Рассуждения и исследования Д.-С. Милля. Часть II, вып. 1, Зайцев Варфоломей Александрович, Год: 1865 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

В. А. Зайцев. Избранные сочинения в двух томах

Том первый. 1863—1865

Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев

РАССУЖДЕНИЯ И ИССЛЕДОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКИЕ, ФИЛОСОФСКИЕ И ИСТОРИЧЕСКИЕ ДЖ.-СТЮАРТА МИЛЛЯ
В трех частях. Часть 2-я. Статьи политические и политико-экономические. Выпуск 1-й. Издание В. Ковалевского. Спб. 1865.

В октябрьской книжке прошлого года я представил замечания на историческую часть ‘Рассуждений и исследований’ Милля (¹). В то время я сказал, что статьи, заключающиеся в этой части, не заслуживают названия исследований и, как журнальные рецензии, не имеют для нас особенного интереса. Этот отзыв, вполне справедливый, по моему мнению, для первой части книги Милля, никак не может бить распространен на те статьи ее, которые входят в состав вышедшего теперь выпуска, заключающего в себе политические и экономические статьи (²) Четыре из них, а именно: ‘Цивилизация’, ‘Арман Каррель’, ‘Право труда’ и ‘Французская революция 1848 г.’,— вполне соответствуют заглавию книги и представляют значительный интерес, совершенно независимый от сочинений, которыми они были вызваны и которые никогда не имели серьезного значения. Пятая статья этого выпуска — ‘Несколько замечаний о французской революции (1789 г.)’ — могла бы тоже иметь живой интерес, если бы не была так кратка.

Вопрос, возбуждаемый Миллем в статье ‘Цивилизация’, сам по себе очень важен. Это — тот старый вопрос, который дижонская академия предлагала Руссо: составляет ли цивилизация благо или зло? (³). Известно, как отвечал на этот вопрос автор ‘Социального договора’ и как далеко расходится общепринятое мнение с его ответом. Милль, признавая цивилизацию источником множества благ, полагает, однако, что она в то же время не только не производит многие из них, но даже некоторые уничтожает.

Собственно говоря, весьма странно задавать себе подобные вопросы, еще страннее то обстоятельство, что гениальные люди с успехом защищали мнение о вреде цивилизации и что в наше время такой ученый, как Милль, полагает возможным до известной степени оправдать такое мнение. Но если мы вспомним, как различно может быть понимаема сущность цивилизации и как разнообразны критериумы, по которым решался этот вопрос, то факт этот не покажется столь странным.

Мнение, что цивилизация есть абсолютное благо для людей,— мнение большинства, основанное на одних внешних признаках, по которым составляется понятие о прогрессе человеческих обществ. Поэтому неудивительно, что мнение это и защита его лишены всякого внутреннего смысла. Милль говорит, что под словом этим подразумеваются два различных понятия. В одном случае цивилизованною называется страна, если она сравнительно ‘высоко развита, более богата хорошими личностями, далее подвинулась на пути прогресса, более счастлива, более благородна, более умна’. — ‘В другом смысле,— продолжает Милль,— словом ‘цивилизация’ обозначаются только те улучшения, которые отличают богатую и могущественную нацию от дикарей и варваров’. Полагаю, что этими словами Милль не дает удовлетворительного понятия о том, что понимается различными людьми под словом ‘цивилизация’. Первое понятие есть просто набор слов, который можно толковать как угодно, тут говорится не о сущности дела, а о сравнительном его значении. Но всякий понимает, что страна может быть сравнительно богата, развита, счастлива, благородна и пр., не будучи вовсе цивилизована. Россия при Петре I обладала всеми этими качествами сравнительно с Хивой и Кабулом, однако никто не скажет, что она была страною цивилизованною, Мадагаскар и теперь может считаться обладателем этих благ по сравнению с областями дагомейского короля, оставаясь, тем не менее, страною совершенно дикою. Что же касается до второго понятия о цивилизации, то я не понимаю, как можно противополагать его первому: это то же самое, но выраженное в более краткой и удобной форме. Но все толковавшие и спорившие о цивилизации не принимали слово это в таком смысле: цивилизация для всех есть нечто определенное, положительное, а не сравнительное. Можно говорить, что одна страна более цивилизована, чем другая, но предполагая, что во всяком случае обе они вышли из варварства и находятся в положении, противоположном варварству. Конечно, нельзя провести резкой границы, где начинается цивилизация и кончается варварство, нельзя сказать, что такая-то страна такого-то числа сделалась цивилизованною, будучи накануне варварскою, переход от варварства к цивилизации совершается слишком медленно и постепенно, чтобы можно было определить такую границу. Но тем не менее, говоря, что данная страна цивилизована, мы понимаем это в положительном смысле, подразумевая под этим, что она уже вышла из варварства, а вовсе не то, что она цивилизованнее, т. е. образованнее, умнее и благороднее другой страны.

Воззрение большинства на сущность цивилизации лучше всего выражено дижонской академией в ее вопросе, на который взялся отвечать Руссо: ‘способствовало ли восстановление наук и искусств улучшению нравственности?’ Таким образом под цивилизацией большинство понимает присутствие или отсутствие в стране наук и искусств, выработанных самим обществом. Поэтому никто не будет говорить о цивилизации страны, где нет ни науки, ни искусства, кроме привозных для потехи двух-трех человек, никто не станет рассуждать о цивилизации Мадагаскара, хотя бы варварство этой страны было несравненно грубее варварства, представляемого дагомейскими владениями.

Понимая цивилизацию таким образом, большинство рассуждает, что так как сущность ее, т. е. наука и искусство, возвышают ум и душу, смягчают нравы, образовывают рассудок, совершенствуют чувство и т. д., то, следовательно, цивилизация есть благо. Но здесь все неверно от понятия цивилизация до критериума, поэтому не только Руссо, а еще, бог знает сколько лет до Руссо, Тацит прославлял варварство и унижал перед ним цивилизацию. Дело в том, что большинство видит только себя и свои интересы, когда рассуждает таким образом. Но на самом деле это большинство есть бесконечно малое меньшинство, на каждого размышляющего таким образом о благах цивилизации приходится по тысяче людей, вовсе не рассуждающих, а трудом своим дающих ему возможность смягчать свои нравы, развивать свой ум, совершенствовать чувство,— словом, пользоваться наукой и искусством, составляющими, по его мнению, сущность цивилизации, и восхищаться ее благодеяниями. От этого умные люди всегда могли победоносно оспаривать мнение большинства о благах цивилизации и приводить его своими доводами в конфуз. Дело, наконец, дошло до того, что многие, понимающие цивилизацию в этом смысле, принялись с жаром декламировать против нее и трагически проклинать ее за пауперизм и другие современные бедствия. Но все это не более, как забавное недоразумение, происходящее от ложного понимания действительного смысла слов. Те, кто рассуждает подобным образом, принимают за сущность явления то, что составляет лишь один из признаков его, и притом признак весьма обманчивый. Кроме того, они руководствуются совершенно ложным критериумом.

Цивилизация существует или не существует для целой страны, следовательно, на вопрос, благо она или зло, можно отвечать так или иначе, смотря по тому, какие результаты получаются от нее в общей сумме, для всего народонаселения, а не для некоторой только части его. Науки и искусства в этом отношении вовсе не составляют сущности цивилизации. Они могут быть, подобно другим относительным благодеяниям, привилегией одного сословия и орудием эксплоатации большинства. Если в стране процветают искусства, если в ней много первоклассных живописцев, архитекторов, музыкантов, лириков, то из этого не следует, что вся страна благоденствует. Из этого следует только то, что есть кучки сытых людей, которым приятно возвысить свою душу художественными произведениями в то время, когда большинство народонаселения отдает все свое время и весь свой труд суровой и мозольной деятельности текущего дня. Итак, вопрос решается прямо: цивилизация только тогда составляет благо-страны, когда плодами ее пользуется вся масса населения.

Таким образом, в настоящем своем значении цивилизация есть известная степень материального благосостояния страны, т. е. возможно большего числа ее обитателей. Понятно, что после такого определения нельзя уже задавать вопрос: полезна ли цивилизация. Это все равно что спрашивать: полезно ли благо? С материальным благосостоянием тесно и непосредственно связаны всякие другие блага: и смягчение нравов, и возвышение чувств, и развитие ума и т. д.

Нетрудно показать, что сущность цивилизации заключается именно в этом, а не в процветании наук и искусств. Времена варварства дают нам множество примеров процветания этих внешних признаков цивилизации, не представляя ни одного случая, где бы можно было сказать, что варварский народ пользуется материальным благосостоянием. Феодальная эпоха оставила после себя произведения искусств, особенно зодчества, которым удивляются доселе, и имела множество знаменитых ученых и писателей. Достаточно вспомнить Абеляра, Данта, Петрарку, Р. Бэкона, Пик де-Мирандолу, Сильвестра II, Аверроэса, Маймонида, Альберта Великого и множество других. Однако во всяком учебнике эпоха эта называется варварскою. Наоборот, если Греция Перикла заслуживает название цивилизованной страны, если до сих пор мы говорим о греческой цивилизации, то не из уважения к учености Аристотеля и Платона или произведениям греческих художников, а в уважение того развития материального благосостояния, которого она достигла. Поэтому процветание искусств есть ложный признак цивилизации и скорее может быть отрицательным, а не положительным ее достоинством. А из наук только те должны считаться критериумом цивилизованной нации, которые способствуют увеличению материального благосостояния страны.

Следовательно, если в стране очень много людей так называемого классического образования, много риторов, поэтов, ориенталистов, эллинистов, латинистов, нумизматов, геральдиков, тактиков и проч., если в ней много певцов, актеров, музыкантов, акробатов, живописцев и т. п., то это доказывает, что положение большинства крайне незавидно, потому что все эти паразиты имеют возможность существовать на счет деятельного и полезного населения. И чем больше этого люда, тем хуже, потому что тем больший гнет должен тяготеть над большинством и тем хуже его материальное положение. Неудивительно, стало быть, что когда сущность цивилизации полагается в развитии искусств и наук, не приносящих обществу пользы, то умные люди говорят, что цивилизация — зло. Они были правы, но доводы их поражали лишь то, что ложно называлось цивилизацией, а не сущность ее.

В наше время и в виду тех явлений, которые совершаются на наших глазах, относительно истинного значения цивилизации могут ошибаться только самые ограниченные люди. Все европейские общества явно стремятся к тому, чтобы как можно более увеличить число людей в стране, пользующихся материальным благосостоянием. Стремление это, причины и корни которого кроются очень глубоко, имеет сознательный и определенный характер лишь у немногих сравнительно передовых людей, но события с каждым годом влекут общества к этой отдаленной цели, и дочти всякое десятилетие увеличивает число людей, приглашенных к пользованию плодами цивилизации. Такой ход дел подготовлен всеми предыдущими веками европейской истории, и задержать его нет возможности. В нем-то и состоит прогрессивное движение европейского общества на пути цивилизации. Как ни много еще остается сделать впереди для того, чтобы достигнуть полного результата, т. е. участия в пользовании материальными благами всей массы народа, но, оглянувшись назад, нельзя не заметить, что в последние семьдесят лет пройден довольно значительный путь, и зрелище это должно поддерживать бодрость в тех, кто боится предстоящих трудностей.

В этом отношении Милль говорит хорошо:

‘Нам нужно только попросить читателя составить себе понятие обо всем, что заключается в словах ‘возвышение среднего класса’, и затем подумать о громадном возрастании численности и собственности этого класса в Великобритании, Франции, Германии и других странах в каждое последующее поколение, и о новой обстановке рабочего класса, получающего такую заработную плату, которая обыкновенно получается теперь почти всеми фабричными, т. е. самою многочисленною частью ремесленных классов Англии, — и спросить себя, яельзя ли от таких неслыханных причин ожидать и неслыханных последствий?’ (стр. 5).

Действительно, еще недалеко то время, когда меньшинство, пользующееся благами, составляло столь незаметную часть всей массы народонаселения, что европейские государства едва ли заслуживали название цивилизованных, несмотря на процветание в них искусств и наук. В настоящее время число лиц, составляющих это меньшинство, стало в несколько сот раз более прежнего, и средний класс, составляющий нынешнее меньшинство, постоянно увеличивается. Но, наконец, что всего важнее, существует уже не только стремление, но видны и средства, которыми к участию в пользовании материальными благами может быть призвана вся масса народонаселения. Но к этому вопросу мы возвратимся впоследствии, а теперь рассмотрим другие взгляды Милля на европейскую цивилизацию.

События, вызвавшие эту цивилизацию, естественным образом вызывали и порождали множество других явлений, сопровождавших ее, подобно тому, как дождь, помогающий всходу хлебов, в то же время вызывает на поверхность земли и грибы, крапиву, лебеду и всякую другую дрянь, совершенно бесполезную или даже вредную. Впрочем, я не хочу сказать этим, что все исторические явления, сопровождавшие успехи материального благосостояния европейских обществ, были без исключения бесполезны или вредны. Такое мнение было бы нелепо. Но, с другой стороны, весьма понятно также, что было бы самою жалкою ошибкою относить все явления, происходившие одновременно с развитием цивилизации, за неизбежное следствие ее, или необходимое условие, или, наконец, за постоянный признак ее.

Милль совершенно прав, говоря, что, по мере возвышения цивилизации, благосостояние и могущество переходят от меньшинства к большинству, от индивидуумов к массе. Иначе и быть не может, и явление это прямо вытекает из сущности цивилизации, потому что, пока масса находится в дурных материальных условиях, — она находится в неподвижном, окаменелом состоянии. Поэтому нельзя не согласиться с Миллем, когда он говорит, что ‘вследствие естественного развития цивилизации могущество переходит от индивидуумов к массам, и вес и значение личности, в сравнении с массою, все более и более ослабевает’ (стр. 10).

Статья Милля ‘Право труда’ и некоторые замечания, высказанные им в статье о французской революции 1848 г., служит дополнением и дальнейшим развитием его взгляда на цивилизацию: ‘Каждому бескорыстному и здравомыслящему человеку должно казаться, что земля прежде всего принадлежит ее обитателям,— говорит Милль,— что каждое живое лицо должно иметь все необходимое для своего существования, прежде чем кто-либо будет иметь излишек, что каждый, кто работает над чем-нибудь полезным, должен быть достаточно сыт и одет, прежде чем другой, способный к работе, будет получать хлеб для своей праздности. Все это нравственные аксиомы’ (стр. 166).

Таким образом, в сознании образованных людей явилось убеждение в необходимости доставить всей массе народонаселения участие во всем, что производит страна. Убеждение это Милль смело называет нравственною аксиомою. Он полагает, что сно возникло вследствие того толчка, который был дан мальтусовым законом об отношении возрастания народонаселения к усилению производительности страны. Однако на этот раз Милль заходит слишком далеко в благоговении к Мальтусу. Благоговение это тем непонятнее, что сам Милль тут же говорит, что закон Мальтуса был понят ложно и повел к ложным выводам, а именно, он укрепил убеждение в том, что неравномерное пользование продуктами труда, бедность и унижение большинства и эксплоатация его меньшинством составляют непреложный закон природы, пытаться изменять который было бы безрассудно. Милль говорит, что мнение это господствовало до Мальтуса, и закон Мальтуса, будучи ложно понят, лишь усилил его. Но на самом деле следует говорить не о ложном понимании закона, а о внутренней ошибочности его. Впрочем, здесь не место вдаваться в рассмотрение таких специальных вопросов. Как бы то ни было, Милль во всяком случае не прав, приписывая соображениям Мальтуса возникновение вопроса о равном праве всех на пользование материальными благами. Вопрос этот был возбужден не какою-нибудь книгою и не соображениями ученых, а историческим ходом событий. Когда в прошлом веке все униженные и угнетенные заявили свои права на известную долю в благосостоянии, которым владела только небольшая часть европейских обществ, то вопрос этот возник уже совершенно ясно в сознании людей помимо всяких книжек. Вышло так, что из всей массы людей, боровшихся за участие в пользовании продуктами труда, только немногие сравнительно достигли этой предположенной цели борьбы. Естественно, что остальные не захотели отказаться от своих справедливых притязаний и продолжали искать себе удовлетворения. Вопрос этот, раз будучи поставлен, может считаться разрешенным только тогда, когда все достигнут той цели, к которой стремятся. Разумеется, не для всех это одинаково выгодно, и потому многие стараются тормозить ход исторических событий, но его можно задержать, а остановить не может никакая враждебная сила. Между тем это торможение совершенно бесполезно усиливает вражду между участвующими на празднике жизни и только еще ожидающими его.

Сознавая неудобства такого положения, где обе стороны постоянно должны держать наготове друг против друга камень за пазухой, и убеждаясь, что филантропия совершенно недостаточна для примирения враждующих сторон, Д.-Ст. Милль признает, что каждый имеет право на продукты своего труда,— словом, признает право труда.

Признание этого права есть великий шаг цивилизации вперед. Остается только, чтобы принцип, провозглашенный в теории, осуществился в жизни, чтобы европейские общества достигли такой степени цивилизации, какой еще никогда не представляла ни одна страна в мире. К этому и должны быть направлены усилия лучших людей нашего времени. Надо помнить при этом, что в общественных делах признание какого-нибудь принципа в теории есть не менее половины дела, потому что осуществления его в жизни никогда не приходится долго ждать.

Милль представляет нам любопытный пример. Он не сочувствует экономической реформе в том виде, как понимают ее лучшие представители нашего времени, а между тем поддерживает ее принципы. Так, говоря об английской аристократии, он выражается:

‘Никто из здравомыслящих людей, — говорит он, — не будет стоять за отвлеченную справедливость того порядка, при котором только малое меньшинство человечества рождено для наслаждения всеми внешними благами, которые может дать жизнь, и притом не за какую-либо услугу, не за свой труд, тогда как огромное большинство с самого дня рождения обречено на нескончаемую непрерывную работу, которая вознаграждается скудным и, вообще говоря, неверным существованием’ (стр. 168).

Высказав столь прекрасный взгляд на дело, Милль не может, однако, скрыть, что, понимая ‘ даже высказывая его, он тем не менее вовсе не сочувствует ему. Только-что назвав данное положение общества несправедливым, он на следующей странице утверждает, что было бы также несправедливо изменять его. Довольно странно — называть несправедливостью уничтожение несправедливости.

Другое замечание его имеет не более смысла, но ему оно кажется более разумным, и он очень часто возвращается к нему: ‘Нельзя, — говорит он, — утверждать, чтоб это было само в себе справедливо (т. е. неравномерность вознаграждения за труд), но возможно доказывать, что это полезно на практике’ (стр. 168).

Замечание очень важное, польза или вред — такой важный довод за или против чего бы то ни было, что если бы Миллю было возможно доказать пользу неравномерности вознаграждения за труд, то он имел бы право торжествовать. Но прежде всего надо спросить: кому полезно или вредно то обстоятельство, о котором идет речь? Милль отвечает весьма неопределенно, он хочет сказать, что это полезно обществу. Но мы знаем, что при таких условиях, полезность которых он берется защищать, современное общество разделено на два враждебные лагеря, и интересы этих лагерей диаметрально противоположны. Поэтому нельзя сказать, что условие это полезно целому обществу, оно может быть полезно той или другой части его, а не целому обществу. Которому же лагерю полезно это условие? Очевидно, меньшинству, потому что сам Милль говорит, что для большинства оно — несправедливое зло. Но какой же это довод? Кто же сомневается, что несправедливость, совершающаяся в пользу одной стороны, полезна ей? В этом не может быть никакого сомнения. Что же касается до большинства, то оно находится в таком положении, что ему терять нечего, и потому перемена может быть только полезна ему. Однако Милль несогласен с этим. Он полагает, что большинству предстоит только выбор между кульком и рогожкой, огнем и полымем. С этой целью он цитирует ‘Историю жирондистов’ Ламартина, эту жалкую книгу, представляющую двойное доказательство тупости политических взглядов автора и отсутствия всяких убеждений в нем, как в писателе (⁴).

‘Трудность до сих пор всегда заключалась в том, чтобы согласовать равенство благ с различием достоинств, способностей: и труда, которые отличают одного человека от другого, — говорит авторитет Милля. — Между деятельным и бездействующим членом равенство благ есть несправедливость, потому что один производит, а другой только потребляет. Чтобы всеобщее пользование благами было справедливо, мы должны предположить во всем человечестве одинаковую совестливость, одинаковое прилежание и одинаковое достоинство. А такое предположение несбыточно. Какой же общественный порядок может быть прочен, если он опирается на такое фальшивое основание? Что-нибудь одно из двух: или общество, постоянно господствуя и будучи непогрешимым, должно иметь право принуждать каждого члена к одинаковой работе и к одинаковому принесению пользы. — Что тогда станет со свободою? Поступая таким образом, общество сделалось бы всеобщим рабством. — Или же общество должно каждый день своими собственными руками раздавать блага каждому, согласно его труду, и давать именно такую часть, которая соответствует работе и услугам каждого во всеобщей ассоциации. Но в этом случае кто же будет судьей?’

‘Несовершенная человеческая мудрость, — продолжает ритор,— нашла, что гораздо легче, умнее и справедливее сказать каждому: будь своим собственным судьей, вознаграждай сам себя богатством или нищетою’ (стр. 174).

Конечно, такому господину, как Ламартин, иначе говорить и не приходится. Весьма естественно, что ему примерещилось, будто нынешние общественные условия развились не из тех средневековых событий, которые породили все прочие стороны жизни европейских народов, а были в одно прекрасное утро учреждены ‘несовершенною человеческою мудростью’, ставшею в тупик перед дилеммою, которая и поныне мучит розовых поэтов, рассуждающих о делах и вопросах, не подлежащих их разуму. Немудрено также, что monsieur de Ламартину, как он себя называет в своей истории 1848 года (⁵), пришла в голову подобная дилемма, немудрено, что он находит затруднительным допустить равномерное пользование продуктами труда на том основании, что, пожалуй, кто-нибудь пообедает в тот день, когда не трудился, и считает подобный случай вполне основательным аргументом в защиту своей системы. Но может показаться странным, что Милль ссылается на такой жалкий авторитет и считает его рассуждения здравыми. Однако в статье ‘Право труда’ Милль сам повторяет то же и говорит вещи еще несравненно худшие. Он соглашается, что высшие классы должны позаботиться об улучшении участи низших, и говорит по этому случаю много либеральных изречений. Но оказывается, что либерализм этот был не без задних мыслей, не без коварства. Он весьма лукаво подкарауливает людей, симпатизирующих рабочему пролетариату:

‘Существуют и теперь,— говорит он,— такие состояния общества, в которых каждый владелец земли обязан не только наблюдать за тем, чтобы все живущие и работающие на ней были одеты, накормлены и помещены приличным образом, но где он, в полном смысле этого слова, ответствен за их хорошее поведение — до того, что обязан вознаграждать всех, кого они оскорбили, которым нанесли какой-нибудь убыток. Вот, по всей вероятности, то идеальное состояние общества, которого так ревностно желают наши новые филантропы. Кто же эти счастливые рабочие, наслаждающиеся подобным положением? — Русские крестьяне’. (стр. 107).

Но торжество совершенно напрасно, потому что ловушка слишком незамысловата, чтобы не разгадать ее. Здесь по меньшей мере три софизма: первый тот, что положение наших крестьян до освобождения изображено в слишком розовом свете, второй софизм, что ‘новые филантропы’ желают рабства, третья и главная ложь, на которой основано все это подкарауливание, что высшие классы не могут иначе улучшить положение низших, как лишив их свободы. Налгать так много в столь немногих словах — своего рода подвиг, хотя совершенно бесполезный. Обратим внимание на главную ложь, что большинство может достигнуть материального благосостояния лишь потерею своей свободы. Ложь лежит в основе самого положения, которое уже неверно потому, что большинству такая потеря не может грозить, так как ему в этом отношении нечего терять. Для современной науки очень ясно, что пауперизм есть своего рода рабство, что пролетарий ничем существенным не отличается от крепостного. Д.-С. Миллю непростительно игнорировать такую истину. Поэтому всякое прение возможно только в том случае, если вопрос будет изменен так: возможно ли достичь в одно и то же время независимости и более равномерного распределения продуктов труда? Ответ на этот вопрос возможен только утвердительный. Мало того: так как вся масса может достичь благосостояния лишь при рациональном распределении продуктов труда, а экономическая независимость возможна только при материальном обеспечении существования, то обе цели эти достигаются одним путем, так что, добившись общего участия в пользовании продуктами труда, общество вместе с тем разделывается и с рабством.

Все эти подкарауливания производятся по злобе на ‘новых филантропов’ за то, что они толкуют высшим классам об обязанности их возвысить материальное положение низших классов. Милль не брезгует даже такими мыслишками, как повторение допотопных упреков передовым людям Фракции прошлого столетия за то, что они, говоря о правах человека, не разглагольствовали о его обязанностях. На это еще бог весть когда было отвечено, что об обязанностях людям толковали много и долго и что поэтому не мешало бы вспомнить и о правах его. Но эта истертая мораль заимствуется Миллем у реставрационных писателей затем, чтобы попрекнуть ‘новых филантропов’ за их советы богатым…

‘Было бы совершенно нелепо предполагать,— говорит он,— будто бедные не подслушают этого разговора (о том, что богатые должны позаботиться о них) только потому, что он назначается не для них’ (стр. 110).

Затем следует изображение плачевных последствий такого подслушивания. Но я полагаю, что бедным некогда подслушивать интимные разговоры, которые ведут между собою богатые классы. Я полагаю, что если бы уши бедных были постоянно навострены, то богатые и их сообщники не решились бы высказывать таких вещей, которые высказываются теперь во всеуслышание политико-экономистами, и в том числе Миллем. К числу таких вещей принадлежат, например, его рассуждения о несовместности самостоятельного общественного положения с равноправностью на пользование продуктами труда.

После либеральных рассуждений о праве труда Милль на стр. 166 продолжает:

‘Временное (французское) правительство не принимало в соображение, да и все его критики едва ли обращали внимание на то, что хотя каждый член всего человеческого братства имеет нравственное право занять место за трапезой, приготовленной совокупными трудами целой нации, но никто из членов не смеет приглашать туда посторонних людей без согласия всех прочих’.

Конечно, думает читатель, это так ясно, что и говорить не о чем, да и кто же могут быть эти посторонние люди? иностранные войска, что ли, как было в 1815 году во Франции,— переселенцы, туристы? Но иностранные войска никто и не думает приглашать к трапезе, а если кто-нибудь вздумает, как, например, Людовик XVI, то, конечно, главная вина не в приглашении к трапезе, а в совершенно другого рода обстоятельствах. Переселенцы же сами не пойдут, если трапеза скудна, что же касается туристов, то это народ безвредный, не бог знает сколько съедят.— Удивляется читатель: каких это посторонних людей не желает видеть Милль за общественной трапезой? Дело объясняется самым чрезвычайным и неожиданным образом. Д.-С. Милль продолжает:

‘А если кто решается на это, то все потребленное этими посторонними должно быть вычтено из доли тех, которые их пригласили. Готового может быть достаточно только для тех, которые уже рождены, но не может хватить и для тех, которые могут родиться’.

Итак, дело объясняется очень просто: посторонние за трапезой оказываются, детьми, под приглашением подразумевается не что иное, как рождение детей, неимение права приглашать посторонних значит неимение права производить потомство ‘без согласия всех членов общества’. Угрозы, направленные против приглашающих, имеют целью отклонить людей от преступного дела рождать потомство. Далее все это объясняется, метафоры отбрасываются в сторону, и проповедь мальтузианской воздержности является во всем блеске своего безобразия. Надо иметь много смелости, чтобы говорить, подобно Миллю:

‘Большинство думает, что рождение детей есть дело, относительно которого едва ли существует какое-нибудь нравственное обязательство и в котором личное желание каждого не может быть стеснено ничем, это предрассудок, на который будут со временем смотреть с таким же презрением, с каким смотрят на все понятия и обычаи дикарей’ (стр. 167).

Здесь не знаешь, чему больше удивляться: тупости преподаваемой морали или беззастенчивости, с которою она высказывается? Высказывать это в стране, где работники умеют читать,— гораздо опаснее, чем все, что говорят ‘новые филантропы’. Стоит только, чтобы нашелся добрый человек, который бы посоветовал пролетариям прочитать подобные строки, чтобы та ненависть, которая уже существует между богатыми и бедными классами Англии, дошла до величайшей напряженности. Здесь уже дело идет не о том, чтобы обсчитать голодного пролетария в пользу сытого буржуа, а о том, чтобы забраться во внутренний мир бедного человека и лишить его не только хлеба, но и всего того, что составляет единственный сколько-нибудь светлый луч в его жизни. Между тем это та цена, за которую Милль согласен продать беднякам насущный хлеб их. Он настолько обязателен, что соглашается, ‘чтобы все живущие люди согласились гарантировать друг другу посредством государства, которое есть их орган, возможность снискивать трудом надлежащее существование, но (требует он), чтобы они также отвергли право распространять свой род по собственному желанию, без всякого ограничения’ (стр. 166—167).

Итак, бедные должны позволить своим благодетелям, дающим им кусок хлеба, ежечасно контролировать самые драгоценные человеческие чувства, каждую минуту иметь возможность стать между мужем и женою, зорко наблюдать за тем чувством, которое в каждом так робко и стыдливо прячется от чужих взоров. Наконец, в ущерб их здоровью, мешать естественному отправлению их организма… И в награду за это — теплый угол, кусок хлеба и отеческая власть капиталиста! Здесь будет полезно напомнить, как страшно и беспощадно бичует это вопиющее лицемерие гениальный человек, которого недавно лишился свет (⁶):

‘Школа Мальтуса, которая при всяком удобном случае свидетельствует свое глубокое уважение к религии, обнаруживает по вопросу о народонаселении грубое неверие. Проповедуя постоянно laissez faire, laissez passer, упрекая социалистов в заменении законов природы своими мечтами, протестуя против всякого вмешательства государства и с громкими криками требуя свободы, она не колеблется, когда речь заходит о супружеской жизни, и говорит мужьям и женам: ‘стойте, несчастные! Какой злой дух искушает вас? Разве вам нельзя любить друг друга не рождая детей? Разве вы забыли, что народонаселение стремится возрастать в геометрической прогрессии, а средства к существованию только в арифметической?’

Короче сказать, школа Мальтуса учит, что так как народонаселение бог весть почему возрастает слишком быстро, то нужно положить этому обуздание. Мы обязаны великой благодарностью г. Жозефу Гарнье за то, что у него хватило, наконец, духу послать стыд к чертям и категорически объяснить, в чем состоит предупредительное средство Мальтуса (⁷).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сколько мне помнится, говоря где-то о морали мальтузианцев, я выразился: мораль свиней!.. Прошу извинения за эту грубость, которую я не обращаю ни к кому лично. Но что должен чувствовать человек при зрелище этого собрания самозванных экономистов, давнишних практиков ограниченной нравственности, переделывающих законы стыдливости, пишущих карикатуры на ‘Пятикнижие’, с важностью решающих, что необходимо излечить народ от его мнительности относительно супружеской мастурбации, и все это во имя ложного учения, которое было бы позором для науки, если бы даже не было позором для нравственного чувства?

Заседания эти происходят во дворце института, в академии нравственных и политических наук, в этом высшем трибунале французских нравов. Лица, принимающие участие в совещаниях, занимают высокое положение в администрации и преподавании. Г. Дюнойе был префектом, г. Дюшатель — министром, г. Леон Фоше — министром, Гизо — министром и профессором, его прозвали, не знаю почему, строго нравственным, Росси был профессором, Ж. Б. Сэ тоже, г. Жозеф Гарнье — профессор, все они — защитники религии, нравственности, брака и семейства против антимальтузианского социализма, приверженцы laissez faire, laissez passer во всем, кроме воспроизведения детей.

Посмотрите на французское юношество, слушающее лекции в Coll&egrave,ge de France и в Сорбонне, на всех этих студентов школы правоведения, медицинской, нормальной, политехнической, горной, путей сообщения, посмотрите, как 18 лет они поучаются прилагать на практике предупредительное ограничение, переходя от уроков Мальтуса к упражнениям Closerie des Lilas и приготовляясь свободной любовью, гарантированной от произведения потомства, к брачному бесплодию, которое им придется проповедывать народу в качестве судей, профессоров, врачей, инженеров! Г. Тьер не претендует на репутацию строгой нравственности, однако имел несчастие назвать этот разврат оскорблением природы: ему доказали, что он не в здравом уме. И в самом деле, должен быть глуп тот, кто придает серьезное значение труду, собственности, наследственности, не замечая, что весь экономический и социальный вопрос разрешается так просто истреблением деторождения’. (‘Essais d’une philosophie populai’, No 3, стр. 135 и 140—141) (⁸).

Вопросы политические уже давно вступили в столь тесную связь с социальными, что человек, смотрящий на последние с точки зрения Милля, не может отличаться особенною дальновидностью и относительно первых. Относительно событий, ознаменовавших 1848 год во Франции, это особенно верно. В событиях этих политический характер так тесно связан с экономическим, что, заговорив о первом, нельзя не коснуться второго, и Милль подтверждает это, потому что в статье своей беспрестанно обращается к социальным вопросам. Мы уже видели, до какой степени безобразен его взгляд на них, видели, что, оправдывая слова Прудона, он не нашел ничего лучшего сказать об этом, кроме упреков Временному правительству за то, что оно не проповедывало народу мальтузианской воздержности. Поэтому мы не можем ожидать ничего хорошего и от политических взглядов Милля. Все, чего мы можем ожидать от него, это верной оценки тех немногих фактов, которые остаются в области чисто политических вопросов. Ожидая только этого, мы не ошибаемся, потому что Милль, как один из умнейших современных наблюдателей этих событий, мог оценить их лучше других. В этом отношения верность его взгляда весьма замечательна, статья об Армане Карреле доказывает, как верно умел он оценять политические события. Статья эта писана за несколько лет долфевральской революции (в 1837 году), когда трон Людовика-Филиппа был совершенно прочен. Между тем все, что Милль говорит в ней о правительстве этого короля, могло быть без всякого изменения написано в 1848 году и даже позднее. В то время должно было показаться весьма странным, что Милль называет июльскую революцию несчастием для Франции и отзывается так неблагоприятно о вышедшем из нее правительстве. В 1837 году Милль говорил об этом то же, что другие начали говорить только десять лет спустя: что июльская революция ничего не совершила, потому что не только не изменила существенных условий общественной жизни, но не произвела даже никакой политической реформы. Положение народа, законодательства, представительства, прессы не изменилось ни на волос. Произошло простое перемещение лиц, стоящих во главе общества, это была не реформа, а скорее перемена министерства, до того незначительно было изменение, произведенное ею в массе общества, до того ничтожно число людей, положение которых она преобразовала. Между тем, так как она произошла вовсе не случайно, не была coup d’tat {Переворот.}, a была вызвана настоятельными нуждами общества, то весьма естественно, что должен был произойти вторичный переворот, так как последствия первого нисколько не удовлетворяли. Затем Милль задолго еще до крупных скандалов, как биржевые спекуляции Тьера, процессы Теста, дело де-Пролена, указывает на характер бесчестности и безнравственности июльского правительства. Во всем этом Милль далеко не видит залогов прочности и для монархии Луи-Филиппа. Он заключает свою статью об Армане Карреле словами почти пророческими:

‘Множество беспристрастных людей во всех частях Франции, на короткое время так задушевно отвечавших на его голос, снова потребует тех прав, которые в минуту панического страха они отдали правительству, нелюбимому и неуважаемому ими, которому повинуются и даже поддерживают его против его врагов только из чаяния достигнуть чего-нибудь лучшего… Прискорбно потерять такого человека (как Каррель), прискорбнее того потерять его в жалкой дуэли. Но плохо придется правительству, которое может радоваться смерти такого врага, и, может быть, настанет время, когда оно отдало бы свои самые дорогие сокровища, чтобы вызвать из могилы жертву, которую злоба его намеренно или ненамеренно погребла в ней… Такое правительство, как существующее теперь во Франции, не может долго оставаться’ (стр. 90 и 91).

Оно осталось действительно недолго, но не ему пришлось пожалеть благородного А. Карреля. Что касается до соображений Милля касательно событий и деятелей 1848 г., то я еще буду иметь случай коснуться их в разборе ‘Истории революции 1848 года’ Гарнье-Паже, к которому и перехожу.

Имя Джона-Стюарта Милля было очень популярно в России шестидесятых годов. Его идеи популяризировались наиболее влиятельным журналом — ‘Современником’, все основные сочинения его были переведены в течение этого десятилетия на русский язык, а его ‘Основы политической экономии’ были переведены Чернышевским, который и собственные исследования по политической экономии изложил в виде примечаний к переводу Милля. В 1865 году, к которому относится рецензия, вокруг имени Милля возникает полемика между ‘Современником’ и ‘Русским Словом’. Н. В. Соколов, который, по словам его исследователя, ‘в гневном отрицании буржуазной эксплоатации шел, пожалуй, далее всех современных ему публицистов’ (А. Ефимов. ‘Публицист 60-х годов Н. В. Соколов’. — ‘Каторга и Ссылка’, 1931 г., No 11—12, стр. 64—65) в рецензии на 2-е издание переведенных Чернышевским ‘Основ политической экономии’ (‘Русск. Слово’, 1865 г., No 7, ‘Литературное обозрение’, стр. 37 — 55) разоблачает классовый буржуазный характер политико-экономической теории Милля. Он пишет: ‘Как отъявленный британский буржуа, Милль желал оправдать экономическую ложь Англии… Для него интересы английской буржуазии, ее денежные расчеты и барыши, ее страсть к лихоимству и тунеядству выражают весь смысл общественной жизни и философской мудрости’. ‘Современник’ отвечал чрезвычайно резкой анонимной статьей (‘Милль, перевранный ‘Русским Словом’ — ‘Современник’, 1865 г., No 8, отд. II, стр. 214—247), в которой пытался реабилитировать Милля. обвиняя Соколова в невежестве, глупости и т. д. Соколов ответил (в No 9 ‘Русского Слова’) еще более резким письмом (‘Маску долой! Вызов редакции ‘Современника’), после чего полемика прекратилась.

Соколов нападал на Милля еще в рецензии на ‘Начала народного хозяйства’ В. Рошера (‘Русское Слово’, 1862 г., кн. 5, ‘Русская литература’, стр. 1—45), так же, как и Зайцев, в связи с поддержкой Миллем мальтузианства, ‘зловещей теории голодной смерти рабочего класса’.

В комментируемой рецензии ярко сказались двойственность и непоследовательность социальных взглядов Зайцева. Формулируя противоположность классовых интересов в буржуазном обществе (‘Современное общество разделено на два враждебные лагеря, и интересы этих лагерей диаметрально противоположны’), делая верные выводы из этого положения в отношении теории Мальтуса, он в то же время соглашается и с теорией мирного увеличения благосостояния масс внутри буржуазного общества (‘Все европейские общества явно стремятся к тому, чтобы как можно более увеличить число людей в стране, пользующихся материальным благосостоянием’. ‘Милль совершенно прав, говоря, что, по мере возвышения цивилизации, благосостояние и могущество переходят от меньшинства к большинству’ и т. п.). В связи с этим двойственна и неопределенна оценка Милля Зайцевым.

(¹) Русский перевод сборника Милля, вышедшего в двух томах в 1859 г. (‘Dissertations and discussions political, philosophical and historical’. London 1859. В 1867 г. добавлен III том, в 1875 — IV), был издан в трех выпусках, заключавших 12 статей из 22-х английского издания и статью ‘Утилитаризм’, вышедшую в Англии отдельным изданием. I часть ‘Рассуждений и исследований’ вышла в 1864 г. с подзаголовком ‘Статьи исторические’ и заключала 4 статьи, взятые из II тома английского издания (‘Древняя и легендарная история Греции’, ‘История Греции Грота’, ‘Очерки и лекции Гизо по истории’, ‘История Франции Мишле’). Часть II вышла в двух выпусках и содержала статьи, взятые частью из первого, частью из второго тома английского издания. Зайцев рецензировал каждый из трех выпусков. Рецензия на первый выпуск, не перепечатанная в нашем издании, помещена в ‘Библиографическом листке’ No 10 ‘Русского Слова’ за 1864 год.

(²) Перечислены переводы статей: ‘Civilisation’ (1836), ‘Armand Carrel’ (1837), ‘The Claims of labor’ (1845), ‘Vindication of the french revolution of february 1848, in reply to lord Brougham and others’ (1849), ‘A few observations on the french revolution’ (1833).

(³) Знаменитое сочинение Руссо ‘Discours sur les sciences et les arts’ (1750), в котором он выдвигает тезис о вредности, ложности и преступности культуры и просвещения, написано на тему, предложенную на премию дижонской академией: ‘Содействовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов’.

(⁴) ‘Histoire des Girondins’. 8 vol. Paris. 1847.

(⁵) ‘Histoire de la Revolution de 1848. Paris. 1849’

(⁶) Прудон.

(⁷) 16 апреля 1853 г. в Академии нравственных и политических наук (Acadmie des sciences morales et politiques) Французского института, после окончания длившегося несколько заседаний чтения Жозефом Гарнье написанной им для ‘Dictionnaire d’conomie politique’ статьи ‘Population’ произошел обмен мнений о теории населения Мальтуса. Отчет об атом заседании под названием Observations sur la doctrine de Mallhus relative la population par M. M. Passy, Dunoyer, lord Brougham, Villerm, Guizot et L. Fauchet напечатан в ‘Sances et travaux de l’Acadmie des sciences morales et politiques.’ Compte rendu oar M. Ch. Verg. III srie, t. IV (XXIV de la Collection), p.p. 447—457. Par is. 1853. Прудон, кроме выступавших на этом заседании называет и других экономистов, поддерживавших точку зрения Мальтуса.

(⁸) Цитата взята из сочинения Прудона ‘De la justice dans la Rvolution et dans l’Eglise. 2-е, брюссельское, издание этой книги (1860—61) вышло в 12-ти отдельных выпусках с сериальным надзаголовком ‘Essais d’une philosophie populaire’. В этой же серии (со слегка измененным названием ‘Essa dune phiilossophie pratique’) под NoNo 13 и 14 вышло сочинение Прудона ‘La guerre et la paix’ (2 vol. Bruxelles. 1861). Зайцев ссылается на книгу столь неточным образом и не называя автора, очевидно, из цензурных соображений, так как цитированное сочинение Прудона не только было запрещено в России (см. ‘Алфавитный каталог сочинениям на французском, немецком и английском языках, запрещенным иностранною ценсурою или дозволенным к обращению с исключением некоторых мест, с 1856 по 1 июля 1869 г.’ Спб. 1870), но и во Франции первое — парижское — издание было конфисковано, а автор приговорен к штрафу и тюремному заключению, от которого спасся бегством в Бельгию.

Б. Б.

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: