Разговоръ между богами.
(О томъ, что боле дйствуетъ на душу: живопись или музыка?)
(Съ Нмецкаго.)
(О томъ, что боле дйствуетъ на душу: живопись или музыка?)
(Съ Нмецкаго.)
——
Разговор между богами, Иванчин-Писарев Николай Дмитриевич, Год: 1811
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Музы, часто незная о чемъ бы разговаривать на досуг, иногда заводили споръ между собою о преимуществ искусств своихъ и объ ихъ достоинств. Мн удалось тайными средствами свдать объ одномъ разговор сего рода между Музою живописи и Богинею музыки под предсдательствомъ самаго Аполлона, и я намренъ бесду ихъ пересказать своимъ читателямъ. Вчно-юный Богъ сидлъ подъ любимымъ лавромъ, держа на родительскомъ лон своемъ младшую и любезнйшую изъ дщерей, Поезію, об старшія сестры ея сидли по сторонамъ, и спорили между собою: чье искусство, живопись, или музыка боле дйствуетъ на душу?
Мое, мое безъ всякаго сомннія, сказала Муза живописи: круг дйствія моего равенъ земл и небу въ своемъ пространств Все въ мір мн принадлежитъ. Въ моей вол устрашить душу небесною молніею, или развеселитъ ее прекраснйшимъ видомъ Природы. Могу потрясти ее изображеніемъ стремнин ужаснейшихъ, или показать взорамъ ея протяженіе безпредльнаго океана. Могу изобразить вс страсти, заставляю ихъ говорить на лицахъ, и выраженія ихъ печатлю на душ зрителя. Пусть назовутъ мн искусство, которое имло бы круг дйствія обширнйшій.
О пространств и обширности незнаю, отвчала Музыка, но что касается досады, до проницательности, то мое искусство, думаю, можетъ похвалиться преимуществомъ. Область твоя обширна, сестрица, но сила не велика, ибо ты трудишься единственно надъ поверхностями. Ты имешь множество предметовъ, не спорю, однакожь всхъ предметовъ своихъ представляешь, подобно зеркалу, только вншніе виды. Предметы сокровенные употребляешь не съ лучшимъ успхомъ, и имя множество матеріаловъ, производитъ очень малое дйствіе. И напротивъ того позволь мн сестрица похвалиться своею скудостію, — я посредствомъ семи только бдныхъ тоновъ, невидимыхъ и нпонятныхъ, трогаю всякое чувствительное сердце, ими соорудила я свтъ сей, и храню въ немъ устройство. По звукамъ лиры моей вс вещи стали въ надлежащемъ порядк, вс, говорю, вещи въ Природ, не исключая прекраснйшихъ твоихъ видовъ, отношеніями тоновъ моихъ они существуютъ и дйствуютъ. И такъ съ немногими способами я произвожу великія дйствія, незримыми волнами окружаю сердце, проницаю во внутренности его, увлекаю его съ собою: вс струны чувствительности суть мой струны, ими-то я управляю, прикасаясь къ симъ слабымъ, дрожащимъ нитямъ. Сестрица! видла ли ты когда-нибудь кисть въ рукахъ родителя нашего Аполлона? Нтъ, онъ носитъ при себ лиру! слдственно музыка превосходитъ вс искусства,
Аполлонъ объявилъ Музамъ свою волю, что онъ не желаетъ быть въ ихъ спор. Вы об мои дщери, сказалъ онъ, притомъ же кром лиры я ношу и стрлы солнца, въ которыхъ содержатся вс цвты и вся изящность, и такъ защищайся лучше, о дщерь моя, живопись, кажется, теперь еще не на твоей сторон побда. Рчь была о дйствіи искусства, а нее его обширности.
Тогда Живопись начала продолжать защищеніе своихъ преимуществъ. И дйствіе мое, о родитель! безъ всякаго противорчія есть самое чистое, ясное, высокое, продолжительное. Сестра очень справедливо назвала тоны свои невидимыми, они темны, невразумительны, точно таково и дйствіе оныхъ. Кто бъ состояніи изъяснить значеніе тоновъ? Не правда ли, что они говорятъ языкомъ безпорядочнымъ неясныхъ ощущеній, какъ будто все приближаются къ душ, и никогда въ ней не прикасаются, производятъ шумъ подобно волнамъ моря, и не оставляютъ по себ дйствія совершеннаго въ душ человка? Они утекаютъ, какъ ручей, какъ дуновеніе втра. Гд образ ихъ? гд остатки голоса ихъ и языка? Я же напротивъ того, съ гордостію повторяю, я произвожу дйствіе самое опредленное, самое ясное, самое продолжительное. Мои формы очевидны, кто взглянулъ на меня, тотъ знаетъ и помнитъ, что видлъ. Меня удержать можно не только въ памяти, но во взорахъ, даже въ воображеніи и въ воспоминаніи долговременномъ. Я изображаю лучами солнца, и дйствіе мое вчно, подобно солнечному свту. Кто однажды созерцалъ небесные виды Рафаеля и его братіи, кто нсколько минут взиралъ на нихъ въ томъ навсегда остается впечатлніе, тотъ былъ зрителемъ самыхъ небесъ, насладился лицезрніемъ боговъ и богинь Олимпа, благоуханіемъ ихъ амброзіи, сіяніемъ ихъ зрака, въ томъ никогда неизчезаютъ начертанія видовъ, ни впечатлнія, ни мысли! А ты, о бдная Муза, съ троеструнною своею лирою…
Сестра моя, прервала скромная Богиня музыки, извлекая тихіе звуки изъ своей лиры, сестра моя опять начинаетъ говоришь о богатств, и уклоняется отъ силы дйствія. Никто не споритъ, что черта есть черта и краска краска, что можно видть ихъ глазами, и что на досуг можно смотрть на нихъ, пока угодно, но смотрть и быть растрогану, видть ясно и долго и чувствовать, не есть одно и то же. Напротивъ извстно, что ясность боле или мене ослабляетъ силу чувствованія, ибо только тотъ получаетъ ясное понятіе, кто разсматриваетъ хладнокровно. Ты изображаешь лучами солнца, но для холодной памяти. Говоришь съ восторгомъ, великолпная Муза, о богахъ и о богиняхъ, о благоуханіи и амброзіи, но и сей восторгъ твой есть жаръ воображенія, а не сердца и не чувствительности. Никто изъ любимцевъ твоихъ не посщалъ тебя: они обыкновенно изображали только людей, а очень понятна, что въ мір были и будутъ люди въ тысячу разъ прекраснйшіе тхъ, но ихъ когда-либо изображали твои живописцы. Они безпрестанно списывали, иногда, захотвши быть образцовыми, составляли чудовищныя лица, писавши такъ-называемыхъ боговъ и героевъ, показали всю свою бдность, которою ты упрекаешь меня несправедливо. Они брянчали на изорванныхъ струнахъ ветхаго орудія, которое называли антикомъ, тогда какъ должны были бы услаждать ухо звуками однострунной арфы. Не уже ли ты думаешь, сестрица, что лежащія на палитр краски могутъ съ Натурою спорить о превосходств, не говорю уже, превзойти чудесную полноту ея и неподражаемую, точность? Огонь растертой и зажженной въ доск едва ли можетъ возпламенить человческое сердце, или превратить въ прахъ вещество, такъ чтобы вмсто онаго надлежало созидать другое.
Ты очень, строга, дочь моя! остановилъ ее предсдатель собранія — ты въ искусств порочишь только ошибки художниковъ, или даже ихъ безсмысленныхъ панигиристовъ. Говори о предлежащемъ дл и защищайся. Живопись утверждаетъ, что дйствія твоего искусства, неясны, темны, несовершенны, кратки и непостоянны. Отвчай.
Отвчать на то весьма нетрудно, сказала Музыка. Кто лучше тебя о томъ вдаетъ, о творецъ вчнаго доброгласія? Сестра желаетъ, чтобы мои тоны были рядами и красками, и требуетъ невозможнаго. Она желаетъ, чтобы я ихъ привсила къ стн, чтобы они, подобно Мемнонову истукану, издавали звук при солнечномъ появленіи, и чтобы подобно колокольной машин звенли безпрестанно, но ето также невозможно, и скоро надоло бы всякому. Мое дйствіе скоро проходитъ, но для кого? Для бднаго, всмъ впечатлніямъ подверженнаго человка. Для него и должно быть такимъ дйствіе моего искусства, ибо оно очень сильно, очень стремительно, очень обильно. Люди не такъ сотворены, чтобы могли наслаждаться вчною боговъ гармоніею, они ходятъ по дну въ океан моего искусства, къ нимъ достигаютъ только немногіе тоны безпредльной музыки, и притомъ самые легкіе напвы. Игра мусикійскихъ орудій ихъ есть только слабой отголосокъ моего полета. И такъ неудивительно, что дйствіе моего искусства для людей не есть совершенное, оно и быть не монет совершеннымъ въ ихъ природ, иначе надлежало бы имъ самимъ быть гармоніею. Темнота и неясность ощущеній зависитъ отъ ихъ способностей, а не отъ моихъ тоновъ, которые сами по себ и свтлы и ясны. Они суть высокій образецъ согласія и порядка. Они суть, какъ сказалъ одинъ мудрецъ мною вдохновенный, содержанія и числа всего міра. И такъ, сестрица, ты желая хулить меня, похвалила. Ты похвалила въ искусств моемъ свойство его безконечнаго и сильнаго дйствія, ибо сказала, что и самъ чело вкъ, столь благородное созданіе, въ себ вмщать его не можетъ, и едва удобенъ малое время наслаждаться онымъ. Напротивъ того во множеств форм твоихъ и красокъ онъ не только никогда не растеряется, но ему нужны кром земныхъ предметовъ еще и другіе, единственно для разнообразія, и чтобы по возможности избжать встрчи съ первыми, у меня иначе: мои ощущенія не совмстны съ земною природою, ими человк медленными шагами постепенно восходитъ выше и выше, напослдокъ достигаетъ хранилища всеобщаго совершенства, начинаетъ продолжительно наслаждаться вчною мелодіею.
Богиня доброгласія говорила съ увеличивающимся жаромъ, и чувство душевнаго восторга изображалось на лиц ея и во всхъ движеніяхъ. Въ то самое время приближилась къ ней Уранія и приняла ее въ свои объятія. Юная Муза стихотворства устремила на нее свои взоры. Слова Музыки изливались тонами, для показанія всему Олимпу дйствія ея искусства. Но Аполлонъ прервалъ рчь ея, и напомнилъ, что надобно, говоришь о земномъ доброгдасіи, и о томъ дйствіи, какое иметъ оно надъ человческою душею. Защищенія твои весьма достаточны, любезная дщерь, прибавилъ Аполлонъ: твое искусство достигаетъ до самой вершины Олимпа, теперь пусть говоритъ сестра твоя.
Такъ, сказала живопись: она вознесла искусство свое до самаго Олимпа, а въ моихъ любимцахъ неодобряетъ даже мечты о видахъ небожителей.— Перестаньте говорить об Олимп, любезныя дщери, вы об существа небесныя, и ваши искусства также должны быть небеснаго свойства, ежели хотите, чтобы они дйствовали на земныхъ жителей. Человческая душа есть сестра наша по своему происхожденію, и все что дйствуетъ на нее, должно быть причастно безпредльности и законамъ горняго Олимпа. Люди называютъ изящныя искусства небесными, и въ том не ошибаются. Вс твои формы и фигуры, о живопись, при всемъ изяществ своемъ ничего незначатъ, когда он неоживлены духомъ небеснымъ. Онъ долженствуетъ быть въ каждой картин твоей, и вс части приводить къ единству, иначе вся точность, все искусство начертанія останется бднымъ и мертвымъ. Равнымъ образомъ и въ теб, о Музыка, чувство души должно соединять вс тоны и имъ сопутствовать, а иначе о нихъ можно будетъ сказать тоже самое, что приписываешь ты холоднымъ подражаніямъ живописи, прибавлю, что твои тоны будутъ еще несносне, ибо твое искусство живетъ единственно симъ небеснымъ духомъ. И такъ перестаньте спорить о словахъ, и каждая говори объ опредленныхъ дйствіяхъ своего искусства. Ежели угодно, я велю пригласить сюда стараго Аристотеля: онъ уметъ опредлять значеніе словъ, и недозволитъ вамъ сбиваться.—
Об Музы отказались отъ предлагаемаго посредника, и просили назначить имъ въ судіи младшую сестру свою, Поезію, ежели самъ Аполлон нежелаетъ быть ршителемъ ихъ спора. Она ученица наша, сказали Музы, и любитъ насъ обихъ. Она женщина, слдственно можетъ судишь о женскихъ искусствахъ и об ихъ дйствіяхъ. притомъ же она сестра наша. ‘Приближься, любезная сестрица! сказали Музы: оставь родительское лоно.’ Поезія охотно согласилась, и споръ начался въ третій раз и послдній.
Мн кажется, любезныя сестрицы, сказала Поезія, что для удобнйшаго примиренія вамъ бы надлежало сперва, по слову самаго Аполлона, тщательне раздлить дйствія, которыя производишь стараетесь, и опредлить т душевныя способности, на которыя дйствуютъ ваши искусства. Ты, живопись, дйствуешь боле на воображеніе нежели на сердце, на воображеніе, которое иногда ведетъ къ сердцу, по большей части ближе къ разуму. Вотъ почему вс представленія твои ясне, но зато он и холодне, какъ справедливо замчаетъ Музыка. И въ томъ нтъ стыда для живописи’, напротивъ ето ея преимущество: правильность и точность суть главныя средства ея дйствія, только покрытыя одеждою изящности. Живописецъ поступилъ бы очень худо, оставивъ главныя свои средства и принявшись за побочныя, за дйствующія прямо на сердце, безъ правильности и безъ строгой точности. Главной предметъ твой, сестрица, есть рисовка и духъ ее животворящій, я сама долго у тебя училась, и теперь еще учуся ежедневно. Трогательныя выраженія въ чертахъ, прелестная отдлка въ наружности тла и въ цвтахъ тогда только хороши, когда главной предметъ говоритъ душ вразумительно, ясно и чисто. Чмъ мене живопись ищетъ благовидной наружности, чмъ старательне остерегается отъ хвастливыхъ представленій, тмъ надежне бываетъ успхъ ея дйствія, и тмъ скоре она изъ простаго подражателя становится творцемъ чистой, глубокой, изящной, всегда новой истины. А ты, о Музыка, ты для меня боле нежели сама живопись, гармонія твоя и мелодія суть основаніе изящества во всхъ искусствахъ и даже въ самой живописи. Но признайся, любезная сестрица, что безъ моихъ словъ, безъ пнія, безъ танцовъ и другихъ пособій твои чувства остаются для людей невразумительны. Ты говоришь сердцу, но многихъ ли разумъ тебя понимаетъ? И говоря даже сердцу, ты производишь на немъ совсмъ не духовныя впечатлнія. Кто незнаетъ, что и животныя отъ однихъ тоновъ становятся веселы, а отъ другихъ печальны? Было время, когда длали жестокіе опыты надъ мозгомъ живыхъ тварей, найдено, что разными давленіями производится боль и удовольствіе, чмъ же сіи ощущенія разнятся отъ твоихъ, ежели не тмъ только, что ты дйствуешь гораздо нжне? Весьма справедливо, что человческое сердце есть твое орудіе, но смотри, для чего на немъ играешь. Теперь скажите, сестрицы: при какихъ случаяхъ и для какой цли дйствуютъ ваши искусства? Сравните.
Живопись начала вычислять вс глубокія впечатлнія, картинами ея произведенныя. Она упомянула о Брутовой супруг, которая не могла плакать до тхъ поръ, пока внезапно не увидла изображеніе Андромахи, и которая тогда только залилась слезами. Она говорила о множеств другихъ картин, которыя сильно дйствовали на душу зрителей, утшали ихъ, ободряли, и вообще, подобно являющимся тнямъ умершихъ, производили надъ душами великія перемны.
Извини, сестрица, сказала Поезія: надобно говорить о дйствіяхъ собственно теб принадлежащихъ. До сихъ поръ мы упоминали о дйствіяхъ, производимыхъ по большей части предметами, которые ты изображаешь, а теб извстно, что еслибъ вмсто написанной Андромахи, или другаго лица знаменитаго, явился взорамъ самой подлинникъ, очень слабо нами изображаемый, тогда вроятно дйствіе было бы гораздо сильне. Представь себ юную дігу облеченную всми совершенствами идеальнаго изящества, мы показываемъ ее людямъ въ искусственныхъ своихъ подражаніяхъ, ты согласишься, что подражаніе наше очень слабо въ сравненіи съ подлинникомъ, и что дйствія самой Натуры по существенности своихъ предметовъ гораздо богате великими и полезными слдствіями, нежели наши искусственныя подражанія. Ты, Музыка, напротивъ того всегда дйствуешь творческою своею силою, не имя образца своему искусству ни на земл ни на неб.
Отъ того-то именно, сказала Музыка, дйствіе мое всегда ново, самобытно, восхитительно. Я творю, а не подражаю, я вызываю тоны, какъ душа вызываете мысли, какъ Юпитер воззвалъ міры изъ ничтожества, и мои тоны, подобно голосамъ волшебнымъ, доходятъ до самой души, которая увлекается потопомъ сладкопнія, сама себя забываетъ, теряется въ восторгахъ. Вы слышали о дйствіяхъ музыки во времена древнія и новйшія, вамъ извстны повсти об Амфіонахъ и Орфеях, о Линахъ и Тимотеяхъ. Ихъ прославляютъ во всхъ концахъ вселенной.
Прославляютъ, сестрица, сказала Поезія, но ты незабудь, что я теб помогала. Я подкрпляла твои тоны, а ты оживляла мои пснопнія. Я изъясняла язык твои, и чувствами души давала силу твоей выразительности: такимъ образомъ мы
дйствовали вмст. Но съ тхъ пор какъ мы разлучились, искусства наши сдлались въ тысячу раз нжне, вс части ихъ тщательно опредлены, предписаны вс правила, которыхъ нарушить недозволяется: и при всемъ томъ дйствія нашихъ искусств прославляются ли на земл такъ, какъ прославлялись они древнимъ? Меня читаютъ, тебя слушаютъ, читая меня, бранятъ или зваютъ, слушая тебя играютъ, или разговариваютъ, а наконецъ и отъ тебя и отъ меня засыпаютъ.
Не мы тому причиною, смло отвчала Музыка, а имена во зло употребляемыя. Гудильщиковъ и свирльщиков никогда не признавала я чадами своего искусства, ибо кто испыталъ на себ дйствія ихъ тоновъ? Не уже ли ты не находишь различія между запачканнымъ кузнецомъ Вулкановымъ и между прекрасною Гебою, растворяющею для боговъ нектар и амброзію? А что иное многіе квартеты и сонаты, многіе тріо и симфоніи, какъ не кузнецы Вулканевы? Я и вы об, сестрицы, неможемъ упрекать себя за дурачества глупыхъ стихотворцовъ, маляровъ и гудильщиковъ.
Вспомни однакожъ, любезная сестра сказала Поезія, вспомни о времени первобытной простоты своей и о тогдашнемъ дйствіи твоего искусства. Ежели слышанныя нами отъ матери Мнемозины повсти хоть въ половину справедливы, гд нын твои Орфеи и Амфіоны, и куда двалось творческое ихъ могущество?
Такъ, сестрица, отвчала Музыка: лта юности моей во многихъ странахъ уже минули, однакожъ не я устарла, а состарлись люди такъ называемаго хорошаго общества, люди, которые затйливо созидаютъ изъ тоновъ гармоническія громады, вмсто того чтобъ спокойно наслаждаться оными. Они стараются удивлять разум, неумя услаждать сердца. Все легкое имъ ненравится, имъ надобные ужасныя трудности, единственно для того чтобъ преодолвши ихъ, удивить всхъ и тмъ величаться. Думаете ли вы, сестрицы, что я одобряю усилія тхъ музыкантовъ, которые въ музык живописуютъ и стихотворствуютъ? Нтъ, сіи зати чужды моему искусству, равно какъ и мысль того изобртателя, которой вздумавши сдлать клавикордъ изъ разноцвтныхъ красокъ, удивлялся, что никому онъ не нравится, какъ орудіе мусикійское. Въ прочемъ истинныя дйствія моего искусства не совсмъ еще на земли истребились. У всхъ народовъ, даже у Турковъ и Варваровъ живетъ оно, и каждой наслаждается имъ, кому только дана способность наслаждаться. Для народовъ изнженныхъ нужна приличная пища, у нихъ дйствія мои обнаруживаются гораздо сильне: однакожъ не искусству моему приписывать должно вину въ томъ, что одинъ безумецъ упалъ въ объятія Лаисы, или что потребилъ городъ Персеполь пожаромъ. Дйствія мои устремляются къ нжнымъ удовольствіямъ, однакожъ не думайте по тому, будто они слабы или ненадежны. Не часто ли стройные звуки псни, простые тоны музыки исторгали человка изъ глубокой печали и возносили его на верхъ отрады? Не часто ли нжная и простая мелодія извлекаетъ слёзы грусти, или внезапно возобновляешь въ человк прежнія чувства и переноситъ его въ юношескій возрастъ. Или переселяетъ на поля невдомыя мечтательнаго рая? Такъ, милыя сестрицы, любимецъ моего искусства можетъ производить надъ людьми чудеса великія, лишь только захочетъ проникнуть въ таинства тоновъ, удобныхъ растрогать человка, и въ ходъ мелодіи, потрясающей весь состав его. Углубляясь дале въ мое искусство и изслдывая великія дйствія онаго,— любимецъ мой пріобрли бы полную власть надъ cepдцемъ человческимъ, хотя бы оно было желзное.
Нельзя ли намъ, сказала Поезія, возобновить древняго великаго дйствія? Соединимъ опять наши искусства. Я покажу теб способъ чувствовать, а ты слдуй только моему вдохновенію.
Музыка насмялась. Ето было бы хорошо, даже иногда и нужно, только едва ли достаточно. Какъ часто сводили меня съ пути стихотворцы твои, показывая мн дорогу! Можетъ быть они-то наиболе испортили между людьми мое искусство. Притомъ же вспомни, сестрица, что ты сама сказала: музыкантъ творитъ изъ ничего, каждой разъ онъ долженъ изобртать новой языкъ для своихъ чувствованіи. Но ежели онъ сего сдлать не можетъ, ежели не чувствуетъ того, чего требуетъ стихотворецъ, то какъ же онъ изобразитъ чувства, которыхъ не понимаетъ? Какъ ему изъяснитъ ихъ стихотворецъ? Возможно ли словами въ кого-либо вдохнуть тоны и чувства? Погршность кроется въ злоупотребленіи музыки, слдственно его истребить надобно. Въ прочемъ я и ты, сестрица, Музыка и Поезія, будемъ жить въ союз, и мы соединенными силами произведемъ великое дйствіе, только не хочу быть твоею служанкою, я была нкогда учительницею твоею, и сама имю собственной свой кругъ дйствія. Мн служатъ танцы равно какъ и слова, поступь и тлодвиженія служатъ мн равно какъ и стихи твои: и я собственно заключаю въ себ и напвъ, и танцы, и мру. Музыкантъ, играя, изобртаетъ, подобно истинному поету, которой въ одно и то же время поетъ и сочиняетъ.
Муза Живописи и самъ Аполлонъ начинали уже скучать разговоромъ. Первая между тмъ занялась начертаніемъ спокойной страсти, и забыла о спор. Вотъ, сказала она, дйствіе моего искусства, оно успокоиваетъ и веселитъ душу. Любитель живописи радуется каждымъ лучемъ солнца. Гд другіе ничего не видятъ, тамъ созерцаетъ онъ разнообразную игру натуры, изслдываетъ тайныя дйствія оной, и наслаждается не изреченнымъ удовольствіемъ.
Сказанное тобою, отвчала Поезія, относится къ изображеніямъ сельскихъ видовъ, но въ разсужденіи живописи исторической, слышала я, что и у тебя дйствуютъ люди, одержимые сильными страстями, такіе какихъ у меня и у Музыки найти едва ли можно. Насъ обихъ упрекаютъ, будто мы любимцамъ своимъ вмсто вдохновенія низпосылаемъ затйливость, а я думаю, что изображая страсть, сама ты необходимо бываешь одержима страстію.
Тутъ Аполлонъ объявилъ, что это не принадлежитъ къ разговору, и при томъ еще отчасти несправедливо. Кто изображаетъ разсвирпвшаго человка, продолжалъ сынъ Латоны, тому нужно ли самому быть неистовымъ? описывающій бшенаго долженъ ли самъ бситься? Въ том-то и состоишь преимущество всякаго небеснаго искусства, что оно постигаетъ и угадываетъ сокровеннйшіе сгибы сердца человческаго. Поврьте мн, что пьяной не можетъ хорошо воспть веселыя пиршества, и стихотворецъ изображающія страсти? иногда совершенно противуположныя. Не можетъ ихъ въ себ чувствовать, довольно, ежели онъ, какъ врное зеркало, принимаетъ ихъ и передаетъ другимъ въ неизмняемомъ вид. Тоже самое разумть должно о живописи и о музык. Вс знаменитые художники были люди холодные и веселаго нрава, вс они цвли юностію и озарялись лучами моего сіянія. Но пора уже окончить спор вашъ.
Ты, живопись, искусствомъ своимъ представляешь ясные, свтлые, неизмняющіеся виды: они говорятъ воображенію, а посредствомъ его разуму и сердцу: ты успокоиваешь и веселишь своихъ любимцовъ. Довольна, ли моимъ ршеніемъ? А ты, Музыка, непосредственно дйствуешь на сердце человческое волшебнымъ жезломъ своимъ, возбуждаешь чувства и страсти, но неявственно, и потому имешь надобность въ указател, которой дйствія твои сблизилъ бы съ разумомъ человческимъ. Теперь довольна ли ты? Вы об спорили о слов дйствіе, которое принадлежитъ боле музык нежели живописи, если принять дйствіе только за силу впечатлнія, недумая что въ душ человческой иногда замняется она обширностію, ясностію и продолжительностію. И такъ вы спорили о томъ единственно, должно ли быть ухо глазомъ и глазъ ухомъ. Успокойтесь. Чмъ несходне дйствія ваши между собою, тмъ для васъ лучше. Желаете ли удостовриться безъ всякаго спора о важности своихъ дйствій? Разсмотрите, въ чемъ отказано слпому и глухому. Глухой гораздо лучше другихъ видитъ и различаетъ предметы, для бесды онъ глупъ и не знаетъ веселости: ему недостаетъ вншняго чувства, посредствомъ коего искусство прямо говоритъ сердцу. Слпецъ несчастенъ, не имя понятія о тхъ совершенствахъ, которыя приобртаются чувствомъ зрнія, но сердце его открыто для всхъ впечатлніи и для каждой страсти и онъ въ тихомъ уединеніи своемъ творитъ для себя сладостныя удовольствія. Многіе слпцы были великими музыкантами и поетами, но покажите, мн глухаго, которой при всей точности подражанія былъ бы великимъ живописцомъ. Перестанемъ. Вы об мои дщери. Ты, живопись, изображаешь для разума, ты, Музыка, говоришь сердцу, а ты, любезная Поезія, ты ученица и наставница обихъ.
Сестры обнялись дружески. Аполлонъ, увнчалъ ихъ неувядаемымъ своимъ лавромъ, а Геба освжила ихъ нектаромъ посл продолжительнаго разговора.
Разговоръ между богами,
Музы, часто незная о чемъ бы разговаривать на досуг, иногда заводили споръ между собою о преимуществ искусств своихъ и объ ихъ достоинств. Мн удалось тайными средствами свдать объ одномъ разговор сего рода между Музою живописи и Богинею музыки под предсдательствомъ самаго Аполлона, и я намренъ бесду ихъ пересказать своимъ читателямъ. Вчно-юный Богъ сидлъ подъ любимымъ лавромъ, держа на родительскомъ лон своемъ младшую и любезнйшую изъ дщерей, Поезію, об старшія сестры ея сидли по сторонамъ, и спорили между собою: чье искусство, живопись, или музыка боле дйствуетъ на душу?
Мое, мое безъ всякаго сомннія, сказала Муза живописи: круг дйствія моего равенъ земл и небу въ своемъ пространств Все въ мір мн принадлежитъ. Въ моей вол устрашить душу небесною молніею, или развеселитъ ее прекраснйшимъ видомъ Природы. Могу потрясти ее изображеніемъ стремнин ужаснейшихъ, или показать взорамъ ея протяженіе безпредльнаго океана. Могу изобразить вс страсти, заставляю ихъ говорить на лицахъ, и выраженія ихъ печатлю на душ зрителя. Пусть назовутъ мн искусство, которое имло бы круг дйствія обширнйшій.
О пространств и обширности незнаю, отвчала Музыка, но что касается досады, до проницательности, то мое искусство, думаю, можетъ похвалиться преимуществомъ. Область твоя обширна, сестрица, но сила не велика, ибо ты трудишься единственно надъ поверхностями. Ты имешь множество предметовъ, не спорю, однакожь всхъ предметовъ своихъ представляешь, подобно зеркалу, только вншніе виды. Предметы сокровенные употребляешь не съ лучшимъ успхомъ, и имя множество матеріаловъ, производитъ очень малое дйствіе. И напротивъ того позволь мн сестрица похвалиться своею скудостію, — я посредствомъ семи только бдныхъ тоновъ, невидимыхъ и нпонятныхъ, трогаю всякое чувствительное сердце, ими соорудила я свтъ сей, и храню въ немъ устройство. По звукамъ лиры моей вс вещи стали въ надлежащемъ порядк, вс, говорю, вещи въ Природ, не исключая прекраснйшихъ твоихъ видовъ, отношеніями тоновъ моихъ они существуютъ и дйствуютъ. И такъ съ немногими способами я произвожу великія дйствія, незримыми волнами окружаю сердце, проницаю во внутренности его, увлекаю его съ собою: вс струны чувствительности суть мой струны, ими-то я управляю, прикасаясь къ симъ слабымъ, дрожащимъ нитямъ. Сестрица! видла ли ты когда-нибудь кисть въ рукахъ родителя нашего Аполлона? Нтъ, онъ носитъ при себ лиру! слдственно музыка превосходитъ вс искусства,
Аполлонъ объявилъ Музамъ свою волю, что онъ не желаетъ быть въ ихъ спор. Вы об мои дщери, сказалъ онъ, притомъ же кром лиры я ношу и стрлы солнца, въ которыхъ содержатся вс цвты и вся изящность, и такъ защищайся лучше, о дщерь моя, живопись, кажется, теперь еще не на твоей сторон побда. Рчь была о дйствіи искусства, а нее его обширности.
Тогда Живопись начала продолжать защищеніе своихъ преимуществъ. И дйствіе мое, о родитель! безъ всякаго противорчія есть самое чистое, ясное, высокое, продолжительное. Сестра очень справедливо назвала тоны свои невидимыми, они темны, невразумительны, точно таково и дйствіе оныхъ. Кто бъ состояніи изъяснить значеніе тоновъ? Не правда ли, что они говорятъ языкомъ безпорядочнымъ неясныхъ ощущеній, какъ будто все приближаются къ душ, и никогда въ ней не прикасаются, производятъ шумъ подобно волнамъ моря, и не оставляютъ по себ дйствія совершеннаго въ душ человка? Они утекаютъ, какъ ручей, какъ дуновеніе втра. Гд образ ихъ? гд остатки голоса ихъ и языка? Я же напротивъ того, съ гордостію повторяю, я произвожу дйствіе самое опредленное, самое ясное, самое продолжительное. Мои формы очевидны, кто взглянулъ на меня, тотъ знаетъ и помнитъ, что видлъ. Меня удержать можно не только въ памяти, но во взорахъ, даже въ воображеніи и въ воспоминаніи долговременномъ. Я изображаю лучами солнца, и дйствіе мое вчно, подобно солнечному свту. Кто однажды созерцалъ небесные виды Рафаеля и его братіи, кто нсколько минут взиралъ на нихъ въ томъ навсегда остается впечатлніе, тотъ былъ зрителемъ самыхъ небесъ, насладился лицезрніемъ боговъ и богинь Олимпа, благоуханіемъ ихъ амброзіи, сіяніемъ ихъ зрака, въ томъ никогда неизчезаютъ начертанія видовъ, ни впечатлнія, ни мысли! А ты, о бдная Муза, съ троеструнною своею лирою…
Сестра моя, прервала скромная Богиня музыки, извлекая тихіе звуки изъ своей лиры, сестра моя опять начинаетъ говоришь о богатств, и уклоняется отъ силы дйствія. Никто не споритъ, что черта есть черта и краска краска, что можно видть ихъ глазами, и что на досуг можно смотрть на нихъ, пока угодно, но смотрть и быть растрогану, видть ясно и долго и чувствовать, не есть одно и то же. Напротивъ извстно, что ясность боле или мене ослабляетъ силу чувствованія, ибо только тотъ получаетъ ясное понятіе, кто разсматриваетъ хладнокровно. Ты изображаешь лучами солнца, но для холодной памяти. Говоришь съ восторгомъ, великолпная Муза, о богахъ и о богиняхъ, о благоуханіи и амброзіи, но и сей восторгъ твой есть жаръ воображенія, а не сердца и не чувствительности. Никто изъ любимцевъ твоихъ не посщалъ тебя: они обыкновенно изображали только людей, а очень понятна, что въ мір были и будутъ люди въ тысячу разъ прекраснйшіе тхъ, но ихъ когда-либо изображали твои живописцы. Они безпрестанно списывали, иногда, захотвши быть образцовыми, составляли чудовищныя лица, писавши такъ-называемыхъ боговъ и героевъ, показали всю свою бдность, которою ты упрекаешь меня несправедливо. Они брянчали на изорванныхъ струнахъ ветхаго орудія, которое называли антикомъ, тогда какъ должны были бы услаждать ухо звуками однострунной арфы. Не уже ли ты думаешь, сестрица, что лежащія на палитр краски могутъ съ Натурою спорить о превосходств, не говорю уже, превзойти чудесную полноту ея и неподражаемую, точность? Огонь растертой и зажженной въ доск едва ли можетъ возпламенить человческое сердце, или превратить въ прахъ вещество, такъ чтобы вмсто онаго надлежало созидать другое.
Ты очень, строга, дочь моя! остановилъ ее предсдатель собранія — ты въ искусств порочишь только ошибки художниковъ, или даже ихъ безсмысленныхъ панигиристовъ. Говори о предлежащемъ дл и защищайся. Живопись утверждаетъ, что дйствія твоего искусства, неясны, темны, несовершенны, кратки и непостоянны. Отвчай.
Отвчать на то весьма нетрудно, сказала Музыка. Кто лучше тебя о томъ вдаетъ, о творецъ вчнаго доброгласія? Сестра желаетъ, чтобы мои тоны были рядами и красками, и требуетъ невозможнаго. Она желаетъ, чтобы я ихъ привсила къ стн, чтобы они, подобно Мемнонову истукану, издавали звук при солнечномъ появленіи, и чтобы подобно колокольной машин звенли безпрестанно, но ето также невозможно, и скоро надоло бы всякому. Мое дйствіе скоро проходитъ, но для кого? Для бднаго, всмъ впечатлніямъ подверженнаго человка. Для него и должно быть такимъ дйствіе моего искусства, ибо оно очень сильно, очень стремительно, очень обильно. Люди не такъ сотворены, чтобы могли наслаждаться вчною боговъ гармоніею, они ходятъ по дну въ океан моего искусства, къ нимъ достигаютъ только немногіе тоны безпредльной музыки, и притомъ самые легкіе напвы. Игра мусикійскихъ орудій ихъ есть только слабой отголосокъ моего полета. И такъ неудивительно, что дйствіе моего искусства для людей не есть совершенное, оно и быть не монет совершеннымъ въ ихъ природ, иначе надлежало бы имъ самимъ быть гармоніею. Темнота и неясность ощущеній зависитъ отъ ихъ способностей, а не отъ моихъ тоновъ, которые сами по себ и свтлы и ясны. Они суть высокій образецъ согласія и порядка. Они суть, какъ сказалъ одинъ мудрецъ мною вдохновенный, содержанія и числа всего міра. И такъ, сестрица, ты желая хулить меня, похвалила. Ты похвалила въ искусств моемъ свойство его безконечнаго и сильнаго дйствія, ибо сказала, что и самъ чело вкъ, столь благородное созданіе, въ себ вмщать его не можетъ, и едва удобенъ малое время наслаждаться онымъ. Напротивъ того во множеств форм твоихъ и красокъ онъ не только никогда не растеряется, но ему нужны кром земныхъ предметовъ еще и другіе, единственно для разнообразія, и чтобы по возможности избжать встрчи съ первыми, у меня иначе: мои ощущенія не совмстны съ земною природою, ими человк медленными шагами постепенно восходитъ выше и выше, напослдокъ достигаетъ хранилища всеобщаго совершенства, начинаетъ продолжительно наслаждаться вчною мелодіею.
Богиня доброгласія говорила съ увеличивающимся жаромъ, и чувство душевнаго восторга изображалось на лиц ея и во всхъ движеніяхъ. Въ то самое время приближилась къ ней Уранія и приняла ее въ свои объятія. Юная Муза стихотворства устремила на нее свои взоры. Слова Музыки изливались тонами, для показанія всему Олимпу дйствія ея искусства. Но Аполлонъ прервалъ рчь ея, и напомнилъ, что надобно, говоришь о земномъ доброгдасіи, и о томъ дйствіи, какое иметъ оно надъ человческою душею. Защищенія твои весьма достаточны, любезная дщерь, прибавилъ Аполлонъ: твое искусство достигаетъ до самой вершины Олимпа, теперь пусть говоритъ сестра твоя.
Такъ, сказала живопись: она вознесла искусство свое до самаго Олимпа, а въ моихъ любимцахъ неодобряетъ даже мечты о видахъ небожителей.— Перестаньте говорить об Олимп, любезныя дщери, вы об существа небесныя, и ваши искусства также должны быть небеснаго свойства, ежели хотите, чтобы они дйствовали на земныхъ жителей. Человческая душа есть сестра наша по своему происхожденію, и все что дйствуетъ на нее, должно быть причастно безпредльности и законамъ горняго Олимпа. Люди называютъ изящныя искусства небесными, и въ том не ошибаются. Вс твои формы и фигуры, о живопись, при всемъ изяществ своемъ ничего незначатъ, когда он неоживлены духомъ небеснымъ. Онъ долженствуетъ быть въ каждой картин твоей, и вс части приводить къ единству, иначе вся точность, все искусство начертанія останется бднымъ и мертвымъ. Равнымъ образомъ и въ теб, о Музыка, чувство души должно соединять вс тоны и имъ сопутствовать, а иначе о нихъ можно будетъ сказать тоже самое, что приписываешь ты холоднымъ подражаніямъ живописи, прибавлю, что твои тоны будутъ еще несносне, ибо твое искусство живетъ единственно симъ небеснымъ духомъ. И такъ перестаньте спорить о словахъ, и каждая говори объ опредленныхъ дйствіяхъ своего искусства. Ежели угодно, я велю пригласить сюда стараго Аристотеля: онъ уметъ опредлять значеніе словъ, и недозволитъ вамъ сбиваться.—
Об Музы отказались отъ предлагаемаго посредника, и просили назначить имъ въ судіи младшую сестру свою, Поезію, ежели самъ Аполлон нежелаетъ быть ршителемъ ихъ спора. Она ученица наша, сказали Музы, и любитъ насъ обихъ. Она женщина, слдственно можетъ судишь о женскихъ искусствахъ и об ихъ дйствіяхъ. притомъ же она сестра наша. ‘Приближься, любезная сестрица! сказали Музы: оставь родительское лоно.’ Поезія охотно согласилась, и споръ начался въ третій раз и послдній.
Мн кажется, любезныя сестрицы, сказала Поезія, что для удобнйшаго примиренія вамъ бы надлежало сперва, по слову самаго Аполлона, тщательне раздлить дйствія, которыя производишь стараетесь, и опредлить т душевныя способности, на которыя дйствуютъ ваши искусства. Ты, живопись, дйствуешь боле на воображеніе нежели на сердце, на воображеніе, которое иногда ведетъ къ сердцу, по большей части ближе къ разуму. Вотъ почему вс представленія твои ясне, но зато он и холодне, какъ справедливо замчаетъ Музыка. И въ томъ нтъ стыда для живописи’, напротивъ ето ея преимущество: правильность и точность суть главныя средства ея дйствія, только покрытыя одеждою изящности. Живописецъ поступилъ бы очень худо, оставивъ главныя свои средства и принявшись за побочныя, за дйствующія прямо на сердце, безъ правильности и безъ строгой точности. Главной предметъ твой, сестрица, есть рисовка и духъ ее животворящій, я сама долго у тебя училась, и теперь еще учуся ежедневно. Трогательныя выраженія въ чертахъ, прелестная отдлка въ наружности тла и въ цвтахъ тогда только хороши, когда главной предметъ говоритъ душ вразумительно, ясно и чисто. Чмъ мене живопись ищетъ благовидной наружности, чмъ старательне остерегается отъ хвастливыхъ представленій, тмъ надежне бываетъ успхъ ея дйствія, и тмъ скоре она изъ простаго подражателя становится творцемъ чистой, глубокой, изящной, всегда новой истины. А ты, о Музыка, ты для меня боле нежели сама живопись, гармонія твоя и мелодія суть основаніе изящества во всхъ искусствахъ и даже въ самой живописи. Но признайся, любезная сестрица, что безъ моихъ словъ, безъ пнія, безъ танцовъ и другихъ пособій твои чувства остаются для людей невразумительны. Ты говоришь сердцу, но многихъ ли разумъ тебя понимаетъ? И говоря даже сердцу, ты производишь на немъ совсмъ не духовныя впечатлнія. Кто незнаетъ, что и животныя отъ однихъ тоновъ становятся веселы, а отъ другихъ печальны? Было время, когда длали жестокіе опыты надъ мозгомъ живыхъ тварей, найдено, что разными давленіями производится боль и удовольствіе, чмъ же сіи ощущенія разнятся отъ твоихъ, ежели не тмъ только, что ты дйствуешь гораздо нжне? Весьма справедливо, что человческое сердце есть твое орудіе, но смотри, для чего на немъ играешь. Теперь скажите, сестрицы: при какихъ случаяхъ и для какой цли дйствуютъ ваши искусства? Сравните.
Живопись начала вычислять вс глубокія впечатлнія, картинами ея произведенныя. Она упомянула о Брутовой супруг, которая не могла плакать до тхъ поръ, пока внезапно не увидла изображеніе Андромахи, и которая тогда только залилась слезами. Она говорила о множеств другихъ картин, которыя сильно дйствовали на душу зрителей, утшали ихъ, ободряли, и вообще, подобно являющимся тнямъ умершихъ, производили надъ душами великія перемны.
Извини, сестрица, сказала Поезія: надобно говорить о дйствіяхъ собственно теб принадлежащихъ. До сихъ поръ мы упоминали о дйствіяхъ, производимыхъ по большей части предметами, которые ты изображаешь, а теб извстно, что еслибъ вмсто написанной Андромахи, или другаго лица знаменитаго, явился взорамъ самой подлинникъ, очень слабо нами изображаемый, тогда вроятно дйствіе было бы гораздо сильне. Представь себ юную дігу облеченную всми совершенствами идеальнаго изящества, мы показываемъ ее людямъ въ искусственныхъ своихъ подражаніяхъ, ты согласишься, что подражаніе наше очень слабо въ сравненіи съ подлинникомъ, и что дйствія самой Натуры по существенности своихъ предметовъ гораздо богате великими и полезными слдствіями, нежели наши искусственныя подражанія. Ты, Музыка, напротивъ того всегда дйствуешь творческою своею силою, не имя образца своему искусству ни на земл ни на неб.
Отъ того-то именно, сказала Музыка, дйствіе мое всегда ново, самобытно, восхитительно. Я творю, а не подражаю, я вызываю тоны, какъ душа вызываете мысли, какъ Юпитер воззвалъ міры изъ ничтожества, и мои тоны, подобно голосамъ волшебнымъ, доходятъ до самой души, которая увлекается потопомъ сладкопнія, сама себя забываетъ, теряется въ восторгахъ. Вы слышали о дйствіяхъ музыки во времена древнія и новйшія, вамъ извстны повсти об Амфіонахъ и Орфеях, о Линахъ и Тимотеяхъ. Ихъ прославляютъ во всхъ концахъ вселенной.
Прославляютъ, сестрица, сказала Поезія, но ты незабудь, что я теб помогала. Я подкрпляла твои тоны, а ты оживляла мои пснопнія. Я изъясняла язык твои, и чувствами души давала силу твоей выразительности: такимъ образомъ мы
дйствовали вмст. Но съ тхъ пор какъ мы разлучились, искусства наши сдлались въ тысячу раз нжне, вс части ихъ тщательно опредлены, предписаны вс правила, которыхъ нарушить недозволяется: и при всемъ томъ дйствія нашихъ искусств прославляются ли на земл такъ, какъ прославлялись они древнимъ? Меня читаютъ, тебя слушаютъ, читая меня, бранятъ или зваютъ, слушая тебя играютъ, или разговариваютъ, а наконецъ и отъ тебя и отъ меня засыпаютъ.
Не мы тому причиною, смло отвчала Музыка, а имена во зло употребляемыя. Гудильщиковъ и свирльщиков никогда не признавала я чадами своего искусства, ибо кто испыталъ на себ дйствія ихъ тоновъ? Не уже ли ты не находишь различія между запачканнымъ кузнецомъ Вулкановымъ и между прекрасною Гебою, растворяющею для боговъ нектар и амброзію? А что иное многіе квартеты и сонаты, многіе тріо и симфоніи, какъ не кузнецы Вулканевы? Я и вы об, сестрицы, неможемъ упрекать себя за дурачества глупыхъ стихотворцовъ, маляровъ и гудильщиковъ.
Вспомни однакожъ, любезная сестра сказала Поезія, вспомни о времени первобытной простоты своей и о тогдашнемъ дйствіи твоего искусства. Ежели слышанныя нами отъ матери Мнемозины повсти хоть въ половину справедливы, гд нын твои Орфеи и Амфіоны, и куда двалось творческое ихъ могущество?
Такъ, сестрица, отвчала Музыка: лта юности моей во многихъ странахъ уже минули, однакожъ не я устарла, а состарлись люди такъ называемаго хорошаго общества, люди, которые затйливо созидаютъ изъ тоновъ гармоническія громады, вмсто того чтобъ спокойно наслаждаться оными. Они стараются удивлять разум, неумя услаждать сердца. Все легкое имъ ненравится, имъ надобные ужасныя трудности, единственно для того чтобъ преодолвши ихъ, удивить всхъ и тмъ величаться. Думаете ли вы, сестрицы, что я одобряю усилія тхъ музыкантовъ, которые въ музык живописуютъ и стихотворствуютъ? Нтъ, сіи зати чужды моему искусству, равно какъ и мысль того изобртателя, которой вздумавши сдлать клавикордъ изъ разноцвтныхъ красокъ, удивлялся, что никому онъ не нравится, какъ орудіе мусикійское. Въ прочемъ истинныя дйствія моего искусства не совсмъ еще на земли истребились. У всхъ народовъ, даже у Турковъ и Варваровъ живетъ оно, и каждой наслаждается имъ, кому только дана способность наслаждаться. Для народовъ изнженныхъ нужна приличная пища, у нихъ дйствія мои обнаруживаются гораздо сильне: однакожъ не искусству моему приписывать должно вину въ томъ, что одинъ безумецъ упалъ въ объятія Лаисы, или что потребилъ городъ Персеполь пожаромъ. Дйствія мои устремляются къ нжнымъ удовольствіямъ, однакожъ не думайте по тому, будто они слабы или ненадежны. Не часто ли стройные звуки псни, простые тоны музыки исторгали человка изъ глубокой печали и возносили его на верхъ отрады? Не часто ли нжная и простая мелодія извлекаетъ слёзы грусти, или внезапно возобновляешь въ человк прежнія чувства и переноситъ его въ юношескій возрастъ. Или переселяетъ на поля невдомыя мечтательнаго рая? Такъ, милыя сестрицы, любимецъ моего искусства можетъ производить надъ людьми чудеса великія, лишь только захочетъ проникнуть въ таинства тоновъ, удобныхъ растрогать человка, и въ ходъ мелодіи, потрясающей весь состав его. Углубляясь дале въ мое искусство и изслдывая великія дйствія онаго,— любимецъ мой пріобрли бы полную власть надъ cepдцемъ человческимъ, хотя бы оно было желзное.
Нельзя ли намъ, сказала Поезія, возобновить древняго великаго дйствія? Соединимъ опять наши искусства. Я покажу теб способъ чувствовать, а ты слдуй только моему вдохновенію.
Музыка насмялась. Ето было бы хорошо, даже иногда и нужно, только едва ли достаточно. Какъ часто сводили меня съ пути стихотворцы твои, показывая мн дорогу! Можетъ быть они-то наиболе испортили между людьми мое искусство. Притомъ же вспомни, сестрица, что ты сама сказала: музыкантъ творитъ изъ ничего, каждой разъ онъ долженъ изобртать новой языкъ для своихъ чувствованіи. Но ежели онъ сего сдлать не можетъ, ежели не чувствуетъ того, чего требуетъ стихотворецъ, то какъ же онъ изобразитъ чувства, которыхъ не понимаетъ? Какъ ему изъяснитъ ихъ стихотворецъ? Возможно ли словами въ кого-либо вдохнуть тоны и чувства? Погршность кроется въ злоупотребленіи музыки, слдственно его истребить надобно. Въ прочемъ я и ты, сестрица, Музыка и Поезія, будемъ жить въ союз, и мы соединенными силами произведемъ великое дйствіе, только не хочу быть твоею служанкою, я была нкогда учительницею твоею, и сама имю собственной свой кругъ дйствія. Мн служатъ танцы равно какъ и слова, поступь и тлодвиженія служатъ мн равно какъ и стихи твои: и я собственно заключаю въ себ и напвъ, и танцы, и мру. Музыкантъ, играя, изобртаетъ, подобно истинному поету, которой въ одно и то же время поетъ и сочиняетъ.
Муза Живописи и самъ Аполлонъ начинали уже скучать разговоромъ. Первая между тмъ занялась начертаніемъ спокойной страсти, и забыла о спор. Вотъ, сказала она, дйствіе моего искусства, оно успокоиваетъ и веселитъ душу. Любитель живописи радуется каждымъ лучемъ солнца. Гд другіе ничего не видятъ, тамъ созерцаетъ онъ разнообразную игру натуры, изслдываетъ тайныя дйствія оной, и наслаждается не изреченнымъ удовольствіемъ.
Сказанное тобою, отвчала Поезія, относится къ изображеніямъ сельскихъ видовъ, но въ разсужденіи живописи исторической, слышала я, что и у тебя дйствуютъ люди, одержимые сильными страстями, такіе какихъ у меня и у Музыки найти едва ли можно. Насъ обихъ упрекаютъ, будто мы любимцамъ своимъ вмсто вдохновенія низпосылаемъ затйливость, а я думаю, что изображая страсть, сама ты необходимо бываешь одержима страстію.
Тутъ Аполлонъ объявилъ, что это не принадлежитъ къ разговору, и при томъ еще отчасти несправедливо. Кто изображаетъ разсвирпвшаго человка, продолжалъ сынъ Латоны, тому нужно ли самому быть неистовымъ? описывающій бшенаго долженъ ли самъ бситься? Въ том-то и состоишь преимущество всякаго небеснаго искусства, что оно постигаетъ и угадываетъ сокровеннйшіе сгибы сердца человческаго. Поврьте мн, что пьяной не можетъ хорошо воспть веселыя пиршества, и стихотворецъ изображающія страсти? иногда совершенно противуположныя. Не можетъ ихъ въ себ чувствовать, довольно, ежели онъ, какъ врное зеркало, принимаетъ ихъ и передаетъ другимъ въ неизмняемомъ вид. Тоже самое разумть должно о живописи и о музык. Вс знаменитые художники были люди холодные и веселаго нрава, вс они цвли юностію и озарялись лучами моего сіянія. Но пора уже окончить спор вашъ.
Ты, живопись, искусствомъ своимъ представляешь ясные, свтлые, неизмняющіеся виды: они говорятъ воображенію, а посредствомъ его разуму и сердцу: ты успокоиваешь и веселишь своихъ любимцовъ. Довольна, ли моимъ ршеніемъ? А ты, Музыка, непосредственно дйствуешь на сердце человческое волшебнымъ жезломъ своимъ, возбуждаешь чувства и страсти, но неявственно, и потому имешь надобность въ указател, которой дйствія твои сблизилъ бы съ разумомъ человческимъ. Теперь довольна ли ты? Вы об спорили о слов дйствіе, которое принадлежитъ боле музык нежели живописи, если принять дйствіе только за силу впечатлнія, недумая что въ душ человческой иногда замняется она обширностію, ясностію и продолжительностію. И такъ вы спорили о томъ единственно, должно ли быть ухо глазомъ и глазъ ухомъ. Успокойтесь. Чмъ несходне дйствія ваши между собою, тмъ для васъ лучше. Желаете ли удостовриться безъ всякаго спора о важности своихъ дйствій? Разсмотрите, въ чемъ отказано слпому и глухому. Глухой гораздо лучше другихъ видитъ и различаетъ предметы, для бесды онъ глупъ и не знаетъ веселости: ему недостаетъ вншняго чувства, посредствомъ коего искусство прямо говоритъ сердцу. Слпецъ несчастенъ, не имя понятія о тхъ совершенствахъ, которыя приобртаются чувствомъ зрнія, но сердце его открыто для всхъ впечатлніи и для каждой страсти и онъ въ тихомъ уединеніи своемъ творитъ для себя сладостныя удовольствія. Многіе слпцы были великими музыкантами и поетами, но покажите, мн глухаго, которой при всей точности подражанія былъ бы великимъ живописцомъ. Перестанемъ. Вы об мои дщери. Ты, живопись, изображаешь для разума, ты, Музыка, говоришь сердцу, а ты, любезная Поезія, ты ученица и наставница обихъ.
Сестры обнялись дружески. Аполлонъ, увнчалъ ихъ неувядаемымъ своимъ лавромъ, а Геба освжила ихъ нектаромъ посл продолжительнаго разговора.
[Иванчин-Писарев Н.Д.] Разговор между богами: (О том, что более действует на душу: живопись, или музыка?): (С немецкаго) // Вестн. Европы. — 1811. — Ч. 57, N 11. — С.165-186.