Разговор с профессором, Розанов Василий Васильевич, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.

М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.

РАЗГОВОР С ПРОФЕССОРОМ

Что надо, то и находим. Встретил профессора, которого я знал и в Москве, но только, впрочем, в аудиториях. Удивительное ощущение. К профессорам своего факультета я и до сих пор не могу подойти иначе, как с робостью, как, бывало, подходил к ним к экзаменационному столику, крытому зеленым сукном, с трясущимся Марциалом в руке, а они, бывало, сидят монументальные, точно проглотив всю науку. ‘Вот он сейчас и меня проглотит. Утром вместо ‘Восстав от сна’ он читает Горация, за обедом глотает рюмку водки, а между рюмкой и Марциалом глотает или может проглотить студента’. Таковое представление у меня сохраняется и до сих пор в отношении к филологам, напротив, к физикам, медикам, юристам я подхожу так свободно, как бы их никогда не знал.

— Вы теперь интересные персоны. О вас несколько десятков лет никто не спрашивал и даже можно было подумать, что вы все умерли. Теперь о вас говорит весь Петербург и, может быть, вся Россия.

Он посмотрел на меня желчно.

— Университетский вопрос. Россия преобразуется в отношении школы, хочет перестроить свой духовный свет. Задумалась об университетах. Тогда вспомнили, что в университетах есть профессора, пришли, разбудили их и спросили, что они думают.

И он посмотрел на меня еще более желчно…

Я наблюдал и ранее, что у профессоров есть прекраснейшая черта — доверие к людям. В сущности, всякий настоящий профессор есть немножко монах и он имеет такую же чистую и доверчивую душу, как этот отшельник. Он только боится мирских неприятностей и немножко побаивается игумена. Но устраните эти две вещи, и перед вами раскроется прямой и высокий дух. Так случилось и с моим собеседником, который через пять минут разговаривал со мною уж просто и естественно, как бы знал меня уже много лет.

Я с удовольствием наблюдал его и наконец догадался, что мне в нем так нравится. Это — твердость. Уверен, что это проистекало из того, что он был настоящий ученый. Я наблюдал, что как только человек в какой бы то ни было области ‘не настоящий’, — он становится лжецом, неустойчивым, юлит, боится и вообще погиб нравственно, как человек. Это так же касается не настоящего сапожника, как не настоящего профессора и не настоящего министра и даже, я думаю, не настоящего пророка. Все лгут, как только попадут в ненадлежащие условия существования, в которых они не могут быть ‘настоящими’ людьми и ‘настоящими’ деятелями.

— Практические занятия студентов? — говорил он. — На них все надеются, как на способ оживить университетскую жизнь, но в этих надеждах столько же обманчивого, как и истинного. Покойный Боголепов выдвинул эту задачу вперед. Вы помните, он сам, профессорствуя в Москве, завел там семинарий по римскому праву, и свою инициативу профессора перенес в инициативу министра. Но собственный его семинарий в Москве шел туго, чего, быть может, он не замечал по простительной иллюзии. На семинариях у него занимались те, кто боялся его экзамена, и если боялся его весь курс или факультет, то весь факультет или курс и ходил на семинарий. Ему казалось, что он выдвинул свою науку вперед, между тем как студенты очень может быть, да даже и вероятно, занимались с большим увлечением другими науками без семинариев, а на его семинарии ходили с затаенной насмешкой или озлоблением, для него невидными. В этом смысле заведенные им практические занятия студентов я считаю окончательно неудавшимися. Так же сухо и строго, как в Москве, он указал, почти приказал, завести семинарии и в Петербурге, сделав запрос профессорам, сколько потребуется для этого ассигновать на пособия денег. Вы видите, что все дело пошло механически. До такого-то года семинариев ни у кого из профессоров не было, а с этого счастливого года вдруг у всех профессоров начались семинарии. Так дела не делаются, по крайней мере в сфере духа. К нашему удивлению, некоторые факультеты здешнего университета, напр. филологический, отказались от всякой субсидии на пособия и решили ничего не заводить, — и представьте, у них вышло лучше, нежели, например, на юридическом факультете, где сейчас же взяли деньги и устроили семинарии. Не знаю, какое они имеют значение. Дисциплинарное — может быть да, а духовного — нет! Боголепов строжайше потребовал, чтобы семинарии были обязательны, чтобы студенты производили на них работы, работы эти представляли профессору, профессор их зачитывал, и все счет, счет, арифметика, арифметика, студенты, конечно, предъявляют свою особу в аудиторию, но какое у них бьется сердце, о чем думает их ум, вот в чем вопрос? Я считаю это дело погибшим, обреченным на ничтожество.

— Что же, они прекратились?

— Нет, существуют, но в них нет души. В то же время на филологическом факультете, который отказался было от субсидий, семинарии идут отлично. Он отказался от официально поставленных семинариев, а неофициальные практические занятия профессоров со студентами там были и раньше, и идут теперь так же хорошо, как и тогда. Трудно представить себе сушь тех письменных материалов, над которыми работают студенты, и посмотрите, как охотно работают! Напр., один профессор, отличный романист (римская история), заставил их разбирать египетские папирусы римской эпохи и относящегося до Рима содержания, и разбирают. У другого они читают писцовые книги, составляют что-то вроде статистики населения Московского государства, кажется, не из занимательных тема — а подите, как они работают! На лекциях всеобщей истории профессор принес им прямо Лютера в подлиннике и заставил переводить: вот вам и семинарий по истории новых веков. Конечно, занимаются лучшие, занимаются не все, но занимаются очень многие.

Отброс везде есть, но приноровить общие студенческие занятия к отбросу значит понизить всю университетскую науку. Ленивый нуждается в понуждении. Но попробуйте методы понуждения наложить на весь курс, на целый факультет, и вы расхолодите прилежных, талантливых и своеохотных. Все станут вялы и все станут заниматься с ненавистью.

— Трудно же положение профессоров.

— Очень. Их все судят, но никто не вникает в их положение.

Я позволю себе предложить вниманию читателей еще несколько выдержек из разъяснений профессора, которые мне показались имеющими довольно общий интерес. Разговор происходил в гостях, и к нам подсел другой профессор, значительно пожилой.

— Вы сетуете, коллега, — сказал он, обращаясь не ко мне, — что юридический факультет в Петербурге потребовал денежного вспомоществования на семинарии. Я изучал это дело довольно внимательно за границей. Там без семинариев университет дохнуть не может, и посмотрите, как там роскошно, завидно обставлены семинарии! Каждый семинарий имеет свою библиотеку специальных пособий или свои кабинеты, как физический и другие. Все это стоит не тысяч, а десятков тысяч, которых никто не жалел для любимого детища университетов. На семинарии всегда разрабатываются глубоко специальные вопросы, и пособие у студента, как и у руководящего семинарием профессора, должно быть постоянно под рукою, за ним некогда бежать в библиотеку, когда вопрос горит и чтобы ответить на него нужно только раскрыть памятник XIV века до P. X. или II-III до P. X. Семинарий каждый — это укромный уголок науки, но полный и до известной степени седой. Семинарии не скользят по поверхности науки, а роются в потрохах ее, и эти потроха должны быть налицо. Вы сказали, что на филологическом факультете студенты разбирают какой-то там папирус и писцовые книги Московского государства. Так ведь они читают же по чем-нибудь? Чтобы разбирать папирус, нужно не только купить его, что довольно

дорого, но еще надо знать иероглифы и, значит, по крайней мере иметь под рукой азбуку и грамматику Шомпалиона? Что же, все это профессор приносит студентам в кармане и, может быть показывая уголок книги из кармана, говорит: ‘Вот, господа, справьтесь!’. Вы говорите против пособий, а между тем выходит, что говорите именно о пособиях.

— Я не знаю, но слышал, что у филологов здешнего университета собралась маленькая, но чрезвычайно искусно подобранная библиотечка ценных пособий, однако собралась как-то сама собой, и уже давно, даже без ведома министерства…

— ‘Библиотечка’, вот то-то и есть. Конечно, Боголепов не сумел завести семинариев, как и вообще этот человек высокой и прекрасной души не имел таланта осуществлять самые верные свои мысли… У него во всяком начинании были колеса не подмазаны, и куда он ни повернется — скрип есть, а хода нет. Он приказал семинарии. Так нельзя. Университет есть столь глубокое историческое и столь глубокое духовное явление, что решительно в каждой стране он приобретает своеобразный колорит, вырабатывает свои незримые законы. Университеты русские нисколько не походят на германские, как германские не походят на английские, и этого не нужно, к этому нелепо стремиться. Одна из особенностей русского университета — это, что он сбрасывает с себя с непобедимым упорством, все торжественное, приказанное и официальное, а официозное и исподтишка крадущееся прямо выколачивает палкой. Он имеет свою историю и ее не переделаешь. До сих пор в Москве помнят и чтут инспектора студентов Нахимова, — просто за то, что это был невыразимый чудак, добряк и николаевский служака. Вот вы и подите. Русский университет имеет неодолимую тенденцию свернуться… не то в семью, не то в какую-то светскую бурсу, не то в что-то похожее на запорожское товарищество, какую-то духовную Сечь. Это не формулировано, но тенденция к этому есть в умах всех. И что в университете растет из почвы этого товарищества, или начинается в духе товарищества, — растет пышно и плодовито. Но ту же самую вещь, отлично растущую по закону товарищества, попробуйте приказать — и она умрет. Умрет сейчас же и фатально. Когда вы говорите, что пособий для семинариев не нужно, то вы собственно говорите против духа их официальности, — и это истина, но вы в то же время говорите о каких-то занятиях с голыми руками — и тут существенно ошибаетесь. Вспомните, что и у казаков были сабли, ‘самопалы’ и свитки, и только они их не покупали, а грабили…

— Кажется, господа, я могу подвести resumИ вашему спору, который грозит сделаться бесплодным. Семинарии и вообще практические занятия студентов нужны — это раз. Они ни в коем случае не могут быть приказаны — это два. Для них нужны пособия и деньги, и деньги большие — это три…

— Не одни пособия! — вмешался подошедший второй профессор.

— А что же?

— Мы упустили самое главное, главный нерв семинария: это ‘подручных’ профессора. Извините за грубое сравнение. Есть сапожный мастер и есть ‘мальчики’ в сапожном ремесле. Но если бы не было ‘подмастерьев’ — ремесло и фирма не устояли бы. Гимназии, не только наши, но все равно и германские, до того мало подготовляют учеников к серьезной науке и самостоятельным занятиям, что студенту — особенно первых курсов — никакого пособия нельзя дать в руки. Памятник XV века, у которого нет сверху нумерации страниц, он будет держать вверх ногами. Представьте теперь семинарий в 20-30 человек. Неужели же ординарный профессор, который имеет задачею приготовляться к лекциям, который в лучшем случае движет науку вперед, работает над каким-нибудь вопросом, — и это хорошо! и это нужно! — будет с утра до вечера торчать в семинарии и, подходя к одному студенту, говорить: ‘Не держите книгу вверх ногами!’, к другому — ‘Вы не понимаете средневековой латыни — для этого есть лексикон Дюканжа’ и проч. Не боги горшки обжигают. Студентам нужна мамка, нужна нянька ученая. Не мать, но хорошая, терпеливая, заботливая бонна. Сюда и попадает институт приват-доцентов, или так называемых ‘оставленных при университете’. Это суть старшие товарищи студентов, прежде всего по возрасту, но в то же время неизмеримо превосходящие их по сведениям, по научности. Товарищи без шалостей и без школьных выходок. Вместо того, чтобы тратить громадные суммы на всякого рода дисциплинарный надзор за студентами, на инспекторат и проч., полезнее было бы эти суммы перебросить на удовлетворительное обеспечение таких ученых ‘подмастерьев’ и больше оставлять при университете талантливых кандидатов. Вы знаете, армия держится ‘унтер-офицерами’. Об ‘унтерах’ рассуждают короли, на них тратятся миллионы. Вот в университете такие вседержащие ‘унтеры’ и суть начинающие ученые, оканчивающие свое ученье, подбадривающие к ученью младших товарищей. Это — молодой лесок около старого. И старый погибнет, а с ним выгорит и лесная травка, т. е. выродятся Бог знает во что студенты, если университет будет расслаиваться на две категории: читателей лекций, старых профессоров, и не умеющих взяться за книгу гимназистов. Тут нет посредствующего. Приват-доценты и вообще руководители семинариев со стороны студенчества, помогающие им выбирать книги, указывающие пособия, помогающие в переводе и вообще постоянно вращающиеся в их среде и в то же время проводящие вечера два в неделю в кабинете профессора, с которым говорят они уже о высших вопросах науки, готовят диссертацию на магистра и проч. — вот эти ‘подмастерья’ и составляют или могут составить настоящую душу университета, только бы Бог дал установить их хорошо. Я хочу сказать — талантливо, и чтобы в деле ‘скрипа’ не было.

— Итак, господа, вы требуете трех вещей: свободы, денег и таланта. Не мало же! И если бы я был насмешник, я сказал бы, что у гг. профессоров ‘губа не дура’.

— А вы бы хотели на копеечку миллион заработать? — ответили они мне в голос. Университет — это миллион. Это богатство Крёза для страны. Ведь посмотрите: Россия же стонет, потому что в университетах что-то неладное творится. А если стонет — может в такой же мере и возрадоваться. И вот, чтобы возрадоваться, Россия действительно должна дать нам… как вы говорите, три вещи: талант, свободу и деньги.

— Послушайте, вы поступаете как испанский рыцарь на большой дороге со слабыми путешественниками. Открывается дверца кареты: ‘Сударыни, вы — свободны, мы — рыцари, но пожалуйте ваши кошельки’. Представьте же такой афронт, что у путешественников нет требуемого, или, заменяя пример настоящим делом, представьте, что у России нет ни одной из трех вещей, на которые у вас разгорелись зубы.

— Все останется по-старому.

Я вздохнул.

III

— Вы начали свою речь с иронического замечания, что профессора тридцать лет спали или безмолвствовали, и только когда на 31-м году их спросили, что им нужно, они пытаются заговорить. Это правда, хотя упрек можно и повернуть. Целых тридцать лет общество точно забыло о своих университетах. Понятно некоторое удивление, с которым они теперь смотрят друг на друга. Все, что живет, нуждается в хронической заботе о себе, в хроническом внимании к себе. Ни того, ни другого не было.

-Я не хотел бы быть не любезным, но разговор так серьезен, что хочется быть вполне искренним. Итак, я скажу то, что может быть и вы начинаете чувствовать: в обществе в Петербурге, а может быть и вообще в России, т. е. в образованной России, нет как-то старого благоговения к профессорам. Помните времена Грановского… ничего подобного нет.

— Вы литератор и я вам отвечу довольно колко: ‘Помните времена Пушкина — ничего подобного нет’. Вообще все ссылки на вершины развития неуместны и злы без справедливости. В армии не рождаются Суворовы, в поэзии — Пушкины, а среди профессоров — Грановские. И останьтесь при этом факте, которого вы ни объяснить, ни поправить не можете. Нет, оставим пустяки и будем говорить об общих условиях, о среднем уровне.

Тут опять сказалась прекрасная черта моего собеседника — не зависть. Он назвал мне несколько имен из областей науки, очень далеких от той, какую он преподавал, и выяснил отлично талант молодых ученых, их заслуги, уже заметные и еще большие обещания для науки, какие в них содержатся. Речь его сделалась крайне одушевленною:

— Это только кажется, что наука в университетах упала за тридцать лет, и видимость эта происходит отчасти оттого, что общество вовсе перестало интересоваться тем, что делается в университете. Самые интересные диспуты проходят безлюдны, самые интересные диссертации в общей журналистике не вызывают ничего, кроме странички-двух насмешливой и невежественной рецензии. Научный дух общества чрезвычайно упал, вот на что вы обратите внимание и о чем пожалейте. Молодые ученые отлично работают. Жар к знаниям чрезвычайный, знание языков и литературы своего предмета удивительны, а главное — они работают по высокому и строгому научному методу. Возьмите, например, философию: что сделала русская мысль в этой области за тридцать лет!

— Что сделала?

— Назову только два труда: ‘Метафизика в древней Греции’ и ‘Учение о Логосе’ кн. С. Трубецкого. Да здесь вы сами знаете литературу предмета. Упомяну еще о Вл. Соловьёве. Раньше не смели появляться такие труды, — я повторяю и подчеркиваю: ‘не смели’, и русский человек не чувствовал себя вправе даже желать быть философом. Раньше он повторял или богомольно ставил восклицательные знаки и многоточия около чужих имен, немецких или английских, и так называемая ‘русская философия’ была вполне презренным явлением, напоминавшим состояние русской литературы при Плавильщикове, Левшине, Юнг-Штиллинге и т. п., и вне Жуковского, Карамзина, даже вне Ломоносова. Теперь русский человек, русский ученый, русский профессор рассуждает и размышляет свободно и спокойно. Я говорю ‘спокойно’, как равный около равных: неужели это завоевание прав мысли ничего не стоит?!

— Мы немножко отвлекаемся в сторону и не держимся той ‘середочки’, того ‘общего уровня’, которых сами вы предложили держаться. Общество не может там разобраться в диссертациях, не может следить за восходящими светилами: но наблюдая общий дух университета, оно не может не видеть, что он понизился, или по крайней мере, что он не стоит высоко.

— Нет, не берите слова назад: этот общий дух действительно понизился. Но он понизился в студенчестве, а не в профессуре. Мы переходим к очень больной, к самой больной стороне университета. Чем бы ни были профессора, пусть они будут сплошь Моммзенами и Вирховыми, они составят собою только блестящую академию наук, но не составят университета. Душа университета в студенте, сущность университета — студент. Университет выше и многозначительнее академии наук, хотя по штату и поставлен ниже ее, ибо он есть огромное и живое историческое явление, тогда как академия есть несколько сонное, есть несколько мертвое явление. И эту многозначительность придает университету студент. Он — живая личная связь между наукою, как всемирным явлением, и между туземными делами, страной своей. Профессура — это сердце, студенчество — это артерии, которые разбегаются по целому организму России. Сердце работает хорошо, но артерии могут страдать склерозом, и тогда сердцу плохо, и тогда организму не хорошо. Вот это есть. И об этом ужасно больно говорить, и тут все неясно…

Он нервно прошелся по комнате.

— Я скажу то, что мне понятно и ясно, хотя это одна миллионная часть истины и искомого объяснения. В огромных массах своих студенчество потеряло научный дух, потеряло PietДt к науке, а затем к кафедре и профессору. Тут не всегда виновен профессор, или виновен не только он один. Государство представляет собою громадный насос, который тянет из университета ‘служилый люд’. Нельзя сказать, чтобы требования государственной службы совпадали с требованиями науки, с идеями науки, в их чистом, бескорыстном и особенно для университета ценном значении. Университет, который хотел бы быть храмом, невольно и от себя независимо преобразуется в фабрику. Соединение храма и фабрики, законов храма и законов фабрики, литургии и шума колес — вот что представляет собою современный и особенно наш русский современный университет.

— Почему русский?!

— По огромности государства русского. Университетов у нас немного, сами они маленькие, а насос к ним приставлен огромный, и этим зевом своим сосущим он значительно преобразовал храм в фабрику. Возьмите юридический факультет. Вот ‘припека с боку’, столь огромная, что она перевешивает и опрокидывает самый каравай, т. е. университет.

Я удивился.

— ‘Как припека с боку’?

— Так. В здешнем Петербургском университете из 3 ¹/₂ тысяч студентов 2 тысячи юристов. Возьмите величину историко-филологического факультета, т. е. студентов 200-300, и вырежьте их число из юридического факультета: вы получите 200-300 человек людей с призванием, со вкусом к юридическим наукам. Это золотое зернышко факультета. Но как оно не велико! Остальные 1700 человек, составляющие целую половину всего Петербургского университета, суть профессионалы, избравшие данный факультет в интересах будущей службы. А как служба еще не наступила, а вместе с тем твердо за ними обеспечена, то четыре года ‘юридического’ пребывания в университете и бывают для них действительно только ‘юридическим’, а не материально-фактическим. Для них много удовольствия, а университету от них много горя.

Он встал и еще раз прошелся по комнате.

— Винят профессоров, а между тем вина просто в том, что Россия слишком велика и подавляет университет своими требованиями, законами своего государственного существования. Возьмите эти 1700 будущих чиновников и выделите их куда-нибудь из университета, ну хоть на подобие Технологического института, да ведь и есть у нас юридический Демидовский лицей в Ярославле, есть Училище Правоведения здесь… Нам все равно, куда вы возьмете эту не научную часть научного университета, и ‘дух университета’ завтра будет другой.

— Неужели? Но, послушайте… То, что вы говорите, ужасно интересно и совершенно ново, но ведь подумайте, Россия есть всемирный колосс, это — еще Рим, опять чудовище, и поработать во славу будущего сему сфинксу даже и для университета почетно. Отделить юридический факультет наподобие Технологического института от университета, и притом в интересах сохранения идеализма в университетах, это значит в то же время оторвать юридический факультет от идеализма и в некоторой мере погасить в нем идеал… Это невозможно. Думайте другое.

— И думать нечего. Тут помогает история и наш хоть небольшой, но собственный опыт. До устава 63-го года, т. е. в университете сороковых годов, при гр. Уварове юридический факультет не составлял целой и самостоятельной единицы, т. е. его вовсе не было. Был философский факультет и в нем первое отделение — историко-филологических наук и второе отделение — государственных наук. Таким образом, философия и философский метод, а с тем вместе и дух философии царственно носился над целым рядом кафедр. Это чего-нибудь стоило. Ибо имя факультета уже дает задачи факультету. Далее, юридические науки и преподавались именно ввиду величия ‘будущего Рима’ с высших философских точек зрения, а не как камеральная подготовка будущих ‘кандидатов на судебные должности’. Россия есть Россия, а вовсе не одно судебное ведомство. Теперь же юридический факультет единственно подготовляет будущих чиновников, следователей, адвокатов и т. д. Он даже прокурора не умеет подготовить, о министре, о государственном деятеле — и спрашивать нечего.

— Но как и что тут сделать?

— Снова соединить юридический факультет с историко-филологическим и читать юридические науки под широким историческим освещением, как выработку в истории государственных учреждений России, Рима, германо-романских государств. Вспомните-ка 60-е годы. Ведь само судебное ведомство было создано и организовано у нас бывшими студентами второго отделения философского факультета.

— Да, это, как говорят французы… idee, идея. И в голову не приходило.

РАЗГОВОР С ПРОФЕССОРОМ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: