
— Да у Щеглова денегъ нтъ на это, поймите вы, чудная эдакая! У него и на любовницъ-то капитала не хватаетъ. Онъ вашему секретарю сколько долженъ?
Она поглядла ему прямо въ лицо съ глубокимъ презрніемъ. Одну минуту ему показалось, что она плюнетъ ему въ глаза. Отъ такой сумасшедшей все, вдь, станется.
— Вамъ дорого платятъ за шпіонство?— тихо, раздльно произнесла она и отворила дверь.
Пройдя нсколько шаговъ, она оглянулась.
— Деньги получены будутъ въ контор въ восемь часовъ,— болзненно выкрикнула она не то съ ненавистью, не то съ отчаяніемъ.
Онъ усмхнулся на этотъ разъ самодовольно.
‘А, вдь, красива, бестія, — думалъ онъ.— Видно, у Юрія Николаевича губа-то не дура’.
Торопливо взбиралась Валентина Львовна по высокой лстниц. Номеръ ея былъ въ четвертомъ этаж. На площадкахъ она часто останавливалась и болзненно переводила дыханіе. Сверху спускался какой-то прилично одтый баринъ. Съ очевиднымъ удивленіемъ онъ покосился на грязную блузу молодой женщины, составлявшую такой контрастъ съ ея изящною фигурой и красивымъ лицомъ.
‘За горничную принялъ, наврное, либо… Э, плевать!… Все это уже не въ диковинку’.
Валентина Львовна никогда не заботилась о своей вншности и о своемъ туалет. Кокетства въ ней не было и тни, да и некогда было думать о такихъ пустякахъ. Однако, было время, лтъ семь-восемь тому назадъ, когда она считала невозможнымъ показаться кому-нибудь неумытою и нечесанною, безъ воротничка и манжетъ. Теперь на эти пустяки обращать вниманія нтъ охоты,— не до того ей.
Вкладывая ключъ въ дверь, она уже слышала несшіеся изъ номера пронзительные крики. При ея появленіи все стихло. Глазамъ ея представилось слдующее зрлище: Миша лежалъ на полу ничкомъ, пряча подъ себя газету, Коля сидлъ на немъ верхомъ и, надо думать, только что передъ этимъ тузилъ его кулакомъ. Двочка, приподнявшись на локт, мучилась приступомъ сильнйшаго кашля.
— Ахъ, вы, негодные! Прочь съ пола! Да уйметесь ли вы, безсовстные? Ни минуты покоя отъ васъ нтъ… Хоть сестру-то пожалли бы… Мучители вы эдакіе!
Но тхъ, къ кому относились эти упреки, уже не было на полу: они моментально скрылись за перегородку. Испуганная мать бросилась къ больной.
Въ эту же минуту кто-то стукнулъ въ дверь и въ номеръ вошелъ высокій или, врне, длинный брюнетъ, съ молодымъ желчнымъ лицомъ восточнаго типа, чуть опушеннымъ бородкой.
— Вижу, что пора,— сказалъ онъ, раздваясь.
— Ахъ, докторъ, наконецъ-то! Я вамъ вчера еще писала…
— Видите, какъ исправны наши почты. Я только что получилъ и, какъ видите, не замедлилъ явиться.
— Спасибо, Иванъ Александровичъ… Вчера я просто голову съ нею потеряла… Хрипитъ, мечется, горитъ вся, бредитъ… Что съ нею?
Докторъ нагнулся съ ласковою улыбкой къ двочк и пощупалъ пульсъ.
— Ай, ай, Врочка! Стыдно… Второй разъ за зиму такъ простужаешься.
Онъ основательно выслушалъ и выстукалъ больную, измрилъ ея температуру, задалъ нсколько вопросовъ и затмъ смолкъ съ выраженіемъ озабоченной грусти въ глазахъ.
— Ну, что же, докторъ?— тоскливо вырвалось у матери.
— Утшительнаго мало…
Валентина Львовна пошатнулась. Онъ поддержалъ ее и довелъ до перваго стула. Она опустила голову на руки.
— Ну, полно вамъ отчаиваться. Не этимъ можно помочь длу. Вы, Валентина Львовна, привыкли какъ-то небрежно относиться и къ своему, и къ дтскому здоровью, хотите въ чернорабочіе записаться. Да, вдь, наши организмы разнымъ фантазіямъ не повинуются,— желчно усмхнулся докторъ.— Взгляните на болзнь серьезно, примемъ вс мры и, можетъ быть, предупредимъ воспаленіе легкихъ, которое у такой малютки во второй разъ было бы опасно.
Она слушала и какъ будто не слыхала ничего. Взоръ ея безцльно и безсмысленно вперился въ одну точку.
Мальчики потихоньку выбрались изъ-за перегородки.
— Вонъ и разбойники изъ норъ повылзли… И зачмъ вы, дтвора, родитесь только?
Побуждаемая безотчетнымъ страхомъ, Валентина Львовна страстно прижала къ себ подошедшихъ дтей.
— Господи! Да что же за жизнь безъ нихъ?
— Нтъ, Богъ съ ними! Пока нтъ ихъ, нужда не страшна, а съ ними намъ, неудачникамъ, только въ петлю ползать придется. Право, я радъ былъ бы, еслибъ у меня ихъ не было.
Валентина Львовна возразила, что на родителяхъ лежитъ великая обязанность воспитать новое поколніе честныхъ и сильныхъ душою борцовъ, которые возьмутъ то, чего не удалось достичь отцамъ. Докторъ, раздражительно посмиваясь, доказывалъ, что женщины, проводящія, подобно Валентин Львовн, вс дни въ труд вн дома, никогда не достигнутъ этой цли, а изъ дтей, предоставленныхъ самимъ себ, благодаря роковымъ условіямъ, легко могутъ выработаться негодяи и шалопаи.
Несмотря на свои тридцать лтъ, онъ былъ сильно разочарованъ въ жизни и людяхъ. Женился онъ давно, еще студентомъ, по любви на бдной двушк, и пока дтей не было, они жили на пятьдесятъ рублей въ мсяцъ, обдали черезъ день, но были счастливы. Съ дтьми пришла нужда, начались невзгоды. Знакомства было мало, выгодныя мста при казенныхъ и частныхъ больницахъ были вс на-расхватъ, наконецъ, у жены открылась чахотка.
— Я только что съ консиліума. Остроумовъ объявилъ, что у нея бугорчатка… Какъ тутъ не захандрить! И, главное, не я одинъ такъ маюсь. Куда ни глянешь, т же неудачи и нужда… хуже, пожалуй… Не знаю, какъ нашимъ дтямъ будетъ, знаю только, что намъ очень плохо.
Было уже около двухъ, когда докторъ началъ прощаться.
— Я заду завтра днемъ, если успю, врне, вечеромъ,— общалъ онъ, выходя въ корридоръ.
Она пошла вслдъ, притворивъ за собой дверь номера. На площадк лстницы они остановились. Свтъ изъ окна падалъ прямо на измученное лицо молодой женщины.
— А первымъ дломъ, барынька, Врочку въ ма на дачу.
— Непремнно, докторъ, я это уже, ршила…
— Впрочемъ, что дача! Хорошо бы въ деревню вамъ… У васъ нтъ возможности провести лто въ деревн?
Она печально покачала головой.
— Ну, что-жь длать, хоть дача, только по желзной дорог, подальше отъ Москвы… И вамъ самимъ отдохнуть не мшало бы. Вы посмотрите на себя… Охъ, барынька, не шутите здоровьемъ. Моя Ольга такъ же вотъ надрывалась, а теперь бугорчатка. Вы не изъ крпкихъ.
— Ничего не подлаешь, Иванъ Александровичъ, сть надо… Наврядъ ли придется мн самой съ ними на дач жить. Работа ежедневная. Утромъ до двухъ дома работаешь — газеты по пятнадцати штукъ проглядываешь. Съ трехъ до восьми въ редакціи пишешь, иногда до девяти, а иногда и ночь напролетъ, какъ нынче, напримръ. Какая-жь тутъ дача?
Она тоскливо вытянула руки. Тонкіе пальцы хрустнули.
— А вы, все-таки, о дтяхъ подумывайте, барынька. Надо ихъ на ноги поднять, да обезпечить… Бросьте ваше писанье, поищите чего-нибудь выгодне…
— Перестаньте, докторъ, и не злите меня… Порадуйтесь, что я имю такую работу.
— А когда ея не будетъ?
Ея большіе темные глаза устремились на лицо доктора съ укоризной и страхомъ.
— Ну, полно вамъ пугать! И такъ-то не весело!
Облокотясь о крашеную желзную баллюстраду лстницы, она задумчиво слдила взоромъ за удалявшеюся фигурой доктора. Послднія слова его глубоко запали въ изстрадавшуюся душу матери… Ахъ, на дачу бы поскорй!…
Она пошла переодться. Въ редакцію давно было пора идти… Мальчики уже успли растащить нсколько экземпляровъ Times’а, но Валентина Львовна и не крикнула на нихъ,— они внезапно стали такими жалкими въ ея глазахъ. Бдняги,— думалось ей,— ни воздуху не знаютъ, ни удовольствій. Въ четырехъ стнахъ дряннаго номера, подчасъ запертые на ключъ, проголодавшіеся…. Не разъ, возвращаясь съ работы, она находила ихъ смирно сидящими на постели, въ слезахъ, въ стемнвшей комнат. Они бросались къ ней съ плачемъ, прося сть. А сколько разъ, сидя тамъ, въ редакціи, она представляла себ пожаръ въ меблированныхъ комнатахъ и другіе, очень возможные ужасы. Они никогда не выходили у нея изъ головы… Надо купить имъ игрушекъ нынче непремнно. Дали бы только денегъ впередъ.
Одвшись, она вышла въ корридоръ и постучала въ номеръ, напротивъ лстницы. Отвта долго не было. Затмъ за дверью послышались вздохи, звки и шлепанье мягкихъ туфель на полу.
— Кто тамъ?— раздался сердитый окрикъ женскаго голоса.
— Я, Маша… Отоприте, ради Бога, скоре…
Крючокъ быстро щелкнулъ и Валентина Львовна переступила черезъ порогъ.
Въ номер, носившемъ какой-то особенный отпечатокъ неряшливости, стоялъ спертый воздухъ. Остатки рыбы съ объдками соленыхъ огурцовъ и пустая бутылка ‘очищенной’ красовались на грязной скатерти стола. На швейной машин лежала густыми, сползавшими на полъ складками красивая матерія, очевидно, начатая работа.
Валентина Львовна вошла и всплеснула руками. Передъ ней стояла неряшливая, полуодтая фигура женщины, очевидно, молодой. Но возрастъ ея можно было только угадывать по голосу и стройной фигур, потому что лицо трудно было разглядть. Голова была обвязана полотенцемъ, вымоченнымъ въ уксус, а сверхъ этого полотенца, закрывая почти все лицо, шла повязка, тоже въ чемъ-то смоченная и долженствовавшая оберегать зашибленный глазъ. На вздернутомъ, чисто-русскомъ носу повязка слегка, приподнималась и позволяла видть большую синевато-багровую опухоль, расползавшуюся до половины щеки. Другой, свободный, но припухшій отъ слезъ и сна глазъ смотрлъ теперь на Валентину Львовну съ тоскливымъ смущеніемъ.
— Маша!… Опять? Что же это? Когда конецъ?
Валентина Львовна присла на первый попавшійся стулъ.
Маша махнула рукой и пошла къ машин. Когда она нагнулась поднять упавшую на полъ матерію, невольный стонъ вырвался у нея.
— Охъ, батюшки! Моченьки моей нтъ… Всю башку разломило…
— Да когда же вы отстанете отъ этой подлой жизни?… Маша, что вы мн общали?
— Нтъ! Ужь, видно, мн, окаянной, на роду такая жисть собачья написана.
Портниха опустилась грузно на стулъ, захвативъ руками голову.
— Да кому же это вы позволяете такъ издваться надъ собой? Вдь, это же безобразіе…
— Позволяете!… Да нешто они спрашиваютъ позволенія? Вздуютъ, вотъ и ищи съ нихъ…
Наступило минутное молчаніе.
Вдругъ портниха подняла голову.
— Валентина Львовна… мой-то, Николка, женится, вдь, подлецъ…
— Да что вы? Онъ самъ сказалъ?
— Стороной узнала… Разв онъ правду скажетъ когда? Вотъ изъ-за этого самаго канитель-то вся и вышла…
— И онъ же васъ прибилъ?… Маша, да какъ вы можете любить такую скотину, извините за выраженіе?
— И не говорите, Валентина Львовна… Хуже онъ теперь для меня пса всякаго… Какъ встрчу, такъ въ харю на людяхъ и плюну ему!
Валентина Львовна уныло махнула рукой.
— Слышали мы это двадцать разъ… Это до первой ласки. Вотъ ужь годъ, какъ вы его бросать собираетесь.
— Да что же мн съ сердцемъ-то своимъ длать? Недлю, бывало, терпишь, за работу засядешь, а придетъ онъ, тихій да ласковый, ужь у меня и злости нтъ… Такъ бы, кажется, душу всю вынула бы, да ему отдала.
Она вдругъ упала головой на доску машины и глухо зарыдала. Валентина Львовна поблднла.
— Ахъ, какъ все это мн противно!… Нтъ, Маша, видно, намъ съ вами не придется на дач жить… Васъ не передлаешь…
— Голубушка, потерпите… Вотъ ей-ей плюну, брошу… Да что я! Самъ онъ меня броситъ, какъ женится.
— Самолюбія у васъ нтъ.
— Нту, нту, сама знаю… Вчера это я ему говорю: ‘Совсти въ теб нту, видно… На что теб жена?… Вдь, ужь, кажется, берегу тебя, обшиваю…’ — ‘Что мн, — говоритъ,— съ тобой возжаться? Я бухгалтеръ,— говоритъ,— я красавецъ… а ты…’ и такимъ то-есть словомъ обругалъ меня… Не стерпла я… Размахнулась и по морд дала… Я изъ-за него, подлеца, человка хорошаго оставила, теперь бы у меня билета четыре, если не больше, было бы… Хорошо еще, что хоть одинъ-то сберегла, а на его ласки-то нешто разживешься? Ни гроша отъ него я не видла никогда… Только сама, бывало, все даришь его изъ послдняго… Споилъ онъ меня, сгубилъ… Сколько я случаевъ хорошихъ упустила изъ-за него… Жила бы теперь на всемъ готовомъ, припваючи…
— Перестаньте гадости говорить!— крикнула на нее Валентина Львовна.— Сколько разъ объясняла я вамъ, что это низко, подло… Отлично проживете одною работой… Вотъ наймемъ сообща дачу, днемъ работать, вечеромъ гулять и читать будемъ… Сами потомъ меня благодарить будете… И прекрасно длаетъ онъ, что женится. Иначе ничмъ васъ разлучить нельзя бы было.
Облокотившись на доску машины, Маша смотрла своимъ единственнымъ глазомъ въ окно на клочокъ мутно-сраго неба.
Валентина Львовна подошла къ ней и положила свою руку на ея плечо.
— Мн пора на работу… У меня Врочка больна, походите за ней, ужь я на васъ надюсь…
Маша встрепенулась.
— Больна? Ахъ, батюшки!… Сейчасъ, я сейчасъ къ ней пойду.
— Да накормите дтей… Вотъ вамъ деньги, больше нтъ, нынче получимъ. Керосинка тамъ у меня. Такъ посидите съ ними!
— Ну, само собой посижу… Вотъ машинку захвачу туда… Она засуетилась.
— Какъ же это они вчера-то безъ меня? Ахъ, я подлая…
— Молока я имъ купила вчера… Такъ, безъ бульону… Нынче ужь пожалуйста покормите ихъ горячимъ, да вотъ микстуру принесутъ, Врочк давайте… Нынче я постараюсь скоре домой вернуться.
Она ушла успокоенная. Когда Маша была дома, Валентина Львовна за дтей не боялась. Они вс перебирались въ номеръ портнихи, и пока та работала, хлопотливая Врочка, подъ руководствомъ Маши, слдила за варившимся на керосинк супомъ. Но зачастую Маша загуливала, и тогда бдняжки оставались подъ надзоромъ семилтней Врочки, которая прятала къ себ въ карманъ ключъ отъ номера, и, кормясь молокомъ, они проживали день въ постепенно темнвшей комнат, поджидая свою маму. Валентина Львовна случайно сошлась съ Машей, он полюбили другъ друга. Валентина Львовна раза два въ недлю слушала, какъ проклинала портниха своего возлюбленнаго, какъ клялась его бросить. Потомъ выходила изъ себя и начинала бранить портниху, которая выслушивала ее, въ свою очередь, покорно плача. Но Валентина Львовна твердо врила, что, перехавъ съ Машей лтомъ на дачу, она сдлаетъ изъ доброй, но несчастной двушки другаго человка.
Уже стемнло, когда, не получивши въ редакціи ни копйки, Каменева, вся разбитая отъ усталости и волненій, подходила къ подъзду меблированныхъ комнатъ, въ которыхъ жила.
Въ ту же минуту входная дверь распахнулась, выпуская высокую мужскую фигуру. Подъ свтомъ фонаря Валентина Львовна явственно разглядла красивое молодое лицо, съ небольшою черною бородой.
Она бросилась въ переднюю. Мужчина, казалось, тоже узналъ ее, потому что обернулся съ глухимъ восклицаніемъ и съ минуту смотрлъ на хлопнувшую дверь.
Валентина Львовна остановилась, задыхаясь, только у своего номера, какъ будто опасалась погони за собой. Расширенные волненіемъ зрачки ея устремились въ глубь корридора. Нтъ, нтъ!… Она не могла ошибиться… Но, Боже мой! Зачмъ же это еще? Неужели и такъ мало горя?…
Въ номер пахло супомъ и керосиномъ. Дти додали говядину и спорили изъ-за послдняго оставшагося на тарелк кусочка. При вид матери они выскочили изъ-за стола и побжали къ ней. Вра посмотрла на мать почти сознательными глазами, но на вопросъ: ‘плохо ли ей?’ ничего не отвтила и снова сомкнула вки.
Маша шепотомъ сообщила Валентин Львовн, что двочка то стонала, то бредила и всего съ полчаса какъ заснула.
— Да вотъ, видите ли, сна совсмъ нтъ… Эти неслухи и то притихли.
— Мамочка, а игушки д?— залепеталъ Коля, прижимаясь къ колнямъ матери кудрявою головой.
— Нту, нту, дточка, подожди до завтра…
— Нту игушекъ?— разочарованно подхватили дти.
Валентина Львовна вышла съ Машей въ корридоръ.
— Маша, выручайте, ради Бога… Денегъ нтъ, будутъ черезъ три дня, можетъ… Дайте, что есть у васъ…
Лицо Маши зардлось подъ покрывавшими его тряпками.
— Матушка, Валентина Львовна, нту…
Каменева испуганно всплеснула руками.
— Какъ нту? Вы третьяго дня 15 рублей за работу получили…
— Ну, да, получила, а теперь нту.
— Да гд-жь они?
Маша смотрла въ сторону и злобно грызла ногти.
— Ахъ, Господи!— не выдержала она, наконецъ.— Этому… моему халатъ подарила… Чтобъ онъ подавился имъ, проклятый!
— Опять ему? Маша, да что вы безумствуете? Вдь, онъ на другой женится.
— А я третьевось, не знавши ничего, какъ подучила деньги, тать я създила въ внскій магазинъ. Онъ мн, почитай, цльный мсяцъ твердилъ, что халата у него нтъ… Дура я, да!
Маша схватила себя за волосы. Валентина Львовна стояла, какъ убитая.
Долго пробродили они по стемнвшему корридору. Маша убдительно и горячо просила о чемъ-то Каменеву, взявъ ее за талію. Каменева хмуро качала головой и хрустла тонкими пальцами. Наконецъ, Маша всхлипнула.
— Господи, какъ вы нами брезгуете, гршно вамъ!
Каменева остановилась и ласково половила исхудалую руку за плечо Маши.
— Да, милая, брезгую не вами, а деньгами этими, и сами вы знаете почему…
Уже угрюмый Петръ зажегъ закопченную лампочку въ корридор, когда Каменева согласилась войти въ номеръ Маши и взять у нея выигрышный билетъ, который портниха предложила ей заложить, хотя это было единственное достояніе ея. Не разъ и раньше, когда наступали для Валентины Львовны тяжелые дни, Маша предлагала ей эту помощь, но молодая женщина сердилась даже. На этотъ разъ она согласилась, и уступчивости этой много способствовало мелькомъ виднное ею подъ фонаремъ лицо съ цыганскимъ типомъ и черною бородкой.
Къ семи часамъ Валентина Львовна ждала управляющаго, чтобы показать ему билетъ, который заложитъ завтра, но управляющій не явился. Каменевой было досадно. Наврное, этотъ нахальный человкъ думаетъ, что она не достала денегъ. Но вс непріятности, терзавшія ее весь день, болзнь Вры, неудачи въ редакціи, объясненія съ управляющимъ и т. д.,— все это поблднло и отошло куда-то вдаль. Все это можно было вынести, побороть, пережить, перетерпть. Надъ всмъ этимъ хаосомъ разнообразныхъ чувствъ всплывало что-то такое, съ чмъ бороться было трудно, чего она не хотла и не умла выносить. Красивое чернобородое лицо съ дерзкими, смющимися глазами, это лицо, дорогое и все не ненавистное, заслонило на мгновенье передъ ней все окружающее.
Маша перевела дтей къ себ и велла подать въ свой номеръ самоваръ, Валентина Львовна осталась у себя ходить за Врочкой. Огня она не зажигала, опасаясь помшать забытью больной. Облокотясь на подоконникъ и уронивъ на руки голову, она думала, думала безъ конца.
Вся жизнь ея была рядомъ неудачъ, лишеній, горя крупнаго и мелкаго. Радостей было немного. Въ семь чуть ли не шестая дочь, она рано спозналась съ нуждой. Попавъ въ гимназію, училась превосходно, кончила съ медалью, дома въ свободную минуту занималась, подъ руководствомъ другихъ сестеръ, англійскимъ языкомъ, музыкой и пніемъ. Кончивъ курсъ, цлые дни шаталась по урокамъ, побывала въ гувернанткахъ, затмъ вышла замужъ за доктора, болзненнаго человка, любившаго ее безъ ума. Сама она платила ему уваженіемъ и привязанностью. Мужъ получилъ мсто въ узд, она, чмъ могла, помогала ему. Въ деревн, гд они жили, имя Валентины Львовны помнятъ и теперь. Ближнее къ деревн имніе принадлежало Юрію Николаевичу Чагину, слывшему лучшимъ хозяиномъ чуть ли не во всей губерніи. Онъ кончилъ курсъ въ Петровской академіи и тотчасъ же весь отдался хозяйству. Имніе его считалось образцовымъ. Крестьяне свои жили припваючи, чужіе шли за помощью и совтомъ къ Чагину. Въ узд онъ, какъ богачъ, былъ самымъ дорогимъ гостемъ, особливо тамъ, гд имлись невсты. Къ горю всхъ маменекъ и дочекъ, Чагинъ ршительно не имлъ охоты жениться. Онъ на выборахъ познакомился съ Каменевымъ, сошелся съ нимъ и не разъ оставался у него гостить, не обращая вниманія на тсноту и бдность обстановки. Иногда и Валентина Львовна здила съ мужемъ и дтьми въ его превосходное имніе Дубки.
Сама она не замтила, какъ и когда полюбила Чагина. Любилъ ли онъ ее, какъ человка,— она никогда не могла узнать и словамъ его не врила. Она упорно боролась съ чувствомъ, пока былъ живъ мужъ. На рукахъ преданной жены онъ закрылъ глаза, истерзанный неудачами и борьбой съ окружающею его средой, борьбой за свои идеалы. Валентина Львовна въ то время была беременна Мишей. Беременность была трудная, посл мужа не только не осталось никакихъ средствъ къ существованію, но даже явились долги, потому что Каменевы никому не умли отказывать и для другихъ раскрывали, какъ говорится, свою крышу. Валентина Львовна съ двумя дтьми перебралась въ уздный городъ, гд Чагинъ помогъ ей найти уроки, и сильно бдствовала, лишая себя почти необходимаго, чтобы расплатиться хоть частью съ кредиторами и приберечь деньгу про черный день, когда наступятъ роды и безработица. Чагинъ видлся съ ней часто, но о любви рчи не было. Валентина Львовна была не только сдержанна, но даже сурова, боясь своей слабости, которой она стыдилась. Роды и послдующій періодъ выздоровленія Валентины Львовны сблизили молодыхъ людей. Чагинъ возилъ къ Каменевой лучшихъ докторовъ городка, потомъ сталъ повреннымъ Каменевой, которая рвалась въ Москву, на новую, самостоятельную и трудовую жизнь. Въ городк этого не знали. Вс считали Каменеву любовницей Чагина, и когда она, еле оправившись отъ родовъ, поспшила къ оставленнымъ урокамъ, ее встртили сухо, враждебно, даже грубо. Она очутилась безъ всякихъ средствъ.
Вечеромъ Чагинъ, пріхавъ, засталъ Валентину Львовну возбужденной, негодующей, озлобленной. Она начинала понимать, что дружб съ Чагинымъ обязана она потерей уроковъ. Въ одномъ дом ей дали это понять. Въ первыя минуты она чуть не вытолкала Юрія Николаевича изъ своей комнатки. Потомъ опомнилась, взглянула въ его глаза, ласковые и укоризненные, и, закрывъ лицо руками, зарыдала. Чагинъ молча перешелъ комнату и крпко обнялъ молодую женщину, которая слабо вскрикнула, но не оттолкнула его.
Любилъ ли онъ ее тогда? Вотъ мучительный вопросъ, надъ разршеніемъ котораго впослдствіи не разъ томилась Каменева, надъ которымъ она задумалась и въ эти весеннія сумерки, сидя въ стемнвшемъ номер, у изголовья своей двочки. Она не могла, по хотла назвать любовью такое чувство. Чагинъ видлъ въ Валентин Львовн красивую женщину и желалъ назвать ее своей. То, что она была недюжинною натурой, талантливою, энергичною, гордою, стремившеюся къ самостоятельности черезъ трудъ и желавшей, чтобы трудъ этотъ былъ полезенъ кому-нибудь, кром нея,— всего этого онъ не цнилъ, мало того, онъ не врилъ, когда она говорила ему о повсти, которую она впослдствіи отправила въ Петербургъ, и о связанныхъ съ нею надеждахъ, онъ старался разрушить ея мечты, когда она мечтала, перехавъ въ Москву, найти работу, онъ трунилъ надъ ея ‘общественными порывами’ и предсказывалъ ей голодную смерть. Только теперь, убдившись въ любви Валентины Львовны, Чагинъ снялъ маску и, что называется, распахнулся нравственно. Онъ смялся надъ женщинами, не довольствующимися обязанностями въ семь, онъ смло утверждалъ, что современная жизнь вырабатываетъ какое-то чудовище, вмсто женщины, безполое существо, утратившее доброту, человколюбіе, стыдливость, инстинкты матери, преданность жены,— словомъ, всю прелесть женственности,— и взамнъ не получившее ни одного изъ качествъ мужской натуры.
Валентина Львовна узнала только въ этотъ періодъ своего сближенія съ Чагинымъ, что онъ женатъ и съ женой не живетъ. Этого не знали въ город. Каменева избгала говоритъ съ Юріемъ Николаевичемъ объ его жен, но посл одного такого разговора она вскинулась на Чагина.
— Зачмъ же вы не выбрали себ такую идеальную жену, умющую ‘давать счастье’?
— Ошибся,— пожимая плечами, усмхнулся Чагинъ.— Взялъ куклу, а не женщину. Красивымъ, кроткимъ личикомъ плнился.
Она засмялась злобно, истерично, съ отчаяніемъ.
— Бариномъ ты родился, бариномъ и умрешь… И по плечу теб только барыни съ красивыми личиками…
Да, въ любви ихъ было мало радостей, по крайней мр, для нея. Валентина Львовна мучилась рознью въ ихъ взглядахъ на женщину, на ея соціальное положеніе въ будущемъ, на ея обязанности. Но Чагинъ въ этой именно борьб, находилъ невыразимое наслажденіе. Если бы Каменева была кроткою, безхарактерною личностью, которая скоро отреклась бы отъ своихъ убжденій, Чагинъ не цнилъ бы ее. Его влекла къ молодой женщин именно эта страстная преданность ея извстнымъ идеямъ, ея гордый, независимый нравъ, озлобленный умъ ея, ея нервная красота. Ему мало казалось владть ея тломъ, онъ жаждалъ подчинить себ эту гордую душу, заставить Каменеву поступиться ея убжденіями ради любви. Но нашла коса на камень. Она, любя его, все же стремилась въ Москву, на самостоятельную жизнь, полную труда.
Ссоры у нихъ случались часто, чуть ли не ежедневно. Его шокировала неряшливость ея туалета, отсутствіе манжетокъ или воротничка, небрежная прическа, ея рзкія рчи, угловатыя манеры. Онъ досадовалъ, что въ Каменевой нтъ ни тни кокетства, рисовки, желанія нравиться ему. Онъ такъ привыкъ къ этимъ виданнымъ имъ съ дтства типамъ чистенькихъ, изящныхъ женщинъ, съ безукоризненною прической, мягкими манерами, съ broderie anglaise въ рукахъ, съ кокетствомъ врожденнымъ, невольнымъ, почти безсознательнымъ. Чагинъ самъ происходилъ изъ старинной семьи и, дйствительно, по вншности и привычкамъ былъ бариномъ. Среда воспитала его по-своему и привила ему многіе взгляды, которыхъ онъ держался и до сихъ поръ. Конечно, очутившись въ академіи, онъ отказался отъ массы прежнихъ ‘барскихъ’ воззрній, отказался искренно и безповоротно. Но онъ удержалъ при себ на всю жизнь идеалъ женщины-семьянинки, представительницы изящества и всепрощенія, въ ней онъ видлъ примиряющій элементъ въ трудовой, полной борьбы и неудачъ жизни мужчины, какъ удержалъ любовь къ чистот и порядку въ своемъ костюм и къ порядочности въ своихъ рчахъ и манерахъ. Если бы Чагину за день до встрчи его съ Каменевой сказали, что онъ влюбится въ женщину, правда, красивую, но ничего не желающую знать о своей красот, въ женщину, прямо противорчащую его идеалу, въ женщину съ озлобленнымъ взглядомъ, съ полнымъ отсутствіемъ мягкости въ характер, въ женщину, наконецъ, которая ставитъ семейные интересы позади ‘общихъ’ и которая находитъ, что любовь и личное счастіе — это роскошь, доступная богатымъ, и чуть ли не преступленіе передъ обществомъ,— если бы это сказали Чагину, онъ не поврилъ бы и засмялся. Но его влекло къ ней неудержимо, и, въ то же время, были минуты, когда онъ глубоко ненавидлъ ее. Она хорошо сознавала, что между ними идетъ борьба за принципы. Ее также влекло къ нему… что?— она не знала. Сначала, не ршаясь прямо назвать свое чувство, она увряла себя, что интересуется радикаломъ-помщикомъ, умвшимъ провести въ жизнь завтныя идеи студенчества. Но обманывалась Каменева не долго. Если бы Чагинъ, дйствительно, былъ бариномъ до мозга костей, какъ его злобно величала Валентина Львовна, то она все же не могла бы побороть своего къ нему влеченія. Это было выше ея силъ, выше ея пониманія. Когда Чагинъ выказалъ себя ярымъ противникомъ ‘женскаго вопроса’, она старалась его забыть и порвать съ нимъ. Она начинала его ненавидть, но иногда наступали минуты слабости, когда она понимала, что эта ненависть — все то же влеченіе, которое она хотла побороть, которое не желала назвать любовно.
Валентина Львовна любила дтей безумно. Когда умеръ ея мужъ, она ни минуты не думала о томъ, что можетъ представиться вторично случай выйти замужъ. Длить себя между дтьми и еще кмъ-нибудь, кром ‘своихъ, близкихъ’, этого она не допускала. А эти ‘свои и близкіе’ были вс, почему-либо нуждавшіеся въ ея помощи, вс, какъ она и мужъ покойникъ, всю жизнь бившіеся, чтобъ облегчить чужія страданія. Она и дтей мечтала выростить такими же фанатиками. Для любовника не оставалось мста въ ея ум и сердц. Отдавать мужчин свои ласки, свои заботы, свою преданность — значитъ воровать эту любовь у дтей и у ‘своихъ’. Валентина Львовна этого не допускала и считала себя застрахованною отъ увлеченій. Она ихъ не знала двушкой,— некогда было: надо было учиться, давать уроки, помогать семь. Замужемъ сердце ея было безраздльно отдано деревн, больниц, длу мужа, врною помощницей которому она была, сантиментальничать опять некогда было, да и въ голову не приходило. И вдругъ это невсть откуда налетвшее чувство, непрошенное, мучительное, неодолимое… Вздоръ! Надо одолть. Не къ лицу это такимъ, какъ она. Надо думать о хлб для дтей.
И вотъ въ одинъ вечеръ Чагинъ, войдя въ ея убогую комнату отъ жильцовъ, увидалъ несомннные признаки сборовъ въ дорогу. Онъ поблднлъ.
— Что это?
Она обернулась отъ чемодана, надъ которымъ возилась, укладывая дтское блье. Щеки ея запылали. Глаза смотрли вызывающе.
— Въ Москву ду, вотъ что!…
Они посмотрли въ глаза другъ другу. Потомъ онъ отвернулся, слъ къ столу и уронилъ на руки свою кудрявую голову. Она отвернулась къ чемодану и продолжала укладываться. Молчаніе длилось нсколько минутъ. Дти шумли около. Они ихъ не слыхали.
Боже, жутко и теперь вспомнить, что пережилось ими въ эти минуты! Комнаты быстро погружались въ темноту. Дти дремали. За стной квартирная хозяйка ругалась съ дочерью. Каменева давно перестала хлопотать надъ укладкой и, прислонясь къ стн, нервно ломала пальцы. Немигающимъ взоромъ, полнымъ отчаянія, смотрла она на его поникшую голову. Такимъ убитымъ, тихимъ, согбеннымъ подъ тяжестью удара она никогда не видала его до сихъ поръ и такимъ она его любила, да, да… любила… Чего тутъ обманываться? Зачмъ бояться словъ? Она впервые поврила, что и онъ ее любитъ.
Чагинъ поднялъ голову и взглянулъ на дремавшихъ у самовара дтей.
— Уложите ихъ и выходите… Надо поговорить… Я буду ждать васъ на улиц… Здсь душно…
Онъ ушелъ. О, какъ боялась она своей слабости! И какъ жаждала она пойти на какую-нибудь мало-мальски возможную сдлку съ своею гордостью, съ своими убжденіями! Правда, исходъ былъ. Онъ могъ бросить деревню, имніе, земство и хать въ Москву, за ней. Но эта жертва была бы слишкомъ велика, да она и не согласилась бы на это. Остаться самой и хать къ нему въ имніе, чтобы въ деревн, въ школ или больниц занимать мсто, получать скромное жалованье, зависть отъ себя, но жить около него, не разлучаясь? Вотъ было бы счастье! Но оно невозможно. Она сама убдилась, что въ школ и больниц Чагина работаютъ серьезныя двушки, привычныя къ своему длу. Занять ихъ мсто — значитъ лишить ихъ хлба. Она на это не способна. Исхода нтъ и разлука неминуема.
Чагинъ поджидалъ Каменеву за угломъ дома. Съ хмураго зимняго неба сяла какая-то мокрота. На улицахъ городка было пустынно. Одинокій фонарь чуть мерцалъ гд-то вдали. Въ окнахъ огней не было, предмстье спало. Дрожа не отъ холода, а отъ неодолимаго волненія, Валентина Львовна подала руку Чагину, и они пошли къ окраин города, гд кончались дома и начинались безконечные плетни, защищавшіе огороды. Наконецъ, Чагинъ остановился.
— Валентина, ты не подешь…
Онъ не приказывалъ, онъ умолялъ. Она молчала, блдня.
— Пойми, Валентина… Я безъ тебя жить не могу…
Онъ страстно обнялъ молодую женщину. Она вырвалась, вся дрожа.
— Оставь… Оставьте меня. Къ чему мучиться?… Лучше разомъ… Исхода нтъ.
— Какъ нтъ? Есть, есть исходъ. И ты должна согласиться… Будемъ жить вмст…
— Вмст? Какъ это ‘вмст’? Да гд же?
— У меня, Боже мой! Со мной….
Она все не умла понять. Онъ снова привлекъ ее къ себ и съ жаромъ убждалъ перехать къ нему. Какое это будетъ счастье! Она вдохновитъ его на трудъ, на боле энергичную дятельность! Какая жизнь начнется! Посл цлаго дня труда онъ вернется отдохнуть въ ея объятія. Конечно, она не побоится толковъ, она ихъ никогда не боялась. Съ женой онъ все равно разстался на вкъ. Она рванулась опять изъ его рукъ съ глухимъ крикомъ не то боли, не то угрозы.
— Въ содержанки!… Да? Ты зовешь меня быть содержанкой?… Ха, ха!… Безсовстный, подлый человкъ! Отдыхать въ ея объятіяхъ. И за эти объятія платить ей… Ха, ха!… Да какъ вы смли? По какому праву? Господи, да разв я похожа на женщину, ласку которой покупаютъ?
Онъ съ бшенствомъ схватилъ ее за руку.
— Сумасшедшая!… Разв любовь покупается?… Вдь, ты любишь меня? Какіе же тутъ счеты?
Она не хотла слушать, она задыхалась отъ оскорбленія. Какъ могъ онъ поставить ее на ряду съ женщинами, которыя ‘даютъ счастье’ по вечерамъ мужьямъ своимъ посл ихъ трудоваго дня! Какъ могъ онъ думать, что она для кого бы то ни было спустится до этой унизительной роли! О, нтъ! Этого простить нельзя. Такія вещи не забываются. И ничего, кром обиды, не было въ ея душ, когда она сказала ему:
— Прощайте… Мы съ вами не пара… Ищите себ женщину, которая удовольствуется ролью вашей любовницы и содержанки… Я лучше умру… Больше намъ и говорить нечего.
— Валя… Да какая же это любовь? Неужели теб мало моего счастья?
— Мало, да, да, да. Стало быть, я неспособна любить… хать къ теб — на позоръ идти… Передъ собой позоръ. Я тамъ съ тоски умру… Впереди дло, трудовая жизнь… Да какая любовь мн ее замнитъ?
— Ты не женщина.— Голосъ его задрожалъ.— Гд теб любить!
— Нтъ, нтъ! Не женщина, какъ ты ее понимаешь. И любить не умю… Прощай, прощай.
Она бгомъ пустилась домой. Платокъ слетлъ съ ея головы. Она не чувствовала и не помнила, какъ добжала до дому, и, не раздваясь, упала на постель.
Онъ не пошелъ за ней и даже не обернулся, чтобы взглянуть ей вслдъ. Онъ тоже былъ оскорбленъ. Женщина, которой онъ жаждалъ отдаться весь, и душой, и тломъ, откровенно сознавалась, что не съуметъ его любить и умретъ съ тоски, живя съ нимъ. О такой ли любви онъ мечталъ? Нтъ, ее надо вычеркнуть изъ своей жизни, и чмъ скорй, тмъ лучше.
Онъ пшкомъ пошелъ въ имніе. Она ухала въ Москву съ дтьми рано утромъ.
Съ тхъ поръ они не видались.
Прошло четыре года съ той поры, когда Каменева пріхала въ Москву. За время ея замужства родные ея разбрелись по Россіи, многіе умерли, она очутилась одна.
Нельзя сказать, чтобъ она скоро забыла Чагина, но время, неудачи, затмъ непосильный трудъ, болзнь, стараніе не потеряться въ этомъ водоворот громаднаго города сдлали свое. Она потеряла изъ вида Юрія Николаевича и образъ его сталъ блднть, оттсненный лицами позднйшихъ знакомыхъ. Но Чагинъ не забылъ Валентину Львовну. Разставшись съ ней, онъ ухалъ за границу, тамъ встртился съ женой и попробовалъ сойтись съ ней, но эти попытки были напрасны. Дорогой образъ недоступной для него женщины всплывалъ передъ его глазами всякій разъ, когда онъ всматривался въ изящное лицо жены, на которомъ никогда мысль или страданіе не накладывали печати. Прізжая не разъ въ Москву, Чагинъ отыскивалъ адресъ Каменевой, наводилъ справки. Она работала въ одной изъ газетъ. Онъ выписалъ газету, читалъ отдлъ, въ которомъ она участвовала, какъ бы желая прочесть между строкъ все недосказанное ею. Онъ старался уврить себя, что доволенъ исполненіемъ ея завтныхъ мечтаній о независимой и трудовой жизни, но его грызла тоска и душила злоба. Она ушла не на голодную смерть, какъ онъ предсказывалъ, она не раскается, не пожелаетъ вернуть словъ, брошенныхъ Чагину. Иногда вставали подозрнія. Быть можетъ, у нея есть любовникъ… Но онъ гналъ эти мысли. Онъ не забывалъ ея прощальныхъ словъ. Нтъ, такая женщина ни съ кмъ не сойдется зря, не любя. А полюбить ей не легко. Такъ прошло три года слишкомъ. Затмъ Чагинъ узналъ, что Каменева лишилась работы и была больна. Когда онъ прибылъ въ Москву, она уже поступила въ чей-то домъ приходящею гувернанткой. Сердце его страстно рвалось къ ней. Онъ страдалъ, думая о лишеніяхъ, которыя она перенесла. Не совладавъ съ чувствомъ, онъ написалъ ей, прося вернуть ему дружбу. Она не отвчала, боясь своей слабости, да и некогда было. Отвтъ откладывался со дня на день, потомъ она перешла въ газету Правда. Ей даже призадуматься хорошенько надъ этимъ письмомъ, разобраться въ своихъ чувствахъ не было досуга, и боялась она этого. Онъ озлобился сначала, считая ея молчаніе за ршеніе избгать его, потомъ обрадовался даже. Пусть она отвергаетъ его чувство теперь, тмъ больше онъ будетъ торжествовать, когда она склонитъ передъ нимъ голову. Чагинъ пріхалъ въ Москву. Управляющій меблированными комнатами, гд жила Каменева, оказался старымъ знакомымъ. Съ издателемъ Правды Чагинъ встртился въ ресторан, и отъ этихъ двухъ людей вся печальная жизнь Валентины Львовны открылась передъ Юріемъ Николаевичемъ, какъ на ладони. Многое дополнилось разгоряченнымъ воображеніемъ. Она нуждалась, должала, дти болютъ поочередно, Правда не нынче-завтра прекратитъ свое существованіе. О, тмъ лучше, тмъ лучше! Такъ легче бороться и сломать ея гордыню! Пусть узнаетъ все до конца, пусть выпьетъ всю чашу до дна, она, врившая въ женскій трудъ. И когда въ послднюю, критическую минуту разгрома всхъ надеждъ и врованій она спроситъ себя: что длать?— онъ скажетъ: ‘Пойдемъ со мной, Валя, и будь женщиной прежде всего’. Эта картина неотступно стояла передъ нимъ. О, какъ ждалъ онъ этой минуты! Юрій Николаевичъ положительно длался маніакомъ. Онъ понемногу потерялъ интересъ къ своему длу. Лицо его осунулось, глаза утратили блескъ, характеръ — живость, привлекавшую къ нему всхъ, знавшихъ его. Возницынъ затялъ съ нимъ переписку, которая кончилась тмъ, что Чагинъ передалъ дла на руки старост и выхалъ въ Москву. Съ перваго апрля онъ поселился недалеко отъ редакціи и ежедневно въ окна своей квартиры видлъ, какъ Каменева шла на работу, съ больнымъ лицомъ, въ старомъ, жалкомъ пальтишк. Ну, что же? Тмъ лучше, что больна, тмъ лучше, что бдна! Разочарованіе для нея не замедлитъ. Сколько разъ порывался онъ идти!… Въ этотъ вечеръ, когда Каменева подъ свтомъ фонаря узнала лицо Чагина, онъ ршился пойдти къ ней. Изъ деревни были получены письма. Староста звалъ Чагина, потому что наступило время работъ.
Ничего подобнаго не подозрвала Валентина Львовна. Въ ея суровой жизни любовь играла такую бглую роль, ея собственный романъ оборвался такъ быстро, что она не хотла врить, будто чувство можетъ завладвать человкомъ, отнимая его отъ обязанностей, Чагинъ и не желалъ, чтобъ она знала объ его развдываніи. Однажды только Возницынъ, встртясь съ Каменевой, замтилъ, нахально улыбаясь:
— Вами, Валентина Львовна, интересуются очень…
И такъ какъ она проходила мимо, храня презрительное молчаніе, управляющій бросилъ ей въ догонку:
— Чагинъ просилъ передать вамъ его почтеніе.
Она остановилась на мгновеніе, губы ея дрогнули, но она удержалась отъ вопроса.
Потомъ она объ этомъ обстоятельств забыла бы, еслибъ не двусмысленная улыбка Возницына и его усиленное вниманіе къ ней. Одинъ разъ онъ далъ понять, что за Каменевой слдятъ, она не поврила, потомъ усомнилась, наконецъ, забыла,— не до того было ей.
И вотъ теперь эта встрча… Черезъ четыре года. Зачмъ? Боже мой! Неужели это была случайность?
Крпко сжимая руками пылавшую голову, Валентина Львовна вспоминала прошлое.
Но прошлое невольно отодвигалось и вставалъ жгучій, жуткій вопросъ: что, если не случайна эта встрча? Если она повторится?
Что она чувствовала: радость ли, испугъ, любовь ли, ненависть — она не знала. Это былъ какой-то хаосъ, отъ котораго кружилась голова и замирало сердце. Одно сознавала Каменева ясно,— это, что встрча ея съ Чагинымъ выбросила ее изъ колеи и что въ эту колею ей вновь необходимо войти, и чмъ скорй, тмъ лучше… Нтъ, еще было что-то… Было досадливое сознаніе своей нравственной слабости, обидное чувство, что не съ торжествующимъ видомъ встртитъ она его вопросительный взглядъ.
Въ тишин номера вдругъ раздался стукъ дверной ручки. Валентина Львовна выпрямилась. Въ комнат было совсмъ темно. Слава Богу, докторъ… Въ эти минуты симпатизирующая душа была бы кстати. Высокая мужская фигура въ совсмъ стемнвшей передней сняла пальто и положила блый свертокъ въ уголъ.
Валентина Львовна двинулась на встрчу.
— Какъ я вамъ рада, докторъ, наконецъ-то!
Порывистымъ движеніемъ шагнула къ Каменевой высокая фигура и блдное отраженіе фонарнаго свта внизу на улиц озарило лицо вошедшаго. Съ глухимъ восклицаніемъ Валентина Львовна подалась назадъ и остановилась, какъ вкопанная.
Передъ ней стоялъ Чагинъ.
Съ минуту длилось молчаніе. Каменевой казалось дольше, она словно зацпенла. Чагинъ отбросилъ знакомымъ движеніемъ волосы съ низкаго лба и протянулъ къ ней об руки.
— Наконецъ то!— дрогнувшимъ голосомъ молвилъ онъ и грудь его шумно вздохнула, глаза горли счастьемъ.
Каменева безсознательно подала ему об руки и двинулась въ глубь номера. У окна они сли на стулья рядомъ. Молчаніе опять водворилось. На этотъ разъ они оба его не замчали.
Бглымъ, любопытнымъ взоромъ Чагинъ окинулъ стны бднаго номера, убогую обстановку. Глаза его, остановившіеся на Врочк, на секунду расширились отъ удивленія, тнь пробжала по лицу. Затмъ они снова устремились на блвшееся въ сумеркахъ лицо Валентины Львовны и не могли отъ него оторваться. Сцпившіяся руки ихъ какъ бы замерли въ крпкомъ пожатіи. Тишина въ комнат стояла мертвая. За стной только кто-то мрно шагалъ, останавливаясь на поворотахъ, да рядомъ совсмъ близко слышалось короткое, нервное дыханіе забывшейся больной.
Они не находили словъ, мысли, впечатлнія бжали лихорадочною вереницей. Слишкомъ много времени прошло съ ихъ разлуки, слишкомъ много выстрадали и изжили оба. Настоящее понемногу, поневол уходило куда-то вдаль, выдвигалось прошлое, бглыя радости, не повторившіяся потомъ, сладкія минуты, когда все забывалось, кром самихъ себя, когда врилось въ возможность и законность личнаго счастья. За этими первыми впечатлніями вставали другія. Вспоминались ссоры, минуты охлажденія, звучали въ душ прежніе жгучіе укоры. Казалось, канули куда-то эти четыре года разлуки, монотонные, не дававшіе пищи сердцу, гд работали только голова да руки. Полно! Къ лучшему ли это было? Нтъ, нтъ!… Она была права. Еслибъ опять вернуть это прошлое, она опять поступила бы какъ тогда,— ушла бы разомъ, безповоротно, потому что стыдно теперь думать о себ. Рука ея потянулась изъ руки Чагина. А онъ, низко наклонившись впередъ корпусомъ, жадно глядлъ ей въ глаза и съ тоскою думалъ: ‘За что ты отняла у себя и у меня столько лтъ чуднаго, незамнимаго ничмъ счастья?’ И ему казалось, что теперь это счастье не уйдетъ изъ его рукъ. Губы его беззвучно зашевелись, словно движеніе Каменевой заставило его очнуться отъ долгаго забвенія.
— Валентина,— съ усиліемъ промолвилъ онъ,— я все тотъ же, что и былъ… Ты вришь?
— И я все та же,— тихо молвила она и отодвинулась дальше. Онъ не понялъ тайнаго, горькаго смысла ея словъ, онъ говорилъ о любви и страстно потянулся къ ней, чтобъ обнять ее.