РАЗГОВОР С СОЦИАЛИСТОМ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОМ
РАЗГОВОР С СОЦИАЛИСТОМ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОМ
——
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Разговор с социалистом-революционером, Кавелин Константин Дмитриевич, Год: 1880
Время на прочтение: 35 минут(ы)
К. Д. Кавелин. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории. и культуры
М., ‘Правда’, 1989
Молодой N.. сын моего старинного приятеля, весьма умный и способный малый, стал мне с некоторых пор очень подозрителен. Из живого, открытого, светлого юноши он как-то вдруг сделался не в меру задумчив, упорно молчалив, дик, нелюдим и злобно сумрачен. В наше старое время такое настроение в молодых людях считалось и действительно было признаком сердечной зазнобы. Нынче это симптом несравненно более зловещий. Он означает, что юноша делается или сделался заговорщиком. Ужасная эпоха!
Что делать с таким субъектом? Допросить его? — он не сознается. Следить за ним? — не уследишь, да и проку в таких приемах мало. Когда человека схватила революционная горячка, то на него можно действовать только убеждением, потому что и сама горячка возникла и процвела на почве убеждения. ‘Таковы мои убеждения, я действую на основании моего убеждения’,— скажет вам каждый революционер. Стало быть, нам надо прежде всего стараться поколебать именно эту основу, если мы хотим исцелить больного. Я частный человек, не имеющий власти изменять ненормальные условия общественного строя, порождающие революционные эпидемии, я могу лечить только индивидуумы, случайно мне встречающиеся. Да и тут я принужден соблюдать величайшую осторожность, дабы полиция никак не пронюхала, что я, не имея особенного патента, занимаюсь таким опасным делом, как беседа с революционером. Ведь он во сто раз хуже чумного! Не боясь заразы для самого себя, я втихомолку написал статью против революции и пригласил моего больного прослушать ее. Вот моя статья и с нею результат чтения.
Социализм, как всякое новое учение, проявляется в мире двумя моментами, положительным и отрицательным1. Положительный момент — это сама доктрина социализма и его будущее, им созидаемое общество. Отрицательный момент сказывается в том отношении, в какое ставят себя социалисты к старому, существующему порядку вещей. Понятно, что между этими двумя моментами должна быть полная гармония, что они взаимно друг друга обусловливают, т. е. что из самой сущности социалистической доктрины долженствует вытекать характер ее отношения к современному государственному строю. И наоборот, характер отрицания непременно окрасит собой все учение, даст ему тон и, если не навсегда, то надолго привяжется к его будущей судьбе, ибо в действительности оба момента не суть нечто различное друг от друга, но одна и та же вещь, только обращенная к двум разным сторонам.
Я высказываю мысль не новую, не головоломную и всем известную, но она постоянно забывается. Нарочно или ненарочно, но ее все обходят, а это ведет к весьма прискорбным последствиям, перепутывает все наши понятия как об людях, называющих себя социалистами, так и о самой доктрине. Вот почему я считаю нелишним дать некоторые объясненья тому, что, казалось бы, и объяснять не надо.
Когда мы хотим занять место, долженствующее принадлежать нам по праву исторической очереди, но которое покуда занято другим лицом, также севшим тут по праву исторической очереди, то можем обратиться к этому лицу весьма различно, и способ нашего обращения будет, конечно, вполне зависеть от нашего характера и темперамента. Мы либо подойдем учтиво и скажем: позвольте, ваш час прошел, теперь мой черед быть тут, либо крикнем ему: te-toi de l, que je m’y mette1, либо, наконец, не говоря худого слова, пустим пульо в лоб седока. Все это будет зависеть от нравственной высоты той доктрины, которую мы в себе носим и осуществляем нашими поступками. Поклонник ислама мечом прокладывает себе исторический путь, но зато и воцарившись, он мечом продолжает править вселенною. Кротко и вкрадчиво заговаривает христианин, называя себя духовным братом и в то же время указывая еще на третьего, как бы случайно пришедшего с ним, брата, уже не духовного, но мирского, служащего по полицейскому ведомству, имеющему по указанию самого промысла наблюдать за историческим порядком и сего ради всегда находящегося при шпаге. Зато же церковь христианская во все времена и до сего дня старалась и старается забрать в свои руки все высшие и благороднейшие функции в человеческом обществе, семейный мир, воспитание, образование, оставляя в ведении государства одних квартальных надзирателей. Наконец, буржуазия, как известно, воцарилась в мире с помощью палача и гильотины2, но по этому самому она не может избавиться от революций, в свою очередь угрожающих ей тою же гильотиной. Как же, спрашивается, должен нынче социалист подойти к буржуа и предъявить ему свои права? Конечно, не по-турецки и не по-поповски, но также и не на манер беззастенчивого цареубийцы-капиталиста, своим золотом откупившегося от всяких нравственных и человеческих принципов, всегда и везде отказывающегося даже от родного отечества, всепродавца по ремеслу своему.
Социалистам необходимо решить для себя этот важнейший вопрос, решить его окончательно, определенно, и не теряя драгоценных минут, потому что в нем, как в начале, заключается все будущее, со всеми его характеристическими чертами. Решить его — значит решить самую суть доктрины, хотя не во всех ее подробностях, но в основном принципе. Тут первый шаг: первый их блин не вышел бы комом!
Приемы людей могут быть бесконечно разнообразны, однако все это разнообразие сводится к двум главным видам: насильственному и мирному. Пожалуй, можно составить еще третий вид — мирного пополам с насильственным, но из уважения к самим себе мы о нем говорить не станем.
Нынешние социалисты настолько уже умиротворились, что в принципе отказываются от насилия. Это можно прочесть, если не во всех, то во многих социалистических изданиях. Но, к сожалению, они отказываются от насилия только в принципе4. Они обещают создать царство мира, правды, справедливости, согласия и счастья, но все же это царство должно, по их мнению, начаться —революцией!! Конечно, они оговариваются, что насилие допускается только в крайности. Ох, эти крайности! Кто их укажет, кто им судья, кого они не оправдают?! Социалисты и к революции думают прибегать на том только основании, что сидящий нынче на нужном для них месте никак не уступит его добровольно, следовательно, надо его, более или менее,— по зубам. Но зато после, когда уже наступит царство блаженства для всех, они и за этим битым обещают ухаживать и доставить ему равное со всеми счастье!.. Неужели это не насмешка, не грубое издеванье?!.
Не значит ли это то, что поведение социалистов будет зависеть не только и не столько от их собственной миролюбивой доктрины и уважения к правде и справедливости, сколько от упорства ненавистного им порядка вещей? Но если так, то само собой разумеется, что сидящий нынче непременно и даже притворно постарается перед ними заломаться, закобениться, чтобы заставить их и его пере-кобенить, т. е. постарается довести их до последнего безобразия, и тогда — он будет перед ними уже вполне прав.
Нынешние французские консерваторы ничего так не желают, как безобразных выходок со стороны радикалов, и этим побеждают их5. Ведь это все азбука!
Неужели в самом деле люди, проповедующие революцию и прибегающие к ней вследствие одной внешней, случайной причины и наперекор необходимости внутренней, не понимают того, что революция немыслима без диктатуры? Стало быть, они хотят создать диктатуру. Но ведь она не новость под луной,— о чем же хлопотать? Да кроме того, из всех диктатур самая жестокая, самая убийственная будет диктатура социалистическая, по той простой причине, что она ему не по характеру, не по нраву. В противоречии с самим собой он будет всех терзать и сам бесконечно терзаться. Насильно освобождать кого бы то ни было значит убивать свободу в самом ее источнике, обращать людей в рабов свободы, т. е. в нравственных уродов. И это должно быть делом социализма. Какой позор!..
Вот отсюда-то, из этой путаницы понятий рождаются на свете книжки, подобные ‘В память столетия пугачевщины’6, где рядом с прославлением великого дела возникновения и освобождения американской республики восхваляется, да еще в гораздо большей мере,— что же?— дикая, необузданная, тупая и крайне бессердечная месть, очень понятная со стороны невежественной, угнетенной массы, но которая сама себя очень мало понимала и потому не вынесла ни одной ясной идеи, не сказала ни одного смышленого слова. По уверению книжки выходит, что будто бы вся беда и весь неуспех пугачевского предприятия произошел оттого, что Пугачев не был организатором. Хорошо объясненье! Не сам ли автор говорит, как мало слушались Пугачева его сообщники? Отчего же между ними так-таки не нашлось ни одной организаторской головы? Ответ на это очень прост: такие головы, вероятно, находились, да организировать им было нечего и нечем, что во всем бунте не оказалось никакой творческой мысли, а было одно злобное настроенье. Извольте организировать — месть! Идея общей человеческой равноправности, общего права на землю и счастье не есть изобретение пугачевцев, она всегда жила во всем человечестве и потому, как слишком общая, расплывающаяся и многообъемистая, она и поднявшихся крестьян не могла привести ни к какому положительному результату. Пугачевщина все разрушала, ничего не создавая, и всюду оставляла за собой одно опустошение. Побежденная, она естественно должна была вызвать себе реакцию и усилить над крестьянами гнет крепостного права. Но если б пугачевщине удалось торжествовать, то Россия давно бы существовать перестала, превращенная в груду пепла и развалин. И потому, как бы ни казалось нам дурно российское государство XVIII века, но оно спасло нас от постыдного самоистребления, оно спасло всю будущность России.
До какого умственного помрачения нужно дойти, чтобы признать, хотя и отважного, но пьяного, распутного и невежественного казака великим историческим деятелем, да еще реформатором!
Мы живем в мире не абсолютных, но относительных величин. Не будет у нас никогда ни полного счастья, ни полной справедливости, ни полной свободы, ожидать в будущем мы можем только большей, против прежнего, доли счастья, справедливости, свободы. Вот эту долю мы и должны искать для каждой данной минуты, а определиться доля может не иначе как совокупностью всех существующих, наличных условий жизни. Нам может принадлежать по праву и по всей справедливости только то, что мы добыли себе собственным трудом. Не это ли основная заповедь социализма?
Когда в истории идет речь о счастье и свободе, то весь вопрос заключается в слове: сколько? Каждая эпоха может дать, люди эпохи способны принять только известное, отмеренное количество добра и именно то количество, которое заготовило для них их прошлое. Другими словами: что посеешь, то и пожнешь.
Социалисты желают разложения современного государственного строя. (Я разделяю с ними это желанье и убежден, что во всем мире не сыщется человек, который бы захотел, чтобы человеческие учреждения остались навсегда такими, какими мы их нынче видим7. В наше время даже китайцы зашевелились и требуют прогресса.) Но что такое разложенье и каким процессом оно достигается? Не иным как процессом созреванья. Зреет ли нарыв, яблоко, человек или государство, они этим самым разлагаются, т. е. переходят постепенно из старых форм в новые, в которых прежнего вида уже признать нельзя, переходят естественно, а не насильственно, ростом, а не революциями. Революции всегда задерживают прогресс. Вызывая реакции, они могут сокрушить даже самый организм или надолго сделать его больным и немощным.
Если б каждый из нас по мере сил своих вносил во все темные углы России столько просвещенья, справедливости и свободы, сколько это допускается законом, если бы он в то же время старался о постепенном расширении самого законодательства, а оно по необходимости должно б расширяться под влиянием тепла, производимого умножившимся светом, то со временем все углы нашего милого, но темного отечества были бы свободны и просвещены, т. е. Россия была бы неузнаваема и цель социалистов достигнута. Скажут ли мне, что такой процесс слишком медлен? Не знаю, тут все зависит от степени нашего усердия и любви. Но то знаю, что скорейшего пути нет. Насилие, резня, террор суть враги, а не помощники просвещения, откуда бы они ни шли — сверху или снизу.
Я пишу не для тех несчастных, которые, под влиянием каких-либо особенно жестоко сложившихся обстоятельств в их жизни, с отчаяния и почти бессознательно бросились в омут революционной деятельности. Я имею в виду людей, не потерявших сознание, но проповедующих социализм и рядом с ним его антитез — революцию. Эти господа должны были бы знать и помнить, что революцией, при самых счастливых условиях, могут быть достигнуты разве какие-нибудь мелкие, внешние результаты чисто политического свойства. Но когда, как в социализме, речь идет о коренном изменении всех правовых, нравственных, религиозных понятий, о создании не только новых отношений между людьми в семье, обществе и государстве, но нового нравственного отношения человечества к самой земной планете, его матери, чуть ли не ко всей вселенной, то всякому должно стать ясно, что такая колоссальнейшая задача может быть выполнена не иначе как путем медленной и глубоко захватывающей реформации. Кто этого не понимает, тот не должен дерзать назвать себя социалистом, он весь принадлежит старому порядку вещей и не отделался от его грубых приемов — баррикадами защищать идеи, террором распространять свободу! Нет, господа, как ни кровавы, но все же такие средства не более как игрушки. Ими можно было потешаться и кое-что достигать в старом кукольном мире. Но когда на историческую сцену выступает уже не марионетка, но сам человек в истинном его виде и величии, во всей его правде, то мы бы желали видеть в вас более благоговения к открывающемуся перед вами новому, еще невиданному миру и считаем нашим долгом напомнить вам, что ваше мальчишество крайне неуместно и неприлично для той роли обновителей и просветителей человечества, которую вы на себя слишком легкомысленно берете.
Все сказанное мною я могу подкрепить словами одного из самых уважаемых и ученых современных социалистов, Карла Маркса. Вот что он говорит в предисловии к своему ‘Капиталу’:
‘Та точка зрения, на которой я стою, считает развитие экономических общественных формаций естественно-историческим процессом’8. Одних этих слов было бы достаточно для людей, умеющих читать, но таких везде очень мало. Маркс не просто сказал — исторический процес, но счел нужным добавить — естественно-исторический, т. е. такой, где все переходы из одной формы в другую совершаются не насильственно, но сами собой. А что именно это он хотел сказать, явствует из того, что в предисловии непосредственно за сим следует:
‘Заграничные представители английской короны говорят здесь (в самой книге9), что в Германии, во Франции, во всех других культурных государствах европейского континента преобразование существующих отношений капитала и труда одинаково чувствуется и одинаково неизбежно, как в Англии. В то же время, по ту сторону Атлантического океана, Уэд, вице-президент С. А. Штатов, заявил на публичном митинге: ‘По уничтожении рабства наступила очередь преобразований отношений капиталистической и поземельной собственности’. Вот признаки, которых нельзя прикрыть ни пурпуровою мантией, ни черною рясой. Они не означают, что завтра произойдет чудо. Они показывают, что даже в господствующих классах зарождается предчувствие о том, что теперешнее общество не есть твердый кристалл, но что это есть организм, способный превращаться и находящийся постоянно в процессе превращения’10.
К. Маркс так глубоко убежден в необходимости развития общественных формаций, что нисколько не пугается при виде умножения болезненных явлений в современном общестее. Он смело пишет (в том же предисловии): ‘Мы (немцы), подобно всей остальной континентальной Западной Европе, страдаем не только вследствие развития капиталистического производства, но также от недостатка этого развитию)11. А вот и объяснение неустрашимости Маркса: ‘Промышленно развитая страна показывает менее развитым картину их собственной будущности’12. Ибо ‘дело идет не о высшей и низшей степени развития общественных антагонизмов, происходящих из естественных законов капиталистического производства: дело идет о самых этих законах, об их тенденциях, действующих с железною необходимостью’13.
А каковы эти тенденции, куда ведет их железная необходимость, т. е. сама сила вещей? К их собственному развитию, к их полнейшему вызреванию, следовательно — к разложению их нынешней формы и переходу в иную, высшую форму. Тут совершается тот же самый процесс, какой мы видим во всяком живом организме. Да это и быть иначе не может: что однажды, попало в колесо жизни, должно творить, ее законы. Не забудем при этом еще одно важнейшее обстоятельство, именно, что социализм не ограничивается одним экономическим вопросом. Он требует реформы во всем, начиная от семейного очага до высшего нравственного идеала включительно. Хотя это страшно усложняет задачу, но настолько же увеличивает степень ее необходимости, неизбежности. ‘Die Magen frage’14 отступает в истинном социализме на самый последний план. И это большая ошибка начинать с экономической почвы. Вопрос должен разрешиться прежде в мозгу, в сердце, в нравах…
— Постойте,— прервал меня N.— Знаете ли вы, что К. Маркс не остался на той теоретической точке зрения15, с высоты которой он писал свою книгу?
— Знаю.
— Как же вы объясняете поведение его?
— Я с ним лично не знаком, и мотивов своих он мне не передавал. Из поступка его я могу вывесть покуда только одно заключение, что и сильные люди от увлечений не застрахованы.
— Помилуйте, да кто же пойдет к вам страховаться, когда вы людей так дешево оцениваете!
— Вам статья моя не нравится?
— Ваша статья хороша, в ней много правды. Как верно хоть бы то место, где вы говорите, что если бы каждый из нас по мере сил своих вносил во все углы России столько просвещенья, сколько это допускается существующим законом, и если б при этом законодательство расширялось под влиянием умножающихся света и тепла, то Россия со временем стала бы просвещенной и цель социализма была бы в ней достигнута. Против этого спорить нет возможности.
— Но?
— Но что, если б ни один из нас пальцем не пошевельнул для общего дела?
— Тогда я бы сказал, что Россия погибла и по собственной воле. Но заметьте, что вы делаете предположение невозможное.
— Ну, а если бы законодательство вместо того, чтобы расширяться под влиянием тепла, производимого патриотическим движением наших палец, все бы суживалось и стало бы прихлопывать всех тех, у кого пальцы лежат не по швам?
— Опять предположение немыслимое. Я не могу допустить, чтобы вы в своей деятельности руководствовались такими легковесными соображеньями. Реакции везде могут быть и бывают: взгляните в историю любого европейского государства. Но я не стану вам говорить, что прежде осуждения реакции нам надо отыскать все поводы к ней,— я только укажу на несомненный факт, который и вы отвергать не станете, именно тот факт, что невзирая на все реакции, прогресс везде берет верх. Стоит нам взять период времени несколько покрупнее, например, в 20—30 лет, и непременно увидим в итоге прогресса весьма значительный плюс.
Мой собеседник хмурил брови и не глядел на меня.
— Задача теоретиков очень легка,— начал он после некоторого молчания,— потому легка, что они имеют дело с умом человеческим. Когда вам кажется, что ум погрешает, вам стоит только предъявить ему правильно построенный силлогизм,— и ум тотчас же безусловно сдается. Не таков удел людей практики. Мы ратуем не против ума, а против глупости, врага безмозглого, безумного, беспутного, бесчестного. Глупость не идет ни на какие сделки, а если пойдет, то слова не сдержит,— ее нельзя ни убедить, ни умолить, ни усовестить, ни даже устранить. Она все равно что назойливая зловредная муха: ее можно только поймать и раздавить. Подумав несколько, он продолжал:
— Ловкость и сила — вот что нам нужно прежде всего, а вы, господа теоретики, не отказывайтесь освещать нам поле нашего действия, указывайте нам врага, предостерегайте нас от пропастей, в которые нетрудно свалиться, когда приходится сражаться во тьме кромешной, обдумывайте законы для будущего общественного строя и т. д., но не требуйте от нас, чтобы мы стали заговаривать муху вашими прекрасными силлогизмами. Превратись муха, коли еще может, в человека — и мы тотчас же изменим нашу тактику, но не прежде.
— Согласитесь по крайней мере с тем,— возразил я,— что муху вы ловите и давите, конечно, не в качестве социалистов, и что социализм тут уж решительно ни при чем.
— Ошибаетесь,— отвечал он.— Если б мы не веровали, если б не были убеждены, что наша революция будет в мире, по крайней мере в европейском мире, последнею, то, пожалуй, мы бы в нее не кинулись. Мы не пойдем расчищать путь и отворять двери для какого-нибудь нового Бонапарта.
— А разве французская революция имела в виду пришествие Бонапарта? Она не меньше вас мечтала о водворении царства свободы, равенства, братства.
— Правда, но если это царство тогда не наступило, то виноваты были вовсе не революционеры, а философы, теоретики, не сумевшие ни предвидеть возможное появление диктатора, ни придумать для человечества ограждений против диктатуры. Вот почему, если результат нашей революции окажется таким же плачевным, как результат революции французской, мы обвиним вас, вы это знайте. Не ваша ли наука обещает обеспечить нам на известных условиях мир и свободу? Надеюсь, что вы не подумаете вменить нам в преступление наше доверие и уважение к вашей науке!
— Извините, но именно я не вижу в вас уважения к науке.
— Почему так?
— Наука поступает с вами добросовестно и правдиво, она не скрывает от вас своих чаяний, гаданий, желаний, предположений и всевозможных гипотез. И я знаю, что на эту, так сказать, поэтическую сторону науки вы очень падки и даже нередко придаете чаяниям науки более значения, нежели сами ваши профессора. Но у науки есть еще другая сторона, скучная и прозаичная, это правда, зато вполне достоверная, предлагающая вам истины несомненные, вполне дознанные, но их-то вы либо игнорируете, либо всегда стараетесь как-нибудь обойти.
— Сделайте одолжение, укажите пример.
— Не сами ли вы сейчас сказали, что наука гарантирует вам мир и свободу на известных условиях?
— Сказал и готов повторить.
— Но ведь самое первое условие, которое она ставит, гласит так: не призывайте Бонапартов.
— Да мы же их не зовем.
— Entendons-nous16. Верно, что вы не захотели бы посадить Наполеона на всероссийский престол, но отвечайте мне по совести, положа руку на сердце: ведь вы бы очень обрадовались, если бы между вами проявился человек с наполеоновским военным гением или хоть бы Пугачев с организаторской головой, по котором так вздыхают распространяемые в кругу вашем книжки? Такому молодцу вы бы не замедлили сейчас же передать главное начальство над всей вашей революционной армией. Но вспомните, что тут уже все гарантии науки для вас прекращаются, да и сами вы от нее отступаетесь.
N. молчал. Он задумался и, мне казалось, не находил ответа.
— Вы, как юноша, пылки и нетерпеливы,— продолжал я.— Вы всегда требуете от жизни немедленного исполнения всех ваших желаний и мечтаний, а так как они не носят на себе личного характера, так как вы стремитесь как можно скорей доставить счастье не самим себе, но всем ближним вашим, всему народу, вашему обожаемому отечеству, то ваше юношеское нетерпение подгоняется в груди вашей великодушием ваших стремлений и оно доходит до страсти. Все это как нельзя более понятно. Но не забывайте, что в роли революционера вы выступаете уже как общественный деятель, и поймите, что обществу нет никакого дела до вашей юности и до вашего личного темперамента. Ему вы можете служить только правдой, одною трезвой правдой. А где же трезвость в ваших отношениях к Пугачеву, который сам пьян-пьянешенек?! Вы говорите, что готовы принесть себя в жертву общему делу, но, говоря искренно, я и тут не вижу правды.
— Как, и это, по-вашему, неправда? Неужели мы и этого не доказали сотни раз?
— Нет, не доказали. Мы сидели, что вы отдавали ему ваше имущество, даже вашу жизнь, это верно.
— Что же можем мы отдать еще?
— Что еще? — Вашу нетерпеливость и, извините за выраженье, нервозность вашего настроения, а именно такая жертва ему всего дороже от общественного деятеля. На что нам ваша смерть или ваша кровь, какая польза для нас в вашем одиночном заключении или в ваших работах на каторге? Убедитесь в том, что России нужна не смерть ваша, а жизнь. Русские люди уже слишком много раз, да, слишком много раз доказывали, что умеют умирать. Но жить они, положительно, не умеют, еще не научились, и отсюда вся их беда. Да и кто же может знать, как велика или как ничтожна ваша жертва, когда вы отдаете вашу жизнь? Очень может быть, что и сами-то вы цените ее в копейку. Жизнь — копейка,— поговорка наша, русская, и таких копеек, вы это знаете, было немало отдано нами по разным поводам, bqt хотя бы по поводу сербской войны1‘. И вот на эту копейку покупался великий титул героя: разве это не афера своего рода? Пожалуйста, не подумайте, будто я вам проповедую терпение ради терпения или ради нравственной дисциплины. Я с вами рассуждаю не как отвлеченный моралист и рекомендую терпение единственно потому, что считаю нетерпение вредным или по крайней мере бесполезным. Вы хотите, ни мало ни много, переделать весь существующий общественный строй, дать человечеству целое’новое мировоззрение и думаете этого достигнуть — чем же? — революцией!! Позвольте спросить вас, сколько десятков лет должна она длиться? Поймите же, что вы сами себя становите в положение абсурдное.
— Что же, по вашему мненью, надо нам теперь делать?
— Мой искренний совет был бы следующий: прежде всего вам надо публично и торжественно, непременно торжественно, всем юношеством и перед лицом всей России заявить, что вы отказываетесь наперед от всякой революционной деятельности, от всякой, и чтобы это стало для всех несомненно, а потом — начать прилежно учиться. Когда вы совершите такой торжественный отказ от революции, тогда, поверьте, двери всех учебных заведений настежь откроются перед вами, и само высшее правительство станет за вами ухаживать, как за будущей силой России. А затем вы и все общество примирите с таким социализмом, который всю свою задачу основывает на воспитанье людей в самых мирных и миролюбивых началах. Да не забывайте никогда еще и того, что вы — юноши русские и имеете дело с народом, убереженным судьбою от принципов римских, уже и теперь не знающим сословных разделений, с народом как нельзя более веротерпимым и стремящимся к осуществлению своего исторического идеала не в грубой конституционной борьбе большинства с меньшинством, но в общинном единогласии под эгидой самодержавной власти.
— Самодержавной власти?
— Непременно. Вы, если я не ошибаюсь, сторонник общинного начала?
— Без сомненья.
— Но ведь это начало чисто крестьянское, а семидесятимиллионный крестьянский мир не пойдет ни за дворянством, ни за буржуазией. Или вы этого не знаете? Царь есть единственный и самый верный оплот крестьянства против аристократических или мещанских конституций, он и в будущем лучшая гарантия против возникновения всяких привилегированных правящих классов. И нет сомнения, что всею массой своей, дружно и уверенно Россия может идти только за самодержавным, т. е. свободным царем, не зависящим ни от бояр, ни от плутократов. Сама история заставляет нас создать новый, небывалый своеобразный политический строй, для которого не подыщешь другого названия, как — самодержавной республики18. Европа, конечно, не скоро нас поймет, да ведь не в этом и дело. Согласны вы со мной?
— Не знаю. Дайте хорошенько обдумать. Во всяком случае, вы высказываете мысль очень оригинальную, и я вам за нее благодарен.
— А я вам еще раз повторю, что посредством революции возможно от любого правительства добиться какой-нибудь конституции, это мы знаем из истории, но в виду целей социалистических, революция — чистая нелепость. Не смущайтесь, если увидите, что западноевропейские социалисты не прекратят свою революционную деятельность по примеру вашему. В Европе, к ее несчастию, совершенно иные условия, чем у нас: там монархи ограниченные, связанные, находящиеся во власти правящих классов. Эти монархи могут подойти к народу и народ к ним не иначе, как устраняя аристократию19 и бурщазию, что невозможно без насильственных средств, более или менее крутых, революционных. Вот вам и объяснение революционной деятельности людей, подобных Карлу Марксу. Ведь он не враг ни германского императора Вильгельма, ни королевы Виктории20, он враг юнкеров, князей, пэров, лордов, маркизов, банкиров, фабрикантов и т. д., не так ли?
— Это правда.
— Так неужели вы бы и в России захотели создать стенку между верховною властью и народом?
— Избави Бог!
— Так знайте же, что революция, да еще такая, которая поднимается вами во имя народа и как бы с его соизволенья (которого в действительности нет), может заставить верховную власть подумывать о сооруженье буржуазной стенки в интересах своего собственного ограждения, а материал для нашей стенки откуда же взять, как не из кулаков, мироедов, жидов, кровопивцев и всяких проходимцев, у которых, кроме греха, ничего нет за душой? Другого материала наша история не выработала. Я, признаюсь, сильно подозреваю, что денежки, коими располагает наша революционная молодежь, сама по себе очень небогатая, идут не от Биконсфильдов или Бисмарков, как то думают некоторые, но от наших доморощенных любителей конституций21. Эти господа очень хорошо знают, что вы работаете прямо им в руки.
— Почему вы так думаете?
— Нынче они эксплуатируют народ частенько вопреки закону и потому могут подвергаться взысканиям. Существующий закон, хотя и насильно, но все же ограждает крестьянство и его общинное землевладение. Царь никогда не выдаст мужика с руками и ногами. Кому же неясно, что как только царь свяжет мужика, так в ту же минуту конституция свяжет царя? И тогда-то эксплуататоры станут обирать народ уже по всей строгости ими же самими созданного закона, и крестьянство русское будет в самое непродолжительное время точно так же в конце обезземелено, как в Англии.
— Вы говорите о кулаках, жидах, проходимцах, отчего забываете вы русскую интеллигенцию?
— Вы, кажется, меня искушаете? Нет, я ее не забываю. Помилуйте, наши генералы, адмиралы, предводители экспедиций, интендантское и коммисариатское начальство, наши министры, дипломаты, тайные и действительные тайные советники, князья, графы и бароны, заправители банков, железнодорожные господа, концессионеры, наши облакаты22 и т. д., и т. д., да они вовеки не забыты! А гласные23 наших земств разве лучше? Еще на этих днях гласные Москвы имели бесстыдство высказать в публичных речах, что образование вредно для народа24! И даже наше ученое сословие полно таких личностей, которые готовы будут писать вам трактатцы по социологии, но в то же время вести с крестьянами процессы не только бессовестные, но и противозаконные. Да, существующий закон, наш государственный закон не в пример нравственнее нашей интеллигенции, и если бы он всегда и всеми соблюдался, то в России жить было бы очень еще не худо. Но кто же нарушает его везде и ежеминутно, как не интеллигенция? Нет сомненья, что в ее среде найдутся люди почтенные, сохранившиеся, честные, но они не могут идти в расчет там, где вся масса насквозь прогнила, развратилась, изолгалась, изворовалась, ум и сердце истаскала в лакействе и затеряла всякий инстинкт чести, даже простой стыд.
— Да вы говорите совершенно как один из нас!
— Вот это самое и дает мне право и силу воздерживать вас от непотребных революционных замашек, которые могут нанести русскому народу самый смертельный удар. Взгляните на запад Европы: везде там уже давно заведены конституционные порядки (и интеллигенции там много более, чем у нас), но и везде вулканы революции, если не в действии, то в виде постоянной ужасной угрозы. Откуда революционные движения и что они означают? Они нынче не что иное как порывы, стремления простого народа к союзу с верховной властью, с которой он разлучен. Тут, очевидно, мирное развитие немыслимо. Неужели такое зрелище может вам казаться привлекательным и достойным подражания в земле нашей, где численный перевес простонародья над всеми остальными классами так страшно громаден?.. Да, милостивый государь, если вы воистину патриот, то вам еще не раз придется поблагодарить Александра Николаевича за то, что он не торопится дать России конституцию!!25 Не чаю я добра для народа от той, которую он называет Константиновой женой26. Конституция — это плен царя и разорение народа в пользу ничтожнейшего и притом развратнейшего меньшинства.
— Вы правы.
— Вся будущность России, ее внутреннее спокойствие, ее богатство, просвещение, свобода, прогресс и вместе внешнее ее величие — все это лежит в правильном и справедливом решении аграрного вопроса27, который у нас нынче на первой очереди. Вот где вся суть,— я думаю, что против этого вы спорить не станете. Но кто же тормозит дело? Интеллигенция, одна она, а не верховная власть, для которой, в действительности, никакой нет выгоды в забитости, нищете и невежестве семидесяти миллионов подданных самых консервативнейших. Если верховная власть и действует иногда как бы в согласии с интеллигенцией, так это с ее стороны только временная ошибка, со стороны интеллигенции — это злой расчет. Не ясно ли все это как Божий день? Позвольте мне теперь напомнить вам одно очень умное слово Ю. Ф. Самарина. Он где-то сказал: ‘В идеале русском представляется самодержавная власть, вдохновляемая и направляемая народным мнением’28. Мне кажется, что это вполне верно. Тут выражено органическое единство власти и народа, а так как народ, без сомнения, по самому существу своему самодержавен, то и единая с ними власть, ео ipso29 должна быть самодержавной. Когда наша интеллигенция вся сполна перейдет, втянется в народ и перестанет отделяться от него не только правами и положением, но и тенденциями своими, когда она перестанет жить обособленной корпорацией, как некая опричнина в земле, т. е. когда она вполне сбросит с себя безнравственную и развращающую ее рознь с народом, тогда Россия станет тем, чем ей быть должно и по демократическому ее складу и по смыслу всей ее прошлой истории, выдвигавшей на первый план только царя и народ. Погнавшись за европейскими образцами, мы сбились с нашего исторического пути. Отсюда все наши ошибки, все невзгоды. Нам не удалось, да и не могло удасться сделаться немцами, французами или англичанами, но мы уже стали и не русскими в полном смысле этого слова. Мы говорить разучили, писать забыли, творчество наше иссякло, мы жили и пробавлялись постоянно чужим, мы думали не своими мозгами. Я не стану отвергать того, что такой тяжелый искус нужен был нам, по воле судеб отставшим от цивилизации других народов, но все же не могу смотреть на него иначе как на временное испытанье, а не всегдашнее наше назначенье — вечно оставаться в хвосте других и не иметь ничего своего. И нынче наступил роковой час, когда мы должны сделаться опять самими собою: когда европейская цивилизация уперлась лбом в стену ею самой созданного пролетариата, и сама не знает, как ей быть и что делать, то какою же она может быть нам указчицей?! ‘Da stehen die Oshen am Berge’30,— скажем мы ей и еще посмотрим,— не нам ли придется выручить ее, и на этот раз выручить из беды гораздо более опасной, чем иго наполеоновское!
— Я теперь вполне понял вашу мысль и только попросил бы вас представить мне более ясный образ той политической формы, которую вы считаете самой естественной для России,— сказал N.
— Я начинаю с крестьянской общины, вполне автономной во всех делах, до ее одной касающихся, затем союзы общин уездные и губернские или областные со своими выборными представительствами: а целое завершится общим земским собором под председательством самодержавного, наследственного царя. Для того наследственного, чтобы не было борьбы партий и смуты при его избрании, для того самодержавного, чтобы он мог быть всегда царем всех, а не того случайного большинства, благодаря которому он бы царствовал.
— А вы не боитесь злоупотреблений власти?
— Как не бояться их! Но употребить во зло можно все на свете и при всяких порядках.
— Однако чем больше ограждений…
— Тем, конечно, лучше. Но я желаю ограждений не внешних, а внутренних. Ах, господа, пуще всего остерегайтесь средств искусственных: берегитесь, чтобы у вас наместо живого царя не воцарилось мертвое огражденье, с которым вы потом сами не справитесь! Но, заметьте, какой странный оборот принял наш разговор: мне приходится предостерегать вас, социалиста, против конституционных тенденций! Не явное ли это доказательство лживости того революционного начала, которое вы совершенно незаконно и нелогично вносите в социализм и производите в нем раздвоенье, вас самих пугающее? Да, вам необходимо выбрать одно из двух: мирный прогресс социализма или революционные конвульсии конституции.
— Неужели однако,— перебил меня N.,— вам и английская конституция не представляется такою, при которой мирный прогресс возможен и даже вероятен?31
— Нет,— отвечал я,— английская конституция, бесспорно, самая совершенная. Но это машина, которая, захватывая человечество в свои колеса, переработывает его в себе и выпускает уже не в виде людей, но в одну сторону — в виде одичалых, вымученных, в другую — в виде образцово выхоленных — зверей. Такой прогресс уже и сам по себе не представляется мне очень-то мирным, но, кроме того, он азартный и вечно висит на волоске. Несомненно, что как только освободится Индия, а минута эта уже недалека, и Англию постигнет такая катастрофа, какой свет еще не видел32. Да и в самой себе она не мирна, взгляните на Ирландию33… Бессердечие, вот главный продукт, который производит Англия как у себя дома, так и всюду, куда она является: им она обогащается, им она нынче сильна, им же она завтра погибнет. Отнимите у нее бессердечие — и конституция ее развалится. Родина дарвинизма давно внесла зоологические законы в общество человеческое и ими постепенно оскотинивает людей… Нынче Россия вступает с Англией в борьбу по всей своей южной и юго-восточной границе34. Победить своего врага она ничем не может так успешно, как своею человечностью. А что это значит, я думаю, объяснять не надо. Но прошу вас заметить, что верховная власть, при всем ее желании, и не может быть вполне гуманною, покуда не гуманны те классы, которые стоят между народом и ею. Вспомните поучительный факт, что в вопросе об освобождении крестьян высшее правительство стало с самого начала на гораздо более либеральную, верную и патриотическую точку зрения, чем вся масса дворянства, и что эта так называемая интеллигенция постаралась испортить эмансипацию, насколько в эту минуту могла, не возбуждая против себя слишком великого негодования народа. Ведь государь был совершенно прав, когда сказал московскому дворянству, а в его лице и всему русскому: ‘Я опередил вас на пятьдесят лет’35. И вот этому-то отсталому дворянству вы бы нынче захотели вручить конституционную власть? Или, может быть, вы думаете, что с тех пор наша интеллигенция выросла, исправилась? Так посмотрите, что вокруг нас творится: как только наши передовые люди36 (очень их у нас немного) заводят в печати или в земствах толки о разорении всего крестьянства, о необходимости прийти ему на помощь, о безбожно малых наделах, о крайнем истощении податной силы, о допущении переселений, о школах, о дешевом кредите и т. д., и т. д., так тотчас вся масса интеллигенции подымет гвалт, толки заглушаются, передовых людей ссылают административным порядком. Не забудьте, что все это совершается при самодержавном царе, что же будет тогда, когда эта интеллигенция станет сама правящим классом^.
— Позвольте же,— быстро остановил меня N.,— у нас, слава Богу, конституции формальной, de jure, еще нет. Однако она существует de facto. Вы сами сейчас сказали, что верховная власть не может быть вполне гуманною, покуда не гуманны промежуточные классы, отделяющие ее от народа. Значит, и мы имеем стену, которую необходимо пробить во что бы то ни стало.
— О, не горячитесь, наша стенка не каменная, не настоящая, не такая, какие существуют в Европе! Это на скорую руку сколоченный из сборного теса < забор >, на котором только намалевана крепость в подражание французам или англичанам. Она одного дня не проживет и разлетится в щепки, как только вы найдете верную формулу для истинных народных требований. Но вы сами ее еще не нашли, вы даже не согласились хорошенько между собой насчет общей программы действий, в вашей собственной среде ежеминутно образуются расколы. Это, пожалуй, еще небольшая беда, и нельзя винить вас за то, что вы не умели или не успели поймать истину. Я вас виню главным образом за то, что вы затеваете революцию, которая вам нисколько не поможет, потому что народ вы не поднимете, а без него вы бессильны. Да и покуда вы мечетесь во все стороны, грозите, строите заговоры, неистовствуете, тесовый забор наш все крепнет да крепнет, старые гнилые доски заменяются в нем новыми, да потолще, уже припасается кирпич и увесистый булыжник — на всякий случай, и защитники со всех сторон приманиваются такие, которые сумеют дать отпор кому угодно, и против чего угодно… Если вы мечтаете о том, чтобы для счастья и утешения вашего отечества создать в земле русской плохую копию Западной Европы, ну, тогда вы на самом истинном пути: продолжайте вашу революцию еще и еще. Но если вкус у вас потоньше и помысел повыше, то воздержитесь от всяких безобразий, от всего темного и насильственного, всегда помня, что социальный вопрос есть по преимуществу вопрос нравственный… Не знаю, как вы, а я до такой степени ненавижу копии, что в ту же минуту, когда у нас появится таковая, навсегда убегу туда, где можно видеть оригиналы, и оттуда буду смотреть на русский народ, как на такой, для которого — все хорошо! Тогда гонение на славянство со стороны всяких Бисмарков37 будет в моих глазах вполне оправдано не только с их немецкой точки зрения, но и с точки зрения всемирной цивилизации, в которую Россия ничего своего вносить не может и за эту импотенцию должна быть отодвинута на самый последний план. Но и помимо этого, Россия, с самого момента появления в ней копии, намалеванной нашими министерскими малярами, вступит в период нескончаемых, безысходных внутренних потрясений, которые истощат все ее силы и сделают ее не способной ни к какому развитию. Прошу вас обратить внимание на следующее: чем беднее капиталами, чем умственно неразвитее и, ко всему этому, чем малочисленнее правящие классы относительно всей массы населения, тем они будут чувствительнее ко всякому давлению как сверху, от царя, так снизу, от народа, следовательно, им необходимо будет обставить себя самыми страшными, чудовищными привилегиями, которые всею своей тяжестью лягут на народ и постараются придавить его елико возможно. Таким образом наша конституция принесет крестьянству уже не крепостную неволю, но полнейшую кабалу… Мой взгляд на вещи может быть ошибочным, но если он имеет за себя хоть какие-нибудь данные, то это уже обязывает нас к крайней осторожности, должно воздерживать нас от поспешных решений и особливо от грубых революционных приемов, которые вынуждают к торопливости мероприятий в ту или другую сторону.
Разговор наш кончался, но мне не хотелось отпустить от себя N., не взяв с него обещание воздерживаться наперед от всяких революционных попыток и, вместе с тем, стараться действовать на своих товарищей в смысле высказанных мною мнений, с которыми он, по-видимому, соглашался. Но N., как бы спохватившись, вскочил со стула и начал быстрыми шагами ходить по комнате. Это продолжалось минуты две. Наконец он остановился и проговорил очень решительно:
— Нет, этого я не могу обещать ни за моих товарищей, ни за себя!
— Почему же? — спросил я в изумлении.
— Вот видите ли,— отвечал он,— мне нетрудно было бы соглашаться с вами потому, что сам я не раз приходил к выводам весьма аналогичным. Новостью для меня была одна ваша ‘самодержавная республика’. Но если она меня не ошеломила и я не расхохотался вам в лицо, так это благодаря тому, что у меня тут же промелькнула мысль: почему России, в самом деле, не осуществить самодержавную республику, когда она ухитрилась создать нечто гораздо труднейшее?
— А именно?
— Самодержавную анархию! Разве мы не живем, и довольно-таки давно, в самодержавной анархии?
— Да, вы правы,— невольно вырвалось у меня,— это — самодержавная анархия! Везде — власть, все — власть, и нет ее только в центре! Царский указ имеет силу на Кавказе, в Ташкенте, на границе Индии, в Камчатке, но сам царь в своей собственной столице не может показаться на улице один, без целого конвоя телохранителей38!!! Кто же его загнал в Зимний дворец? Не крестьяне же русские, сидящие по деревням, не духовенство смиренное, не купечество толстобрюхое. Так неужели же сотня бесшабашных удальцов? Помилосердствуйте! И не признавайтесь в этом, не срамите себя. Мы смиряли не раз восстания целых народов и не можем нынче справиться с горстью гимназистов! Кто же этому поверит? А если б это действительно так было, так, воля ваша, нам пришлось бы только преклониться перед гимназистами, заставляющими трепетать целое громаднейшее царство и самого его царя! Нет, тут обман очевиден! Но если не крестьяне, не духовенство, не купечество и не гимназисты, так кто же? — Ведь остается одна интеллигенция, жаждущая конституции!
— Ну, вот и доискались! — воскликнул N. и продолжал.— Один весьма почтенный немец из остзейцев, рассуждая в моем присутствии о поступке Веры Засулич39, сказал, что ей следовало бы чулки вязать, а не стрелять в градоначальников, что она делает не свое дело. Конечно, немец говорил сущую правду, против которой спорить нет возможности, да только он упустил из вида одно весьма важное обстоятельство, то, что в России не одна Вера Засулич, но все без исключения делают не свое дело. Неужели взаправду дело министра финансов грабить Россию, неужели дело министра просвещения преграждать молодежи все пути к учению, неужели дело полководца отравлять своих солдат протухлыми сухарями, неужели дело чиновников, этих царских слуг, всюду творить беззакония, чинить неправды, обиды, утеснения и становиться притчею во языцех, неужели дело педагогов забивать мозги юношества, неужели дело малолетних детей помышлять о самоубийстве и т. д., и т. д.? Анархия не ограничилась у нас одними культурными классами, она гуляет и в мужицкой среде: русский мужик перестал делать свое дело.
— Это как же?
— В Библии Бог сказал человеку: ‘в поте лица своего снести хлеб свой’40. Посмотрите же: лицо мужика все в поту, даже в крови, но хлеба своего он не ест!!. Ну а когда главное, так сказать, приводное колесо в машине не действует или действует плохо, тогда во всей машине неминуем хаос. Или это не так?.. Вот и мы, юноши, не делаем своего дела, не учимся, а занимаемся революцией. Мы, стало быть, находимся в полнейшей гармонии со всем остальным. За что же вы нас преследуете? Вы только тогда получили бы право называть нас нарушителями общего порядка, когда бы мы прилежно взялись за наши учебники. Но возможно ли требовать от юношества, чтоб оно подавало всем пример, и неужели это не показалось бы обидным для вас, стариков? Мы революционеры — из уважения к вам!.. Поймите же, что юношество сбито с толку общею неурядицей и бессильно ей противиться. Это обстоятельство очень важное, на которое прошу обратить особенное внимание. Кидаясь в революцию, русская молодежь не имеет ровно никаких идеалов, не имеет понятия ни о существе конституций, против которых вы хотели бы ее предостеречь, ни о существе будущего социалистического государства и строит революцию, решительно не ведая, куда и к чему она может их привести. Она занимается беззаконием в великом царстве беззакония… ‘Все распущенно’,— это слово вы нынче услышите, во всех углах России и во всех слоях общества, от низших до самых высоких.
— Вы, однако, не желали бы крутых мер и не сказали бы известное: ‘чем хуже, тем лучше’?
— Избави Бог! Это было бы только лишней прибавкой к существующему хаосу. Прежде всего я бы желал строжайшего и неуклонного исполнения закона во всех сферах, сверху донизу, а затем.— полного обеспечения крестьянского хозяйства, или, как вы говорите, справедливого решения аграрного вопроса царскою самодержавною властью и, наконец, податной реформы. Когда мы перевалим через этот главный и труднейший порог, тогда русская жизнь снова потечет самым мирным образом, и все бурные революционные порывы прекратятся сами собой за отсутствием повода… Вы хотите, чтобы я начал останавливать теперь моих товарищей, но это решительно невозможно: они меня не поймут или просто слушать не станут. Вопль, неумолкающий, страшный вопль, всюду поднимающийся с самого дна земли нашей, терзает их юные сердца, мучит воображение, озлобляет душу. Встревоженные, испуганные, нередко обезумевшие дети мечутся во все стороны. Иным из них удается юркнуть под крылышко школы. Но что же они и тут находят? Мертвое, отупляющее и развращающее школярство, невежественное и подозрительное к ним отношение начальствующего персонала, и вот бедняжки изгоняются или сами бегут из школы в бесшабашный, это правда, но все-таки простор революции, заманчивый своими мечтательными целями. А я, что могу, я, один против всей русской действительности, увлекающей их с силой урагана?! Да и не хочу я отстать от тех, с кем делил всю мою жизнь, и как бы ни был погибелен их путь, погибну с ними. Знайте, что как их, так и меня мог бы спасти — один царь! У нас теперь всюду раздаются вздохи: ‘Эх, кабы петровская дубинка!’ А я скажу: ‘Эх, кабы твердое царское слово!..’ Народ давно и громко воет, к царю воет, надо, чтобы и царь ему откликнулся: ‘Слышу, сынку!’ И пусть трепещут окружающие его Мордохеи42, уже давно с избытком получившие мзду за свою усердную службу.
— Ну а если такое слово не раздастся? — спросил я.
— Тогда,— отвечал N.,— будет продолжаться и усиливаться анархия, а с нею и революция, которая, как я уже вам объяснял, есть неизбежный продукт самой анархии точно так же, как бред бывает невольным и неизбежным спутником горячки. Я с вами откровенен вполне и, как вы сами можете видеть, я не обманываю себя насчет той роли, которую мы, юноши, играем в нынешних судьбах России. Мои товарищи будут, пожалуй, перед вами хвастать и выставлять себя запевалами, идущими впереди всех, увлекающими за собой нацию. Но я знаю, что в действительности это вовсе не так, и снова повторяю вам, что их неудержимо несет общий поток, их гонит и толкает вся совокупность анормальных условий нашей современности. Но тем хуже: ведь они потому только и сильны и страшны, что действуют не от себя, не от своего ничтожества. Все их ужасное значение именно в том, что они — невольное и слепое орудие силы вещей. Если бы революция была их собственным изобретением, вымыслом, мозговым продуктом незрелых голов, не имеющим никакой связи со всею окружающею действительностью, то она могла бы возбуждать в нас только жалость или презрение. Но нет, тут разыгрывается не комедия, а ужасная трагедия, из-за которой грозно поднимает свою голову и глядит сама судьба. Мы, мальчики, страшны вам\ Ведь не тем же мы страшнее, что мы мальчики, а тем, что в наших мальчишеских затеях отражается ваша старческая гнилость, и вы испугались вашего собственного безобразия!..
Мы оба замолкли. Над чем задумался N., я не знаю: но, признаюсь, я не думал ни о чем или, пожалуй, обо всем, что в сущности одно и то же. Я чувствовал себя подавленным результатами, к которым мы пришли. Чего ждать в будущем, где искать исхода?.. Мое мрачное раздумье прервал наконец N.
— Не малодушествуйте,— проговорил он,— ободритесь: спасение нам еще возможно. Пусть только прогремит на всю Русь твердое царское слово — и мы все воскреснем!..
N. ушел, и тут только я вспомнил, что он — революционер, а между тем —как рассуждает! Да, совсем, совсем не так, как те, что называют себя консерваторами. Эти устроили в России облаву на царя и льстивыми словами заманивают его в свои сети43… О, государь, не поддавайтесь! Так говорит вам человек, который никогда у власти ничего не просил, никогда в ней не искал, ни в каком ведомстве не служил44 и нынче не выставляет напоказ своего имени.
Впервые — отдельной брошюрой: Берлин, 1880, анонимно. В России (под заглавием ‘Разговор’): 2. 995—1020.
Брошюра К вышла в свет в период так называемой второй революционной ситуации в России: обеднение и расслоение крестьян, о чем широко писала пресса тех лет (в том числе и К: ‘Из деревенской записной книжки’ (1873), ‘Письма из медвежьего угла’ (1880) — 2. 811—862), кризис самодержавной власти, рост революционного подполья (в августе 1879 г. разделение ‘Земли и воли’ на ‘Черный передел’ и ‘Народную волю’, перешедшую от мирной агитации к политике активного террора), усиление оппозиционных настроений в либеральных кругах, русско-турецкая война, усугубившая внутриэкономический кризис, ожидание во всех слоях русского общества конституционных перемен (см. об этом: Россия в революционной ситуации на рубеже 1870—1880-х годов. М., 1983). Идеи социализма и социалистического переустройства, проникшие в Россию еще в 40-е годы, в 70-е стали актуальнейшей проблемой общественной жизни, обсуждавшейся в легальной, подпольной и эмигрантской печати. В 1872 г. в Санкт-Петербурге выходит первый русский перевод ‘Капитала’ К. Маркса, вызвавший полемику на страницах периодики 70-х годов. Проблемы, поставленные в статье К (о нравственности в революции, о допустимых пределах насилия, о возможности неуправляемого террора, противопоставление реформистского пути революционному), были характерны для либеральных идеологов тех лет. ‘Революционная пропаганда — капля яда, бродящая в нашем общественном организме’,— писала либеральная газета ‘Голос’ (1879. 9 марта). Апеллируя к авторитету Маркса (понятого им в качестве защитника эволюционного принципа развития общества), К возвращается к своей старой и излюбленной идее (см. в настоящем изд. ‘Дворянство и освобождение крестьян’), что ограничение самодержавия и введение конституции выгодно только ‘для самовластья камарильи’ и неизбежно приведет к революции (статья К 1878 г. ‘Политические призраки’: 2. 962), которая неизбежно разрушит достижения цивилизации и прогресса. Судя по приводимым в статье фактам (см. примеч. 22), она писалась не ранее декабря 1879 г., вскоре после взрыва царского поезда (19 ноября): это позволяет понять актуальность попытки К найти общий язык с русским революционным движением. Характерны его слова в письме M. M. Стасюлевичу (26 января 1880 г.): ‘Разные, самые противоположные взгляды, переходя на реальную почву, начинают сближаться. <...> И подчеркиванием различий во взглядах не следует замедлять их сближения’ (M. M. Стасюлевич и его современники… Т. II. С. 147).
1 Соображение К о положительных и отрицательных моментах социалистических учений — бесспорно, возникавшее в результате споров 50—70-х гг.,— направлено против однозначных высказываний консервативно-охранительной литературы и социалистической литературы бакунинского толка. Ср. слова M. H. Каткова из хорошо известной К статьи ‘Русская сельская община’: ‘В коммунизме исчезает все человеческое’ (PB. 1858. Сентябрь. Кн. 1, С. 233). Вспоминая в статье ‘По поводу рассуждений M. H. Каткова’ (1880) ‘рекомендации’ московского публициста ‘в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов’, К, отделяя либеральный подход к идеям социализма от анархо-революционного, упрекал Каткова в том, что ‘он смешал анархистов и революционеров с либералами’ (2, 1083). Ср. также с мыслью К из уже цитированного письма Стасюлевичу: ‘Наши революционеры проваливаются, потому что формулируют свои идеалы по Интернациональному обществу и Бакунину’ (M. M. Стасюлевич и его современники… Т. II. С. 148).
2 te-toi de l que je m’y mette (франц.).—Отойди и уступи мне место.
3 Имеется в виду Великая французская революция.
4 Проблемы революционного насилия, беспощадной ломки всего старого, отрицания науки и культуры, переходящего в апологию разбоя (эти идеи связывались прежде всего с именем М. А. Бакунина), обсуждались в русской легальной и эмигрантской печати. В письмах ‘К старому товарищу’ (Сборник посмертных статей Александра Ивановича Герцена. Женева. 1870. С. 269—292) Герцен выступил против бакунинских анархо-революционных призывов: ‘Я не верю в серьезность людей, предпочитающих ломку и грубую силу развитию и сделкам’ (Герцен. XX. 593). В середине 70-х против бакунинских идей выступил П. Л. Лавров. ‘В Цюрихе в то время шла жестокая борьба ‘лавристов’ с ‘бакунистами» (Кропоткин П. А. Записки революционера. М., 1988. С. 333). Основная полемика разгорелась вокруг статьи Лаврова ‘Знание и революция’ (Вперед. 1874. No 1—2), в которой утверждалась необходимость постепенного накопления знаний для социального переворота (См. об этом: Твардовская В. А. Н. А. Морозов в русском освободительном движении. М., 1983. С. 17). Обвиненный в том же году П. Н. Ткачевым (в брошюре ‘Задачи революционной пропаганды в России’. Лондон, 1874) в отрицании революции и пропаганде мирного прогресса, Лавров уточнял (в брошюре ‘Русской социально-революционной молодежи’. Лондон, 1874), что он против терроризма, против ‘призыва неподготовленного народа неподготовленными агитаторами к бунту’ (Лавров П. Л. Избранные соч. на социально-политические темы: В 8 т. М., 1934. Т. 3. С. 371, см. об этом: Володин А. И., Итенберг Б. С. Лавров. М., 1981. С. 206—207). Надо отметить, что К хорошо знал Лаврова и внимательно следил за его деятельностью. В 1861 г. К поддержал его кандидатуру на место профессора Петербургского университета по кафедре философии (см.: Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. Л., 1955. Т. 2. С. 175). Сожалея, что социалисты ‘отказываются от насилия только в принципе’, что, по их мнению, ‘царство справедливости’ начнется через революцию, К имел в виду прежде всего взгляды П. Л. Лаврова. Лавров, в свою очередь, был автором статьи, посвященной анализу книги К ‘Задачи психологии’ (Г. Кавелин как психолог // ОЗ. 1872. NS 8, 10, 11).
5 Возможно, отзвук реплики цюрихской газеты ‘Tagwacht’ (1876. 8 июля) на смерть Бакунина: ‘Разрушительная деятельность Бакунина приносила только зло революционному движению и в то же время была очень полезна для реакции’ (Былое. 1906. No 8. С. 254).
6 Речь идет о брошюре П. Л. Лаврова ‘1773—1873. В память столетия пугачевщины’ (Цюрих, 1874), в которой он говорил о пугачевском восстании как прологе к социальным революциям будущего: ‘Как движение, ставшее на сторону народа, на сторону прав страждущих масс <...>, пугачевщина была событием с более широким, более прочным будущим, чем бостонское восстание, которое послужило тегчкою исхода для республики Северо-Американских Штатов, для декларации прав человека’ (Лавров П. Л. Ук. соч. Т. 2. С. 139).
7 К часто повторял о себе, что его ‘оптимизм не исключает не только критики современного, но и глубокого его порицания’. Но ‘лучший порядок’, по его мнению, ‘должен взять верх не посредством общественных потрясений, а путем мирных, постепенных и последовательных реформ’ (Корсаков Д. А. Последние годы К. Д. Кавелина. 1877-1885 гг. // BE. 1888. No 5. С. 16).
8 Цитата из предисловия к ‘Капиталу’ К. Маркса. См. современный перевод: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 10.
9 Очевидно, опечатка издателя. У Маркса речь идет о ‘Синей книге’, то есть издании, публиковавшем материалы английского парламента и дипломатические документы министерства иностранных дел. ‘Синие книги’ служили основным официальным источником для изучения экономической и дипломатической истории Англии.
10 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 10-11.
11 Там же. С. 9.
12 Там же.
13 Там же. С. 6.
14 Die Magenfrage (нем.) — вопрос желудка.
15 Очевидно, имеется в виду поддержка Марксом Парижской коммуны как прообраза революционного переворота. См. работу Маркса ‘Гражданская война во Франции’ (1871).
16 Entendons-nous (франц.) — объяснимся.
17 Имеется в виду русско-турецкая война 1877—78 гг., в результате которой был положен конец вассальной зависимости Сербии от Турции. Многие представители русской революционной молодежи были участниками этой войны (см.: Гросул В. Я. Революционная Россия и Балканы (1874—1883). М., 1980. С. 177—240). В брошюре ‘Политические призраки. Верховная власть и административный произвол, один из современных русских вопросов’ (Берлин, 1878) К указывал на сербскую войну как на один из факторов, усиливших революционные настроения в русском обществе: ‘Война и наши неудачи раскрыли всем глаза и с поразительной очевидностью обнаружили коренные недостатки нашей правительственной системы’ (2. 927).
18 Под самодержавной республикой К, возможно, понимал союз общин, завершающийся земским собором под председательством ‘наследственного царя’. См. об этом настоящую статью. С. 440.
19 Преимущество России К видел в отсутствии аристократии. Ср.: ‘У нас были только зачатки аристократии, которые вследствие разных причин не успели развиться и окрепнуть’ (2. 935—936).
20 Отзывы Маркса об императоре Вильгельме и королеве Виктории были выдержаны в иронических тонах, что было связано с их полной политической несамостоятельностью — Вильгельма при Бисмарке, Виктории при Биконсфилде. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 15. С. 68-71, 418-421.
21 В связи с ухудшением отношений Англии и Германии с Россией, которая в результате русско-турецкой войны рассчитывала укрепить свои черноморские рубежи, ‘Московские ведомости’ писали: ‘…Таков естественный ход исторических событий, и задержать этого хода ни Биконсфилды, ни Бисмарки не в силах’ (1879. 25 ноября). На этом фоне намек, что во взрыве царского поезда замешаны ‘антирусские силы’ (‘Мы имеем дело с исконным, заклятым врагом нашего отечества <...> Благодаря нашей дремоте <...>, был сфабрикован в России так называемый нигилизм. Наши дети похищались у нас на глазах и дрессировались в негодяев и злодеев’.— Московские ведомости. 1879. 25 ноября), воспринимался как продолжение инвектив, направленных против Бисмарка и Биконсфилда. Вот как звучала полемика с английской ‘Times’: ‘Не затем ли и нигилисты-то нужны, не затем ли и пару поддают им, чтобы Россия сидела смирно’ (Московские ведомости/1879. 30 ноября). В свою очередь, К полагал, что в поддержке революционеров заинтересована желающая напугать царя и требующая ‘дворянской конституции’ придворная олигархия.
22 Облакаты (ирон.) — адвокаты.
23 Гласный — выборный член местного самоуправления.
24 В начале декабря 1879 г. проходило заседание Московского Губернского Земского собрания, где среди прочих тем обсуждался доклад Губернской управы по народному образованию. К имел в виду высказывание гласного Московского земства Д. Ф. Самарина: ‘У нас прежде признавалось аксиомой, что где больше образования, там нравственность выше, но это оказалось неверным’ (Московские ведомости. 1879. 9 декабря). ‘Московские ведомости’ резюмировали итоги этого заседания: ‘Народная школа может приносить истинную пользу только в живой и тесной связи с Церковью,— вот главная мысль, которую высказывали гласные Москвы’ (Московские ведомости. 1879. 17 декабря).
25 Действительно, несмотря на требование либеральных и революционных кругов, Александр II медлил с решением вопроса о конституции. Однако именно в 1880 г. им была учреждена Верховная распорядительная комиссия, которая готовила проведение ряда реформ, в том числе и конституционного характера.
26 Разговорное наименование конституции. Восходит ко времени восстания декабристов, которые уговаривали солдат стоять за великого князя Константина и его жену ‘Конституцию’ (См.: Ключевский В. О. Ук. соч. Т. 5. С. 256).
27 См. об этом статью К ‘Взгляд на русскую сельскую общину’.
21 Скорее всего К приписывает Самарину близкое по смыслу высказывание Каткова, которое Самарин процитировал в своей статье (‘По поводу мнения ‘Русского вестника’ о занятиях философиею, о народных началах и об отношении их к цивилизации’ // День. 1863. 7 сентября), солидаризуясь с ним. Ср.: ‘Во-первых, монархическое начало не только есть коренное начало для России, но есть сама Россия, и, во-вторых, никакое разделение невозможно в России между верховным представителем этого начала и народом’ (Самарин. I. 272). Этот текст был перепечатан в первом томе сочинений Ю. Ф. Самарина, в связи с выходом которого написана статья К ‘Московские славянофилы сороковых годов’ (1878).
29 Ео ipso (лат.) — тем самым.
30 Da stehen die Oshen am Berge (нем.) — здесь быки и стоят перед горой (поговорка о безвыходном положении, частая в русской публицистике прошлого века).
31 Речь идет, видимо, о том, что после английской буржуазной революции XVII в. все коренные социальные и политические изменения проводились в Англии конституционным путем.
32 На 1879 г. падает усиление национально-освободительного движения в Индии, что активно обсуждалось в английском парламенте. Официозная пресса России подробно освещала эти дебаты (см.: Московские ведомости. 1879. 9 ноября). Как могло казаться К, потеря индийских доходов чревата для Англии экономической катастрофой.
33 Имеются в виду волнения в Ирландии, связанные с требованием самоуправления (гомруля), его высказал лидер ирландских депутатов в английском парламенте Чарльз Спенсер Парнелл. По словам русских газет, ‘положение дел в Ирландии <...> приняло довольно тревожный характер. <... > Агитация началась тотчас по закрытии сессии, когда самый беспокойный из гомрулеров, член парламента г. Парнелл отправился в объезд по Ирландии <...> и начал явно агитировать о сбавке ренты помещикам’ (Московские ведомости. 1879. 16 ноября).
34 Речь идет о завоевании русскими войсками в 70-е годы XIX в. Средней Азии (Туркестан, Коканд, Бухара, Самарканд, Хива, Геок-Тепе, Ашхабад и т. д.), что не могло не беспокоить англичан, опасавшихся за свое влияние в этом районе. В результате, по словам лорда Биконсфилда, Англия провела ‘обширные военные операции в Средней Азии, в видах усилить и обеспечить северо-западную границу нашей Индийской империи’ (Московские ведомости. 1879. 6 ноября). Очевидно, именно этот конфликт имел в виду К.
35 Слова, взятые К в кавычки, передают общий смысл речи Александра II (31 августа 1858 г.), упрекавшего московское дворянство в нежелании расстаться с крепостным правом: ‘К сожалению, благодарить вас теперь не могу. Вы помните, когда я два года тому назад <...> говорил вам о том, что рано или поздно надобно приступить к изменению крепостного права. Мои слова были перетолкованы. <...> Я, признаюсь, ожидал, что московское дворянство первым отзовется <...>, а Московская губерния — не первая, не вторая, даже не третья’ (Татищев С. С. Император Александр II. Его жизнь и царствование: В 2 т. СПб., 1903. Т. 1. С. 337—338). По поводу этой речи Герцен в ‘Колоколе’ (1 ноября 1858 г.) замечал: ‘Речь государя к московским плантаторам не была напечатана в русских газетах. Государь под надзором полиции, под цензурой помещиков испытывает теперь на себе, каково жить в стране без гласности’ (Герцен. XIII. 365). Речь императора была опубликована: PB. 1858. Октябрь. Кн. 1. С. 225.
36 Под передовыми людьми К понимал ‘новых славянофилов’ и ‘новых западников’, людей, по его мнению, способных к осознанному компромиссу (см.: M. M. Стасюлевич и его современники… Т. II. С. 148).
37 В конце 70-х годов Бисмарк говорил об опасности ‘русского панславизма’ (см.: Московские ведомости. 1879. 9 ноября), проводил политику ‘онемечивания’ поляков, в русской прессе приводились слова имперского канцлера: ‘В три года мы сумели б’ы ‘онемечить поляков» (Московские ведомости. 1879. 22 декабря).
38 В конце 70-х годов участились покушения революционеров на Александра II: покушение А. И. Соловьева (2 апреля 1879 г.), взрыв царского поезда (19 ноября 1879 г.), взрыв в Зимнем дворце, устроенный С. Н. Халтуриным (5 февраля 1880 г.).
39 В январе 1878 г. В. И. Засулич стреляла в петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова.
40 ‘В поте лица твоего будешь есть хлеб’ — Бытие. 3, 19.
41 Слова Тараса Бульбы, обращенные к его сыну Остапу.
42 Персонале библейской книги ‘Есфирь’, после пережитых опасностей и верной службы стал приближенным царя Артаксеркса.
43 По устойчивому убеждению К, основным врагом преобразований в России была ‘придворная партия’. В статье ‘Чем нам быть?’ (1875) К писал: ‘При помощи искусной подтасовки <...> те, которые противились преобразованиям, выданы за друзей порядка и правительства’ (2. 874). О консерваторах, ‘заманивавших’ царя ‘в свои сети’, см.: Твардовская В. А. Идеология пореформенного самодержавия (М. Н. Катков и его издания). М., 1978. С. 191—193.
44 После выхода из Петербургского университета К сознательно избегал государственной службы. 23 сентября 1862 г. он писал Э. Ф. Раден: ‘Я люблю свое отечество больше всего на свете, но думаю, что могу ему служить и иным образом, чем на кафедре и нося вицмундир’ (РМ. 1899. No 8. С. 12).