Б. Модзалевский
Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851-1860 годах, Модзалевский Борис Львович, Год: 1925
Время на прочтение: 4 минут(ы)
‘Былое’: Неизвестные номера журнала.— Кн. 2.
Л.: Лениздат, 1991. — (Голоса революции).
Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851—1860 годах. Вступительная статья и примечания M. A. Цявловского. Издание М. и С. Сабашниковых. Москва, 1925, 140 стр. (в серии ‘Записи прошлого. Воспоминания и письма’).
Лишь в последние 15—20 лет изучение Пушкина из области любительства, случайного занятия перешло на степень пристального исследовательского труда и начало с проверки того, что сделано было в предыдущие десятилетия. Такой цели призван был служить и основанный в 1903 г. Академический сборник ‘Пушкин и его современники’, из недр которого вышла целая плеяда пушкинистов-исследователей, в работах своих вновь поставивших и окончательно разрешивших ряд общих и частных вопросов пушкиноведения, запутанных подчас, казалось, до полной неразрешимости.
К числу таких пушкинистов принадлежит и М. А. Цявловский, издавший в своей, как всегда, ювелирно-тонкой и изящной обработке записанные много лет тому назад П. И. Бартеневым рассказы о Пушкине нескольких современников, друзей и знакомых поэта. Хотя П. И. Бартенев не пользуется, как пушкинист, такою известностью в широкой публике, как Анненков, Ефремов, Майков, Якушкин и другие,— его заслуги в области пушкиноведения весьма значительны: его, собственно говоря, следует считать основоположником науки о Пушкине. Человек с серьезным научным и литературным образованием, с обширнейшими историческими и историко-литературными познаниями, с редкой страстью к русской словесности и с благоговейной любовью к Пушкину, — он был первым русским ученым, который спустя лишь десяток лет после смерти поэта, начал собирать материалы о нем и его литературном наследии. Метод собирания этих материалов был прост, но верен: Бартенев опрашивал, расспрашивал лиц, близких к Пушкину, и затем немедленно заносил вызнанное на бумагу, а иногда давал еще свою запись рассказчику и на проверку. х Из таких записей составлялся ценнейший биографический и историко-литературный материал, предназначавшийся Бартеневым для дальнейшей обработки в форме связной, подробной биографии Пушкина. Как известно, Бартенев успел обработать лишь начальные главы жизнеописания своего любимого писателя и затем, отдавшись ‘составлению’ и изданию своего детища — ‘Русского архива’, к Пушкину возвращался редко, и то лишь по отдельным поводам, и собирание материалов прекратил, но тетрадь с его записями, по счастливой случайности, сохранилась в руках известного московского любителя книги — Л. Э. Бухгейма — и теперь издана просвещенною фирмою М. В. Сабашникова на радость и на пользу всех, кто любит и изучает Пушкина.
Содержание тетради П. И. Бартенева составляют записанные им рассказы о Пушкине со слов нескольких современников поэта, знавших его лично. Записи Бартенева разделяются на 4 рода: 1) Беседы Бартенева с П. В. Нащокиным и его женой. 2) Рассказы Н. А. Елагина, И. Ф. Мойера, П. и И. Киреевских и А. П. Елагиной-Киреевской, передававших Бартеневу кроме своих личных воспоминаний рассказы о поэте Е. А. Баратынского, В. А. Жуковского и Е. А. Протасовой. 3) Выписки из ‘Московского телеграфа’ за 1827 г., из ‘Современника’ и ‘Московитянина’ за 1853 г. мест, казавшихся интересными Бартеневу в качестве материала для биографии Пушкина. 4) Стоящие особняком: рассказы О. М. Бодянского о посещении Пушкиным Московского университета в 1832 г., рассказы о Пушкине В. И. Даля и запись слов о Пушкине архим. Болконского. Как справедливо замечает редактор в своем предисловии’ наиболее ценным из всего публикуемого материала являются записи бесед Бартенева с Нащокиным и его женою. Пушкина и Нащокина соединяла самая нежная, самая глубокая дружба, Пушкин поверял своему другу не только литературные замыслы (известно, напр., что ‘Дубровский’ создан Пушкиным на основе рассказа Нащокина об одном белорусском дворянине Островском, доведенном до нищеты своим богатым соседом), но и житейские заботы и тревоги. В одном из своих писем к жене Пушкин говорил, что ‘любит его один Нащокин’, этот человек, такой близкий к поэту, должен был сохранить много воспоминаний о своем друге, и действительно, если отделить в рассказах Нащокина то, что почти всегда сопутствует такого рода материалу, как воспоминания, т. е. некоторые неточности в датах, возможное смещение мелочных фактов и т. п., — мы получим факты из жизни Пушкина если не всегда вполне новые, то, во всяком случае, подтверждающие многие предания и предположения.
Вся работа по проверке и уточнению рассказов, собранных Бартеневым, проделана M. A. Цявловским с присущими ему глубокими познаниями, исключительной добросовестностью и научным тактом, некоторые комментарии по поводу того или иного рассказа разрастаются у него до степени специальных экскурсов, сводящих воедино, в критической проверке, весьма обширную литературу по тому или иному общему или частному вопросу пушкиноведения.
Останавливаться подробно в короткой рецензии на разборе материала книги и работы редактора нет возможности, но кое-что из сообщаемого Бартеневым и комментируемого М. А. Цявловским все же хочется и необходимо отметить.
Роковая для Пушкина близость ко двору и отношение поэта к членам царской фамилии всегда интересовала исследователей, теперь скудный материал по этому вопросу, которым они располагают, пополняется из записей Бартенева до известной степени новыми подробностями. На странице 34 Бартенев заносит следующее указание Нащокина: ‘Государыню Пушкин очень любил, благоговел перед ней’, а на стр. 64 выражается еще определеннее: ‘Императрица удивительно, как ему нравилась, он благоговел перед нею, даже имел к ней какое-то чувственное влечение’, все это подтверждает высказанное нами убеждение, что стихотворение ‘Красавица’ (‘В альбом Г.’) относится к Александре Федоровне. На том, как относился Николай I к Пушкину и особенно к его жене, М. А. Цявловский подробно останавливается в своем комментарии к тетради. Он критически сопоставляет характеристику этих отношений, сделанную самими действующими лицами — Пушкиным и царем. Мнение М. А. Цявловского о том, что Пушкин имел основания подозревать и подозревал Николая I в не совсем ‘отеческом’ отношении к Наталии Николаевне, подкрепляется высказываниями по этому поводу самого поэта, записанными Бартеневым со слов Нащокина. Далее Нащокин дает верную характеристику отношений Пушкина к Гоголю, что находит подтверждение в новейших исследованиях истории знакомства этих двух великих людей: ‘Гоголь никогда не был близким человеком к Пушкину, Пушкин, радостно и приветливо встречавший всякое молодое дарование, принимал к себе Гоголя, оказывал ему покровительство, заботился о внимании к нему публики, хлопотал лично о постановке на сцену ‘Ревизора’, одним словом, выводил Гоголя в люди’, но не больше. Эта характеристика разрушает представление некоторых исследователей о какой-то необычайной близости и дружбе Пушкина и Гоголя.
Кроме записей, имеющих чисто биографический интерес, тетрадь дает кое-что относительно пушкинского текста. В одном из рассказов, записанных Бартеневым, мы встречаем новый вариант перечня лиц, на которых направлена знаменитая эпиграмма Пушкина ‘Собрание насекомых’. До сих пор, со времен Геннади, все редакторы принимали следующий порядок имен: Глинка, Каченовский, Свиньин, Олин, Раич. Бартенев в своей записи изменяет его, у него значится: Олин, Каченовский, Свиньин, Глинка, Раич. По мнению М. А. Цявловского, Бартенев допустил ошибку, переместив Глинку и Олина.
Ограничиваемся этими примерами. Всякий, взявший книгу ‘Рассказы о Пушкине’, найдет в ней подробный, постраничный комментарий М. А. Цявловского, который поможет разобраться даже совсем неискушенному читателю в проблемах пушкиноведения, затронутых в рассказах.
В заключение надо сказать, что мнение о почти полной исчерпанности архивной части пушкиноведения блестяще опровергается опубликованною тетрадью. Можно с уверенностью сказать, что многое еще в этой области скрывается от пытливого взгляда ученых. Работа далеко не завершена, потому что каждая находка, относящаяся до Пушкина, прибавляет новый штрих к великой картине его жизни. Прав был поэтому один из первых наших историографов, М. И. Семевский, писавший некогда: ‘Биография великого человека никогда не может быть закончена последним словом’.