Разгром.
Разгром.
Рассказ К. С. Баранцевича.
I.
II.
II.
III.
III.
Примечания
Примечания
Разгром, Баранцевич Казимир Станиславович, Год: 1909
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Источник текста: Журнал ‘Пробуждение’, No 1, 1909.
Оригинал здесь: http://www.teatr.hit.lv/archives/zurnal_probuzdenie/1909_1/
Студент Наташин встал в это утро в состоянии необыкновенного подъема духа и избытка сил.
‘Вот что значит быть здоровым, совсем, совсем здоровым’, — думалось ему во время умывания при виде крепких, мускулистых рук, — ‘экое подумаешь дивное состояние! Так бы куда-нибудь и помчался’.
Насвистывая модный вальс, он надевал прекрасно выглаженную рубашку с непомерно высоким, подпиравшим подбородок воротником, щегольскую тужурку с вензелевым погоном путейца и такие нежно голубые панталоны со штрипками, которым мог позавидовать любой жандармский поручик. Одевшись, Наташин позвонил: вошла горничная меблированных комнат молодая, бледнолицая девушка в темном платье, белом переднике и с накрахмаленной наколкой в виде кокетливой башенки на голове.
— Катя, если кто меня будет спрашивать, меня не будет дома весь день. А вот эту записку передайте белобрысому… знаете белобрысого?
— Знаю-с! Кончиками губ усмехнулась горничная.
‘И Катя сегодня какая-то эффектная, праздничная! Чёрт возьми, вот и солнце. И как должно быть хорошо на Невском.
Наташин отдал записку, вышел в коридор, Катя подала ему пальто. Он постоял с минуту перед зеркалом, любуясь на свою высокую, молодцеватую, с закрученными черными усиками фигуру и, степенно спускаясь по лестнице, вышел на улицу.
Невский был весь в серебре, выпавшего за ночь и освещённого солнцем снега. Весело с глухим рокотом, поблескивая наверху в проволоке голубыми молниями, проносились вагоны трамвая, круто вздымая снежную пыль, мчались собственные сани. Толпившиеся на тротуарах петербуржцы были неузнаваемы: чем-то свежим, веселым веяло от их зарумянившихся лиц.
Наташин медленно выступал по солнечной стороне Невского, приятно щурясь, вдыхая полной грудью чистый морозный воздух. Не доставало женского общества, но навстречу ежеминутно попадалось такое множество хорошеньких, зарумяненных, морозом личиков, выглядывавших из под шляп и меховых шапок, что Наташин, как бы считая их всех своими хорошими знакомыми невольно улыбался им и прищуривал один глаз. И вдруг, действительно одна показалась ему очень знакомой или по крайней мере поразительно похожей на Любочку Иллинскую, курсистку, подругу бывшего товарища его по гимназии Волнова.
‘Она или не она, думал Наташин, когда уже прошел мимо девушки, — ‘готов побиться об заклад, что это Любочка, но почему на ней эта шикарная кофта, меховая шапочка, боа! Чёрт знает, что такое!
Он перешёл Полицейский мост[1] и повернул к Лейнеру. Ресторан был набит публикой, за буфетом стояла кучка людей, зашедших выпить и закусить на скорую руку. Лакеи в зеленых передниках бегали от столиков, куда-то за буфетную стойку и возвращались с блюдами горячих кушаний. Наташин сел к столику, заказал себе завтрак, все думая о недавней встрече. Когда-то он был влюблён в эту Любочку и искал взаимности, но девушка была очень строга и серьёзна и как-то на одном из студенческих балов откровенно заявила ему, что он не герой её романа. Героем был Алексей Волнов, студент университета, мрачный сосредоточенный человек и притом партийный. У него в комнате постоянно были сборища рабочих, и сам он посещал какие-то сборища.
‘Не может быть, чтобы это была она’, размышлял Наташин — какой, чёрт, понесёт её болтаться по Невскому! Однако поразительное сходство! Вот и утверждайте после этого, что нет двойников на свете. Он с аппетитом съел какой-то матлет [2], потом ещё что-то, запил полубутылкой вина и, расплатившись, вышел на Невский. Солнце светило ярче, сильней, гуляющей публики было больше, среди неё слышался лёгкий весёлый говорок, не хотелось уходить с улицы. Наташин снова перешёл Полицейский мост и медленно подвигался, глазея на окна магазинов. Вдруг он встрепенулся, навстречу снова шла та же особа медленно, повёртывая голову направо налево, подолгу смотря на прохожих. На этот раз Наташин не ошибся: несомненно, это была Любочка Иллинская! И он смело, развязной походкой подошёл к ней.
— Здравствуйте!
Она слегка отшатнулась от него. Тревожная судорога пробежала по её красивому, бледному лицу.
— Не узнали?
— Нет — узнала! — отвечала она медленно. Вы Наташин?
— А Вы Любовь Александровна Иллинская? Вот как славно!
Он смеялся весело, искренно, держа её маленькую, холодную руку и заглядывая в глаза. Она чуть-чуть, бледно улыбнулась.
— Что славно?
— А вот то, что мы с Вами встретились, и погода прекрасная, и солнце, и вообще всё хорошо.
Какая-то тень набежала на её лицо.
— А Волнов? Что с ним? — громко, не обращая внимания на то, что их слышат, спрашивал Наташин, идя рядом с девушкой.
— Алёши нет! — тихо отвечала она, вдруг остановилась и пристально посмотрела ему в глаза. — Вы гуляете?
— Гуляю! — просто и наивно отвечал Наташин.
— И я гуляю! — криво усмехнулась Иллинская.
— Вот отлично, будем гулять! — воскликнул Наташин.
— Нет, надоело! — передёрнула она плечами.
— Как! Разве вы не сейчас вышли?
— Нет, я давно уж!
Тут только Наташин заметил, что кофточка на Иллинской, несмотря на свой шик, чересчур легка для двенадцати градусов мороза, и что новомодная широкополая шляпа, прикрывая только макушку головы, давала слишком большой простор холодному ветру.
— Боже мой, Вы озябли? Вы должно быть страшно озябли?
— Да, озябла.
— А я то приглашаю Вас гулять, тогда как правильнее было бы просить Вас куда-нибудь в тепло… согреться.
— Да, это было бы правильнее! — снова криво усмехнулась она.
— Знаете, пойдёмте к Палкину в отдельный кабинет… Вы ничего не имеете против?
— Ничего!
И как только она произнесла это слово, как Наташина словно осенило… шикарный костюм, может быть не свой… давно гуляет… Волнова почему то нет…охотно согласилась на отдельный кабинет, — дело ясное.
Он как то особенно взглянул на Иллинскую, крикнул извозчика, усадил её в сани и они поехали.
— Расскажите же, как это всё случилось? Да, что же вы не пьете?
— Привычки еще нет.
Но она всё-таки взяла налитую ей рюмку мадеры и выпила до половины.
— Случилось, как и следовало ожидать! В борьбе или побеждают или гибнут! Нас победили и начался разгром. Да что об этом говорить.
— Ну, а Алексей Степаныч?
— Нас истомили сперва обысками, а потом его посадили. Сидела и я, но недолго. Алёша просидел год, а затем его выслали в Нарымский край…
— Да, он был кажется слишком неосторожен.
— Пустяки! Не больше других! Да не в этом вовсе дело! Повторяю опять: мы побеждённые и с нами расправились, а если бы мы победили…
— То что-же?
— То мы бы расправились! Всё это очень просто! Мне понравилось это вино. Налейте ещё!
Наташин поспешно схватил бутылку и наклонил её над рюмкой. Рука его дрожала, да и весь он был проникнут нервной дрожью — последствием сдерживаемой страсти, сдерживаемого желания обладать. И он сделал то, что обыкновенно делается в таких случаях: налил себе половину чайного стакана вина и выпил залпом…
— Вы ужасно лаконичны… отчего не хотите рассказать в подробностях всё, что с вами произошло?
— Оттого, что вам это неинтересно.
— Отчего вы так подчеркнули слово вам? Это меня оскорбляет.
— Бросьте, я вовсе не желаю вас оскорблять, а говорю правду! Вы так далеки от того, чем мы жили с Алёшей, что… ну, да впрочем бросим об этом…
Он пожал плечами, снова налил полстакана вина, снова выпил залпом и почувствовал, что начинает хмелеть.
— Помимо того главного, чем жили мы, — тихо и медленно начала Иллинская пригубляя изредка вино, — чем жил наш кружок, мне и теперь приятно убедиться в том, что люди хотя бы и других взглядов, других мыслей, относятся к нам с уважением.
— Что вы так смотрите на меня, милый юноша? Или может быть догадываетесь, что я намекаю на вас? Да, я и об вас. Я ведь знаю, как вы вообще относитесь к женщинам, знаю, как вы скучали на наших студенческих вечеринках и уезжали со своей компанией к ‘этим дамам’. Мне рассказывали, как вы вели себя с ‘этими дамами’, с какой презрительной, оскорбительной для человеческой личности разнузданностью, даже наглостью. А вот я теперь тоже одна из ‘этих дам’, вы конечно уже догадались об этом, иначе вы бы не посмели пригласить меня сюда, меня — Любовь Иллинскую! Так что же вас смущает? Отчего у вас такой робкий вид? И вы усиленно пьете, чтобы как-нибудь ободрить себя? Ну, что же смелее, смелее! Не мне же учить вас смелости обращения с ‘этими дамами’.
— Неправда! — воскликнул Наташин, — не может этого быть!
— Что не может быть?
— Что Вы… Любоч… Любовь Александровна… могли согласиться… могли дойти до этого! Я не могу представить! Это что-то дикое, безумное! Зачем… зачем! Что могло вас побудить? Вас, эту чистую, строгую девушку… девушку, которую я так искренне, так беззаветно любил и не смел признаться… не смел оскорбить своим признанием, потому что я пошляк… ничтожество… буржуа!
Он закрыл лицо обеими руками и на секунду остался в таком положении, потом схватил бутылку и плеснул вина в стакан. Две крупные слезинки катились по его искривлённому гримасой лицу.
— Полно, успокойтесь.
— Ах, Боже мой, вы говорите это таким холодным тоном! Конечно, вам всё равно! Конечно, я не смею говорить с вами о своей любви, ведь вы любите Волнова, любите, ну, да, конечно, любите?
Она молчала и смотрела в пространство. И что-то тяжелое, холодное, грустное было в её остановившемся взгляде.
— Но если бы я только мог надеяться… может быть время изгладит из памяти вашей… конечно вы туда не поедете… это далеко… нужны деньги… это невозможно… и может быть со временем прошлое забудется и я… отчего вы так смотрите на меня? Вы думаете: вот проснулся в нём эгоист, буржуа, пшют [3], прожигатель жизни и вот он пользуется случаем и хочет надеяться, что он займёт в вашем сердце место другого. Ну, да, ну, пусть, думайте, что хотите… Думай обо мне, что хочешь… мне все равно, я знаю себе цену, но я люблю тебя, слышишь, Любочка, я люблю тебя до сумасшествия… до того, что готов умереть сейчас тут у твоих ног… не отталкивай меня… улыбнись хоть нарочно… насильно улыбнись… скажи хоть фальшивое ласковое слово… я всему поверю, как правде… я выдумаю… я сочиню эту правду, затем, чтобы ты была моею… да моею, чёрт возьми… ты должна быть моею… не маленькая, знала, что делала, когда приехала сюда… ты моя, моя вся — Любочка моя!
Он бросился к ней красный с округлившимися горящими глазами, схватил её за плечи, прижал к себе и, несмотря на волновавшую его дикую страсть, вдруг почувствовал в своих руках что-то покорное, жалкое.
И тихий голос покорившейся девушки прошептал ему в уши:
— Я голодна! Два дня ничего, ничего не ела…
К. С. Баранцевич — Баранцевич, Казимир Станиславович (1851-1927), родившийся в Петербурге. В 1894 году ему была присуждена Пушкинская премия за роман ‘Две жены’. Интересно, что А.П.Чехов хотя и признавал в Баранцевич ‘несомненного литератора’, отмечал однообразие и узкий охват тем. ‘Кузьма Протапыч’ — так называл его кто-то из прислуги в доме Чехова и так к нему обратился в одном из писем, перед отъездом на Сахалин, сам Чехов.
[1] — Полицейский мост — Сейчас это Зелёный мост над рекой Мойка в Санкт-Петербурге.
[2] — матлет — матлот от французского слова matelote/matelot — матрос. Одно из значений — кушанье из рыбы в соусе из красного вина и различных приправ.
[3] — пшют — устаревшее слово. Пошляк, хлыщ. Толковый словарь Ефремовой.