Разбор поэмы 'Руслан и Людмила', сочин. Александра Пушкина, Воейков Александр Федорович, Год: 1820 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: < 1 минуты

Воейков А. Ф. Разбор поэмы ‘Руслан и Людмила’, сочин. Александра Пушкина // Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук, Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 36—68.

http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vpk/vpk-0362.htm

А. Ф. ВОЕЙКОВ

Разбор поэмы ‘Руслан и Людмила’, сочин. Александра Пушкина*

Происшествие, здесь воспеваемое, почерпнуто из старинных русских сказок. Они все, сколько до сих пор известно, писаны прозою, наш молодой поэт поступил очень хорошо, написав сию богатырскую поэму стихами, и предпочел идти по следам Ариоста и Виланда, а не Флориана. Хорошие судии, истинные знатоки изящного не одобряют такого рода творений в прозе. Они не знают до сих пор, как назвать их, ибо прозаическая поэма есть противоречие в словах, чудовищное произведение в искусстве, они также не называют их романами, ибо величественный ход и возвышенный язык эпопеи не допускает в сии странного рода сочинения ни простоты подробностей, ни описания простонародных обычаев и обыкновенных страстей, составляющих достоинство хороших романов. Из всего этого следует, что стихотворение, нами рассматриваемое, по всей справедливости названо поэмою¹. Оно заключает в себе описание героического подвига, движется пружинами сверхъестественными, разделено на песни и написано свежими, яркими красками.

Однако поэма ‘Руслан и Людмила’ не эпическая, не описательная и не дидактическая. Какая же она? Богатырская: в ней описываются богатыри Владимировы, и основание ее почерпнуто из старинных русских сказок, волшебная, ибо в ней действуют волшебники, шуточная, что доказывается следующими многочисленными из нее выписками:

И, щипля ус от нетерпенья.

В пирах никем не побежденный,

Но воин скромный средь мечей.

Бояре, задремав от меду,

С поклоном убрались домой.

И, важно подбочась, Фарлаф,

Надувшись, ехал за Русланом.

Едва не пляшет над седлом.

То дразнишь бегуна лихого.

Мое седое божество

Ко мне пылало сильной страстью.

Изменник! изверг! о, позор!

Но трепещи, девичий вор!

Но робкий всадник вверх ногами

Свалился тяжко в грязный ров.

Те, кои, правду возлюбя,

На темном сердца дне читали,

Конечно, знают про себя,

Что если женщина в печали

Сквозь слез, украдкой, как-нибудь,

Назло привычке и рассудку,

Забудет в зеркало взглянуть,

То грустно ей уж не на шутку.

Арапов длинный ряд идет

………………………………………….

И на подушках осторожно

Седую бороду несет,

И входит с важностью за нею

Горбатый карлик из дверей,

Его-то голове обритой

И острой шапкою покрытой

Принадлежала борода.

Уж он приближился, тогда

Княжна с постели соскочила,

Седого карлу за колпак

Рукою быстрой ухватила,

Дрожащий подняла кулак

И в страхе завизжала так,

Что всех как громом оглушила.

Трепеща, скорчился бедняк…

Не то — шутите вы со мною —

Всех удавлю вас бородою.

Щекотит ноздри копием,

И, сморщась, голова зевнула,

Глаза открыла и чихнула…

………………………………………….

………………..с ресниц, с усов,

С бровей слетела стая сов,

Чихнуло эхо……………………..

И в щеку тяжкой рукавицей

С размаху голову разит.

Твою пощечину забуду.

Не прав фернейский злой крикун.

А та — под юбкою гусар,

Лишь дайте ей усы да шпоры!

Запрыгал карла за седлом.

Ныне сей род поэзии называется романтическим. Содержание поэмы: великий российский князь Владимир выдал дочь свою Людмилу за князя Руслана, но злой волшебник Черномор похитил ее в первую ночь брака. Храбрый Руслан, вспомоществуемый благодетельным волшебником, финским уроженцем, преодолел бесчисленные препятствия, победил трех сильных соперников, невзирая на ужасную силу колдуна Черномора и колдуньи Наины, вырвал ее из когтей чудовища и возвратился с нею благополучно в Киев к изнуренному печалью и уже начинавшему терять надежду свидания с дочерью Владимиру.

Содержание первой песни. Могущественный Владимир выдавал меньшую дочь свою Людмилу за храброго князя Руслана и пировал в высокой гриднице с могучими сынами и друзьями. Гости пили золотой мед из тяжелых серебряных чаш и слушали соловья-Баяна: в сладкогласных песнях, сопровождаемых звонкими гуслями, прославлял он красоту невесты и славные подвиги жениха. Три несчастные соперника Руслановы: мрачный Рогдай, сладострастный хазарский хан и робкий Фарлаф с пасмурным лицом сидели за столом брачным: они все трое обожали прелесть-Людмилу. Веселое пиршество кончилось, бояре, охмелевшие от меду, убрались домой, и невесту проводили на брачную постель… но вдруг с громом и свистом одетый в тучу колдун Черномор влетел в чертог брачный и унес молодую. Великий князь, сраженный печальною вестью, вызывает рыцарей гнаться за нею в погоню и в отмщение Руслану за то, что он не умел сберечь жены своей, обещает отдать ее в супруги тому, кто ее отыщет и возвратит в родительские объятия. Руслан, Рогдай, князь хазарский и Фарлаф седлают коней, скачут, но дорога разделяется и идет в четыре стороны. ‘Разъедемся!’ — вскричали они, и каждый поскакал своей особенной дорогой. Руслан видит пещеру и свет в ней, находит там старца, который, приняв его с благоволением, сказывает витязю, что он долго ждал его, объявляет ему, что Людмила похищена Черномором, ободряет его — и предсказывает, что он, победив все препятствия, соединится с своею возлюбленною и возвратится в Киев. Ночью старец Финн повествует юному богатырю свои странные приключения. Но едва блеснул рассвет, как благодарный витязь прощается с своим хозяином, который напутствует его своими благословениями и увещевает не забывать его советов.

Содержание второй песни. После обращения к воинам, поэтам и любовникам поэт описывает, как неукротимый Рогдай, погруженный в мрачную задумчивость, предпринял зверское намерение умертвить Руслана, чтобы тем надежнее завладеть его невестою-женою. Он оборачивает коня и во весь опор спешит догнать счастливого соперника. В это время трус Фарлаф обедал на берегу ручья, но, увидев, что кто-то мчится к нему на коне, бросил обед, копье, шлем, вскочил на лошадь и поскакал опрометью, как заяц, Рогдай — за ним. Примчавшись ко рву, ретивый конь Фарлафа перепрыгнул через него, но его всадник свалился в грязный ров. Свирепый Рогдай, узнав, что он принял сего негодяя за Руслана, смеялся сам над собою. Ведьма Наина вытащила Фарлафа из тины, а Рогдай поскакал к верной смерти. Без труда нагнал он печального Руслана — началось единоборство! — но автор, возбудив до высочайшей степени наше любопытство, оставляет богатырей и своенравною кистью рисует полет Черномора с похищенною Людмилою, лишившеюся чувств и памяти. Он перенес ее в страшный свой замок, где пролежала княжна до утра, объятая тяжким забвением. Проснувшись, она протягивает руки к возлюбленному супругу, но обнимает один воздух, зовет его, но никто не отвечает, озирается вокруг себя — и видит, что она одна лежит на пуховых подушках, окруженная ужасною тишиною. Тут автор описывает великолепные чертоги, уборы, утварь в замке злого волшебника. Людмила оделась, выглянула в окно — и видит снежные равнины, ледяные горы, обнаженные леса. В слезах отчаяния бежит она в серебряную дверь и очутилась в саду*, украшенном, как сад Армиды².

Ах, природа не утешает одинокой! она грустит, решается спрыгнуть в воду — и не прыгнула, уморить себя с голоду — и кушает. Наступает ночь: обремененная горестью и усталостью княжна засыпает в саду, неведомая сила переносит ее в спальню, три прежние горничные девушки ее раздели. Она пробуждается от шума. Карла Черномор торжественно входит в ее комнату. Княжна рассердилась, бросилась на него, и бедняк, испуганный такою отвагою, бросился бежать, запутался в бороде арапы насилу его распугали и унесли. Черномор второпях покинул у Людмилы шапку-невидимку.

Здесь поэт с сожалением оставляет свою Людмилу и летит на помощь к своему богатырю, которого оставил в великой опасности: он описывает ужасное единоборство и победу Руслана над Рогдаем.

Содержание третьей песни. После обращения к своему зоилу наш стихотворец описывает досаду бородатого колдуна, зевающего на кровати. Наина, злая ведьма, прилетела его утешить, предложила ему свою помощь и, оборотившись черным змеем, улетела. Черномор оделся в парчовую одежду, намастился благоуханиями и решился еще раз испытать своего счастья. Увы! напрасно ищет он Людмилу: она пропала. Поэт рассказывает нам, что резвая красавица, найдя Черноморову шапку, вздумала ее примерить перед зеркалом, и когда, из своенравия, перевернула ее задом наперед, то пропала в зеркале. Тут она узнала, что это шапочка-невидимка, и поспешила ею воспользоваться, чтобы скрыться от преследований безобразного карлы. Между тем Руслан, оконча бой с Рогдаем, наехал на старое поле битвы. Описание сего поля, размышление витязя. Он вспомнил, что в последнем бою лишился он копья, щита и шлема, и так выбрал их на поле битвы, но меча никак не мог найти себе по руке.

Смеркалось, всходит месяц, и наш витязь, продолжая путь, видит вдали черный холм, он — ближе и замечает, что холм дышит. Это голова Черноморова брата, стерегущая волшебный меч, которым одним можно было отсечь бороду карле, а все могущество карлы заключалось в бороде его. Он сразился с огромною головою, оттолкнул ее и взял меч богатырский. Голова рассказывает Руслану о злодейском поступке с нею Черномора.

Содержание четвертой песни. Стихотворец благодарит Бога за то, что в наше время нет волшебников, и, обращаясь к друзьям своим, советует им беречься волшебников другого рода, которые несравненно опаснее и коих можно узнать по их улыбке, прелестным очам и милому голосу. Он у северного Орфея просит прощения в том, что обличит во лжи музу его: ведет Ратмира в обитель двенадцати пробужденных дев.³ Одна из них пленительною песнею зовет молодого рыцаря в свою обитель, хан не может противиться. Его с ласкою встречают у ворот, две девы уводят коня его, в чертогах снимают с него оружие, ведут в русскую баню, отводят в роскошную опочивальню, ночное приключение.

Между тем как Руслан день и ночь скачет на север, невеста его под шапкою-невидимкою безопасна от нападений Черномора. Разъяренный колдун решился во что бы то ни стало поймать ее, он принимает вид раненого Руслана, он кличет милого друга — Людмила летит к нему стрелою — и очутилась в объятиях ненавистного карлы. Злодей усыпляет ее волшебным сном и сморщенною рукой ласкает младые ее прелести… Вдруг раздался звук рога, и смятенный чародей, надев на девицу шапку свою, выбегает без памяти. Рог продолжает трубить громче и громче — и он летит отразить незнаемого неприятеля.

Содержание пятой песни. Сравнение чувствительной и нежной Людмилы с угрюмою сердитою Дельфирою. Это Руслан, пламенеющий местью, вызывает чародея на битву, он получает внезапный удар по шлему, поднимает глаза и видит Черномора с огромною булавою, над ним летающего. Руслан прикрылся щитом, хотел разить, но противник взвился под облака — и, с быстротою молнии, снова устремился на князя, проворный витязь увернулся — и чародей со всего размаху упал в снежный сугроб и завяз. Руслан сходит с коня, хватает его за бороду, колдун силится вырваться, поднимается на воздух с богатырем, который висит на бороде и щиплет из нее волосы. Два дня колдун носил Руслана над морями и лесами, на третий начал просить пощады. Рыцарь приказывает ему нести себя к Людмиле, Черномор повинуется. Как скоро опустились они на землю, то рыцарь отрубает ему бороду, обвивает седые волосы его вокруг шлема, сажает самого его в котомку за седло и бежит в волшебный замок. Арапы, увидя бороду их повелителя на шлеме молодого богатыря, с почтением пропустили его. Но напрасно Руслан зовет свою Людмилу, перебегает по всем комнатам, ищет ее в саду, в рощах, в беседках. Он теряет наконец терпение, приходит в бешенство, начинает рубить и крушить мечом все, что ему ни попадается, и, махая им туда и сюда, нечаянным ударом сбивает с княжны шапочку-невидимку. Тогда исчезла сила очарования — и открылась Людмила, сетями опутанная, однако напрасно он ее будит: она спит по-прежнему. Отчаянный рыцарь слышит голос благодетельного Финна: волхв приказывает ему ехать со спящею княжною в Киев и предсказывает, что княжна перед очами родителя восстанет от сна очарованного.

И Руслан, с карлою за седлом и с сонною Людмилою на руках, поехал в отечество. Он проезжает мимо исполинской головы Черноморова брата и видит совершившуюся судьбу ее, находит юного хазарского князя Ратмира, который в угождение своей пастушке отрекся от мирской славы и сделался рыбаком. Беседа двух рыцарей и прощанье. Вещий сон Руслана. Низкий злодей Фарлаф, подущенный ведьмою Наиною, наезжает на спящего русского богатыря, изменнически умерщвляет его и с драгоценною добычею в объятиях скачет к Киеву.

Содержание шестой песни. Обращение поэта к своей возлюбленной. Руслан лежит мертвый в чистом поле, Черномор, забытый ведьмою, сидит за седлом в котомке. Фарлаф, покровительствуемый Наиною, въезжает в Киев торжественно, рассказывает Владимиру выдуманную им баснь об освобождении им княжны русской от лешего. Людмила спит глубоким сном, и власть Наины не может разбудить ее. Благодетельный Финн узнает о злосчастной судьбе, постигшей его любимого рыцаря, спешит за живою водою и мертвою, оживляет Руслана.

Между тем печенеги осаждают Киев, сражение. Ночь прерывает кровопролитие.

Вместе с зарею воспрянул с шумною тревогою стан вражеский, чудесный воин в лучезарной броне носится между печенегами, колет, давит, трубит в рог: это Руслан! Славяне, смотря с киевских стен на бегущих в беспорядке неприятелей, хлынули из городских ворот на помощь своему защитнику.

Киев празднует победу. Руслан вступает в чертоги великокняжеские и безмолвный терем Людмилы, где дремала она сном чудным. К удивлению своему, находит там труса Фарлафа, который, чуждаясь опасной воинской славы, сидел праздно у дверей и упал на колени перед Русланом, раскаиваясь в своем злодеянии… Рыцарь летит к Людмиле, прикасается к ней волшебным кольцом. Княжна открывает глаза, узнает Руслана, Фарлаф прощен, карла, лишенный силы чародейства, остался при дворе, и Владимир запировал в счастливом своем семействе.

Чудесное и характеры сил сверхъестественных. Suum cuique*. В поэмах чудесное бывает четырех родов. 1. Основанное на разуме религии христианской, когда противу промысла Всевышнего восстают низверженные духи злобы: такого рода чудесное найдем мы в Мильтоновом ‘Потерянном рае’, в Клопштоковой ‘Мессиаде’⁴. 2. Когда действуют боги греческой и римской мифологии: сия многосложная, богатая вымыслами махина чудесного употреблена Гомером и составляет одно из величайших украшений его поэмы, которой чертеж выше критики. В Виргилиевой ‘Энеиде’ те же силы сверхъестественные, но это не блестящая часть сей поэмы: римский эпический поэт далеко отстал от образца своего. 3. Чудесное, в котором действующие лица суть волшебники и волшебницы добрые и злые: они с достоинством и блеском являются в Тассовом ‘Освобожденном Иерусалиме’, в Ариостовом ‘Роланде’, в Виландовом ‘Обероне’. 4. Божества аллегорические: они не что иное, как оборот риторический, троп, фигура.

Сочинитель ‘Руслана и Людмилы’ отменно благоразумно поступил в выборе чудесного для своей поэмы. Он видел, что мифология греков была бы не у места в русской народной сказке, что сам Вольтер, со всем необъятным умом своим, охолодил ‘Генриаду’ божествами аллегорическими⁵, — видел и остерегся от сих погрешностей. Он, подобно Ариосту, Виланду и отчасти Тассу, выбрал самое приличное чудесное для сего рода поэм — добрых и злых волшебников и волшебниц. Сие чудесное, основанное на чародействе, перенесено в европейскую поэзию из арабских и персидских сказок, оно родилось на Востоке.

В поэме Пушкина действуют: благодетельный волшебник Финн, которого имени, не знаю почему, сочинитель не объявил нам, злой колдун Черномор, голова Черноморова брата и злая волшебница Наина.

Характеры их хорошо нарисованы и в продолжение шести песен постоянно и ровно выдержаны. Финн-старец имеет

……………………………. ясный вид,

Спокойный взор, брада седая,

Лампада перед ним горит,

За древней книгой он сидит,

Ее внимательно читая.

Он везде является ангелом-хранителем Руслана, ободряет его, утешает, остерегает, вспомоществует ему, убеждает, что добро восторжествует над злом.

Руслан! лишился ты Людмилы,

Твой твердый дух теряет силы,

Но зла промчится быстрый миг:

На время рок тебя постиг.

С надеждой, верою веселой

Иди на все — не унывай!

Вперед! мечом и грудью смелой

Свой путь на полночь пробивай!

В первый раз прощаясь с Русланом,

Седой мудрец младому другу

Кричит во след: счастливый путь!

Прости! люби свою супругу,

Советов старца не забудь!

Когда Руслан изменнически погиб от руки Фарлафа, тогда

………………… вещий Финн,

Духов могущий властелин,

В своей пустыне безмятежной,

С спокойным сердцем ожидал,

Чтоб день судьбины неизбежной,

Давно предвиденный, восстал.

Напрасно было ожидание сего благодетельного волшебника: он узнает о смерти своего любимца и летит искать лекарства туда, где

В немой глуши степей горючих,

За дальней цепью диких гор,

Жилища ветров, бурь гремучих,

Куда и ведьмы смелый взор

Проникнуть в поздний час боится,

Долина чудная таится,

И в той долине два ключа:

Один течет волной живою,

По камням весело журча,

Тот льется мертвою водою…

Волхв почерпает той и другой целительной влаги, переносится на то место, где убитый Руслан плавает в крови своей, оживляет его и в радости сердца заключает поприще свое в поэме следующей речью:

Судьба свершилась, о мой сын!

Тебя блаженство ожидает,

Тебя зовет кровавый пир,

Твой грозный меч бедою грянет,

На Киев снидет кроткий мир,

И там она тебе предстанет.

Возьми заветное кольцо,

Коснися им чела Людмилы,

И тайных чар исчезнут силы,

Врагов смутит твое лицо,

Настанет мир, погибнет злоба.

Достойны счастья будьте оба!

Прости надолго, витязь мой!

Дай руку… там за дверью гроба —

Не прежде — свидимся с тобой.

Черномор, злой волшебник, седой влюбчивый карла, убийца родного брата, похититель Людмилы, имеет и наружность отвратительную. Посмотрим на торжественное его шествие к грустной, одинокой Людмиле, похищенной им из чертогов нежного родителя, из объятий милого супруга.

Раздался шум, озарена

Мгновенным блеском тьма ночная,

Мгновенно дверь отворена,

Безмолвно, гордо выступая,

Нагими саблями сверкая,

Арапов длинный ряд идет

Попарно, чинно сколь возможно,

И на подушках осторожно

Седую бороду несет,

И входит с важностью за нею,

Подъяв величественно шею,

Горбатый карлик из дверей:

Его-то голове обритой

И острой шапкою покрытой

Принадлежала борода.

Испуг старого колдуна написан шутливою резвою кистью Ариоста:

Трепеща, скорчился бедняк,

Княжны испуганной бледнее,

Зажавши уши поскорее,

Хотел бежать, и в бороде

Запутался, упал и бьется,

Встает, упал, в такой беде

Арапов черный рой мятется,

Шумят, толкаются, бегут,

Хватают колдуна в охапку,

И вон распутывать несут,

Оставя у Людмилы шапку.

Лишь только рассвело, сердитый карла вздумал снова попытать своего счастья. Характер седого любовника, его хлопотливость, угрозы невольникам, тщетные поиски прекрасно изображены в ту минуту, когда он нигде не находит Людмилы:

В досаде скрытой Черномор,

Без шапки, в утреннем халате,

Зевал сердито на кровати.

Вокруг брады его седой

Рабы толпились молчаливы,

И нежно гребень костяной

Расчесывал ее извивы,

Меж тем, для пользы и красы,

На бесконечные усы

Лились восточны ароматы,

И кудри хитрые вились…

…………………………………

Блистая в ризе парчевой

Колдун……………………………

Развеселясь, решился вновь

Нести к ногам девицы пленной

Усы, покорность и любовь.

Разряжен карлик бородатый,

Опять идет в ее палаты,

Проходит длинный комнат ряд:

Княжны в них нет! Он дале, в сад,

В лавровый лес, к решетке сада,

Вдоль озера, вкруг водопада,

Под мостики, в беседки… нет!

Княжна ушла! пропал и след!

Кто выразит его смущенье,

И рев, и трепет исступленья?

С досады дня не взвидел он.

Раздался карлы дикий стон:

‘Сюда, невольники! бегите

Сюда! надеюсь я на вас!

Сейчас Людмилу мне сыщите!

Скорее! Слышите ль? сейчас!

Не то — шутите вы со мною —

Всех удавлю вас бородою!’

Коварный Чародей, видя напрасными все свои поиски и догадавшись, что Людмила скрылась под шапкою-невидимкою, находит в черном уме своем средства заставить ее открыть себя, он принимает образ Руслана, раненного, изнемогающего.

Скучая, бедная княжна

В прохладе мраморной беседки

Сидела тихо близ окна

И сквозь колеблемые ветки

Смотрела на цветущий луг.

Вдруг слышит — кличут: ‘Милый друг!’

И видит верного Руслана,

Его черты, походка, стан,

Но бледен он, в очах туман

И на бедре живая рана —

В ней сердце дрогнуло. ‘Руслан,

Руслан… он точно!’ — и стрелою

К супругу пленница летит,

В слезах, трепеща, говорит:

‘Ты здесь!.. ты ранен!.. что с тобою?’

Уже достигла, обняла,

О ужас! призрак исчезает!

Княжна в сетях, с ее чела

На землю шапка упадает.

Хладея, слышит грозный крик:

‘Она моя!’ — и в тот же миг

Зрит колдуна перед очами.

Сражение Черномора с Русланом требовало, чтобы поэт на некоторое время переменил шуточный тон на важный и громче ударил в струны своей лиры. С его талантом, гибким, разнообразным, ко всему готовым, это не мудрено для него.

………………Кто чародея

На сечу грозну вызывал?

Кто колдуна перепугал?

Руслан! — он, местью пламенея,

Достиг обители злодея.

Уж витязь под горой стоит,

Призывный рог, как буря, воет,

Нетерпеливый конь кипит

И снег копытом мочным роет.

Князь карлу ждет. Внезапно он

По шлему крепкому, стальному

Рукой незримой поражен,

Удар упал подобно грому,

Руслан подъемлет смутный взор,

И видит — прямо над главою —

С подъятой, страшной булавою

Летает карла Черномор.

Щитом покрывшись, он нагнулся,

Мечом потряс и замахнулся,

Но тот взвился под облака,

На миг исчез — и свысока

Шумя летит на князя снова.

Портрет коварного карлы дорисован достойною его чертою. Когда подъехал с ним Руслан к голове брата Черноморова, лишенного им жизни, то

Дрожащий карлик за седлом

Не смел дышать, не шевелился

И чернокнижным языком

Усердно демонам молился.

Мы ни слова не скажем здесь об огромной голове Черноморова брата, потому что будем подробно говорить о ней, рассматривая эпизоды или вводные повести.

Характер волшебницы Наины, злой гонительницы Руслана, также от начала до конца поэмы выдержан. Немаловажною погрешностью в чудесном почитаю то, что автор не объявил нам причины, заставляющей волшебника Финна благодетельствовать русскому витязю и ожидать его в пещере, а волшебницу Наину ненавидеть и гнать его.

В ‘Илиаде’ Юнона и Минерва ищут погибели троян за то, что Парид отдал Венере яблоко, Венера защищает троян потому, что Эней, сын ее, и Парид, любимец, — трояне. В ‘Энеиде’ Юнона продолжает гнать род Ламедонта и желает погубить флот Энеев потому, что ей хочется вручить скипетр вселенной Карфагену, а Зевес обещал Венере сделать потомков Энеевых обладателями света. В Мильтоновом раю сатана из зависти ищет погубить Адама и Еву. В Виландовой поэме судьба Оберона, царя волшебников, и супруги его, царицы волшебниц, тесно соединена с участью рыцаря поэмы и его возлюбленной. Желательно было бы и нам знать, почему Наина, примчавшись к Черномору, говорит ему:

…. Тайный рок соединяет

Теперь нас общею враждой,

Тебе опасность угрожает,

Нависла туча над тобой,

И голос оскорбленной чести

Меня к отмщению зовет.

Вижу, что опасность угрожает Черномору и что туча над ним нависла, но не постигаю, каким образом и по какой причине тайный рок соединяет с ним Наину тайною враждой, еще менее, почему оскорбленная Финном честь ее, или, справедливее сказать, отверженная им любовь ее, зовет ее к отмщению Руслану и какое удовлетворение льстится она получить, погубив сего витязя. Разве одно то, что чрез сие сделает она неприятность благодетельному Финну? Но в таком случае надлежало бы, как выше сказано, изложить причины, заставляющие сего последнего принимать сильное, отеческое участие в судьбе Руслана.

От чудесного и характеров существ сверхъестественных перейдем к характерам героев, в поэме действующих. И в этой части, одной из труднейших, молодой стихотворец наш торжествует. Конечно, в маленькой поэме его только шесть лиц: Руслан, Людмила, Владимир, Рогдай, Ратмир и Фарлаф, конечно, легче отделать и выдержать шесть характеров, нежели двадцать, зато славнее для поэта изобразить шесть характеров хорошо, нежели пятьдесят дурно. Он остерегся от легкого, но сухого и холодного способа познакомить читателей с своими героями, изображая их портреты и силуэты, как делает Тацит в ‘Истории’, Вольтер в поэме⁶. Он помнит, что ни Гомер, ни Вергилий не рисовали их, и, по следам своих великих учителей, умел выставить героев в действии, показать их образ мыслей в речах, дать каждому особенную, ему только приличную физиогномию, которая против воли обнаруживается в решительные минуты опасности, несчастия, сильной страсти. Герои Пушкина не выходят из натуры, действуют прилично, ровно, не похоже один на другого, но согласно с их особенным характером. Характеры их от начала до конца выдержаны.

Главный герой поэмы, Руслан, великодушен, храбр, чувствителен, решим, верен любви своей, чести и добродетели, но вспыльчив и нетерпелив. Он напоминает Ахиллеса⁷. На свадебном пиру

…. страстью пылкой утомленный,

Не ест, не пьет Руслан влюбленный,

На друга милого глядит,

Вздыхает, сердится, горит

И щиплет ус от нетерпенья.

Отправляясь вместе с тремя своими соперниками отыскивать похищенную Людмилу,

На брови медный шлем надвинув,

Из мощных рук узду покинув,

……………………………………

Руслан уныньем как убит,

Мысль о потерянной невесте

Его терзает и мертвит.

В пещере благодетельного Финна, лежа на постели из мягкого моху перед погасающим огнем,

…. ищет позабыться сном,

Вздыхает, медленно вертится…

Напрасно! витязь наконец:

‘Не спится что-то, мой отец!

Что делать: болен я душою,

И сон не в сон, как тошно жить’.

Нетерпеливый, он считает каждое мгновение — и, едва показался день,

Выходит вон. Ногами стиснул

Руслан заржавшего коня,

В седле оправился, присвистнул,

…………………………………….

И скачет по пустому лугу.

Грозный Рогдай, умыслив прежде, нежели освободить Людмилу, умертвить Руслана, догоняет его и вызывает на смертный поединок.

Руслан вспылал, вздрогнув от гнева,

Он узнает сей буйный глас…

Начинается единоборство — и неукротимый Рогдай, ужас сильных, погиб от руки Руслана. Мы будем иметь случай ниже говорить о сем прекрасном отрывке подробнее.

Размышления русского богатыря на старом поле брани выведены из его положения, они показывают его возвышенный образ мыслей, чувствительность сердца и ненасытимую жажду славы.

О поле! поле! кто тебя

Усеял мертвыми костями?

Чей борзый конь тебя топтал

В последний час кровавой битвы?

Кто на тебе со славой пал?

Чьи небо слышало молитвы?

Зачем же, поле, смолкло ты

И поросло травой забвенья?..

Времен от вечной темноты,

Быть может, нет и мне спасенья!

Быть может, на холме немом

Поставят тихий гроб Русланов,

И струны громкие Баянов

Не будут говорить об нем.

Рассерженный огромною головою Черноморова брата, задержавшею его на пути, в вспыльчивости он дает ей пощечину, но опомнясь, дарует жизнь, мужественно бьется дорогою то с богатырем, то с ведьмою, то с великаном, достигает цели желаний своих, побеждает Черномора и, не находя нигде своей супруги, снова теряет терпение, сердится…

…………. Неистовый, ужасный,

Стремится витязь по садам,

Людмилу с воплем призывает,

С холмов утесы отрывает,

Все рушит, все крушит мечом —

Беседки, рощи упадают,

Древа, мосты в волнах ныряют,

Степь обнажается кругом!

Далеко гулы повторяют

И рев, и треск, и шум, и гром,

Повсюду меч звенит и свищет,

Прелестный край опустошен —

Безумный витязь жертвы ищет,

С размаху вправо, влево он

Пустынный воздух рассекает…

И вдруг… нечаянный удар

С княжны невидимой сбивает

шапочку-невидимку! Людмила найдена — и витязь наш утихает, с унынием и слезами берет он ее на руки и тихим шагом едет к Киеву. Ласково приветствует Руслан чудовищную голову Черноморова брата:

Здравствуй, голова!

Я здесь! наказан твой изменник!

Гляди: вот он! злодей наш пленник!

Нежно беседует он с юным Ратмиром, сделавшимся пустынником, и, как Божий гром, упадает на беспечный стан печенегов, рубит, колет, топчет богатырским конем, освобождает престольный град, прощает убийцу Фарлафа, похитителя Черномора, пробуждает Людмилу и вместе с нею упадает в объятия Владимира.

Владимир, благочестивый, великолепный, могущий монарх, солнце подданных, нежный отец детей своих, изображен здесь так точно, как представляет его нам правдивая история:

В толпе могущих сыновей,

С друзьями, в гриднице высокой,

Владимир-солнце пировал,

Меньшую дочь он выдавал

За князя храброго Руслана,

И мед из тяжкого стакана

За их здоровье выпивал.

………………………………………………

Но с тайным, грустным умиленьем

Великий князь благословеньем

Дарует юную чету.

Владимиру доносят о похищении новобрачной его дочери:

Сраженный вдруг молвой ужасной,

На зятя гневом распалясь,

Его и двор он созывает:

‘Где, где Людмила?’ — вопрошает

С ужасным пламенным челом.

……………………… ‘Дети, други!

Я помню прежние заслуги —

О, сжальтесь вы над стариком!

Скажите, кто из вас согласен

Скакать за дочерью моей?

Чей подвиг будет не напрасен,

Тому — терзайся, плачь, злодей!

Не мог сберечь жены своей! —

Тому я дам ее в супруги

С полцарством прадедов моих.

Кто ж вызовется, дети, други?..’

Фарлаф, умертвив изменнически Руслана, привозит усыпленную волшебным сном Людмилу в Киев, народ в радостном волнении теснится вокруг рыцаря, бегут к отцу обрадовать его живительною вестью о возвращении похищенной волшебником дочери.

Влача в душе печали бремя,

Владимир-солнышко в то время

В высоком тереме своем

Сидел, томясь привычной думой.

Бояре, витязи кругом

Сидели с важностью угрюмой,

Вдруг внемлет он: перед крыльцом

Волненье, крики, шум чудесный,

Дверь отворилась, перед ним

Явился воин неизвестный,

……………………………………..

В лице печальном изменясь,

Встает со стула старый князь…

Мастерскою кистью описана борьба надежды со страхом душе нежного родителя. Юный автор с опытностию старого художника воспользовался положением Владимира, умел сделать из него трагическую немую сцену, поддержать и постепенно увеличить занимательность до самой развязки. Старый князь

Спешит тяжелыми шагами

К несчастной дочери своей,

Подходит, отчими руками

Он хочет прикоснуться к ней,

Но дева милая не внемлет

И очарованная дремлет

В руках убийцы, — все глядят

На князя в смутном ожиданье,

И старец беспокойный взгляд

Вперил на витязя в молчанье.

В сих стихах наш поэт не рассказчик, а живописец. Он не просто повествует нам о происшествии, но изображает: мы видим его, видим отца, который, долго томясь в мучительной безызвестности о милой и несчастной дочери, внезапно получает радостную весть о ней, он поражен ею. Здесь исчезает могучий обладатель России, здесь виден чадолюбивый, горестный отец, который

Тоской тяжелой изнурясь,

К ногам Людмилы сединами

Приник с безмолвными слезами.

Но Руслан таинственною силою кольца разбудил дочь Владимирову,

И старец, в радости немой

Рыдая, милых обнимает.

Все оживотворилось и процвело в чертогах великого князя киевского,

И, бедствий празднуя конец,

Владимир в гриднице высокой

Запировал в семье своей.

Характер Рогдая изображен смелою кистью Орловского, мрачными красками Корреджия⁸:

…. угрюм, молчит — ни слова,

Страшась неведомой судьбы

И мучась ревностью напрасной,

Всех больше беспокоен он,

И часто взор его ужасный

На князя мрачно устремлен.

Прочитав сии стихи, мы с ужасом видим перед собою одного их тех хладнокровных воинов-убийц, которые не умеют прощать, для которых кровопролитие есть забава, а слезы несчастных — пища.

………………. Рогдай неукротимый

Глухим предчувствием томимый,

Оставя спутников своих,

Пустился в край уединенный

И ехал меж пустынь лесных,

В глубоку думу погруженный —

Злой дух тревожил и смущал

Его тоскующую душу,

И витязь пасмурный шептал:

‘Убью!.. преграды все разрушу…

Руслан!.. узнаешь ты меня…

Теперь-то девица поплачет…’

И вдруг, поворотив коня,

Во весь опор назад он скачет.

Мрачный витязь догнал наконец ненавистного соперника.

‘Стой!’ — грянул голос громовой.

Руслан, погруженный в глубокую задумчивость,

…оглянулся: в поле чистом

Подняв копье, летит со свистом

Свирепый всадник, и грозой

Помчался князь ему навстречу.

‘Ага! догнал тебя! постой! —

Кричит наездник удалой. —

Готовься, друг, на смертну сечу,

Теперь ложись средь здешних мест,

А там ищи своих невест’.

Рогдай кончил ролю свою в поэме так, как он кончил бы ее в свете, то есть погиб, готовя погибель ближнему.

Для начертания характера женолюбивого хазарского хана Ратмира наш стихотворец взял перо сладострастного Парни.

Хазарский князь в уме своем

Уже Людмилу обнимая,

Едва не пляшет над седлом,

В нем кровь играет молодая,

Огня, надежды полон взор.

Изнеженный Ратмир гнался за супругою Руслана. Однажды вечером искал он взором ночлега, увидел вдали черные башни старинного замка и поворотил к нему, желая лучше провесть ночь на мягкой перине, нежели на черствой земле. Он слышит прелестный девичий голос, манящий его к отдыху, подъезжает к воротам, и толпа красных девиц окружила его, они уводят коня его, снимают оружие, ведут в русскую баню:

Восторгом витязь упоенный

Уже забыл Людмилы пленной

Недавно милые красы,

Томится сладостным желаньем,

Бродящий взор его блестит,

И, полный страстным ожиданьем,

Он тает сердцем, он горит.

Хазарский князь везде один и тот же. Говоря об эпизодах, мы предоставляем себе говорить подробнее о превращении сего героя в рыбака-пустынника из любви к сельской красавице. Здесь скажем только, что оно совершенно в его характере.

Фарлаф, крикун надменный,

В пирах никем не побежденный,

Но воин скромный, средь мечей,

смешил бы читателей хвастовством и трусостью, если б не был в душе злодеем, готовым из корысти на всякое преступление.

Через плечо глядя спесиво

И важно подбочась, Фарлаф

Надувшись ехал за Русланом,

Он говорит: ‘Насилу я

На волю вырвался, друзья!

Ну скоро ль встречусь с великаном?

<Уж то-то крови будет течь,>*

Уж то-то жертв любви ревнивой!

Повеселись, мой верный меч!

Повеселись, мой конь ретивый!’

Не спеша нагонять похитителя Людмилы, Фарлаф после сладкого продолжительного сна обедал для подкрепления сил душевных,

Как вдруг, он видит, кто-то в поле

Как буря мчится на коне,

И времени не тратя боле,

Фарлаф, покинув свой обед,

Копье, кольчугу, шлем, перчатки,

Вскочил в седло — и без оглядки

Летит…

Конь его перепрыгнул через ров, всадник упал, неистовый Рогдай догнал его, но опустил меч, узнав Фарлафа, и, не желая марать руки в подлой крови его, поехал далее искать себе достойнейшего сопротивника.

А наш Фарлаф? Во рву остался,

Дохнуть не смея, про себя

Он, лежа, думал: жив ли я?

Куда соперник злой девался?

Вдруг слышит прямо над собой

Старухи голос гробовой:

‘Встань молодец, все тихо в поле,

Ты никого не встретишь боле,

Я привела тебе коня,

Вставай, послушайся меня’.

Смущенный витязь поневоле

Ползком оставил грязный ров,

Окрестность робко озирая,

Вздохнул и молвил, оживая:

‘Ну, слава Богу! я здоров!’

…………………………………….

Благоразумный наш герой

Тотчас отправился домой,

Сердечно позабыв о славе

И даже о княжне младой,

И шум малейший по дубраве,

Полет синицы, ропот вод

Его бросали в жар и пот.

И долго скрывался Фарлаф в пустынном уединении, ждал Наины, достойной своей покровительницы, и час злодейства настал:

К нему волшебница явилась,

Вещая: ‘Знаешь ли меня?

Ступай за мной, седлай коня!’

И ведьма кошкой обратилась,

Оседлан конь, она пустилась

Тропами мрачными дубрав,

За нею следует Фарлаф.

………………………………………

Пред ним открылася поляна,

……………………………………….

У ног Людмилы спит Руслан

…………………………………………….

Изменник, ведьмой ободренный,

Герою в грудь рукой презренной

Вонзает трижды хладну сталь…

И мчится боязливо вдаль

С своей добычей драгоценной.

Он уже в Киеве, граждане бегут за ним ко двору великокняжескому, но, зная трусость Фарлафа, не хотят верить, чтобы он в состоянии был избавить княжну из сильных рук ее похитителя, они с недоверчивостью вопрошают один другого:

‘Людмила здесь! Фарлаф? Ужели?’

Чувство народное очень верно в таких случаях, оно редко ошибается! По возвращении истинного освободителя русской княжны

Фарлаф пред ним и пред Людмилой

У ног Руслана объявил

Свой стыд и мрачное злодейство.

Нам остается разобрать характер Людмилы. Она веселонравна, резва, верна любви своей, нежна и сильна душа ее, непорочно сердце. Жаль только, что автор некстати шутит над ее чувствительностью, его долг вселить в читателя уважение к своей героине, это не Фарлаф, паяц поэмы. Совсем неприлично блистать остроумием над человеком, убитым несчастием, а Людмила несчастна. Уверяю автора, что читатель на стороне страждущей супруги Руслановой, разлученной со всем, что для нее в свете драгоценно: с любезным мужем, нежным родителем, милым отечеством. Богданович иначе поступил в подобном случае⁹. Пушкин, описывая отчаяние Людмилы, увидевшей себя во власти злого чародея, осыпает ее насмешками за то, что она не решилась утопиться или уморить себя с голоду:

Вдруг осветился взор прекрасный,

К устам она прижала перст,

Казалось, умысел ужасный

Рождался… страшный путь отверст:

Высокий мостик над потоком

Пред ней висит на двух скалах,

В унынье тяжком и глубоком

Она подходит — и в слезах

На воды шумные взглянула,

Ударила, рыдая, в грудь,

В волнах решилась утонуть —

Однако в воду не прыгнула.

………………………………………..

Вдали от милого, в неволе

Зачем мне жить на свете боле?

О ты, чья гибельная страсть

Меня терзает и лелеет,

Мне не страшна злодея власть:

Людмила умереть умеет!

Не нужно мне твоих шатров,

Ни скучных песен, ни пиров —

Не стану есть, не буду слушать,

Умру среди твоих садов!’ —

Подумала — и стала кушать.

Человек, терпеливо умеющий сносить жизнь, показывает силу души, самоубийца же — подлость и малодушие. Сам автор впоследствии оправдал свою героиню: она освободилась от ненавистного ей похитителя, возвращена отечеству, родителю и милому другу. Оставшись жить, она думала не об одной себе, ибо если б лишила себя жизни, то сделала бы Руслана и Владимира вечно несчастными.

Вообще, хотя поэма ‘Руслан и Людмила’ без начала (т. е. в ней нет изложения, призывания, поэт как будто с неба упадает на пир Владимиров¹⁰), переходы, так же как у Ариоста, слишком скоры из тона в тон в некоторых, хотя немногих, местах, но ход ее жив, правилен, не запутан, завязка без хитростей, приключение из приключения развертываются легко, развязка проста, естественна, удовлетворительна. Эпизоды занимательны, разнообразны, хорошо привязаны к главному действию и с жаром написаны, но можно б было посоветовать молодому автору эпизодическую повесть об любви Финна и Наины, разговоры сего волшебника (Песнь 1) и эпизод, в коем он рассказывает нам приключение Ратмира в замке, где

Не монастырь уединенный,

Но робких инокинь собор,

при втором издании заменить чем-нибудь другим, не столько низким и грубым. Он, без всякого сомнения, найдет в богатом и пламенном своем воображении две вводные повести, которые придадут поэме его разнообразия и степенности. Эпический поэт ни на минуту не должен выпускать из виду своих слушателей, перед коими он обязан вести себя вежливо и почтительно. Просвещенная публика оскорбляется площадными шутками. ‘Основание поэмы взято из простой народной сказки‘, — скажут мне, я это знаю, но и между простым народом есть своя благопристойность, свое чувство изящного. Говоря о простом народе, я не разумею толпы пьяниц, буянов, праздношатающихся ленивцев, но почтенный, работающий и промышленный разряд граждан общества. По моему мнению, самый приличный, самый целомудренный и самый лучший по содержанию и слогу во всей поэме есть эпизод об отречении от мира роскошного хана хазарского.

В слоге юного поэта, уже теперь занимающего почтенное место между первоклассными отечественными нашими писателями, видна верная рука, водимая вкусом: нет ничего неясного, неопределенного, запутанного, тяжелого. Почти везде точность выражений, с разборчивостью поставленных, стихи, пленяющие легкостью, свежестью, простотою и сладостью, кажется, что они не стоили никакой работы, а сами собой скатывались с лебединого пера нашего поэта. Он никогда не прибегает к натянутым, холодным, риторическим фигурам, сим сокровищам писателей без дарования, которые, не находя в душе своей потребного жара для оживотворения их мертвых произведений, поневоле прибегают к сим неестественным украшениям и блестящим безделкам.

Известно, что описания и подробности составляют душу стихотворения повествовательного, так же как картины и образы — сущность поэзии лирической. Картина заключает в себе несколько образов, описание есть собрание картин. Описывая, наш поэт почти везде свободно, легко и, если позволено так выразиться, резвясь, переходит от ужасного к нежному, от важного к шутливому, от печального к веселому, всегда умеет быть заманчивым, пленить, испугать, растрогать. Мы надеемся, что при втором издании автор исправит небольшое число слишком быстрых и резких переходов. Послушаем самого его, он описывает единоборство Руслана с Рогдаем. Это образчик ужасного!

Бери свой быстрый карандаш,

Рисуй, Орловский, ночь и сечу!

При свете трепетном луны

Сразились витязи жестоко,

Сердца их гневом стеснены,

Уж копья брошены далеко,

Уже мечи раздроблены,

Кольчуги кровию покрыты,

Щиты трещат в куски разбиты…

Они схватились на конях,

Взрывая к небу черный прах,

Под ними борзы кони бьются,

Борцы, недвижно сплетены,

Друг друга стиснув, остаются

Как бы к седлу пригвождены,

Их члены злобой сведены,

Объяты молча, костенеют,

По жилам быстрый огнь бежит,

На вражьей груди грудь дрожит —

И вот колеблются, слабеют —

Кому-то пасть!.. Вдруг витязь мой,

Вскипев, железною рукой

С седла наездника срывает,

Подъемлет, держит пред собой

И в волны с берега бросает.

………………………………………

И слышно было, что Рогдая

Тех вод Русалка молодая

На хладны перси приняла

И, жадно витязя лобзая,

На дно со смехом увлекла.

Во всем отрывке я заметил только два неправильные выражения, первое: сердца их гневом стеснены, гнев не стесняет, а расширяет сердце, другое: с седла наездника срывает, слово наездник низко и выходит из общего тона.

Далее следует печальное описание старого поля сражения и образчик того искусства, с каким поэт умеет заставить грусть вкрасться в нашу растроганную душу. Руслан,

Свершив с Рогдаем бой жестокий,

Проехал он дремучий лес,

Пред ним открылся дол широкий

При блеске утренних небес.

Трепещет витязь поневоле:

Он видит старой битвы поле.

Вдали все пусто, здесь и там

Желтеют кости, по холмам

Разбросаны колчаны, латы,

Где сбруя, где заржавый щит,

В костях руки здесь меч лежит,

Травой оброс там шлем косматый,

И старый череп тлеет в нем,

Богатыря там остов целый

С его поверженным конем

Лежит недвижный, копья, стрелы

В сырую землю вонзены,

И мирный плющ их обвивает…

Ничто безмолвной тишины

Долины сей не нарушает,

И солнце с ясной вышины

Долину смерти озаряет.

Здесь подробности величественно-печальной картины изображены сильно, исчислены не скупо и не расточительно, черный покров задумчивости слегка наброшен на предметы, сами собой возбуждающие грустное воспоминание или печальное предвестие.

Вот образчик веселого, шутливого:

Но между тем никем не зрима,

От нападений колдуна

Волшебной шапкою хранима,

Что делает моя княжна,

Моя прекрасная Людмила?

Она, безмолвна и уныла,

Одна гуляет по садам,

О друге мыслит и вздыхает,

……………………………………….

Рабы влюбленного злодея,

И день и ночь сидеть не смея,

Меж тем по замку, по садам

Прелестной пленницы искали,

Метались, громко призывали,

Однако все по пустякам. —

Людмила ими забавлялась,

В волшебных рощах иногда

Без шапки вдруг она являлась,

И кликала: ‘Сюда! сюда!’

И все бросались к ней толпою,

Но в сторону — незрима вдруг —

Она неслышною стопою

От хищных убегала рук.

Везде всечасно замечали

Ее минутные следы:

То позлащенные плоды

На шумных ветвях исчезали,

То капли ключевой воды

На луг измятый упадали:

Тогда наверно в замке знали,

Что пьет иль кушает княжна.

На ветвях кедра иль березы

Скрываясь по ночам, она

Минутного искала сна. —

Но только проливала слезы,

Звала супруга и покой,

Томилась грустью и зевотой,

И редко, редко пред зарей,

Склонясь ко древу головой,

Дремала тонкою дремотой.

Едва редела ночи мгла,

Людмила к водопаду шла

Умыться хладною струею.

Сам карла утренней порою

Однажды видел из палат,

Как под невидимой рукою

Плескал и брызгал водопад.

С своей обычною тоскою

До новой ночи, здесь и там,

Она бродила по садам,

Нередко под вечер слыхали

Ее приятный голосок,

Нередко в рощах поднимали

Иль ею брошенный венок,

Или клочки персидской шали,

Или заплаканный платок.

Сии стихи в своем роде не уступают прежде нами приведенным: плавны и легки, быстро бегут они один за другим, как светлые струи ручейка по цветистому лугу: шутливый тон автора благороден без напыщенности, точен без сухости.

Еще один пример! Перейдем от приятных предметов к ужасным. Сам Тасс не описал бы лучше того грозного утра, когда русский богатырь один напал на целое воинство печенегов. Стихи Пушкина кипят и волнуются, как смятенный стан неприятелей, гремят, как меч Руслана, поражающий все, что ему противится. Послушаем!

Бледнела утренняя тень,

Волна сребрилася в потоке,

Сомнительный рождался день

На отуманенном востоке.

Яснели холмы и леса,

И просыпались небеса.

Еще в бездейственном покое

Дремало поле боевое,

Вдруг сон прервался: вражий стан

С тревогой шумною воспрянул,

Внезапно крик сражений грянул,

Смутилось сердце киевлян,

Бегут нестройными толпами

И видят: в поле меж врагами,

Блистая в латах, как в огне,

Чудесный воин на коне

Грозой несется, колет, рубит,

В ревущий рог, летая, трубит…

То был Руслан. Как Божий гром

Наш витязь пал на басурмана,

Он рыщет с карлой за седлом

Среди испуганного стана.

Где ни просвищет грозный меч,

Где конь сердитый ни промчится,

Везде главы слетают с плеч,

И с воплем строй на строй валится.

В одно мгновенье бранный луг

Покрыт холмами тел кровавых,

Живых, раздавленных, безглавых,

Громадой копий, стрел, кольчуг.

На трубный звук, на голос боя

Дружины конные славян

Помчались по следам героя,

Сразились… гибни, басурман!

Объемлет ужас печенегов,

Питомцы бурные набегов

Зовут рассеянных коней,

Противиться не смеют боле

И с диким воплем в пыльном поле

Бегут от киевских мечей,

Обречены на жертву аду.

В целом отрывке мы заметили только низкое слово басурман и неточное выражение питомцы бурные набегов. Набег есть быстрое, безостановочное движение и никого ни питать, ни воспитывать не имеет времени.

Речи составляют одну из важных частей повествовательного стихотворения, мы выписали бы всю поэму, если бы захотели выписывать все хорошее, ограничимся означением мест и страниц, для показания красноречивых, сильных речей, которые наш поэт заставил произнесть своих героев и героиню. Речь Владимира (Песнь 1, стр. 14), благодетельного Финна (там же, стр. 18), Руслана, тоскующего о своей Людмиле (Песнь 2, стр. 40), Людмилы (Песнь 2, стр. 51), Наины (Песнь 3, стр. 63), волшебника Финна (Песнь 5, стр. 108) и так далее. Признаемся, что сии речи нейдут в сравнение с Гомеровыми, однако не надобно забывать, что ‘Илиада’ есть поэма эпическая, а ‘Руслан и Людмила’ — романтическая. Совсем некстати было заставить в ней говорить длинные, во сто стихов, речи, когда вся поэма состоит только из шести песен и написана четырехстопным размером. Со всем тем приятно для народной гордости россиянина видеть, что герои Пушкина больше говорят и действуют, нежели Вольтеровы в ‘Генриаде’. Прошу читателей, которые не захотят поверить сему, заглянуть в Лагарпов курс словесности, том VIII. Там напечатано: ‘Cette richesse d’invention qui produit l’interet, manque certainnement a la ‘Henriade’: les personnages agissent peu, et parlent encore moins. On a ete surpris, avec raison, que l’auteur, nИ avec un gИnie si dramatique, en aie mis si peu dans son Poeme’* ¹¹.

Сравнения, уподобления новы, разительны, объясняют мысль, придают ей силу, оживляют сухое описание и всегда приведены кстати. Кроме примеров, которые читатель найдет в отрывках, прежде приведенных, представим здесь несколько. Описывая постыдный побег Фарлафа, преследуемого грозным Рогдаем, автор говорит:

Так точно заяц торопливый,

Прижавши уши боязливо,

По кочкам, полем, чрез леса

Скачками мчится ото пса.

Прекрасно сравнение Черномора с хищным коршуном, так же как усмиряющегося гнева со льдом, тающим на долине в полдень. Еще лучше следующее: Ратмир выезжает на долину

И видит — замок на скалах

Зубчаты стены возвышает,

Чернеют башни на углах,

И дева по стене высокой,

Как в море лебедь одинокий,

Идет, зарей освещена.

Воскрешенный волшебником Руслан встает

……………….на ясный день

Очами жадными взирает,

Как безобразный сон, как тень,

Пред ним минувшее мелькает.

Пушкин, подражая Ариосту и Флориану, поставил себе за правило начинать каждую из шести песней поэмы своей каким-то обращением, или, справедливее сказать, прологом. Но сии обращения не совсем счастливы: он хотел быть в них забавным, блистать остротою ума, и вместо того почти везде остроты его натянуты, плоски. Примеры объяснят это лучше.

Вторая песнь начинается обращением к соперникам в военном искусстве: автор позволяет им браниться и драться сколько угодно, далее говорит к соперникам в искусстве писать и также позволяет им браниться, и заключает слово обращением к соперникам в любви, которых убеждает жить между собою дружно. ‘Поверьте мне, — говорит он к последним, — если вы несчастливы в любви, то

Вам остаются в утешенье

Война и музы и вино’.

То же самое можно сказать и соперникам-воинам:

Вам остаются в утешенье

Любовь и музы и вино.

И опять то же еще раз повторить можно к соперникам-поэтам:

Вам остаются в утешенье

Война, любовь, вино.

Где же логика?

Обращение в третьей песни к зоилу не имеет той замысловатости, какою автор хотел его приправить, притворяясь простодушным. К нему самому не шутя можно обратить стих его:

Красней, несчастный, Бог с тобою!

Красней, забыв должное уважение к читателям.

Четвертая песнь начинается общею и сто раз уже сказанною и пересказанною мыслию, что волшебство красавиц опаснее волшебства настоящих чародеев и что мы должны беречься голубых очей, прелестной улыбки и милого голоса.

В прологе пятой песни находим сравнение идеальной Людмилы с какою-то суровою Дельфирою¹², но не понимаем, как случилось, что улыбка и разговоры русской княжны, воображением поэта поселенной за VIII веков перед сим в Киеве, рождают в нем спор любви. Видим только, что и здесь он проговорился (стр. 101, ст. 5) стишком, который не может понравиться читателям образованным¹³. Советуем вперед при таких стихах ставить оговорку: с позволения сказать.

Введение в шестую песнь, где поэт делает обращение к своей возлюбленной, ясно и хорошо написано.

В полной уверенности, что автор исправит их при втором издании, заметим здесь маленькие погрешности против языка.

Считает каждые мгновенья,

надлежало бы сказать: каждое мгновенье.

Вот под горой путем широким

Широкий пересекся путь.

Мы говорим: зимний путь, летний путь, но пересекается широкая дорога другою дорогою, а не путем.

Трепеща, хладною рукою

Он вопрошает мрак немой.

Вопрошать немой мрак — смело до непонятности, и если допустить сие выражение, то можно будет написать: говорящий мрак, болтающий мрак, болтун мрак, спорящий мрак, мрак, делающий неблагопристойные вопросы и не краснея на них отвечающий, жалкий, пагубный мрак!

С ужасным, пламенным челом.

То есть с красным, вишневым лбом.

Старик, измученный тоской.

Измученный показывает продолжительное страдание, а Владимир за минуту только получил весть о похищении дочери.

Из мощных рук узду покинув.

Или просто узду покинув, или из мощных рук узду кинув,

Наш витязь старцу пал к ногам.

Надлежало бы сказать: к ногам старца или в ноги старцу.

Светлеет мир его очам.

По-русски говорится: светлеет мир в его очах.

В пустыню кто тебя занес?

Занес говорится только в шутливом тоне, а здесь, кажется, он неприличен.

Как милый цвет уединенья.

Цвет пустыни можно сказать, но уединение заключает понятие отвлеченное и цветов не произращает.

И пламень роковой.

Растолкуйте мне, что это за пламень? Уж не брат ли он дикому пламени?

Узнал я силу заклинаньям.

По-русски говорится: силу заклинаний,

Могильным голосом.

К стыду моему должен признаться, что я не постигаю, что такое могильный, гробовой голос. Не голос ли это какого-нибудь неизвестного нам музыкального орудия?

От ужаса зажмуря очи.

Славянское слово очи высоко для простонародного русского глагола жмуриться. Лучше бы автору зажмурить глаза.

Со вздохом витязь благодарный

Объемлет старца колдуна.

Под словом колдун подразумевается понятие о старости, и слово старец в сем стихе совершенно лишнее.

Кому судьбою непременной

Девичье сердце суждено.

Надлежало бы сказать: ‘Поверьте мне, кому суждено сердце какой девушки, тот назло вселенной будет ей мил’.

Копье, кольчугу, шлем, перчатки.

Полно, существовали ль тогда рыцарские перчатки? Помнится, что еще нет.

Все утро сладко продремав.

Не опечатка ли это? Надобно бы сказать: все утро продремав.

Где ложе радости младой?

На что поставлен эпитет младой к слову радость? Уж не для различия ли молодой радости от радости средних лет, от радости-старухи?

Княжна воздушными перстами.

Объясните мне, я не понимаю.

Кругом курильницы златые

Подъемлют ароматный пар.

С курильниц златых встает, подъемлется ароматный пар, это понятно, но, прочитав: курильницы подъемлют пар, я не могу никак вообразить себе этого действия.

Летят алмазные фонтаны.

Не грешно ли употреблять в поэзии слово фонтан, когда у нас есть свое прекрасное, выразительное водомет¹⁴.

Арапов длинный ряд идет

Попарно, чинно сколь возможно.

Слова сколь возможно здесь совсем лишние и сверх того делают стих шероховатым.

Досель я Черномора знала

Одною громкою молвой.

Правильнее: по слуху, по одной молве.

Всех удавлю вас бородою.

Отвратительная картина!

Навстречу утренним лучам

Постель оставила Людмила.

Воля ваша, а тут недостает чего-то.

Но все легки да слишком малы.

Слово да низко.

А князь красавец был не вялый.

А стих вышел вялый.

Объехав голову кругом,

Щекотит ноздри копием.

Дразнила страшным языком.

Грозил ей молча копием.

Мужицкие рифмы!¹⁵

К великолепной русской бане.

То есть в русскую баню.

Уже достигла, обняла.

Слово достигла здесь очень высоко.

Колдун упал — да там и сел.

Выражение слишком низкое.

Пред ним арапов чудный рой.

Желательно бы видеть пчельник этого роя арапов, вероятно, что в нем и самый мед черного цвета.

Дикий пламень.

Скоро мы станем писать: ручной пламень, ласковый, вежливый пламень.

Бранился молчаливо.

Желание сочетавать слова, не соединяемые по своей натуре, заставит, может быть, написать: молчаливый крик, ревущее молчание, здесь молодой поэт заплатил дань огерманизованному вкусу нашего времени. Счастлив он, что его собственный вкус верен и дает себя редко обмануть! Стократно счастлив в сравнении с теми жалкими стихотворцами, которые прямо из-за букваря начали сочинять стихи и у которых и грамматика, и синтаксис, и выражения взяты из Готшедовой ‘Немецкой грамматики’¹⁶. Русский язык ужасно страдает под их пером, очиненным на манер Шиллерова.

Власами светлыми в кольцо.

Или продетыми сквозь кольцо, или свитыми в кольца, в кудри, в локоны.

Качают ветры, черный лес,

Поросший на челе высоком.

Картина уродливая!

Уста дрожащие открыты,

Огромны зубы стеснены.

Или открыты и уста и зубы, или уста закрыты, а зубы стиснуты.

Вот все, что привязчивая критика нашла худого в слоге. Заключим: поэма ‘Руслан и Людмила’ есть новое, прекрасное явление в нашей словесности. В ней находим совершенство слога, правильность чертежа, занимательность эпизодов, приличный выбор чудесного и выдержанные от начала до конца характеры существ сверхъестественных, разнообразность и ровность в характерах действующих героев и выдержанность каждого из них в особенности. Прелестные картины на самом узком холсте, разборчивый вкус, тонкая, веселая, острая шутка, но всего удивительнее то, что сочинитель сей поэмы не имеет еще и двадцати пяти лет от рождения!

Окончив литературные наши замечания, с сожалением скажем о злоупотреблении столь отличного дарования, и это не в осуждение, а в предосторожность молодому автору на будущее время. Понятно, что я намерен говорить о нравственной цели, главном достоинстве всякого сочинения. Вообще в целой поэме есть цель нравственная и она достигнута: злодейство наказано, добродетель торжествует, но, говоря о подробностях, наш молодой поэт имеет право называть стихи свои грешными.

Он любит проговариваться, изъясняться двусмысленно, намекать, если сказать ему не позволено, и кстати и некстати употреблять эпитеты: нагие, полунагие, в одной сорочке, у него даже и холмы нагие, и сабли нагие. Он беспрестанно томится какими-то желаниями, сладострастными мечтами, во сне и наяву ласкает младые прелести дев, вкушает восторги и проч. Какое несправедливое понятие составят себе наши потомки, если по нескольким грубым картинам, между прелестными картинами расставленным, вздумают судить об испорченности вкуса нашего в XIX столетии!

Сноски

Сноски к стр. 36

^* Известие о продаже сей поэмы помещено в 33 кн. ‘С<ына> о<течества>‘. Прибавим к тому, что экземпляры на веленевой бумаге продаются по 10 р.

Сноски к стр. 39

^* Два первоклассные российские поэты, Дмитриев и Богданович, описывали волшебные сады, один в ‘Причуднице’, другой в ‘Душеньке’. Любопытно и весело видеть, что наш молодой поэт умел подбирать колосья и цветы на том поле, на котором два великие писателя прежде его жали:

Удивленная Ветрана

Как новая Диана

Осталась между нимф, исполненных зараз,

Они тотчас ее под ручки подхватили,

Помчали и за стол роскошный посадили,

Какого и видам не видано у нас,

Из коих каждая почти, как ты… мила,

Поджавши руки вкруг стола,

Поют ей арии веселые и страстны,

Стараясь слух ея и сердце услаждать,

Потом, она едва задумала вставать,

Вдруг девушек, стола не стало,

И залы будто не бывало:

Уж спальней сделалась она!

Ветрана чувствует приятну томность сна,

Спускается на пух из роз в сплетенном нише,

И в тот же миг смычок невидимый запел,

Как будто бы сам Диц за пологом сидел,

Смычок час от часу пел тише, тише, тише,

И вместе, наконец, с Ветраною заснул.

Прошла спокойна ночь, натура пробудилась,

Зефир вспорхнул,

И жертва от цветов душистых воскурилась,

Взыграл и солнца луч, и голос соловья,

Слиянный с сладостным журчанием ручья

И с шумом резвого фонтана,

Воспел: ‘проснись, проснись, счастливая Ветрана!’

Она проснулася, и спальная уж сад,

Жилище райское веселий и прохлад!

Повсюду чудеса Ветрана обретала:

Где только ступит лишь, тут роза расцветала,

Здесь рядом перед ней лимонны дерева,

Там миртовый кусток, там нежна мурава

От солнечных лучей как бархат отливает,

Там речка по песку златому протекает,

Там светлого пруда на дне

Мелькают рыбки золотые,

Там птички гимн поют природе и весне,

И попугаи голубые

Со эхом взапуски твердят:

‘Ветрана, насыщай свой взгляд!’

А к полдни новая картина:

Сад превратился в храм,

Украшенный по сторонам

Столпами из рубина,

И с сводом, сделанным на образ облаков

Из разных в хрустале цветов.

И вдруг от свода опустился

На розовых цепях стол круглый из сребра,

С такою ж пищей, как вчера,

И в воздухе остановился,

А под Ветраной очутился

С подушкой бархатною трон,

Чтобы с него ей кушать,

И пение, каким гордился б Амфион,

Тех нимф, которые вчера служили, слушать.

‘По чести, это рай! Ну, если бы теперь, —

Ветрана думает, — подкрался в эту дверь…’

И, слова не сказав, в трюмо она взглянула,

Сошла со трона и вздохнула!

Что делала потом она во весь тот день,

Признаться, сказывать и лень,

И не умеется, и было бы некстати,

А только объявлю, что в этой же палате,

Иль в храме, как угодно вам,

Был и вечерний стол, приличный лишь богам,

И что на утро был день новых превращений

И новых восхищений,

А на другой день тож…

Дмитриев

Какая Душеньке явилась тьма чудес!

Сквозь рощу миртовых и пальмовых древес

Великолепные представились чертоги,

Блестящие среди бесчисленных огней,

И всюду розами усыпанны дороги,

Но розы бледный вид являют перед ней,

И с неким чувствием ее лобзают ноги.

Порфирные врата с лица и со сторон,

Сапфирные столпы, из яхонта балкон,

Златые куполы и стены изумрудны,

Простому смертному должны казаться чудны:

Единым лишь богам сии дела не трудны.

Таков открылся путь, читатель, примечай,

Для Душеньки, когда из мрачнейшей пустыни

Она во образе летящей вверх богини

Нечаянно взнеслась в прекрасный некий рай.

В надежде на богов, бодряся их признаком,

Едва она ступила раз,

Бегут навстречу ей тотчас

Из дому сорок нимф в наряде одинаком,

Они старалися приход ее стеречь,

И старшая из них, с пренизким ей поклоном

От имени подруг, почтительнейшим тоном

Сказала должную приветственную речь.

Лесные жители, своим огромным хором

Потом пропели раза два

Какие слышали похвальны ей слова,

И к ней служить летят амуры всем собором.

Царевна ласково на каждую ей честь

Ответствовала всем, то знаком, то словами.

Зефиры, в тесноте толкаясь головами,

Хотели в дом ее привесть или принесть.

Но Душенька им тут велела быть в покое,

И к дому шла сама, среди различных слуг,

И Смехов и Утех, летающих вокруг.

……………………………………………………………….

Меж тем прошла она крыльцовые ступени,

И введена была в пространнейшие сени,

Отколь во все края, чрез множество дверей,

Открылся перед ней

Прекрасный вид аллей,

И рощей и полей,

И более, потом высокие балконы

Открыли царство там и Флоры и Помоны,

Каскады и пруды

И чудные сады.

Откуда сорок нимф вели ее в чертоги,

Какие созидать удобны только боги,

И тамо Душеньку в прохладе от дороги

В готовую для ней купальню привели.

Богданович

Пленительный предел!

Прекраснее садов Армиды

И тех, которыми владел

Царь Соломон, иль князь Тавриды!

Роскошно зыблются, шумят

Великолепные дубровы,

Аллеи пальм и лес лавровый,

И благовонных миртов ряд,

И кедров гордые вершины,

И золотые апельсины

Зерцалом вод отражены,

Пригорки, рощи и долины

Весны огнем оживлены,

С прохладой веет ветер майский

Средь очарованных полей,

И свищет соловей китайский

Во мраке трепетных ветвей,

Летят алмазные фонтаны

С веселым шумом к облакам,

Под ними блещут истуканы,

И мнится, живы, Фидий сам,

Питомец Феба и Паллады,

Любуясь ими, наконец

Свой очарованный резец

Из рук бы выронил с досады.

Дробясь о мраморны преграды,

Жемчужной огненной дугой

Валятся, плещут водопады,

И ручейки в тени лесной

Чуть вьются сонною волной.

Приют покоя и прохлады,

Сквозь вечну зелень здесь и там

Мелькают светлые беседки,

Повсюду роз живые ветки

Цветут и дышут по тропам,

Усеянным песком алмазным,

Игривым и разнообразным

Волшебством дивный сад блестит.

Но безутешная Людмила

Идет, идет и не глядит:

Ей роскошь светлая постыла,

Ей грустен неги пышный вид,

Куда, сама не зная, бродит,

Волшебный сад кругом обходит,

Свободу горьким дав слезам,

И взоры мрачные возводит

К неумолимым небесам.

Пушкин

Сноски к стр. 45

^* Каждому свое (лат.). — Ред.

Сноски к стр. 56

^* Пропущенный в журнальном тексте стих восстанавливается как явная опечатка. — Ред.

Сноски к стр. 63

^* Это богатство вымысла, которое вызывает интерес, несомненно отсутствует в ‘Генриаде’: персонажи действуют мало и разговаривают еще меньше. По чести, неожиданно, что автор, рожденный с таким драматическим гением, так мало использовал его в своей поэме (фр.). — Ред.

Примечания

Сын Отечества. 1820. Ч. 64. N 34 (выход в свет 21 авг.). С. 12—32, N 35 (выход в свет 28 авг.). С. 66—83, N 36 (выход в свет 4 сент.). С. 97—114, N 37 (выход в свет 11 сент.). С. 145—155. Подпись: В.

Автор первого критического разбора ‘Руслана и Людмилы’ — Александр Федорович Воейков (1778 (или 1779)—1839), поэт, переводчик, критик, издатель и журналист. Друг В. А. Жуковского и А. И. Тургенева еще с конца 1790-х гг. На первых этапах своей литературной деятельности Воейков имел репутацию вольнолюбца, гражданственно мыслящего поэта и критика. Широкой известностью пользовались его сатира ‘Дом сумасшедших’ (середина 1810-х гг., текст дополнялся и изменялся до 1838 г.) и ‘Парнасский Адрес-календарь’ (1818—1820), написанный вскоре после вступления Воейкова в ‘Арзамас’ (в 1816) и отразивший арзамасскую литературную ‘табель о рангах’. (См.: Лотман Ю. М. 1) А. С. Кайсаров и литературно-общественная борьба его времени. Тарту, 1958, 2) Сатира Воейкова ‘Дом сумасшедших’. // Учен. зап. Тартус. гос. ун-та. 1973. Вып. 306. (Труды по рус. и славян. филологии. XXI). С. 3—45).

В 1814—1820 гг. Воейков занимал кафедру русской словесности в Дерптском университете. В 1820 г. переехал в Петербург, получив при помощи Жуковского и Тургенева место инспектора классов в Артиллерийском училище. С середины этого же года, также при поддержке друзей, стал соредактором Греча по ‘Сыну отечества’, где вел раздел критики. Однако надежды арзамасцев на то, что в своих критических выступлениях Воейков будет следовать их литературно-эстетическим принципам, не оправдались. Вызывающе высокомерный тон Воейкова усугублял идейные разногласия. На первых же порах Воейков позволил себе выпад против Д. Н. Блудова, упрекнувшего нового сотрудника в редакторской небрежности. Это повлияло на отношение арзамазцев к Воейкову самым отрицательным образом, а появившийся вскоре разбор ‘Руслана и Людмилы’ окончательно лишил неудачливого критика их поддержки.

В собственных литературных трудах Воейков предстает в большей степени последователем классицизма, чем сторонником арзамасцев. В 1816—1817 гг. он издает переводы описательной поэмы Ж. Делиля ‘Сады, или Искусство украшать сельские виды’, ‘Эклог’ и ‘Георгик’ Вергилия, печатает отрывки своей дидактической поэмы ‘Искусства и науки’. Классицистские ориентации Воейкова сказались и в его отношении к пушкинской поэме.

Следуя канонической форме разбора, Воейков начинает с попытки определить, к какому поэтическому направлению относится поэма. Путь рассуждений Воейкова, определенный Б. В. Томашевским как ‘схоластическая пиитика’ (Томашевский. Т. 1. С. 306), приводит критика к термину ‘романтизм’, воспринимаемому им со снисходительной неприязнью. Пересказывая содержание поэмы и разбирая характеры героев, Воейков в основном придерживается хвалебного тона, изредка, правда, сетуя на ‘нескромность’ автора и упрекая его в недостаточной логической обоснованности деталей. Зато перейдя к заключительной части разбора — анализу поэтического языка ‘Руслана и Людмилы’, критик уже не пытается скрыть своего недоброжелательного отношения к поэме. Его раздражают пушкинские метафоры, ‘низкие’ выражения, придающие поэме ‘бурлескный’ характер, и пр. Назидательная насмешливость тона Воейкова заслоняет собою прежние похвалы. Разбор вызвал нарекания не только несостоятельностью содержавшихся в нем замечаний, но и вызывающим тоном рецензента. От упреков Воейкову не могли воздержаться даже те, на чью поддержку он имел основания рассчитывать. Так, И. И. Дмитриев, отмечая, что ‘Воейкова замечания почти все справедливы’ и повторяя сетования по поводу того, что Пушкин забывает о нравственности и ‘часто впадает в бюрлеск’, вынужден был заметить, что ‘наши журналисты все еще не научатся критиковать учтиво’ и что Воейков в этом не исключение (Письмо к П. А. Вяземскому от 18 октября 1820 // Старина и новизна. СПб., 1898. Кн. 2. С. 141). Отношение И. И. Дмитриева к поэме требует особого разбора, так как оно было одним из ориентиров Воейкова и на авторитет Дмитриева Воейков пытался опереться в дальнейшей полемике.

С живым интересом следивший за развитием пушкинского дарования Дмитриев ожидал появления ‘Руслана и Людмилы’ с нетерпением. 22 июля 1819 г. он писал о Пушкине А. И. Тургеневу: ‘…Искренно желаю, чтобы, пользуясь свободою в сельском уединении, дописал свою поэму или, по крайней мере, прибавил хоть одну песню’ (PC. 1903. Дек. С. 717). В письме Тургеневу от 10 августа того же года он просит прислать ‘хоть несколько стихов из поэмы’ — ‘Батюшков раздразнил мое любопытство’ (Дмитриев И. И. Соч. / Под ред. А. А. Флоридова. СПб., 1895. Т. 2. С. 251), однако знакомство его с поэмой происходит лишь при появлении отрывков из нее в печати. За весьма сдержанным отзывом в письме к Тургеневу — ‘дядя <В. Л. Пушкин. -- Ред.> восхищается, но я думаю оттого, что племянник этими отрывками еще не раздавил его’ (Там же. С. 262) — следует, по-видимому, ряд резко критических устных отзывов. Не случайно, сообщая Дмитриеву о выходе поэмы в свет, А. И. Тургенев адресует ему сдержанный упрек: ‘Не смею посылать вам ее, ибо вы, как слышу, осудили ее по отрывкам почти на ничтожество’ (РА. 1867. Кн. 4. Стб. 656). О нелестных откликах Дмитриева на поэму свидетельствует и письмо к нему Н. М. Карамзина от 7 июня: ‘…ты, по моему мнению, не отдаешь справедливости таланту или поэмке молодого Пушкина, сравнивая ее с ‘Энеидою’ Осипова: в ней есть живость, легкость, остроумие, вкус, только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса, все сметано на живую нитку’ (Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб. 1866. С. 290). Разбор Воейкова был принят Дмитриевым одобрительно, однако под влиянием Карамзина и арзамасцев он был вынужден несколько уступить свои позиции. 19 сентября Дмитриев писал А. И. Тургеневу: ‘Кто поссорил меня с Воейковым, будто я сердит на него, что он расхвалил молодого Пушкина? Не только не думал о том, но еще хвалил его, что он умел выставить удачнее самого автора лучшие стихи из его поэмы. Я не критиковал и прежних образчиков, а только давал вам чувствовать, что по предварительной молве ожидал чего-то большего. Напротив того, в разборе Воейкова с удовольствием увидел два-три места истинно пиитические и в большом роде. Пушкин был поэт еще и до поэмы. Я хотя и инвалид, но еще не лишился чутья к изящному. Как же мне хотеть унижать талант его?’ (Дмитриев. И. И. Соч. Т. 2. С. 269). А. И. Тургенев в письме к Вяземскому от 6 октября отмечает, что Дмитриев хотя и хвалит Воейкова, но ‘Пушкина уже не хулит’ (ОА. Т. 2. С. 82). 7 октября В. Л. Пушкин сообщает Тургеневу, что Дмитриев, наконец получивший свой экземпляр поэмы, ‘многое в ней очень хвалит и многое критикует’ (Летопись. С. 241). Тоже стремление найти компромисс звучит в уже упоминавшемся письме Дмитриева к Вяземскому от 18 октября: ‘Что скажете вы о нашем ‘Руслане’, о котором так много кричали? Мне кажется, что это недоносок пригожего отца и прекрасной матери (музы). Я нахожу в нем очень много блестящей поэзии, легкости в рассказе: но жаль, что часто впадает в бюрлеск, и еще больше жаль, что не поставил в эпиграфе известный стих с легкою переменою: ‘La mХre en dИfendra la lecture a sa fille’ <'Мать запретит читать ее своей дочери'. Перефразировка стиха из комедии Пирона 'Метромания'. В оригинале: 'Мать предпишет...' (фр.). — Ред.>. Без этой предосторожности поэма его с четвертой страницы выпадает из рук доброй матери’ (Старина и новизна. Кн. 2. С. 141).

Митрополит Евгений Болховитинов, не связанный, в отличие от Дмитриева, необходимостью считаться с мнением арзамасцев и откровенно не принявший ‘еруслановщины’, отозвался тем не менее о разборе Воейкова еще резче. Причина была не только в том, что митрополит, исследователь русской церковной старины, сторонник архаической традиции в литературе, считал ‘новомодную’ поэму недостойной внимания критика. Сами рецензентские способности Воейкова вызывали сомнения митрополита, ‘Итак, видно Воейков надолго поселился в Питере <...>. Но не думаю я, чтобы он обстоятельно оценил все русские журналы. Это труд велик и в пересмотрении их. Только бы не так ценил, как Еруслана, за которого дельно уже ему упрекают. Худо начал он свою профессию рецензентства’ (РА. 1889. Т. 2. N 7. С. 373, письмо к В. Г. Анастасевичу от 11 окт. 1820 г.).

Больше всего упреков в адрес разбора раздавалось из лагеря арзамасцев. С возмущением о нем писал А. И. Тургеневу Вяземский: ‘Кто сушит и анатомит Пушкина? Обрывают розу, чтобы листок за листком доказать ее красивость. Две, три странички свежие — вот чего требовал цветок такой, как его поэма. Смешно хрипеть с кафедры два часа битых о беглом порыве соловьиного голоса’ (ОА. Т. 2. С. 68, письмо от 9 сент. 1820 г.). Столь же неодобрительно отозвался о ‘Разборе’ и сам Тургенев: ‘О критике на Пушкина я уже писал к тебе и откровенно говорил Воейкову, что такими замечаниями не подвинешь нашей литературы’ (Там же. С. 72, письмо к Вяземскому от 20 сент. 1820 г.). Еще резче высказался о разборе его брат, декабрист Николай Тургенев: ‘…гнусность, глупость, какая-то злость, какая-то самонадеянность и еще глухость, и еще глупость — вот что я нашел в сем разборе. Видно, у нас в литературе, думал я, как и в политических мнениях, хорошие писатели стоят против тех же варваров, против коих стоят люди благомыслящие в мнениях гражданских и политических: дураки и хамы везде с одной стороны’ (Архив Тургеневых. Вып. 5. С. 239). Недовольство Воейковым высказывал и В. Л. Пушкин: ‘Я знаю новую поэму только по отрывкам, но кажется мне, что в них гораздо больше вкуса, нежели во всех стихотворениях господина Воейкова’ (Пушкин В. Л. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 269, письмо к Вяземскому от 23 сент. 1820 г.).

Пушкин воспринял критику крайне болезненно: ‘Кто такой этот В., который хвалит мое целомудрие, укоряет меня в бесстыдстве, говорит мне: красней, несчастный (что, между прочим, очень неучтиво) <...>? Согласен со мнением неизвестного эпиграмматиста — критика его для меня ужасно как тяжка’ (XIII, 21). Пушкин имеет в виду эпиграмму Крылова, появившуюся в ‘Сыне отечества’ вслед за ‘Разбором’:

Напрасно говорят, что критика легка.

Я критику читал ‘Руслана и Людмилы’,

Хоть у меня довольно силы,

Но для меня она ужасно как тяжка.

Там же была помещена эпиграмма Дельвига:

Хоть над поэмою и долго ты корпишь,

Красот ей не придашь и не умалишь! —

Браня, всем кажется, ее ты хвалишь,

Хваля — ее бранишь.

(Сын Оотечества. 1820. N 38. С. 233).

¹ Воейков противопоставляет поэму в прозе Ж. П. Флориана ‘Элиезер и Нефтали’ (1787) ‘Неистовому Роланду’ (1516) Ариосто и волшебной рыцарской поэме ‘Оберон’ (1780) К. М. Виланда. Рассуждение Воейкова о поэмах в прозе (в дальнейшем считавшееся образцом педантической схоластики) опирается на нормативные поэтики и на литературную практику XVIII в. Рассуждение о возможности ‘поэмы’ в прозе было предпослано М. М. Херасковым ‘Кадму и Гармонии’ и стало предметом обсуждения в рецензии Карамзина. — См.: Морозова Н. П. Книга из библиотеки Гоголей: К вопросу об употреблении термина ‘поэма’ в русской литературе // Итоги и проблемы изучения русской литературы XVIII века. Л., 1989 (XVIII век. Сб.16). С. 251—255. Воейков противопоставляет поэму в прозе Ж. П. Флориана ‘Элиезер и Нефтали’ (1787) ‘Неистовому Роланду’ (1516) Ариосто и волшебной рыцарской поэме ‘Оберон’ (1780) К. М. Виланда. Рассуждение Воейкова о поэмах в прозе (в дальнейшем считавшееся образцом педантической схоластики) опирается на нормативные поэтики и на литературную практику XVIII в. Рассуждение о возможности ‘поэмы’ в прозе было предпослано М. М. Херасковым ‘Кадму и Гармонии’ и стало предметом обсуждения в рецензии Карамзина. — См.: Морозова Н. П. Книга из библиотеки Гоголей: К вопросу об употреблении термина ‘поэма’ в русской литературе // Итоги и проблемы изучения русской литературы XVIII века. Л., 1989 (XVIII век. Сб.16). С. 251—255.

² Армида — главная героиня поэмы Т. Тассо ‘Освобожденный Иерусалим’ (1575), волшебница, влюбленная в героя поэмы Ринальдо, которого она удерживает своими чарами в волшебном саду.

³ Северный Орфей — В. А. Жуковский. В четвертой песни поэмы Пушкин пародировал сюжет поэмы Жуковского ‘Двенадцать спящих дев’ (1814—1817), что дало повод к многочисленным упрекам. Эта пародия не была ни актом литературной борьбы, ни тем более демонстрацией неуважения к Жуковскому (см. также: Томашевский. Т. 1. С. 294). Пушкин все же впоследствии сожалел о ней: ‘…непростительно было (особенно в мои лета) пародировать, в угождение черни, девственное, поэтическое создание’ (‘Опровержения на критики’, 1830 — XI, 144—145).

⁴ Названы эпическая поэма Дж. Мильтона ‘Потерянный рай’ (опубл. 1667), повествующая о возмущении ангелов против Бога и о грехопадении человека, и эпическая поэма Ф. Г. Клопштока ‘Мессиада’ (1748—1773).

⁵ ‘Генриада’ (1728) — эпическая поэма Вольтера, повествующая о борьбе Генриха Наваррского за престол.

⁶ В своей знаменитой ‘Истории’ Тацит (55—120) дал широкий ряд литературных портретов как главных, так и второстепенных фигур современного Рима. Говоря о поэме Вольтера, Воейков имеет в виду ‘Генриаду’.

⁷ Ср. в из III песни ‘Поэтического искусства’ (1672) Буало, ‘Нам дорог вспыльчивый, стремительный Ахилл, / Он плачет от обид — нелишняя подробность…’ (Пер. Э. Л. Линецкой).

⁸ Настроение полотен А. Корреджио никак не соответствует эпитету ‘мрачный’, употребленному Воейковым. В письме Гнедичу от 4 декабря 1820 г. Пушкин иронически спрашивал: ‘Кто такой этот В., который <...> говорит, что характеры моей поэмы писаны мрачными красками этого нежного, чувствительного Корреджио и смелою кистию Орловского, который кисти в руки не берет, а рисует только почтовые тройки да киргизских лошадей?’ (XIII, 21).

⁹ Имеется в виду шутливая поэма-сказка Богдановича ‘Душенька’ (1778—1783), написанная на сюжет мифа об Амуре и Психее, в которой поэт сочувственно описывает злоключения героини, подвергшейся гонению Венеры.

¹⁰ Вступление к поэме (‘У Лукоморья дуб зеленый…’) появилось только во втором издании ‘Руслана и Людмилы’ (1828).

¹¹ См.: Lycee, ou Cours de littИrature ancienne et moderne. Par J. F. Laharpe. Paris an VII (1799). T. 8. P. 56

¹² По свидетельству С. А. Соболевского, под именем Дельфиры Пушкин изобразил графиню Е. М. Ивелич, передававшую матери поэта слухи о его предосудительном поведении (см.: Бартенев П. И. Пушкин в Южной России // Бартенев П. И. О Пушкине. М., 1992. С. 132).

¹³ Речь идет о стихе: ‘Немножко ветрена… так что же?’

¹⁴ Воейков ‘не замечает’ той же ‘погрешности’ в цитируемых им стихах Дмитриева (см. с. 40 наст. изд.). По поводу ‘водомета’ Пушкин позднее иронизировал в письме к брату от 13 июня 1824 г.: ‘На каком основании начал свои действия дедушка Шишков? Не запретил ли он ‘Бахчисарайский фонтан’ из уважения к святыне академического словаря и неблазно составленному слову водомет?‘ (XIII, 98).

¹⁵ Суть претензий Воейкова вызвала недоумение. Сперва решили, что он возражает против перехода е в ё. А. Е. Измайлов в ‘Благонамеренном’ привел примеры собственных рифм Воейкова, в которых осуществляется подобный переход: ‘оплот — ревёт’ (см. с. 74 наст. изд.). В ответе на антикритику А. А. Перовского М. Кайсаров проясняет причину неудовольствия Воейкова: переход е в ё допустим, по его мнению, в русском, низком, варианте: ‘копье’ — ‘копьё’, ибо такой переход характерен для низкого языка. В высоком, славянском, к которому принадлежит форма ‘копие’, он не приемлем, слово ‘копиё’ представляет собой совмещение не совместимого (см. с. 87 наст. изд., также: Томашевский. Т. 1. С. 308).

¹⁶ Воейков имеет в виду труд И. К. Готшеда ‘Deutsche Sprachkunst’ (1748).

Примечания

Читайте также: