Разлад, Соловьев Николай Иванович, Год: 1865 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 45 минут(ы)

РАЗЛАДЪ

(критика критики)

Монтескьё говоритъ, что свтъ обыкновенно разрушаетъ все, чему мы учились въ дтств. Другой еще мыслитель утверждаетъ, что воспитанiе производитъ только порчу, отъ которой должна избавить жизнь. Мннiя эти — крайность, но ясно, что противорчiе между школой и жизнью — огромное. Жизнь и школа имютъ въ себ что-то несовместимое. Изъ — школы человкъ выходитъ какъ изъ темницы, гд множество педантическихъ требованiй замняли ему оковы, а сухое, безжизненное направленiе лишало настоящей пищи. И вотъ онъ, голодный, съ развязанными руками, вырывается на воздухъ. Жизнь ему кажется чмъ-то въ род цирка или обширнаго гульбища, гд ему предстоитъ, Богъ всть, какiя блага… Посл, когда онъ увидитъ cовсмъ не то, жизнь ему противитъ и счастливъ онъ, если доберется до какого-нибудь одиночнаго занятiя, за которымъ прячется и отъ жизни и отъ страстей, то враждуя противъ нихъ, то длаясь ихъ жертвой.

На сколько семья и школа потеряли свои жизненныя условiя мы говорили въ стать о дтяхъ, теперь намъ хочется разсмотрть на сколько сама жизнь утратила свое воспитательное, развивающее значенiе. Мы по прежнему думаемъ отнестись критически не къ отдльнымъ литературнымъ явленiямъ, а къ цлому направленiю, которое, начавшись отрицанiемъ искусства, пришло теперь къ сенсуализму, называющему себя реализмомъ. Пусть другiе разбираютъ романы или учоныя сочиненiя, мы-же, въ качеств провинцiала, будемъ разбирать самые разборы, въ которыхъ ясне проявляется сознанiе общества. Анализируя складъ мыслей критика или публициста, мы собственно разбираемъ не его лично, а то движенiе, тотъ порывъ, котораго онъ сделался слпымъ орудiемъ. Все теперь движущееся движется не по своимъ путямъ, говорить не своимъ языкомъ, проповдуетъ не свои идеи, а потому и отвтственности полной взять на себя не можетъ.

Народная пословица говоритъ: вкъ живи, вкъ учись. Жизнь насъ все-таки чему-нибудь учитъ еще, что-же касается до ея воспитательной роли, то она при настоящемъ упадк нравственно-эстетическихъ принциповъ отъ нея какъ-бы отказывается. Въ школ, въ семь есть еще по крайней мр цль — дать направленiе, наставить… Школа все о чомъ-то хлопочетъ, хоть хлопоты ея и остаются часто безсильны: у жизни, у общества нтъ теперь этой заботы. Агломерацiя жизни производится случайно. Разъединенная и перегороженная по всмъ направленiямъ, связанная по рукамъ и по ногамъ, жизнь представляетъ столько трагическаго и мало подающаго надежды, что только безконечная даль будущаго живитъ ослабвающiй духъ человчества и стираетъ съ лица его никогда неустающiя идти слезы.

_____

Учительская роль въ жизни нашего общества принадлежитъ прежде всего печати. Печать даетъ не столько средства для дла, сколько средства для развитiя. Журналы и книги — это какъ-бы каедры, отъ которыхъ образованные люди никогда не отходятъ. Одинъ говоритъ, другiе слушаютъ, одинъ сходитъ, другой становится на его мсто. Люди нечитающiе и непишущiе обыкновенно очень скоро дичаютъ и теряютъ способность развиваться. Писатели собственно не длаютъ сами по себ, а готовятъ другихъ къ длу. Длать, работать значитъ — приносить непосредственную пользу, творить-же и сочинять это то-же, что пролагать дорогу или составлять планъ для дла. Смшно поэтому требовать вмст съ утилитаристами, чтобы Шекспиръ своими сочиненiями производилъ что-нибудь непосредственно — полезное и практическое, есть нчто высшее чмъ польза — это истина и красота, которыя въ обоюдномъ слiянiи составляютъ, такъ сказать, вчную пользу. Имъ-то и служитъ преимущественно творческая, развивающая сила. Писатели науки и искусства въ высшемъ ихъ значенiи дйствуютъ боле чмъ кто-либо, они дйствуютъ и для настоящаго и для будущаго, потому что науки и искусства всегда будутъ въ уваженiи у людей. Не прикладныя свденiя и легонькiя сатиры связываютъ поколнiя, а чистая наука и искусство. Въ нашей литератур — мы видимъ теперь слишкомъ большой перевсъ дятельности временной, неустойчивой, одна другую разрушающей, передъ дятельностiю постоянной, неизменной и вчной. Вс писатели наши мрутъ какъ мухи не только въ физическомъ, но и въ умственномъ отношенiи.

Этою-то шаткостiю слова объясняется отчасти и сравнительно слабое его влiянiе на общество. Книги у насъ большею частью не возбуждаютъ мысли, или точне — не оставляютъ времени для нея, вслдствiе своей широты, чувства-же затрогивать печать считаетъ дломъ празднымъ: отъ этого процессъ чтенiя совершается механически — стараются прочесть какъ можно больше, но не войти въ прочитанное какъ можно глубже. Отсюда недостатокъ въ мыслящихъ и глубоко сочувствующихъ жизни людяхъ. Петрушка Гоголя, наслаждающiйся процессомъ чтенiя, стотъ разв немного ниже этихъ глотающихъ страницы книжниковъ. Особенно это относится къ женщинамъ и женоподобнымъ юношамъ, для которыхъ достаточно нсколькихъ наркотическихъ раздражающихъ фразъ, чтобы рабски отдаться на ответственность чужой головы. Печать — это могущественнйшее изъ орудiй прогресса — скользитъ, такъ сказать, по нашимъ головамъ. Какъ камень падающiй съ небольшой высоты въ воду производитъ маленькую рябь, которая, разбгаясь по сторонамъ, сейчасъ-же замираетъ и опять все спокойно и прозрачная свжая вода, въ которой отражается природа, загниваетъ какъ болото, — такъ и печать наша.

У нашей печати нтъ даже вры въ свое слово. Читатели намъ больше врятъ, чмъ мы сами себе. Отсюда противорчiе въ статьяхъ и пустословiе. Когда человкъ много говоритъ, онъ значитъ ищетъ и не находитъ формы для мысли или не сознаетъ ясно свою мысль. Вольтеръ въ одномъ изъ своихъ писемъ говоритъ: ‘извини, любезный другъ, что я не могу писать теб коротко’. Значитъ для того, чтобы писать коротко, нужно боле времени, чмъ для того, чтобы писать длинно. Противъ этого многословiя и пустословiя мы гово-рили уже не разъ въ нашихъ статьяхъ, и вотъ, какъ-бы въ защиту осмяннаго нами фразерства, мы встрчаемъ слдующую похвалу ему. ‘Ходячiя фразы имютъ значительное влiянiе на это человческое стадо, и важнейшая задача здоровой и честной литературы заключается именно въ томъ, чтобы пускать всегда въ обращенiе такiя фразы, которыя въ данную минуту могутъ дйствовать благотворно на умъ и волю безцвтныхъ и несамостоятельныхъ людей, составляющихъ большинство. При этомъ надо умть менять во время эти фразы, чтобы он не затаскивались и не покрывались плсенью. Это производство и передвиганiе общеполезныхъ фразъ составляетъ прямую обязанность беллетристики и чисто-литературной критики’. Совстно становится за писателя и за журналъ, ршившiеся высказывать такое пониманiе беллетристики и критики. Но этимъ еще не ограничивается киданiе каменьевъ изъ-за угла, въ которомъ г. Писаревъ любить вообще упражняться. Прежде еще трудно было замтить эту руку, по временамъ мелькавшую во время бросанья, теперь-же рука эта не выдержала и показалась вмст съ головою, высунувшею намъ языкъ и начавшею ругаться. ‘Одинъ изъ новйшихъ мудрецовъ ‘Эпохи’, попавшiй въ эту журнальную богадльню изъ губернiи (говоритъ г. Писаревъ въ своемъ журнальномъ кафе-шантан), догадывается, что Помяловскаго сгубило его циническое отвращенiе ко всему нжному, изящному. Онъ требуетъ отъ Помяловскаго, чтобы тотъ выводилъ на сцену облагороженныхъ бурсаковъ (такого требованiя никмъ не было высказано), а не такихъ, которые говорятъ отчехвостить, сталабонить, смазь вселенская и такъ дале. Kpом того онъ въ ноябрской книжк той-же богадльни выражаетъ уморительную надежду, что реалисты, преимущественно авторъ ‘нершоннаго вопроса’, откажутся отъ солидарности съ безнравственными повестями Помяловскаго. (Повсти эти не столько безнравственны, сколько безвкусны.) Именно можно сказать: велика и обильна наша матушка Pоcciя. Какiя въ ней, подумаешь, бываютъ губернiи (какое остроумiе! Почему-же не назвать по имени, а смшивать насъ съ цлою губернiею, которая ни въ чомъ невиновата?) и какiе въ этихъ непостижимыхъ губернiяхъ появляются иногда невиданныя свтила! И какъ въ самомъ дл не употребить выразительное слово loucocheko (по просту лукошко) въ разговор о томъ источник, изъ котораго льются мысли, подобные вышеупомянутымъ хитросплетенiямъ. (Насъ называютъ лукошкомъ мысли, благодаримъ за комплиментъ, мы-же безъ комплимента скажемъ г. Писареву, что онъ лукошко фразъ.) Помяловскiй всегда говорилъ рзкими и грубыми словами о томъ, чт рзко и грубо въ дйствительности, но подъ твердою оболочкою рзкихъ и грубыхъ выраженiй таится такая женственная нжность чувства, которая ощутительна для всякаго мало-мальски неглупаго и небездушнаго человка. О Помяловскомъ можно вполн справедливо сказать то, чт Бёрне говоритъ о Байрон: его сердце было окружено сплошною стною твердыхъ и острыхъ колючекъ, чтобы его не глодала скотина. И дйствительно, какъ только къ подобному сердцу (т. е. къ сердцу Помяловскаго) сунется какая-нибудь тупая скотина, такъ она сейчасъ-же отскочитъ назадъ съ окровавленной мордой и съ выраженiемъ комическаго негодованiя въ своихъ оловянныхъ глазахъ. (Сейчасъ видно спецiалиста ругни.) Dixi et animam laevavi! (то есть сказалъ и душу облегчилъ.) Порусски эти латинскiя слова можно перевести такъ: выругался во все свое удовольствiе (и на здоровье!).’

Никогда не думали мы, чтобы г. Писаревъ обнаружилъ въ такой степени свое безсилiе. Ужели у него не достало ни одной порядочной фразы изъ его огромнаго запаса фразъ, чтобы отвтить на наши замчанiя? Не явно-ли во всхъ этихъ ругательствахъ полное неумнье защитить свою мысль боле порядочнымъ и добросовстнымъ образомъ? Замчанiя наши, составленныя безъ всякой задней мысли, съ однимъ только желанiемъ сказать правду, очевидно столкнули съ рельсовъ г. Писарева, какъ онъ самъ и сознается въ своемъ ‘Мыслящемъ Пролетарiат’. ‘Читатель по всей вроятности уже замтилъ, что статья моя, такъ сказать, соскочила съ рельсовъ. Я хотлъ разобрать об главныя повсти Помяловскаго, но увлекся романомъ кисейной двушки. Вслдствiе этого произошло довольно странное разногласiе между названiемъ статьи и ея содержанiемъ. Статья называется ‘Мыслящiй Пролетарiатъ’ и это заглавiе было-бы очень умстно, если-бы описывались здсь труды Молотова… Но случился такой грхъ, что на первый планъ выдвинулась Леночка, которая совсмъ не пролетарiатъ и нисколько не мыслящая. Легко можетъ быть, что читателя утомляютъ мои длинныя изслдованiя надъ такими мелкими явленiями, говоритъ дале г. Писаревъ, какъ-бы, каясь въ пустословiи, въ которомъ такъ повиненъ передъ публикой. ‘Однако я хотлъ оправдывать Молотова, но вмсто того сталъ опять преслдовать его. (Самъ даже не надивится, что съ нимъ сдлалось.) Ну нечего длать. Статья ршительно соскочила съ рельсовъ (и повалилась) и потому надо скорй ее заканчивать. (Зачмъ-же было въ такомъ случа и начинать?) Оправдыванiе Молотова и разсужденiе о ‘Мыслящемъ Пролетарiат’ откладываю до другого раза. Можетъ быть черезъ мсяцъ, а можетъ быть и на полгода (!), смотря потому будутъ-ли у меня другiя срочныя работы, нетерпящiя отлагательства. Впрочемъ когда-бы мн не пришлось представить читателю продолженiе этой безалаберной статьи, это ршительно все ровно’.

Да разв можно представлять читателю статьи, которыя самъ авторъ сознаетъ безалаберными? Разв публика помойная яма, куда можно все извергать, чт ни наберется у насъ недоконченнаго и безалабернаго? Меня всегда удивляла эта смлость людей, которые показываютъ публик свои черновыя тетради, это ребяческое желанiе удивить общество количествомъ написанныхъ листовъ. Нтъ, публика не помойная яма, голова истиннаго писателя не лукошко фразъ, а слово человческое не игрушка и легкая забава. И догадывается-ли, читатель, почему такъ разсердился г. Писаревъ за нашъ отзывъ о циническихъ выраженiяхъ, усвоенныхъ Помяловскимъ? Онъ самъ страшный охотникъ до такихъ выраженiй. Взявшись за сочиненiя Помяловскаго, онъ собственно не критику пишетъ, а ругается въ свое удовольствiе, и надъ кмъ-же? Надъ безотвтными героями. И какъ ужь онъ надъ ними надсдается, и подлецами, и негодяями, и дураками и анаемой. Особенно бдному Молотову досталось. ‘Любить и прощать — прекрасное занятiе, восклицаетъ онъ съ увлеченiемъ, но иного осла не мшаетъ и по морд треснуть’. Теперь только понимаемъ мы о какой женственной нжности чувства въ сочиненiяхъ Помяловскаго говорит г. Писаревъ.

‘Мальчикъ свободно относился къ отцу, такъ начинаетъ г. Писаревъ свои выписки изъ Молотова.

— Ну, ложись! Ишь ты нарзался!

— Молчи, Егорка!

— Ладно, не разговаривай, лежи себ.

Вотъ въ подобныхъ случаяхъ выпадали тяжолыя минуты жизни Егорки. Иногда придетъ отецъ сильно пьяный, злой, непокладный и ни съ того ни съ другого поколотитъ сына.

— Не озарничай, тятька! Чортъ эдакой, право чортъ! отвчаетъ ему сынъ.

— Врешь, каналья, врешь.. Я теб овчинку-то натреплю.

При этомъ ловитъ Егорку за вихоръ…

— Полно, Егорка, ну тебя.

— А!.. теперь и рожу въ сторону… Стыдно, небось, стало! А ты не дерись, говоритъ сынъ.

— Да ну тебя!

— Ишь нарзался, на стны лзетъ!

Отецъ замолчалъ. Прошло нсколько мучительныхъ минутъ. Отецъ тяжело вздохнулъ на всю комнату. Егорка взглянулъ сердито и сказалъ:

— Въ лавочку что-ли надо? Давай! Чего молчишь? Тутъ нечего молчать! и т. д. въ этомъ род’.

Такiе побои, замчаетъ г. Писаревъ были не унизительны. Когда ребенокъ иметъ право дуться на своего отца и когда ему позволено выражать открыто свое неодобренiе и неудовольствiе, тогда онъ не озлобляется и не оподляется. ‘Тятька его за вихоръ, а онъ тятьку чортомъ выругаетъ. Вотъ они и квиты’.

До такой степени все у насъ обгрязнилось, обезобразилось и разругалось, что даже эти нелпыя отношенiя отца къ сыну названы свтлыми явленiями, здоровымъ и полезнымъ воспитанiемъ. Конечно гнусное фарисейство и сохраняемый имъ авторитетъ — явленiе безобразное. Но успокоиться на совсмъ противуположныхъ отношенiяхъ — еще безобразне. Вдь тутъ вы уже не почв, надъ которой глумитесь, а навозу оказываете почтенiе. Боле характеристическаго примра безцеремонности въ обращенiи съ печатнымъ словомъ мы привести не можемъ. Все это слдъ невыработанности, незрлости, неуваженiя къ своему слову. Дайте мн твердую точку опоры, сказалъ Архимедъ, и я переверну весь мiръ. Имйте больше вры въ свое слово и оно преобразуетъ весь свтъ. У насъ большею частью пишутъ безъ вры въ свою мысль, въ свое cлово.

_____

Слишкомъ веселое, слишкомъ сатирическое отношенiе къ обществу нашей печати тоже немало придаетъ ей видъ легко идущей дятельности. Болзненный смхъ, спугивающiй серьозныя мысли, хихиканье надъ жизнью вмсто серьознаго раздумья надъ ней, вотъ что мы видимъ со всхъ сторонъ. Наша обыденная литература большею частью — длинная сатира на жизнь и въ немногихъ только случаяхъ врное ея изображенiе. И это не сатира древнихъ, полная негодованiя, не сатира Гоголя, перемшанная со слезами, и не сатира Байрона, сливающаяся съ отчаянiемъ, — это сатира, подбитая злостью и переходящая въ безконечное хохотанье.

Гласность — дло великое, когда она не связана ничмъ кром добросовстности лицъ ею завдывающихъ, но полуразвитая, ограничивающаяся по необходимости намеками, понятная только немногимъ, она длается только орудiемъ забавы и шутки. На юмористическiе журналы у насъ дйствительно смотрятъ какъ на фокусъ. Ихъ не только не боятся, но надъ ними никто и не задумывается. Кругъ ихъ читателей тоже, думается намъ, все больше любители легкаго чтенiя, — шутники. И замчательно, что эта легкая монета, на которую мняются крупныя деньги и крупныя мысли, эта смхотворная дятельность устремляетъ свое вниманiе преимущественно на литераторовъ. Литераторы, какъ люди неслужащiе, въ особенности длаются жертвою ихъ легкаго остроумiя, между тмъ къ нимъ относиться съ шуткой — идетъ мене всего: они бросаются часто на свое поприще очертя голову. Рискъ немалый. Можно также легко подняться, какъ и упасть, рядомъ съ славой стоитъ и безславiе. Чт написано перомъ, того не вырубишь и топоромъ. Отвтственность страшная. Человкъ бьетъ на многое и ничего не добивается, да ему и ничего не нужно, имъ владетъ неодолимая физическая или органическая сила повиноваться своей природ. Никакое положенiе не можетъ защитить его сочиненiя отъ критики, потому что дйcтвie сочиненiй слишкомъ широко, они отданы такъ сказать жизни. Но никакiя въ то-же время ошибки въ сочиненiяхъ не даютъ права никому критиковать жизнь автора. Судъ надъ литераторомъ долженъ быть строгъ, но за-живо писать его бiографiи нельзя.

Въ званiи литератора нтъ ничего такого, чт-бы накликало на него боле насмшекъ и боле грубостей, чмъ на другихъ смертныхъ. Есть конечно литераторы недобросовстные, но недобросовстность скоре себя обнаружитъ, если дать ей полную свободу высказаться или-же серьозно къ ней отнестись. Насмшка ее только озлобляетъ и придаетъ видъ жертвы, преслдуемой врагами.

Не должны также забывать наши сатирики, что, потшаясь надъ литературными, а не надъ жизненными явленiями, они нкоторымъ образомъ высказываютъ завистливое соревнованiе къ своимъ собратамъ. Сатирики вдь тоже литераторы и потому должны быть какъ можно осторожне, чтобы ихъ не заподозрили въ желанiи загородить дорогу, вдь больше половины шутокъ и каррикатуръ посвящена насмшкамъ надъ дятельностiю нашихъ писателей. Не будь этого, нечмъ-бы было и питаться нашей сатир.

И будь у насъ еще одна ‘Искра’ — это было бы дло понятное, безъ юмористическаго листка литература не обойдется, а то нтъ — существуютъ вдругъ три, четыре ‘Искры’ рядомъ, да еще мало того, стали пришивать ‘Искру’ къ серьознымъ журналамъ, какъ это сдлали въ ‘Русскомъ Слов’ и въ ‘Современник’. ‘Свистокъ’ конечно былъ ни что другое, какъ ‘Искра’, пришитая къ серьозному журналу. Теперь ‘Свистокъ’ въ томъ приложенномъ вид уже не существуетъ, онъ, можно сказать, вошолъ внутрь журналовъ, отсюда понятно появленiе въ литератур словъ ракалiи, скотины и т. д. Эта газетно-фельетонная дятельность журнальныхъ весельчаковъ, не принося пользы, только обезличиваетъ наши журналы.

Веселье, какъ-бы то ни было, боле поверхностное движенiе души, чмъ скорбь, въ веселой насмшк выражается только мелкое недовольство, насмшка въ самомъ обличенiи находитъ себ утху. Скорбь-же есть ропотъ души, немогущей примириться съ настоящимъ. Насмшка научаетъ только отрицательно относиться къ жизни, но не даетъ средствъ и возможности дйствовать положительно. Чмъ боле препятствiй къ положительной дятельности, тмъ серьознe должно быть наше слово.

Но этимъ еще не ограничивается вредъ, производимый слишкомъ поверхностнымъ юморомъ нашихъ веселыхъ людей. Показывая свои картинки и каррикатуры на всякомъ шагу, они нкоторымъ образомъ отбиваютъ охоту къ чтенiю, шутя-же и гаерствуя безъ разбору, они отучаютъ общество отъ мысли. Какъ скорбь, доходя до крайности, сдавливаетъ, съуживаетъ дятельность человка, такъ и веселье, обнаруживающееся чрезмрно, разсеваетъ и длаетъ неустойчивою эту дятельность.

Но этимъ еще дло не оканчивается. Гласность есть орудiе cъ двумя концами, ею можно дйствовать противъ другихъ, но можно также направлять ее противъ себя. Гласность нашей литературы именно направлена боле противъ самой себя: никому не достается такъ больно отъ гласности, какъ самимъ глашатаямъ. Занявшись пикированiемъ и колючками, глашатаи эти мало по малу вс перессорились, сначала, говорятъ, они жили въ миру. Вмсто того, чтобы быть бойцами за правду, они возстали другъ на друга, оставляя иногда въ сторон и самое общество, и тмъ боле уже правду. Зрлище вышло разумется любопытное, но неутшительное. Главный вредъ отсюда происшедшiй, это тотъ, что литературныя партiи разошлись другъ отъ друга дальше, чмъ слдуетъ. Если въ гостиной встртятся три, четыре господина съ самостоятельными взглядами на вещи и заведутъ разговоръ, и при этомъ будутъ такъ неловки, что вмсто спора и обмна мыслей начнутъ угощать другъ друга шпильками, то они конечно еще боле разойдутся. Консерваторъ сдлается упорне, либералъ — нетерпливе, радикалъ — дерзче, идеалистъ — призрачне, матерiалистъ — грубе, и люди прежде съ пользою для слушателей разсуждавшiе и спорившiе теряютъ все въ отношенiи другъ къ другу, кром способности браниться. Къ этому присоединяются еще увлеченiя личности, желанiе повредить и желанiе себя сохранить — и пошло писать. Все это въ различныхъ видоизмненiяхъ существуетъ и въ нашей литератур. Литература наша распалась, въ ней не литературныя партiи, а литературные лагери.

Раздоръ и разногласiе есть одна изъ отличительныхъ чертъ нашего общества и литературы. И въ чомъ-же разногласiе? Не въ мелочахъ и второстепенныхъ вопросахъ, такое разногласiе дло естественное. Несходство, неодинаковость мннiй — только признакъ оригинальности, полное-же разномыслiе — признакъ очень худой. Коренные вопросы литературы, давно поршонные и обратившiеся почти въ аксiому, въ азбуку литературнаго пониманiя, — вотъ причина нашихъ раздоровъ. Одинъ говоритъ, что Шиллеръ — не боле какъ добрякъ, другой — нтъ, это самый смлый, самый порывистый генiй, одному Гегель кажется великимъ историческимъ явленiемъ, другой утверждаетъ, что Гегель говорилъ только безсмыслицу. Одинъ думаетъ, что Пушкинъ первый русскiй поэтъ, другой — что сапоги даже лучше Пушкина. Что это такое? Какой дикiй нестройный хоръ голосовъ? Кто въ лсъ, кто по дрова. Ужели мы ни въ чомъ-таки не согласимся, ни въ чомъ не поймемъ другъ друга? Ужели у насъ невозможно общественное литературное мннiе, которое-бы связывало всхъ мыслящихъ людей и давало-бы имъ средство въ самомъ своемъ согласiи, въ самой гармонiи разнообразныхъ идей находить силы?

Вс соблазняются у насъ непризнанiемъ авторитетовъ. Непризнанiе авторитетовъ — дло великое, за которое могутъ только браться авторитеты, то-есть люди уполномоченные природой, а не т, которые смшиваютъ непризнанiе съ непониманiемъ авторитетовъ. Если моська будетъ лаять на слона — вдь это умора. Если лягушка станетъ надуваться, чтобы быть похожей на вола, — она лопнетъ. Знаете-ли, господа, жужжащiе подобно мухамъ вокругъ великановъ, лающiе по примру мосекъ Крылова или подражающiе его лягушк, что Шиллеръ, Гегель, Пушкинъ есть такiя явленiя, къ которымъ уже поздно относиться критически. Они могутъ быть предметомъ курсовъ литературы, источникомъ для цитатъ, но не мишенью, на которую можно устремлять легкое остроумiе. Значенiе этихъ и подобныхъ именъ увковчилось уже тмъ влiянiемъ, которое они производили на жизнь. Не вы должны ихъ измрять собою, а себя измрять по нимъ, о нихъ судить не столько по своему пониманiю, сколько свое пониманiе пробовать и испытывать на нихъ. Мы слышимъ Бетховена, но онъ вдругъ на насъ почему-то не производитъ впечатлнiя. Ужели изъ этого мы можемъ сейчасъ и выводить, что Бетховенъ ниже простого бандуриста? Нтъ, скоре предположить, что мы не развиты музыкально, что насъ природа обидла, лишивъ музыкальнаго слуха, можетъ быть и то, что мы слушали Бетховена при дурномъ настроенiи. Если вы не распознали Гёте, Шекспира и т. д., и т. д., и не знаете къ чему они служатъ, то это значитъ, что вы не доразвились, а не то чтобы Шиллеръ и Гете слетли съ своихъ пьедесталовъ. Эти Гёте, эти авторитеты, эти уполномоченныя силы поэтическiя и научныя есть то сокровище, тотъ фундаментъ, тотъ мiровой концертъ голосовъ и идей, который мы должны повторять на разные лады и продолжать у кого хватитъ силы.

Отчего-же это такое разномыслiе по самымъ кореннымъ основнымъ вопросамъ литературы? Отъ незрлости мысли, отъ неразвитости воображенiя и отъ недочиненности пера. Люди смотрятъ на писательство слишкомъ легко, принимаются за него черезъ-чуръ рано. То-есть не говоримъ мы о числ лтъ: лтами не всегда можно мрить умственное развитiе. Другой до шестидесяти лтъ остается ребенкомъ, а иной и двадцатипяти выглядываетъ старше, развитй. У этого напримръ мысль еще не созрла, убжденiя не установились, перо не очинено, есть конечно способности, но отъ нихъ идетъ только зудъ, а не сильное желанiе сказать свое доброе слово людямъ, — и онъ вдругъ пишетъ, ну и немудрено, что онъ кладетъ только строки и подымаетъ напрасный шумъ. Большая часть нашихъ литераторовъ какъ-то необыкновенно молоды — не физически, а умственно, нравственно и эстетически. Какое-то ребячество, шаловливость, задоръ видны во всемъ. Нтъ той энергiи, возмужалости, крпости, которую даетъ извстный возрастъ мысли и чувства. Можетъ-быть мы не имемъ ни малйшаго права къ нимъ относиться съ такою рчью, но мы говоримъ искренно, и эта искренность, надюсь, смягчитъ нашу кажущуюся нескромность.

Стремленiе все ронять, все сшибать съ мста произошло еще у насъ кажется отъ привычки слишкомъ долго засматриваться на себя. Мы себ показались такими большими людьми, что все вокругъ измельчало. И сколько силы, способности тратится на это любованiе собою, на это мренiе всего великаго на свой аршинъ, и на войну съ подобными себ маленькими людьми, раздоры, ссоры, перебранки — вотъ на какое полезное дло расходуются наши умственныя средства. И мы, войдя въ этотъ дикiй, нестройный хоръ голосовъ, долго не знали что длать и не для увеличенiя раздора ршились заговорить.

Пора намъ перестать заниматься враждою на вковчныя силы и неумирающiя явленiя! Пора намъ согласиться хоть въ чомъ-нибудь! Иначе мы разучимся понимать другъ друга и выйдетъ какое-то смшенiе языковъ и столпотворенiе вавилонское. Миръ, а не раздоръ хотли-бы мы внести въ литературу, если-бы только смли думать, что наши силы равняются нашимъ желанiямъ. Устала отъ вражды современная мысль. Покоя надо нашему слову. Не того покоя, отъ котораго ветъ сномъ и болотными испаренiями, а того сдержаннаго покоя, который бываетъ на рк передъ тмъ, какъ она падаетъ роскошнымъ водопадомъ на мельничныя колеса и, окружонная бриллiантовыми брызгами, смалываетъ зерна.

И что всего хуже въ нашей литератур, это то, что она бываетъ часто похожа на старую бабу-сплетницу, которая сбираетъ со всхъ сторонъ отрывочные слухи, пронюхиваетъ исковерканные факты и изъ нихъ уже тчотъ свою непрочную ткань. Насъ, какъ новичка, поражаетъ эта страшная масса литературныхъ сплетенъ, которыя ходятъ по городу, это огромное количество встовщиковъ, которые прислуживаютъ нкоторымъ редакцiямъ, и эти нескончаемыя страницы намековъ, никому непонятныхъ и нисколько неидущихъ къ длу. Долой изъ литературнаго мiра весь этотъ соръ! Прочь съ дороги вс лающiя шафки! Не относимъ ни къ кому этого восклицанiя, а тмъ боле къ тмъ, съ кмъ говоримъ, бросаемъ его не противъ людей, а противъ мимолетныхъ явленiй, которыя должны скоро исчезнуть изъ нашей литературы.

Въ послднее время явилось убжденiе, что можно обойтись безъ направленiя. Да безъ него и обходятся большею частью. Дороги, по которой мы идемъ, не видно: вся она завалена обломками и развалинами, общество идетъ точно съ завязанными глазами и, махая руками, изступленно хохочетъ. ‘Чего сметесь? Надъ собою сметесь!’

_____

Въ обществ нашемъ слишкомъ развилась потребность къ легкой шутк и веселью, вс точно забылись въ вихр танца, о которомъ говоритъ Гёте. Современный человкъ слишкомъ, черезъ-чуръ развеселился. Нечему такъ радоваться и веселиться, когда вокругъ насъ такъ мало утшительнаго. А горе заразительно. Веселье значитъ тутъ искусственное, натянутое: вс боле притворяются веселыми, чмъ на самомъ дл есть. Веселье это боле опьяняющаго свойства, оттого оно и не освжаетъ. Это смхъ истерическiй, а не задушевный.

Въ Петербург особенно нечему веселиться, это городъ по преимуществу невеселый: мокрые тротуары, срое небо, дождь, наводненiя — вотъ самыя обыкновенные феномены петербургскаго климата, это городъ приморскiй, городъ тревоги и движенiя. Въ Петербург и болзни и смертности больше, но смертность физическая еще не такое зло, какъ косннiе нравственное… И кто знаетъ, какiе люди на свт нужне — веселые или невеселые. Врно только, что веселые люди длаютъ многихъ несчастными.

Счастье, веселье не есть цль жизни, по крайней мр не цль высшая. Цль жизни — слдовать своему назначенiю, сообразоваться съ своей природой. Одному она какъ-будто назначаетъ исполненiе своего призванiя путемъ счастiя, отъ другого требуетъ, чтобы онъ, дйствуя, страдалъ и только на дн этого страданiя искалъ себ утшенiя. Намъ быть можетъ и хотлось-бы не длать того, чего отъ насъ требуетъ природа, да мы обязаны, мы должны, мы не можемъ этого не длать. Если мы пойдемъ наперекоръ, то начало пожалуй будетъ недурно, да конецъ плохъ. Смерть особенно тяжела для тхъ, кто, умирая, сознаетъ, что онъ не сдлалъ того, чт волею или неволею долженъ былъ сдлать. Въ сознанiи безслдности, безцльности существованiя — цлый адъ. T, которые не врятъ, что они къ чему-нибудь призваны, кому-нибудь должны, для кого чувство долга кажется пустымъ словомъ, т разумется и вольны длать чт имъ вздумается. Они пожалуй и будутъ говорить, что свободной воли нтъ, да сами будутъ дйствовать по чистйшему произволу. Это мы и видимъ: люди непризнающiе нравственной свободы пользуются или думаютъ пользоваться самой капризной свободой. Привязывая себя въ теорiи ремнемъ къ природ, они въ дйствительности отворачиваются отъ нея, предаваясь разнымъ сверхъ-естественнымъ глупостямъ: защищаютъ безвинность преступленiя и невмняемость и проклинаютъ въ то-же время великихъ людей за ихъ слабости.

Старая какъ мiръ идея о долг, объ обязанностяхъ къ людямъ уже сама по себ можетъ служить вчно-новымъ воспитательнымъ средствомъ. Хорошая мысль какъ благодать дйствуетъ на людей, но не на всхъ разумется одинаково — на однихъ боле, на другихъ мене. T, которые переступили за извстную черту, за которой можно сказать словами Данта: ‘оставь надежду навсегда’, т себя не перевоспитаютъ, не передлаютъ, они осуждены на нескончаемыя мученiя, гд демонами и неугасимымъ огнемъ являются страсти и дурно сложившiяся обстоятельства въ борьб съ благороднйшими стремленiями и съ самыми безкорыстными желанiями. Имъ остается только исповдываться передъ человчествомъ подобно Гоголю. Но т, которые еще крпки духомъ, т не въ прав забывать, что ничего нтъ хуже, унизительне, какъ быть неисправимымъ должникомъ передъ обществомъ, передъ людьми.

Самая узкая дятельность въ мiр, это дятельность эгоиста. Чмъ больше интересовъ затрогиваетъ дятельность, тмъ она шире. Бояться, чтобы человкъ совсмъ забылъ о себ, — смшно. Голодъ, жажда, его собственныя немощи напомнятъ, главное, чтобы онъ не забылъ, что онъ человкъ, членъ общества. Я сильно только сознанiемъ, что оно составляеть часть мы. Человчество есть второе наше божество. Въ этомъ основа всхъ религiй, которыя вс въ одинъ голосъ говорятъ, что люди созданы по образу и по подобiю божiю. Новйшiй индивидуализмъ перемщаетъ это понятiе въ глубину нашего я, но это только разъединяетъ людей. Образуется какое-то соцiальное многобожiе. Въ немъ-то и сущность доктрины эгоизма.

Простительно до нкоторой степени быть эгоистомъ по увлеченiю, безсознательно, потому что мы все-таки люди, а не ангелы, но непростительно ни въ какомъ случа быть эгоистомъ по принципу и вводить этотъ принципъ въ жизнь. Этого никакъ не хотятъ понять нигилисты, отвергающiе все кром эгоизма. Они не догадываются, что эгоизмъ, эгоистическое желанiе быть ничмъ несвязаннымъ съ людьми и стремленiе освободиться отъ роковыхъ обязанностей въ отношенiи къ нимъ — приводитъ человка къ деспотизму. Деспотизмъ есть самое крайнее выраженiе эгоизма. Личность является въ мiръ, ищетъ свободы и, не находя ея, стремится быть свободной на счотъ другихъ. Давя другихъ, личность какъ-бы не замчаетъ на себ давленiя законовъ природы.

Въ этомъ одна изъ причинъ развращенiя, производимаго деспотизмомъ, что онъ условливаетъ рабство. Рабство страшно развращаетъ. Но въ чомъ-же собственно состоитъ процессъ этого деморализированiя, который производитъ рабство? Всякiй человкъ, привыкши быть постоянно управляемымъ, руководимымъ, скоро отвыкаетъ отъ управленiя самимъ собою, отъ власти надъ собственными своими инстинктами и страстями. Вc бывшiе подъ долгимъ гнетомъ отличаются отсутствiемъ самообладанiя и безхарактерностью. Свобода хороша не тмъ, что она даетъ право длать что кому вздумается, а тмъ, что при ней открывается возможность борьбы съ страстями и побды надъ ними. Но рабство развращаетъ и самого деспота. Это мы видли на иныхъ изъ прежнихъ помщиковъ: они совершенно разучались отъ управленiя своими собственными инстинктами и стремленiями. Но наглядный примръ еще лучше объяснитъ дло. Если на шею одного человка посадить другого, то черезъ это сдлается несвободенъ не только тотъ, кто будетъ носить, но и тотъ, кто будетъ сидть верхомъ на своемъ собрат. Конечно сидящiй можетъ ему вцпиться въ волосы и надавать тумаковъ, чтобы заставить идти куда ему вздумается, но все-таки чужiя ноги не будутъ уже его ногами, онъ — несвободенъ. Теперь если на шею второго посадить верхомъ еще человка и еще, тогда вся эта масса сидящихъ другъ на друг людей прiобртетъ еще большую неподвижность, а при малйшемъ препятствiи споткнется и ухнетъ на земь. Азiатскiя общества похожи на эти человческiя лстницы и если не падаютъ до сихъ поръ, то это оттого, что прiобртаютъ вслдствiе времени форму пирамидъ.

Кто хочетъ быть первымъ, тотъ пусть будетъ всмъ слуга, вотъ величайшiй принципъ, который долженъ быть основой понятiя о долг, зависимости, подчиненности людей. Если-бы изъ ученiя Спасителя брали люди не то, что вздумается и что полегче, то оно имло-бы другое дйствiе на мiръ. Старшiе-бы тогда умывали ноги своимъ подчиненнымъ, а не мылили-бы имъ головы. Если предположить по этому великому принципу, что всякiй всмъ слуга, то всякiй выходитъ въ то-же время и господинъ, потому что служить въ настоящемъ смысл можно не иначе какъ всмъ, а одному — только прислуживать. Поэтому служить всмъ, значитъ быть господиномъ самому себ.

Второе что развращаетъ мiръ наравн съ рабствомъ — это бдность. Это какъ-бы второе рабство, основанное не на прав силы и давности, а на прав средствъ. Извстно, что ни что такъ не укрощаетъ животной силы, какъ лишенiе, при этомъ случается, правда, и озлобленiе, но за нимъ обыкновенно слдуетъ еще большiй упадокъ духа. Бдность дйствительно производитъ въ человк страшный упадокъ духа. ‘Его, говорятъ, придавила нужда, нужда не даетъ ему вздохнуть.’ И этотъ упадокъ духа, это приниженiе человка производится собственно не недостатками, а отсутствiемъ уваженiя. Не сластолюбiе только заставляетъ людей роскошничать и жить не по средствамъ: уваженiя, которымъ пользуются имущiе и обезпеченные, боле всего подбиваетъ къ щеголянью средствами. Бдность оттого такъ рдко побждаетъ лишенiя, что ее презираютъ. Недостатокъ уваженiя къ человческому достоинству есть самое тяжолое лишенiе. Отъ всхъ предразсудковъ можетъ быть человкъ избавленъ, но рдко мы видимъ, чтобы онъ былъ избавленъ отъ предразсудка не уважать бдность. Простолюдину готовы кланяться на томъ основанiи, что онъ простолюдинъ, но бдному никогда. А между тмъ эбiонизмомъ, или поклоненiемъ бдности, началась наша эра. Худо если эра эта окончится поклоненiемъ богатству. Принципъ экономистовъ, капиталистовъ и разныхъ гарпагоновъ, этотъ скряжническiй нерусскiй принципъ ни къ чему не привелъ. Изъ него вышелъ разв только узко-практическiй взглядъ нигилистовъ и нмецкая забота о родственной солидарности. Поищемъ, нтъ-ли другого принципа, другого начала, другого прогресса и другого направленiя, чмъ то, которому теперь преимущественно слдуютъ.

_____

Еще боле деморализирующее влiянiе, чмъ эгоистическiй взглядъ на вещи, производитъ сенсуалистическое воззрнiе на мiръ. Его-то теперь мы и коснемся. Люди, привыкшiе смотрть на окружающее съ своего собственнаго я, невольно поддались и взгляду на мiръ со стороны предмета и никогда со стороны идеи. Это узенькое, одностороннее воззрнiе, проникши ихъ насквозь, убило въ нихъ мало по малу мысль: нашъ пишущiй людъ дйствительно отличается страшнымъ упадкомъ мыслительной способности. Все до такой степени облегчилось, обезмыслилось, что въ литератур теперь только и требуется эта, какъ выразился г. Страховъ, ‘соблазнительная ясность’. Въ самомъ даже сгруженiи фактовъ и угощенiи читателей только одними фактами есть какая-то боязнь мысли. Свта такъ не боятся больные глаза, какъ боятся мысли многiя слабыя головы. Везд много предположенiй, умствованiй, теорiи, но нигд не видно пронзающаго и все освщающаго ума. Ложно перетолковавши Бокля, нкоторые напримръ забили себ въ голову, что развитiе есть прiобртенiе знанiй. (Зайцевъ.) Да вдь это долбежъ, семинаризмъ, подумайте, чт вы говорите! Противъ этого и спорить даже нельзя. И какое-же знанiе имъ боле всего кажется нужно? — положительное, т. е. то, котораго имъ именно не достаетъ. Поучившись кое-какъ въ университетахъ разнымъ гуманнымъ наукамъ, они, выйдя оттуда, набросились на естественныя науки и историческiя книжки. Ясность, простота и обилiе фактовъ послднихъ такъ поразили ихъ, что они сейчасъ-же все, чему они учились, признали глупостью. Со стороны знающихъ естественныя науки есть въ нкоторомъ род обязанность растолковать, что все, чему они учились, не пустяки и не глупости. Всякiй спецiалистъ вруетъ, что его дло выше другихъ, точно такъ-же и естествоиспытатели. Энциклопедисты и публицисты этимъ не должны увлекаться, рядомъ съ естествовденiемъ будетъ всегда стоять жизнезнанiе, человкъ только съ научною цлью можетъ поставить себя наравн съ животнымъ, въ жизни-же исторической и частной онъ всегда будетъ себя считать царемъ земли и своею думою и чувствомъ, мыслiю и опытомъ, идеями и знанiями озирать свое царство.

Въ ныншнее время, когда эпитетъ и прозванiе такъ много значатъ, слово идеализмъ есть одно изъ тхъ прозвищъ, которымъ обыкновенно стараются уронить дятельность человка. Ужь если онъ идеалистъ, то значить и мечтатель и фантазеръ, думаетъ себ всякiй. Какъ-будто идея и мечта одно и то-же, какъ-будто между идеалистами не было и великихъ людей. Какъ-будто идеализмъ не такъ-же необходимъ, какъ и позитивизмъ? Но нтъ съ другой стороны интереснй и новомоднй положенiя, какъ положенiе матерiалиста. На это мсто теперь становится всякiй, кто хоть немного старается угнаться за временемъ. Въ переход отъ идеализма къ матерiализму ныншнее поколнiе думаетъ сдлать какъ-бы шагъ впередъ, тогда какъ оно только переступаетъ съ ноги на ногу. И то и другое ученiе старо какъ мiръ. Если Демокритъ объяснялъ все атомами, выводилъ изъ матерiи, то авторъ Зенда-Весты проповдывалъ дуализмъ и явленiе — огонь ставилъ выше всего.

Ошибка настоящаго времени не въ томъ, что матерiализмъ существуетъ, а въ томъ, что онъ какъ-бы хочетъ уничтожить, проглотить идеализмъ. Люди всегда будутъ смотрть на мiръ съ двухъ концовъ: со стороны идеи и со стороны предметовъ, со стороны явленiя и со стороны матерiи. Первый взглядъ произвелъ науки гуманныя, второй — естественныя, первый выше всего ставитъ жизнь, второй — природу. Для идеалистовъ природа жива, для матерiалистовъ мертва. Жизнь и смерть — два конца, на которые опираются вс науки, вся дятельность человка, все существованiе природы. Отъ естествоиспытателей (спецiалистовъ) трудно требовать, чтобы они смотрели на мiръ иначе какъ со стороны предмета, но странно также требовать и отъ историковъ, философовъ и экономистовъ, чтобы они смотрли на мiръ иначе какъ со стороны явленiя, чтобы у нихъ мысль, идея не была на первомъ план.

Матерiя движется. Что важне въ этомъ: существованiе-ли матерiи или движенiе ея? И существованiе и движенiе одинаково важны. Изслдователи всегда будутъ смотрть со стороны существованiя, мыслители со стороны движенiя, жизни. Движенiе не такое простое слово какъ обыкновенно думаютъ идеалисты и не такое разложимое какъ кажется матерiалистамъ. Движенiю нтъ предла. Законъ со стороны изслдователя-матерiалиста есть нчто постоянное, неизмнное и онмвшее какъ предметъ, со стороны-же мыслителя-идеалиста законъ есть орудiе и выраженiе творчества природы. Вотъ въ чомъ намъ кажется самое высшее и самое главное оправданiе идеализма. Между идеалистами и матерiалистами нтъ существенной разницы, а есть только одно безконечно великое недоразумнiе.

Отвергать идеализмъ, это то-же, что проповдывать сенсуализмъ: сенсуализмъ есть ни что другое, какъ матерiализмъ, оставшiйся наедин самъ съ собою. Когда духъ Вольтера и Руссо отлетлъ, явились Гольбахъ и Гельвецiй, французская революцiя оттого-то и не удалась, что ее погубилъ матерiализмъ жизни. Со стороны идеи поэтому непремнно должно смотрть на мiръ, иначе науки гуманныя, науки о жизни и самая гуманность покажутся ничмъ. Такъ и вышло теперь съ нашими реалистами. Между тмъ какъ нмецкiе матерiалисты клонятся теперь къ своего рода философiи, наши quasi-матерiалисты держатся грубйшей эмпирiи, и готовы пожалуй доказывать вмст съ Трусо и Пиду, что камфора иметъ влiянiе на развитiе религiознаго чувства.

Съ двухъ сторонъ лучше смотрть на мiръ чмъ съ одной, какъ длаютъ наши сенсуалисты. При взгляд со стороны предмета и матерiи является желанiе пользы, непосредственной выгоды, механическихъ изобртенiй и практическихъ усовершенствованiй въ дл труда и освобожденiя человка на сколько можно отъ ига природы. При взгляд-же на мiръ со стороны идеи является понятiе о связи и цлостности человчества, желанiе добра не только себ, но и всмъ, связь не только людей, но и поколнiй, мысль не только о настоящемъ, но и о будущемъ. Будущаго никто не въ состоянiи опредлить, его только можно предугадывать. Нтъ ничего неопредленне, неизвстне, неуловиме будущаго. Мы врно знаемъ только одно, что оно есть впереди, но въ чомъ заключается будущее, этотъ призракъ времени, — знаютъ одни только сенсуалисты и въ этомъ ихъ страшная слабость. Они какъ-бы чертятъ себ программу, заключаютъ свою дятельность въ рамки, и отъ того сенсуализмъ можно назвать ученiемъ остановившагося такъ сказатъ времени.

Крайнее выраженiе идеализма произвело мистицизмъ и поставило человка такъ сказать вн природы и въ противорчiе съ нею и съ самимъ собою, крайнее-же выраженiе матерiализма создало сенсуализмъ и поставило человека ниже природы и сдлало рабомъ своихъ страстей. Когда сенсуализмъ распространяется въ массахъ, то онъ по самому обыкновенному ходу вещей производитъ чувственность. Ею-то теперь и полна наша современная жизнь. Сенсуализмъ въ ней играетъ роль романтизма. Насмшки надъ романтизмомъ до такой степени вошли въ моду, что ни у кого даже изъ врующихъ въ него не достаетъ духу его защитить. Чтобы все общество или боле пожившiе члены его жили однимъ романтизмомъ, это конечно смшно, но чтобы онъ не существовалъ въ жизни, чтобы онъ не отражался въ поэзiи, — это нелпость. Романтизмъ есть элементъ молодости, новизны, свжести человческаго духа. Реализмъ понятенъ только при совмстномъ существованiи романтизма. Сдлать реализмъ новымъ направленiемъ — странно: онъ уже давно существовалъ, только не одинъ, потому что мiръ везд иметъ два конца. Народившiйся теперь реализмъ отличается отъ прежняго только дерзостiю, такъ какъ онъ отрицаетъ все, кром себя, и въ увлеченiи доходитъ до грубйшаго эмпиризма. Это какой-то произвольный реализмъ. Въ немъ пробивается даже какъ-будто желанiе ручной расправы. Особенно это проявляется въ нашихъ критическихъ статьяхь, гд кром фразъ столько бранныхъ выраженiй. Остроумiя дкаго, колкаго или искренняго, задушевнаго лучше и не ищите въ этихъ разглагольствованiяхъ, перецъ вмсто соли, запахъ навоза вмсто цвтовъ поэзiи — вотъ чмъ у насъ угощаютъ публику. Такъ даже въ язык отразилось это грубое пониманiе реализма. Безъ противодйствiя настоящаго романтизма этотъ грубый эмпиризмъ пожалуй доведетъ общество до такой трезвости, что всхъ поэтовъ-идеалистовъ придется жечь на костр, какъ когда-то сжигали романтики-идеалисты своихъ враговъ.

Романтизмъ, выработанный средними вками и перешедшiй къ намъ, не остался безплоденъ. Онъ произвелъ форму романа. Форма эта, какъ-бы то ни было, средневковая и основу свою получила отъ взгляда на жизнь, какъ на что-то заманчивое, интересное, полное неразршимыхъ загадокъ и неустановившагося движенiя. Гоголь, правда, написалъ романъ безъ интриги, движенiя, но онъ его и не докончилъ. Англiйскiе романы въ этомъ случа тоже не могутъ быть совершеннымъ образцомъ, не смотря на свой поэтическiй юморъ, они слишкомъ полны тенденцiй, практичности и слишкомъ длинны. Жоржъ-Зандъ наоборотъ черезъ-чуръ непрактична, она не столько описываетъ, сколько мечтаетъ надъ жизнью. Жизнь ей представляется какимъ-то сладострастнымъ виднiемъ, въ своемъ род пожалуй и хорошо, да неврно. Виктора Гюго мы назвали-бы самымъ генiальнымъ романистомъ, если-бы онъ не доводилъ до крайности своей привычки растягивать для усиленiя эфекта и досказывать когда уже все понятно и предугадано. О нашихъ романистахъ и поэтахъ мы уже говорили. Если чего имъ не достаетъ, то это силы генiальной. Этой власти слова, этой крпости вдохновенiя, которая-бы охватывала человка разомъ и заставляла его какъ-бы трепетать подъ перомъ автора, — еще у насъ не народилось. Сила эта быть можетъ пашетъ невоздланную почву, обливается потомъ въ жаркiе рабочiе дни или надрывается подъ тяжестiю возложеннаго на нее бремени. Исторiя не пропустила еще этой силы. Мы признаемъ вдохновенiе, признаемъ эту силу, которая вырываетъ человка изъ обыкновеннаго уровня, гд онъ является безъ всякихъ претензiй, длаетъ его невольнымъ орудiемъ природы, заставляетъ даже самого себя казнить, но въ то-же время говорить обществу тмъ голосомъ, тою грозною вьюгой вдохновенiя, о которой поминаетъ Гоголь.

_____

Это одностороннее сенсуалистическое воззрнiе на мiръ, пользующееся такимъ сочувствiемъ книжниковъ, существуетъ впрочемъ и въ самой жизни общественной, — оттого-то воззрнiе это и пришлось всмъ по вкусу. Не идеи надъ нами господствуютъ, а страсти. Рабство и бдность въ разныхъ видахъ лишили насъ самообладанiя, невжество всхъ возможныхъ формъ обезоружило и страсти жрутъ наши неустановившiяся общества. Общественныя удовольствiя лучше всего это показываютъ, они-то и есть та вторая школа, которая большею частью портитъ и извращаетъ немногiя добрыя начала, привитыя къ намъ воспитанiемъ. Человкъ, жуируя, боле всего тратится и развращается.

Если-бы насъ спросили: какая жизнь боле развита въ нашемъ европейскомъ обществ: семейная или общественная? Мы-бы сказали: ни семейная, ни общественная, а трактирная. Семейная жизнь, длаясь публичной, можетъ образовать только гостиную, понимая это слово въ лучшемъ значенiи, трактирная-же жизнь есть не собранiе семействъ, а сборище безсемейныхъ или рвущихся отъ семьи членовъ. Вс гостинницы, отели, таверны, пивныя лавки и питейныя дома — создала промышленность спекуляторовъ, пользуясь наклонностiю человка къ спиртнымъ напиткамъ. Наклонность эта непреодолима. Есть народы, которые пьютъ больше чай, другiе больше любятъ кофе, Риттеръ даже проводитъ между ними черту географическую. Есть страны, гд курятъ табакъ, а есть и такiя, гд больше употребляютъ опiй или другое наркотическое вещество. Но немного, кажется, мстъ на земл, гд-бы люди не любили спиртныхъ напитковъ. Это отъ того зависитъ, что изъ всхъ веществъ, возбуждающихъ мозгъ и нервы, спиртъ боле всего иметъ способность выводить нашу душевную дятельность изъ ея уровня. Спиртъ экзальтируетъ способности, длаетъ ихъ воспрiимчивй, подвижне. Человкъ какъ-бы перемняется темпераментомъ, длается сангвиничне и нервнй. Взглядъ на мiръ становится свтле и самыя впечатлнiя ложатся на его душу мягче. За возбужденiемъ по неизбжному закону слдуетъ ослабленiе, временный упадокъ силъ, но въ результат все-таки выходитъ, что человкъ какъ-бы искусственно длается счастливе, хотя счастiе это и страшно истощаетъ его организмъ. Мы говоримъ разумется здсь о неумренномъ о негигiеническомъ употребленiи вина. Этого-то искусственнаго счастiя, производимаго опьяненiемъ и ищутъ люди въ спиртныхъ напиткахъ. Это какъ-бы насильственный порывъ къ счастiю: пьяницы чаще всего пьютъ съ горя. Счастiе настоящее приходитъ само собой, пьяницы-же его ищутъ въ самозабвенiи. Простолюдину до извстной степени естественно искать счастiя въ вин, но въ человк образованномъ эта страсть показываетъ только недостатокъ эстетическаго развитiя. Пьянство потому такъ губитъ образованныхъ и необразованныхъ людей безъ разбору, что въ нашемъ образованiи нтъ и слда эстетическаго развитiя. Пьянство самая модная, самая распространенная страсть, это есть одно изъ крупнйшихъ выраженiй современнаго сенсуализма и современнаго безобразiя.

Мущина, приблизивши къ себ женщину въ соцiальномъ отношенiи, опять теперь какъ-будто отъ нея прячется по трактирамъ и разнымъ домамъ, дв главныя страсти нашли такимъ образомъ для себя спецiальныя заведенiя. Дома любви въ сущности не ниже трактировъ, да и между ними теперь большая связь. Они другъ у друга заимствуютъ разные обычаи. Есть наконецъ такiя заведенiя, о которыхъ трудно сказать куда они относятся: петербургскiе трактиры почти вс такого рода. Любопытно-бы было написать исторiю трактира. Какъ въ трактирахъ, такъ и въ домахъ любви выразились коммунистическiя стремленiя въ самомъ голомъ вид: въ нихъ человкъ столько-же отвыкаетъ отъ жизни семейной, сколько и отъ общественной. И какое-же можетъ быть общество, когда люди связаны не идеей, а страстью? Занимаются, правда, въ трактирахъ газетами, политикой, но эта политика трактирная. Точно также какъ когда-то игралъ важную роль въ нашихъ дловыхъ или семейныхъ бесдахъ мирно шипящiй самоваръ, такъ такую-же роль играетъ теперь у насъ бутылка. Статистикой кажется не нужно подтверждать этого факта.

Третья страсть или третье развлеченiе нашихъ публичныхъ собранiй — игра. Игра составляетъ замну собственно не эстетическихъ, а умственныхъ удовольствiй, играютъ люди оттого, что не умютъ во-время перестать быть дтьми. Въ сношенiяхъ съ дтьми держатъ себя взрослыми, когда-же остаются другъ съ другомь, то длаются дтьми. Pоcciя быть можетъ боле чмъ какая другая страна играетъ, это еще Гоголь замтилъ. Взойдете-ли вы въ гостиную — тишина, столы съ зеленымъ сукномъ, игроки, молча и глубокомысленно наклонившись надъ ними, перебрасываются картами или сидятъ группами за лото и слушаютъ однообразное выкликанiе лакея, которымъ олицетворяется случай. Если-бы привести зрителя изъ дальней страны, гд-бы неизвстны были наши игры, онъ подумалъ-бы, что тутъ сидятъ философы, учоные, ршаютъ важные вопросы. И они дйствительно ршаютъ вопросы и работаютъ мыслiю до изнеможенiя, да только въ работ этой нтъ цли. А вотъ и другая картина. Вокругъ стола толпа людей, одинъ только сидитъ и блдный, неподвижный какъ машина, мечетъ карты направо и налво, за нимъ съ нервическою дрожью, съ чуть выступившемъ потомъ на лиц, измученномъ безсонницей, слдитъ другое существо. Вс окружающie взволнованы и какъ-бы вдыхаютъ въ себя ту-же самую страсть, отъ яда которой корчитъ играющихъ. Вдругъ рука, бросавшая карты, останавливается, въ душ у него какъ-будто порвалось: это имущество, состоянiе все его лопнуло. Тутъ ужь не дтскiя желанiя поиграть способностями, а старческая жадность къ деньгамъ, люди сами длаются игрушками и даже жертвами случая. Игра страстями есть вообще одна изъ коренныхъ особенностей нашего времени. Всмъ этимъ мы не хотимъ сказать, что формы нашихъ общественныхъ удовольствiй неестественны, — нтъ, вс народы играютъ, но думаемъ только, что он слишкомъ первобытны, устарли и должны перейти мало-по-малу въ другiя боле совершенныя проявленiя человческой веселости. Счастiе создаваемое ими слишкомъ искусственно, слишкомъ празднично. Праздники черезъ это являются какъ-бы опредленными днями веселья. Имй или не имй охоту и средства къ веселью, а веселись, развлекайся, — и жизнь уже на то поддразниваетъ, въ будни-же наоборотъ ни гу-гу, сиди смирно, если только не живешь въ столиц, гд вчный праздникъ. Праздники такъ волнуютъ и возбуждаютъ жизнь, какъ это не длаютъ ни промышленность, ни наука, ни искусство. Особенно это замтно въ нашихъ маленькихъ городахъ и деревняхъ, гд въ праздничные дни жизнь только выступаетъ изъ своей нормы, а въ будни на всемъ лежитъ какая-то дремота и полусонъ.

Но кром опредленныхъ праздниковъ есть еще праздники по уговору и желанiю общества. Къ числу ихъ можно отнести и маскерадъ. Это одна изъ самыхъ любимыхъ забавъ. Женщины надваютъ маски, мущины — мундиры и фраки, гремитъ музыка, танцуютъ, интригуютъ другъ друга и время идетъ. Мущина, не видя съ кмъ говорить, играетъ точно въ жмурки съ женщиной, маска, надтая на лицо ея, какъ-бы завязываетъ ему глаза и даетъ право обращаться съ ней самымъ свободнымъ образомъ. Собственно въ этомъ и состоитъ весь шикъ маскерада, что женщина самыхъ строгихъ правилъ становится наравн съ женщиной безъ всякихъ правилъ и что съ первыми можно такъ-же обращаться, какъ и съ послдними. Имются въ виду главнымъ образомъ не личности, какъ на балахъ, а мужественность и женственность. Замчательно, что мущины только немногiе надваютъ маски, и т ужь обыкновенно дурачатся только. Вслдствiе всего этого маскерады принимаютъ видъ какихъ-то громадныхъ кафе-шантановъ, и тмъ боле, что въ нихъ есть и канканы и все прочее. Пусть осудятъ насъ за пуризмъ, но мы скажемъ все-таки, что маскерадъ со всмъ блескомъ освщенiя, со всмъ громомъ музыки есть ни что иное, какъ великолпнйшее дурачество, тамъ можно только или скучать или длать глупости. Въ маскерадномъ кривлянiи, въ писк и визг разговаривающихъ, въ чудовищныхъ рожахъ и фигурахъ и въ вакхическихъ пляскахъ есть что-то невроятное, фантастическое при ныншнемъ стро жизни.

Балы хоть и не имютъ большого влiянiя на развитiе людей, все таки выше маскерадовъ, они упали не вслдствiе развитости общества, а скорй вслдствiе распущенности. Балы бываютъ преимущественно въ семейныхъ домахъ, чт уже въ нкоторомъ род невыгодно для нашего безсемейнаго прогресса. На балахъ вс въ своемъ настоящемъ вид и въ самыхъ лучшихъ одеждахъ, роскошь много мшаетъ развитiю и оживленiю баловъ но все-таки не въ такой степени какъ необходимость прилично себя держать. Это боле всего пугаетъ нашу молодежь. Приличiя доходятъ, правда, и до китайскихъ церемонiй, но въ настоящемъ своемъ вид они указываютъ на нкоторую развитость вкуса. Приличiя есть грань, которую кладетъ общественное мннiе для человка являющагося въ общество. Приличiя въ публичныхъ собранiяхъ есть то-же, чт законъ въ гражданскихъ: чмъ развите общество, тмъ разумне приличiя. Въ настоящее время стараются не измнить приличiя, а нарушать ихъ какъ можно рзче, самый распространенный родъ свтскихъ людей — это люди неприличные. Другiе боле тонкie господа заимствовали на этотъ случай у древнихъ слово цинизмъ и думаютъ, что этотъ эпитетъ выставляетъ въ очень хорошемъ вид ихъ нравственную, умственную и физическую неряшливость. Если современный юноша не находитъ теперь удовольствiя быть на балахъ, то не оттого что онъ очень развитъ, а отъ того что ему кажутся слишкомъ невинны танцы и разговоры подъ музыку. Что онъ не можетъ обойтись безъ нихь, доказываютъ лучше всего кафе-шантаны. Балы и семейные вечера оттого сдлались теперь такъ скучны, что мущины и женщины какъ-бы разсходятся въ гостиной и сходятся только въ другихъ комнатахъ. Всякiй разговоръ безь задней цли, безъ реалистическихь или нигилистическихъ позывовъ называютъ романтизмомъ. Понятiя о реализм простираютъ и на самыя деликатныя условiя жизни.

Что предпочтенiе маскерадовъ передъ балами зависитъ отъ ослабленiя семейнаго начала, лучше всего доказываютъ наши нигилисты и нигилистки. Народъ этотъ никогда не пойдетъ на балы, въ маскерадахъ они какъ-бы дома. Мы ихъ наблюдали очень много, когда ходили туда съ цлью естествоиспытателя.

Теперь кстати о нигилисткахъ. Ихъ ужь, можно сказать прямо, вышколила современная жизнь. Къ числу предметовъ безвинно пострадавшихъ отъ дятельности рубакъ-прогрессистовъ нужно отнести прежде всего женщину, ее боле всего задлъ топоръ нигилизма. Если нигилисты стали теперь выводиться, то нигилистки еще плодятся и множатся. Происхожденiе и размноженiе ихъ можно объяснить такъ: съ тхъ поръ, какъ признано во всеуслышанiе, что ревность есть явленiе гнусное, а стыдливости женской не должно существовать, женщины, корчившiя у насъ Жоржъ-Зандовъ, стали создавать свою собственную эмансипацiю. Съ отрицанiя женской стыдливости он принялись отбрасывать по немногу и другiя особенности. Началось мелочное подражанiе разнымъ мужскимъ привычкамъ, вышедшимъ у женщинъ чрезвычайно неграцiозными: хватанiе за руки въ разговор, лежанiе на диван въ неприличныхъ позахъ, пожатiе рукъ ухарскимъ образомъ, сниманiе портретовъ въ штанахъ и курткахъ, обрзанiе косъ и отпущенiе ногтей, аплодисменты и вызовы въ театр, посщенiе холостыхъ мущинъ и наконецъ совмстное сожительство коммунами въ видахъ разумется хозяйственныхъ. Вс эти вншности и мелочи были приняты съ величайшею радостiю за что-то важное. У боле нравственныхъ натуръ дло только и ограничилось этимъ комическимъ щеголяньемъ вншними признаками мужскаго воспитанiя, он подвергли себя только нравственному самоистязанiю. Другихъ боле слабыхъ это щеголянье поставило уже въ шаткое положенiе. Он стали глупо и нелпо падать.

Вотъ для примра одно изъ такого рода паденiй бдной женщины. Молодой человкъ встрчается на каникулахъ съ молодой двушкой. Оба учатъ дтей и мало-по-малу принимаются за обученiе другъ-друга. Молодой человкъ говоритъ о реализм, пронимаетъ ее Боклемъ, толкуетъ о зоологiи и эмбрiологiи, проклинаетъ Пушкина, Шекспира, Рафаэля. Черезъ дв недли нигилистка готова и въ добавокъ еще влюблена. Между тмъ каникулы оканчиваются, студентъ узжаетъ въ Петербургъ, нигилистка въ тоск по нигилист не знаетъ что длать, перечитываетъ исторiю о Базаров, ‘нершонный вопросъ’, ‘послдняго идеалиста’, романъ ‘Что длать’ и ничто ее не утшаетъ. Наконецъ надумавшись, она бросаетъ свое мсто, детъ въ столицу и является въ квартиру нигилиста. Тотъ сначала смущонъ, однако дло обошлось: они зажили вдвоемъ. Жили, жили и вдругъ эдакая неожиданность — нигилистка сдлалась беременна. Нигилистка мать, да на что это похоже? Семейство нигилистовъ, — да естественная-ли это вещь? И вотъ въ одно прекрасное утро нигилистъ сбжалъ. Нигилистка, увидя въ чомъ дло и зачмъ ей говорили о реализм, опять обратилась въ обыкновенную женщину, и теперь, бдная, мыкается съ своимъ ребенкомъ по свту. Этотъ фактъ мы передаемъ въ точности, имъ вполн объясняется вторая категорiя нигилистокъ.

Что касается до третьяго сорта ихъ, то это сортъ самый низшiй. Нкоторыя гулящiя госпожи замтили, что мущины въ отношенiи ихъ очень прихотливы: одни любятъ евреекъ, другiе полекъ, одни замужнихъ, другiе несовершеннолтнихъ, кто брюнетокъ, а кто блондинокъ. Наконецъ замтили он еще, что имъ нравятся нигилистки. И вотъ, сдлавши необходимый запасъ свденiй, въ род того какъ он длаютъ запасъ кружевами, лентами и шляпками, этими-то фразами о Бокл, Дарвин и Люис он начинаютъ ловить неоперившихся въ любви и неопомнившихся отъ изумленiя юношей. Мы наблюдали тоже въ маскерадахъ эти образцы нигилистокъ-камелiй. ‘Ты читалъ Люиса’? спросила одна маска въ вид приступа къ разговору, перешедшему на Куно Фишера и окончившемуся просьбою денегъ на карету.

Женщин говорятъ, что она должна бросить свою апатiю и приняться за производительный трудъ, и что-же она длаетъ? — обезьяничаетъ, подражаетъ мущин. И въ чомъ-же боле всего? — въ безстыдств. Да уймитесь ради Бога! Мущины извстные безстыдники, съ нами вы никогда не сравняетесь въ этомъ. Мы къ вамъ должны подходить, а не вы къ намъ, мы васъ должны брать за руки, а не вы насъ. Наши роли и въ любви совсмъ другiя. Этого никакъ не хотятъ понять наши сенсуалисты и сенсуалистки.

Что такое нигилистка? Это не мущина и не женщина, это какое-то безполое существо, гермофродитъ въ юбк. Вмсто того, чтобы обезьяничить и подражать мущин во всемъ, женщина, не отказываясь отъ своей женственности, не оставляя своей нравственной красоты, должна создать свою роль въ мiр. Эта роль конечно еще не вполн сознана, но она ни въ какомъ случа не заключается въ томъ гермофродитизм, который напустили на себя нигилистки.

Въ январской книжк ‘Современника’ пишутъ: ‘Весьма естественно въ видахъ сокращенiя расходовъ, при дороговизн петербургской жизни, нсколько женщинъ, жившихъ своимъ трудомъ, поселилось въ общей квартир съ нсколькими мущинами, такими-же тружениками, и завели общее хозяйство. Что казалось естественне и проще, но вотъ полюбуйтесь своими понятiями и нравами, почтеннйшая публика. Достаточно было прослышать объ одномъ такомъ факт, что вотъ нсколько женщинъ, постороннихъ другъ другу, и нсколько мущинъ живутъ вмст, — чтобы создать въ праздномъ воображенiи цлый рядъ представленiй самаго двусмысленнаго свойства.’

На эти хладнокровныя строки мы скажемъ столь-же хладнокровно, что первое условiе для успшности труда есть отсутствiе помхи. Сожительство молодежи безъ различiя половъ въ однхъ комнатахъ можетъ дать двоякое направленiе молодымъ силамъ: силы эти или потянутся другъ къ другу, или он направятся къ высшимъ цлямъ. Если молодежь неполна самаго несокрушимаго самообладанiя, то перевсъ будетъ всегда на сторон инстинктовъ, влекущихъ мущину и женщину другъ къ другу, и тогда высшiя цли, полезныя намренiя — увы! Наша молодежь не отличается самообладанiемъ. Наши барышни пропитаны кокетствомъ: он и науку-то надваютъ на себя какъ шляпку и свденiями украшаются какъ лентами. И вдругъ при всемъ этомъ молодые люди, чуть-ли не полулежа, помщаются подл дамъ, да еще говорятъ: длай, работай! Не т лицемры, которые не довряютъ этому слишкомъ тесному сближенiю, а т, которые стараются уврить, что такое сближенiе невинно и для науки полезно.

Когда мы говорили нсколько времени назадъ о необходимости удержи при сближенiи обоихъ половъ, мы отнюдь не думали сказать этимъ, что женщина не должна служить наук. — Нтъ, только это совмстное служенiе наук и обществу и можетъ сдружить супруговъ, любовниковъ, братьевъ и сестеръ. Мы утверждали, что при настоящемъ настроенiи его и ея служенiе это совершаться вмст не можетъ, но если-бы это настроенiе перемнилось, чт можетъ произойдти разомъ, если только откажутся отъ нигилизма и сенсуализма, то женщина самый желанный гость университета. То-же, полагаю, думаетъ и та госпожа, на которую нападаетъ ‘Современникъ’, да и вс образованныя женщины.

И на счотъ мннiя о брак, не думаю, чтобы я расходился съ женщинами, мннiемъ которыхъ въ этомъ дл не могу не дорожить и желалъ-бы услышать. Бракъ при настоящемъ настроенiи половъ, при неосторожности молодежи рдко приноситъ счастiе, и тмъ боле, что какъ брачное, такъ и всякое другое счастiе нарушается многими бдами и невзгодами. Другая пара и могла-бы быть счастлива, да ее теребитъ жизнь. Счастiе улыбнется и они, смотришь, улыбнутся другъ другу. Можно-ли поэтому обвинять во всемъ бракъ? Это такое жизненное явленiе, что и самая расторжимость не ослабила-бы его, а только укрпила-бы: супруги стали-бы дорожить боле другъ другомъ, какъ мы уже говорили, да и дтямъ-бы не сдлалось отъ того хуже: потому что лучше имть одного отца или одну мать, чмъ обоихъ вчно грызущихъ другъ друга.

Ошибка защищающихъ безбрачiе заключается не въ томъ, что они снисходительны къ неповнчанности, а въ томъ, что они санкцiонируютъ неврность. Гд нтъ врности, гд ревность считается явленiемъ фальшивымъ, измна не великимъ несчастiемъ, тамъ нтъ и семьи, тамъ нтъ и дтей. Противъ этого-то семейнаго начала вы безсознательно и враждуете. ‘Современникъ’ предлагаетъ поискать въ любомъ кypc политической экономiи совтовъ безбрачiя, для того чтобы не плодились нищiе, и забываетъ въ то-же время, что эту-же самую Мальтусову теорiю безбрачiя, безплодiя и дтобоязни опровергло то самое лицо, которому посл показалось, что ревность есть явленiе гнусное и что самые лучшiе герои есть герои бездтные. До такихъ-то нескончаемыхъ противорчiй дошла эта оригинальная мысль, создавшая нашъ безсемейный, нашъ бездтный прогрессъ. Какую-же роль играетъ во всей этой неурядиц жизненной и литературной ‘Русское Слово’? — Оно есть дитя вышедшее изъ повиновенiя своего родителя ‘Современника’ и такъ-же либерально къ нему относящееся, какъ Егорка Помяловскаго къ отцу. Тятька его за вихоръ, а онъ тятьку чортомъ выругаетъ.

_____

И при такомъ-то положенiи женщины и группирующихся вокругъ нея общественныхъ удовольствiй, хотятъ унизить до-нельзя поэзiю и искусство. Не явно-ли, что сенсуализмъ современной жизни прохватилъ насквозь и литературу. Что вражда къ искусству нисколько не ослабваетъ, видно во всемъ: враждой этой даже опредляется извстное журнальное направленiе, потому что уваженiе къ положительной наук, которымъ многiе какъ-бы щеголяютъ, не есть особенность. Вc журналы боле или мене признаютъ положительную науку и сообщаютъ множество полезныхъ свденiй, но не вс пишутъ противъ искусства писать, не вс налагаютъ на себя руки.

‘Въ числ ложныхъ убжденiй, коренящихся въ обществ, одно изъ самыхъ распространенныхъ: что будто театръ способствуетъ развитiю общества, говоритъ г. Зайцевъ въ своемъ библiографическомъ листк… Но я полагаю, что даже при самыхъ желанныхъ условiяхъ театръ долженъ быть вреденъ если не прямо, то по безполезности. Лучшiя театральныя пьесы — пьесы Мольера, Шекспира и пьесы другихъ — все-таки не приносятъ никакой пользы. Если Мольеръ совершенно воспроизводилъ жизнь и только, то кто-же повритъ, что воспроизведенiе это научитъ чему-нибудь того, кого не научила сама воспроизводительная дятельность. И чему-бы напримръ научилъ Мольеръ? Какое положительное знанiе далъ онъ людямъ, которые слушаютъ его двсти лтъ? Когда-же было новостiю, что скупость и лицемрiе — пороки. Кто не зналъ-бы безъ Мольера, что пороки эти существуютъ? Или кого исправилъ Скупой или Тартюфъ? Всякiй, кто бывалъ въ театр, очень хорошо напротивъ знаетъ, что шолъ туда не за прiобртенiемъ знанiя, не для изученiя дйствительной жизни, не для исправленiя нравственности, а просто для удовольствiя, какъ играть въ карты или танцовать. Точно также всякiй знаетъ, что, выходя изъ театра, не выносилъ оттуда никакого знанiя, не возвращался домой съ исправленною нравственностiю, словомъ — не прiобрталъ ничего полезнаго. Театръ вовсе не проповдь и ни одинъ скряга, возвратясь домой, не роздалъ свои сокровища нищей братiи и не сдлался человколюбивъ. Вс защитники мннiя, что театръ приноситъ обществу пользу, должны зарубить себ на носу и не повторять этой безсмыслицы.’

Мольеръ никого не исправилъ. Почомъ вы знаете? Какъ можете вы произносить такое голословное сужденiе? Гд у васъ были средства при вашемъ неуваженiи къ театру, чтобы судить о его влiянiи на жизнь? Разв вы были въ душ каждаго изъ толпы волнующихся и шумящихъ энтузiазмомъ зрителей во время игры какого-нибудь Мачалова, Мартынова или Садовскаго? Разв вы слдили за нравственностiю людей, на которыхъ впечатлнiе театра отражается сильне всего? Можетъ быть на тхъ-то, кто рдко бываетъ въ театр, и дйствуетъ больше всего сцена. Жизнь слишкомъ широкая и безграничная арена, чтобы можно было разчитывать на ея одно учительство — мы ужь это показали выше. Хотите видть въ маломъ, доступномъ всякому объем жизнь — вглядитесь въ искусство. Въ искусств жизнь отражается какъ въ фокус или въ камеръ-обскур.

Польза отъ поэтовъ, если вы только хотите выжать изъ нихъ одну пользу, заключается уже въ томъ, что мы черезъ нихъ какъ-бы видимъ самихъ себя, и не своими часто слпыми глазами, а глазами генiя. Самопознанiе и самосознанiе общества развиваются, страсти-же регулируются чувствомъ эстетическаго удовольствiя. — Мольеръ и Шекспиръ не даютъ положительныхъ знанiй. Да какой-же человкъ, непотерявшiй смысла, можетъ требовать отъ нихъ цифръ, измренiй и физiологическихъ фактовъ? Только люди съ портняжническимъ, узкопрактическимъ взглядомъ на жизнь могутъ стовать, что поэты не даютъ положительныхъ свденiй. Кром научныхъ свденiй есть еще жизненные — жизненный опытъ, ему-то, этому умнью жить, и научаютъ поэты и художники. Они составляютъ собою какъ-бы науку о жизни. Иной поэтъ есть въ своемъ род наука, надъ которою, какъ надъ Шекспиромъ, трудятся общества.

И что-же вы принимаете за положительныя знанiя? Ужь не думаете-ли вы, что различныя отрывочныя свденiя, выхваченныя изъ иностранныхъ книгъ и приправленныя рзкими выходками противъ искусства, — положительное знанiе? Нтъ, это только повторенiе задовъ. Ужь если вы говорите, что знанiе, только знанiе намъ нужно, то вы должны отказаться и отъ критическихъ воззрнiй и позывовъ, тогда-бы вы были дйствительно полезны. Если обществу нужны одни знанiя, то давайте ихъ, а не разсужденiя только о нихъ. Странно въ самомъ дл: громче всхъ говорятъ о современныхъ позитивистахъ, а между тмъ кто прежде всего сдлалъ извстными этихъ позитивистовъ у насъ, — совсмъ не они: съ Боклемъ познакомили русскую публику ‘Отечественныя Записки’, съ Люисомъ — ‘Русскiй Встникъ’, о Дарвин прежде всхъ заговорила ‘Библiотека’. Значитъ они за развитiемъ положительныхъ знанiй не очень-то слдятъ, и все дло ихъ не столько въ распространенiи знанiй, сколько въ разговорахъ о нихъ. ‘Это всми признано, всми доказано, никто не сомнвается’, говорятъ обыкновенно наши храбрые критики. Другой пожалуй и повритъ, что всми признано, на дл-же выходитъ, что это только они признаютъ.

Нетрудно понять посл этого, какой вредъ приносятъ сенсуалисты, называющiе себя реалистами, своею исключительною проповдью о польз. Ученiе о польз потому еще сохраняетъ нкоторую роль благовидности, что за него ухватилась молодость, попадись оно въ старыя головы, изъ него вышелъ-бы карьеризмъ. Но и на молодость оно производитъ свое дйствiе, она какъ-бы состарилась чувствами, потому что и любитъ-то даже по стариковски — не женщину, а богатое тло.

Этотъ узкiй, сосредоточенный, неподвижный взглядъ не есть взглядъ живыхъ людей, такъ смотрятъ на мiръ китайцы, у нихъ все размрено, опредлено, все идетъ по степенямъ и къ извстной цли, во всемъ подражанiе и подражанiе. Индiйцы въ этомъ случа составляютъ другую крайность: это самые отчаянные идеалисты. Китайцы назначили себя исключительно для земли, индiйцы дла неба, но ни т, ни другiе не живутъ для жизни, для людей. Китайцы — это народъ чиновниковъ, индiйцы — народъ жрецовъ. Люди, полагающiе цль живописи — рисованiе зоологическихъ изображенiй, для которыхъ страсть къ лошадямъ выше страсти къ искусству (подлиныя выраженiя), — такiе люди, не видя ничего дальше своего носа, конечно ближе всего подходятъ къ узкоглазымъ китайцамъ. Китайцы вдь тоже плохiе знатоки поэзiи и искусства, и что больше всего поражаетъ въ ихъ дятельности — это крайнее отсутствiе фантазiи. Завернувшись въ мантiю педантическихъ требованiй, китайцы толкутся на одномъ мст, сдлаютъ шагъ впередъ и опять назадъ или, что тоже, переминаются съ ноги на ногу. Т господа, которые рекомендуютъ людямъ одну положительную и практическую дятельность, тоже предлагаютъ въ нкоторомъ род китайскую программу. Наполняя голову юноши порывами, они обертываютъ ихъ вокругъ его-же собственнаго эгоизма. Недостатокъ мыслительной способности идетъ у нихъ рука объ руку съ недостаткомъ фантазiи. Примры этого неисчислимы. Въ послдней книжк ‘Русскаго Слова’ восхищаются напримръ, что коранъ строго запретилъ своимъ поклонникамъ скульптуру и живопись. Читатель конечно ужь догадывается чье это мннiе.

Черезъ это, говорится тамъ, арабская цивилизацiя была счастливе греческой (!), хотя у аравитянъ и не было такихъ титановъ какъ Аристотель и Архимедъ (это они замтили), но все-таки они боле сдлали полезнаго. Какiя узенькiя мысли и выводы. Изъ вражды Магомета къ искусству произошло не сбереженiе силъ на полезныя дла, а трата ихъ на роскошь. Азiатская роскошь потому-то такъ и процвтаетъ, что ей покровительствуетъ коранъ. Христiанскiе государи роскошничали, да изъ ихъ роскоши все-таки выходили и эстетическiя произведенiя. Прiобртенныя или созданныя ими дрогоцнности искусства служатъ имъ теперь источникомъ наслажденiя. А что осталось отъ роскоши азiатскихъ деспотовъ? Очень замчательно, что нигд въ Европ не было такой роскоши какъ въ Константинопол, до послдняго даже времени. Тутъ уже явная причина коранъ. Испанскiе правители тоже могутъ служить примромъ. Не невжество вообще, а невжество въ искусств лишило жизненности ихъ цивилизацiю. Но послушаемъ лучше какъ публицистъ ‘Русскаго Слова’ описываетъ ихъ безумную роскошь.

‘Дворецъ халифа, составлявшiй цлую часть города, отличался сказочнымъ великолпiемъ, — не тою грубою роскошью, которая безъ толку громоздитъ груды золота, серебра и драгоцнныхъ камней, а тмъ утонченнымъ и глубоко-обдуманнымъ изяществомъ комфорта, которое дйствительно ласкаетъ и нжитъ чувства и до безконечности разнообразитъ наслажденiя жизни. Балконы изъ полированнаго мрамора тонули въ тни апельсинныхъ деревьевъ, каскады и фонтаны освжали воздухъ въ садахъ и въ комнатахъ, въ которыя проходилъ прiятный и таинственный полусвтъ сквозь разноцвтныя стекла высокихъ остроконечныхъ оконъ, въ нкоторыхъ комнатахъ свтъ падалъ сверху, пробиваясь черезъ водяную струю, текущую подъ стекляннымъ потолкомъ, стны и полы были украшены тонкою мозаичною работою. Лтомъ искусно устроенные вентилаторы вливали въ комнаты, изъ обширныхъ цвтниковъ, волны свжаго воздуха, пропитаннаго ароматомъ рдкихъ и дорогихъ растенiй. А зимою цлая система трубъ, вложенныхъ въ стны, проводила въ комнаты нагртый и ароматическiй воздухъ изъ подземныхъ сводовъ, въ которыхъ топились печи и сжигались разныя благовонныя вещества. Мебель дворца, отличавшаяся еще боле удобствомъ, чмъ красотою, была сдлана изъ сандальнаго и лимоннаго дерева, съ инкрустацiями изъ перламутра, слоновой кости, серебра и золота, диваны и кушетки были обиты шолковыми матерiями, вазы изъ горнаго хрусталя, этажерки, уставленныя китайскимъ фарфоромъ и столы изъ превосходной мозаики были разставлены по комнатамъ въ изящномъ безпорядк, между многочисленными мраморными калонами, на которыя опирались своды потолка, расписаннаго блестящими и пестрыми арабесками. Въ зимнихъ покояхъ полы и стны были обиты мягкими персидскими коврами. Цвтущiя растенiя, привезенныя изъ далекихъ земель, дополняли своею свжею красотою убранство комнатъ. Горячая и холодная вода была проведена, посредствомъ металлических трубъ, изъ особыхъ резервуаровъ въ мраморныя купальни, кром того купающiеся могли окачивать себя сверху искусственнымъ дождемъ различной температуры. Въ садахъ, расположенныхъ между различными строенiями дворца, цвты были посажены по всмъ правиламъ искусства, такъ чтобы ихъ краски и ароматы не мшали другъ другу, производили на гуляющихъ самое гармоническое впечатлнiе. Между клумбами деревъ, кустарниковъ и цвтовъ, между бесдками изъ розъ, между скамейками, вырубленными въ скал, между свжими гротами, сложенными изъ дикаго камня, били по разнымъ направленiямъ крупные и мелкiе фонтаны или разстилались искусственныя озера, въ которыхъ кормилась рыба для халифскаго стола, были тутъ и звринцы для чужеземныхъ животныхъ и птичьи дворы для рдкихъ птицъ.’

Шехерезада, настоящая Шехерезада.

И что всего замчательнй, что въ этомъ заимствованномъ, какъ кажется, отрывк, что г. Писаревъ любуется красотою, изяществомъ, вкусомъ и такимъ образомъ самъ себ противорчитъ. Какъ жертва нигилизма, онъ вообще, можно сказать, тратитъ свои литературно-эстетическiя способности на защиту безобразiя, остроумiемъ конечно онъ науки не защититъ и не распространитъ. Если въ роскоши испанскихъ аравитянъ проглядывало изящество, какъ замтилъ г. Писаревъ, то у нихъ значитъ былъ и изящный вкусъ, они только не могли его обратить ни на что другое, кром устройства и меблировки дворцовъ, такъ какъ живопись и скульптура были имъ запрещены. Искусство большею частью творитъ изъ ничего великiя произведенiя: изъ какихъ-нибудь красокъ и глины является произведенiе скульптуры и живописи. И о музык тоже можно сказать: въ ней немного значитъ цнность инструмента — звуки льются изъ души. То-же и еще съ большимъ правомъ относится къ поэзiи. Тамъ творится все изъ ничего орудiемъ пера. Въ роскоши-же важнe всего матерiалъ, она непремнно условливаетъ растрату цнности. И замчательно, что это восхищенiе публициста азiатскою роскошью идетъ какъ разъ въ параллель съ его враждою къ европейскому искусству. Да такъ и должно было случиться съ нашими новйшими послдователями магометанскаго запрещенiя живописи и скульптуры. Въ этомъ отношенiи они являются чистйшими азiатами, тмъ боле, что они отчасти признаютъ и многожонство. Подобно Магомету, они зарываютъ таланты въ землю.

_____

У большинства нашихъ публицистовъ обыкновенно принято такъ: когда они замчаютъ, что какое-нибудь важное явленiе общественной жизни не приноситъ ожидаемаго результата, то они его сейчасъ-же отрицаютъ и доказываютъ его ненужность. Мы-же, нисколько не отказываясь отъ положительныхъ и жизненныхъ свденiй и ставя ихъ даже въ главу всего, постараемся вывести изъ созданнаго уже жизнью что можно. Улучшенiя мы хотли-бы, а не разрушенiя жизни.

Вмсто того напримръ, чтобы указать на усовершенствованiя театра, у насъ стараются унизить его до-нельзя. Почему-нибудь да существуетъ фактъ, что вс народы, на какой-бы низкой степени развитiя ни стояли, имютъ зачатки театральнаго искусства. Книги, чтенiе — могучее средство для развитiя, но живого слова они вполн не замнять. Университеты выполняютъ эту незамнимую роль въ отношенiи науки, театры-же въ отношенiи искусства. Одно исключительное чтенiе въ нкоторой степени даже вредно: человкъ читающiй какъ-бы прирастаетъ къ книг, въдается въ нее — отсюда книгоды, букводы и книжники. Если театралы могутъ быть пусты, то книжники — безжизненны. Смотря и слушая зритель становится на боле свободною точку чмъ читатель: зритель, слушая, въ то-же время и наблюдаетъ, читатель-же играетъ боле пассивную роль. Чужая мысль, переходя къ нему вмст съ процессомъ чтенiя, не оставляетъ времени для наблюденiя за нею. Чтенiе требуетъ отъ насъ больше вниманiя, боле свободнаго отношенiя къ предмету: научныя сочиненiя лучше читаются, эстетическiя лучше слушаются. Силою театральнаго искусства нмыя строки автора какъ-бы воскресаютъ, воплощаясь въ живыхъ людей. Артисты подобно профессорамъ берутъ на себя роль посредников, между печатью и публикой. Въ театр искусство олицетворяется, становится какъ-бы на одну доску съ жизнью, зритель нкоторымъ образомъ живетъ въ театр, потому что видитъ передъ собой жизнь, сосредоточенную силою генiя и таланта. Театральная сцена поэтому есть самый широкiй путь, которымъ должно происходить воплощенiе слова въ жизнь.

Всякое дло падаетъ, если общество смотритъ на него слегка, безъ уваженiя, наше общество еще не смотрло, можно сказать, какъ слдуетъ на театръ, не отдавало ему на служенiе своихъ силъ. Если-бы оно это сдлало, если-бы на театральныя подмостки не стыдились выходить способные люди изъ всхъ слоевъ общества, то тогда-бы и результатъ былъ другой. Сцена-бы очистилась и потеряла-бы свой балаганный видъ, а можетъ быть и изобрла-бы новыя средства влiянiя на жизнь. Особенно можно упрекнуть въ этомъ отношенiи нашихъ женщинъ, которыя все ищутъ для себя дла и не видятъ его у себя подъ носомъ: он готовы для поддержанiя своей современности идти хоть въ нигилистки, но никогда въ актрисы. Удача домашнихъ спектаклей лучше всего показываетъ, какъ люди склонны къ сцен и какъ-бы хорошо было, если-бы рядомъ съ обыкновенными театрами существовали и театры частные. Артистическихъ талантовъ кроется въ обществ много, въ этомъ, я думаю, никто не сомнвается. Въ провинцiи мы видли поразительные тому примры. Года три тому назадъ въ Кiев образовался довольно значительный кружокъ любителей сценическаго искусства. На каждую почти роль было по нскольку конкурентовъ, изъ которыхъ выбирались уже лучшiе, и мало по малу образовалась такая труппа, что когда общество стало играть съ благотворительною цлью въ публичномъ театр, то бывшая при немъ постоянная труппа почти пала. Спектакли любителей по желанiю публики повторялись иногда безъ малйшей перемны черезъ нсколько дней. Нашолся такой Расплюевъ, такой Подколесинъ, такая Дуня Островскаго и екла Гоголя, что мы, присматриваясь посл къ этимъ самымъ ролямъ въ петербургскихъ театрахъ, уже нисколько не удивлялись. Кiевъ замчателенъ не тмъ только, что тамъ основались воскресныя школы и что тамъ въ первый разъ появились въ университет женщины, но еще и тмъ, что тамъ осуществился первый частный театръ въ настоящемъ вид. Провинцiя, губернiи видно не такъ глупы, какъ думаютъ о нихъ столичные франты и столичные публицисты.

Даже на балетъ, при всемъ нашемъ желанiи отнестись къ нему какъ можно строже, нельзя смотрть какъ на удовольствiе лишнее. Если нельзя отрицать значенiя пластики, то невозможно отвергать и балета. Онъ конечно боле чмъ какое другое искусство дйствуетъ на воображенiе и страсть, онъ есть по преимуществу искусство для взрослыхъ, но на нихъ, думается, не долженъ производить вреднаго впечатлнiя. Музыка, которая дйствуетъ, какъ мы уже говорили, на чувства, какъ-бы одухотворяетъ страстныя впечатлнiя, производимыя балетными танцами. Если-бы танцы были безъ музыки, то впечатлнiе было-бы очень цинично: это можетъ испытать на себ всякiй, заткнувши уши. Многiе впрочемъ это и длаютъ, стараясь не слушать музыку, живя такъ сказать одними глазами, а иногда и музыка бываетъ такъ составлена, что не можетъ производить никакого впечатлнiя на чувства. Ландшафтная живопись, заставляя чувствовать зрителя присутствiе природы и красоту ея неодушевленныхъ, безстрастныхъ предметовъ, тоже придаетъ идеальность взгляду на красоту человческаго организма. Мысль показать людямъ красоту тла въ моменты его жизни, въ минуты движенiя — до существованiя балета была конечно мыслiю невыполнимою. Балетъ, даже и въ томъ несовершенномъ вид, въ какомъ и теперь находится, отчасти разршаетъ эту задачу. Балетъ — это какъ-бы живая скульптура. Первыя балетныя танцовщицы подобны великимъ скульптурнымъ созданiямъ, ожившимъ и движущимся передъ зрителями.

Главное что портитъ впечатлнiе, производимое балетомъ, — это длиннота. Неестественно занимать воображенiе зрителя слишкомъ долго. Самые скучные танцы — это кордебалетные. Чмъ хуже танцуютъ, чмъ меньше грацiи и чувства въ движенiяхъ, тмъ сенсуальне впечатлнiе: вс мелкiя танцовщицы передъ такими женщинами какъ Муравьева и Петипа выказываются какъ-будто неприличными, хотя неприличнаго на самомъ дл ничего и нтъ. Грацiя, чувство и мысль въ движенiяхъ еще боле чмъ музыка и ландшафтная живопись одухотворяютъ страстныя впечатлнiя, производимыя танцами. Наслажденiе тутъ является въ самомъ реальномъ вид, и если-бы соблюдались вс требованiя эстетическаго вкуса, то балетъ длалъ-бы человка только разборчивй и сдержаннй въ своихъ страстныхъ порывахъ. Мущина, какъ и должно быть, не играетъ почти никакой роли въ балет, онъ есть неграцiознйшее существо, герой цирка, а не балета. И въ этомъ даже видна существенная разница между мущиной и женщиной.

Главный недостатокъ балета есть недостатокъ правды. Если бы балеты больше держались археологической и исторической правды, если-бы они были изображенiемъ дйствительно существовавшаго, то тогда-бы они имли несравненно большiй интересъ. По нимъ можно-бы составить наглядное понятiе не только о красот отдаленныхъ странъ, но и объ эстетическихъ моментахъ протекшей жизни. Это были-бы олицетворенные сны человчества, сотканные изъ ожившихъ народныхъ грезъ, изъ отшедшихъ навсегда историческихъ явленiй и невиданныхъ многими изображенiй и сценъ дальней природы. И надъ всмъ этимъ царила-бы красота женщины. О значенiи оперы мы говорить не будемъ. Влiянiе и средства музыки мы анализировали въ стать о дтяхъ. Лирическая, безстрастная сила ея слишкомъ очевидна. Выше и чище наслажденiя доставляемаго оперой — нтъ.

_____

Но какъ-же, спрашивается, съ точки эстетически-гуманнаго воззрнiя помирить высокое удовольствiе доставляемое намъ искусствами съ тою мыслiю, что въ ту-же самую минуту, какъ мы наслаждаемся ими, другiе слушаютъ свистъ зимняго втра, прохватывающаго не только ихъ щедушное тло, но и самую хижину, гд они сидятъ, закутавшись во все свое достоянiе. Сидящимъ въ ложахъ и креслахъ театра или упивающимся блаженными звуками оперы вроятно приходитъ хоть изрдка въ голову, что въ то-же самое время другiе упиваются горемъ, нищетой и голодомъ. И эта мысль, какъ-бы вскользь она ни задвала человка, можетъ-таки обезпокоить его. Что-же сдлать, чтобы уничтожить это страшное противорчiе? Не разрушать-же театра, созданнаго такими усилiями, не раздавать-же доски и костюмы нищимъ. Это было-бы также безумно, какъ если-бы, — въ эпоху возрожденiя наукъ, — цивилизацiю, выросшую на рабств, вздумали-бы разрушать и фолiанты древнихъ употребили-бы на обертки. Въ томъ-то и трагизмъ жизни, что счастiе и радости должны быть прежде всего, такъ сказать, изобретены, усвоены немногими, чтобы потомъ распространиться на всхъ. Вс мы, боле или мене паразиты, не столько усвоиваемъ, сколько производимъ. Утописты приходили когда-то въ ужасъ, что люди принуждены вести животныхъ на бойню, что мученiемъ ихъ какъ-бы поддерживается наша жизнь и удовольствiя. Нчто подобное принуждено человечство длать и въ отношенiи самого себя. Оно стъ свои ногти, грызетъ свои руки, рветъ на ceб волосы и падаетъ иногда въ изнеможенiи. Уничтожить этотъ паразитизмъ жизни есть идеалъ, къ которому должны стремиться люди.

Человкъ мене эгоистъ, чмъ обыкновенно о немъ думаютъ. Вполн эгоистично только животное: для него весь мiръ съуживается въ очень немногiе инстинктивные позывы. Въ человк, можно сказать, соединены вс качества, порознь разбросанныя въ животныхъ — и гордость льва, и хитрость лисицы и коварство кошки, и терпнiе верблюда и свирпость тигра, ко всмъ этимъ качествамъ присоединено еще одно, котораго нтъ ни въ одномъ животномъ и которое просмотрли наши реалисты, — человчность, чувство присоединенности своей къ людямъ. Вслдствiе этого-то качества человкъ, какъ-бы онъ ни отуплъ чувствами, никогда не можетъ отъ души вполн предаваться веселью. Горе иметъ свой голосъ, если отъ него заткнуть уши, или если оно будетъ скрыто въ глубин трущобъ, то человкъ можетъ еще быть въ дух. Такъ и бываетъ въ дйствительности: это средство прятаться отъ горюющихъ, болющихъ и нуждающихся есть одно изъ самыхъ распространенныхъ въ европейскихъ обществахъ. Но природа и тутъ не оставляетъ насъ въ поко. Скука есть бичъ, которымъ природа бичуетъ насъ за праздность, тоска-же — это безпредметное страданiе — есть своего рода пытка, которой мы подвергаемся за равнодушное отношенiе къ жизни.

Есть еще другое средство для того, чтобы чужiя страданiя не бередили нервовъ, не возбуждали сочувствiя, это — средство отупленiя самихъ нервовъ путемъ уничтоженiя нравственно-эстетическаго начала — равнодушiе, сдержанность, отношенiе къ обществу какъ къ мертвому трупу, который можно рзать скальпелемъ и препарововать какъ кому вздумается. Люди подобнаго закала относятся къ жизни или какъ анатомы, скальпирующiе тла, или какъ хирурги, отрзывающiе члены и опухоли. Но и хирургiя сдлалась теперь консервативнй: задача ея — не лишать человка членовъ помощiю ножа, а спасать ихъ посредствомъ леченiя. Ампутацiи несравненно боле погубили людей, чмъ леченiе безъ ампутацiй, тмъ боле должны быть осмотрительнй и осторожнй наши мыслители и публицисты.

Чтобы привести наглядный примръ того, какъ люди теперешняго моднаго направленiя относятся къ жизни и ампутируютъ ее, мы коснемся до высказаннаго г. Зайцевымъ сужденiя о неграхъ: ‘Несомннно и всми признано, говоритъ онъ, что невольничество есть самый лучшiй исходъ, котораго можетъ желать цвтной человкъ, придя въ соприкосновенiе съ блой расой’. И такъ какъ безъ соприкосновенiя негръ самъ собой развиться не можетъ, то ясно, что рабство для него неизбжно, иначе и понимать нельзя этихъ словъ, и тмъ боле, что самъ г. Зайцевъ думаетъ, что какъ скоро взглядъ этотъ будетъ окончательно принятъ, то должны быть приняты и вытекающiе изъ него логическiе выводы. Не приводя доказательствъ своему положенiю, г. Зайцевъ только съ робостiю и подобострастiемъ указываетъ на авторитеты Фохта и Гексли, у которыхъ негры по организацiи ниже благо человка, и опирается на Бишофа, который къ великому утшенiю г. Зайцева отрицаетъ даже человчность негровъ. Да разв это достаточное оправданiе рабства, что организацiи рабовъ оказались на взглядъ учоныхъ недоразвитыми, несовершенными, низшими чмъ организацiя блой расы? Наше блое племя тоже вроятно иметъ въ своей структур разныя несовершенства, такъ изъ этого и выводитъ мрку для свободы и господства? Одинъ изъ нашихъ туземныхъ учоныхъ, помнится, нашолъ разность между черепами славянъ, и призналъ черепа русскихъ худо развитыми, жизнь и исторiя говорятъ не то. Высота организацiи въ yм учонаго и въ ум природы видно не одно и то-же. Эту мысль еще съ большимъ правомъ можно примнить и къ неграмъ, которыхъ грубый эмпиризмъ хочетъ вычеркнуть изъ списка людей.

Наука можетъ судить только о настоящемъ положенiи организацiй, а не о будущемъ ихъ развитiи. Сулить рабство одному племени передъ другимъ при ихъ сближенiи — это тоже, что сдавливать черепа, покушаться на природу и забывать, что она вчно творитъ. Въ силу творчества низшiя организацiи могутъ сдлаться высшими, а высшiя износиться, измельчать: послднiя могутъ быть первыми, а первыя — послдними. Племена, какъ и индивидумы, выступаютъ, живутъ и сходятъ со сцены исторiи. Если между неграми встрчаются люди съ большими дарованiями, то чего-же стовать на неразвитость ихъ организмовъ, чего сомнваться въ ихъ полной человчности, какъ смть считать ихъ за рабовъ, за полулюдей?

Здсь мы приведемъ опять одно изъ нашихъ провинцiальныхъ воспоминанiй. Знаменитый Эйра Ольриджь игралъ когда-то съ огромнымъ успхомъ въ Кiев. Въ одно изъ боле удачныхъ представленiй студенты вынесли его на кресл, смыслъ этой овацiи имлъ тогда большое значенiе: почотъ оказывали не только великому истолкователю Шекспира, но и лучшему представителю темнокожихъ людей. Подымая кресло, молодежь какъ-бы подымала бывшаго невольника. Вчно эта молодежь не уметъ скрыть лучшихъ, благороднйшихъ движенiй человческой натуры!

Вотъ какое соприкосновенiе чорнаго племени съ блымъ возможно даже теперь, а не то, изъ-за котораго теперь льется кровь въ Америк и изъ-за котораго истратили столько чернилъ наши quasi-Фохты. Что если-бы вздумали до освобожденiя-крестьянъ спросить нмецкихъ антропологовъ объ организацiи нашего крпостного человка, не нашли-ли-бы они и въ немъ какихъ-нибудь слдовъ вкового рабства, какихъ-нибудь недостатковъ въ организм, явившихся отъ нужды и невжества, и отсюда не стали-ли-бы тоже выводить ненужности эмансипацiи. Пришлось-бы многое, очень многое разрушить въ жизни, а можетъ быть и всю жизнь исковеркать, если-бы вс стали смотреть съ этой какъ-бы точки зрнiя животныхъ.

Рубка — дло полезное, но только въ отношенiи дровъ и старыхъ прогнившихъ зданiй, но если топоръ нашъ будетъ направленъ на все, что ни попало, то немудрено, что онъ заднетъ и такiе предметы, которые еще надо достраивать. Разрушать необходимыя зданiя равняется почти сумасшествiю, или, что еще врне, пироманiи, въ которую иногда впадаетъ народъ нашъ. Мы не хотимъ сказать, чтобы нигилизмъ былъ причиной того разлада въ жизни и литератур, который мы старались здсь изобразить. Этому причина другая. Нигилизмъ сдлался только, самъ не сознавая, слпымъ орудiемъ и выраженiемъ этого разлада. Мысль, начавшая очень бойко, стала себя обезоруживать, и оттого вмсто нея вышла подъ конецъ безсмыслица.

Мы потому съ такою настойчивостiю нападаемъ на это направленiе, не смотримъ даже на притворное равнодушiе ихъ, что считаемъ это направленiе положительно неудовлетворимымъ. Оно задалбливаетъ голову, убиваетъ чувства и длаетъ человка злымъ, бездушнымъ, безсердечнымъ. Наше предшествующее поколнiе было преимущественно поколнiе дворянъ. И большая честь и заслуга этого сословiя — что оно произвело рядъ гуманныхъ личностей, которыя сгруппировались вокругъ Грановскаго. Теперешнее модное поколнiе есть большею частью поколнiе семинаристовъ: нигилизмъ есть своего рода семинаризмъ, оторвавшiйся отъ своего слоя. Но одинъ изъ людей прежняго времени (Тургеневъ) окрестилъ, сказалъ похвальное и вмст надгробное слово этому направленiю. Будущее поколнiе, какъ кажется, есть поколнiе народа и людей, которые съумютъ къ нему какъ слдуетъ примкнуть. Дти и народъ наше будущее.

Мысли, чувства и фантазiи въ нашемъ обществ и въ нашемъ народ, нтъ сомннiя, — много, артистическихъ талантовъ — бездна: этому мы уже привели примръ. И что-же нашему обществу говорятъ? Поэзiя глупость, театръ — пустяки, а талантъ не дарованiе, а почти наказанiе Божiе. И вотъ вс эти способности и таланты, кроющiеся въ жизни, не видя себ исхода, идутъ на представленiе различныхъ жизненныхъ безобразiй. Удивляться нечего, что многie злоди были по природ художниками и что художественныя натуры часто творятъ художества: Iоаннъ Грозный былъ-бы великимъ человкомъ, а не великимъ тираномъ, если-бы родился въ другомъ вк. Страшно оставить умственныя и творческiя силы безъ дйствiя, но еще страшне загораживать дорогу, не давать исхода для этихъ силъ. Люди, отворачивающiеся отъ искусства и уговаривающiе всхъ его оставить, какъ-бы толкаютъ людей къ оргiямъ и безобразiю.

Наше грустное время особенно ясно истолковываетъ къ чему ведетъ увлеченiе безсознательными инстинктами природы и взглядъ на жизнь какъ на машину. Ко всмъ бдствiямъ, такъ нердко посщающимъ Петербургъ, постила его теперь и болзнь, въ город развилась прежде невиданная возвратная горячка, больныхъ не знаютъ куда двать: ими переполнены не только госпитали, но и казармы. Смертность такъ увеличилась, что разршено даже въ теперешнiй постъ сть скоромное. Откуда взялась, отчего произошла такая зараза? Всякая мiазма или контагiй развиваются обыкновенно не отъ одной, а отъ многихъ причинъ, но вс эти причины и условiя болзни остаются долго безъ послдствiй, пока они еще боле не усложнятся и къ нимъ не прибавится какая-нибудь новая причина. За этимъ уже въ крови или въ воздух развивается органическое или морфологическое вещество, и зараза — этотъ страшный продуктъ жизни — губитъ тогда и правыхъ и виноватыхъ.

Къ горячк, говорятъ учоные, располагаетъ усталость, истощенiе, — тифъ самый обыкновенный спутникъ трудныхъ походовъ и войнъ. Наше общество утомилось, устало. Дурная квартира, плохая пища, гнилой воздухъ, нищета, — все это было и прежде, не было только такого страшнаго разгула страстей, какой теперь господствуетъ во всхъ слояхъ общества. Прежде былъ пожалуй разгулъ, да не такой. Ныншняя сравнительно сносная зима въ Петербypг показываетъ лучше всего, что причина болзни не климатическая. Что пьянство увеличилось не въ примръ прочимъ годамъ, извстно всякому. Въ Петербург особенно поражаетъ мрачный и довольно распространенный фактъ, что здсь пьянствуютъ и женщины, и не изъ простого только народа: сплошь да рядомъ слышишь, что такая-то и такая-то топитъ свою молодость въ вин. Словомъ — страсть эта въ полномъ разгар. Комитетъ общественнаго здравiя не даромъ видно въ объявленiяхъ о возвратной горячк, выставленныхъ на каждой улиц, напечаталъ самыми крупными буквами совтъ не пить водки. Не достаетъ только, какъ кажется намъ, къ числу выставленныхъ предостереженiй еще совта — поудержать себя отъ разврата. Страсти эти об всегда идутъ рука объ руку. Одно уже распространенiе кафе-шантановъ, и самыхъ высшихъ и самыхъ грязныхъ, и содержанiе женщинъ при всхъ трактирахъ и кабакахъ чего стоитъ. Извощики даже не даютъ прохода женщинамъ на улицахъ. Но вотъ фактъ, который лучше всего показываетъ, какъ совершенствуются наши нравы. Года три тому назадъ Штраусъ бросилъ смычокъ и не хотлъ играть когда въ Павловскомъ вокзал начали канканировать, и тогда, говорятъ, вышли свистки и скандалъ. Теперь уже не такъ относятся къ этому танцу — его не стсняются танцовать даже и въ семейныхъ домахъ. Цивилизацiя такая — настоящiй Парижъ!

И этотъ-то разгулъ хотятъ оставить въ поко, этимъ могучимъ страстямъ не даютъ исхода, загораживаютъ двери къ искусству, къ поэзiи, къ гуманнымъ наукамъ! Довольно намъ безумствовать! Довольно сбивать съ толку общество, и на развалинахъ искусства, гуманности и семейнаго начала совершать вакхическiя сатурналiи положительной наук!

НИКОЛАЙ СОЛОВЬЕВЪ.

‘Эпоха’, No 2, 1865

РАЗЛАДЪ

Читайте также: