Разговоры, Леопарди Джакомо, Год: 1827

Диалог
Время на прочтение: 74 минут(ы)
Скачать в PDF

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

Джакомо Леопарди.

РАЗГОВОРЫ.

Переводъ А. И. Орлова.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія И. А. Лебедева, Невскій проспектъ, д. No 8.
1888.

Nostra vita a che val? Solo a spregiarla.
Leopardi (А un viacitore nell pallone).

Отъ переводчика.

Въ послднее время, когда мрачная философія Шопенгауэра и Гартмана, пріобртя толпы послдователей и противниковъ во всхъ странахъ образованнаго міра, успла сдлаться, такъ сказать, модной философіей вка, Леопарди невольно обращаетъ на себя вниманіе и возбуждаетъ особенный интересъ. Дйствительно, въ исторіи пессимизма, возведеннаго въ философскую систему, знаменитый итальянскій поэтъ занимаетъ видное мсто. ‘Леопарди и Шопенгауэръ,— говоритъ Каро (‘Пессимизмъ въ XIX в.’),— развивали почти одновременно одн и т-же идеи, не оказывая прямого вліянія другъ на друга. Именно въ 1818 году, когда Леопарди пережилъ въ своемъ горькомъ и скучномъ уединеніи въ Реканати тяжелый фазисъ, заставившій его перескочить почти прямо изъ христіанства въ философію отчаянія, именно въ этомъ году Шопенгауэръ ухалъ въ Италію, оставивши у издателя свою рукопись: ‘Міръ, какъ воля и представленіе’. Одинъ, запершись въ маленькомъ городк, служившемъ темницею его пылкому воображенію, другой, страстно жаждавшій славы, которой ему пришлось дожидаться боле двадцати лтъ — оба были равно неизвстны. Они, конечно, не встрчались, и боле чмъ вроятно, что Леопарди никогда не читалъ книги Шопенгауэра, которая даже въ Германіи стала распространяться гораздо поздне. Но несомннно, что Шопенгауэръ былъ знакомъ съ поэзіей Леопарди. Онъ упоминаетъ о ней по крайней мр однажды, хотя и не оцнилъ важности, которую она иметъ въ исторіи системы пессимизма’.
Леопарди принадлежалъ къ числу тхъ рдкихъ, избранныхъ натуръ, въ которыхъ соединилось то, что на первый взглядъ кажется несовмстимымъ, именно — живая, поражающая своей силой фантазія поэта съ глубокимъ дедуктивнымъ умомъ философа, подкрпленнымъ обширными научными познаніями. Этого рокового соединенія не могъ выдержать слабый человческій организмъ, и потому въ Леопарди къ этимъ двумъ антагонистамъ присоединился третій элементъ — болзнь и глубоко искреннее чувство человческаго несчастія, такъ называемая ‘міровая скорбь’, которой онъ остался вренъ до конца своей жизни и которая выразилась въ безотрадныхъ словахъ: ‘nostra vita a che val? solo a spregiarla!’ Эти слова поэтъ повторялъ съ одинаковой искренностью и въ первые годы юности, и на краю могилы.
Впрочемъ, слдуетъ замтить, что мрачное міросозерцаніе Леопарди не имло никакого благодтельнаго противовса себ ни въ обстоятельствахъ его личной, семейной жизни, ни въ политической жизни его родины. Ему одинаково пришлось страдать и какъ частному человку, и какъ патріоту. Онъ жилъ и писалъ въ первой половин текущаго столтія, когда Италія представляла печальную картину политическаго и нравственнаго упадка, потому-то его знаменитыя стихотворенія ‘All’Italia’, ‘Sopra il monumento di Dante’, ‘Ad Angelo Mai’, ‘Bruto minore’, обнаруживая геніальнаго поэта, являются въ то-же время и потрясающими воплями отчаянія.
Графъ Джакомо Леопарди родился въ 1798 году, въ маленькомъ городк Реканати, близъ Анконы. Своимъ многостороннимъ развитіемъ и необыкновенной эрудиціей онъ былъ обязанъ почти исключительно себ одному. Уже въ первой молодости онъ былъ замчательнымъ знатокомъ латинскаго, греческаго и еврейскаго языковъ. Кром того, онъ прекрасно владлъ французскимъ, англійскимъ и испанскимъ. Въ 1822 году разстроенное здоровье, которому былъ вреденъ горный климатъ Реканати, заставило Леопарди разстаться съ родиной и родными. Съ этого времени онъ проводилъ жизнь, перезжая съ мста на мсто и навщая Реканати изрдка, какъ гость. Онъ жилъ въ Болонь, Флоренціи, Рим. Заботы о здоровь, которое все боле и боле разстраивалось, принудили его поселиться на юг, въ Неапол, гд онъ оставался съ 1833 г. до самой смерти. Тамъ въ 1836 г. появилась холера, которая я убила безъ того больного поэта. Онъ умеръ 1837 г., на 39 году жизни и погребенъ близъ Пуццуоли, въ церкви San Vitale. Русскимъ читателямъ Леопарди почти совсмъ неизвстенъ, если не считать нсколькихъ его стихотвореній, переведенныхъ на русскій языкъ.
Предлагаемые читателю ‘Разговоры’ (Dialogi) представляютъ одно изъ наиболе характеристичныхъ и прочувствованныхъ его произведеній.

I.
Геркулесъ и Атлантъ.

Геркулесъ. Здорово, дядя Атлантъ. Зевсъ теб кланяется и желаетъ, чтобъ я облегчилъ тебя на нсколько часовъ отъ міровой тяжести, какъ это разъ уже было, не помню сколько вковъ тому назадъ. Онъ полагаетъ, что ты усталъ, и теб не мшало-бы отдохнуть немного…
Атлантъ. Спасибо теб, милый Геркулесикъ! Я премного обязанъ его величеству Зевсу, но видишь-ли, міръ сдлался теперь такъ легокъ, что даже этотъ плащъ, который защищаетъ меня отъ снга, тяжеле его. И если-бы Зевсъ не приказалъ мн стоять здсь и держать на плечахъ этотъ шарикъ, я преспокойно взялъ-бы его подъ мышку или въ карманъ, да и пошелъ-бы себ, куда нужно.
Геркулесъ. Какъ-же это онъ такъ вдругъ полегчалъ? Правда, я замчаю, что форма его нсколько измнилась, и онъ походитъ теперь скоре на сайку, нежели на круглый хлбъ, какъ это было, когда я еще учился космографіи для участія въ поход аргонавтовъ, но все-таки я не понимаю, почему онъ потерялъ свой прежній всъ…
Атлантъ. Почему — я и самъ не знаю. Но теб легко убдиться въ этомъ: попробуй подержать его немножко на рук…
Геркулесъ. Клянусь Геркулесомъ, я не поврилъ-бы этому, еслибы самъ не чувствовалъ! Но постой, я открываю еще кое-что новое… Помню очень хорошо, что въ старину, когда я его держалъ, онъ бился о мою спину, какъ сердце о грудную клтку, и безпрерывно жужжалъ, какъ осиное гнздо. Теперь-же… теперь онъ стучитъ едва слышно, будто часы со сломанной пружиной, а шума и совсмъ не слыхать…
Атлантъ. Объ этомъ я могу сообщить теб только то, что уже давнымъ давно въ немъ не замтно ни движеніями чувствительнаго шума. Сначала я думалъ — ужъ не умеръ-ли онъ, и со дня на день ожидалъ, что вотъ-вотъ запахнетъ мертвечиной. Я уже безпокоился о томъ, гд-бы похоронить его, даже придумывалъ ему приличную эпитафію, но, видя, что онъ не разлагается, я ршилъ, что онъ изъ животнаго превратился въ растеніе, какъ это было съ Дафной и съ другими, а потому не двигается и не дышетъ. Я еще и теперь побаиваюсь, какъ-бы онъ не пустилъ мн корней въ спину…
Геркулесъ. Пустяки. Я думаю, что онъ просто спитъ и что сонъ его, какъ сонъ Эпименида, можетъ продолжаться полвка и даже боле. А можетъ быть, съ нимъ случилось то-же самое, что говорятъ о Гермотим, душа котораго могла оставлять тло, когда ей было угодно, путешествовала цлые годы по разнымъ странамъ и, нагулявшись дб-сыта, снова возвращалась домой. Такъ было до тхъ поръ, пока услужливые друзья не сожгли тла, и возвратившаяся душа, найдя свой домъ уничтоженнымъ, принуждена была искать себ новую квартиру или остановиться въ гостинниц. Боюсь, что съ міромъ можетъ случиться та-же исторія: пожалуй, какой-нибудь другъ или благодтель, предположивъ, что онъ умеръ, предастъ его огню. А потому, дядя, попробуемъ какъ-нибудь разбудить его…
Атлантъ. Хорошо, по какимъ образомъ?
Геркулесъ. Я былъ-бы не прочь стукнуть его моей дубинкой, да боюсь, что онъ превратится въ вафлю или треснетъ, какъ яйцо, тмъ боле, что теперь онъ сдлался легче и скорлупка его должна быть очень тонка. Да и люди-то, которые въ мое время сражались со львами, а теперь сражаются съ блохами, пожалуй, вс разомъ перемрутъ отъ моего удара. Давай лучше вотъ что: я уберу свою дубину, а ты снимай халатъ, и мы поиграемъ немножко… въ лапту. Жаль, не захватилъ я нарукавниковъ и отбойника, съ которыми я и Меркурій играемъ въ залахъ и садахъ Зевса… Впрочемъ, довольно будетъ и кулака.
Атлантъ. Такъ-то такъ. Но если твой родитель, увидя нашу игру, вздумаетъ присоединиться къ намъ со своимъ огненнымъ мячикомъ, и мы оба очутимся, какъ фаэтонъ, чортъ знаетъ гд?
Геркулесъ. Да, если-бъ я былъ, какъ фаэтонъ, сынъ поэта, а не его собственный! Большая разница, дядя. Поэты звукомъ своей лиры населяли города, а я звукомъ своей дубинки могу обезлюдить небо и землю, мячикъ-же родителя я могу однимъ ударомъ носка зашвырнуть на послдній чердакъ неба. Но будь покоенъ, мн сходятъ съ рукъ и не такія штуки. Если-бъ, напримръ, мн вздумалось такъ, играючи, сорвать съ петель пять-шесть звздъ, или пострлять въ цль кометой, схвативъ ее за хвостъ, папа по. казалъ-бы видъ, что не замчаетъ моихъ шалостей. Къ тому-же помни, что цль нашей игры сдлать добро міру, а не похвастаться ловкостью передъ какими-нибудь Орами, которые подсаживали бдняка фаэтона на колесницу, или прослыть у боговъ искусными кучерами… Однимъ словомъ, забудь, что папа можетъ разсердиться: я все беру на себя. Ну, живй, посылай мн мячикъ!
Атлантъ. Длать нечего, быть по твоему… Смотри только, не урони его, а то — насажаемъ мы ему новыхъ шишекъ или оторвемъ у него что-нибудь въ род того, какъ, помнишь, Сицилія оторвалась отъ Италіи, и Африка отъ Испаніи…
Геркулесъ. Во мн не сомнвайся…
Атлантъ. Ну, держи-же! Смотри, какъ онъ ковыляетъ въ воздух… Совсмъ испортился мячикъ…
Геркулесъ. Эхъ, поддавай хорошенько… не добрасываешь…
Атлантъ. Ничего не подлаешь… втеръ относитъ… больно ужъ легокъ…
Геркулесъ. Ну, это его старый грхъ… куда втеръ, туда и онъ…
Атлантъ. Не мшало-бы его немножко понадуть, а то прыгаетъ не лучше старой дыни…
Геркулесъ. Вотъ это ужъ новость! Прежде онъ прыгалъ козломъ..
Атлантъ. Ахъ, бги, бги скоре… упадетъ, клянусь Зевсомъ упадетъ… Ну, такъ и есть! Чортъ-бы побралъ тебя съ твоей-игрой!
Геркулесъ… Ну, дядя, не сердись. Посмотримъ, что съ нимъ. Что, бдняжка? Больно ушибся? Что чувствуешь? Удивительное дло — хоть-бы шелохнулся, ничего не слышно… Спитъ, какъ прежде!
Атлантъ. Эхъ, оставь ты его, ради самого Стикса! Я снова взвалю его на плечи, а ты бери свою дубину, отправляйся скоре къ папаш и извинись за меня передъ нимъ въ этой оплошности, которую я сдлалъ по твоей милости.
Геркулесъ. Ладно, ладно. Но слушай, дядя: давнымъ давно у насъ въ дом проживаетъ извстный поэтъ Горацій, котораго папаша канонизировалъ. Онъ распваетъ славныя псенки, и въ одной изъ нихъ говоритъ, что справедливый человкъ не двинется даже тогда, когда упадетъ міръ. Я думаю, что сегодня вс люди справедливы, потому что міръ упалъ, и никто не пошевелился…
Атлантъ. Кто-же сомнвается въ справедливости людей? Но не теряй-же времени, бги къ отцу: того и гляди, онъ броситъ свою молнію и превратитъ меня изъ Атланта въ какую-нибудь Этну!

II.
Мода и Смерть.

Мода. Госпожа Смерть! Госпожа Смерть!
Смерть. Пробьетъ часъ, я приду и безъ твоего приглашенія.
Мода. Госпожа Смерть!
Смерть. Убирайся къ чорту! Говорятъ теб — приду безъ приглашенія.
Мода. Какъ будто я не безсмертна!
Смерть. Безсмертна?
‘Прошло ужъ боле тысячи лтъ
‘Съ тхъ поръ, какъ кончились времена безсмертныхъ’.
Мода. Госпожа Смерть подражаетъ Петрарк, какъ итальянскій лирикъ XV или XVIII вка?
Смерть. Я люблю стихи Петрарки, потому что нахожу въ нихъ свое торжество: онъ почти везд говоритъ обо мн. Однако, убирайся!
Мода. Заклинаю тебя любовью, которую ты питаешь къ семи смертнымъ грхамъ — остановись и посмотри на меня!
Смерть. Смотрю.
Мода. Не узнаешь меня?
Смерть. Ты должна знать, что зрніе мое очень плохо, а очковъ у меня нтъ, потому что англичане еще не изобрли такихъ, которыя были-бы мн по глазамъ. Да впрочемъ, если-бъ и изобрли, мн не на что было-бъ ихъ надть.
Мода. Я Мода — сестра твоя.
Смерть. Сестра?
Мода. Да. Разв ты забыла, что мы об родились отъ Дряхлости?
Смерть. Не мудрено: я смертельный врагъ памяти.
Мода. А я такъ помню это очень хорошо, и знаю, что об мы стремимся къ одной цли — безпрерывно передлывать и измнять все въ подлунномъ мір, хотя идемъ къ ней разными дорогами.
Смерть. Если ты хочешь, чтобъ я тебя слышала, потрудись возвысить голосъ и получше выговаривай слова, а не бормочи сквозь зубы: слухъ у меня не лучше зрнія.
Мода. Хотя это теперь не въ мод, и во Франціи вообще не принято говорить такъ, чтобъ было слышно, но мы — сестры и намъ нечего церемониться, а потому я буду говорить, какъ теб угодно. Я говорю, что наше назначеніе и цль — постоянно подновлять міръ. Но ты прежде всего бросаешься на тло и кровь, тогда какъ я довольствуюсь бородами, волосами, одеждой, домашней обстановкой и т. под. Правда, нердко и я продлываю штуки не хуже твоихъ: сверлю напримръ уши, а иногда губы и носы, продвая въ нихъ различныя бездлушки, обжигаю человческое тло горячими оттисками различныхъ рисунковъ, чтобъ сдлать его красиве, формирую дтскія головки различными повязками, которыя длаютъ ихъ похожими на головы американскихъ и азіятскихъ дикарей, уродую людей посредствомъ усовершенствованной обуви, душу ихъ корсетами и пр., и пр. Вообще я убждаю и принуждаю всхъ порядочныхъ людей ежедневно переносить тысячи неудобствъ и безпокойствъ, часто страдать, а иногда и умирать со славою изъ любви ко мн. Не стану распространяться о головныхъ боляхъ, флюсахъ, простудахъ и всевозможныхъ лихорадкахъ, кото, рыя переносятъ люди, чтобъ повиноваться мн. По моей вол они готовы дрожать отъ холода, или задыхаться отъ жара, и вообще длать множество вредныхъ для себя вещей.
Смерть. Теперь я вижу, что ты дйствительно сестра мн, и я готова считать тебя сестрою. Однако, стоя такъ, я могу упасть въ обморокъ, а потому, если у тебя хватитъ духу бжать со мной рядомъ — смотри, не надорвись: я бгаю очень скоро — то на бгу ты можешь разсказать мн все, что нужно, если-же нтъ, я въ силу нашего родства общаю оставить теб посл смерти весь свой гардеробъ.
Мода. Ну, что касается до бготни, то трудно ршить, кто изъ насъ сильне, потому что если ты бжишь рысью, я иду галопомъ, даже скоре, а отъ стоянки я не только падаю въ обморокъ, но и совсмъ умираю. Побжимъ-же и потолкуемъ дорогой.
Смерть. Въ добрый часъ!.. И такъ, если мы дйствительно родились отъ одной матери, то съ твоей стороны будетъ совсмъ не по-родственному, если ты откажешься немножко пособить мн въ моихъ длахъ.
Мода. А разв я не длаю этого? Я даже предупреждаю твои желанія: безпрерывно видоизмняя и уничтожая вс другія привычки, я никогда не посягаю на привычку умирать, и потому, какъ видишь, смерть существуетъ повсюду отъ начала міра до ныншняго дня.
Смерть. Удивительно, какъ это ты не сдлала того, чего не могла сдлать!
Мода. Какъ не могла сдлать? Какъ видно, ты еще не имешь понятія о могуществ Моды.
Смерть. Ну, хорошо, хорошо. Объ этомъ мы успемъ еще потолковать, когда умирать будетъ не въ мод. Но было-бы хорошо, сестрица, если бы ты помогла мн достигнуть совершенно противуположныхъ результатовъ — словомъ, чтобъ мое дло пошло легче и успшне, чмъ это было до сихъ поръ…
Мода. Я уже говорила теб о нкоторыхъ моихъ длишкахъ, которыя и для тебя не безполезны, но это глупости въ сравненіи съ тмъ, что я теб скажу сейчасъ. Въ послднее время, единственно, чтобъ услужить теб, я вывела изъ употребленія вс виды занятій и упражненій, которыя помогаютъ тлесному здоровью, и взамнъ ихъ, частію ввела, а частію еще изобртаю въ огромномъ количеств такія, которыя убиваютъ тло и сокращаютъ жизнь. Кром того, я пустила въ міръ такіе порядки и обычаи, вслдствіе которыхъ самая жизнь (какъ въ физическомъ, такъ и въ нравственномъ смысл) стала скоре мертвою, чмъ живою, такъ что настоящій вкъ можно по справедливости назвать вкомъ смерти.
Вспомни прежнее время, когда ты принуждена была гнздиться во рвахъ и пещерахъ и во мрак сять кости и прахъ — смена, которыя не приносили плодовъ. А теперь? Какая разница! Твои владнія озарены свтомъ солнца. Вс эти живые люди становятся твоею неотъемлемою собственностью, твоими слугами, даже и въ томъ случа, когда ты не берешь ихъ тотчасъ посл рожденія. Но это еще не все. Прежде тебя ненавидли и поносили, теперь-же по моей милости вс умные люди цнятъ и хвалятъ тебя, противупоставляя самой жизни. Тебя призываютъ тысячи голосовъ, тысячи взоровъ обращены на тебя, какъ на лучшую надежду. Наконецъ, замчая, какъ нкоторые честолюбцы желали обезсмертить себя, т. е. умереть не совсмъ, но избавить добрую часть своего существа отъ твоихъ когтей, я, хотя и знала, что все это лишь пустая болтовня, но услыхавъ, что эта басня о безсмертіи теб не нравится и подрываетъ твою репутацію — я уничтожила привычку искать безсмертія, уничтожила даже самую возможность заслужить его. И теперь, если ужъ человкъ умеръ, то будь уврена, что отъ него не осталось ни одного кусочка, который не былъ-бы мертвъ: онъ долженъ отправиться въ могилу весь, сполна, какъ снятокъ, проглоченный вмст съ костями и чешуей!
Не хвастаясь скажу, что все это я сдлала изъ любви къ теб, изъ желанія расширить твое могущество — и не безъ успха. Наконецъ, я и впередъ готова помогать теб всми силами, и съ этимъ намреніемъ искала встрчи съ тобою. Удивляюсь, какъ мы до сихъ поръ могли дйствовать врозь! Идя рука объ руку, мы можемъ совтоваться въ затруднительныхъ случаяхъ и сообща изыскивать наилучшія средства къ достиженію нашей общей цли. Умъ хорошо, а два лучше.
Смерть. Ты говоришь правду, сестра. Отнын мы будемъ дйствовать вмст.

III.
Природа и Душа.

Природа. Иди въ міръ, возлюбленная дочь моя, живи, будь велика и несчастна.
Душа. Какое зло я сдлала до рожденія, что ты приговариваешь меня къ такому наказанію?
Природа. Къ какому наказанію, дочь моя?
Душа. Разв ты не повелваешь мн быть несчастною!
Природа. Да, но это настолько, насколько ты будешь велика: одно безъ другого невозможно, тмъ боле, что твое назначеніе — оживотворить человческое тло, а люди вс по необходимости рождаются и живутъ несчастными.
Душа. Мн кажется, было-бы разумне, если-бы ты дала имъ возможность быть по необходимости счастливыми, если-же это невозможно, теб слдовало-бы воздержаться творить ихъ.
Природа. Ни то, ни другое не въ моей власти, потому что я подчинена судьб, такъ ршила она, почему?— ни ты. ни я не въ силахъ узнать. И теперь, когда ты уже сотворена и предназначена образовать человческую личность, никакая сила не можетъ избавить тебя отъ несчастья, общаго всмъ людямъ. Но, кром того, теб необходимо пріобрсти свое собственное, несравненно сильнйшее несчастіе, вслдствіе превосходства, которымъ я тебя надлила.
Душа. Я тебя не понимаю, можетъ быть, потому, что только еще начинаю жить. Но скажи мн, разв превосходство и несчастіе въ сущности одно и то-же? А если нтъ, не можешь-ли ты разъединить ихъ?
Природа. Въ душахъ людей и, пропорціонально, въ душахъ всхъ другихъ животныхъ оба эти явленія составляютъ почти одно и то-же, потому что превосходство души обусловливаетъ наибольшее ощущеніе жизни, и это рождаетъ наибольшее чувство собственнаго несчастія, вслдствіе чего и является наибольшее несчастіе. Также, высшая степень душевной жизненности заключаетъ въ себ и высшую степень самолюбія, куда-бы ни направлялось, подъ какимъ-бы видомъ ни проявлялось это самолюбіе. Высшая степень самолюбія порождаетъ наибольшее желаніе благополучія и наибольшее недовольство и страданіе въ случа лишенія его. Все это составляетъ первобытный и вчный порядокъ вещей, который я не могу измнить. Кром того, тонкость твоего собственнаго ума и живость воображенія отнимутъ у тебя большую часть власти надъ собою. Грубыя животныя, преслдуя извстныя цли, посвящаютъ имъ вс свои силы и способности. Но люди въ высшей степени рдко творятъ свою волю: въ этомъ имъ препятствуютъ обыкновенно ихъ разумъ и воображеніе, которые порождаютъ тысячи сомнній въ ихъ ршеніяхъ, тысячи задержекъ въ дятельности. Это одно изъ великихъ несчастій жизни. Прибавь къ этому еще, что въ то время, какъ ты, вслдствіе превосходства способностей, легко и быстро опередишь всхъ другихъ въ самыхъ глубокихъ и трудныхъ познаніяхъ, тмъ не мене теб всегда будетъ или невозможно, или въ высшей степени трудно усвоить и примнить въ жизни множеств вещей, самихъ по себ до крайности ничтожныхъ, но крайне необходимыхъ для общенія съ людьми, вещей, употребленіе которыхъ, какъ ты увидишь, ничего не стоитъ тысячамъ людей не только ниже тебя, но и даже ничтожныхъ въ сравненіи съ тобою. Эти и другія безчисленныя затрудненія и несчастія со всхъ сторонъ угрожаютъ великимъ душамъ. Но за то эти души въ изобиліи награждаются славою, похвалами и почестями — плодами ихъ собственнаго величія, и вчною памятью, которую они оставляютъ посл себя потомству.
Душа. Но отъ кого-же я получу эти похвалы и почести, о которыхъ ты говоришь? Отъ неба, отъ тебя или отъ кого-нибудь другого?
Природа. Отъ людей: только они могутъ дать все это.
Душа. Но видишь-ли: мн кажется, что, не умя сдлать, какъ ты говоришь, самаго необходимаго въ сношеніяхъ съ людьми, того, что легко дается самымъ жалкимъ умамъ, я заслужу скоре презрніе и гоненіе отъ этихъ людей, нежели почести и уваженіе, или-же проживу въ неизвстности, какъ неспособная къ человческому общежитію.
Природа. Мн не дано предвидть будущее, и я не могу безошибочно предсказать, какъ люди будутъ относиться къ теб во время твоей земной жизни. Правда, по опыту прошедшаго, самымъ вроятнымъ можно предположить, что они будутъ преслдовать тебя завистью, которая и составляетъ другое бдствіе, угрожающее великимъ душамъ, или, пожалуй, будутъ презирать тебя, пренебрегать тобою. Но такъ будетъ со всми, подобными теб. За то, тотчасъ посл смерти, какъ это было съ Камоэнсомъ, или нсколько поздне съ Мильтономъ — посл смерти ты будешь превознесена до небесъ, не скажу всми, но маленькимъ кружкомъ знающихъ и справедливыхъ людей. Можетъ быть, останки твоего тла будутъ покоиться въ великолпной гробниц, твои дя нія въ безчисленныхъ подражаніяхъ пойдутъ по рукамъ людей, происшествія твоей жизни многими будутъ записываться, даже съ большимъ трудомъ выучиваться на память, однимъ словомъ, весь образованный міръ наполнится твоимъ именемъ. Да, все это будетъ, если только особенная неблагосклонность фортуны и также самый избытокъ твоихъ способностей не помшаютъ теб явить людямъ соотвтственные знаки твоего достоинства — хотя такихъ несчастныхъ примровъ я знаю немало…
Душа. Матушка, хотя я еще только начинаю жить, но чувствую, что самое сильное, даже единственное желаніе, которое ты мн дала, это — желаніе счастія. Положимъ, я кром того склонна къ желанію славы, но вдь я могу желать этой славы не иначе, какъ счастія, или какъ средства къ достиженію его. Изъ твоихъ-же словъ видно, что хотя превосходство, къ которому ты меня присуждаешь, дйствительно необходимо и полезно для пріобртенія славы, но оно не ведетъ къ благополучію, напротивъ, оно ведетъ къ несчастію. Но даже и эта несчастная слава едва-ли состоится до моей смерти, а посл нея, какую пользу, какое наслажденіе могу я имть отъ высочайшихъ благъ міра? Наконецъ, можетъ легко случиться, какъ ты говоришь, что обманчивая слава, купленная цной великаго несчастія, не прійдетъ даже и посл смерти. Изъ этого я заключаю, что ты не только не любишь меня, какъ утверждала, но скоре ненавидишь, ненавидишь сильне, чмъ люди и судьба, среди которыхъ я буду жить, а потому ты и ршилась надлить меня этимъ жестокимъ даромъ, этимъ превосходствомъ, которое будетъ однимъ изъ главныхъ препятствій къ достиженію моей единственной цли — счастія.
Природа. Дочь моя, я уже говорила теб, что вс человческія души обречены въ добычу несчастію не по моей вин. Но при всей бдственности человческихъ условій, при всей суетности всякаго человческаго наслажденія и довольства, слава считается лучшими людьми лучшимъ изъ благъ смертнаго и самымъ достойнымъ предметомъ его заботъ и стремленій. Такимъ образомъ, не изъ ненависти, но по любви я ршила присудить теб все лучшее, что находится въ моей власти.
Душа. Скажи мн: среди другихъ животныхъ, есть-ли такое, которое-бы мене людей было надлено жизнеспособностью и чувствомъ?
Природа. Начиная съ тхъ, которыя близки къ растеніямъ, вс они въ этомъ отношеніи боле или мене ниже человка. Одинъ человкъ обладаетъ высшею жизнеспособностью и потому онъ совершенне всхъ тварей.
Душа. Въ такомъ случа, помсти меня въ число самыхъ низшихъ созданій, или, если это невозможно, возьми назадъ роковые дары, которые меня благородятъ, и сдлай изъ меня самую глупую, самую безчувственную душу, какую ты только творила когда-нибудь.
Природа. Это я могу сдлать и сдлаю, такъ-какъ ты отказываешься отъ безсмертія, которое теб суждено.
Душа. А взамнъ безсмертія, умоляю тебя послать мн самую скорую и полную смерть.
Природа. Объ этомъ я посовтуюсь съ Судьбою.

IV.
Домовой и Гномъ *).

*) Гномы — крошечные подземные духи, изобртенные фантазіей іудейскихъ кабинетовъ. Прим. пер.
Домовой. А, ты здсь, сынокъ Сабація? куда идешь?
Гномъ. Отецъ послалъ меня развдать, какого чорта длаютъ эти бездльники люди? Онъ удивляется тому, что они уже давно насъ ничмъ не безпокоятъ, и ни одинъ изъ нихъ не показываетъ носа въ наши владнія. Ужъ не задумали-ли они противъ насъ чего нибудь особенно сквернаго? Или, можетъ быть, снова вернулся обычай торговать на скотъ, а не на золото и серебро? Или люди положили довольствоваться бумажными деньгами, вмсто звонкой монеты? Или наконецъ они снова восчувствовали уваженіе къ законамъ Ликурга, что особенно невроятно?.
Домовой. ‘Вы ждете ихъ тщетно: вс мертвы они’, такъ гласитъ эпилогъ одной трагедіи, гд умираютъ вс дйствующія лица.
Гномъ. Что ты хочешь этимъ сказать?
Домовой. Я хочу этимъ сказать, что вс люди умерли, и родъ человческій погибъ.
Гномъ. Ну, это наврное газетныя сплетни, хотя я что-то не читалъ объ этомъ…
Домовой. Глупецъ, разв ты не понимаешь, что если умерли люди, то газеты уже боле не печатаются?
Гномъ. Такъ-то такъ… но какъ-же мы будемъ получать новости съ земли?
Домовой. Какія это новости? Что взошло или зашло солнце, что холодно или тепло, что шелъ дождь или снгъ, что было втрено? Пойми, мой милый, что безъ людей фортуна должна снять свою повязку, надть очки, привязать на крючокъ свое колесо, ссть, сложа руки, да и глядть на міръ, не шевеля пальцемъ, безъ людей нтъ боле ни королевствъ, ни имперій, которыя надувались и лопались, какъ пузыри, все это разсялось, какъ дымъ, нтъ ни войнъ, ни революцій, и вс годы становятся похожими другъ на друга, какъ дв капли воды…
Гномъ. Даже нельзя узнать — которое число, потому что календари не печатаются…
Домовой. Невелика важность. Луна отъ этого не собьется съ дороги.
Гномъ. Нтъ ни понедльниковъ, ни вторниковъ… дни остаются безъ названія.
Домовой. Разв ты боишься, что они перестанутъ существовать безъ названій? Или названія ихъ по имени, думаешь, вернутъ ихъ назадъ, если они уже прошли?
Гномъ. Нельзя вести счетъ годамъ…
Домовой. За то мы доле будемъ считать себя молодыми, не считаясь съ прошедшимъ, будемъ меньше страдать, а когда состаремся, не станемъ безпокоиться, ожидая смерти изо-дня въ день.
Гномъ. Но какъ-же это вдругъ исчезли эти бездльники?
Домовой. Частью отъ войнъ и кораблекрушеній, частью отъ людодства и самоубійства, частью отъ праздности и труда, отъ слишкомъ веселой жизни, отъ болзней…
Гномъ. Но, во всякомъ случа, удивительно, какимъ образомъ цлый родъ животныхъ могъ потерять корень, какъ ты говоришь.
Домовой. Напротивъ, удивительно то, какъ ты, спеціалистъ по геологіи, находишь въ этомъ что-то необыкновенное: разв ты не знаешь, что отъ многихъ видовъ животныхъ, которыя когда-то жили, остались теперь лишь окаменлыя кости? А между тмъ, эти бдныя творенія не употребляли ни одного средства, которыми, какъ я сказалъ, руководствовались люди, идя къ своей погибели.
Гномъ. Пусть будетъ по твоему, но все-таки я желалъ-бы, чтобъ ожилъ хоть одинъ или двое изъ всей этой сволочи: интересно знать, что они подумали-бы, увидвъ, что въ мір все идетъ попрежнему? Вдь они полагали, что земля сотворена и существуетъ единственно для нихъ…
Домовой. И не хотли врить тому, что она создана и существуетъ для домовыхъ…
Гномъ. Ну, это, положимъ, дйствительно странно, если ты говоришь, не шутя…
Домовой. Почему-же? Я говорю совершенно серьезно.
Гномъ. Убирайся, шутникъ! Кому неизвстно, что земля создана для гномовъ?
Домовой. Которые живутъ всегда подъ нею? Это однако премило! Спрашивается, на кой чортъ гномамъ солнце, луна, воздухъ, моря, поля?
Гномъ. А на кой чортъ домовымъ золотые и серебряные рудники и вся земля, за исключеніемъ поверхности?
Домовой. Ну, хорошо, хорошо, оставимъ это препирательство: даже ящерицы и мошки — и т думаютъ, что міръ созданъ исключительно для нихъ, и попробуй разубдить ихъ въ этомъ! Съ своей стороны, я скажу только, что не родись я домовымъ, я пришелъ-бы въ отчаянье.
Гномъ. То-же самое было-бы со мной, не родись я гномомъ… Но, право, любопытно знать, что сказали-бы люди о своемъ яко-бы прав, по которому они, между прочимъ, запускали тысячи рукъ въ наши владнія и грабили наше имущество, говоря, что оно принадлежитъ имъ, и что природа спрятала его у насъ только въ шутку, желая испытать, найдутъ-ли они его и смогутъ-ли извлечь наружу.
Домовой. Это еще неудивительно: они не только полагали, что все въ мір назначено исключительно къ ихъ услугамъ, но считали, что это все не боле какъ пустяки въ сравненіи съ ними. Свои длишки они называли міровыми переворотами, свою исторію — всемірной исторіей, хотя и могли-бы сообразить, что рядомъ съ ними существуетъ множество животныхъ, которыя однако не замчали, чтобъ міръ хоть разъ перевернулся.
Гномъ. Какъ, стало быть, комары и блохи также были созданы на пользу людямъ?
Домовой. Конечно — для того, чтобъ люди могли упражняться въ терпніи, какъ они сами говорили.
Гномъ. Дйствительно, чмъ-бы они могли упражнять свое терпніе, если-бъ не существовало блохъ!
Домовой. Другое дло — свиньи. Это, по словамъ Хризиппа,— куски мяса, приготовленные природой для кухни людей и (чтобъ не портились) немножко приправленные душою вмсто соли {Sus vero quid habet praeter escam? eui pu idem ne putisceret aniinam ipsam, pro sale, datant dicit esse Chrysippus. Cicerone, de Nat. Deor. lib. 2, cap. 64.}.
Гномъ. Ну, если-бы у Кризиппа въ мозгу было немножко соли вмсто души, онъ не сказалъ-бы такой глупости.
Домовой. Какъ хочешь, но и душа все-таки — вещь пріятная. Подумаешь, сколькихъ видовъ животныхъ никогда не видали и не знали ихъ повелители люди,— или потому, что животныя эти живутъ въ такихъ мстахъ, куда еще не заходила человческая нога, или живутъ мгновенно, такъ что люди не успвали услдить ихъ существованія! О множеств другихъ они ничего не знали до послдняго времени. То-же самое можно сказать и о растеніяхъ. Но за то, когда они съ помощью своихъ инструментовъ открывали какую-нибудь звзду или планету, то сейчасъ-же записывали ее въ приходъ, воображая, что звзды и планеты, такъ сказать — фонари, повшенные тамъ, наверху, чтобы свтить имъ во время ночныхъ занятій!..
Гномъ. Такъ что, замчая ночью падающія звздочки, они наврное думали, что это какой-нибудь духъ ходитъ около фонарей и заботится о томъ, какъ-бы не нагорли свтильни…
Домовой. Однако теперь, хотя люди исчезли, земля не чувствуетъ никакого недостатка, рки текутъ по прежнему, а море и не думаетъ высыхать, хотя и не служитъ боле для мореплаванія.
Гномъ. Звзды и планеты не перестаютъ зажигаться и погасать…
Домовой. И солнце не покрывается ржавчиной, какъ это было, по словамъ Виргилія, посл смерти Цезаря, хотя, я думаю, оно страдало въ то время не больше статуи Помпея.

V.
Маламбрунъ и Фарфарель.

Маламбрунъ. Духи преисподней: Фарфарель, Чиріатто, Баконеро, Астаротъ, Аликинъ и прочая, и прочая! Заклинаю васъ именемъ Вельзевула и приказываю вамъ силою моего искусства, которое можетъ сорвать луну съ петель и пригвоздить солнце посреди неба: пусть явится ко мн одинъ изъ васъ по приказанію вашего владыки и съ его полномочіемъ употребитъ вс силы ада къ моимъ услугамъ!
Фарфарель. Я здсь.
Маламбрунъ. Кто ты?
Фарфарель. Фарфарель, къ твоимъ услугамъ.
Маламбрунъ. Получилъ полномочіе отъ Вельзевула?
Фарфарель. Получилъ и могу исполнить для тебя все, что могъ-бы онъ самъ, и боле нежели могутъ вс другіе дьяволы вмст.
Маламбрунъ. Хорошо. Ты долженъ исполнить одно мое желаніе.
Фарфарель. Готовъ. Чего желаешь? Родовитости, какой не могутъ похвастаться даже Атриды?
Маламбрунъ. Нтъ.
Фарфарель. Богатствъ, какихъ не найдется и въ Маноа {Баснословный городъ, иначе называемый Эльдорадо, который, по мннію испанцевъ, находится въ южной Америк, между рками Ориноко и Амазонкой.}, когда этотъ городъ будетъ открытъ?
Маламбрунъ. Нтъ.
Фарфарель. Нужна теб имперія громадная, какъ та, о которой, говорятъ, однажды ночью снилось Карлу V?
Маламбрунъ. Нтъ.
Фарфарель. Или женщина, которая была-бы неприступне Пенелопы?
Маламбрунъ. Нтъ. Разв для всего этого необходимъ дьяволъ?
Фарфарель. Можетъ быть, теб, отъявленному негодяю, нужны уваженіе, доброе имя?
Маламбрунъ. Ты-бы мн скоре понадобился, если-бы я искалъ противоположнаго!
Фарфарель. Наконецъ, чего-же ты хочешь?
Маламбрунъ. Сдлай меня счастливымъ на одну минуту времени.
Фарфарель. Не могу.
Маламбрунъ. Какъ не можешь?
Фарфарель. Клянусь честью — не могу.
Маламбрунъ. Честью добраго дьявола?
Фарфарель. Именно. Считай, что есть добрые дьяволы, какъ и добрые люди.
Маламбрунъ. Но и ты прими въ разсчетъ, что я съумю пригвоздить тебя къ одному изъ этихъ бревенъ, если ты сейчасъ-же не будешь мн слпо повиноваться!
Фарфарель. Теб легче убить меня, нежели мн — исполнить твое желаніе.
Маламбрунъ. Въ такомъ случа, отправляйся къ чорту, и пусть явится ко мн самъ Вельзевулъ лично!
Фарфарель. Если-бы явился Вельзевулъ со всей преисподней, то и тогда твое желаніе осталось-бы неисполнимымъ.
Маламбрунъ. Даже на одну только минуту?
Фарфарель. Сдлать человка счастливымъ на минуту или на тысячную долю этой минуты такъ же невозможно, какъ и на цлую жизнь.
Маламбрунъ. Но если ты не въ силахъ сдлать меня счастливымъ, то по крайней мр не можешь-ли ты освободить меня отъ несчастія?
Фарфарель. Да, если ты совсмъ перестанешь любить себя.
Маламбрунъ. Это я могу… посл смерти.
Фарфарель. А при жизни этого не можетъ ни одно животное: потому что ваша природа согласится скоре на что-бы то ни было, чмъ на это.
Маламбрунъ. Это такъ.
Фарфарель. А потому, если ты по необходимости любишь себя такъ сильно, какъ только можешь, ты естественно желаешь себ возможно большаго счастія, и будучи не въ силахъ удовлетворить этому величайшему изъ твоихъ желаній, ты не можешь сдлать шага, не чувствуя себя боле или мене несчастнымъ.
Маламбрунъ. Даже и въ то время, когда я испытываю какое-нибудь наслажденіе, потому что наслажденіе не можетъ сдлать меня ни счастливымъ, ни довольнымъ.
Фарфарель. Дйствительно, никакое.
Маламбрунъ. Потому что ни одно изъ нихъ, въ сравненіи съ естественнымъ желаніемъ счастія, котораго требуетъ душа моя, не можетъ назваться истиннымъ, я не перестаю быть несчастнымъ даже и въ то время, когда испытываю наслажденіе.
Фарфарель. Не перестаешь, потому что у людей лишеніе счастія, хотя-бы оно и не сопровождалось ни страданіемъ, ни бдствіемъ, даже во время такъ называемыхъ вашихъ удовольствій, всегда приноситъ недовольство.
Маламбрунъ. Такъ что съ самаго рожденія и до смерти наше несчастіе не прекращается ни на минуту!?…
Фарфарель. Да. Оно прекращается только тогда, когда вы спите безъ сновидній, и іи когда впадаете въ обморокъ,— словомъ, когда прерывается дятельность вашихъ чувствъ.
Маламбрунъ. И нтъ его въ насъ, когда мы чувствуемъ, что живемъ?…
Фарфарель. Нтъ.
Маламбрунъ. Но, въ такомъ случа, собственно говоря, не жить — лучше чмъ жить!
Фарфарель. Да, если отсутствіе несчастія лучше его присутствія.
Маламбрунъ. И такъ?
Фарфарель. И такъ, если ты находишь лучшимъ вручить мн свою душу до срока,— прикажи получить.

VI.
Земля и Луна.

Земля. Я знаю, сосдка, что ты можешь говорить и отвчать, потому что ты — лицо, это я не разъ слыхала отъ поэтовъ, да кром того всмъ нашимъ ребятамъ извстно, что у тебя, какъ у нихъ, есть глаза, ротъ и носъ: все это они видятъ собственными глазами, а въ ихъ лта зрніе должно быть преострое. Что до меня, то я думаю, теб извстно, что я также лицо и въ молодости произвела на свтъ много дтей, а потому ты, конечно, не удивляешься, слушая меня. Не удивляйся, милая моя, и тому, что мы, состоя (сколько вковъ, ужъ не помню) добрыми сосдями, до сихъ поръ не перекинулись другъ съ другомъ ни однимъ словечкомъ: это потому, что я была по горло занята и до сихъ поръ не имла минуты свободной. Но теперь, когда дла мои поутихли и идутъ, что называется, сами собой, я не знаю, что мн длать и просто умираю отъ скуки, а потому съ этихъ поръ я предполагаю почаще бесдовать съ тобою и освдомляться о твоихъ длахъ, въ чемъ, надюсь, ты не откажешь мн.
Луна. Безъ всякаго сомннія, сосдка. Если ты хочешь говорить со мною, сдлай одолженіе, не стсняйся, я готова слушать тебя и отвчать теб, хотя сама вообще очень молчалива.
Земля. Слышишь-ли ты гармоническій звукъ, который производятъ небесныя тла своимъ движеніемъ?
Луна. По правд сказать, я ничего не слышу.
Земля. Вдь и я также ничего не слышу, за исключеніемъ воя втра, идущаго отъ моихъ полюсовъ къ экватору и обратно, что уже никакъ не можетъ назваться музыкой. Но Пиагоръ утверждаетъ, что небесныя сферы производятъ необыкновенно пріятную гармонію, въ которой ты сама участвуешь, составляя октаву этой міровой лиры, но что я оглушена вашей музыкой и потому не слышу ея.
Луна. Должно быть, и я оглушена, и потому тоже не слышу ея, хотя до сихъ поръ не подозрвала, что исполняю должность октавы на какой-то лир.
Земля. Въ такомъ случа, перемнимъ разговоръ. Скажи мн: дйствительно-ли ты обитаема, какъ утверждаютъ тысячи древнихъ и новыхъ философовъ, начиная съ Орфея до Лаланда? Какъ я ни старалась удлинить свои рога, которые люди называютъ горами и съ вершинъ которыхъ я тебя наблюдаю на манеръ улитки, я никогда не замчала на теб ни одного живого существа.
Луна. Не знаю, какіе у тебя тамъ рога, но я дйствительно обитаема.
Земля. Какого-же цвта твои люди?
Луна. Какіе люди?
Земля. Которые тебя населяютъ. Вдь ты говоришь, что обитаема?
Луна. Да, но что-же изъ этого слдуетъ?
Земля. Изъ этого слдуетъ, что не вс-же твои обитатели зври!
Луна. Не зври и не люди: я не имю никакого понятія ни о тхъ, ни о другихъ, равно какъ и о многихъ вещахъ, о которыхъ ты мн говорила и которыхъ я совершенно не поняла.
Земля. Но въ какомъ-же род твое населеніе?
Луна. Оно многочисленно, разнообразно и неизвстно теб такъ-же, какъ мн неизвстно твое.
Земля. Странно, удивительно! Я ни за что на свт не поврила-бы этому, если-бъ не слышала отъ тебя самой. Но была-ли ты покорена кмъ-нибудь изъ твоихъ обитателей?
Луна. Покорена? Какъ это? Почему?
Земля. Изъ честолюбія, жадности,— политикой, оружіемъ?…
Луна. Я не понимаю, что такое оружіе, политика, честолюбіе,— словомъ, ничего не понимаю изъ твоихъ словъ.
Земля. Но если ты не знаешь, что такое оружіе, теб, вроятно, извстно, что такое война, потому что недавно одинъ здшній физикъ, посредствомъ телескоповъ (знаешь, такихъ трубокъ, съ помощью которыхъ можно очень далеко видть), открылъ у тебя великолпное укрпленіе съ правильными бастіонами — доказательство, что твои народы ведутъ по крайней мр осадную войну…
Луна. Извини, моя милая, если я отвчу теб немного свободно, что, можетъ быть, не совсмъ прилично мн, какъ твоей подданной… Но, право, ты мн кажешься ужъ черезчуръ тщеславной, если воображаешь, что вс вещи въ мір походятъ на твои собственныя, какъ будто природа только о томъ и заботилась, какъ-бы копировать тебя во всемъ и везд. Я говорю теб, что обитаема,— и ты заключаешь изъ этого, что мои обитатели должны быть людьми, объявляю теб, что они не люди, а ты, соглашаясь съ этимъ, приписываешь имъ качества людей и ссылаешься на какіе-то телескопы какого-то физика. Ну, если эти телескопы и въ другихъ вещахъ видятъ не лучше, право — они зорки не боле твоихъ ребятъ, открывшихъ у меня глаза, ротъ и носъ…
Земля. Стало быть, не правда и то, что твои города снабжены широкими и чистыми улицами и что ты воздлана, какъ это совершенно ясно видно со стороны Германіи при помощи телескоповъ? {Открытіе, принадлежащее г. Грутуизену. См. нмецкія газеты за мартъ 1824.}
Луна. Если я воздлана, то не замчаю этого, если у меня есть улицы,— не вижу ихъ…
Земля. Видишь-ли, голубушка, я немножко простовата, а потому неудивительно, что люди легко меня обманываютъ. Но тмъ не мене, говорю теб,— остерегайся: если твои жители не стараются тебя покорить, то ожидай опасности отъ моихъ: многіе изъ нихъ въ разныя времена не шутя намревались тебя покорить и уже сдлали съ этою цлью много приготовленій, въ послднее время они стараются какъ можно подробне изслдовать каждую твою точку, составляютъ карты твоихъ владній, измряютъ высоты твоихъ горъ, знаютъ даже ихъ имена. Желая теб всякаго добра, я считаю долгомъ извстить тебя объ этомъ дл, чтобъ ты на всякій случай держала ухо на-сторож. Теперь позволь задать теб еще нсколько вопросовъ: почему это собаки на тебя лаютъ? Что ты думаешь о тхъ, которые показываютъ тебя въ колодц? Женщина ты или мужчина?— древніе расходились во мнніяхъ касательно этого обстоятельства {У Макробія, Тертуліана.}. Правда-ли, что жители Аркадіи пришли въ міръ прежде тебя {У Менандра.}? Что твои женщины, или — не знаю, какъ ихъ тамъ зовутъ,— несутъ яйца, и одно изъ такихъ яицъ, не знаю когда, падаетъ сюда внизъ? Правда-ли, что ты сдлана изъ свжаго сыра, какъ утверждаютъ нкоторые англичане {That the moon is made of green cheese. Англійская пословица.}? Что Магометъ однажды — днемъ-ли, ночью-ли, — разломилъ тебя пополамъ, какъ арбузъ, и порядочный кусокъ твоего тла скользнулъ ему за рукавъ? Почему ты такъ облюбовала верхушки минаретовъ? Что скажешь о праздник байрама?
Луна. Продолжай, продолжай, сосдка,— благо мн не нужно отвчать теб и прерывать свое обычное молчаніе. Но если ты такъ любишь болтать и не находишь другихъ предметовъ для разговора,— лучше было-бы теб соорудить изъ твоихъ людей новую планету, которая-бы вращалась около тебя и была бы составлена и населена по твоему вкусу, я-же, какъ видишь, совсмъ отказываюсь понимать тебя: ты умешь говорить только о людяхъ, собакахъ и тому подобныхъ вещахъ, о которыхъ я знаю такъ-же много, какъ и о томъ великомъ солнц, вокругъ котораго, какъ я слышала, ходитъ наше собственное солнце.
Земля. Правда, чмъ больше я стараюсь обходить въ нашемъ разговор мои собственныя дла и вещи, тмъ мене успваю въ этомъ. Но впередъ я буду осмотрительне. Скажи мн: это ты забавляешься, притягивая у меня воду изъ моря и потомъ снова заставляя ее падать?
Луна. Можетъ быть. Но если и такъ, я не замчаю этого, какъ и ты вроятно не замчаешь многихъ своихъ дйствій, хотя они должны быть замтне моихъ, потому что ты больше и сильне меня.
Земля. Я знаю только, что по временамъ собираю теб солнечный свтъ, а твой беру себ, также доставляю теб сильное освщеніе во время твоихъ ночей, что и сама иногда замчаю {Астрономы называютъ этотъ свтъ непрозрачнымъ, матовымъ. Онъ бываетъ виднъ въ темной сторон луннаго диска во время новолунія.}. Но я забываю о самомъ главномъ: хотлось-бы мн знать, правду ли говоритъ Аріостъ, что все, что человкъ современемъ теряетъ, напр. юность, красота, здоровье, стремленія честолюбія и т. под.— все это уходитъ отъ земли и отправляется на луну, такъ что тамъ у тебя собирается все человческое, за исключеніемъ одной глупости, которая никогда не покидаетъ людей? Если это правда,— ты теперь, я думаю, полнымъ полна, и скоро у тебя не достанетъ мста, тмъ боле, что въ послднее время люди потеряли множество вещей (такъ, напр., любовь къ отечеству, добродтель,’ справедливость, великодушіе), и не только нкоторыя и отчасти,, но вс и вполн. Дйствительно, если все это не у тебя, то гдже оно? А потому сдлаемъ уговоръ, по которому ты обязуешься съ этихъ поръ передавать мн изъ рукъ въ руки эти необходимыя вещи, тмъ боле, что ты наврное и сама будешь рада опростаться отъ нихъ, особенно отъ здраваго смысла, который, говорятъ, занимаетъ у тебя очень много мста, я-же, съ своей стороны, обязуюсь платить теб за все это чистыми людскими денежками.
Луна. Я вижу, ты снова возвращаешься къ людямъ, и хотя, по твоимъ словамъ, глупость не покидаетъ твоихъ границъ, однако ты хочешь всячески одурачить меня и лишить здраваго смысла, отыскивая свой собственный, который я не знаю, куда ты двала, знаю только, что у меня его нтъ, какъ нтъ и другихъ вещей, о которыхъ ты спрашиваешь.
Земля. Но по крайней мр скажи мн, существуютъ-ли тамъ у васъ пороки, злодянія, несчастія, печали, старость,— словомъ зло? Слыхала-ли ты объ этихъ вещахъ?
Луна. О, объ этихъ-то я слыхала и знаю ихъ, знаю превосходно, потому что дйствительно переполнена ими.
Земля. Что-же преобладаетъ у твоего народа,— достоинства или недостатки?
Луна. Недостатки далеко преобладаютъ.
Земля. Чего у тебя больше, добра или зла?
Луна. Зла,— безъ всякаго сравненія.
Земля. Вообще, счастливы или несчастны твои обитатели?
Луна. Такъ несчастны, что я не поынялась-бы жребіемъ съ самымъ счастливымъ изъ нихъ.
Земля. То-же самое и здсь. Удивительно, какъ это я, нисколько не похожая на тебя во всемъ другомъ, въ этомъ совершенно сходна съ тобою!
Луна. Такъ-же, какъ сходна со мною и формой, и движеньемъ, и тмъ, что получаешь свтъ отъ солнца. Въ этомъ нтъ ничего особенно удивительнаго: зло обще всмъ планетамъ вселенной или, по крайней мр, нашего солнечнаго міра, какъ и форма круга и другія упомянутыя свойства. Если-бы тебя могли слышать Уранъ или Сатурнъ, или какая-нибудь другая планета, вс он отвтили-бы теб то-же самое: я уже спрашивала объ этомъ Венеру и Меркурія, къ которымъ иногда бываю ближе тебя, спрашивала и другія планеты, вс говорятъ одно и то-же, я думаю, что даже само солнце и всякая другая звзда подтвердитъ это.
Земля. Тмъ не мене я все-таки ожидаю добра, въ особенности теперь: люди общаютъ мн въ будущемъ много счастія.
Луна. Ожидай себ, и я теб общаю, что ты никогда не перестанешь ожидать.
Земля. Однако, знаешь что? Мои люди и зври начинаютъ просыпаться: съ той стороны, откуда я говорю съ тобою,— ночь, а потому вс они спали, по вслдствіе шума, который мы производимъ нашимъ разговоромъ, они начинаютъ въ страх просыпаться…
Луна. Но съ этой стороны, какъ ты видишь,— день.
Земля. Я вовсе не желаю причинять безпокойство моимъ людямъ и нарушать ихъ сонъ, который есть ихъ величайшее благо. А потому, сосдка, мы поболтаемъ въ другое время. Прощай-же, добраго дня!
Луна. Прощай. Доброй ночи!

VII.
Закладъ Прометея.

Въ лто восемьсотъ тридцать тысячъ двсти семьдесятъ пятое царствованія Зевса, коллегія Музъ напечатала и развсила въ публичныхъ мстахъ и предмстьяхъ города Поднебесья многочисленныя объявленія, въ которыхъ приглашала всхъ высшихъ и низшихъ боговъ, а равно и другихъ жителей упомянутаго города, когда-либо сдлавшихъ какое-нибудь общеполезное изобртеніе, представить свое открытіе (въ рисунк, въ модели или въ оригинал) на разсмотрніе присяжныхъ судей этой коллегіи. Извиняясь крайнимъ недостаткомъ средствъ, коллегія музъ общала присудить за лучшее изобртеніе простой лавровый внокъ, но съ правомъ носить его на голов днемъ и ночью, въ публичныхъ и частныхъ мстахъ, въ город и вн его, а также быть изображеннымъ съ этимъ внкомъ на голов. Многіе изъ безсмертныхъ конкурировали на эту премію, во длали это единственно для развлеченія, которое обитателямъ Поднебесья равно необходимо, какъ и жителямъ всякаго другого города, внокъ-же почти не интересовалъ ихъ, такъ какъ самъ по себ не стоилъ порядочнаго суконнаго картуза, что-же касается до славы, то если ужъ многіе изъ смертныхъ начинаютъ презирать ее,— богамъ она и подавно должна была опротивть. По окончаніи конкурса (примръ единственный и неслыханный въ подобныхъ случаяхъ!) означенная премія была присуждена дйствительно по заслугамъ, безъ посредства просьбъ и тайныхъ общаній, тремъ изобртателямъ: Вакху за изобртеніе вина, Минерв за изобртеніе масла (вещи необходимой для боговъ, которые, какъ извстно, имютъ привычку ежедневно умащать свое тло посл бани) и Вулкану, который приготовилъ мдную кострюльку, названную имъ экономической, потому что въ ней можно было очень быстро и съ небольшой затратой огня варить и жарить всякое кушанье. Такимъ образомъ премію должно было раздлить на три части, и на долю каждаго пришлось не боле одной лавровой вточки. Но побдители отказались отъ преміи: Вулканъ отговорился тмъ, что стоя большую часть времени у огня, ему было-бы слишкомъ неудобно держать на голов это украшеніе, да кром того онъ находился-бы въ постоянной опасности обжечься и даже сгорть, если-бы искра случайно попала на сухія лавровыя втви и зажгла ихъ. Минерва объявила, что и безъ того носитъ на голов шлемъ, достаточный, по словамъ Гомера, для прикрытія войска сотни городовъ, и потому ей совсмъ некстати увеличивать тяжесть своего убора. Вакхъ не хотлъ промнять свою митру и внокъ изъ виноградныхъ лозъ на лавровый, хотя и изъявилъ готовность помстить его какъ вывску надъ своимъ кабачкомъ. Музы не согласились на это, и такимъ образомъ лавровый внокъ остался въ кладовой коллегіи.
Никто изъ конкурентовъ не завидовалъ побдителямъ, никто не жаловался на судей и не порицалъ приговора, за исключеніемъ одного Прометея, представившаго на конкурсъ модель земли, которую онъ сдлалъ и приспособилъ къ образованію первыхъ людей,— и подробное изложеніе качествъ и обязанностей рода человческаго. Одинъ Прометей завидовалъ, жаловался и порицалъ. Это обстоятельство возбудило не малое удивленіе въ обществ безсмертныхъ, тмъ боле, что Прометей главнымъ образомъ желалъ не почести, не славы, но самой привиллегіи носить лавровый внокъ. Нкоторые готовы были предположить, что онъ добивался этого украшенія единственно, чтобъ защитить свою голову отъ втра и непогоды, какъ Тиберій, который, говорятъ, заслышавъ громъ, тотчасъ надвалъ на голову лавровый внокъ, думая, что лавръ не допускаетъ молніи, но въ город Поднебесь молніи и грома совсмъ не бываетъ. Другіе боле основательно объяснили это тмъ, что Прометей отъ времени потерялъ волосы и, какъ диктаторъ Цезарь, хотлъ скрыть подъ діадемою свою обнаженную голову. но какъ-бы то ни было, возвратимся къ разсказу.
Однажды Прометей, разговаривая съ Момусомъ, сильно бранилъ коллегію Музъ за то, что она вино, масло и кастрюльки предпочла человческому роду, въ которомъ онъ видлъ величайшее созданіе безсмертныхъ. Не убдивъ Момуса, который приводилъ противъ этого не знаю какія опроверженія, Прометей предложилъ ему сойти на землю, выбрать любое мсто въ каждой изъ пяти частей свта, и держалъ пари, что во всхъ пяти мстахъ они найдутъ очевидныя доказательства того, что человкъ совершеннйшее, созданіе природы. Пари состоялось, и спорщики, условившись въ цн заклада, немедленно стали спускаться на землю, направляясь прежде всего къ Новому свту, который возбуждалъ въ безсмертныхъ особенное любопытство. Путешественники опустились въ сверной части страны Попайянъ, недалеко отъ рки Каука, въ такомъ мст, гд дйствительно оказались многіе слды человческаго поселенія: тропинки, хотя уже заросшія во многихъ мстахъ, срубленныя деревья, нчто въ род могилъ и человческія кости, разбросанныя тамъ и сямъ. Но сколько ни прислушивались, какъ ни смотрли наши боги вокругъ, они не могли открыть ни человческаго голоса, ни тни живого человка. Они прошли (частью пшкомъ, частью по воздуху) много миль, переправляясь черезъ горы и рки и находя повсюду т-же самые слды и то-же безлюдье. ‘Почему-же эти страны такъ пустынны’, спросилъ Момусъ Прометея, ‘когда повидимому они должны быть обитаемы?’ Прометей напомнилъ своему спутнику о морскихъ наводненіяхъ, землетрясеніяхъ, буряхъ и чудовищныхъ дождяхъ, которые такъ обыкновенны въ жаркихъ поясахъ. Но Момусъ не понималъ, какъ могли морскія наводненія угрожать стран, которая такъ далека отъ моря, что его не видно ни съ какой стороны, и еще мене — какимъ образомъ землетрясенія, бури и дожди, уничтоживъ всхъ людей въ стран, не тронули ни ягуаровъ, ни обезьянъ, ни муравьевъ, ни орловъ, ни попугаевъ, которыхъ было множество вокругъ?… Наконецъ, спустившись въ необозримую долину, путешественники открыли небольшую кучку деревянныхъ шалашей, покрытыхъ пальмовыми листьями и наглухо обнесенныхъ частоколомъ, передъ однимъ изъ шалашей они замтили толпу дикихъ, изъ которыхъ одни сидли, другіе стояли вокругъ глубокой ямы, въ которой былъ разведенъ сильный огонь. Безсмертные приблизились и приняли человческій образъ. Прометей сдлалъ общій поклонъ и, обратившись къ одному изъ дикарей, который казался начальникомъ, спросилъ его: что подлываете?
Дикій. Какъ видишь — димъ.
Прометей. Какіе припасы у васъ?
Дикій. Немного мяса.
Прометей. Домашнее или дикихъ животныхъ?
Дикій. Домашнее — моего сына.
Прометей. Разв твой сынъ теленокъ, какъ у Пазифаи?
Дикій. Нтъ, не теленокъ, а человкъ, какъ и вс другіе. Прометей. Въ своемъ-ли ты ум? сть свое собственное мясо? Дикій, Не свое собственное, а моего сына, котораго я нарочно для этого произвелъ на свтъ и выкормилъ.
Прометей. Чтобы сть его?
Дикій. Чтожъ тутъ удивительнаго? Я также думаю състь и мать его. когда она будетъ неспособна давать дтей.
Момусъ. Какъ наконецъ съдаютъ насдку, съвши яйца.
Дикій. Да и всхъ этихъ невольниковъ и невольницъ, которыхъ ты видишь, я не трогаю только потому, что они повременимъ поставляютъ мн своихъ дтей. Когда-же они состарются, я ихъ всхъ перемъ одного за однимъ, если только самъ останусь живъ.
Прометей. Скажи мн: эти невольники изъ твоего племени или изъ другого?
Дикій. Изъ другого.
Прометей. Далеко оно отсюда?
Дикій. Между нашими и ихъ домами протекалъ ручей.
И указывая на маленькій пригорокъ, прибавилъ: ‘Они жили тамъ, но наши ихъ истребили’. Въ это время Прометею показалось, что многіе изъ дикихъ поглядывали на него съ той любезностью, съ какою смотритъ обыкновенно кошка на мышь, и онъ, чтобъ не быть съденнымъ собственными креатурами, быстро поднялся на воздухъ, примру его послдовалъ и Момусъ, оба были такъ напуганы, что при полет испортили кушанье дикарей тмъ самымъ составомъ, которымъ, говорятъ, гарпіи изъ зависти поливали столы троянцевъ. Но дикари, которые были боле голодны и мене брезгливы, нежели спутники Энея, спокойно продолжали свой обдъ. Разочарованный въ Новомъ Свт, Прометей обратился немедленно къ самому старому, т. е. къ Азіи, и, пролетвъ почти мгновенно разстояніе между новой и старой Индіей, опустился съ своимъ путникомъ около Агры, въ пол, гд волновалась громадная толпа народа, собравшагося вокругъ глубокой ямы, наполненной дровами. На краю этой ямы, съ одной стороны, стояли люди съ факелами, готовые поджечь дрова, а съ другой, на эшафот, находилась молодая женщина, убранная въ пышные наряды и увшанная всевозможными украшеніями, которая, танцуя и распвая, выказывала необыкновенную веселость. При вид этого Прометей вообразилъ, что передъ нимъ стоитъ новая Лукреція или Виргинія или вообще женщина изъ славнаго рода Ифигеній, Код ровъ, Курціевъ, Деціевъ и пр., которая, слдуя внушенію какого-нибудь оракула, добровольно приноситъ себя въ жертву для блага отечества. Услыхавъ, что причиною жертвоприношенія женщины была смерть ея мужа, Прометей подумалъ, что она, какъ Альцеста, желаетъ цною собственной жизни искупить душу своего мужа. Но узнавъ, что она подлежала сожженію только въ силу обычая, которому слдовали вс вдовы ея секты, что она ненавидла своего мужа и теперь пьяна,— онъ отвернулся отъ возмутительнаго зрлища и пригласилъ Момуса отправиться въ Европу. Дорогою у нихъ завязался слдующій разговоръ:
Момусъ. Когда ты съ великою опасностью похищалъ огонь съ неба, чтобъ сообщить его людямъ, думалъ-ли ты, что они воспользуются имъ такъ?
Прометей. Дйствительно не думалъ. Но прими въ соображеніе, милый Момусъ, что мы видли дикарей, не по нимъ должно судить о природ человка, а по народамъ цивилизованнымъ, къ которымъ мы теперь отправляемся, и я твердо убжденъ, что тамъ мы увидимъ вещи, которыя покажутся намъ достойными не только похвалы, но и удивленія.
Момусъ. Но я все-таки не могу признать людей самой совершенной породой въ мір, если они только подъ условіемъ цивилизаціи перестаютъ сжигать самихъ себя и пожирать собственныхъ дтей, вдь другія животныя — вс дикія, однако ни одно изъ нихъ не сжигаетъ себя добровольно (за исключеніемъ одного феникса, котораго, говоря правду, не существуетъ): животныя очень рдко дятъ подобныхъ себ, еще рже покушаются на своихъ дтей,— и то по какому-нибудь особенному случаю, а не потому что нарочно готовятъ ихъ на съденіе. Припомни, что изъ пяти частей свта только одна (и то не вся), ничтожная въ сравненіи съ величиною и населеніемъ остальныхъ четырехъ, да еще небольшая частица другой обладаютъ тою цивилизаціей, которую ты такъ восхваляешь. Кром того, ты самъ не станешь утверждать, что эта цивилизація вполн совершенна, и что теперь жители Парижа или какой-нибудь Филадельфіи обладаютъ всею полнотою превосходства, къ которому способенъ человкъ. Теперь спрашивается, сколько-же времени должны трудиться дикари, чтобъ достигнуть настоящаго состоянія цивилизаціи, далеко не совершеннаго? Столько лтъ, сколько прошло отъ сотворенія человка до послднихъ дней. Прибавь къ этому еще, что почти всми своими изобртеніями, которыя оказали наибольшія услуги цивилизаціи, люди обязаны главнымъ образомъ не уму своему, но счастливой случайности, такъ что человческое развитіе — скоре дло судьбы, нежели природы, и дйствительно, гд эти случайности не имли мста, тамъ люди до сихъ поръ остаются дикими, хотя живутъ столько-же, сколько цивилизованные народы. Изъ этого я заключаю: если дикій человкъ въ нкоторыхъ отношеніяхъ кажется ниже всякаго другого животнаго, если цивилизаціей обладаетъ лишь незначительная часть человчества, если, кром того, эта часть могла достигнуть настоящаго соціальнаго положенія не иначе, какъ черезъ безчисленное количество вковъ, и, главнымъ образомъ, благодаря случаю, если, наконецъ, это соціальное положеніе еще не совершенно,— скажи мн, нельзя-ли выразить твое сужденіе о человк въ такой форм: правда, человкъ высшее изъ всхъ существъ, по высшее скоре по своему несовершенству, нежели по совершенству, и это тмъ боле, что человческая цивилизація, почти недоступная для совершенства, стоитъ на зыбкой почв и можетъ падать, какъ это не разъ случалось у различныхъ народовъ, которые когда-то процвтали? Право, если-бы твой братъ Эпиметей представилъ на конкурсъ модель перваго осла или первой лягушки, онъ, пожалуй, получилъ-бы ту премію, которой тебя не удостоили!
Нтъ сомннія, что Прометей могъ дать на вс эти разсужденія ясный, точный и опредленный отвтъ, но врно то, что онъ его не далъ, потому что въ это самое время путешественники очутились въ Лондон. Тамъ ихъ вниманіе было привлечено толпой народа, собравшагося около одного частнаго дома. Боги продрались черезъ толпу, вошли въ домъ и увидли тамъ на постели человка съ огнестрльною раной въ груди и уже мертваго, около него лежали двое дтей, также убитыхъ. Въ комнат было много прислуги и нсколько чиновниковъ, которые ее разспрашивали, пока полицейскій составлялъ актъ.
Прометей. Кто эти несчастные?
Слуга. Мой господинъ съ дтьми.
Прометей. Кто-же ихъ убилъ?
Слуга. Мой господинъ — всхъ троихъ.
Прометей. Ты хочешь сказать — дтей и себя?
Слуга. Такъ точно.
Прометей. Что-же это? Вроятно съ нимъ случилось какое-нибудь великое несчастіе?
Слуга. Никакого, насколько мн извстно.
Прометей. Но можетъ быть онъ былъ бденъ, униженъ, несчастливъ въ любви?
Слуга. Онъ былъ очень богатъ, и вс его уважали, о любви-же онъ совсмъ не заботился.
Прометей. Но откуда-же взялось у него такое отчаяніе?
Слуга. Отъ скуки, какъ видно изъ записки, которую онъ оставилъ.
Прометей. А эти судьи что длаютъ?
Слуга. Они справляются, былъ-ли мой баринъ сумасшедшій или нтъ, потому что, въ случа сумасшествія, его имущество но закону поступаетъ въ казну. Наврное объявятъ сумасшедшимъ.
Прометей. Но скажи мн, разв у твоего барина не было друга, которому онъ могъ-бы поручить своихъ дтей, вмсто того чтобъ убивать ихъ?
Слуга. Да, у него былъ очень близкій другъ, которому онъ и поручилъ свою собаку {Это — фактъ.}.
Момусъ поздравилъ Прометея съ добрыми результатами цивилизаціи и благами человческой жизни и уже хотлъ ему напомнить, что ни одно животное, за исключеніемъ человка, не убиваетъ добровольно и отъ скуки ни себя, ни своихъ дтей, во Прометей предупредилъ его и не желая видть остальныхъ частей свта, заплатилъ ему закладъ.

VIII.
Физикъ и Метафизикъ.

Физикъ. Eureca! Eureca!
Метафизикъ. Что? Что ты нашелъ?
Физикъ. Искусство долго жить.
Метафизикъ. А что это за книга у тебя въ рукахъ?
Физикъ. Въ ней я объясняю свое открытіе, вслдствіе котораго люди будутъ жить долго, а я буду жить по крайней мр вчно, т. е. пріобрту безсмертную славу.
Метафизикъ. Послушай, сдлай такъ: возьми свинцовый ящичекъ, запри въ него свою книгу, закопай въ землю и замть хорошенько то мсто, чтобъ можно было притти и открыть твое сочиненіе, когда люди изобртутъ искусство жить счастливо.
Физикъ. А до тхъ поръ?
Метафизикъ. До тхъ поръ оно ни къ чему не годно. Я уважалъ-бы твою книгу боле, если-бы она, напротивъ, учила мало жить.
Физикъ. Но эта наука давно извстна, и люди въ совершенств умютъ пользоваться ея правилами.
Метафизикъ. Во всякомъ случа, я уважаю ее боле твоей.
Физикъ. Почему?
Метафизикъ. Потому что если жизнь бдна счастіемъ, то лучше сократить ее.
Физикъ. Ну, нтъ: жизнь сама по себ благо, и каждый изъ насъ естественно желаетъ и любитъ ее.
Метафизикъ. Такъ думаютъ люди, но они ошибаются, какъ ошибается толпа, полагая, что цвта составляютъ качества предметовъ, между тмъ какъ они — качество свта. Человкъ не желаетъ и не любитъ ничего, кром собственнаго счастія, если онъ любитъ жизнь, то настолько, насколько она служитъ ему средствомъ для пріобртенія счастья, такъ что, собственно говоря, онъ любитъ счастіе, а не жизнь, хотя часто приписываетъ жизни ту любовь, которую питаетъ къ счастію. Что любовь людей къ жизни не составляетъ необходимой принадлежности ихъ природы, видно изъ того, что въ древнія времена множество людей добровольно выбирали смерть, имя полную возможность жить, какъ и въ наше время многіе желаютъ смерти, а иные и убиваютъ себя собственной рукою. Этого не могло-бы случиться, если-бы любовь къ жизни являлась кореннымъ свойствомъ человческой природы. Любовь-же къ собственному счастію до такой степени натуральна во всякомъ живомъ существ, что міръ разрушится, прежде чмъ кто-нибудь перестанетъ питать ее такъ или иначе. Если по твоему жизнь — благо сама по себ, докажи мн это физически или философски. Что до меня, я согласенъ, что жизнь счастливая, безъ всякаго сомннія — благо, но какъ счастливая, а не какъ жизнь: несчастная жизнь — зло, пропорціональное количеству несчастія, но доказано, что въ природ, по крайней мр въ человческой, жизнь и несчастіе неразлучны. Отсюда самъ выводи что слдуетъ.
Физикъ. Оставь, пожалуйста, эту матерію, которая слишкомъ печальна, и безъ дальнихъ тонкостей отвчай мн искренно: еслибы человку дана была возможность жить вчно (конечно, въ здшней, а не въ загробной жизни), пришлось-ли-бы это ему по вкусу?
Метафизикъ. На баснословное предположеніе я отвчу теб также басней, тмъ боле, что самъ не пробовалъ еще жить вчно и не говорилъ ни съ кмъ изъ безсмертныхъ. Вотъ если-бы здсь былъ Каліостро, то онъ могъ-бы дать намъ кое-какія свднія, хотя и онъ не былъ безсмертнымъ и въ конц концовъ умеръ, какъ и вс. А басенъ я знаю много. Мудрый Хиронъ, который, какъ теб извстно, былъ богомъ, съ теченіемъ времени, наскучивъ жизнью, просилъ у Зевса позволенія умереть и умеръ. Подумай, если безсмертіе можетъ не нравиться богамъ, то что-же оно людямъ-то? Гипербореи, неизвстный, но славный народъ, къ которому, къ сожалнію, нельзя проникнуть ни сухимъ путемъ, ни моремъ, имя возможность пользоваться безсмертіемъ (потому что имъ неизвстны ни болзни, ни трудъ, ни война, ни голодъ, ни пороки),— при всемъ томъ умираютъ, какъ и мы: по истеченіи тысячелтней жизни, вполн насладившись землею, они добровольно прыгаютъ въ море и топятъ себя. Но нотъ теб еще басня: братья Битонъ и Клеобъ въ одинъ праздничный день, за недостаткомъ муловъ, впряглись въ колесницу своей матери, жрицы Юноны, и отвезли ее въ храмъ, мать умоляла богиню вознаградитъ сыновнюю любовь самымъ высшимъ благомъ, которое можетъ быть дано людямъ. Юнона, вмсто безсмертія, противъ всякаго ожиданія, тотчасъ-же послала добрымъ дтямъ тихую и пріятную смерть. Почти то-же случилось съ Агомедомъ и Трофоніемъ: окончивъ строеніе дельфійскаго храма, они обратились къ Аполлону съ просьбою заплатить имъ за работу, тотъ отвчалъ, что удовлетворитъ ихъ въ теченіе семи дней: шесть дней они провели въ пирахъ, въ ожиданіи божественной награды, на седьмую ночь Аполлонъ послалъ имъ такое пріятное сновидніе, что проснувшись они уже не требовали другой награды. Но ужъ если мы заговорили баснями, то вотъ теб еще одна, касательно которой я предложу теб одинъ вопросъ. Въ настоящее время паука полагаетъ, что жизнь человческая, во всякой обитаемой стран, подъ всякимъ небомъ, продолжается (за незначительными уклоненіями) то-же количество времени, какъ и у всякаго народа вообще. Но одинъ древній ученый {Плиній.} разсказываетъ, что въ нкоторыхъ частяхъ Индіи и Эіопія люди не живутъ боле сорока лтъ: кто умираетъ въ этомъ возраст — умираетъ старйшимъ, и дти семи лтъ готовы къ супружеской жизни (послднее, впрочемъ, и теперь можно встртить въ Гвине и другихъ мстахъ жаркаго пояса). И такъ, если допустить предположеніе, что найдется хоть одна какая-нибудь нація, члены которой не переживаютъ сорока лтъ (и это — естественно, а не по другимъ причинамъ, какъ, напр., готтентоты),— спрашивается: несчастне или счастливе они другихъ народовъ?
Физикъ. Безъ сомннія несчастне, потому что умираютъ скоре.
Метафизикъ. А я такъ думаю напротивъ, и по той-же самой причин. Обрати вниманіе на слдующее, хотя я отрицалъ, что чистая жизнь (т. е. простое чувство собственнаго существованія) вещь пріятная и желанная по природ, но я не думаю отрицать, что все то, что можно по справедливости назвать жизнью, т. е. сила и количество ощущеній, естественно любимы и желаемы всми людьми: потому что всякое дйствіе, всякая живая и сильная страсть хотя-бы горькая и безотрадная, всегда будетъ привлекать къ себ людей одной своею силой и жизненностью безъ всякаго другого пріятнаго чувства. Если-бы у нкоторыхъ народовъ жизнь естественно не превышала сорока лтъ, т. е. половины времени, назначеннаго для жизни другихъ людей, то эта жизнь была-бы вдвое жизненне нашей, потому что вс жизненные процессы, развиваясь и ослабвая вдвое скоре, пропорціонально этой быстрот имли-бы въ каждомъ своемъ проявленіи двойную силу противъ обыкновенныхъ, а потому дйствія, поступки и вообще вншнее проявленіе жизни соотвтствовали-бы этой двойной сил, такимъ образомъ упомянутые народы получили-бы такое-же количество жизни, какое получаемъ и мы, и если-бы это количество, распредляясь на число лтъ, вдвое меньшее противъ нашей жизни, могло наполнить этотъ промежутокъ, то отсюда слдуетъ, что его не хватило-бы на двойное количество времени. Дйствія и чувства, боле сильныя, замкнутыя въ боле тсный кругъ и достаточныя для наполненія сорока-лтней жизни,— въ нашей, вдвое боле продолжительной, оставляютъ чистые и долгіе промежутки, свободные отъ всякаго живого дйствія и чувства. А потому, если желательно не простое существованіе, но счастливое, и если счастіе не зависитъ отъ числа годовъ,— я имю право заключить, что жизнь при такомъ порядк вещей, чмъ короче, тмъ мене бдна наслажденіемъ, и ее должно предпочесть нашей, а также и жизни первыхъ царей Ассиріи, Египта, Китая, Индіи и пр., которые, если врить баснямъ, жили цлыя тысячи лтъ. Вслдствіе этого, я не только не забочусь о безсмертіи и продолжительности жизни, по желалъ-бы, напротивъ, жить такъ-же быстро, какъ извстныя наскомыя, называемыя эфемерами, изъ которыхъ самыя долговчныя живутъ не боле одного дня, хотя умираютъ праддами и прапраддами. Въ этомъ случа у меня, по крайней мр, не осталось-бы времени для скуки! Что ты думаешь о моемъ разсужденіи?
Физикъ. Думаю, что оно меня не убждаетъ и что если ты любишь метафизику, я предпочитаю физику, хочу сказать этимъ, что если ты разсматриваешь жизнь по мелочамъ, то я созерцаю ее en gros il доволенъ этимъ, а потому, не прибгая къ микроскопу, ршаю, что жизнь лучше смерти, и даю яблоко первой, хотя об он остаются передо мною въ покрывалахъ.
Метафизикъ. Пожалуй и я думаю такъ. Но когда мн приходитъ на память обычай тхъ варваровъ, которые въ каждый несчастный день своей жизни бросали въ свой колчанъ черный камень, а въ каждый счастливый — блый, я думаю, какъ мало оказалось блыхъ въ этихъ колчанахъ и какъ много черныхъ! Нтъ, я желалъ-бы видть впередъ вс камни, которые мн достанутся, выбросить вонъ вс черные и сохранить только блые, хотя я хорошо знаю, что и всхъ-то ихъ наберется небольшая кучка, въ которой замшается разв какой-нибудь одинъ блый.
Физикъ. Но большинство людей, напротивъ, пожелаетъ сохранить вс камни, хотя-бы вс они были черны, потому что на дется, что ни одинъ изъ нихъ не будетъ такъ черенъ, какъ послдній. Эти люди, къ числу которыхъ принадлежу и я, могутъ прибавить много камней къ своей жизни, ведя себя такъ, какъ показано въ моей книг.
Метафизикъ. Каждый думаетъ и поступаетъ по-своему, и смерть также поступаетъ по-своему. Но если ты хочешь, продолжая жизнь, дйствительно принести пользу людямъ, то найди искусство увеличивать число и живость ихъ ощущеній и дйствій: только въ этомъ случа ты дйствительно будешь умножать жизнь и, наполняя т безмрные промежутки времени, въ которыхъ наше существованіе сводится къ нулю, справедливо можетъ похвалиться тмъ, что продолжилъ его, и все это — не переходя границъ естественнаго, не насилуя природы, но слдуя ей. Да, этимъ ты окажешь величайшее благодяніе людямъ, жизнь которыхъ всегда настолько мене несчастна, насколько боле жива и дятельна. Но наша праздная, скучная, пустая жизнь заставляетъ врить приговору Пиррона, который говоритъ, что нтъ различія между жизнью и смертью, только это сходство и заставляетъ меня бояться смерти. Вообще жизнь должна быть жива, какъ истинная жизнь, иначе — смерть окажется несравненно цнне ея.

IX.
Торквато Тассо и Геній. *)

*) Мансо въ своемъ сочиненіи ‘Жизнь Тисса’ говоритъ, что поэту во время помшательства являлся какой-то добрый духъ, съ которымъ онъ велъ продолжительные разговоры.
Геній. Какъ поживаешь, Торквато?
Тассъ. Ты самъ можешь понять, какъ живутъ въ тюрьм, среди безконечныхъ стоновъ и жалобъ.
Геній. Да, но посл ужина — не время жаловаться. Развеселись-же, и поболтаемъ немного.
Тассъ. Едва-ли я способенъ на это. Впрочемъ, твое присутствіе и твоя бесда всегда приносятъ мн облегченіе. Сядемъ.
Геній. Сядемъ? Это не совсмъ-то легко для духа: но вотъ,— вообрази, что я сижу.
Тассъ. О еслибъ я могъ увидть мою Леонору! Всякій разъ, какъ я вспоминаю о ней, безконечная радость разливается по всему моему существу, и нтъ во мн ни одного нерва, ни одной фибры, которая-бы не была потрясена! Когда я думаю о ней, во мн оживаютъ такіе образы, такія чувства, что въ эти минуты я кажусь самому себя прежнимъ Торквато, какимъ я былъ давно, прежде чмъ по опыту узналъ жизнь и людей и котораго я иногда оплакиваю, какъ умершаго. Да, я сказалъ-бы, что жизненный опытъ и бдствія усыпляютъ въ нашей душ того перваго человка, которымъ былъ каждый изъ насъ, что по временамъ этотъ человкъ просыпается въ ней, но тмъ рже, чмъ боле мы старемъ, что, отступая отъ насъ все дальше и дальше, онъ съ каждымъ разомъ погружается въ боле глубокій сонъ, и такъ до тхъ поръ, пока совсмъ не умираетъ… Теперь-же, я изумляюсь, какимъ образомъ мысль о женщин могла съ такой силой обновить мн душу и заставить меня позабыть столько бдствій! Еслибы я не потерялъ надежды видть ее когда-нибудь, я подумалъ-бы, что еще могу быть счастливымъ…
Геній. Скажи, что по твоему пріятне, видть любимую женщину или думать о ней?
Тассъ. Не знаю. Врно то, что когда она бывала со мною, она казалась мн женщиной, но удаленная отъ глазъ моихъ, она представлялась и представляется мн богиней.
Геній. Да, эти богини такъ великодушны… Когда кто-нибудь къ нимъ приближается, он въ мигъ слагаютъ съ себя свое божественное достоинство, собираютъ окружающіе ихъ лучи и прячутъ въ карманъ, чтобъ не ослпить смертнаго, стоящаго передъ нами.
Тассъ. Ты правъ, даже слишкомъ… Но не кажется-ли теб великой виной со стороны женщинъ, что он являются намъ совсмъ не такими, какими мы ихъ воображали?
Геній. Я не вижу причинъ обвинять ихъ въ томъ, что он созданы боле изъ мяса и крови, нежели изъ амброзіи и нектара. Въ самомъ дл, есть-ли въ мір вещь, которая-бы имла хоть тнь, хоть тысячную долю того совершенства, которое вы полагаете въ женщинахъ? Мн странно, что вы, признавая мужчинъ такими, каковы они есть на самомъ дл, не въ силахъ понять, что женщины не могутъ быть ангелами.
Тассъ. И при всемъ томъ, я все-таки умираю отъ желанія видть ее и говорить съ нею!
Геній. Хорошо, сегодня ты увидишь ее во сн прекрасною, какъ юность, ты будешь говорить съ нею несравненно свободне, нежели когда-бы то ни было прежде. На прощанье она пожметъ теб руку и, посмотрвъ на тебя, вдохнетъ въ твою душу такую сладость, что цлый день, при воспоминаніи объ этомъ сн, сердце твое будетъ прыгать отъ радости.
Тассъ. Славное утшеніе,— сонъ вмсто истины!
Геній. Но что такое истина?
Тассъ. Я знаю о ней не больше Пилата.
Геній. Хорошо, я отвчу за тебя. Знай,— разница между истиной и сновидніемъ заключается лишь въ томъ, что послднее бываетъ иногда такъ хорошо и сладко, какъ первая не бываетъ никогда.
Тассъ. Какъ, наслажденіе во сн ты ставишь на одну доску съ дйствительнымъ?
Геній. Я думаю. Одинъ изъ васъ мн говорилъ, что когда любимая женщина является ему восв, онъ на слдующій день избгаетъ ея общества, зная, что она не могла-бы выдержать сравненія съ тмъ образомъ, впечатлніе котораго онъ получилъ во св, и что истина, уничтоживъ въ душ его ложь, лишила-бы его того великаго наслажденія, которое онъ извлекъ изъ этой послдней. Древніе были гораздо изобртательне и искусне васъ почти во всхъ родахъ наслажденій, доступныхъ человческой природ, и я не осуждаю ихъ за то, что они различными способами заботились о пріятности и веселости своихъ сновидній, я не обвиняю Пиагора, который не лъ бобовъ, потому что эта пища, по его мннію, могла возмутить его сонъ, и извиняю тхъ суевровъ, которые, передъ отходомъ ко сну, приносили жертвы проводнику сновъ, Меркурію, чтобъ онъ посылалъ имъ только счастливые и веселые. Такъ, люди, не находя счастія въ бодрствованіи, учились быть счастливыми во сн, и я думаю, что это отчасти удавалось имъ, и что Меркурій слышалъ ихъ лучше, нежели другіе боги.
Тассъ. Однако, если люди живутъ для наслажденія (тлеснаго или духовнаго), если, съ другой стороны, наслажденіе заключается преимущественно во сн, то отсюда слдуетъ, что цль нашей жизни — сонъ. Съ этимъ я не могу согласиться…
Геній. Но ты уже согласился, потому что живешь и соглашаешься жить. Что такое наслажденіе?
Тассъ. Я такъ мало испыталъ его въ дйствительности, что не съумю теб отвтить.
Геній. Никто не испыталъ его въ дйствительности, но только въ мышленіи. Наслажденіе — вещь умозрительная, а не реальная: желаніе, а не фактъ, чувство, порождаемое человческой мыслью, а не опытъ, или, лучше сказать, не чувство, но понятіе. Не за мчтаете-ли вы, что во время какого-нибудь наслажденія, положимъ, безконечно желаннаго и достигнутаго путемъ тяжкихъ трудовъ и лишеній, вы, не удовлетворяясь тмъ, что испытываете въ данныя минуты, всегда находитесь въ ожиданіи чего-то высшаго, лучшаго, заключающаго въ себ всю полноту наслажденія? Вы всегда стремитесь къ будущимъ минутамъ вашего наслажденія, оно-же всегда кончается прежде того момента, который долженъ васъ удовлетворить, и не оставляетъ вамъ никакого другого блага, кром слпой надежды насладиться лучше и дйствительне въ другой разъ и утшенія притвориться передъ самими собой и уврить себя, что вы наслаждались, а также и разсказать это другимъ,— не изъ хвастовства только, но чтобъ помочь самимъ себ убдиться въ этомъ. Слдовательно всякій, кто соглашается жить, поступаетъ такъ не въ силу какой-нибудь другой, цли, но единственно, чтобы грезить, т. е. думать, что онъ наслаждается или наслаждался, то и другое равно лживо и фантастично.
Тассъ. Но разв люди не могутъ твердо врить въ то. что они наслаждаются въ данную минуту?
Геній. Когда они врятъ, они наслаждаются дйствительно. Но скажи мн: была-ли въ твоей жизни хоть одна минута, когда ты говорилъ себ съ полной искренностью и увренностью: я наслаждаюсь? Ты говоришь ежедневно и говоришь искренно: я буду наслаждаться: часто, но уже съ меньшею искренностью: я наслаждался. Какъ видишь, наслажденіе всегда или прошедшее или будущее, настоящимъ-же оно никогда не бываетъ.
Тассъ. Но въ такомъ случа оно всегда-ничто.
Геній. Кажется такъ.
Тассъ. Также и въ сновиднія.
Геній. Пожалуй.
Тассъ. Но вдь предметъ и цль нашей жизни, цль существенная и единственная — все-таки наслажденіе или счастіе, что все равно, потому что счастіе необходимо должно быть наслажденіемъ, отъ чего-бы оно ни происходило?
Геній. Безъ сомннія.
Тассъ. Отсюда — жизнь наша, лишаясь всякой законченности, является безпрерывнымъ несовершенствомъ… Отсюда, она по самой природ своей состояніе жестокое, невыносимое…
Геній. Можетъ быть.
Тассъ. Нтъ, я не вижу здсь ‘можетъ быть’. Но для чегоже мы живемъ? Я хочу сказать, для чего мы соглашаемся жить?
Геній. Почемъ я знаю? Вамъ, людямъ, лучше знать это.
Тассъ. Но я, клянусь теб, я не знаю этого.
Геній. Спроси боле свдущихъ, можетъ быть, найдется такой, который разршитъ твое сомнніе.
Тассъ. Я сдлаю это. Но жизнь, которую я веду — невыносима. Не говоря уже о страданіяхъ, одна скука убиваетъ меня!
Геній. Что такое скука?
Тассъ. О, въ этомъ случа я настолько опытенъ, что могу дать теб отвтъ. Скука, мн кажется, походитъ на воздухъ, который наполняетъ вс пространства, незанятыя вещами, и вс ихъ поры. Когда тло двигается, и другое не заступаетъ его мста, это послднее непосредственно занимается воздухомъ. Такъ и въ нашей жизни вс промежутки времени между наслажденіемъ и страданіемъ наполняются скукою. По мннію перипатетиковъ, въ мір матеріальномъ нтъ пустоты, такъ нтъ ея и въ жизни,— разв только въ томъ случа, когда нашъ умъ почему-нибудь перестаетъ мыслить. Все остальное время духъ нашъ волнуется какою-нибудь страстью: если онъ не занятъ ни удовольствіемъ, ни страданіемъ, то его наполняетъ скука, которая также своего рода страсть, какъ наслажденіе и страданіе.
Геній. И такъ какъ вс ваши наслажденія сотканы изъ матеріи тонкой, рдкой и прозрачной, какъ паутина, то подобно воздуху, проникающему сквозь паутинки, скука со всхъ сторонъ проникаетъ вашу душу. Да. скука есть не что иное, какъ чистое желаніе счастія, неудовлетворенное наслажденіемъ и не возмущенное открыто страданіемъ. Но желаніе это. какъ мы уже ршили, никогда не удовлетворяется, а наслажденіе, собственно говоря, совсмъ не существуетъ, а потому жизнь человческая, такъ-сказать, пронизана и переплетена страданіемъ и скукою, она отдыхаетъ отъ одной страсти не иначе, какъ впадая въ другую. И это относится не къ теб одному,— это жребій, общій всмъ людямъ.
Тассъ. Но есть-ли, по крайней мр, какое-нибудь средство противъ этой скуки?
Геній. Есть: сонъ, опій и страданіе, послднее могущественне другихъ: страдающій не можетъ скучать.
Тассъ. Я лучше соглашусь скучать нею жизнь, нежели обращусь къ такой медицин. Но мн кажется, что если разнообразіе дйствій, занятій и чувствъ и не освобождаетъ насъ отъ скуки, потому что не даетъ намъ истиннаго наслажденія,— то по крайней мр поддерживаетъ и облегчаетъ насъ. Здсь-же, въ этой тюрьм, оторванный отъ человческаго общества, лишенный возможности писать, принужденный слдить за ударами маятника, считать дыры и щели на полу и на стнахъ, забавляться мотыльками и мухами, которые летаютъ по комнат, словомъ, проводить время въ полнйшемъ однообразіи,— здсь я ничмъ не могу хоть отчасти облегчить себ бремя скуки.
Геній. Давно ты здсь?
Тассъ. Давно.
Геній. Неужели ты до сихъ поръ не замтить никакого разнообразія въ своей жизни?
Тассъ. Правда, вначал я скучалъ больше, потому что мой умъ, ничмъ не занятой и не развлекаемый, пріучался бесдовать съ самимъ собою, теперь-же эта привычка такъ развилась въ немъ, что мн кажется по временамъ, будто-бы я не одинъ, что у меня есть собесдники, и стоить мн подумать о какомъ-нибудь незначительномъ предмет, чтобъ между мной и имъ возникъ продолжительный разговоръ.
Геній. И эта привычка, какъ ты увидишь, возрастетъ и утвердится въ теб до того, что посл, когда ты получишь возможность быть въ обществ людей, теб будетъ казаться, что въ немъ ты занятъ меньше, чмъ въ своемъ уединеніи. Не думай, что эта привычка принадлежитъ только подобнымъ теб, уже привыкшимъ размышлять: она есть боле или мене достояніе всхъ и приносить ту пользу, что человкъ холодный, пресыщенный и разочарованный жизнью, привыкая мало по-малу созерцать ее изъ своего уединенія (откуда она кажется лучшею, нежели вблизи), забываетъ о ея сует и ничтожеств, начинаетъ пересоздавать міръ на свой образецъ и въ то-же время цнить жизнь любить и даже желать ее, однимъ словомъ, опытный человкъ начинаетъ жить тмъ, чмъ онъ жилъ въ годы своей юности, испытывая снова вс блага первой неопытности, о которыхъ ты вздыхаешь. Но я вижу, что ты уже дремлешь, а потому прощай: я иду приготовить теб общанное сновидніе. Такъ, среди сновъ и фантазій ты будешь изживать свой вкъ, единственно чтобъ изживать его: вдь это единое благо, которое можно получить отъ жизни, единая цль, которую вы, люди, ставите себ каждое утро, открывая глаза. Чаще всего вамъ самимъ приходится влачить ее въ зубахъ, какъ поноску, и счастливъ тотъ день, когда вы можете подталкивать ее руками или нести на плечахъ. Но всеже, время идетъ въ твоей тюрьм не медленне, чмъ въ залахъ и садахъ твоихъ притснителей. Прощай.
Тассъ. Прощай, но послушай. Твоя бесда меня очень поддерживаетъ: не то чтобъ она прекращала мою печаль — нтъ, но эта послдняя безъ тебя бываетъ мрачна, какъ ночь безъ луны и звздъ, съ тобою-же она походитъ на сумерки, въ которыхъ все таки больше свта. Позволь мн по временамъ звать тебя. Скажи только, гд ты имешь привычку пребывать?
Геній. Разв ты еще не знаешь этого? Въ извстномъ благородномъ напитк.

X.
Природа и житель Исландіи.

Одинъ исландецъ, объхавъ большую часть свтя и перебывавъ почти во всхъ странахъ, отправился наконецъ во внутренность Африки. При переход черезъ экваторъ, въ одномъ изъ тхъ мстъ, куда еще не проникала человческая нога, съ нимъ произошло нчто необычайное, подобное тому, что отучилось съ Васко де Гамой, когда тотъ огибалъ мысъ Доброй Надежды. Знаменитому мореходцу явился этотъ самый мысъ въ форм гиганта, чтобъ отговорить его отъ опаснаго изслдованія окружнаго моря. Исландецъ-же издали увидалъ человческій бюстъ чудовищной величины и сначала предположилъ, что этотъ бюстъ сдланъ изъ камня, на подобіе тхъ колоссальныхъ пустынниковъ, которыхъ онъ встрчалъ когда-то на остров Пасхи. Но приблизившись, онъ убдился, что это была необыкновенной величины женщина, и женщина живая, она сидла на земл, опершись спи ною и локтемъ на гору, лицо ея было въ одно и то-же время и прекрасно, и ужасно, глаза и волосы — черны какъ смоль. Долгое время она молча и пристально смотрла на него и наконецъ сказала:
Природа. Кто ты? Чего ты ищешь въ этихъ мстахъ, куда еще не проникалъ ни одинъ подобный теб?
Исландецъ. Я бдный исландецъ, и бгу отъ природы, въ теченіе всей моей жизни я бжалъ отъ нея по всему свту, и наконецъ теперь бгу отъ нея сюда…
Природа. Какъ бжитъ блка отъ гремучей зми, пока сама наконецъ не попадетъ къ ней на зубы… Вдь я та самая, отъ кого ты бжишь.
Исландецъ. Природа?
Природа. Она.
Исландецъ. Со мной не могло случиться большаго несчастія!
Природа. Но ты долженъ былъ знать, что А преимущественно посщаю эти мста, потому что здсь, боле нежели гд-нибудь, проявляется мое могущество. Что-же тебя заставило бжать меня?
Исландецъ. Я скажу теб это. Еще въ первой молодости, по нсколькимъ опытамъ я убдился въ тщет жизни и въ глупости людей, которые, безпрерывно борясь между собою за пріобртеніе радостей, которыя ихъ не радуютъ, и благъ, которыя ихъ не удовлетворяютъ, причиняя себ безконечныя заботы и несчастія, которыя ихъ дйствительно удручаютъ, тмъ боле удаляются отъ счастія, чмъ боле ищутъ его. Вслдствіе этихъ соображеній, я отказался отъ всякихъ другихъ желаній и ршилъ вести темную и спокойную жизнь, не причиняя никому зла и не заботясь о возвышеніи своего положенія. Убжденный въ томъ, что наслажденіе есть вещь, въ которой намъ отказано, я положилъ совсмъ не заботиться объ отвращеніи страданій. Этимъ, однако, я не хочу сказать, что я отршился отъ всякихъ занятій и тлесныхъ трудовъ:— ты сама понимаешь различіе между трудомъ и заботой, между жизнью спокойной и праздной. Прилагая къ жизни свою философію, я на первыхъ-же порахъ понялъ, какъ наивны т, которые думаютъ, что живя съ людьми и не оскорбляя никого, можно избжать оскорбленій отъ другихъ, что добровольно уступая людямъ и довольствуясь во всемъ самымъ малымъ,— можно надяться, что они теб оставятъ хоть какое-нибудь мсто, и не будутъ оспаривать у тебя этого малаго! Впрочемъ, отъ злобы людей я освободился легко, удалившись изъ ихъ общества и предавшись уединенію, которое не трудно найти на нашемъ остров. Поступивъ такъ и проводя жизнь лишенную и тни удовольствія, я, однако, не могъ освободиться отъ страданія: меня постоянно тревожили естественныя свойства моего отечества,— продолжительность зимы, жестокость холода и невыносимый жаръ лтомъ, огонь, около котораго я проводилъ большую часть времени, изсушилъ мое тло и испортилъ мн глаза дымомъ, такъ что ни дома, ни подъ открытымъ небомъ я не могъ спастись отъ безпрерывнаго безпокойства. Мн не удалось также сохранить и тотъ покой жизни, къ которому сначала были устремлены вс мои мысли: ужасныя бури на мор и на земл, угрожающій ревъ Геклы, ожиданіе пожаровъ, столь частыхъ въ нашихъ деревянныхъ гостинницахъ, не переставали ни на минуту возмущать меня. Вс эти неудобства жизни, въ высшей степени однообразной и лишенной всякаго желанія, всякой надежды, почти всякой заботы, должны были дйствовать на меня тмъ сильне, чмъ мене мой умъ былъ занятъ мыслями объ общественныхъ невзгодахъ и несчастіяхъ, идущихъ отъ людей. Чмъ боле я старался устроить свою жизнь такъ, чтобы мое существованіе не причиняло никому и ничему ни ущерба, ни вреда, тмъ мене мн удавалось избгать волненій и безпокойствъ, которыя мн причиняла вся окружающая меня обстановка. Вслдствіе этого, я ршилъ перемнить мсто и климатъ и поискать по свту такой страны, гд-бы человкъ, твердо отказавшись причинять вредъ и искать удовольствій, могъ избавиться отъ страданій и оскорбленій. На это ршеніе меня навела мысль, что можетъ быть ты назначила человческому роду какой-нибудь одинъ извстный климатъ и одно извстное мсто на земл (какъ ты сдлала это для всхъ другихъ животныхъ и растеній), вн котораго люди не могутъ жить благополучно, безъ несчастій и безпокойствъ, и такимъ образомъ должны винить самихъ себя, если пренебрегаютъ законами, предо неявными тобою относительно человческаго общежитія. Но всему свту искалъ я такой страны, но, увы,— не нашелъ: подъ тропиками я сгаралъ отъ жара, у полюсовъ мерзъ отъ стужи, въ умренныхъ странахъ постоянно страдалъ отъ перемнчивости воздуха и другихъ возмущеній атмосферы. Я встрчалъ множество мстъ, гд ни одинъ день не обходится безъ бури,— какъ будто ты ршилась ежедневно осаждать людей, не причиняющихъ теб никакого зла, въ другихъ мстахъ свирпствовали чудовищные ураганы и втры: тамъ — голова моя гнулась подъ тяжестью снга, здсь — сама земля, отъ обилія дождей, раздавалась у меня подъ ногами,— тутъ я долженъ былъ, сломя голову, бжать отъ ркъ, которыя преслдовали меня, какъ будто я въ чемъ-нибудь провинился передъ ними, множество дикихъ зврей, безъ малйшаго повода съ моей стороны, готовы были растерзать меня, зми угрожали жаломъ, во многихъ мстахъ летучія наскомыя едва не прокусывали мое тло до самыхъ костей! Я уже не говорю о тхъ ежедневныхъ и неминуемыхъ опасностяхъ, которыя такъ многочисленны, что одинъ древній философъ {Сенеки.} не находитъ противъ страха никакого другого средства, какъ разсужденіе, что надо бояться всякой вещи. И болзни также не обошли меня, хотя я не только воздерженъ, но и совсмъ отказался отъ чувственныхъ наслажденій. Съ великимъ удивленіемъ вижу я, что. вложивъ въ насъ такую сильную и ненасытную жажду наслажденія, которое составляетъ натуральную потребность и безъ котораго жизнь длается несовершенною,— ты, съ другой стороны, сдлала его едва-ли не самымъ вреднымъ и опаснымъ для тлеснаго здоровья и сокращающимъ человческую жизнь! Но отказавшись отъ наслажденія, я все-таки не могъ избгнуть многихъ и разнообразныхъ болзней, изъ которыхъ одн угрожали мн смертью, другія — потерею какого-нибудь члена, — и вс въ теченіе многихъ дней и даже мсяцевъ причиняли мн тысячи болей и страданій. При этомъ я замтилъ, что заставляя каждаго изъ насъ переносить во время болзни новыя, еще неиспытанныя и непривычныя страданія (какъ будто жизнь человка и безъ того недостаточно несчастна!),— ты, однако, не даешь намъ, въ вознагражденіе, извстнаго періода высшаго и неиспытаннаго здоровья, которое приносило-бы намъ наслажденіе, необыкновенное по своему качеству и сил… Въ странахъ, покрытыхъ почти всегда снгомъ, я едва не ослпъ, какъ это и случается съ лапландцами въ ихъ отечеств. Даже отъ солнца и воздуха,— вещей необходимыхъ для жизни, отъ которыхъ и скрыться невозможно, даже и отъ нихъ я долженъ былъ терпть: отъ одного сырость, суровость и т. под., отъ другого жаръ и ослпительный свтъ. Наконецъ, я не помню одного дня въ своей жизни, который-бы прошелъ безъ какого-нибудь огорченія, не могу перечислить тхъ дней, которые канули въ вчность, не оставивъ по себ и тни радости. Отсюда я заключаю, что ты — скрытый врагъ людей, животныхъ и вообще всхъ твоихъ твореній, изъ которыхъ однимъ ты разставляешь засаду, другимъ угрожаешь, третьихъ осаждаешь, четвертыхъ бьешь, пятыхъ ломаешь, шестыхъ разрываешь, и всхъ всегда или оскорбляешь, или преслдуешь, что ты, не знаю почему, являешься палачемъ своего собственнаго семейства, своихъ дтей, своей собственной крови… Люди — злы, по они, по крайней мр, перестаютъ преслдовать того, кто бжитъ и скрывается отъ нихъ съ искреннимъ желаніемъ убжать и скрыться, ты-же никогда не перестаешь преслдовать насъ и гонишь до тхъ поръ, пока совсмъ не уничтожишь. Да, я уже вижу передъ собою горькое и безотрадное время старости, это истинное, открытое зло, даже цлая громада зла, и зла не случайнаго, но опредленнаго тобою закономъ для всхъ видовъ живыхъ существъ, предвкушаемаго нами съ дтства и ведущаго каждаго изъ насъ неустанно къ разрушенію,— такъ что едва треть человческой жизни назначена для цвтенія, нсколько минутъ для зрлости и относительнаго совершенства, все-же остальное — для быстраго и невозвратнаго увяданія!
Природа. Ты, кажется, воображаешь, что міръ созданъ для васъ, людей? Узнай-же, что во всхъ моихъ длахъ, порядкахъ и предпріятіяхъ я имла цлью никакъ не счастіе или несчастіе людей, а нчто иное… Если я, какъ ты говоришь, оскорбляю васъ, то никогда не замчаю этого, какъ не замчаю и пользы, которую вамъ приношу. Наконецъ, если-бы мн пришлось стереть съ лица земли весь вашъ родъ, я и этого не замтила-бы.
Ирландецъ. Хорошо, но представь себ, что кто-нибудь добровольно приглашаетъ меня въ свою виллу, и я соглашаюсь на его просьбу. Тамъ мн даютъ для помщенія полуразвалившуюся коморку, въ которой я нахожусь въ постоянной опасности быть раздавленнымъ,— сырую, вонючую, открытую для втра и дождя… Хозяинъ не только не заботится о томъ, чтобы доставить мн хоть какое-нибудь удобство, но напротивъ, едва даетъ мн необходимое для существованія, кром того, онъ еще позволяетъ своимъ дтямъ и всему семейству всячески оскорблять меня, поносить и даже бить. Если-же я досадую на такое обращеніе, онъ отвчаетъ мн: да разв я построилъ эту виллу для тебя? Разв я для твоихъ услугъ держу моихъ дтей и всхъ моихъ людей? У меня есть о чемъ думать, кром твоего развлеченія и удобства. Если-бы это было такъ, я отвтилъ бы ему: видишь-ли, другъ мой, хотя не для меня ты построилъ свою виллу, но ты могъ-бы не приглашать меня къ себ. Если-же ты добровольно желалъ, чтобы я здсь жилъ, не долженъ-ли ты, съ своей стороны, позаботиться о томъ, чтобы мн жилось, по крайней мр, безъ особенныхъ огорченій и опасностей? Такъ я говорю и теперь. Знаю хорошо, что ты создала міръ не для удовольствія людей: скоре я подумалъ-бы, что ты назначила его нарочно для ихъ мученія Теперь я спрашиваю: разв я просилъ тебя помстить меня во вселенной? Или я ворвался въ нее силою и противъ твоей воли? Но если это случилось безъ моего вдома и по твоему желанію, однимъ словомъ такъ, что я не могъ ни согласиться на это, ни отвратить этого, и ты своими руками бросила меня въ міръ,— не обязана-ли ты, не говорю — сдлать меня веселымъ и довольнымъ, но по крайней мр запретить оскорблять и огорчать меня, чтобъ я не тяготился своимъ существованіемъ? И все, что я говорю о себ, я скажу и отъ лица всего человческаго рода и всхъ другихъ живыхъ существъ.
Природа. Ты, кажется, не знаешь, что жизнь вселенной есть безконечный кругъ возникновенія и разрушенія, соединенныхъ взаимно такъ, что одно постоянно служитъ другому, и оба вмст — сохраненію міра, который неминуемо самъ придетъ въ упадокъ, въ случа уничтоженія какого-нибудь изъ этихъ элементовъ. Отсюда слдуетъ, что въ мір нтъ ни одной вещи, которая была-бы свободна отъ страданія.
Исландецъ. То-же самое я слышу отъ всхъ философовъ. Но если то, что разрушается, страдаетъ, а то, что разрушаетъ, не радуется, и само, рано или поздно, должно подвергнуться разрушенію,— прошу тебя, отвть мн на одинъ вопросъ, на который не отвтитъ мн ни одинъ философъ въ мір: кому же нужна, кому полезна эта несчастнйшая жизнь вселенной, сохраняемая ущербомъ и смертью всхъ вещей, составляющихъ её?…
Одни говорятъ, что на самомъ интересномъ мст этого замчательнаго разговора явились, совершенно неожиданно, два льва, до такой степени слабые и истощенные, что едва были въ силахъ сожрать упомянутаго Исландца и такимъ образомъ подкрпить себя на этотъ день. Другіе-же отрицаютъ достоврность этого происшествія и утверждаютъ, что поднялся ужаснйшій ураганъ, который повергъ Исландца на землю и воздвигъ надъ нимъ великолпный мавзолей изъ песку, подъ которымъ Исландецъ былъ превосходно высушенъ и обратился въ прекрасную мумію. Мумія эта была найдена впослдствіи путешественниками и помщена въ одномъ изъ извстныхъ европейскихъ музеевъ.

XI.
Фредерикъ Рюишъ и его муміи *).

*) Фредерикъ Рюишъ, знаменитый голландскій анатомъ (1638—1731), прославился своими анатомическими консервами различныхъ частей человческаго тла. Прим. пер.
Рюишъ (стоитъ у дверей своей мастерской и смотритъ въ замочную скважину). Что за чортъ! Кто это научилъ музык этихъ мертвецовъ, которые распваютъ, какъ птухи въ полночь? Меня бьетъ лихорадка, и я чувствую, что скоро помертвю боле ихъ самихъ… Предохраняя ихъ отъ разложенія, могъ-ли я предполагать, что они у меня воскреснутъ? Да, вотъ,— философствую, а у самого зубъ на зубъ не попадаетъ. Чортъ побери того дьявола, который надоумилъ меня держать у себя въ дом этотъ народъ! Просто не знаю, что длать. Если запереть ихъ, они, чего добраго, выломаютъ дверь или проскользнутъ въ замочную дыру, да и явятся къ моей постели. Звать на помощь противъ мертвецовъ — статья не подходящая. Однако, попробуемъ ободриться и попугать ихъ немножко… (входя). Дтки, что это за игра? Что за шумъ? Разв вы забыли, что мертвы? Если вы воскресли,— очень радъ, по предупреждаю, что у меня нтъ средствъ содержать васъ живыхъ, а потому прошу оставить мой домъ. Если-же вы, какъ говорятъ, принадлежите къ пород вампировъ, то прошу васъ покорнйше утолять свою жажду въ другомъ мст, такъ какъ я нисколько не расположенъ дать вамъ высосать свою собственную кровь. Словомъ, если вы будете спокойны, какъ были до сихъ поръ,— мы будемъ жить въ ладу, и вамъ у меня ни въ чемъ не будетъ недостатка, въ противномъ случа, я сейчасъ-же беру дверной засовъ и убиваю васъ всхъ!
Мертвецъ. Не сердись. Мы мертвы и останемся такими безъ твоей помощи.
Рюишъ. Но откуда же у васъ явилась эта фантазія пть?
Мертвецъ. Сегодня въ полночь, въ первый разъ исполнился тотъ знаменитый математическій годъ, о которомъ такъ много разсказываютъ древніе писатели, мертвые говорятъ сегодня въ первый разъ, и не только здсь, но на всякомъ кладбищ, въ каждой могил, на дн моря, подъ снгомъ, подъ пескомъ, подъ открытымъ небомъ,— везд, вс мертвые пропли въ эту полночь псенку, которую ты слышалъ.
Рюишъ. Сколько-же времени продолжается ваше пніе и разговоръ?
Мертвецъ. Пніе уже кончилось. Говорить мы можемъ четверть часа, а потомъ снова погружаемся въ молчаніе до тхъ поръ, пока опять не исполнится этотъ годъ.
Рюишъ. Если это такъ, я полагаю, что вы уже не потревожите меня въ другой разъ. Болтайте-же свободно, а я постою здсь въ сторон и съ удовольствіемъ послушаю васъ.
Мертвецъ. Мы не можемъ говорить иначе, какъ отвчая кому нибудь изъ живыхъ. Кому нечего отвчать, тотъ все кончаетъ одной псенкой.
Рюишъ. Это очень жаль, что вы не можете: любопытно было бы узнать, о чемъ-бы вы стали разсуждать между собою?
Мертвецъ. Если-бы мы и могли, ты ничего не услыхалъ-бы, потому что намъ нечего сказать другъ другу.
Рюишъ. У меня въ ум тысячи вопросовъ, но такъ какъ времени мало и выбирать нельзя, то — объясните мн вкратц, какія тлесныя и душевныя ощущенія вы испытывали въ минуту смерти?
Мертвецъ. Что касается до самой минуты смерти, то я совсмъ не замтилъ ея.
Другіе мертвецы. И мы также.
Рюишъ. Какъ не замтили?
Мертвецъ. Такъ-же, какъ и ты не замчаешь того мгновенія, когда погружаешься въ сонъ.
Рюишъ. Но сонъ — вещь естественная.
Мертвецъ. А смерть теб кажется неестественной? Укажи мн человка, животное, растеніе, которые бы не умирали?
Рюишъ. Ну, если вы даже не замтили, какъ умерли, я ужъ не удивляюсь тому, что вы распваете псни. Я полагалъ, что объ этомъ обстоятельств вашъ братъ знаетъ побольше насъ, живыхъ. Но, серьезно, вы не чувствовали никакого страданія въ минуту смерти?
Мертвецъ. Какое-же страданіе можетъ чувствовать тотъ, который даже не замчаетъ его?
Рюишъ. Но вс-же убждены, что чувство смерти причиняетъ сильнйшее страданіе.
Мертвецъ. Какъ будто смерть — чувство, а не что-нибудь противуположное ему?
Рюишъ. Но какъ т, которые смотрятъ на душу съ точки зрнія эпикурейцевъ, такъ и т, которые держатся въ этомъ отношеніи общаго мннія,— вс, или по крайней мр большинство, согласны со мною, т. е. думаютъ, что смерть по самой природ своей есть живйшее страданіе.
Мертвецъ. Спроси-же съ нашей стороны тхъ и другихъ: если человкъ не въ силахъ замтить того момента, когда его жизненные процессы прерываются сномъ, летаргіей, обморокомъ и т. п., какъ-же онъ можетъ услдить тотъ мигъ, когда эти процессы прерываются уже не на время, а навсегда? Кром того, какимъ образомъ смерть можетъ дать мсто какому-нибудь живому чувству? Разв она сама живое чувство? Какимъ образомъ человкъ можетъ быть способенъ къ сильному чувству въ то время, когда способность чувствовать не только ослабваетъ и уменьшается, но сводится къ нулю? Или вы думаете, что самое замираніе чувствительной способности должно давать сильное ощущеніе? Но вдь вамъ извстно, что даже т, которые умираютъ отъ острыхъ и жестокихъ страданій, при приближеніи минуты смерти, прежде послдняго вздоха, успокаиваются и какъ-бы отдыхаютъ, причемъ видно, что жизнь ихъ, приведенная къ едва замтной величин, уже неспособна ощущать страданія, такъ какъ это послднее кончается раньше ея?
Рюишъ. Эпикурейцамъ, пожалуй, достаточно этихъ разсужденій, но ими не могутъ удовлетвориться т, которые судятъ о существ души иначе, какъ напр. судилъ и сужу я, въ особенности теперь, когда своими ушами слышалъ, что мертвецы поютъ и говорятъ. Полагая, что смерть заключается въ отдленіи души отъ тла, я не могу понять, какимъ образомъ эти дв вещи, соединенныя, почти слитыя между собою въ единую нераздльную личность, могутъ раздлиться безъ особенныхъ усилій и мученій?
Мертвецъ. Скажи мн: разв душа пришита къ тлу какими-нибудь нервами, мускулами или перепонками, которые должны разорваться при ея отдленіи? Или, можетъ быть, душа — одинъ изъ членовъ тла, и потому должна съ болью оторваться отъ него? Разв ты не замчаешь, что она уходитъ изъ тла настолько, насколько ей препятствуютъ тамъ оставаться, на сколько тамъ для нея нтъ мста? Скажи мн еще: разв въ то время, когда вы получаете душу при рожденіи, вы живо чувствуете, какъ она входитъ въ ваше тло или, какъ ты говоришь, сливается съ нимъ? А если нтъ, почему-же она даетъ чувствовать себя при выход? Будь увренъ, что то и другое совершается одинаково спокойно и легко.
Рюишъ. Но что-же такое смерть, если не страданіе?
Мертвецъ. Скоре удовольствіе, нежели что-нибудь другое. Смерть, какъ и сонъ, наступаетъ не въ одну минуту, но постепенно. Конечно, степени эти боле или мене продолжительны, смотря по роду и причин смерти. Въ послднюю минуту смерть не приноситъ ни страданія, ни удовольствія, какъ и сонъ. Въ другія-же, предшествующія минуты, не можетъ быть причинъ для страданія, потому что страданіе есть чувство живое, а чувства умирающаго человка умираютъ вмст съ нимъ. Но для удовольствія есть причина, потому что оно не всегда бываетъ живо: большая часть человческихъ удовольствій состоитъ въ нкоторомъ томленіи, такъ что они большею частію наступаютъ въ то время, когда самыя чувства гаснутъ, кром того, часто самое томленіе составляетъ удовольствіе, особенно когда оно избавляетъ васъ отъ страданія, потому что, какъ ты самъ знаешь, прекращеніе какого-нибудь страданія есть уже само по себ удовольствіе. Отсюда,— томленіе смерти должно быть пріятно уже потому, что оно освобождаетъ человка отъ страданія. Что до меня, то хотя я въ часъ смерти и не обращалъ особеннаго вниманія на свои ощущенія, потому что доктора запретили мн утомлять мозгъ, однако я помню, что ощущенія эти немного разнились отъ того удовольствія, которое человкъ обыкновенно чувствуетъ, засыпая.
Другіе мертвецы. И мы также помнимъ это.
Рюишъ. Пусть будетъ по-вашему, хотя вс т, съ которыми я разсуждалъ по этому поводу, утверждали совершенно противуположное: вдь они говорили не по опыту. Теперь скажите мн: чувствуя это странное удовольствіе, сознавали-ли вы, что умираете и что это удовольствіе есть не боле, какъ любезность со стороны смерти, или воображали что-нибудь другое?
Мертвецъ. Пока я не умеръ, я былъ убжденъ, что избавлюсь отъ этой опасности, и до послдней минуты думалъ и надялся прожить еще часъ-другой.
Другіе мертвецы. То-же самое было и съ нами.
Рюишъ. Такъ и Цицеронъ говоритъ,— что нтъ такого старика, который-бы не общалъ прожить еще по крайней мр годъ, но какъ-же вы замтили, наконецъ, что душа ваша вышла изъ тла? Скажите: почему вы знаете, что дйствительно умерли? Не отвчаютъ. Дти, вы не слышите меня? Должно быть, прошло уже четверть часа, и они снова умерли. Пощупаемъ ихъ немножко. Совершенно умерли! Въ другой разъ я уже не стану бояться… А теперь воротимся въ постель.

XII.
Колумбъ и Гутьеррецъ.

Колумбъ. Чудная ночь, другъ!
Гутьеррецъ. Дйствительно чудная, но она была-бы еще лучше, если-бы мы любовались ею съ земли.
Колумбъ. Ага, и ты уже усталъ плавать!
Гутьеррецъ. Говоря вообще, я не усталъ, но naine настоящее плаваніе ужъ черезчуръ продолжительно и начинаетъ мн немного надодать. Однако, не думай, что я жалуюсь на тебя, какъ другіе: будь увренъ, что какое-бы ты ни принялъ ршеніе касательно нашего путешествія, я буду слдовать ему, какъ и прежде, отъ всего моего сердца. При всемъ томъ, я-бы очень желалъ, чтобы ты мн отвтилъ точно и вполн искренно, увренъ-ли ты попрежнему, что найдешь землю въ этой части свта, или-же время и опытъ поколебали въ теб эту увренность?
Колумбъ. Говоря откровенно и какъ другу, который уметъ хранить тайны, признаюсь теб, что немного поколебался, тмъ боле, что съ теченіемъ времени многіе признаки, подававшіе мн большія надежды, оказались пустыми, какъ напр. птицы, которыя пролетали надъ нами съ запада и которыхъ я считалъ предвстниками недалекой земли. Кром того, я ежедневно замчалъ, что предположенія, которыя я длалъ до путешествія, не оправдывались относительно многаго, если-же эти предположенія, которыя казались мн почти достоврными, могли меня обмануть, то и самое главное изъ нихъ,— что мы найдемъ землю по ту сторону океана,— также можетъ не оправдаться. Правда, оно иметъ такія основанія, что если окажется ложнымъ, то въ такомъ случа нельзя уже доврять никакимъ человческимъ сужденіямъ, за исключеніемъ тхъ, которыя основаны на очевидности. Но, съ другой стороны, я зналъ, какъ часто теорія расходится съ практикой, и говорилъ самому себ: какъ можешь ты знать, что вс части свта походятъ другъ на друга, и на томъ основаніи, что эмисфера востока занята землей и водой, утверждать, что и западное полушаріе состоитъ изъ того-же? Разв оно не можетъ быть единымъ безбрежнымъ моремъ? Почемъ ты знаешь, что, вмсто воды и земли, оно не занято какимъ-нибудь другимъ элементомъ? А если и такъ, — разв оно не можетъ быть необитаемымъ и неспособнымъ къ обитанію? Но допустимъ и это,— почемъ ты знаешь, что его обитатели — разумныя твари, что они именно люди, а не какія-нибудь другого рода разумныя животныя? Если-же они люди, разв они не могутъ въ высшей степени отличаться отъ тхъ, которыхъ ты знаешь? Можетъ быть, они больше насъ, живе, умне, цивилизованне, богаче наукою и искусствомъ? Такъ я думалъ и думаю про себя. И дйствительно, природа такъ могущественна и явленія ея такъ многочисленны и разнообразны, что не только нельзя длать заключеній объ ея дятельности въ мстахъ отдаленнйшихъ и неизвстныхъ нашему міру, но нельзя и отрицать того мннія, что вещи неизвстнаго намъ міра боле или мене чудны и странны на нашъ взглядъ. Вотъ мы собственными глазами видимъ, что въ этихъ моряхъ магнитная стрлка значительно уклоняется отъ своего обычнаго направленія, — вещь удивительная, неслыханная для мореплавателей и необъяснимая для меня. Я не хочу этимъ сказать, что можно врить баснямъ древнихъ о чудесахъ неизвстнаго міра и этого океана, какъ напр. басн о странахъ, описанныхъ Аннономъ, гд будто-бы по ночамъ происходятъ огненные ураганы, которые извергаются въ море, конечно, все это бредни: мы сами видли, какъ была пуста боязнь нашихъ людей, которые ожидали отъ путешествія всевозможныхъ страховъ и ужасовъ и думали, что уже достигли предловъ доступнаго моря, видя, что густая сть водорослей длаетъ его похожимъ на зеленый лугъ и мшаетъ кораблю двигаться. Отвчая на твой вопросъ, я хочу только сказать, что хотя мое предположеніе основано на вроятнйшихъ данныхъ и подтверждено многими географами, астрономами и отличными мореходцами, съ которыми, какъ теб извстно, я совтовался въ Испаніи, Италіи и Португаліи, но и оно можетъ оказаться ложнымъ, потому что, повторяю, многія геніальныя заключенія не выдерживали опыта, и это происходить почти всегда, когда они относятся къ вещамъ мало извстнымъ.
Гутьеррецъ. Слдовательно, ты въ сущности и свою жизнь, и жизнь товарищей поставилъ въ зависимость отъ простой гипотезы?
Колумбъ. Да, не могу отрицать этого. Но оставляя въ сторон то, что люди ежедневно подвергаютъ свою жизнь опасности изъ-за какихъ-нибудь мелочей и пустяковъ,— взгляни на дло безъ предразсудковъ. Если-бы теперь ты, я и вс наши товарищи не были на этомъ корабл, среди моря, въ этомъ никому неизвстномъ и въ высшей степени рискованномъ положеніи, что было-бы съ нами? Чмъ-бы мы были заняты? Какъ проводили-бы время? Можетъ быть, веселе? Или, можетъ быть, проводили-бы его въ тяжкихъ трудахъ и заботахъ, или, наконецъ, скучали-бы? Что такое положеніе, свободное отъ неизвстности и опасности? Если это положеніе счастливое, то конечно, его можно предпочесть всякому другому, но если оно полно скуки и мелкихъ дрязгъ, то всякое другое лучше его. Я не буду говорить о слав и польз, которыя насъ ожидаютъ, если наше предпріятіе получитъ желанный успхъ, наше плаваніе иметъ другія преимущества, которыя, по моему мннію, длаютъ его въ высшей степени выгоднымъ для насъ: оно избавляетъ насъ отъ скуки, заставляетъ насъ любить жизнь и цнить многія вещи, о которыхъ мы прежде и не думали. Древніе пишутъ, что несчастные любовники, бросаясь съ левкадійской скалы въ море и случайно спасаясь отъ смерти, по милости Аполлона, исцлялись отъ любовной страсти. Не знаю правда-ли это, но знаю хорошо, что, избжавъ этой опасности, они даже и безъ милости Аполлона въ теченіе извстнаго времени дорожили-бы жизнью, которую прежде ненавидли. По моему мннію, каждое опасное морское путешествіе почти то-же, что прыжокъ съ левкадійской скалы, даже лучше, потому что полезныя слдствія его продолжительне. Обыкновенно думаютъ, что моряки и солдаты, постоянно подвергая свою жизнь опасности, очень мало цнятъ ее въ сравненіи съ людьми другихъ профессій. А я такъ думаю, что по той-же самой причин никто такъ не цнитъ и не любитъ жизни, какъ моряки и солдаты. Сколько вещей, которыхъ вообще никто не думаетъ называть благомъ, становятся для нихъ драгоцнными и милыми уже только потому, что они лишены ихъ! Ну, скажи, кто-же причисляетъ къ благамъ жизни грязную землю, которая тебя поддерживаетъ? Никто, за исключеніемъ моряковъ и особенно насъ, у которыхъ, вслдствіе неизвстности положенія, нтъ большаго желанія, какъ увидать клочекъ земли, вдь съ этимъ желаніемъ, просыпаемся каждое утро, съ нимъ засыпаемъ, и если только намъ придется когда-нибудь замтить издалека вершину какой-нибудь горы или верхушку лса, мы будемъ вн себя отъ радости и довольства, а высадившись, будемъ прыгать, какъ дти, получивъ возможность стоять на твердой земл или идти пшкомъ, куда вздумается,— и много дней будемъ счастливы.
Гутьеррецъ. Все это истинная правда: если твое предположеніе окажется справедливымъ, мы будемъ вполн счастливы, по крайней мр на нсколько дней.
Колумбъ. Хотя, съ своей стороны, я не осмливаюсь общать врнаго успха, но надюсь, что мы скоро будемъ наслаждаться имъ. Въ послдніе дни лотъ касается дна, и качество земли, которая остается на немъ, кажется мн добрымъ знакомъ. Къ вечеру облака вокругъ солнца представляются иной формы и другого цвта, нежели какъ были прежде. Воздухъ, какъ ты самъ чувствуешь, сталъ нжне и тепле. Полнаго и постояннаго втра уже нтъ,— онъ сдлался перемнчивъ и неустойчивъ, какъ будто иметъ какое-нибудь препятствіе на своемъ пути. А тростниковая втвь, которая недавно проплыла мимо насъ и, какъ мн показалось, была немного разрзана? А другая древесная вточка съ красными и свжими ягодами? Наконецъ, хотя полеты птицъ не разъ меня обманывали, но они съ каждымъ днемъ становятся все чаще и многочисленне, да кром того, въ стаяхъ появляются птицы, которыя по форм нисколько не походять на морскихъ. Словомъ, вс эти признаки, взятые вмст, внушаютъ мн надежду на великое и доброе будущее.!
Гутьеррецъ. Дай Богъ, чтобы она на этотъ разъ оправдалась!

XIII.
Коперникъ.

Сцена I.
Первый Часъ дня и Солнце.

Первый Часъ. Добраго утра, ваша свтлость.
Солнце. Скоре — доброй ночи…
Первый Часъ. Лошади готовы,
Солнце. Хорошо.
Первый Часъ. Утренняя звзда уже давно показалась.
Солнце. Хорошо. Ступай себ.
Первый Часъ. Что желаетъ сказать этимъ ваша свтлость?
Солнце. Желаю сказать, чтобъ ты оставилъ меня въ поко.
Первый Часъ. Но, ваша свтлость, ночь продолжалась столько времени, что уже не въ состояніи боле продолжаться. Если мы замшкаемся, можетъ произойти безпорядокъ…
Солнце. Пусть происходитъ, что угодно,— я не двинусь съ мста.
Первый Часъ. О ваша свтлость, что-же это? Вы чувствуете себя дурно?
Солнце. Я чувствую только то, что не двинусь съ мста, а потому ты можешь отправляться, куда теб угодно.
Первый Часъ. Какъ-же я могу идти, когда вы изволите оставаться дома? Вдь я — Первый Часъ дня, а дня не можетъ быть, если ваша свтлость не удостоитъ выйти, по обыкновенію.
Солнце. Если не будетъ дня — будетъ ночь, часы ночи отбудутъ двойную службу, а ты и твои товарищи будете гулять. По правд сказать, мн надоло постоянно кружиться и свтить какимъ-нибудь четыремъ созданьицамъ, живущимъ на такомъ, крохотномъ клочк грязи, что я, при всей моей зоркости, не могу разглядть. Сегодня ночью я ршилъ не безпокоиться боле, и если люди желаютъ свта, пусть они зажигаютъ свои собственные огни или поступятъ, какъ имъ заблагоразсудится.
Первый Часъ. Но, ваша свтлость, что-же могутъ сдлать эти бдняки? Содержаніе такого громаднаго количества лампъ и свчъ, которыя-бы горли въ теченіе цлаго дня, потребуетъ невроятныхъ издержекъ. Другое дло, если-бы имъ былъ уже извстенъ способъ освщенія газомъ, которымъ они могли-бы иллюминовать свои улицы, дома, магазины и пр. безъ большихъ расходовъ. Но въ дйствительности-то пройдетъ по крайней мр триста лтъ, прежде чмъ они изобртутъ этотъ способъ, за это время они успютъ истратить весь запасъ масла, воска, смолы и сала,— и наконецъ останутся въ потьмахъ…
Солнце. Тогда пусть охотятся за свтляками, свтящимися жучками…
Первый Часъ. Но кто-же спасетъ ихъ отъ холода? Безъ помощи вашей свтлости они не въ силахъ будутъ согрться даже и тогда, если употребятъ на дрова вс свои лса. Мало того,— они умрутъ съ голода, потому что земля уже не будетъ давать плодовъ. Такимъ образомъ, въ короткое время погибнетъ вся раса этикъ бдныхъ животныхъ: сначала они будутъ бродить по земл ощупью, отыскивая, гд бы пость, чмъ-бы согрться, а потомъ, когда исчезнетъ все, что только можно проглотить, когда потухнетъ послдняя искра тепла, они вс перемрутъ во мрак, за мороженныя, какъ куски горнаго хрусталя.
Солнце. Да мн-то что за дло до всего этого? Что я, кормилица что-ли, для рода человческаго, или поваръ, обязанный поставлять и приготовлять ему провизію? Очень мн нужно заботиться о какой-то горсточк невидимыхъ простымъ глазомъ твореньицъ, которыя живутъ за цлые милліоны миль отъ меня и не могутъ ни видть, ни сладить съ холодомъ безъ моего свта! Наконецъ, еслибы моя особа дйствительно служила, такъ сказать, баней или печкой этому человческому роду, то здравый смыслъ требуетъ, чтобы сами люди ходили около печки, если хотятъ согрться, а не печка около нихъ Если Земл дйствительно необходимо мое присутствіе, пусть она сама отправляется искать его: я же, съ своей стороны, не стану безпокоиться, потому что нисколько не нуждаюсь въ ней.
Первый Часъ. Если я не ошибаюсь, вашей свтлости угодно, чтобы теперь сама Земля исполняла то, о чемъ до сихъ поръ заботилась ваша свтлость?
Солнце. Именно: теперь и всегда.
Первый Часъ. Ваша свтлость изволите разсуждать совершенно справедливо. Но да будетъ позволено мн напомнить вашей свтлости о многихъ прекрасныхъ вещахъ, которыя необходимо придутъ въ упадокъ при этомъ новомъ порядк. Самый день лишится своей блестящей колесницы, съ ея чудными конями, которые каждое утро выходятъ изъ волнъ морскихъ… Наконецъ, что будетъ съ нами, бдными часовыми? Намъ уже не будетъ мста на неб, и мы изъ небесныхъ дтей превратимся въ земныхъ, если только, сверхъ чаянія, не разсемся, какъ дымъ. Но пусть было бы такъ,— еслибъ этимъ все и покончилось! Остается еще убдить Землю вертться, а это должно показаться ей въ высшей степени труднымъ и страннымъ, потому что она до сихъ поръ еще ни разу не пошевелилась на своемъ мст. И если ваша свтлость, повидимому, только теперь начинаетъ немножко лниться, то, смю уврить васъ, Земля, въ настоящее время, лнива попрежнему.
Солнце. Нужда столкнетъ ее съ мста и научитъ бгать и скакать. Но, во всякомъ случа, надо будетъ пріискать какого-нибудь поэта или философа, который-бы убдилъ Землю двигаться, а если убдить нельзя, заставилъ-бы её силою, потому что здсь, собственно говоря, все дло во власти философовъ и поэтовъ, для которыхъ почти нтъ ничего невозможнаго. Да, когда-то эти поэты (въ то время я былъ еще молодъ и слушалъ ихъ) своими сладкими псенками заставили меня, порядочнаго толстяка, добровольно бгать, сломя голову, вокругъ какого-нибудь комочка глины, какъ будто это было пріятной прогулкой или благороднымъ упражненіемъ. Но съ лтами я сталъ практичне, обратился къ философіи, и смотрю теперь на вещи съ точки зр нія пользы, а не красоты, и вс поэтическія чувства, если они не касаются моего желудка, возбуждаютъ во мн смхъ. Теперь я философствую, и такъ какъ не нахожу никакого разумнаго основанія противопоставить праздной и досужей жизни жизнь дятельную, которая, по моему мннію, совсмъ не оплачиваетъ затраченнаго на неё труда,— то и поршилъ предоставить труды и заботы другимъ, а самому жить въ пріятномъ поко. Эту перемну произвели во мн главнымъ образомъ философы, которые въ настояшее время сильно пошли въ гору. Такимъ образомъ, чтобъ заставить Землю вертться и двигаться вмсто меня, съ одной стороны, было-бы выгодне употребить въ дло поэта, нежели философа, потому что поэты, воспвая прелести и надежды жизни, побуждаютъ людей къ труду и дятельности, а философы, напротивъ, отнимаютъ у нихъ охоту къ этому. Но, съ другой стороны, философы теперь особенно въ мод, и я сомнваюсь, что Земля, въ настоящее время, станетъ слушать какого-нибудь поэта внимательне, чмъ я, потому — лучше прибгнуть къ философамъ, хотя этотъ народъ не отличается ни дятельностью, ни способностью возбуждать ее въ другихъ, можетъ быть, новизна и необыкновенность случая выведетъ ихъ изъ обычной колеи… О такъ, сдлай вотъ что: отправляйся на землю или пошли туда кого нибудь изъ товарищей, и если встртится на улиц какой-нибудь философъ, наблюдающій небо и звзды (что непремнно должно быть въ эту странную для людей ночь),— вскинь его на плечи и доставь немедленно ко мн, я увижу, годится-ли онъ для нашего дла. Слышалъ?
Первый Часъ. Слышалъ, ваша свтлость, и спшу исполнить приказаніе.

Сцена II.

Коперникъ на террас своего дома наблюдаетъ восточную часть неба съ помощью бумажной трубы: телескопы еще не были изобртены въ то время.

Коперникъ. Непостижимая вещь! Или вс часы врутъ, или солнце опоздало боле, нежели на цлый часъ: ни одного луча не видно на восток, небо ясно и чисто, какъ зеркало, звзды блестятъ, какъ въ полночь. Ну, достопочтенный Альмагеста {Альмагеста — древнйшій изъ астрономическихъ трактатовъ, написанный Клавдіемъ Птолемеемъ во второмъ вк по P. X. Прим. пер.}, попробуй-ка объяснить этотъ случай! Правда, я не разъ слыхалъ о ночи, которую провелъ Зевсъ съ женою Амфитріона, помню также разсказы перувіанцевъ, которые увряютъ, что въ ихъ стран когда-то случилось необычайно длинная, почти безконечная ночь, причемъ солнце, наконецъ, вышло изъ волнъ извстнаго озера Титикаки. До сихъ поръ, я, какъ и вс благоразумные люди, полагалъ, что все это лишь пустыя выдумки: но теперь, когда я вижу, что разумъ и наука не въ силахъ возвыситься надъ ними, я готовъ врить подобнымъ разсказамъ, готовъ даже отправиться по всмъ озерамъ и болотамъ и пробовать, не удастся-ли поймать на удочку дневное свтило… Но это что такое?!..

Сцена III.
Послдній Часъ и Коперникъ.

Послдній Часъ. Коперникъ, я — Послдній Часъ!
Коперникъ. Послдній Часъ? Хорошо: противъ этого нечего сказать. Дай мн только, если можно, необходимое время, чтобы написать завщаніе и сдлать распоряженіе касательно похоронъ.
Послдній Часъ. Какихъ похоронъ? Разв я Послдній Часъ жизни?
Коперникъ. Да кто-же ты, наконецъ? Послдній Часъ служебника, что-ли?
Послдній Часъ. А признайся, этотъ часъ едва-ли не самый пріятный для тебя, когда ты участвуешь въ хор?
Коперникъ. Но откуда ты узналъ, что я каноникъ? Кто теб сказалъ мое имя?
Послдній Часъ. О теб я справлялся здсь на улиц… Я-же, съ своей стороны, не боле, какъ Послдній Часъ дня.
Коперникъ. А, теперь понимаю: первый часъ боленъ, а потому и дня еще нтъ…
Послдній Часъ. Погоди длать заключенія: дня совсмъ не будетъ, ни сегодня, ни завтра,— никогда, если ты не позаботишься объ этомъ.
Коперникъ. Вотъ прекрасно! Разв это моя обязанность,— длать день?
Послдній Часъ. Я теб все это объясню, но прежде всего теб необходимо немедленно отправиться со мною во дворецъ Солнца, моего повелителя. Дорогою я сообщу теб многое, а самое главное передастъ теб лично его свтлость, когда мы прибудемъ на мсто.
Коперникъ. Очень хорошо. Но путь нашъ, если я не ошибаюсь, долженъ быть очень продолжителенъ. Какъ мн захватить съ собою столько припасовъ, чтобъ не умереть съ голода въ одинъ изъ прекрасныхъ… годовъ нашего путешествія? Кром того, я не думаю, что во всхъ владніяхъ его свтлости найдется для меня провизіи хотя на одинъ завтракъ…
Первый Часъ. Не заботься объ этомъ. Ты не долго пробудешь во дворц Солнца, а путешествіе наше совершится въ одинъ мигъ, вдь я — духъ…
Коперникъ. Да, но я то — тло…
Послдній Часъ. Ну вотъ! Ты вдь не метафизикъ, чтобъ затрудняться такими пустяками. Влзай ко мн на плечи, а остальное предоставь мн.
Коперникъ. Ну,— влзъ. Посмотримъ, что будетъ дальше.

Сцена IV.
Коперникъ и Солнце.

Коперникъ. Свтлйшій!
Солнце. Извини, Коперникъ, что я не приглашаю тебя садиться: стулья здсь не въ употребленіи, но я тебя не задержу. О проект моемъ ты уже слышалъ отъ моего слуги, остается сказать. что я считаю тебя вполн способнымъ осуществить его.
Коперникъ. Монсиньоръ, вашъ проектъ представляетъ многочисленныя затрудненія.
Солнце. Но затрудненія не должны устрашать людей, подобныхъ теб, говорятъ даже, что они придаютъ отваги отважному. Да наконецъ, какія-же это затрудненія?
Коперникъ. Прежде всего, какъ-бы ни была могущественна философія, но и она едва-ли будетъ въ состояніи убдить Землю промнять покой и пріятный досугъ на безустанное и утомительное движеніе, особенно въ настоящее, далеко не героическое время…
Солнце. Но если не подйствуютъ убжденія, — заставь её силою.
Коперникъ. Охотно-бы. свтлйшій, если-бы я былъ Геркулесомъ или, по крайней мр, Орландомъ, а не простымъ каноникомъ изъ Варміи.
Солнце. Это не отвтъ. Разв неправду говорятъ, что одинъ изъ вашихъ старыхъ математиковъ брался перевернуть небо и землю, если только дадутъ ему точку опоры вн міра? Теб вовсе не нужно двигать неба, а между тмъ ты имешь здсь точку опоры вн Земли и такимъ образомъ можешь свободно сдвинуть её съ мста, не спрашивая даже ея согласія.
Коперникъ. Это еще, пожалуй, не трудно сдлать, ваша свтлость, но для этого потребуется рычагъ такой длины, что не только я, но даже ваша свтлость, при всемъ своемъ богатств, не располагаетъ и половиною тхъ средствъ, которыя необходимы для его приготовленія. Но я перехожу къ другому самому главному затрудненію. До сихъ поръ, Земля занимала первое мсто въ мір, такъ сказать: средоточіе его и (какъ вамъ извстно) стояла неподвижно, лишь любуясь тмъ, что совершалось вокругъ нея, а вокругъ нея,— надъ нею, подъ нею, предъ нею и за нею,— кружились вс прочіе міры вселенной, какъ превосходящіе её величиною, такъ и уступающіе ей въ этомъ, какъ свтлые, такъ и темные,— кружились безпрерывно, съ невроятною, головокружительною быстротою, такъ что, казалось, вся вселенная представляла собою одинъ необъятный дворецъ, въ которомъ на трон возсдала Земля, а вс другіе міры, её окружающіе, являлись какъ-бы ея придворными, тлохранителями, слугами. Дйствительно, Земля всегда считала себя царицей міра и, принимая въ соображеніе прежній порядокъ вещей, нельзя не призвать, что она разсуждала недурно, даже имла много основаній разсуждать такъ. Но что сказать вамъ о насъ, людяхъ? Каждый изъ насъ считаетъ себя боле нежели первымъ между всми земными существами. Послдній лохмотникъ, не имющій куска черстваго хлба, воображаетъ себя императоромъ, и не какимъ-нибудь константинопольскимъ или германскимъ, даже не повелителемъ полсвта, какъ были римскіе государи, но императоромъ вселенной, царемъ солнца, планетъ, всхъ видимыхъ и невидимыхъ звздъ и конечной причиной всхъ этихъ міровъ, включая сюда и вашу свтлость. Теперь, если мы заставимъ Землю выйти изъ средоточія міра, заставимъ её бгать, вертться, трудиться, — однимъ словомъ, запишемъ её въ разрядъ обыкновенныхъ планетъ, это поведетъ къ тому, что ея величество Земля и ихъ величества люди лишатся трона, лишатся своего величія и останутся при своихъ лохмотьяхъ и другихъ убожествахъ, которыхъ у нихъ немало.
Солнце. Что-же хочетъ этимъ сказать мой милый Коперникъ? Ужъ не боится-ли онъ, что это будетъ дйствительно преступленіемъ противъ величества?
Коперникъ. О нтъ, ваша свтлость: ни кодексы, ни пандекты, ни права, начиная съ государственнаго и кончая естественнымъ, сколько мн извстно, не упоминаютъ о такомъ преступленіи. Я хочу только сказать, что наше предпріятіе касается не одной физики, не забудьте, что оно длаетъ переворотъ въ порядк и, такъ сказать, въ іерархіи всхъ вещей и существъ, измняетъ самую цль творенія, а это, въ свою очередь, произведетъ великій переворотъ въ метафизик и во всхъ умозрительныхъ наукахъ, вообще въ результат будетъ то, что люди (если только они съумютъ и захотятъ разсудить здраво) окажутся въ собственныхъ глазахъ совсмъ другимъ товаромъ, нежели какимъ они воображали себя до сихъ поръ.
Солнце. Сынъ мой, все это меня нисколько не безпокоитъ, потому что для меня ваша метафизика, физика, алхимія и даже, если хочешь, никромантія — почти одно и тоже. Люди-же удовольствуются тмъ, что они есть на самомъ дл, а если это имъ не понравится, — поврь мн, они примутся по обыкновенію разсуждать наизнанку, даже пойдутъ противъ очевидности, что имъ чрезвычайно легко удается, и такимъ образомъ будутъ считать себя попрежнему баронами, князьями, императорами,— чмъ угодно, однимъ словомъ — утшатся, не причинивъ ни мн, ни міру никакой непріятности.
Коперникъ. Извольте, оставимъ въ сторон людей и Землю. Теперь посмотрите, свтлйшій, что будетъ съ другими планетами: узнавъ, что Земля длаетъ съ ними одно дло, вообще стала имъ ровней, он не захотятъ оставаться по-прежнему, безъ украшеній, простыми, гладкими, пустынными и печальными, но пожелаютъ имть, подобно Земл, свои рки, моря, горы, растенія, даже своихъ обитателей,— однимъ словомъ, ни въ чемъ не уступать. Земл: вотъ вамъ еще громадный міровой переворотъ, слдствіемъ котораго будетъ безконечный наплывъ новыхъ существъ, которыя мгновенно, какъ грибы, повыростутъ со всхъ сторонъ.
Солнце. Пусть ихъ растутъ, сколько угодно: моего свта и моей теплоты достанетъ на всхъ, и міръ всегда найдетъ, чмъ питать, одвать и содержать ихъ безъ ущерба себ.
Коперникъ. Но подумайте еще немного, ваша свтлость, и передъ вами возникнетъ новый безпорядокъ: звзды, замтивъ, что вы изволили ссть, и ссть не на скамейку, но на тронъ, и держите вокругъ себя блестящую свиту планетъ,— не только захотятъ также ссть и успокоиться, но и царствовать, а слдовательно имть — каждая своихъ собственныхъ подданныхъ, подобно вамъ. Эти новыя подчиненныя планеты также потребуютъ украшеній и населенія. Не стану распространяться о томъ, какъ унизится бдный человческій родъ, и безъ того униженный въ систем нашего міра, когда заблестятъ безчисленные миріады новыхъ міровъ, когда послдняя звздёнка млечнаго пути составитъ собою отдльный міръ, но имя въ виду лишь вашъ интересъ, я долженъ напомнить вашей свтлости, что до сихъ поръ вы изволили быть, если не первымъ во вселенной, то по крайней мр вторымъ (т. е. посл земли), и не имли равныхъ себ (полагая, что звзды не смли и думать равняться съ вами), при новомъ-же порядк вещей вы будете имть столько равныхъ, сколько звздъ на неб. Смотрите, свтлйшій, какъ-бы это измненіе не нанесло ущерба вашему сану?
Солнце. Разв ты не помнишь, что сказалъ вашъ Цезарь, когда, переправляясь черезъ Альпы, ему случилось проходить черезъ одно маленькое и бдное селеніе? Онъ сказалъ, что желалъ-бы лучше быть первымъ въ этой деревушк, нежели вторымъ въ Рим. Такъ и мн пріятне быть первымъ въ этомъ мір, нежели вторымъ во вселенной. Но не честолюбіе побуждаетъ меня измнить настоящій порядокъ вещей, меня побуждаетъ къ этому единственно любовь къ покою, даже, если, хочешь,— просто лность: я, въ противуположность Цицерону, досугъ предпочитаю почету.
Коперникъ. Свтлйшій, съ своей стороны я употреблю вс мои силы, чтобъ доставить вамъ этотъ покой, боюсь только, что онъ не будетъ продолжителенъ, даже при полномъ успх предпріятія. Во-первыхъ, я почти убжденъ, что черезъ нсколько лтъ вы будете принуждены двигаться кругообразно, какъ блокъ или какъ мельничное колесо, не сходя съ мста, потомъ, съ теченіемъ времени, вашей свтлости, пожалуй, придется снова бгать,— не говорю вокругъ земли, но не все-ли это равно? Впрочемъ, довольно: пусть будетъ такъ, какъ вы желаете. Не смотря на вс препятствія и затрудненія, я попробую услужить вашей свтлости, въ случа неудачи, вы, по крайней мр, не скажете, что у меня не хватило храбрости…
Солнце. Отлично, Коперникъ: попробуй!
Коперникъ. Остается еще одно маленькое затрудненіе…
Солнце. Какое-же?
Коперникъ. Не хотлось-бы, чтобъ за это дло меня сожгли живьемъ, какъ (феникса, потому что, случись это,— я убжденъ, что не съумю воскреснуть изъ своего пепла, какъ сдлала эта умная птица, и такимъ образомъ навсегда лишусь возможности лицезрть вашу свтлость.
Солнце. Слушай, Коперникъ: ты знаешь, что въ то время, когда васъ, философовъ, еще не было, вообще во времена поэзіи, я былъ пророкомъ. Позволь-же мн попророчествовать въ послдній разъ, и изъ уваженія къ моей старинной профессіи, поврь моимъ словамъ: дйствительно, твоимъ послдователямъ и вообще тмъ, которые посл тебя ршатся признать истиннымъ твое дло, предстоятъ обжоги и другія подобныя непріятности, но ты, насколько мн извстно, ты ничмъ не поплатишься за свое дло. Наконецъ, если ты хочешь дйствовать на врняка,— поступи такъ: книгу, которую ты напишешь на этотъ случай, посвяти пап {Коперникъ дйствительно, посваталъ свое сочиненіе пап Павлу III.}, и тогда, ручаюсь, даже санъ каноника останется за тобою.

XIV.
Тристанъ и Другъ.

Другъ. Я читалъ вашу книгу, — книга печальная по вашему обыкновенію…
Тристанъ. Да, по моему обыкновенію.
Другъ. Печальная, мрачная, безнадежная. Видно, что жизнь на вашъ взглядъ — прескверная вещь.
Тристанъ. Что мн сказать вамъ? Дйствительно, я имлъ эту глупость — думать, что жизнь человческая несчастна…
Другъ. Несчастна — можетъ быть. Но въ конц концовъ…
Тристанъ. О нтъ, нтъ: ничего не можетъ быть счастливе! Теперь я перемнилъ убжденіе. Но когда я писалъ эту книгу, я имлъ глупость думать такъ. Мало того, я такъ былъ убжденъ въ этомъ, что скоре сотовъ былъ усомниться, въ чемъ угодно, только не въ выводахъ, которые я сдлалъ на этотъ счетъ, мн казалось, что совсть читателя будетъ лучшимъ свидтельствомъ ихъ справедливости, и воображалъ, что если и возникнетъ споръ, то разв о польз или вред этихъ выводовъ, но никакъ не объ истин ихъ, что мои жалобы, какъ общія всмъ, будутъ повторены каждымъ сердцемъ, которое ихъ услышитъ. Когда-же я узналъ, что со мной не соглашаются, и не только въ частностяхъ, но и въ сущности, когда мн сказали, что жизнь совсмъ не несчастна, и если кажется мн такою, то единственно вслдствіе моей собственной немощи, моего личнаго несчастія,— я на первыхъ порахъ былъ пораженъ, ошеломленъ, я окаменлъ отъ удивленія и долгое время полагалъ, что нахожусь не на земл, а въ какомъ-нибудь иномъ мір. Но потомъ, придя въ чувство, я побранилъ себя немного, наконецъ, расхохотался и сказалъ: ‘Люди вообще то же, что мужья. Мужьямъ, если только они хотятъ спокойно жить, необходимо думать, что жены ихъ врны — каждая своему мужу, они такъ и поступаютъ, даже и въ томъ случа, когда всмъ хорошо извстно, что они рогаты. Тому, кто хочетъ или долженъ жить въ какой-нибудь стран, необходимо думать, что эта страна — самая лучшая часть обитаемаго міра, и онъ думаетъ такъ. Вообще лю-‘ дямъ, которые желаютъ жить, необходимо врить, что жизнь прекрасна и драгоцнна, и они врятъ этому, и возстаютъ противъ тхъ, которые думаютъ иначе, потому что въ сущности родъ человческій вритъ не въ истину, но въ то, что ему кажется истиной по его собственному усмотрнію, онъ, который врилъ и будетъ врить всевозможнымъ глупостямъ, никогда не повритъ ни тому, что знаніе невозможно, ни тому, что не на что надяться: философъ, который ршился бы доказывать какое-нибудь изъ этихъ положеній, не пріобрлъ бы себ ни извстности, ни послдователей, и это понятно: положенія эти такъ невыгодны для желающихъ жить, они оскорбляютъ людскую гордость, они требуютъ особенной храбрости и душевной твердости, чтобъ поврить имъ. А люди трусливы, малодушны, слабы, они склонны надяться на благо, потому что принуждены мнять свои мннія о немъ, сообразно съ требованіями необходимости, управляющей ихъ жизнью, они всегда готовы, по словамъ Петрарки, сложить оружіе у ногъ судьбы, всегда на столько разсудительны, что легко утшаются во всякомъ несчастій, выговоривъ себ хоть какую-нибудь подачку взамнъ того, въ чемъ имъ отказано и что они потеряли, входятъ, такъ сказать, въ сдлку съ судьбой, какъ бы она ни была къ нимъ жестока и несправедлива, а когда она отказываетъ имъ въ послднемъ желаніи,— живутъ ложными врованіями, призраками, которые становятся для нихъ такъ же прочны и жизненны, какъ сама дйствительность. И какъ весь свтъ смется надъ рогатыми мужьями, влюбленными въ своихъ жецъ, такъ и я смюсь надъ этими людьми, влюбленными въ жизнь, смюсь надъ ихъ ребяческою готовностью вчно оставаться въ дуракахъ и, при всхъ ихъ дйствительныхъ страданіяхъ, быть еще насмшкою природы и судьбы. Я разумю здсь не обманы воображенія, но обманы ума. Породила ли во мн эти мысли болзнь,— я не знаю, знаю только то, что я, больной или здоровый, презираю людскую трусость, отвергаю всякое утшеніе, всякое ребяческое обольщеніе, беру на себя смлость вынести всякую безнадежность и подвергнуться всмъ послдствіямъ моей философіи, скорбной, но истинной. Если и не принесетъ особенной пользы эта философія, за то она дастъ сильнымъ людямъ гордое наслажденіе — сорвать послдній покровъ съ этой таинственной и вчно прячущейся жестокости человческаго жребія!’ Все это я говорилъ себ такъ, какъ будто скорбная философія была моимъ изобртеніемъ. Да и какъ-же иначе? Вс ее отвергали, какъ отвергаютъ вообще вс новыя и еще неслыханныя вещи. Однако, поразмысливъ, я вспомнилъ, что она такъ-же нова, какъ Соломонъ, Гомеръ и вообще вс древнйшіе поэты и философы, сочиненія которыхъ переполнены множествомъ образовъ и изрченій, представляющихъ человческій жребій до крайности несчастнымъ: одни изъ нихъ говорятъ, что человкъ несчастне послдняго животнаго, другіе — что лучше совсмъ не родиться, а ужъ если родиться, то умереть въ колыбели, наконецъ, третьи увряютъ, что люди, особенно угодные богамъ, вс умираютъ въ молодости… Я вспомнилъ также, что съ того времени до вчерашняго, или много-много до третьяго дня, вс поэты, вс философы и писатели, большіе и маленькіе, такъ или иначе повторяли и подтверждали т-же самыя мысли. Тогда я снова принялся удивляться, и долгое время переходилъ отъ удивленія къ досад, отъ досады къ смху, пока, наконецъ, посл глубокихъ изслдованій, не пришелъ къ заключенію, что несчастіе человка есть одна изъ застарлыхъ ошибокъ ума и что ложь этого мннія и человческое счастіе есть одно изъ великихъ открытій девятнадцатаго вка. Тогда я совершенно успокоился и теперь сознаюсь, что находился въ жестокомъ заблужденіи.
Другъ. И такъ, вы перемнили мнніе?
Тристанъ. Совершенно. Могу-ли я оспаривать истины, открытыя девятнадцатымъ вкомъ?
Другъ. И теперь вы признаете своими его врованія?
Тристанъ. Вполн. Чтожъ въ этомъ удивительнаго?
Другъ. Врите въ безконечное совершенствованіе человка?
Тристанъ. Безъ всякаго сомннія.
Другъ. Такъ-таки и убждены, что человчество съ каждымъ днемъ приближается къ совершенству?
Тристанъ. Еще бы!— Правда, мн иногда приходитъ въ голову, что въ разсужденіи тлесныхъ силъ, древній человкъ стоилъ, по крайней мр, четырехъ современныхъ, а тло — это самъ чело-‘ вкъ, потому что (не говоря уже о прочемъ) мужество, великодушіе, страсти, способность дйствовать, способность наслаждаться, словомъ все, что благородитъ и животворитъ жизнь, зависитъ отъ тлеснаго здоровья и не иметъ мста безъ него. Тотъ, кто слабъ тломъ,— не человкъ, но ребенокъ, даже хуже: его назначеніе — смотрть на то, какъ живутъ другіе, много много болтать объ этомъ, но самая жизнь — не для него. Потому-то въ древности и поздне слабость тла возбуждала всеобщее презрніе. У насъ-же воспитаніе давнымъ давно перестало думать о тл, какъ о чемъ-то слишкомъ низкомъ и недостойномъ, оно заботится о дух и, желая развить его какъ можно боле, разрушаетъ тло, не замчая, что вмст съ нимъ разрушается и духъ. Но помочь нашему воспитанію въ этомъ дл невозможно безъ кореннаго преобразованія современнаго общественнаго строя и безъ измненія всхъ другихъ сторонъ общественной жизни, которыя когда-то, въ виду собственной выгоды, стремились къ сохраненію и совершенствованію тла, какъ теперь стремятся къ разрушенію его. Отсюда, пожалуй, можно было-бы заключить, что мы передъ древними почти то-же, что ребята передъ взрослыми людьми, да, при сравненіи древнихъ индивидовъ и массъ (премилое современное словечко!) съ современными, можетъ показаться, что древніе были несравненно мужественне насъ, какъ въ морали, такъ и въ философіи. Но само собою разумется, я пренебрегаю этими ничтожными противорчіями и положительно убжденъ, что человчество идетъ быстрыми шагами къ совершенству.
Другъ. Стало-быть, вы согласны съ тмъ, что наука или, какъ говорится, просвщеніе возрастаютъ постоянно?
Тристанъ. Всенепремнно, хотя я и вижу, что по мр возрастанія охоты къ ученью, уменьшается стремленіе къ знанію. Я считаю число истинно ученыхъ современниковъ, жившихъ лтъ пятьсотъ тому назадъ, и къ удивленію своему вижу, что это число несоразмрно велико въ срависыи съ настоящимъ. Говорятъ, что теперь ученыхъ мало потому, что знанія не соединяются, какъ прежде, въ немногихъ избранныхъ, по распредлены между множествомъ людей, такъ что обиліе послднихъ вознаграждаетъ недостатокъ первыхъ. Но знанія не богатства, которыя могутъ раздляться и соединяться, составляя всегда одну и ту же сумму. Гд каждый знаетъ немного — тамъ и вс знаютъ мало, потому что знаніе недлимо. Правда, поверхностное образованіе можетъ быть обща многимъ неученымъ, все-же остальное знаніе принадлежитъ только ученымъ, и самая большая часть его — ученйшимъ. Вообще только тотъ въ силахъ умножить и двинуть впередъ человческое знаніе, кто лично наиболе ученъ, т. е. снабженъ наибольшею массою знаній. Не находите-ли вы, что теперь появленіе этихъ ‘ученйшихъ’ становится съ каждымъ днемъ все мене возможнымъ? Впрочемъ, все это не боле какъ поверхностныя разсужденія, даже, если хотите, софизмы, которые не могутъ заставить меня усомниться въ непреложности вашего мннія. Поврьте, еслибъ весь міръ казался мн сборищемъ глупцовъ-обманщиковъ съ одной стороны и глупцовъ-самохваловъ съ другой, то и тогда я продолжалъ-бы утверждать, что знаніе и просвщеніе возрастаютъ безпрерывно.
Другъ. Слдовательно, вы согласны съ тмъ, что нашъ вкъ лучшій изъ всхъ вковъ?
Тристанъ. Конечно. Такъ думали о себ вс вка, даже самые варварскіе, такъ думаетъ и мой вкъ, и я вмст съ нимъ. Если вы меня спросите, въ чемъ заключается его превосходство, я повторю вамъ все то, что уже сказалъ.
Другъ. Однимъ словомъ, вы согласны съ мнніемъ журналовъ.
Тристанъ. Именно. Я преклоняюсь предъ глубиною философіи журналовъ, которые, искореняя всякую другую литературу, преимущественно тяжелую и непривлекательную, являются истинными просвтителями нашего времени. Неправда-ли?
Другъ. Истинная правда. Если вы говорите все это не шутя,— вы сдлались нашимъ.
Тристанъ. Вашимъ, вашимъ.
Другъ. Но что-же вы сдлаете съ вашей книгой? Неужели вы передадите потомству мысли, въ которыя уже не врите?
Тристанъ. Потомству? Вы меня смшите. Что касается индивидовъ девятнадцатаго вка, то поймите, имъ нечего бояться потомковъ, которые будутъ знать объ этомъ столько-же, сколько знали предки. Индивиды исчезаютъ передъ массами, какъ элегантно выражаются современные мыслители. Это значитъ, что индивиду совершенно безполезно безпокоиться о чемъ-бы то ни было. Я все предоставилъ массамъ. Какимъ образомъ эти массы, состоя изъ индивидовъ, обходятся безъ ихъ участія, это, надюсь, намъ объяснятъ представители современнаго просвщенія. Но, возвращаясь къ моей книг и потомкамъ, я долженъ вамъ сказать, что книги, которыя теперь пишутся скоре, нежели читаются, вообще стоютъ столько, сколько стоютъ, и существуютъ, смотря по тому, сколько стоютъ. Воображаю, какъ славно будущій вкъ посмется надъ чудовищной библіографіей настоящаго времени! Или онъ разсудитъ такъ: ‘Мои библіотеки полны книгъ, изъ которыхъ многія стоили тридцатилтнихъ и двадцатилтнихъ трудовъ, сначала прочтемъ эти книги, потомъ остановимся на тхъ, которыя стоили меньшихъ усилій, и когда уже намъ нечего будетъ читать, обратимся къ импровизаціямъ’. Другъ мой, нашъ вкъ — вкъ дтей, немногіе взрослые, которые уцлли, должны удалиться отъ стыда, какъ удаляется изъ страны хромыхъ тотъ, кто ходитъ прямо. Эти добрые ребята хотятъ длать все, что длали въ другія времена взрослые люди, и длаютъ, дйствительно, по-дтски, безъ дальнихъ приготовленій. Одинъ мой пріятель, человкъ дловой, недавно мн говорилъ, что даже посредственность сдлалась рдкостью, почти вс ничтожны, почти вс неспособны къ тмъ обязанностямъ и занятіямъ, которыя выпали на ихъ долю. Въ этомъ, мн кажется, отчасти и заключается различіе между нашимъ вкомъ и прошедшими. Правда, величіе всегда было рдко, но въ прошедшихъ вкахъ жила по крайней мр посредственность, теперь-же эта посредственность умалилась до ничтожества. Отсюда этотъ ропотъ, это всеобщее смущеніе, каждый хочетъ быть всмъ, и никто не обращаетъ вниманія на немногихъ, дйствительно достойныхъ, которымъ нтъ прохода среди чудовищной толпы соревнователей… И въ то время, какъ послдняя мелочь считаетъ себя великой, темнота и шаткость положенія сдлались равно очевидными, какъ для дураковъ, такъ и для умныхъ… Но, да здравствуютъ статистика, политика и экономія! Да здравствуютъ карманныя энциклопедіи и руководства и многое множество другихъ твореній нашего вка! Да здравствуетъ и самъ девятнадцатый вкъ, хотя и бдный длами, за то непомрно богатый словами, а это, какъ вамъ извстно,— превосходный знакъ…
Другъ. Въ вашихъ словахъ слышна иронія. По крайней мр, примите въ разсчетъ, что нашъ вкъ — переходный…
Тристанъ. Переходный? Что-же изъ этого слдуетъ? Вс вка были и будутъ боле или мене переходными, потому что человчество идетъ не останавливаясь и никогда не остановится. Это милое словечко одинаково приложимо ко всмъ вкамъ, и если вкъ нашъ переходный, то намъ остается ршить, отъ чего и къ чему мы переходимъ, отъ хорошаго къ лучшему или отъ худаго къ худшему? Вы, можетъ быть, скажете, что наше время — переходное по преимуществу, что мы переживаемъ быстрый и крутой переходъ изъ одного состоянія цивилизаціи въ другое, существенно отличное отъ предъидущаго? Въ такомъ случа, я, съ вашего позволенія, попробую посмяться надъ быстротою этого перехода: всмъ извстно, что соціальные перевороты должны совершаться медленно, въ противномъ случа, измненіе не уйдетъ далеко и вскор принуждено будетъ возвратиться къ прежнему порядку вещей, чтобъ начать свой путь постепенно, шагъ за шагомъ. Такъ бываетъ всегда. Природа не длаетъ скачковъ, и, насилуя ее, можно пускать только мыльные пузыри, я хочу этимъ сказать, что вс скоросплые перевороты только кажущіеся, а не дйствительные.
Другъ. Однако, я не совтую вамъ говорить такъ со многими, иначе вы наживете себ кучу враговъ.
Тристанъ. Не бда! Теперь ни враги, ни друзья не могутъ мн сдлать большого зла.
Другъ. Но вы можете возбудить всеобщее презрніе, какъ профанъ въ новйшей философіи, какъ человкъ отсталый…
Тристанъ. Это будетъ мн непріятно. Но что-же длать? Если ко мн отнесутся съ презрніемъ, попробую утшиться.
Другъ. Но скажите-же мн, наконецъ, перемнили вы свое мнніе или нтъ? Какъ вы поступите съ этой книгой?
Тристанъ. Самое лучшее — сжечь её. Если-же нтъ — смотрть на нее, какъ на собраніе поэтическихъ вымысловъ, меланхолическихъ капризовъ, вообще какъ на выраженіе личнаго несчастія автора, потому что, видите-ли, мой милый, я отъ души врю, что и вы, и вс другіе очень счастливы, но я, съ позволенія девятнадцатаго вка, я несчастнйшій изъ людей, и знаю это такъ хорошо, что журналы цлаго свта не убдятъ меня въ противномъ.
Другъ. Я не знаю причинъ вашего несчастій, но понимаю, что въ этомъ случа человкъ самъ лучшій судья въ своемъ дл.
Тристанъ. Совершенно справедливо. Говоря откровенно, я не подчиняюсь своему несчастію, не гну головы передъ судьбой и не вхожу съ нею въ сдлки, какъ это длаютъ другіе, но осмливаюсь желать смерти и желаю ее боле всего, такъ страстно и искренно, какъ желали ея лишь немногіе. Я не сказалъ-бы вамъ этого, еслибъ не былъ увренъ въ томъ, что судьба оправдаетъ мои слова {Этотъ разговоръ былъ однимъ изъ послднихъ произведеній Леопарди.}, потому что, хотя я еще не предвижу моего конца, но глубоко чувствую, что часъ его недалекъ. Слишкомъ ужъ я созрлъ для смерти, слишкомъ нелпой и невроятной кажется мн возможность просуществовать еще сорокъ или пятьдесятъ лтъ, которыми мн угрожала природа. Я дрожу при одной мысли объ этомъ. Да когда кто нибудь заговоритъ при мн о далекомъ будущемъ, какъ о чемъ-то мн принадлежащемъ, я не могу удержаться отъ улыбки: до того я освоился съ мыслью о скорой смерти. Книги и занятія, которыя я когда-то такъ любилъ, великіе планы, надежды славы и безсмертія — все это вещи, надъ которыми уже прошла пора смяться. Не смюсь я также и надъ планами и надеждами вка, желаю ему всевозможныхъ успховъ, хвалю и даже уважаю его стремленія, но уже не завидую ни потомству, ни тмъ, которымъ еще долго жить. Было время, когда я завидовалъ дуракамъ и самохваламъ, даже былъ не прочь помняться съ ними положеніемъ. Теперь я не завидую боле ни дуракамъ, ни умнымъ, ни великимъ, ни маленькимъ, ни слабымъ, ни сильнымъ, завидую — мертвымъ, и только съ ними я помнялся-бы жребіемъ: я весь поглощенъ мыслью о смерти… Воспоминаніе о юношескихъ снахъ и мысль о напрасно прожитомъ прошедшемъ не смущаютъ меня боле. Я умру, спокойный и довольный, какъ будто ничего другого и не желалъ, ни на что иное не надялся. Это единственное благодяніе, которое можетъ помирить меня съ судьбою. Еслибы мн предстоялъ выборъ между счастіемъ и славой Цезаря или Александрамъ одной стороны, и немедленною смертью, съ другой,— я выбралъ-бы послднее, и не заикнулся-бы объ отсрочк.
Леопарди Джакомо
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Сон Д’Аламбера, Дидро Дени, Год: 1769
  2. Разговор Д’Аламбера с Дидро, Дидро Дени, Год: 1769
  3. Разговор философа с супругой маршала де ***, Дидро Дени, Год: 1776
  4. Крестьянин-святой, Карлейль Томас, Год: 1843
  5. Племянник Рамо, Дидро Дени, Год: 1773
  6. Притчи, Круммахер Фридрих-Адольф, Год: 1818
  7. Закон кармы, Херн Лафкадио, Год: 1896
  8. Вселенское Евангелие Вивекананды, Роллан Ромен, Год: 1930
Электронная библиотека