Время на прочтение: 13 минут(ы)
Вяземский П. А. Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова: Вместо предисловия <к 'Бахчисарайскому фонтану'> // Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук, Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 152-156.
http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vpk/vpk-152-.htm
Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова
Вместо предисловия <к 'Бахчисарайскому фонтану'>
Кл. Правда ли, что молодой Пушкин печатает новую, третью поэму, то есть поэму по романтическому значению, а по нашему, не знаю, как и назвать.
Изд. Да, он прислал ‘Бахчисарайский фонтан’, который здесь теперь и печатается.
Кл. Нельзя не пожалеть, что он много пишет: скоро выпишется.
Изд. Пророчества оправдываются событием, для поверки нужно время, а между тем замечу, что если он пишет много в сравнении с нашими поэтами, которые почти ничего не пишут, то пишет мало в сравнении с другими своим европейскими сослуживцами. Бейрон, Вальтер Скотт и еще некоторые неутомимо пишут и читаются неутомимо.
Кл. Выставя этих двух британцев, вы думаете зажать рот критике и возражениям! Напрасно! Мы свойства не робкого! Нельзя судить о даровании писателя по пристрастию к нему суеверной черни читателей. Своенравная, она часто оставляет без внимания и писателей достойнейших.
Изд. Не с достойнейшим ли писателем имею честь говорить?
Кл. Эпиграмма — не суждение. Дело в том, что пора истинной, классической литературы у нас миновалась…
Изд. А я так думал, что еще не настала…
Кл. Что ныне завелась какая-то школа новая, никем не признанная, кроме себя самой, не следующая никаким правилам, кроме своей прихоти, искажающая язык Ломоносова, пишущая наобум, щеголяющая новыми выражениями, новыми словами…
Изд. Взятыми из ‘Словаря Российской академии’ и коим новые поэты возвратили в языке нашем право гражданства, похищенное, не знаю, за какое преступление, и без суда, ибо до сей поры мы руководствуемся более употреблением, которое свергнуто быть может употреблением новым. Законы языка нашего еще не приведены в уложение, и как жаловаться на новизну выражений? Разве прикажете подчинить язык и поэтов наших китайской неподвижности? Смотрите на природу! лица человеческие, составленные из одних и тех же частей, вылиты не все в одну физиогномию, а выражение есть физиогномия слов.
Кл. Зачем же, по крайней мере, давать русским словам физиогномию немецкую? Что значит у нас этот дух, эти формы германские? Кто их ввел?
Изд. Ломоносов!
Кл. Вот это забавно!
Изд. А как же? Разве он не брал в нововводимом стихосложении своем съемки с форм германских? Разве не подражал он современным немцам? Скажу более. Возьмите три знаменитые эпохи в истории нашей литературы, вы в каждой найдете отпечаток германский. Эпоха преобразования, сделанная Ломоносовым в русском стихотворстве, эпоха преобразования в русской прозе, сделанная Карамзиным, нынешнее волнение, волнение романтическое и противузаконное, если так хотите назвать его, не явно ли показывают господствующую наклонность литературы нашей! Итак, наши поэты-современники следуют движению, данному Ломоносовым, разница только в том, что он следовал Гинтеру и некоторым другим из современников, а не Гете и Шиллеру1. Да и у нас ли одних германские музы распространяют свое владычество? Смотрите, и во Франции — в государстве, которое, по крайней мере в литературном отношении, едва не оправдало честолюбивого мечтания о всемирной державе, — и во Франции сии хищницы приемлют уже некоторое господство и вытесняют местные, наследственные власти. Поэты, современники наши, не более грешны поэтов-предшественников. Мы еще не имеем русского покроя в литературе, может быть, и не будет его, потому что нет, но во всяком случае поэзия новейшая, так называемая романтическая, не менее нам сродна, чем поэзия Ломоносова или Хераскова, которую вы силитесь выставить за классическую. Что есть народного в ‘Петриаде’ и ‘Россиаде’2, кроме имен?
Кл. Что такое народность в словесности? Этой фигуры нет ни в пиитике Аристотеля, ни в пиитике Горация3.
Изд. Нет ее у Горация в пиитике, но есть она в его творениях. Она не в правилах, но в чувствах. Отпечаток народности, местности: вот что составляет, может быть, главное существеннейшее достоинство древних и утверждает их право на внимание потомства. Глубокомысленный Миллер недаром во ‘Всеобщей истории’ своей указал на Катулла в числе источников и упомянул о нем и характеристике того времени* 4.
Кл. Уже вы, кажется, хотите в свою вольницу романтиков завербовать и древних классиков. Того смотри, что и Гомер и Виргилий были романтики.
Изд. Назовите их как хотите, но нет сомнения, что Гомер, Гораций, Эсхил имеют гораздо более сродства и соотношений с главами романтической школы, чем с своими холодными, рабскими последователями, кои силятся быть греками и римлянами задним числом. Неужели Гомер сотворил ‘Илиаду’, предугадывая Аристотеля и Лонгина и в угождение какой-то классической совести, еще тогда и не вымышленной? Да и позвольте спросить у себя и у старейшин ваших, определено ли в точности, что такое романтический род и какие имеет он отношения и противуположности с классическим? Признаюсь, по крайней мере за себя, что еще не случилось мне отыскивать ни в книгах, ни в уме своем, сколько о том ни читал, сколько о том ни думал, полного, математического, удовлетворительного решения этой задачи. Многие веруют в классический род потому, что так им ведено, многие не признают романтического рода потому, что он не имеет еще законодателей, обязавших в верности безусловной и беспрекословной. На романтизм смотрят как на анархию своевольную, разрушительницу постановлений, освященных древностию и суеверием. Шлегель и г-жа Сталь не облечены в латы свинцового педантства, от них не несет схоластическою важностию, и правила их для некоторых людей не имеют веса, потому что не налегают с важностию, не все из нас поддаются заманчивости, увлечению, многие только что порабощаются господству. Стадо подражателей, о коих говорит Гораций, не переводится из рода в род.5 Что действует на умы многих учеников? Добрая указка, с коей учители по пальцам вбивают ум в своих слушателей. Чем пастырь гонит свое стадо по дороге прогонной? Твердым посохом. Наша братья любит раболепствовать…
Кл. Вы так много мне здесь наговорили, что я не успел кстати сделать отпор вам следующим возражением: доказательством, что в романтической литературе нет никакого смысла, может служить то, что и самое название ее не имеет смысла определенного, утвержденного общим условием. Вы сами признались в том! весь свет знает, что такое классическая литература, чего она требует…
Изд. Потому что условились в определении, а для романтической литературы еще не было времени условиться. Начало ее в природе, она есть, она в обращении, но не поступила еще в руки анатомиков. Дайте срок! придет час, педантство и на ее воздушную одежду положит свое свинцовое клеймо. В котором-нибудь столетии Бейрон, Томас Мур, как ныне Анакреон или Овидий, попадутся под резец испытателей, и цветы их яркой и свежей поэзии потускнеют от кабинетной пыли и закоптятся от лампадного чада комментаторов, антиквариев, схоластиков, прибавим, если только в будущих столетиях найдутся люди, живущие чужим умом и кои, подобно вампирам, роются в гробах, гложут и жуют мертвых, не забывая притом кусать и живых…
Кл. Позвольте между тем заметить вам мимоходом, что ваши отступления совершенно романтические. — Мы начали говорить о Пушкине, от него кинуло нас в древность, а теперь забежали вы и в будущие столетия.
Изд. Виноват! я и забыл, что для вашего брата классика такие походы не в силу. Вы держитесь единства времени и места. У вас ум домосед. Извините — я остепенюсь, чего вы от меня желаете?
Кл. Я желал бы знать о содержании так называемой поэмы Пушкина. Признаюсь, из заглавия не понимаю, что тут может быть годного для поэмы. Понимаю, что можно написать к фонтану стансы, даже оду…
Изд. Да, тем более что у Горация уже есть ‘Бландузский ключ’6.
Кл. Впрочем, мы романтиками приучены к нечаянностям. Заглавие у них эластического свойства: стоит только захотеть, и оно обхватит все видимое и невидимое, или обещает одно, а исполнит совершенно другое, но расскажите мне…
Изд. Предание, известное в Крыму и поныне, служит основанием поэме. Рассказывают, что хан Керим Гирей похитил красавицу Потоцкую и содержал ее в бахчисарайском гареме, полагают даже, что он был обвенчан с нею. Предание сие сомнительно, и г. Муравьев-Апостол в Путешествии своем по Тавриде, недавно изданном, восстает, и, кажется, довольно основательно, против вероятия сего рассказа. Как бы то ни было — сие предание есть достояние поэзии7.
Кл. Так! в наше время обратили муз в рассказчиц всяких небылиц! Где же достоинство поэзии, если питать ее одними сказками?
Изд. История не должна быть легковерна, поэзия — напротив. Она часто дорожит тем, что первая отвергает с презрением, и наш поэт очень хорошо сделал, присвоив поэзии бахчисарайское предание и обогатив его правдоподобными вымыслами, а еще и того лучше, что он воспользовался тем и другим с отличным искусством. Цвет местности сохранен в повествовании со всею возможною свежестью и яркостью. Есть отпечаток восточный в картинах, в самых чувствах, в слоге. По мнению судей, коих приговор может считаться окончательным в словесности нашей, поэт явил в новом произведении признак дарования зреющего более и более8.
Кл. Кто эти судии? мы других не признаем, кроме ‘Вестника Европы’ и ‘Благонамеренного’, и то потому, что пишем с ними заодно. Дождемся, что они скажут!
Изд. Ждите с Богом! а я пока скажу, что рассказ у Пушкина жив и занимателен. В произведении его движения много. В раму довольно тесную вложил он действие полное, не от множества лиц и сцепления различных приключений, но от искусства, с каким поэт умел выставить и оттенить главные лица своего повествования! Действие зависит, так сказать, от деятельности дарования: слог придает ему крылья или гирями замедляет ход его. В творении Пушкина участие читателя поддерживается с начала до конца. — До этой тайны иначе достигнуть нельзя, как заманчивостью слога.
Кл. Со всем тем я уверен, что, по обыкновению романтическому, все это действие только слегка обозначено. Читатель в подобных случаях должен быть подмастерьем автора и за него досказывать. Легкие намеки, туманные загадки: вот материалы, изготовленные романтическим поэтом, а там читатель делай из них, что хочешь. Романтический зодчий оставляет на произвол каждому распоряжение и устройство здания — сущего воздушного замка, не имеющего ни плана, ни основания.
Изд. Вам не довольно того, что вы перед собою видите здание красивое: вы требуете еще, чтоб виден был и остов его. В изящных творениях довольно одного действия общего, что за охота видеть производство? Творение искусства — обман. Чем менее выказывается прозаическая связь в частях, тем более выгоды в отношении к целому. Частые местоимения в речи замедляют ее течение, охлаждают рассказ. Есть в изобретении и в вымысле также свои местоимения, от коих дарование старается отделываться удачными эллипсисами. Зачем все высказывать и на все напирать, когда имеем дело с людьми понятия деятельного и острого? а о людях понятия ленивого, тупого и думать нечего. Это напоминает мне об одном классическом читателе, который никак не понимал, что сделалось в ‘Кавказском пленнике’ с черкешенкою при словах:
И при луне в водах плеснувших
Струистый исчезает круг.
Он пенял поэту, зачем тот не облегчил его догадливости, сказав прямо и буквально, что черкешенка бросилась в воду и утонула. Оставим прозу для прозы! И так довольно ее в житейском быту и в стихотворениях, печатаемых в ‘Вестнике Европы’.
P. S. Тут Классик мой оставил меня с торопливостию и гневом, и мне вздумалось положить на бумагу разговор, происходивший между нами. Перечитывая его, мне впало в ум, что могут подозревать меня в лукавстве, скажут: ‘Издатель нарочно ослабил возражения своего противника и с умыслом утаил все, что могло вырваться у него дельного на защиту своего мнения!’ Перед недоверчивостью оправдываться напрасно! но пускай обвинители мои примут на себя труд перечитать все, что в некоторых из журналов наших было сказано и пересказано на счет романтических опытов — и вообще на счет нового поколения поэзии нашей: если из всего того выключить грубые личности и пошлые насмешки, то, без сомнения, каждый легко уверится, что мой собеседник под пару своим журнальным клевретам.
Сноски к стр. 153
* ‘Quellen der Geschichte der Romer’ <Источники истории римлян (нем.). — Ред.>
В кн.: ‘Бахчисарайский фонтан’ А. Пушкина. М., 1824 (ценз. разр. 10 дек. 1823, выход в свет 10 марта). С. I-XX. Без подписи. С незначительными стилистическими изменениями вошло в Полн. собр. соч. П. А. Вяземского (СПб., 1878. Т. 1. С. 167-173).
Статья была написана Вяземским по просьбе Пушкина, посылая ему для издания ‘Бахчисарайский фонтан’ из Одессы при письме от 4 ноября 1823 г., Пушкин писал: ‘…Еще просьба: припиши к Бахчисараю предисловие или послесловие, если не ради меня, то ради твоей похотливой Минервы, Софьи Кисилевой, прилагаю при сем полицейское послание, яко материал, почерпни из него сведения (разумеется, умолчав об их источнике). Посмотри также в Путешествии Апостола-Муравьева статью Бахчи-Сарай, выпиши из нее что посноснее — да заворожи все это своею прозою, богатою наследницею твоей прелестной поэзии, по которой ношу траур’ (XIII, 73). ‘Полицейское послание’, присланное с поэмой, неизвестно, о других упомянутых Пушкиным источниках см. ниже. Несколько ранее, предлагая переиздать ‘Руслана и Людмилу’ и ‘Кавказского пленника’, Пушкин также просил Вяземского ‘освятить’ издание ‘своею прозою, единственною в нашем прозаическом отечестве’: ‘Не хвали меня, но побрани Русь и русскую публику — стань за немцев и англичан — уничтожь этих маркизов классической поэзии’ (XIII, 66). В предисловии к ‘Бахчисарайскому фонтану’ Вяземский частично выполнил эти рекомендации. Основным объектом его нападений стал ‘Вестник Европы’ и его издатель М. Т. Каченовский, с которым он вел полемику с 1818 г. как с противником Карамзина (см. его ‘Послание к М. Т. Каченовскому’ (СО. 1821. N 2) и ответные полемические выступления ‘Вестника Европы’ (1821. N 2, 5, 9, см. также Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986. С. 475-476, коммент. К. А. Кумпан). Одновременно Вяземский задевает и критиков ‘Благонамеренного’, 10 сентября 1823 г. он писал А. И. Тургеневу: ‘Какой-то тут Цертелев или Сомов лается на меня в ‘Благонамеренном’ под именем жителя Васильевского острова или Выборгской стороны’ (ОА. Т. 2. С. 346, речь шла о статьях Н. А. Цертелева).
Готовить материал для предисловия Вяземский начал уже в ноябре 1823 г., 18 ноября он сообщал Тургеневу о просьбе Пушкина и просил прислать ‘Путешествие в Тавриду’ Муравьева-Апостола и расспросить у С. Потоцкого или Булгарина, ‘не упоминается ли где-нибудь о предании похищения Потоцкой татарским ханом’ (ОА. Т. 2. С. 367). 29 ноября Тургенев выслал Вяземскому книгу Муравьева-Апостола, о ‘романе графини Пот<оцкой>‘ ему не удалось получить сведений (‘да и происшествие, о котором пишешь, не графини Потоцкой, а другой, которой имя не пришло мне на память’ — ОА. Т. 2. С. 368). К ноябрю-декабрю 1823 г. (относится переписка Вяземского с Пушкиным, касающаяся предисловия, известная нам по ответному письму Пушкина от 20 декабря, где Пушкин отговаривает Вяземского от ‘заочного описания Бахчисарая’. ‘Впрочем, в моем эпилоге описание дворца в нынешнем его положении подробно и верно’ (XIII, 83). Все эти исторические и этнографические темы были осторожно затронуты в окончательном тексте предисловия Вяземского.
17 января 1824 г. Вяземский сообщал А. И. Тургеневу, что поэма ‘уже печатается’ и что он готовит предисловие (ОА. Т. 3. С. 4). О том же он пишет Воейкову 25 февраля, замечая, что не уверен, ‘удастся ли’ (Вяземский П. П. А. С. Пушкин (1816-1825): По документам Остафьевского архива. СПб., 1880. С. 55-56). Тем не менее в тот же день он отдает уже готовую рукопись в Московский цензурный комитет.
Сохранилось письмо к Вяземскому цензора А. Ф. Мерзлякова от 26 февраля, написанное в ответ на обращение Вяземского (до нас не дошедшее), с просьбой о смягчении нескольких мест, которые могли быть истолкованы в духе политической оппозиции или слишком явно обозначали полемический адрес статьи — упоминания ‘Вестника Европы’, ‘Благонамеренного’ и т. д. (Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский, Жизнь и творчество. Л., 1969. С. 102-103), смягчив первые, Вяземский оставил без изменения вторые. Умеренностью Мерзлякова как цензора он был удовлетворен (см. его письмо Тургеневу от 28 февр. — Остафьевский архив. Т. 3. С. 13), однако в последующей полемике намекнул, что цензура задержала выпуск пушкинской поэмы и предисловия и что к затруднениям издания был причастен Каченовский (см. с. 163-164 наст. изд.,), о том же он писал А. А. Бестужеву 9 марта, накануне выхода книжки: ‘Я долго барахтался с цензурою, но одержал почти все победы. Найдите у Тургенева письмо мое к Мерзлякову, который был моим цензором. Мерзляков — добрейшая душа, но на ней сидит Каченовский и какой-то пар университетского навоза’ (Русская старина. 1888. N 11. С. 330-331).
По выходе книжки Вяземский получил лестный отзыв о своем предисловии от Жуковского (‘За твое предисловие к ‘Бахчисарайскому фонтану’ обнимаю тебя, оно мне очень, очень понравилось’ — ЛН. Т. 58. С. 40), но стремился узнать мнение и других арзамасцев, 24 марта он пишет Тургеневу: ‘Как довольны вы моим ‘Разговором’? Я дал волю своему перу, да к тому же и не боялся вас, идеологов’ (Остафьевский архив. Т. 3. С. 23). Отклик Пушкина содержался в письме из Одессы от начала апреля 1824 г.: ‘…Разговор прелесть, как мысли, так и блистательный образ их выражения. Суждения неоспоримы. Слог твой чудесно шагнул вперед. <...> Читая твои критические сочинения и письма, я и сам собрался с мыслями и думаю на днях написать кое-что о нашей бедной словесности, о влиянии Ломоносова, Карамзина, Дмитриева и Жуковского. <...> Знаешь ли что? Твой Разговор более писан для Европы, чем для Руси. Ты прав в отношении романтической поэзии. Но старая <-----> классическая, на которую ты нападаешь, полно существует ли у нас? это еще вопрос. — Повторяю тебе перед эвангелием и святым причастием — что Дмитриев, несмотря на все старое свое влияние, не имеет, не должен иметь более весу, чем Херасков или дядя В.<асилий> Львович.<...> Мнения Вест.<ника> Евр.<опы> не можно почитать за мнения, на Благ.<онлиеренного> сердиться не возможно. Где же враги романтической поэзии? Где столпы классические? Обо всем этом поговорим на досуге’ (XIII, 91-92). Письмо Пушкина, в высшей степени комплиментарное, содержало в себе и зерно принципиального спора о классической поэзии (некоторые тезисы подобного спора были намечены в черновом тексте письма от 4 ноября 1823 г. — XIII, 380-382), однако Пушкин не развернул своей концепции. Упрек Вяземскому в излишней полемической запальчивости и переоценке русских ‘классиков’ содержался и в письме Пушкина издателям ‘Сына отечества’ (см. с. 161 наст. изд.) Предисловие Вяземского было повторено при переиздании ‘Бахчисарайского фонтана’, издавая поэму в третий раз, Пушкин предполагал снабдить ее посвящением Вяземскому: ‘Посвящаю тебе стихотв<орение>, некогда явивш<ее>ся под твоим покровительством и которое тебе обязано было большею частью успех<а>. Да будет оно залогом нашей неизменной дружбы и скромным памятником мое<го> уважения [к] благородно<му> тв<оему> характеру <и> любви к твоему прекрасному талант<у>. А. П.’ (Справочный том. С. 40, датируется окт. 1829-февр. 1830 г.). В позднейшей критике предисловие Вяземского оценивалось как сыгравшее значительную роль в ‘освобождении русской литературы от предрассудков французского псевдоклассицизма’ (Белинский. Т. 7. С. 264).
Предисловие Вяземского стало началом бурной полемики. Сомнительным представлялось парадоксальное заявление об античных авторах как предшественниках романтизма, а также о ‘германском’ воздействии на русскую литературу начиная с Ломоносова, выдвинутое в полемике с критиками Жуковского, оно опиралось на теоретические разработки Шлегеля и в особенности мадам де Сталь, ‘германский’ элемент противопоставлялся французскому как национальный и ‘романтический’. В ряде положений статья Вяземского соприкасалась с одновременно появившимися теоретическими работами европейских романтиков (Бершу, Стендаль). См. об этом: Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский. С. 104-109, здесь же возражения Н. И. Мордовченко, связывавшего концепцию Вяземского с карамзинизмом и оценивавшего его постановку вопроса о германском влиянии как снятие проблемы самобытности русской литературы и ее национального своеобразия (Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М., Л., 1959. С. 305-306).
1 Основные черты, характеризующие творчество И. Х. Гюнтера (Гинтера) — эпикурейство и веселость, неясность поэтического словаря, введение грубых сцен и мотивов, недопустимых в героической оде (см. подробнее: Пумпянский Л. Тредиаковский и немецкая школа разума // Западный сборник. М., Л., 1937. Кн. 1). Ломоносов увлекался поэзией Гюнтера. Основные черты, характеризующие творчество И. Х. Гюнтера (Гинтера) — эпикурейство и веселость, неясность поэтического словаря, введение грубых сцен и мотивов, недопустимых в героической оде (см. подробнее: Пумпянский Л. Тредиаковский и немецкая школа разума // Западный сборник. М., Л., 1937. Кн. 1). Ломоносов увлекался поэзией Гюнтера.
2 ‘Россияда‘ (1779) — эпическая поэма М. М. Хераскова. Начало русским Петриадам (эпическим поэмам о Петре) положил М. В. Ломоносов незавершенной героической поэмой ‘Петр Великий’ (1756-1761). В начале XIX в. вышли в свет ‘Петр Великий, героическая поэма в шести песнях, стихами сочиненная’ Р. Сладковского (1803), ‘Петр Великий, лирическое песнопение в осьми песнях’ С. А. Ширинского-Шихматова (1810), ‘Петриада. Поэма эпическая’ А. Н. Грузинцева (1812, 2-е изд. — 1817).
3 Т. е. в трактате Аристотеля ‘Поэтика’ (336-322 гг. до н.э.) и в ‘Послании к Пизонам’ (19-14 гг. до н. э.) Горация, которое еще в античные времена получило название ‘Ars poКtica’ (‘Об искусстве поэзии’).
4 Вяземский ссылается на гл. 6 пятой книги (‘Источники Римской истории’) труда немецкого историка Иоганнеса Мюллера ‘Двадцать четыре книги Всеобщей истории, в особенности европейской’ (‘Vierundzwanzig BЭcher allgemeiner Geschichten, besonders der europДischen Menschheit’. TЭbingen, 1810.). Мюллер указывает на стихотворения Катулла как свидетельство упадка нравов в конце республиканской эпохи.
5 Имеются в виду стихи Горация:
O imitatores, servom pecus, ut mihi saepe
billem, saepe iocum vestri movere tumultus.
(Послания. Кн. l, 19, ст. 19-20)
О подражатели, скот раболепный, как суетность ваша
Часто тревожила желчь мне и часто мой смех возбуждала!
(Пер. М. Дмитриева).
6 Ода Горация ‘Ad fontem Blandusiae’.
7 ‘Путешествие по Тавриде’ И. М. Муравьева-Апостола вышло в свет в мае 1823 г. Отрывок из него опубликован в конце первого издания ‘Бахчисарайского фонтана’, где содержится и мнение Муравьева-Апостола о легенде: ‘Странно очень, что все здешние жители неприменно хотят, чтобы эта красавица была <...> полячка, именно какая-то Потоцкая, будто бы похищенная Керим-Гиреем. Сколько я ни спорил с ними, сколько ни уверял их, что предание сие не имеет никакого исторического основания и что во второй половине XVIII века не так легко было татарам похищать полячек, все доводы мои остались бесполезными, они стоят в одном: красавица была Потоцкая’ (Пушкин. ‘Бахчисарайский фонтан’ М., 1824. С. 47-48). Эту легенду Пушкин слышал, по-видимому, еще в Петербурге, задолго до ссылки на юг, но она подверглась в поэме коренной переработке (см.: Томашевский. Т. 2. С. 116-121, Гроссман Л. П. У истоков ‘Бахчисарайского фонтана’ // Пушкин: Исследования и материалы. Т. III. С. 73-76).
8 Вяземский имеет в виду отзывы о ‘Бахчисарайском фонтане’, полученные им после чтения в Петербурге рукописи поэмы. 27 декабря 1823 г. Е. А. Карамзина сообщала ему: ‘Тургенев недавно читал нам ‘Бахчисарайский фонтан’, который нас совершенно очаровал: это очень, очень красиво’ (ЛН. Т. 58. С. 40, подлинник по-французски). Жуковский в конце декабря 1823-январе 1824 г. писал, »Бахчисарайский фонтан’ — прелесть. Напечатай получше’ (Там же, уточнение датировки: Летопись. С. 671). 9 января 1824 г. Н. В. Путята писал из Петербурга С. Д. Полторацкому: ‘Вы знакомы с князем Вяземским, итак, верно, в бытность Вашу в Москве читали у него новую поэму А. Пушкина ‘Бахчисарайский фонтан’, которую он теперь и печатает, я имел случай прочесть ее в рукописи и, оставляя холодным рецензентам замечать недостатки в плане и др., восхищался прелестными описаниями гарема и заключенных красавиц, вообще поэзия тут дышит какою-то восточной роскошью и негою. Это неоцененный подарок любителям отчественного слова’ (ЛН. Т. 58. С. 41). Без сомнения, Вяземскому был известен и отзыв Д. В. Дашкова в письме к И. И. Дмитриеву от 4 января 1824 г. с высокой оценкой поэмы: ‘С живым удовольствием читали мы ‘Бахчисарайский фонтан’, отрывок, показывающий какую-то зрелость таланта, по крайней мере в описаниях. Теперь Пушкину надобно учиться в пору останавливаться. Говорят, что Вяземский печатает в Москве это стихотворение. В таком случае, сделайте милость, заметьте ему одно место, требующее исправления. Зарема умирает от рук немых кизляров, а кызляр по-турецки значит просто девушки. Название Кызляр-Агасси, вероятно обманувшее Пушкина, значит начальника над девушками харема. Не говорю уже о всеобщем европейском предрассудке (не менее того ложном) о немых, употребляемых на тайные казни в харемах, но я бы и это выкинул из поэмы Пушкина, где так хорошо сохранены все местные краски’ (РА. 1868. N 4-5. С. 600). Ошибка, указанная Дашковым и восходящая к ‘Абидосской невесте’ Байрона, была исправлена в печатном издании (см.: Томашевский. Т. 2. С. 128).
Прочитали? Поделиться с друзьями:
