Рассказы о походах 1812 года, Зотов Рафаил Михайлович, Год: 1834

Мемуары
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Скачать в PDF

Зотов Рафаил Михайлович

Рассказы о походах 1812 года

1. Формирование Санкт-Петербургского ополчения.
2. Марш к Полоцку.
3. Сражение под Полоцком. Ранение.
4. Лечение.
5. Преследование неприятеля. Березина.

ФОРМИРОВАНИЕ САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО ОПОЛЧЕНИЯ

1812 год! Какое волшебное слово! Какие великие воспоминания! 24 года прошли с незабвенной той эпохи, а исполинские события все еще представляются воображению нашему как сон вчерашней ночи, который все еще мечтается нам со всей силою, которого мельчайшие подробности мы стараемся припомнить себе и, отыскав в нашей памяти, с наслаждением спешим рассказать нашему семейству, нашим знакомым. Четверть столетия протекло с тех пор, едва половина нынешнего поколения принимала деятельное участие в этой величественной драме, остальные исчезли со сцены, и только изредка повторяются имена их в кругу друзей и родных. Пройдет еще четверть столетия и, может быть, ни одного уже из действующих лиц не останется на земле. Зато память о делах их будет прочнее многих памятников, воздвигаемых суетности человеческой.
Рассказ самого незначительного сотоварища [1] великих действователей того времени, конечно, не может быть занимательным, ни в историческом, ни в военном, ни даже в литературном отношении, но для наблюдателя он может служить изображением великого духа той эпохи, одушевлявшего Россию во всех концах, во всех сословиях, а для устаревшего соучастника в ратном деле этот рассказ освежит и омолодит все былое, все славное, все молодецкое. И если молодой ус расцветающего воина поднимется с сожалительной улыбкой при заглавных словах: прапорщик и ополчение, поседелый ветеран, верно, с искренним удовольствием прочтет несколько страниц, напоминающих ему знаменитые имена Витгенштейна, Клястиц, Полоцка и Березины.
Как ранний и прилежный ученик, я уже на 16-летнем возрасте окончил учебный курс и с важным для меня знанием (студента 14-го класса) вступил в гражданскую службу. Кто в молодости не мечтал о красоте военного мундира, о прелестях походной жизни и о славе бранных подвигов? Что же? К стыду своему должен сознаться, что мне и на ум тогда не приходили подобные мечты. Пристрастившись к поэзии и астрономии, я во сне и наяву видел только эллипсисы комет и торжественные оды, населял в жару юношеской мечтательности все видимые миры, всю огромность мироздания жителями разнообразных форм, свойств и долговечности — и вместе с тем потел над 4-стопными ямбами, воображал, что буду вторым Невтоном и Державиным, и теперь через 25 лет с горьким, но смиренным самосознанием вижу, что ни та, ни другая страсть не принесли мне ни пользы, ни известности и что, подобно миллионам мечтателей, остался я в очень тесной сфере посредственности и незначительности.
Не прошло еще и полгода со вступления моего в службу, как вдруг известие о нашествии в пределы России всей Европы, предводимой Наполеоном, подобно электрической струе, разлилось по всем концам и заставило вздрогнуть все сердца русские. Знаменитый рескрипт графу Салтыкову, приказ по армиям, воззвание к Москве и манифест о защите отечества произвели такое действие, возродили такие порывы любви к отечеству, что никакое перо не в состоянии описать их. Одни очевидцы помнят эти великие, эти святые дни, когда и жизнь и имущество почитались не собственною принадлежностью, но достоянием отчизны, оскорбленной дерзким нашествием иноплеменных. Как сладко вспомнить это время всеобщего восторга! Теперь подобные порывы, близкие к исступлению, подвергались бы порицанию, а может быть и насмешкам[2], тогда они никого не удивляли, потому что все чувствовали одинаково. На улицах, во всех обществах, в кругу семейном не было других разговоров, кроме народной войны. Умолкли все городские сплетни, ссоры, взаимные ненависти: любовь к отечеству помирила всех. По целым дням стоял народ на улицах и площадях, с жадностью ожидая курьеров из армии, всякая реляция была пожираема, тысячу раз перечитана, затверждена, имена героев оглашались тысячью голосами. Первая победа сделала графа Витгенштейна любимцем русского народа. Невозможно описать восторга, произведенного известием о битве под Клястицами. С той минуты все ежедневно требовали реляций от графа Витгенштейна, имя его было предметом всеобщего обожания. И действительно, судьба поставила его в самое выгодное положение. Когда главная армия ежедневно отступала, он один успел отразить неприятеля, один стал твердою грудью и не пустил его дальше Двины. Эта стойкость, составляющая главный характер русского народа, была всем прямо по сердцу и ценилась в эту минуту как величайшее достоинство генерала.
В это время явился манифест о составлении ополчения. Все взволновалось, все бросилось к оружию. Государь потребовал по четыре души со ста, с[анкт]-петербургское дворянство объявило, что дает по десяти и снабжает их оружием, провиантом и жалованьем на первые месяцы. Все губернии с восторгом последовали этому благородному примеру. Отовсюду стекались толпы воинов, составлялись дружины. Начальником с[анкт]-петербургского ополчения выбран знаменитый граф Кутузов и, может быть, этот самый выбор, как глас народа к доверенному от него полководцу, указал мудрому этому герою будущее его поприще, ознаменованное спасением России.
Против новой Голландии [3] в доме барона Раля открылись заседания Комитета ополчения. Все являлись туда с просьбами о принятии их в ряды этого воинства. В числе толпы желающих был и я, с великолепным своим знанием 14-го класса и с пылким воображением 16-летнего юноши, который шел с твердой уверенностью, что он поймает самого Наполеона. За всеми гражданскими чиновниками оставлены были занимаемые ими места до возвращения и производство получаемого ими жалованья. Как ни выгодны были подобные условия, но я смело могу уверить, что никто не руководствовался корыстию. Я же, верно, всех менее, потому что получал тогда (виноват!) 150 руб. в год. Нам дали на обмундировку полугодовое жалованье, и (вообразите себе восторг мой!) чрез несколько дней я явился в публику с золотыми эполетами и в шляпе с султаном. Тогда все кипело какою-то быстротою в действиях, в словах, во всех поступках. Кто бы теперь поверил, что 14 тысяч человек, только что оторванных от сохи и не имевших никакого понятия о военной службе, обучены были всем приемам экзерциции, в пять дней? Может быть, скажут: ну, да так уже и знали! — Нет! клянусь, что не только все маршировали скорым шагом очень ровно (церемониальный отложен до удобнейшего времени), не только ровно делали все ружейные приемы и стреляли по команде и без команды, но даже строили колонны по разным взводам и каре. И все это в пять дней, или, лучше сказать, в пять суток, потому что в длинные летние дни мы и по ночам почти не сходили с Измайловского плац-парада. Комендант г. Башуцкий был нашим учителем, быстрые успехи учения превзошли все ожидания. Только с русским народом можно сделать такие чудеса.
30-го августа в александров день весь Петербург был взволнован известием о Бородинской битве. В тогдашних обстоятельствах должно было ее счесть за большую победу, и всеобщий восторг доходил до исступления. Одно только показалось нам очень обидно. Все знакомые, встречавшиеся в тот день, говорили нам, ополченным: ‘Не надо вас больше! не надо! после Бородина французы убегут из России!’ Как ни радостна была мысль о таком скором освобождении отечества, но самолюбию нашему было очень больно: скинуть блестящий мундир и воротиться к скромной канцелярской чернилице, не вынув ни разу военной шпаги из ножен и не понюхав пороха. Еще помню, как я в этот день явился на Невский монастырь к обедне, и хотя ожидали немедленного прибытия императорской фамилии, но меня беспрепятственно впустили в церковь. Какая торжественная привилегия золотым эполетам! Караульный офицер заметил мне, правда, что в такой день не ловко быть в сюртуке (а мундир у меня не поспел) и что я напрасно завязал галстук бантиком спереди, но в жару тогдашнего времени никто, кроме его, не обратил и внимания на меня. Одни знакомые восхищались моим нарядом. Ввечеру давали на Малом театре первое представление новой драмы: всеобщее ополчение, и подобного успеха, подобного восторга, верно, никто не видал ни при одной пьесе.
На другой день, поучившись еще раз хорошенько всем церемониальным маневрам, мы 1-го сентября отправились на Исаакиевскую и Дворцовую площадь. Тут митрополит, отслужив молебство, освятил наше знамя [4] , окропил нас святою водою, государь император объехал наши ряды, и мы потом пошли мимо его скорым шагом пополувзводно, оглашая воздух искренним и радостным ура! 3-го числа выступила уже первая половина ополчения в поход, а 5-го и наша колонна.
Как памятен еще и теперь этот день! На обширном Семеновском плац-параде собрались мы. День был теплый и прекрасный. Стечение народа бесчисленное. Уже перестали тогда говорить, что нас не надо, потому что и после Бородина русская армия продолжала отступать, следственно, наша вооруженная масса, которая на городской площади казалась очень сильной, имела вид довольно важный. В 9-ть часов утра прибыл к нам и государь в сопровождении военного министра и английского посла. Сам государь скомандовал нам построиться в колонны и на молитву, сошел с лошади, подошел к митрополиту, ожидавшему его с многочисленным духовенством, приложился ко кресту, и молебен начался. Когда же протодиакон возгласил: ‘Паки и паки преклониша колена!’ — государь, духовенство и все колонны ополчения преклонили колена с теплою, сердечною мольбою за успех праведной брани. Когда молебен кончился, митрополит произнес к воинам краткую речь, благословил их иконою св. Александра Невского, вручил ее генералу Бегичеву (командовавшему всей выступающей в тот день колонной), и все единогласно закричали, что рады умереть за веру и царя. Тут митрополит пошел по рядам воинов и окроплял их святой водой, потом государь император, сев на лошадь, сам снова скомандовал на плечо и на марш, и все двинулись мимо его с беспрерывными криками ура! Когда все взводы прошли мимо государя, он снова обогнал их и пред передним сказал краткую, но сильную речь, которою изъявлял всю свою уверенность и надежду на верность и мужество воинов. Ура! не умолкало. Все были в радостном исступлении. Не многие только заметили, что император в печальном расположении духа и что даже во время коленопреклонения при молебне глаза его омочены были слезами. Из нас никто тогда еще не знал о бедствии, постигшем Россию. Один государь и приближенные его знали это горестное событие, но, чтоб не привести в безвременное уныние выступающее войско и народ, скрыли на одни сутки эту народную беду. Москва была уже в руках неприятеля! Мудрено ли же, что государь, не предвидя, какое окончание будет иметь ужасная эта война, скорбел в душе как отец о участи миллионов детей своих, вверенных ему промыслом? Мудрено ли, что, отправляя на брань последнюю горсть воинов, он, преклоняя колено пред всемогущим, проливал слезы о участи, постигшей тысячи жертв, павших и долженствующих еще пасть за спасение отчизны? Велики были те слезы монарха, глубоки те высокие чувства, которые его одушевляли в эту минуту! Он видел всеобщий восторг готовности к самопожертвованию и вверял провидению жребий народа, столь сильно любящего своего государя.

Примечания:

[1] Барон Штейнгель, вскоре после похода, издал исторические записки о С.-Петербургском ополчении. Описав все сражения, в которых оно участвовало, он сохранил даже имена всех офицеров, которые отличились. Во 2-й части, стран. 175 и 174, описан и я, малозначащий прапорщик, и, не имев чести лично знать автора, даже не видав его никогда, я чрез двадцать лет приношу ему всю мою душевную благодарность за его слишком лестный обо мне отзыв, которым я все-таки, однако, горжусь. (Прим. авт.)
[2] Например, в театре во время представления драмы: ‘Любовь к отечеству’, когда по пьесе все актеры приносят свое имущество на жертву отчизне, один из зрителей бросил на сцену свой бумажник, закричав: ‘Возьмите! вот и мои последние деньги!’ (Прим. авт.)
[3] Имеется в виду церковь в Петербурге. (Прим. сост.)
[4] Из белого полотна, на коем изображен был семиконечный крест, с надписью по обеим сторонам: ‘Сим победиши’. (Прим. авт.)

МАРШ К ПОЛОЦКУ

Провожаемые всем почти городом, вышли мы за Московскую заставу и ночевали на Пулковой. Сколько новых предметов, сколько новых ощущений для каждого в этом первом походном ночлеге! Кто знал тогда, далеко ли он идет и придет ли когда-нибудь назад? Засыпая в углу крестьянской избы, всякий из нас посвятил минут 10-ть на то, чтобы подумать и помечтать о предстоящем поприще, которого окончания никто не предвидел. (Я говорю: 10-ть минут, потому что усталость, верно, каждому сомкнула глаза.)
На другой день ночлег и дневка были в Гатчине. Этот переход уже был довольно силен для новичков, которые до тех пор, прогулявшись пешком на Крестовской, всегда воображали, что очень далеко сходили. Тут в первый раз от роду привелось провесть две ночи в дымной избе чухонца. Впоследствии часто случалось пользоваться этим же удовольствием, особливо в Литве, но для первого раза очень неприятно было лежать на лавке и не сметь подняться кверху, чтоб не очутиться в дымной, удушающей атмосфере, проливной же дождь мешал выйти из избы.
Первый переход из Гатчины был самый жестокий для той дружины, в которой я находился (14-я). Так как всякий день невозможно было поместить всю колонну на ночлег по большой дороге, то иным доставалось верст по 5 идти в сторону, и от этого на другой день выходило иногда 10-ть верст больше противу счастливейших дружин. Точно то же было и с этим переходом. Дымная моя гатчинская изба была в 5-ти верстах от большой дороги, общий переход к следующему ночлегу был в 32 версты, нам же приходилось еще 5-ть верст своротя с большой дороги, следственно, уже 42. Одно же небольшое приключение заставило меня сделать гораздо более. Обеденный привал продолжался обыкновенно два часа. Соскучась дожидаться так долго, мне вздумалось с одним товарищем отправиться вперед, рассчитывая, что я часом ранее приду на ночлег и успею прежде других отдохнуть. Дорогой присоединились мы к другой дружине, уже выступившей с привала, нашли знакомых и в очень приятных разговорах о будущих наших подвигах прошли до самого вечера. Тут стали уже на дороге попадаться квартиргеры разных дружин, и я у первого же расспросил о ночлеге нашем. Узнав и затвердя название деревни (Подгорье), я с бодростью пошагал вперед. Начинало смеркаться. Товарищ мой стал крепко уставать. Я все еще храбрился и от души смеялся одной его выдумке, а именно: он полагал, что надобно только чаще отдыхать, чтоб истребить всякую усталость, и потому почти бегом уходил от меня 1/4 версты вперед, садился и дожидался, покуда я, идя ровным шагом, догоню его. Вскоре оказалось, что расчет его неверен и что он не в состоянии идти далее. Проходя в это время чрез одну деревню, в которой уже одна дружина остановилась на ночлег, он нашел тут одного знакомого и решился ночевать у него, а меня просил уведомить об этом нашего ротного начальника. Таким образом, я уже пошел один и ночью поминутно спрашивал: далеко ли та деревня, которую мне назвал первопопавшийся квартиргер? ‘Еще две версты’, — сказали мне, и я, собрав последнюю бодрость и силы, пустился скорым шагом. Далеко ли две версты? Вот я и пришел! Что же? Какое грустное известие поразило меня? Я действительно пришел в Подгорье, но это было Большое Подгорье и назначено для ночлега (кажется) 6-й дружине, а Малое, где должны были мы ночевать, осталось назади и было 4 версты своротя с большой дороги. Тут я внутренне упал духом, но, подстрекаемый самолюбием, пустился тихим шагом назад. Мало-помалу силы мои ослабевали. Едва передвигая уже ноги, я рассчитывал, что уже прошел в тот день около 50-ти верст. Поминутно встречались мне отсталые, я всех расспрашивал, где и куда своротить мне с дороги? Большая часть отвечали мне самым национальным образом: не могу знать, и при всяком ответе шаги мои становились медленнее. Наконец увидал я какой-то поворот с большой дороги, и у поворота стоял (о восторг!) наш урядник-квартиргер. Это придало мне бодрости, и я побрел с ним по мяконькой проселочной дороге. Вскоре, однако, почувствовал я, что бодрость умственная не заменяет ног. Силы мои решительно и совершенно истощились. Еще несколько минут молчал я, удерживаемый чувством стыда, но наконец усталость все победила, я сел на дороге и объявил уряднику, что не могу идти далее. Он уговаривал меня, уверял, что уж недалеко, показал вдали мелькающие огни, — все напрасно, я совершенно был не в состоянии двинуться с места. Еще до сих пор помню это тягостное, непостижимое чувство. Несколько раз употреблял я всю силу воли своей, чтоб принудить себя встать, и решительно не мог. С некоторым отчаянием растянулся я на траве и сказал уряднику, что он может идти в деревню, а что я останусь ночевать тут, где лежал. Урядник, побоявшись капитана, не послушался меня, а решился подождать, пока я отдохну. С полчаса лежал я в расслаблении, наконец ночной холод стал пронимать меня, я начал для пробы пошевеливать ногами и с удовольствием почувствовал, что они несколько повинуются моей воле. С помощью урядника встал я на ноги, покачался с минуту на месте и тихо побрел, держась за руку своего проводника. Кое-как добрался я наконец до обетованной деревни, кое-как втащили на лесенку в капитанскую избу, и, увидав в углу постланную для нас солому, кинулся на нее, не сказав никому ни слова. Все осыпали меня вопросами. Лежа рассказал я им глупое мое происшествие и просил капитана поставить меня на рапорт больных, чтоб уж на другое утро ехать на обозе. ‘Э, вздор, братец, — сказал капитан, — заснешь, отдохнешь и поутру встанешь свежехонек!’ Я уверен был в невозможности им сказанного, но не имел уже сил и противоречить ему. Отказавшись от всякого ужина, я чрез несколько минут захрапел.
Барабанный бой и голос капитана разбудили меня на рассвете. Я вскочил и, к изумлению своему, почувствовал, что от вчерашней моей усталости не осталось во мне ни малейшего следа. Сила и бодрость опять возвратились. Одна лень потягивала мои руки и растворяла настежь мой рот, но холодная вода вскоре прогнала и это, и я по-прежнему пустился в поход. Только, пользуясь вчерашним уроком, я никогда уже более не уходил вперед, а смиренно следовал при своем взводе, досыпая на ходьбе до первого привала те часы, которые похищаемы были у меня ранним вставанием. Не подумайте, господа читатели, что фраза: ‘досыпая на ходьбе’ — какая-нибудь риторическая фигура или острота. Нет, клянусь вам, что после сильного перехода, когда не успеешь хорошенько выспаться, встанешь рано, освежишься кое-как, чтобы выступить в поход, то после, идучи в рядах своего взвода, поминутно засыпаешь на ходьбе, видишь сны, спотыкаешься, просыпаешься и вновь погружаешься в сон. Спросите у армейских фронтовых офицеров. Это со многими бывало.
Вторая дневка была в Луге. Примечательного ничего не случилось. Но зато третья очень памятна. Это было у Феофиловой пустыни. Тут мы в первый раз услыхали о взятии французами Москвы!! Напрасно стал бы я стараться передать читателю то ужасное впечатление, которое произвело над нами это известие. Чувство это невыразимо. Совершенное уныние овладело нами. С каким-то грустным равнодушием, с какой-то безмолвной тоской смотрели мы теперь на будущее. Нам казалось, что все уже погибло, что война не имеет уже другой цели, кроме последнего, отчаянного усилия умирающего, кроме конечного истребления остальных русских. До этих пор мы мечтали о славных подвигах, теперь вся перспектива нашего воображения ограничивалась смертью. Окончились шумные наши беседы на ночлегах, молча сходились мы теперь друг с другом, молча пожимали друг у друга руки и, покачав головами, молча отирали навернувшуюся на глазах слезу. Более всего боялись мы унизительного мира, смерть казалась нам гораздо предпочтительнее.
С этими-то тягостными чувствами продолжали мы поход. До Великих Лук ничего примечательного с нами не случилось. Тут приказано было остаться на два дня, побывать всем в бане, исправить всю амуницию и приготовиться на долгую бивачную жизнь. Тут в первый раз услыхали мы о французских мародерах, от которых в Ильинскую пятницу почти весь город бежал. Тут нашли мы в жителях самый радушный, самый бескорыстный прием. Ни за что не хотели с нас денег брать. Мне нужно было купить несколько фунтов сахару. Купец отвесил и очень огорчился, когда я спросил, сколько ему следует? ‘Да за что ж, братец, я даром-то возьму у тебя?’ — ‘За то, что вы наши защитники, наши спасители!’ — ‘Да ведь если все твои защитники придут брать у тебя товар без денег, так у тебя ничего не останется’. — ‘Да ведь я, батюшко, не один и в городе, нас много — и мы до вашего прихода положили между собою не брать с вас ни за что денег. На мое счастье вы пожаловали, и я рад служить такой малостью вашему благородию!’ Я взял и поспешил домой, чтоб рассказать всем об этом патриотическом бескорыстии целого города, но мое известие было уже не новость. Многие прежде меня испытали то же, и к чести всего ополчения должно сказать, что никто в эти два дня не просил себе ничего в запас, а довольствовался радушным угощением жителей. 26-го сентября выступили мы из этого походного Эльдорадо, чтоб долго, долго не лежать на постели, не спать под крышей, не сидеть за столом, не раздеваться, не есть и не пить вдоволь. До сих пор после каждого перехода привыкли мы к вечеру у каждой деревни встречать наших квартиргеров. В этот день нашли мы их в обширном поле, с одной стороны омываемом озером, а с другой увенчанном густым лесом. ‘Где же наш ночлег?’ — спрашивали мы на перерыв у квартиргеров. ‘А вот где’, — отвечали они и указывали на поле, утыканное колышками. Эти колышки была, разграниченная межа между ночлегами разных дружин. Только что разместили всю колонну, отрядили тотчас по взводу в лес, и пошла стукотня, треск и ломка. Запылали костры, повесили котлы, начали вынимать провизию, и, благодаря русскому досужеству, чрез час несколько сот плетеных шалашей красовались уже на пустынном поле, а чрез час потом и весь лагерь спал русским, богатырским сном. Иные спали, правда, беспокойно часто просыпались и выползали из шалашей, чтобы погреться у костров, поддерживаемых часовыми, что ж до меня касается, то молодость и вовсе не сибаритская дотоль жизнь усыпила меня наилучшим образом без просыпа до утра. Неугомонный барабан поднял нас на рассвете. Мы вскочили, побежали к озеру помыться, перекреститься, затянули ранцы — и по вторичному барабану пустились далее. На другой день — такой же ночлег, на третий судьба нас еще раз побаловала. Первый литовский город Невель принял нас под свои крыши для ночлега и дневки. Но какую жестокую разницу нашли мы в чувствах и приеме жителей! Правда, и здесь не требовали с нас денег, да зато ничего и не давали. Обыватели косились на нас и спрятали провизии свои в подвалы, купцы заперли лавки, одни космополиты-евреи бегали вокруг нас, уверяли каждого в неизменной своей преданности к России и выманивали у нас последние деньги.
Выступя из Невеля, очутились мы в новом мире. Переходы наши были уже совершенно на военной ноге. Авангард, патрули, при каждой бригаде артиллерия с зажженными фитилями, кавалерийские разъезды, словом, все предосторожности, доказывающие близость неприятеля. Но где же он? Сердца наши так и кипели нетерпением крикнуть ему наше молодецкое ура!
30-го сентября пришли мы к мызе Краснополье и на обширных лугах, омываемых рекой Дриссою, расположили свои биваки. Тут пробыли мы трое суток, потому что мост чрез Дриссу был сожжен нашими партиями в то время еще, как опасались отступления графа Витгенштейна. В самую первую ночь случилась со мной неприятность. Когда дружина наша поместилась на биваки, то меня отправили к ближнему озеру со взводом нижних чинов содержать пикет. Подполковник, старый служивый, отправляя меня, полагал, что я, верно, знаю, что значит пикет и какой церемониал бывает при встрече рундов? Я же с полной невинностью думал, что ночевать все равно у озера или на пашне. Солдаты мои развели огонь, построили мне шалаш, я поужинал гречневой размазни, развязал шарф, скинул ранец и преспокойно улегся спать. Но еще не успел я и задремать, как унтер-офицер прибегает ко мне с восклицанием: ‘Ваше благородие! рунд идет!’ — ‘Ну, так что ж?’ — отвечал я, потягиваясь. ‘Да надо принять его’, — продолжал он. ‘Милости просим’, — сказал я и, надевши фуражку, выполз из шалаша. Вдруг слышу очень неучтивые крики и вопросы: где? кто караульный офицер? — и передо мной очутился какой-то генерал, который обходил рундом, чтоб видеть нашу исправность. ‘Что это значит? где вы, сударь, были? так ли встречают рунд? Да как вы смели снять шарф и ранец?..’ и прочие ласковые вопросы посыпались на меня с милостивым обещанием меня арестовать. Я хотя и не понимал своей вины, но по-русски отмалчивался. Видя мою безответную боязливость, генерал догадался, что все это для меня арабская грамота, и, спрося о моей фамилии и дружине, потребовал, чтобы я ему повторил инструкцию, данную мне тем, кто меня сюда поставил. Очень невинно отвечал я ему, что никакого наставления не получал, а подумал, что сегодняшний ночлег похож во всем на прежние, где мы во время ночи ничего не были обязаны делать. Генерал улыбнулся, успокоился и послал за моим подполковником. Бедному старику досталось за меня порядочное головомытье — и тем все кончилось. Тут уже я половину ночи провел, чтоб у старого армейского унтер-офицера выучиться всем тайнам военной науки, употребляемым при встрече рундов. И второй рунд был уже мной принят со всеми церемониальными приемами. После того унтер-офицер сказал мне, что больше никто не придет и можно уснуть до утра, чем я и воспользовался с особенным удовольствием.
4-го октября выступили мы из Краснополья по новым мостам, построенным в эти дни нашим ополчением. В первый раз увидели мы здесь начальника ополчения сенатора Бибикова, который, выступя из С[анкт]-Петербургу 3-го сентября с 1-ю колонной, шел с ней другой дорогой (чрез Псков и Себеж) и только здесь соединился с нами. Он сам командовал выступлением в поход и был очень доволен нашей исправностью, потому что мы во всю дорогу, на самом марше, делали разные эволюции и построения колонн. В последние два дня пребывания нашего в Краснополье шел проливной дождь, и бивачные наши шалаши были от него самой худой защитой. Мы все это время обсушались кое-как у огней, но это была работа Пенелопы: что обсыхало с одной стороны, промокало в то же время с другой. Утро выступления из Краснополья было ясное и теплое. Пройдя 11-ть верст, сделали мы привал у разоренной корчмы, отслужили молебен, выслушали речь командующего генерала о близости неприятеля, прокричали ему ура! и пошли далее. Отойдя еще 6 верст, вдруг велено было остановиться и расположиться на биваках у озера. Октябрьский дождь снова полил на нас,- мы спешили состроить себе шалаши и рассчитывали, что обсушимся и отогреемся у костров. Не тут-то было! Неприятель был не далеко, он не должен был знать о существовании и приближении нашей колонны, и потому не велено было и огней разводить. Это уже было очень неприятно! Другая столь же сильная неприятность состояла в том, что обозы наши остались в Краснополье и мы вместо обеда и ужина закусили черствыми черными сухариками, которые были у солдат в ранцах, размачивая их в озерной водице. В довольно грустном расположении духа улеглись мы на ночь в шалаше, навалив на него сверху как можно больше ветвей с листьями, чтобы дождь не протекал, сделав внутри шалаша точно такую же подстилку, а как природа всегда свое возьмет, то, повздыхав несколько минут, заснули и мы. Новая неприятность разбудила нас часа за два до рассвета. Дождь, не перестававши лить во все время, образовал из всего пространства наших биваков озеро — и вода подмыла наши шалаши и подстилку. Это было самое тягостное ощущение. Бок, на котором кто лежал свернувшись, очутился в воде и промок до тела. Лихорадочная дрожь прогнала сон, и помочь было нечем. Глубокая тишина окружала лагерь, ни погреться, ни обсушиться, ни даже выйти походить и согреться ходьбою невозможно, потому что сверху дождь, а снизу вода до полколена. Остаток этой ночи был самый тяжелый изо всего похода. (В 1813-м году, когда весной шли по Пруссии, то от разлития рек по низменным местам был один переход, что вся колонна шла в воде по колено более мили, но тогда все это время солдаты и офицеры не переставали смеяться и шутить. Все знали, что ввечеру и согреются, и обсушатся, и плотно поужинают.) На рассвете барабану некого было будить: все давно уже не спали, не нужно было мыться — все были вымыты с ног до головы, бесполезно было думать о завтраке — есть было нечего! Как милости божьей ждали мы второго барабанного боя, чтоб собираться в поход, но на этот раз и барабан нам изменил, ожидание было тщетно! Из главной квартиры прислано было приказание: оставаться на месте впредь до распоряжения. Это был последний удар. Чрез час судьба улыбнулась мне. Я был послан в арьергардный пикет. Это было на большой дороге, где вместо воды была только грязь и где, следственно, можно было поразгуляться. Помня свою пикетную неудачу в Краснополье, и я потребовал инструкции, и мне сказали, чтоб никого без строгого допроса не пропускать по дороге, донося тотчас же по команде. С облегченным сердцем от ночных страданий, отправился я на свой пост и очень важно начал уминать грязь по дороге, спуская острием шпаги воду из луж в канаву. В этом смиренном занятии, которое меня развлекло и рассеяло печаль, прошло несколько часов. Наступил час обеда, и солдаты принялись доедать последние остатки взятого ими запаса сухарей. Я разделил их скромную трапезу, а для сварения в желудке принялся опять потом утаптывать свою дорожку. Не знаю отчего, только этот день был самым дражайшим в моей жизни. Поминутно поглядывал я на своего серебряного Вальтера, — стрелки не подвигались вперед. Вдруг около сумерек увидел я скачущих по дороге всадников и, разумеется, остановил их. Это был русский офицер в сопровождении двух казаков. Он был очень недоволен и остановкой, и моими расспросами. Вместо того чтоб отвечать мне, он сам меня стал расспрашивать, кто мне приказал останавливать в арьергарде и т.п. Покуда продолжались наши разговоры, явился и дежурный по цепи, который повторил приехавшему мои же вопросы. Видя, что от нас даром не отделаешься, он объявил, что едет от графа Витгенштейна к генералу, командующему нашей колонной, с приказанием немедленно выступить и объявить солдатам, чтоб они готовились завтра к сражению. Как сумасшедшие бросились мы обнимать офицера и казаков, и тотчас же пропустили, не давши никому знать. Оставя свой пикет, бросился я к своей дружине и с неописуемым восторгом объявлял всем слышанную радость. Все встрепенулись. И дождь, и голод, и вода, и бессонница — все было забыто в одну минуту. Все поздравляли друг друга, все засуетились и, прежде чем пришло приказание от генерала готовиться в поход, весь лагерь по моей милости стоял уж под ружьем. Могло бы мне, правда, и за это достаться, но в это время все забыли о подобных упущениях.
Наконец мы вышли из этого адского места и с наступлением темноты пустились в путь. Не велено было ни петь, ни шуметь, ни громко говорить, но мы шепотом изъявляли друг другу свою радость и, несмотря на грязь и темноту, в три часа сделали 15 верст. Издали еще видно нам было на небе какое-то зарево и мы все ближе и ближе к нему подходили. Наконец в 9-ть часов вечера пришли мы к селу Юревичам, где на обширнейшей равнине расположен был на биваках корпус генерала Берга, составлявший 1-ю линию войск графа Витгенштейна. Сколько раз мы уже сами стояли на биваках и грелись у горящих костров без малейшего внимания на картину, нами представляемую. Тут же величественный вид этого благоустроенного корпуса, эта необозримая равнина, усеянная пылающими кострами, это великолепное зарево, борющееся с темнотой октябрьской ночи, эта многочисленная артиллерия и кавалерия, этот гул, шум, говор, движение, жизнь — все поразило нас, все объяло наши сердца каким-то новым чувством, в котором мы сами себе не могли отдать отчета. Нас тотчас же разместили по тем полкам, с которыми мы на другой день должны были действовать в сражении, армейские обер-офицеры приняли нас радушно. Вид, речи, приемы, их рассказы о прошедших битвах, остроты, анекдоты — все было для нас ново. С робостью и неловкостью новичков обходились мы с ними и отвечали на их расспросы. Впрочем, все это продолжалось недолго. Все должны были заняться приготовлением к битве. Солдаты стали чистить оружие и амуницию, а мы, посушась у костров, свернулись на голой земле, кто где пришелся, и сладко уснули. Предстоящее сражение всякому из нас мечталось во сне, но для многих это был последний сон в жизни.

СРАЖЕНИЕ ПОД ПОЛОЦКОМ. РАНЕНИЕ.

С рассветом (6-го октября) проснулись мы. Утро было пасмурное, но без дождя. С молчаливым благоговением становились все в колонны и по команде выступали по назначению. Наша дружина была последняя. Ей было назначено с Воронежским полком идти от Юревич влево лесом и прикрывать 24 орудия. Едва выступили передовые колонны по большой дороге, как начались выстрелы. Это уже было начало кровопролитного дня. Передовые посты неприятельские, не ожидая столь сильного нападения, были смяты и быстро отступали, отстреливаясь. Покуда мы шли по равнине, мимо нас поминутно проносились кавалерийские отряды, и свои, и неприятельские. Это была рекогносцировка, которую наша кавалерия отражала, и мы на все это смотрели с любопытством, не принимая никакого участия, и не воображая даже, что около нас происходит уже начало сражения. Вскоре вступили мы в лес. Грязь была по колени, дорога ужасная, едва проходимая, лошади не в состоянии были везти орудия — и мы, разумеется, сами принялись тащить их. Эта проселочная дорога была не более 8 верст до равнины, на которой лежит Полоцк и на которую мы должны были явиться с нашими орудиями, — но мы целые четыре часа бились с ними по грязи и по кочкам, покуда вывезли их к опушке леса. Все это время слышали мы издали сильнейшую канонаду, и сердце разрывалось от нетерпения. Мы воображали, что город возьмут без нас и что мы уже опоздаем. В одном перелеске нашли мы только что оставленные французские биваки и остановились тут отдыхать. В первый раз еще удалось нам видеть землянки, отделанные для долговременного военного житья: рамы, двери и даже камельки, столы, стулья, диваны, зеркала. Все это было набрано французами в разоренных ими поместьях и, по расчету их, верно, назначено было на зимовку. Вышла небольшая ошибка. С утра 6-го октября они уже больше не видали этих роскошных жилищ.
Около 12-ти часов явились мы наконец у опушки леса и, сдавши наши орудия, прилегли в кустах для отдыха. Тут в первый раз в жизни увидел я ужасное действие ядра. Чья-то несчастная лошадь лежала невдалеке, и обе передние ноги ее были оторваны. Нельзя было без величайшей жалости смотреть на это бедное животное, которое с каким-то отчаянием лизало текущую из ран кровь. Не долго дали нам отдохнуть. Воронежский полк, составлявший нашу первую линию, двинулся вперед, а мы все еще остались на время в резерве. Заметя нашу новопоявившуюся из леса колонну, неприятель направил на нее несколько орудий с кирпичных батарей (он превратил кирпичный завод в сильное полевое укрепление, употребя кирпичи на сделание шанцов и брустверов). Вдруг одно ядро прожужжало над нашими головами и позади колонны врылось в землю. Все мы как будто от волшебного жезла присели. Какое-то непонятное чувство стеснило грудь. Лихорадочная дрожь пробежала по жилам. Все с недоверчивостью взглянули друг на друга и, внутренне стыдясь своей слабости, каждый хотел ободрить другого. Вдруг еще другое ядро, и то же движение. Полковник с сердцем стал увещевать нас, что эти поклоны и неприличны, и бесполезны. Не помню, при котором ядре мы его послушались, но всякое, однако, производило в сердцах наших очень неприятное чувство. До сих пор все это еще была игрушка, вдруг одно ядро попало в ряды и вырвало двух солдат. Эта минута, это впечатление были самые тягостные, нам не дали, впрочем, времени обдумать психологически нашего положения. Прискакавший чей-то адъютант приказал полковнику двинуться вперед на подкрепление Воронежскому полку… и повел нас против неприятеля. Эта первая попытка была очень неудачна, мы не далеко ушли. Не успели мы пройти и ста сажен, как три батареи, бог весть откуда, начали нас приветствовать с разных сторон и ядрами и картечью! Минут пять шли мы еще вперед с какой-то опьянелостью и бесчувственностью, вдруг, как и от чего не знаю, только весь фронт не выдержал, дрогнул и бросился назад. Не прежде как у опушки леса остановились все и с недоумением стали посматривать друг на друга. Этот первый подвиг не лестен был ни для кого. Полковник бесился, ругался, бил солдат своей саблей и командовал: ‘Стой, равняйся!’ — кое-как образумились все. Чувство стыда возвратило к долгу. Все наперерыв стали ободрять солдат, и снова весь фронт двинулся вперед уже ровно и решительно. Снова принялись нас осыпать с батарей, но на этот раз сердца скрепились, и вся дружина медленно подвигалась вперед. Тут влево от себя увидали мы тихо и стройно отступающих воронежцев и догадались, что мы перед этим тоже отступали, но уже слишком быстро. Пропустя мимо себя свою первую линию, мы заметили вдали подвигающихся вперед неприятелей, остановились и начали перестрелку. С четверть часа продолжалась она, и тут я в первый раз услышал музыку Карла XII. Свист пуль около ушей не производил уже большого впечатления. Но зато действия их были очень заметны. Поминутно солдаты и офицеры выбывали из фронта, а иные и на месте ложились. Между тем неприятель во время самой перестрелки все более и более к нам приближался, потому что наша стрельба, как кажется, не очень была для него убийственна. Вдруг полковник скомандовал: ‘Прекратить пальбу! Офицеры, за фронт! на руку! скорым шагом, марш, марш! ура!’ Это наконец было по-русски, наконец мы очутились в своей сфере. Грозная и веселая минута! Быстро пошагали мы навстречу неприятелю и вместо скорого шага бежали уже бегом. Неприятельский фронт не устоял, дрогнул и, не дождавшись нас, пустился со всех ног отступать, точно так же, как недавно мы отступили. На минуту остановил нас полковник, выровнял, приказал не бежать, а идти как можно ровнее и, не видя пред собой неприятеля, который укрылся в кирпичные шанцы, решился штурмовать их. Веселая наша победа нам очень понравилась, мы забыли и ядры, и пули, и первый страх, разговорились между собой, расшутились и с дружным криком ура! пошли на кирпичные шанцы, из-за которых нас порядочно осыпали. Помню, что в это время подле меня один славный удрядник, заряжая на ходьбе ружие (как говорил он: на всякий случай), поражен был пулей прямо в лоб между бровей в ту минуту, как откусывал свой патрон, чтоб сыпать на полку, и упал навзничь, держа еще в губах недокусанный патрон. Что ж? Я первый, который так недавно почти до слез был тронут страданием умирающей лошади, я расхохотался над торчащим во рту патроном, и все бывшие вокруг меня солдаты и офицеры разделяли мой смех. Странная человеческая натура! Как скоро, как легко приучается она к страху и страданиям. Скоро дошли мы и до кирпичных шанцов. Тут-то, воображали мы, будет резня и кровопролитие! Ожидание наше вовсе не сбылось. Шанцы достались нам очень дешево. Прежде чем мы дошли до них, добрая наша артиллерия, которую мы недавно с таким усердием на себе по грязи тащили, дружески отплатила нам за этот труд. С первого своего появления обратила она огонь свой на эти батареи и шанцы и так хорошо действовала, что когда мы явились, ни орудий, ни солдат уже тут не было. Видны только были одни остатки, ужасного действия нашей артиллерии. В самом деле, это была престранная мысль со стороны неприятеля: устроить брустверы из кирпичей. Временной защитой от напора пехоты могли они еще служить, но при первом усиленном действии артиллерии эти же самые кирпичи, раздробляемые 12-фунтовыми ядрами, разлетались вдребезги и убивали собственных своих солдат. Доказательство этого видели мы, вступя в оставленные шанцы: груды неприятельских трупов лежали по всему пространству бывшего завода, мы очень были уверены, что в смерти всех этих убитых мы совершенно были невинны.
Как бы то ни было, но мы взяли эти шанцы и очень были довольны своим подвигом. Здесь мы отдохнули с 1/4 часа. Кажется, полковник, не имея дальнейшей инструкции, сам не знал, что ему делать? Тут стали мы очень спокойно осматривать поле сражения, и оно предстало нам во всем великолепии.
День был ясный, светлый. Густые облака порохового дыма величественно носились над сражающимися. Поминутно слышны были отголоски русского ура! Массы кавалерии носились по обширной равнине взад и вперед. Вправо от нас был какой-то загородный костел, превращенный тоже в сильнейшую крепость, вооруженную на все стороны многочисленной артиллерией. Влево довольно большое озеро — а за ним необозримое поле. Впереди нас город Полоцк — цель наших трудов и крови. Перед ним мелкая речка Полота, текущая в глубоком и крутом овраге, чрез который было два только моста: по Себежской дороге и со стороны Витебска. Несколько времени любовались мы этой великолепной картиной, не понимая, впрочем, какие массы около нас двигаются? Куда и для чего они направлены? и на чьей стороне успех сражения? Наконец увидели мы с нашей стороны близко к нам идущую колонну. Мы вышли из шанцов. Это была 6-я дружина, идущая испытать первый неприятельский огонь. К чести ее должно сказать, что хотя какое-то недоумение и робость видны были на лицах всех воинов и офицеров, но они мужественно шли вперед и не собирались отступать по-нашему. Но в эту минуту мы уже забыли свою первоученку, а видели в себе победителей баварской колонны, бежавшей от наших штыков, и завоевателей кирпичных шанцов. А потому-то мы и ободряли мимоидущих и над иными (виноваты!) даже подсмеивались. Особливо один офицер, из немцев, очень был забавен. Идя на правом фланге своего взвода, он, слыша свистящие около него пули, отмахивал их всякий раз рукой, а при грохоте ядра приседал почти до земли. Давно ли еще и сами мы то же делали, а теперь все это казалось нам очень забавно!
‘Что вы тут делаете? — сердито закричал нам какой-то адъютант, увидавший наше смирно-наблюдательное положение. — На Воронежский полк опять напирает превосходный неприятель, а вы тут стоите сложа руки!’ Полковник наш отвечал ему что-то и после короткого с ним объяснения о дальнейших действиях свернул нас в густую колонну и повел влево, где мы издали уже видели сильную перепалку. Около полуверсты надобно было идти до нашего воронежского принципала, который отстаивался чудесным образом от баварской колонны, бывшей, по-видимому, вдвое его сильнее и напиравшей на него самым наглым образом. По дороге приветствовали нас с какой-то неприятельской батареи картечью и, верно, это понудило полковника, чтоб дать меньше цели, развернуть нас опять в линию. Вскоре мы соединились с Воронежским полком, и наше прибытие придало ему духа. Мы примкнули к правому их флангу и с жаром принялись за перестрелку. Несколько времени шла эта обоюдная работа с изрядным успехом, с той разницей, что мы стояли на месте, а баварцы все ближе и ближе к нам подвигались. Вдруг увидели мы, что они, прекратив огонь, идут на нас в штыки. Эта наглость удивила нас. Полковник в ту же минуту выровнял и сомкнул наш фронт, скомандовал ‘на руку’ и, не выжидая неприятеля, велел дружно и сильнее ударить на него. Раздалось привычное ура! фронт наш двинулся, офицеры отошли за фронт и обходили свои взводы, уговаривая солдат не робеть. На этот раз баварцы не оробели, а с дерзостью шли на нас. Чрез несколько минут оба фронта сошлись и началась рукопашная. Наши солдаты были сильнее, смелее, но неопытнее. В жару свалки они в разных местах расстроили нашу линию, и человек 20 баварцев вдруг прорвались сквозь наш фронт. Офицерская шпага была вовсе не равным оружием противу их штыков. Некто офицер Леонтьев был первой жертвой этого неравенства: несколько штыков в грудь повергли его на землю без чувств. (Он выздоровел впоследствии и говорил, что это было самое неприятное чувство, когда холодный трехгранник лезет в грудь.) Подполковник наш, почтенный 60-летний старик, будучи пред этим ранен картечью в ногу и оставшийся, однако же, во фронте, был сбит с ног ударом приклада в голову. Упав на землю, выругал он баварца сильными русскими словами и лежа защищался еще шпагой от штыков. Все это продолжалось, однако, не более двух минут. Прорвавшиеся баварцы были все переколоты, линия по возможности сомкнута, а минуты чрез две и вся баварская колонна опрокинута. Не слушая команды, бородатые наши герои пустились за ними бежать и продолжали колоть. Больших усилий и даже ударов стоило полковнику остановить и собрать этих храбрецов, тем более что в эту минуту, верно, командующий линией Кор-де-Батайль выслал кавалерию (ямбургских драгун), чтоб довершить поражение опрокинутой баварской колонны. Остановясь снова в бездейственном положении, полковник ждал инструкции дальнейших действий и получил приказание, свернувшись в густую колонну, отойти с Воронежским полком за выстрелы к резерву, а выслать только из полка и из дружины по взводу в стрелки, для наблюдения за неприятелем. Вызвали охотников, и из дружины пошел я и Гротен. У нас было до 90 человек стрелков, и мы, перекрестясь, пустились вперед врассыпную. На этой обширной равнине, где на 10 верстах происходило сражение, нас никто и не заметил. Битва кипела вправо от нас, и мы, подойдя к цепи неприятельских стрелков, стали с ними очень дружески перестреливаться, не делая много вреда друг другу. Товарищ мой шел все со мной. Он был сын богатого купца и, рассуждая теперь со мной на досуге, просил меня, что, если его убьют, то вынуть у него бумажник и золотые часы. Не успел еще он и вымолвить своего желания, как пуля попала ему прямо в лоб, и он пал подле меня. С горечью посмотрел я на него, покачал головой и, забыв его приказания, отрядил двух солдат, чтоб отнести его к нашей колонне. Происшествие это сильно поразило и огорчило меня, я побежал ко всем моим стрелкам и толковал им, что надо неприятелю отплатить за смерть нашего товарища, они меня послушались, и мы с яростью бросились вперед на перебегающие кучки неприятельских стрелков. Прорвавшись, разумеется, сквозь их цепь, мы добежали до какой-то батареи, которая нас не удостоила ни одним выстрелом, но как пред батареей был ров и палисады, то мы и советовались с старым армейским унтер-офицером, что нам делать? ‘Нас, ваше благородие, слишком мало, нас перебьют здесь даром. Воротимся-ко к нашей колонне. Это будет здоровье’. На этот раз и я его послушался, и мы той же дорогой, и довольно быстро, стали отступать. Вдруг увидели издали огромную черную массу неприятельской кавалерии, несущуюся по нашему направлению. Мы тотчас же повернули вправо и успели добежать до пустых кирпичных шанцов (которые уже известны читателю). Тут тыл наш был обеспечен, но мы вместо того, чтоб спрятаться за шанцы и притаиться, выстроились в кучку впереди и ожидали, что будет. Минуты чрез две поравнялась с нами и кавалерия, которую мы издали увидали. Это были французские латники. Солнце ударяло прямо в их латы, конские хвосты развевались от их шлемов, земля дрожала от топота их коней — словом, это был великолепный вид. Дорого заплатил я за удовольствие этого зрелища. Вся эта огромная масса (не знаю, против чего направленная) неслась мимо нас, не обращая на нас ни малейшего внимания, кроме презрительных взглядов, изредка нас приветствовавших. Но мне показалось неприлично видеть неприятеля и не стрелять по нем. Я скомандовал своему войску, и оно с жаром принялось за дело. Эти внезапные выстрелы изумили кавалеристов. Они приходились им во фланг и многих уже ссадили с коней. Впрочем, они продолжали свой путь, грозя нам палашами, мы продолжали им отвечать пулями, внутренне радуясь, что успели истребить с полсотни неприятелей, которые нам ничего не могут сделать, потому что имеют другое назначение. Вся колонна их уже почти проехала, вдруг с некоторым беспокойством увидели мы, что задние эскадроны остановились и, поворотя к нам, стали объезжать нашу кучку. Мы все-таки продолжали стрелять. Ругая нас без милосердия, они все теснее и теснее смыкались около нас. Чрез несколько минут я заметил, что стрельба наша стала утихать. ‘Что ж вы, ребята, недружно стреляете?’ — ‘Да, батюшко, ваше благородие, патроны-то все вышли’, — отвечали мне некоторые воины, и тут-то я догадался, что положение наше очень плохо. Латники наконец совсем окружили нас, и командующий ими кричал нам, чтоб мы сдались. Я объявил это моим солдатам, но большая часть отвечала мне: ‘Не отдадимся басурману живыми в руки. Авось бог поможет — и наши подойдут на выручку’. Я закричал мой отказ, последние патроны наскоро были истрачены. Тут латники врубились в нас, и началась резня. О спасении нельзя было и подумать, всякий только продавал свою жизнь как можно дороже и падал очень доволен, если успевал всадить штык свой в бок хоть одному латнику. Я думаю, что около получаса продолжалась эта забава, кучка моя ежеминутно редела, и скоро я остался один, прислонясь к кирпичному брустверу. Несколько раз кричал мне неприятельский офицер, чтоб я сдавался, но я отвечал ему одними ругательствами. Наконец добрались и до меня. Тут не много было труда. С первых двух ударов палашами по голове я, однако, не упал, а невинной своей шпагой оборонялся и помню, что одного ранил по ляжке, а другого ткнул острием в бок, не знаю, кто из них наградил меня за это пистолетным выстрелом, потом другим, но один вскользь попал мне в шею, а другой — в ногу. Тут я упал, и тогда-то удары и ругательства посыпались на меня как дождь. На мне был сюртук, мундир и фуфайка, а сверх всего еще ранец. Все это было изрублено как в шинкованную капусту, и изо всех ударов только два еще по голове были сильны, один в руку самый незначащий, и один с лошади ткнул меня в спину острием палаша. Все прочие удары даже не пробили моей одежды. Полагая меня совершенно изрубленным, оставили они нас наконец. Услыша, что они уехали, я открыл глаза. Из головы моей текла кровь ручьями и производила по мне какую-то приятную теплоту. Инстинкт самосохранения внушил мне мысль: остановить бегущую кровь. Собрав все силы, развязал я свой шарф (а он был нитяной!), туго обвертел им голову и прилег на кирпич, предавая жребий мой всевышнему. От потери ли крови я ослабел или от усталости всего этого дня, но я почувствовал, что сон меня клонит. Я закрыл глаза и уснул. Не знаю, долго ль продолжался мой сон, но доктора говорили мне после, что он бы и до сих пор еще продолжался, если б наша дружина не пришла опять на это место. Она также сильно пострадала от этой кавалерийской атаки, но и латникам пришлось худо. Слева Воронежский полк и две дружины приняли их очень сильным батальным огнем, справа 12-ть орудий осыпали их картечью, а с тылу заехал им Ямбургский драгунский полк, таким образом вся эта кавалерийская масса, оставив более половины на месте, так же быстро понеслась назад, как недавно ехала вперед. Вслед за ней бросились ямбургские драгуны, а за ними пошли и наши пехотные колонны. Дойдя до кирпичных шанцов, наша дружина увидала бывшее наше побоище, узнала всех своих и подняла меня, заметив еще признаки жизни. Когда я очнулся, меня несли три солдата. Я просил их остановиться, не знаю зачем. Они исполнили мое желание, и я спросил их только: куда они меня несут? ‘Перевязать ваши раны’, — отвечали они, и тут я все бывшее вспомнил и почувствовал. Как сожалел я об этой глупой минутной остановке: она стоила жизни одному моему провожатому. Только что они меня снова подняли и понесли, вдруг с сильной болью почувствовал я, что задний солдат выпустил меня из рук и бросил. ‘Что ты это, злодей, делаешь?’ — сказал я ему со стоном. Но он уже не отвечал, ядро наискось разорвало его почти пополам. Я вздрогнул и просил остальных двух как-нибудь помочь мне встать на ноги и вести меня поскорее. Прихрамывая, сколько силы мне позволяли, добрел я до места, где перевязывали раненых. Боже мой! Какое ужасное зрелище! Там было гораздо хуже, чем на поле битвы. Лекаря, перемокшие от крови, бросались как угорелые от одного к другому и едва успевали подавать помощь. Вскоре явился и ко мне один из эскулапов и спрашивал, где я ранен. ‘Везде!’ — отвечал я, и он, обглядя меня, покачал головой и не знал, с чего начать. Видя все платье мое изрубленным, он полагал, что это все раны, и сомневался, я думаю, не бесполезный ли будет труд меня перевязывать. Впрочем, он решился начать с головы. Развязав шарф, он хотел снять фуражку, но кровь уже запеклась и присохла, я просил его разрезать фуражку, чтоб, скидывая ее, не делать мне сильной боли. Он, однако, не согласился на это и, сколько позволяла ему всеобщая торопливость этого дня, содрал с меня фуражку, взглянул довольно хладнокровно на раны, набросил на них фунта два корпии, обвертел меня бинтами и принялся за другие части тела. ‘Что? смертельны ли мои раны?’ — спросил я с сильно бьющимся сердцем. ‘Теперь этого нельзя знать, — равнодушно отвечал он. — Первая перевязка все решит. Молитесь богу. Впрочем, кажется, в голове один только удар повредил череп, и то слегка. Авось, бог поможет’. Все это говорил он при болезненных моих стонах, исторгаемых от снятия цирюльниками сапога с раненой ноги. Пуля прошла удивительно удачно сверху прямо в мякоть и, не пробив навылет сапога, осталась в следу. Лекарь вынул ее и объявил мне, что для лучшей безопасности нужно мне отрезать эту часть ступни и что он сейчас сбегает за инструментами, коими действовал у кого-то другой его товарищ в это время. Холодный пот пробежал по жилам моим. Мне ужасно было жаль расстаться, хоть и с небольшой частью ноги, но как рассуждать с самовластным доктором? Он ушел и что-то позамешкался. В это время проходил мимо меня другой и спросил: осматривали ли мои раны? Жалобным голосом остановил я его и умолял посмотреть мою ногу: нужно ли ее пилить. Он наклонился, засунул пальцы в рану (и я молчал!) — и объявил, что кость совсем не тронута и ни малейшей нет надобности отнимать. Радостно уцепился я за него и не пустил до прибытия первого. Тут стали они говорить между собой по-немецки, — а как бог открыл мне эту грамоту, то и я вступил с ними в разговор на этом диалекте и как можно сладкоречивее уговаривал не трогать ноги. С неудовольствием согласился мой первый эскулап, говоря, что для моей же пользы хотел это сделать, и спросил, где я еще ранен. ‘Нигде уж больше! все! довольно!’ — отвечал я, умолчав о прочих царапинах, потому что боялся его охоты к операциям. Перевязав ногу, оставили они меня, и я, поохав с полчаса, прилег к бревну и опять заснул.

ЛЕЧЕНИЕ

Когда я проснулся, то уже смерклось. Многочисленные костры пылали по всей равнине, пальба умолкла, около нас суетились гродненские гусары, которые по диспозиции войска должны были тут ночевать. Первое, о чем спросил я: взят ли Полоцк? — и мне отвечали, что нет! Это известие меня чрезвычайно огорчило. За что ж, подумал я, погибло столько людей, и цель битвы не достигнута? ‘Так неужели мы разбиты?’ — спросил я опять. ‘О нет! — отвечали мне гусары, — французы загнаны в город и завтра, верно, мы пойдем на приступ. А то ведь целое лето стояли лагерем здесь и грозились побывать в Питере. После сегодняшней передряги скоро уплетется домой’.
Поблагодаря гусар за это известие, я стал с большим вниманием всматриваться в их занятия. Они варили гречневую кашу и сбирались ужинать. Я вспомнил, что более двух суток уже, как был на самой строгой диете, — и голод расписывал моему воображению гусарскую кашу, как наивкуснейшее блюдо. ‘Что это у вас там варится?’ — спросил я самым дипломатическим тоном. ‘Обыкновенно что, ваше благородие, каша! не прикажете ли отведать, коли не побрезгуете’. — ‘Что за вздор, братец, дай попробовать’. Я дотащился до огня, у которого висел артельный котел, вооружился какой-то деревянной ложкой и подсел к каше.
‘Да что это, братец, белое-то торчит у вас в котле?’ — спросил я.
‘Это, сударь, сальный огарок, так, для смаку’.
Огарок расхолодил мое воображение, и я призадумался: есть ли мне кашу, или нет? Наконец голод победил всякое раздумье. Я хлебнул ложку, потом другую, потом третью, и наконец не отстал, покуда не был сытёшенек.
Поблагодарив гусар, я подал одному из них двугривенный, но он чрезвычайно этим обиделся и не взял.
Раны мои внушали всеобщее уважение, все обо мне хлопотали, как уложить меня потеплее (ночь была очень холодна) и помягче. Наконец я улегся и проспал до утра самым крепким сном.
Поутру приехали несколько повозок, чтоб везти раненых в Юревичи (где мы накануне сражения ночевали), и тут расспросил я обо всех своих сослуживцах. Из 16 офицеров осталось невредимыми только двое: полковник и адъютант его. Из 800 солдат дружины стояло ввечеру во фронт 96 человек.
Кое-как дотащились мы к полудню до Юревичей, и все раненые нашей дружины поместились в одной лачужке. Здесь уже прибыли наши обозы, и наша диета окончилась. К вечеру услышали мы снова сильную пальбу, увидели зарево в городе и до тех пор не ложились спать, покуда казак не привез нам известие, что Полоцк взят!
С 7-го и 8-го октября не спали мы целую почти ночь. Радостное известие о взятии Полоцка и великолепный вид отдаленного пожара, произведенного бессильной злостью отступающего неприятеля, — все это волновало сердца наши. Притом же и чувство зависти сильно беспокоило нас. Город взят, неприятель бежит, и мы не участвовали в этом подвиге, мы без пользы смочили полоцкие поля нашей кровью. Преобидно! Под утро зарево пожара погасло на небе, и мы заснули. На другое утро получено приказание перевезти всех раненых в город. Многие не согласились на этот переход по болезненности ран и остались в лачужке Юревичей. Я же с большей частью товарищей-страдальцев горел нетерпением явиться в новопокоренный, обетованный Полоцк. Вчетвером уселись мы в тележку, и скромненькая обозная лошадка с довольно веселым духом потащила нас по большой дороге. Толстый булыжник, которым изредка было вымощено это Белорусское шоссе, производил над нами очень неприятное действие. Мы поминутно вскрикивали, охали и все-таки продолжали с жаром рассуждать о военных и политических происшествиях. Вскоре открылось нам наивеликолепнейшее зрелище. Все поле сражения 6-го октября лежало пред нами, еще свежее, неубранное, заваленное грудами тел, подбитыми лафетами, ящиками, пустыми батареями и умирающими лошадьми. Осенняя трава полей имела местами почерневший от крови цвет. Везде царствовало мрачное безмолвие, уныние и разрушение. Там, где за два дня пред тем гремели 400 орудий, где воздух раздираем был беспрерывными ура! где земля дрожала под топотом тысячей коней, там грустная тишина набросила на все пространство, на все остатки грозной битвы печальный покров смерти и ничтожества, там медленный стук колес телеги и говор четырех изувеченных одни нарушали унылое молчание. Влево от большой дороги виден был полуразрушенный костел, который 6-го числа так сильно поражал нас своими орудиями, далее у горизонта виднелось озеро, которое прикрывало наш левый фланг — но напрасно я напрягал всю силу зрения: моих достопамятных кирпичных шанцов не было видно. Это показалось даже обидно для моего самолюбия. То место, где я так храбро подставлял свою голову под палаши латников, где пал, искрошенный, по-видимому, под их ударами, — то место сровнялось с землей. Бедная участь всех человеческих деяний! Хлопочут, трудятся, жертвуют всем, чтоб после блеснуть, и что ж? Чрез несколько времени не только забыты и они, и дела их — но даже и самые памятники их действий исчезают с лица земли.
Въезжая в город чрез наскоро починенный мост, мы с гордым самодовольствием вспомнили, что первое войско, ворвавшееся в стены Полоцка, — было ополчение (12-я дружина). У заставы опросили нас и дали провожатого на квартиру. С этой стороны города все было так мирно, так спокойно, а вдали, на другом конце, слышны были ежеминутные выстрелы. Там на Двине наше же ополчение работало под неприятельскими ядрами и пулями. Французы при отступлении сожгли, разумеется, мост, и наши торопились теперь построить другой. Неприятельские батареи, поставленные у опушки леса на той стороне, очень неприятным образом мешали, правда, работе, но наши солдатушки уже привыкли к этому аккомпанементу и только что поругивались, когда выстрелы слишком часто прерывали их занятие.
В доме какого-то еврея назначена была наша госпиталь-квартира. Четырнадцать раненых штаб- и обер-офицеров поместились в одной комнате, имевшей одну кровать и несколько израненных стульев. Но мы были в Полоцке, и эта мысль услаждала всякое горе. Здесь мы в первый раз после последней дневки в Невеле пообедали. У нас был суп и битая говядина. Какая роскошь! Какое наслаждение! К нам пришел адъютант нашего полковника и рассказал нам бездну новостей, которые еще более увеличили наше веселое расположение. Витгенштейн получил в этот день пакет от государя с надписью: распечатать по взятии Полоцка! — а он уже был взят. Пакет этот был указ о пожаловании его в полные генералы. Мы тотчас же, разумеется, выпили за здоровье новопожалованного, веселость наша еще усилилась, и мы до ночи провели время в дружеских разговорах. Ввечеру принесли нам сена, соломы и несколько грязных матрасов. Кровать была одна — и все, разумеется, уступали ее старшему. Это был наш подполковник, 60-летний старик, который ранен был в ту минуту, как баварцы прорвали на штыках наш фронт (я в 1-й главе описал этот случай). Но добрый ветеран не хотел этого преимущества и повалился на пол, на мягкую солому. Кровать же советовал всему обществу уступить мне! Какое торжество для моего самолюбия! Напрасно я с видом скромности отговаривался, все единогласно подтвердили решение подполковника, и кровать отдана была мне, как наиболее покрытому ранами. Никогда не засыпал я в таких приятных мечтах, с таким гордым удовольствием.
Зато следующее утро было самое неприятное для всех. Это был день первой перевязки всех раненых. Признаки этой перевязки решают судьбу раненого. Если рана у него загноилась, то он, по всей вероятности, вылечится, если же в ране не будет материи, а окажется одно воспалительное состояние, то он может писать свое завещание. Мучения, которые я терпел при этой перевязке, превосходят всякое описание. Длинные и густые волосы, корпия и запекшаяся кровь составили такую плотную массу, что доктору невозможно было приступить. Он велел меня выбрить. Цирюльник тотчас же приступил к этой работе, и все шло хорошо, покуда он не добрался до ран, но тут он необходимо должен был задевать бритвой за раны, и боль была нестерпимая, страдальческий пот выступал на лице крупными каплями. Как ни совестно было кричать при всех, но я не выдерживал мучения и поминутно кричал и ругался. Наконец ужасная операция кончилась, доктор промыл, осмотрел раны и объявил мне, что они, кажется, не опасны. Какое-то собственное чувство давно мне говорило то же, но, признаюсь, докторское подтверждение чрезвычайно меня обрадовало. Я уже решительно стал считать себя в числе живых и тотчас же начал писать письма к матери и к знакомым, рассказывая им о моих подвигах с самой напыщенной скромностью.
В тот же день перевели всех раненых в Езуитский клястер. Это было одно из знаменитейших заведений в Европе знаменитого этого братства. Оно имело 6 т[ысяч] душ в Витебской губернии, и, чтоб сохранить все в целости от жадности французов, они заплатили им миллион франков контрибуции, и четыре месяца продовольствовали всю главную квартиру маршалов Удино и Сен-Сира. И нас приняли они с радушием и заботливостью. Более 300 штаб- и обер-офицеров размещены были по кельям и залам этого огромного здания, и отличный стол обнаруживал искусство поваров и гастрономические склонности этих братьев во Иисусе. Государь император пожаловал нам тогда по рублю в день столовых всем раненым офицерам, и мы, разумеется, ассигновали эту сумму хозяевам, но они с благородным бескорыстием отказались от платы и целый месяц кормили нас даром, предоставя нам пожалованные деньги на карманные расходы. Сверх того, дежурный езуит два раза в день посещал каждого из нас и спрашивал, не нуждаемся ли мы в чем-нибудь?
Я имел случай познакомиться с двумя из них несколько покороче. Один 60-летний итальянец, другой — вообразите себе первоначальное наше удивление! — был русский дворянин и костромской помещик. Воспитываясь у них, он так напитался духом братства, что решился остаться в нем. Сначала вид его производил на нас какое-то неприятное действие, но мало-помалу мы свыклись с этим чувством и даже подружились с этим полуренегатом, потому что беспрестанные его попечения об нас были нам очень полезны и приятны. Оба мои новые знакомца доставили мне по просьбе моей множество самых редких и любопытнейших книг, и, чтоб время страдальческого затворничества провести с пользой, я брал у них уроки греческого и польского языка. Когда же состояние ран позволило уже выходить из клястера, то лучшее общество офицеров собиралось у коменданта и плац-майора. Оба были из ополчения. 12-я дружина первая ворвалась в Полоцк, и за это полковник ее Николев был сделан комендантом, а майор Галченков — плац-майором в новозавоеванном городе. Последний в особенности отличался истинно русским гостеприимством и благородным радушием.
Вскоре получили мы известие радостное, восхитительное. Москва была свободна, и Наполеон отступал!! Сражения при Тарутине и Малоярославце, достигнув до нас в самых преувеличенных видах, уверяли нас, что французская армия вконец разбита и что нам останется только доколачивать бегущих. Тогда-то мы вспомнили наши чувства, наши разговоры в Епифаньевской пустыне, где впервые узнали о взятии Москвы. Какое уныние, какая мрачная безнадежность овладели тогда нашими сердцами. Теперь же вдруг какой неожиданный переворот войны! Вся вооруженная Европа, предводимая первым полководцем, вторгшаяся в Россию как на верную и неизбежную добычу, бежит теперь, бросая пушки, обозы и тысячи пленных. Невозможно описать нашей радости. Это надобно было чувствовать, и чувствовать в то время — единственное, священное! Все мы как сумасшедшие бегали, смеялись, обнимали друг друга и только изредка сожалели, что наши старшие братья в главной армии победами своими мало оставили нам работы. Мудрено ли, что при таком расположении духа мы выздоравливали как богатыри в сказках.

ПРЕСЛЕДОВАНИЕ НЕПРИЯТЕЛЯ

Сила молодости и здорового телосложения вскоре начали заживлять и мои раны самым быстрым образом. Менее нежели в месяце я уже мог везде прогуливаться — и что ж? первым и беспрестанным желанием моим было поскорее отправиться в армию. Все отговаривали, бранили, хотели даже насильно отправить в Псков (там жила моя мать), но я сам бранился, храбрился и не слушался. Головные мои раны затянулись, об остальных я очень мало беспокоился. Чего же еще было думать? Я хотел удивить всех. Через месяц явиться в армию с полузалеченными ранами. Одно небольшое обстоятельство задерживало меня еще на неделю. Решившись непременно отправиться, я по русскому обычаю за два дня до назначенного мне срока к отъезду пошел в баню и, как уже третий месяц не пользовался этим высоким наслаждением, то и пустился париться с сильным чувством русского молодечества. Вдруг кто-то из товарищей с испуганным видом сказал мне, что у меня по лицу кровь течет. Голова моя, разумеется, была обвязана и часто обливаема холодною водой, несмотря на это одна рана раскрылась, и кровь, пробив бандажи, текла по щекам. Весь жар моей банной поэзии мгновенно простыл, холодная трусливость вступила в права животного самосохранения, недавнее самохвальство превратилось в самую скромную рассудительность — и я спешил поскорее домой. Все дело кончилось, однако, одним почти страхом. Доктор побранил меня за то, что я без совета его пошел в баню, перевязал голову, и чрез неделю я уже опять требовал своего отправления в армию. Никому, разумеется, не нужно было удерживать меня, и я по прекраснейшему зимнему пути полетел в свою дружину.
В 1812 году переход от осени к зиме был удивительно скор. Еще 10 октября смотрели мы из своей кельи в растворенное окно и любовались теплым, прекрасным вечером и живописными берегами Двины, увенчанными батареями и оканчивающимися весьма прозаическим лесом и болотами. 18-го октября Двина уже замерзла, поля покрылись снегом и русская зима вступила в число вспомогательных сил нашей армии. С каким весельем летел я, чтоб поскорее догнать наш корпус! С каким восторгом (и тайной досадой, что меня тут не было) смотрел я на поля Чашник и Смольян, где еще недавно Витгенштейн побеждал третьего французского маршала (Виктора), ему противопоставленного. Снег прикрыл половину кровавых следов здешних битв, но зато оставшаяся на виду была еще разительнее, живописнее. И здесь ополчение оказало много опытов храбрости, но уже более рассудительной, лучше направленной. Чем ближе подъезжал я к нашему корпусу, тем известия становились важнее. Казаки рассказывали мне, что сам Наполеон, кажется, попадется в руки Витгенштейна. У меня дух захватывало от нетерпения, чтоб поскорее поспеть к такой знаменитой развязке. 15-го ноября достиг я до бивака нашего отряда. Сколько радостных новостей ожидали меня? Знаменитые дни под Красным, давшие Кутузову наймет нование Смоленского, гремели во всех рассказах. Армия Наполеона была, как говорили, в щепки разбита, пушки все захвачены, и остатки расстрелянных полков гонимы к Березине, где их ждет окончательное поражение. Погода способствовала вполне оружию русских. Ранняя зима оказалась ненадежной, сделалась оттепель, и все говорили, что это обстоятельство решительно погубит Наполеона, потому что река Березина, недавно еще ставшая, снова вскрылась. Наполеону непременно надобно было через нее отступать. В виду армии Чичагова, ждавшей его на той стороне, надобно было строить мосты. Сражаясь с Витгенштейном, ожидающим его с правой стороны, и отделываясь от натисков Платова, свистящему в уши с затылка, надобно было переправляться через Березину. Мы заранее торжествовали плен Наполеона. Событие показало нам, что мы немного обочлись.
Когда я явился к полковнику, то никто не хотел верить моему скорому выздоровлению. Когда же увидели бандажи, не снятые еще мною из предосторожности и для теплоты, то все меня бранили и говорили, что мое раннее прибытие — или хвастовство, или глупость.
Я не оправдывался, потому что сам не умел дать себе отчета в настоящей причине моей торопливости, теперь только я понимаю ее: это была просто молодость и больше ничего.’
Дружина наша, чрезвычайно уменьшившаяся даже и с прибылью из госпиталей (200 человек из 800), была в арьергарде. Я несколько затруднялся в своем костюме, но полковник позволил мне оставить его в том виде, как я приехал. Именно: у меня не было теплой шинели, потому что взятую из Петербурга отдал я после полоцкого сражения нашему батальонному адъютанту, раненному пулей в живот, этот бедняк не поехал за нами из Юревич в Полоцк и чрез несколько дней умер, разумеется, мне было тогда не до шинели, а ротный начальник дал мне свой овчинный тулуп, крытый китайкой, и с ним-то я явился, подпоясанный саблею (первоначальная шпага, свидетельница и содействовательница моих храбрых дел, осталась без моего ведома у кирпичных шанцов под Полоцком). На голове был у меня широкий меховой чепчик с ушами, одни ноги оставались в беззащитном от холода положении, днем они грелись ходьбой, а ночью близостью к костру.
Итак, самое пламенное мое желание сбылось: я был опять в армии! и в какую прекрасную минуту! Кровавая драма нашествия приближалась, по-видимому, к развязке, и я был в числе действующих лиц, хоть, правда, в числе статистов, но все-таки на сцене. Какой разгул для воображения 17-летнего офицера! Какие случаи могли тут быть, чтоб отличиться и прославиться. И что ж? Бывал ли кто так больно, так ужасно обманут в своих надеждах и ожиданиях? Весь день 15-го ноября гремела вокруг нас сильнейшая канонада — а наш арьергард смирнехонько стоял на месте. Напрасно мы кусали себе губы и грызли ногти от нетерпения, напрасно останавливали каждого проезжающего казака — об нас никто и не подумал. Что могло быть обиднее? Ночью узнали мы, однако, чрез пленных, что Наполеон завтра только явится. В эту ночь сдалась целая дивизия Партуно, окруженная нашими войсками. Новое горе!
Мы даже и в этом подвиге не участвовали. Впрочем, 16-го ноября надеялись мы быть счастливее — и вознаградить себя за все.
С рассветом снова загремела канонада со всех сторон, и вообразите себе нашу радость! Нам велено было двинуться вперед. Сколько сцен, подобных полоцким, ожидали мы теперь! Притом же сам Наполеон был на этот день нашим противником! Сколько славы! сколько случаев отличиться! Но судьба и на этот раз решилась быть к нам жестокой. Знаменитая переправа, которую сохранят тысячелетия, которую с тех пор столько уже описывали и исторически, и романтически, которая и будущим легионам писателей будет таким обильным материалом для разительных картин, трогательных сцен и философических рассуждений, эта переправа происходила от нас, грешных, верстах в 2-х, а мы, стоя на высоте у прикрытия 12-пушечной батареи генерала Фока, видели только издали нестройные, волнующиеся массы неприятеля, толпившегося около реки и напирающего к мостам. Пред этой массой стояли несколько колонн французских и с удивительным мужеством отражали все наши усилия добраться поближе к переправе. Наконец, от наших выстрелов или от тяжести бросившихся на мосты людей один из них обрушился, и переправа кончилась. Я говорю переправа, но тут-то именно и начались картины ужасов, плача и отчаяния. Французская армия почти вся уже успела перебраться на эту сторону в эти -два дня, но обозы и все небоевые люди остались на нашей. Все они толпились, теснились, пробивались к реке, к мосту, но его уже не было, и передовые толпы, сдавливаемые задними массами, низвергались в воду, боролись с волнами, старались переплыть, хватались за льдины и с криками отчаяния погибали. Рассказать, описать эти картины невозможно. Они принадлежат в область поэзии, самой чудовищной, самой исступленной. Историк, прозаик не опишет вам и слабого очерка этой грозной переправы. Уже одно это обстоятельство заставит содрогнуться каждого писателя. Мы стояли за две версты от моста, на высоте, худо могли видеть и понять, в чем дело, но ужасные крики отчаяния всей этой массы погибающих людей так явственно были нам слышны, так сильно потрясли наши чувства, что мы имели глупость не раз проситься туда у полковника для спасения несчастных. Мы забывали, что между ими и нами стоят неприятельские колонны.
К вечеру все замолкло. Корпус наш весь собрался на биваки, зажгли костры, и тут-то начались рассуждения, споры и догадки. Что ж это все значит? Каким образом допустили Наполеона переправиться? Почему позволили ему даже мосты свои выстроить? Отчего армия Чичагова не втоптала его опять в реку, когда он стал переправляться? Как Кутузов не по пятам его пришел к реке, чтоб доколотить его? Все это занимало нас почти целую ночь. Разумеется, все мы, как важные и знающие люди, осудили сперва Чичагова, потом Кутузова, а наконец даже и своего Витгенштейна. Все березинское дело казалось нам слабо, вяло, не чисто.

‘Избави бог от этаких судей!’

На другое утро опять возобновилась канонада. Но это было уже последнее отдание празднику, последнее прощание французской армии, последний привет ее русской земле. Тут еще видели мы остатки этой великой армии, сильно борющиеся, храбро сопротивляющиеся, одним словом, тут еще блеснул гений Наполеона и дух его воинов. За Березиной все это исчезло. После получасового прощания пушечными выстрелами французы зажгли остальной мост, и пальба прекратилась. Это значило, что и остальные перебрались. Тут мы уже были вполне хозяевами на правом берегу и спешили к месту вчерашнего боя и ужасной переправы. Что же? Картины ужасов сделались еще разительнее, потому что погибающие были не в массе, а отдельными группами. За целую версту нельзя было подойти к берегу от оставленного французами обоза. Кареты, телеги, фуры, щегольские коляски, дрожки — все это, нагруженное русским добром, награбленным в Москве и по дороге, подбитые оружия, пороховые ящики, тысячи обозных лошадей, спокойно ищущих пищи под снегом или в какой-нибудь фуре, наконец, на груды убитых и умирающих, толпы женщин и детей, голодных и полузамерзших, все это так загромоздило дорогу, что надобно было отрядить целую дружину ополчения, чтоб как-нибудь добраться до места переправы. Здесь картины были еще ужаснее. Вся река наполнена была мертвыми. В отвратительнейших группах торчали из реки погибшие в ней вчера, а по берегу, как тени Стикса, бродили толпами другие, которые с какой-то бесчувственностью посматривали на противоположную сторону, не заботясь о нашем появлении и не отвечая на наши вопросы. И офицеры, и солдаты брали с собой этих несчастных, чтоб покормить их, окутать чем-нибудь потеплее и сдать для отправления в Витебск. При всем тогдашнем ожесточении нашем на французов бедствия березинской переправы казались нам достаточными, чтоб примириться с ними за пожары и истребление городов и сел, за бесчисленные убийства, совершенные над жителями, за тысячи погибших в битвах.. Мы не воображали тогда, что березинские ужасы только начало гибельного их периода, что это только вступление в бедственную главу истории их нашествия, что за Березиной ждет их гибель и истребление, стократ ужаснейшие.
При разборе и расчистке обоза многие из наших обогатились. Иные случайно, другие, умышленно. Некоторые офицеры собирали книги, картины, атласы. Набожные отыскивали церковные ризы и утвари. Хозяйственные люди любили деньги, серебряную посуду, ложки, миски, самовары и т. п. Ленивые не получили ничего (я, грешный, был в числе последних)! Целые два дня продолжали мы разбирать и расчищать обозы — и все больше половины осталось на месте.
В эти два дня исправлены были мосты на Березине, и мы пустились вслед за французами, на выручку армии Чичагова, который истощил все свои усилия, принужден был пропустить Наполеона, бывшего все еще гораздо его сильнее. 20-го ноября сошлись мы с войсками Чичагова и, пропустив их вперед, предоставили им все лавры преследования. С этой минуты начался ужаснейший период французской ретирады. Оттепель, так много мешавшая наполеоновской переправе через Березину, вдруг превратилась в жесточайшие морозы, каких мы и в Петербурге редко видывали. Стужа ежедневно усиливалась и постоянно остановилась на 23R — 25R Реомюра. Это уже был последний, неотразимый удар для французской армии. Нравственное ее состояние совершенно упало, уничтожилось. Каждый привал, каждый ночлег ее был ужасным полем проигранной битвы, тысячи погибали в величайших мучениях. Воины, пережившие, может быть, Аустерлиц, Эйлау и Бородино, доставались нам теперь очень дешево. Каждый казак брал их десятками в плен и приводил их в каком-то бесчувственном состоянии. Они ничего не знали, не помнили, не понимали. Дороги были усеяны их трупами, во всякой хижине валялись они без призрения.
В переходе из Косина в Долгиново спас я нечаянно одного швейцарского капитана. Мы проходили мимо леса.
Снег был крепок и не глубок, и потому мы пользовались прекрасной погодой, сворачивая иногда с большой дороги, и гуляли по опушке леса. Трупы замерзших французов кучами валялись по всем направлениям. Это зрелище было уже самое для нас обыкновенное и никого более не трогало, ничьего внимания не привлекало. Вдруг мне показалось, что в лесу у дерева какое-то существо шевелится, качается. С машинальным любопытством побрел я туда — и что же? Прислонясь к сосне, стояло на коленях какое-то загадочное существо. Одежда его была самая фантастическая, теперь она бы показалась презабавной. На голове привязана была тряпкой женская муфта, на плечах болталась душегрейка, нижнее платье было все в лохмотьях, все сквозное и едва оставлявшее сомнение, к какому полу принадлежало видимое существо. На ногах оставались одни голенища, обвернутые в солому, сквозь которую виднелись голые пальцы. Этот получеловек держал в руках маленькое распятие, вперял в него мутные и неподвижные свои глаза, и по шевелившимся губам видно было, что он молится, чувствуя приближающуюся смерть. Давно уже мы были равнодушны ко всем видам страданий и кончины [1] , но молитва воина, умирающего на снегах чужбины, имела что-то необыкновенно трогательное. Я кликнул несколько солдат, спросил было умирающего кое о чем, но он не мог мне дать никакого известия, стужа и голод лишали его всякого чувства и понятия, мы его подняли, перенесли на сани, окутали всем возможным, влили ему в рот несколько рому и на авось привезли на ночлег. Он еще был жив, но надобно было вынуть его из саней, принести на руках в избу и положить. Тут новый прием рому возвратил ему способность языка. Он слабым голосом заговорил по-немецки и кое-как объяснил нам, что он капитан, швейцарец, служит в 32 полку и прочие военные и семейные подробности. Мы его покормили и, подобного восторга от нескольких ложек плохого супа, верно, еще никто не видывал на свете! Его осмотрели но, к счастию, оказалось, что он еще не успел себе ничего отморозить. Одно крайнее изнурение от голода было бы причиной его смерти. На другое утро, собрав ото всех товарищей все, что можно было отдать ему из одежды, мы заставили идти с нами до первого отправления большого отряда пленных во внутренность России. Что с ним после случилось — никто из нас не знает. Дай бог, чтоб помощь наша возвратила его в объятия семейства и друзей.
Пропустив вперед армию Чичагова, мы уже шли вовсе не по-военному. Всякий ночлег располагались мы по деревням, ночевали в теплых избах, ели порядочно, а иные и пили до удовольствия. Наши военные действия ограничивались собиранием по дороге пленных, а эта работа была самая миролюбивая. Они рады были сдаваться, потому что имели в перспективе пищу, а может быть и одежду. Да и передовая наша армия не больше нас делала. Морозы действовали за нас вдесятеро сильнее, и от Березины до Немана погибли более 60 т[ысяч] неприятелей, не сделав ни одного выстрела!
Вскоре мы узнали, что Наполеон уехал в Париж и оставил несчастные развалины огромной своей армии на произвол судьбы. Он вверил ее Мюрату (Неаполитанскому королю), но и тот последовал его примеру. Евгений (вице-король Итальянский) взялся быть главнокомандующим и доказал свои отличные способности, доведя плачевные эти остатки до Эльбы, без значительных уже потерь.
Сильные ли морозы или худо зажившие мои раны были тому причиной, но здоровье мое в это время очень расстроилось, и меня отправили отдохнуть и полечиться в Вильну (28-го ноября, город был занят генералом Чаплицом и полковниками Сеславиным и Теттенборном). Я оставил мою дружину, и не знал, что навсегда!

Примечания:

[1] Так, например, Г*** К*** приказывал на биваках подкладывать себе под головы и с наветренной стороны несколько замерзших французов — это вовсе не казалось тогда ни странным, ни ужасным. (Прим. авт.)
Зотов Рафаил Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Воспоминания о 1812 г. и вечерних беседах у графа Ф. В. Ростопчина, Булгаков Александр Яковлевич, Год: 1812
  2. Сообщение о деятельности крестьянских партизанских отрядов против армии Наполеона в Московской губернии, Ростопчин Федор Васильевич, Год: 1812
  3. Записки Державина, Державин Гавриил Романович, Год: 1860
  4. H. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1982
  5. На большой дороге, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1939
  6. Памятная книжка А. А. Бестужева 1824 г, Бестужев-Марлинский Александр Александрович, Год: 1824
  7. 1917-й. Год побед и поражений, Войтинский Владимир Савельевич, Год: 1924
  8. Воспоминания, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1885
Электронная библиотека