С. П. ШЕВЫРЕВ
РАССКАЗЫ О ПУШКИНЕ
ПРИМЕЧАНИЯ
РАССКАЗЫ О ПУШКИНЕ
Рассказы о Пушкине, Шевырев Степан Петрович, Год: 1838
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Шевырев С. П. Рассказы о Пушкине // Пушкин в воспоминаниях современников. — 3-е изд., доп. — СПб.: Академический проект, 1998. — Т. 1—2.
Т. 2. — 1998. — С. 44—47.
http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vs2/vs2-044-.htm
Пушкин родился в Москве. Отец его, Сергей Львович, человек ограниченного ума, больше любивший светскую жизнь, подобно брату своему поэту Василию Львовичу (имевшему свой дом на Басманной и славившемуся отличным поваром Власом, которого он называл Blaise, этот умер в Охотном ряду в последнюю холеру) 1, не мог внушить большой привязанности к себе в сыне своем. Гораздо больше могла иметь влияния на последнего мать — Надежда Осиповна, женщина, отличающаяся умом. Из других членов семейства есть еще брат нашего поэта, Лев Сергеевич, который теперь служит в Одессе при карантине, добрый малый, чрезвычайно похожий лицом на покойного поэта, и сестра, Ольга Сергеевна, к которой Пушкин питал особенную привязанность, она за Павлищевым, что служит в Варшаве и несколько занимается литературой. Пушкины постоянно жили в Москве, но на лето уезжали в деревню Захарьино, верстах в сорока от Москвы, принадлежавшую родственникам Надежды Осиповны. Это сельцо теперь принадлежит помещице Орловой. Здесь Пушкин проводил свое первое детство, до 1811 года. Старый дом, где они жили, срыт, уцелел флигель 2. Местоположение хорошее. Указывают несколько берез и на некоторых вырезанные надписи, сделанные, по словам теперешнего владельца Орлова, самим будто Пушкиным, но это, должно <быть>, выдумка, потому что большая часть надписей явно новые. Особенно заметить следует, что деревня была богатая: в ней раздавались русские песни, устраивались праздники, хороводы, и, стало быть, Пушкин имел возможность принять народные впечатления. В селе до сих пор живет женщина Марья, дочь знаменитой няни Пушкина, выданная за здешнего крестьянина. Эта Марья с особенным чувством вспоминает о Пушкине, рассказывает об его доброте, подарках ей, когда она прихаживала к нему в Москве, и, между прочим, об одном замечательном обстоятельстве. Перед женитьбой Пушкин приехал в деревню, которая уже была перепродана, на тройке, быстро обежал всю местность и, кончивши, заметил Марье, что все теперь здесь идет не по-прежнему. Ему, может быть, хотелось возобновить пред решительным делом жизни впечатления детства. Более следов Пушкина нет в Захарьине. Деревня эта не имеет церкви, и жители ходят в село Вяземы (кн. Голицына) в двух верстах, здесь положен брат Пушкина, родившийся 1802 года, умерший в 1807 году. Пушкин ездил сюда к обедне. Село Вяземы, которое Пушкин в детстве, без сомнения, часто посещал, принадлежало Годунову, там доселе пруды, ему приписываемые, старая церковь тоже с воспоминаниями о Годунове, стало быть, в детстве Пушкин мог слышать о Годунове.
Лицей был заведение совершенно на западный лад, здесь получались иностранные журналы для воспитанников, которые в играх своих устраивали между собою палаты, спорили, говорили речи, издавали между собою журналы и пр., вообще свободы было очень много. Лицейский анекдот: император Александр, ходя по классам, спросил: ‘Кто здесь первый?’ — ‘Здесь нет, ваше императорское величество, первых, все вторые’, — отвечал Пушкин.
Когда вышел его ‘Руслан и Людмила’, за разные вольные стихи, особенно за ‘Оду на свободу’, император Александр решился отправить его в Соловки. Здесь спас его Петр Яковлевич Чаадаев. Он отправился к Карамзиным, упросил жену Карамзина, чтоб она допустила в кабинет мужа (который за своею ‘Историей’ по утрам никого, даже жену, не принимал), рассказал Карамзину положение дела, и тот тотчас отправился к Марии Федоровне, к которой имел свободный доступ, и у нее исходатайствовал, чтобы Пушкина послали на юг. За этот поступок Пушкин благодарил Чаадаева одним стихотворением в четвертом томе ‘К Ч—ву’. Еще в Петербурге был начат ‘Евгений Онегин’ 3. После позволено было ему жить в деревне, где много было написано.
Во время коронации государь послал за ним нарочного курьера (обо всем этом сам Пушкин рассказывал) везти его немедленно в Москву. Пушкин перед тем писал какое-то сочинение в возмутительном духе, и теперь, воображая, что его везут не на добро, дорогою обдумывал далее это сочинение, а между тем известно, какой прием сделал ему великодушный император. Тотчас после этого Пушкин уничтожил свое возмутительное сочинение и более не поминал об нем.
Москва приняла его с восторгом 4. Везде его носили на руках, он жил вместе с приятелем своим Соболевским на Собачьей площадке, в теперешнем доме Левенталя 5, Соболевского звал он Калибаном, Фальстафом, животным. Насмешки и презрение к Полевым, особенно к Ксенофонту, за его ‘Михаила Васильевича Ломоносова’ 6. Здесь и 182<6> году читал он своего ‘Бориса Годунова’. Вообще читал он чрезвычайно хорошо. Утро, когда он читал наизусть своего ‘Нулина’ Шевыреву у Веневитиновых. На бале у последних (Веневитиновы жили на Мясницкой, почти против церкви Евпла, в угловом доме) Пушкин пожелал познакомиться с Шевыревым. Веневитинов представил Шевырева ему, Пушкин стал хвалить ему только тогда напечатанное его стихотворение ‘Я есмь’ и даже сам наизусть повторил ему несколько стихов, что было самым дорогим орденом для молодого Шевырева. После он постоянно оказывал ему знаки своего расположения.
В Москве объявил он свое живое сочувствие тогдашним молодым литераторам, в которых особенно привлекала его новая художественная теория Шеллинга, и под влиянием последней, проповедовавшей освобождение искусства, были написаны стихи ‘Чернь’. Сблизившись с этими молодыми писателями, Пушкин принял деятельное участие в ‘Московском вестнике’, который явился как противодействие ‘Телеграфу’, которого Пушкин не терпел и в котором, несмотря на заискивание издателя, не поместил ни одной пьесы 7. Пушкин любил очень играть в карты, между прочим, он употребил в уплату карточного долга тысячу рублей, которые заплатил ему ‘Московский вестник’ за год его участия в нем.
Пушкин очень часто читал по домам своего ‘Бориса Годунова’ и тем повредил отчасти его успеху при напечатании. Москва неблагородно поступила с ним: после неумеренных похвал и лестных приемов охладели к нему, начали даже клеветать на него, взводить на него обвинения в ласкательстве и наушничестве и шпионстве перед государем. Это и было причиной того, что <он> оставил Москву. Император, прочитав ‘Бориса Годунова’, советовал ему издавать его как роман, чтобы вышло нечто вроде романов В.Скотта 8. Таким советом воспользовался Загоскин в ‘Юрии Милославском’. Пушкин сам говорил, что намерен писать еще ‘Лжедимитрия’ и ‘Василия Шуйского’, как продолжение ‘Годунова’, и еще нечто взять из междуцарствия: 9 это было бы в роде Шекспировских хроник. Шекспира (или равно Гете и Шиллера) он не читал в подлиннике, а во французском старом переводе, поправленном Гизо, но понимал его гениально. По-английски выучился он гораздо позже, в С. -Петербурге, и читал Вордсворта10.
Пушкин просился за границу, но государь не пустил его, боялся его пылкой натуры, — вообще же с ним был чрезвычайно обходителен.
В обращении Пушкин был добродушен, неизменен к своих чувствах к людям: часто в светских отношениях не смел отказаться от приглашения к какому-нибудь балу, а между тем эти светские отношения нанесли ему много горя, были причиною его смерти. Восприимчивость <его> была такова, что стоило ему что-либо прочесть, чтобы навсегда помнить. Знав русскую историю до малых подробностей, любил об ней говорить и спорить с Погодиным и ценил драмы последнего именно за их историческую важность.
Особенная страсть Пушкина была поощрять и хвалить труды своих близких друзей. Про Баратынского стихи при нем нельзя было и говорить ничего дурного, он сердился на Шевырева за то, что тот раз, разбирая стихи Баратынского, дурно отозвался об некоторых из них11. Он досадовал на московских литераторов за то, что они разбранили ‘Андромаху’ Катенина, хотя эта ‘Андромаха’ довольно была плохая вещь. Катенин, старший товарищ его по Лицею, имел огромное влияние на Пушкина, последний принял у него все приемы, всю быстроту своих движений, смотря на Катенина, можно было беспрестанно воспоминать Пушкина. Катенин был человек очень умный, знал в совершенстве много языков и владел особенным уменьем читать стихи, так что его собственные дурные стихи из уст его казались хорошими12. Будучи откровенен с друзьями своими, не скрывая своих литературных трудов и планов, радушно сообщая о своих занятиях людям, известно интересующимся поэзией, он терпеть не мог, когда с ним говорили об стихах его и просили что-нибудь прочесть в большом свете. У княгини Зинаиды Волконской бывали литературные собрания понедельные. На одном из них пристали к Пушкину с просьбою, чтобы прочесть. В досаде он прочел ‘Поэт и Чернь’ и, кончив, с сердцем сказал: ‘В другой раз не станут просить’13.
Когда Шевырев, уезжая за границу в 1829 году, был в Петербурге, Пушкин предложил ему несколько своих стихотворений, в том числе ‘Утопленник’ и перевод из ‘Валленрода’, говоря, что он дарит их ему и советует издать в особом альманахе, но за отъездом тот передал их Погодину14.
После сего раз Шевырев видел Пушкина весною 1836 года, он останавливался у Нащокина, в Дегтярном переулке. В это посещение он сообщил Шевыреву, что занимается ‘Словом о полку Игореве’, и сказал между прочим свое объяснение первых слов15. Последнее свидание было в доме Шевырева, за ужином он превосходно читал русские песни16
Степан Петрович Шевырев (1804—1864) — поэт, критик, эстетик, один из главных участников кружка ‘любомудров’, впоследствии идеолог правого крыла славянофильства. Активный участник ‘Московского вестника’, ‘Московского наблюдателя’, ‘Москвитянина’. Пушкин ценил Шевырева как эрудированного и философски мыслящего критика и теоретика и даровитого поэта. Их объединяет общий интерес к истории и историческому мышлению, к фольклору и народности (в разном, впрочем, понимании). Близки они никогда не были, литературная программа Шевырева во многих отношениях была чужда Пушкину, который не принимал ни ее шеллингианской философско-эстетической основы, ни ее враждебности просветительской традиции, он расходился с Шевыревым во многих литературных оценках и скептически относился к абстрактно-теоретизирующему характеру его критических разборов. В свою очередь, Шевырева далеко не во всем удовлетворяла поэтическая система Пушкина, не совпадавшая с его представлениями о философской поэзии, которую он ищет в стихах Языкова, Бенедиктова и отчасти пытается создать сам (см.: М. Аронсон. Поэзия С. П. Шевырева. — В кн.: С. П. Шевырев. Стихотворения. Л., 1939, с. V—XXXII). Воспоминания Шевырева о Пушкине, представляющие собой несколько разрозненных рассказов, не содержат сколько-нибудь полной картины даже их внешних отношений, в них отразились, однако, близкие самому Шевыреву черты творческого облика Пушкина, заостренные и несколько искаженные в полемических целях. Некоторые сведения, сообщаемые Шевыревым по личным впечатлениям, принадлежат к числу весьма ценных и даже уникальных (о чтении ‘Поэта и толпы’ в салоне Волконской и др.).
Впервые рассказы Шевырева были записаны в 1850—1851 годах, по-видимому, Н. В. Бергом для П. В. Анненкова, использовавшего их в ‘Материалах для биографии А. С. Пушкина’.
Затем в составе статьи Л. Н. Майкова ‘Воспоминания Шевырева о Пушкине’ опубликованы в ‘Русском обозрении’, 1893, N 4, с. 611—625, N 5, с. 5—25, перепечатаны в книге: Л. Н. Майков. Пушкин. СПб., 1899. Композиция разрозненных рассказов дана Майковым. Рукопись — ИРЛИ, ф. 244, оп. 17, N 46.
Гессен, с. 460—464, с уточнением по рукописи.
1 Эти сведения, повторенные Анненковым, были исправлены Погодиным. Повар В. Л. Пушкина был жив еще в 1838 г. и торговцем Охотного ряда не стал, после него в Москве остались многочисленные ученики (ЛН, т. 58, с. 350).
2 Неточность: были сломаны флигели, самый дом остался. См.: наст. изд., т. I. с. 39.
3 Эти сведения восходят к рассказам самого Чаадаева, который в 1855 г. обращался к Щевыреву с жалобой на Бартенева, не упомянувшего о нем в первом биографическом очерке о Пушкине (Л. Н. Майков. Пушкин. СПб., 1899, с. 328). Аналогичный рассказ Чаадаева приводят Бартенев, Лонгинов, Д. Н. Свербеев и др. (см.: Летопись, с. 212). Ср. т. 1, с. 204 наст. изд. ‘Руслан и Людмила’ вышла из печати уже после отъезда Пушкина. ‘К Ч<аадае>ву’ (‘В стране, где я забыл тревоги прежних лет…’) — впервые — СО, 1821, N 35, с. 82—84. ‘Евгений Онегин’ начат не в Петербурге, а в Кишиневе 9 мая 1823 г.
4 В 1841 г. Шевырев писал: ‘Вспомним первое появление Пушкина, и мы можем гордиться таким воспоминанием <…> Мы еще теперь видим, как во всех обществах, на всех балах первое внимание устремлялось на нашего гостя, как в мазурке и котильоне наши дамы выбирали поэта беспрерывно… Прием от Москвы Пушкину — одна из замечательнейших страниц его биографии’ (Москв., 1841, ч. 1, кн. 2, с. 522).
5 См. с. 11—13 наст. изд.
6 Ср. с. 59—60 наст. изд. Книга Кс. Полевого ‘Михаил Васильевич Ломоносов’ вышла много позже, в 1836 г. и тогда же была послана им Пушкину (Письма IV, с. 310).
7 Утверждения Шевырева здесь тенденциозны и в ряде случаев противоречат фактам. О скептическом отношении Пушкина к шеллингианству ‘любомудров’ см. с. 455 наст. изд. Стихотворение ‘Поэт и толпа’ (‘Чернь’) написано вне связи с шеллингианством. В ‘Московском телеграфе’ Пушкин поместил несколько статей и стихотворений, см. с. 466—467 наст изд.
8 Предложение Николая I переделать ‘с нужным очищением’ ‘Бориса Годунова’ ‘в историческую повесть или роман наподобие Валтера Скота’ было передано Пушкину Бенкендорфом в письме от 14 декабря 1826 г. (XIII, 313), Пушкин ответил 3 января: ‘жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное’ (XIII, 317).
9 См. дневник Погодина, с. 17 наст. изд. По свидетельству Шевырева, Пушкин еще в 1826 г. задумал: ‘Каменного гостя’, ‘Русалку’, а также драму ‘Ромуя и Рем’, ‘в которой одним из действующих лиц намеревался он вывести волчиху, кормилицу двух близнецов’ (Москв., 1841, ч. V, N 9, с. 245).
10 Пушкин хорошо овладел английским языком в 1828 г. Основным источником изучения Шекспира для него, действительно, было французское издание 1821 г. с вводной статьей Ф. Гизо: однако есть основания думать, что уже в 1825 г. Пушкин видел и подлинники Шекспира. См.: ‘Шекспир и русская культура’. М.—Л., 1965, с. 165 и сл. (статья М. П. Алексеева). Немецким языком Пушкин владел плохо, основным источником знакомства с Гете для него была вначале книга г-жи де Сталь ‘О Германии’, позднее — французские переводы ‘Фауста’ и др. (см.: В. Жирмунский. Гете в русской литературе. М.—Л., 1937, с. 133). Существует, однако, свидетельство П. И. Миллера, что в 1831 г. Пушкин брал у проф. Оливье ‘Фауста’ в оригинале (Н. Я. Эйдельман. Десять автографов Пушкина из архива П. И. Миллера. — Записки отдела рукописей (ГБЛ), вып. 33. М., 1972, с. 284).
11 См. письмо Пушкина Погодину 19 февраля 1828 г. (XIV, 5) набросок статьи о ‘Бале’ Баратынского, 1828 (XI, 74).
12 Пушкин считал трагедию Катенина ‘Андромаха’, ‘может быть, лучшим произведением нашей Мельпомены по силе истинных чувств, по духу истинно трагическому’ (‘О народной драме…’, 1830, XI, 180). С критикой трагедии выступили Н. Полевой (МТ, 1825, N 2) и сам Шевырев (МВ, 1828, N 1, здесь же и отзыв о Баратынском). В 1837 г. Шевырев писал о Пушкине: ‘Дружба была для него чем-то святым, религиозным. Она доходила в нем даже до литературного пристрастия: часто в поэте он любил и горячо защищал только своего друга’ (МН, 1837, N 6, кн. I, с. 313). Замечание, что Катенин был лицейским товарищем Пушкина, — явная ошибка.
13 То же Шевырев писал по поводу ‘Египетских ночей’: ‘В Чарском Пушкин едва ли не представлял собственных своих отношений к свету он не любил, когда в гостиной обращением напоминали ему о высоком его звании, и предпочитал обыкновенное обхождение, светское’ (Москв., 1841, ч. V, N 9, 264). Рассказ Шевырева о Пушкине в салоне Волконской корректирует утверждения о безусловно положительном его отношении к салону (см. т. I, с. 131 наст. изд., а также с. 49 наст. изд.) и подтверждается письмом Пушкина к Вяземскому около 25 января 1829 с, с упоминанием о ‘проклятых обедах Зинаиды’ (XIV, 38). В этой связи весьма любопытны воспоминания Л. Н. Обера о проказе Пушкина в этом салоне: ‘На этих вечерах любимою забавою молодежи была игра в шарады. Однажды Пушкин придумал слово, для второй части его нужно было представить переход евреев через Аравийскую пустыню. Пушкин взял себе красную шаль княгини и сказал нам, что он будет изображать ‘скалу в пустыне’. Мы все были в недоумении от такого выбора: живой, остроумный Пушкин захотел вдруг изображать неподвижный, неодушевленный предмет. Пушкин взобрался на стал и покрылся шалью. Все зрители уселись, действие началось. Я играл Моисея. Когда я, по уговору, прикоснулся жезлом (роль жезла играл веер княгини) к скале, Пушкин вдруг высунул из-под шали горлышко бутылки, и струя воды с шумом полилась на пол. Раздался дружный хохот и зрителей, и действующих лиц, Пушкин соскочил быстро со стола, очутился в минуту возле княгини, а она, улыбаясь, взяла Пушкина за ухо и сказала: ‘Mauvais sujet que vous Йtes, Alexandre, d’avoir represente de la sorte le roche’ (‘Этакий вы плутишка, Александр, — как вы изобразили скалу’). — ‘Русский курьер’, 1880, N 158.
14 Оба стихотворения появились в ‘Московском вестнике’, 1829, ч. I.
15 См. свидетельства о споре Пушкина с Каченовским, с. 251—252. В 1843 г. Шевырев писал, что ‘Слово о полку Игореве’ Пушкин ‘помнил от начала до конца наизусть’ (Москв., 1843, ч. 3, N 5, с. 237), ср. также: ‘История русской словесности, преимущественно древней. Публичные лекции Ст. Шевырева…’, т. I, ч. 2, М., 1848, с. 259—260, 310—311, 322—323.
16 Об этом чтении Пушкиным наизусть народных песен Шевырев рассказывал впоследствии и своему ученику Н. С. Тихонравову (Отчет Моск. ун-та за 1864 г., с. 4—5).