РАЗКАЗЪ ПРАБАБУШКИ
РАЗКАЗЪ ПРАБАБУШКИ
(ИЗЪ СЕМЕЙНОЙ СТАРИНЫ).
——
——
Г. ДАНИЛЕВСКІЙ.
‘Русскій Встникъ’, No 4, 1870
Рассказ прабабушки, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1870
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Прабабушка моя Анна Петровна въ молодости была фрейлиной императрицы Екатерины Великой и умерла на восьмидесятомъ году жизни, боле пятидесяти лтъ безвыздно проведя въ родовомъ, степномъ сел мужа на Донц. Она была небольшаго роста, съ нжнымъ, блымъ, въ тонкихъ морщинкахъ, какъ у эрмитажной старушки Дннера, лицомъ, и съ большими карими, грустно-ласковыми глазами. Въ молодости она играла на клавесин, была первою въ придворныхъ веселостяхъ прошлаго вка и, любя цвты, зачитывалась романовъ Жанлисъ и повстей Мармонтеля. Въ зрлыхъ же лтахъ, перевезенная въ деревню мужа, она была строгою хозяйкой и постоянно носила черное платье съ небольшимъ шлейфомъ, а подъ чепчикомъ, изъ собственныхъ сдыхъ косъ, на гребенк высокій шиньйонъ, который крестьяне двадцатыхъ годовъ считали колтуномъ. Въ годы силы и здоровья, распутывая дла мужа, она съ черешневою тростью вызжала въ поле, на длинныхъ самодлковыхъ дрожкахъ, шумла на работниковъ, вела приходорасходныя книги, щепила деревья, рылась въ грядкахъ сада, и еще не задолго до смерти, весною и лтомъ, чуть не каждую недлю ходила пшкомъ версты за дв отъ деревенской усадьбы, въ лсъ, къ ключу превосходной родниковой воды, чопорно провожаемая двумя гайдуками изъ дворовой челяди, одтыми въ простыя, срыя свиты и съ палками въ рукахъ. ‘Это мои камеръ-пажи!’ шутила подвижная не по лтамъ старушка, съ пришпиленнымъ шлейфомъ, пробираясь полями къ роднику, черпала серебрянымъ стаканчикомъ воды, отдыхала у картиннаго взгорья, поросшаго ракитами, надъ озеромъ, гд бабы, громко горланя псни, блили холсты, и на возвратномъ пути успвала еще нарвать пучки лсныхъ и полевыхъ цвтовъ, голубыхъ пролсковъ, то-есть подснжниковъ, тюльпановъ и дикорастущаго алаго горошка. Подъ конецъ дней, теряя боле и боле силы, прабабушка Анна Петровна рдко уже покидала опочивальню во флигел, рядомъ съ большимъ домомъ сына. Здсь, среди цвтовъ и клтокъ съ дроздами, да желтощекими жаворонками, прабабушка постоянно сидла на постели, въ блоснжномъ высокомъ чепц, всмъ и каждому ласково и привтливо улыбаясь. Сюда, къ утреннему кофею и къ цлованію прабабушкиныхъ ручекъ, вымытыхъ въ той же ключевой вод, по докладу сдаго парикмахера Гаврюшки, носившаго на босу ногу башмаки и въ нихъ для прохлады соломенныя стельки, являлась вся огромная, давно угасшая семья: сынъ ея Иванушка, то-есть мой шестидесятилтній ддушка, Иванъ Яковлевичъ, памятный въ семейств тмъ что чинъ прапорщика гвардіи одъ получилъ еще въ колыбели и дале этого чина по служб не шелъ, потому что никогда не покидалъ деревни и тихо здсь состарлся, среди хозяйства, псарни и втихомолку волокитства за сельскими красавицами. За нимъ шли внуки, то-есть мой отецъ, дяди, ттки и вся остальная мелюзга правнучекъ и правнуковъ. Старушка всмъ кланялась, по тогдашнему придворному обычаю, полукругомъ, какъ будто многимъ, потирая руки и приговаривая: ‘Вс ли вы въ добромъ здоровьи?’ Поздоровавшись съ матерью, ддушка молча отходилъ въ сторону и, задумчиво потирая хохолокъ сдыхъ волосъ, пришпиленныхъ особою гребеночкой на лысомъ лбу, со вздохомъ садился къ окошку. О чемъ вздыхалъ Иванушка? Боле, вроятно, отъ скуки. Также молча, съ реверансами, садились по стульямъ, вдоль стнъ опочивальни, и остальные, слушали комплименты старушки, отвчали на ея вопросы, пили кофей и, длая новые реверансы, также церемонно расходились по своимъ аппартаментамъ и угламъ. Казалось, вотъ рай земной, а дла, между тмъ, были здсь очень плохи. Иванушка, тихо вздыхавшій въ присутствіи матери, на сторон любилъ покомпанствовать. Продастъ хлбъ, либо шерсть, и сейчасъ балъ. Отпросившись у матушки-сударыни въ отъзжія поля, онъ исчезалъ иногда по мсяцамъ. Вслдъ за нимъ, съ охоты наваливали ближніе и дальніе знакомцы. Экипажи наполняли дворъ. Окна большаго дома освщались. Домашній оркестръ гремлъ съ хоръ. Свои пвчіе вторили ему изъ столовой. Пушки стрляли на двор. Веселыя пары носились въ экоссез и котильйон. Иной разъ и прабабушка Анна Петровна, въ такіе дни, оставляла опочивальню, надвала парадный блый робронъ, выходила изъ флигелька, крытаго камышомъ, являлась въ домъ Иванушки, въ высокій залъ, увшанный портретами предковъ, и играла въ бостонъ, либо, подъ музыку Сарти, церемонно и важно шла съ кмъ-либо изъ гостей посановите въ польскій. Отъзжія поля и пиры окончательно разорили состояніе Иванушки. Доходило до того что въ зимніе вечера, скучая недостаткомъ гостей, онъ высылалъ верховыхъ на ближніе и дальніе проселки и, кто бы тамъ ни халъ, всякаго чуть не насильно принуждали сворачивать въ гости въ его усадьбу. А между тмъ зачастую слуги, носившіе при гостяхъ фраки, безъ гостей понедльно сидли на кашиц. Прабабушка не знала положенія длъ Иванушки и умерла считая его хорошимъ хозяиномъ. Ддушка утшилъ ее особенно тмъ что лтъ за тридцать до ея кончины, въ видахъ впрочемъ размноженія дичи, засялъ сосной боле пятисотъ десятинъ сыпучихъ песковъ, по берегу Донца, и весь этотъ боръ принялся и выросъ на удивленіе, за что ддушк былъ пожалованъ орденъ. На такое чудо, исполненное крпостными работниками, съзжались смотрть многія важныя особы, губернаторъ, архіерей, профессора сосдняго университета, а потомъ и самъ графъ Аракчеевъ, по близости съ помстьемъ прабабушки также длавшій чудеса, а именно: вводившій тогда между свободными изюмскими и Чугуевскими слободскими казаками такъ-называемыя военныя поселенія. Прабабушка сама была не прочь еще въ недавнія времена подеспотствовать, причемъ Иванушка, съ вдома ея, ковалъ въ кандалы тхъ двокъ и парней которые на сел по ея выбору не желали въ обычные сроки внчаться. Но она не одобрила ни графа Аракчеева, ни тхъ мръ которыми онъ вводилъ близь нея эти поселенія. ‘Пріхалъ онъ, ма шеръ, представьте,’ — передавала она по секрету мелкой сосдк, здившей къ ней по праздникамъ съ поклономъ: ‘пріхалъ, выстроилъ подъ Чугуевомъ цлую слободу, навалилъ розогъ, а въ сторон веллъ на всякій случай припасти нсколько готовыхъ гробовъ, и сталъ это счь непокорныхъ. Одни скутъ, а другіе своимъ тутъ же и могилы роютъ! Скъ онъ этакъ мужиковъ, скъ и бабъ. Одна бабенка со страху-то, сказываютъ, вырвалась изъ-подъ розогъ, да въ безпамятств къ гробамъ-то… А графъ и крикнулъ: не бойся, красавица, выбирай любой, какой хочешь дамъ на погребеніе! Эдакой мужикъ капральщина! Никакой тонкости! Такіе ли душегубы въ наши дни власть имли? Невжда-Азіатъ! Хоть и графъ, да еще и Александровскій кавалеръ!’
И когда графъ Аракчеевъ, съ адъютантами и командирами новоиспеченныхъ южныхъ поселеній, нежданный и непрошенный налетлъ въ тихій Пришибъ, помстье прабабушки, съ желаніемъ воочію освдомиться какъ это одинъ человкъ могъ засять боле пятисотъ десятинъ сосною, прабабушка Анна Петровна, оказывая властямъ должный решпектъ, приказала сыну Иванушк показать и разказать его сіятельству, царскому фавориту, все что нужно, но не преминула перекреститься и плюнуть, увидвъ изъ окна опочивальни угловатую и грубую фигуру надутаго ‘Азіата’ вылзавшаго изъ высокой, запыленной поселенской брички, а при случа даже дала ему почувствовать не малую долю своего негодованія и пренебреженія. Обдъ приготовили для графа на славу, порзали много откормленной живности, но лакеи не первому ему подносили кушанья. А когда графъ Аракчеевъ, сбившись въ хронологіи какого-то столичнаго придворнаго событія, о коемъ онъ повствовалъ предъ затянутыми въ мундиры адъютантами, заспорилъ со старушкой насчетъ времени и, положивъ въ тарелку начатое стегно каплуна, спросилъ ее: ‘Да позволь ужь, мать-сударынька, узнать, какой же теб годокъ?’ померкшіе глаза старушки сверкнули, она затрясла оборками чепца и блыми какъ млъ губами отвтила: ‘Вопервыхъ, графъ, я теб не мать и не сударынька, а статсъ-фрейлина моей покойной царицы Екатерины Алексевны, и ты будь къ хозяйкамъ поделикатне, а вовторыхъ, эдакія ужести! въ наше время изрядные нравомъ кавалеры о годахъ дамъ не спрашивали…’ Сказавъ это, прабабушка встала изъ-за стола, ни на кого не смотря, поклонилась направо и налво и, подавъ руку отороплому Иванушк, молча и съ достоинствомъ удалилась восвояси. Произошелъ величайшій переполохъ и замшательство. Графъ Аракчеевъ, съ недоденнымъ кускомъ каплуна, вскочилъ, не доискался хозяина, крикнулъ экипажъ и ухалъ къ Чугуеву, гд вновь въ окрестностяхъ посыпались шпицрутены и раздались плачъ и вой бабъ, дтей и стариковъ. И когда въ Петербург, прослышавъ объ этомъ событіи, шутники-друзья его спрашивали что за исторія случилась съ нимъ въ гостяхъ у бдовой старушки на Украйн, графъ Аракчеевъ ворчалъ и говорилъ, ‘Да что, отцы мои! Какъ ей не быть предерзкой, коли самъ тамошній губернаторъ, здивъ на ревизію по губерніи, засталъ что у порога этой якобинки стоялъ на колняхъ, въ наказаніе за какой-то промахъ по хозяйству, ея пятидесятилтній сынъ, настоящій владлецъ имнія, притомъ чиномъ лейбъ-гвардіи прапорщикъ и его величества кавалеръ!’
— Что это у васъ за перстенекъ на рук? спрашивали иной разъ Анну Петровну любопытные внучата.
— Завтный перстенекъ, дтушки, завтный! И съ нимъ связана цлая авантюра въ нашей фамиліи!
— Какая такая авантюра?
— Преотмнная! Фамилія наша, соколики мои, начинается съ первымъ заселеніемъ Донца и всей этой окольной степи…
— Разкажите, миленькая бабушка, разкажите, какъ заселились эти мста и что это за случай съ перстенькомъ?
Въ длинные осенніе и зимніе вечера, полулежа на постели, подъ стеганымъ изъ коричневаго атласа одяломъ, и облокотившись о высокосложенныя подушки, либо въ мерлушковой шубк, примостившись бочкомъ на расшатанной, треногой скамеечк предъ угасавшею печкой, и разматывая на прялк нити козьей шерсти, маленькая сморщенная старушка не разъ передавала все то, что слышала отъ мужа и отъ свекрови о заселеніи края, къ пустынямъ котораго шесть вковъ назадъ обращался пвецъ слова о полку Игоря.
‘Берега нашего Донца, соколики мои, даже въ ту пору, какъ я сюда перехала молодеженкою изъ Питера, были еще во всей, можно сказать, невиданной крас. Народу еще было мало, зврья много. По лсамъ рыскали дикіе кабаны, отъ лисицъ, бывало, не удержишь ни куръ, ни индюшекъ, а волки заходили даже въ сни, какъ ударитъ иной разъ, на нсколько днъ, зимняя вьюга, да за ужиномъ запахнетъ баранинкой. Татары и Нагайцы, скажу вамъ, шмыгали сюда и при мн. Да и родила я мила-дружка Иванушку какъ разъ въ то время, когда по тотъ бокъ Донца, отъ татарскаго набга, вдругъ зажглись по сторожевымъ курганамъ костры, а я, тяжелая, безъ моего Якова Евстафьича, съ перепуга сла на коня, поскакала къ бригадирш въ Чугуевъ, да на дорог, у андреевскаго попа въ пчельник, и матерью стала. Но это все ничего. Не то сказываютъ о временахъ мужнина дда. Въ т поры здсь была сущая пустыня: мловыя горы, вковчные темные лса, тихія, въ большущихъ камышахъ воды, да некошенныя степи, безъ жилья и безъ единой людской тропы. Забрелъ человкъ, кричи съ холма въ лсныя провалья, сколько силъ хватитъ, никто не отзовется. Только иволги, хохотвы, да орлы по буграмъ перекликаются. Зврь и птица своею тогда смертію умирали. Такъ было до послднихъ почти годовъ царя Алекся. Тутъ польскіе паны больно ужь потснили казаковъ за Днпромъ: пожгли ихнія церкви, мельницы, винокурни и хутора, т и двинулись сюда. Былъ, сказываютъ, тихій весенній вечеръ. По сю сторону Донца, на крутизн, показался, верхомъ на заморенномъ кон, чубатый гетманецъ. халъ онъ-атъ горемычный безъ дороги, пустыньками, да озерками, и какъ нкая тнь вечерняя появился, дтушки, изъ-за косогора, съ пищалью, да съ котомкой за плечами, голодный, захудалый, обношенный и уже изъ себя не молодъ. Спасался онъ отъ вражьяго погрома. Миновалъ одно лсное затишье, другое. Слзъ съ коня, напоилъ его въ ключ, самъ перекрестился — напился, поднялся опять на пригорокъ, окинулъ глазомъ Божью тихую да уютную пустыню, и сердце у него замерло. Что прохлады кругомъ, въ дремучихъ лсахъ! Что птичьихъ криковъ внизу, по голубымъ затонамъ да озерамъ! Что медвянаго запаху отъ доцвтавшихъ въ ту пору дикихъ грушъ и яблонь, и что гуднья отъ пчелы и отъ всякаго жука, комара и мухи! Упалъ казакъ на колни на траву и сказалъ: ‘Быть ‘тутъ поселку! И лучше мн оссть у тебя, мать-пустыня, ‘съ кабаномъ, да съ волчицей, чмъ пропадать какъ псу отъ панскихъ кнутовъ!’ Это, други мои, и былъ первый здшній осадчій, а вашъ пращуръ, казакъ-Подолянинъ изъ-за Днпра, Данило Даниловичъ. Что сказалъ осадчій, то и сдлалъ: ослъ поселкомъ тутъ въ то же лто. И, какъ напуганная пташка бросаетъ опасныя стороны и прилетаетъ вить гнздо въ такомъ тайник гд ее и вашими глазами, дтушки, не увидишь, такъ и Данило перевелъ сюда, въ вковчную глушь, свою старую и дтокъ, и въ скрытности лсной, у озера, межь отрогами холмовъ, вырылъ землянку и срубилъ курень. За Данилой, по его зову: ‘на Донецъ, на Донецъ! на волюшку!’ бжали сюда его сосди. Вырубили лсную поляну, выкопали корни. Въ тростники спустили челнокъ. У воды застучалъ о кладку бабій валекъ. Крикнулъ птухъ, загудла въ ульяхъ наловленная тутъ же въ лсныхъ дуплахъ, рзвая, дикая, степная пчела. Трудно было первымъ поселенцамъ на Донц! Бабы обносились, дти напугались зврья, срыхъ ужей, да золоторогихъ змекъ, вс намучились, и старъ, и младъ. По ночамъ боялись свтъ зажигать. Сторожа, какъ блки, прятались по верхамъ деревъ. Хлбъ сперва сяли возл самаго жилья, да и жилье часто разбивали по хлбу. Вс голодали, на сухаряхъ сидли по мсяцамъ. Но зацвли опять лса. Данило, съ криками: ‘на Донецъ, братцы, на Донецъ!’ еще перезвалъ товарищей. Вокругъ перваго куреня поднялись, точно грибочки изъ земли, другіе курени. Данилу выбрали сотникомъ.
‘Прошли года, изъ куреней въ лсу стала слободка, Великое Село, съ окопомъ, бойницами, мельницей и съ такою маленькою деревянною церковкой что не вся въ ней слободка и помщалась, а многіе слушали служеніе снаружи, по двору и подъ деревьями. Не вдали же отъ крпостцы Данило сталъ заводить хуторъ, что нын Пришибъ. Одна бда: не могъ онъ, други мои, перезвать изъ-за Днпра своего названнаго брата и кума, казака Ивана Жука. Сперва прослышалъ онъ что Жукъ былъ убитъ въ схватк съ Поляками, потомъ что онъ живъ и что его видли въ извоз за солью, а потомъ и слухъ о немъ затихъ. Сотня Данилы тою порой обстроилась и богатла хлбомъ, оружіемъ и всякимъ добромъ. Но не помогли ей ни рвы, ни частоколы, ни пушки. Нагрянули, дтушки мои, на нашъ Донецъ поганые Татары. Саранчею разъ вечеромъ, подъ самый Юрьевъ день, откуда ни возьмись, налетли и вдругъ это устлали всю нашу окольность, а ночью зачали, бормоча и гикая, переправляться въ бродъ по сю сторону Донца. На кого ни наткнутся, сейчасъ его на пику, либо на арканъ. Страхъ напалъ на слободку. Данило Даниловичъ незадолго предъ тмъ отправилъ жену и малыхъ дтей въ повозк на богомолье въ Хорошевъ монастырь, и за нихъ не боялся. Онъ боялся за сотенную казну. А казна-то была у него въ боченк, въ подвал. Выстроилъ онъ сотню подъ ружьемъ, заперъ ворота частокола, разставилъ часовыхъ, веллъ съ окопа пушкарямъ палить по броду, сдалъ на время команду другому, а самъ, какъ стемпло, сбросилъ свиту, взвалилъ боченокъ съ дукатами и съ талерами на плечи, да тайкомъ и отнесъ его въ камыши, въ родниковый колодезь, невдалек отъ сотеннаго пчельника. Только что опустилъ въ воду боченокъ, смотритъ, по тотъ бокъ колодца стоитъ и глядитъ на него изъ кустовъ другой, незнакомый, человкъ. Онъ такъ и обомллъ.— ‘Видлъ?’ спросилъ онъ.— ‘Видлъ!’ отвтилъ и тотъ.— ‘Ну, коли меня убьютъ, а ты уцлешь, дай знать тутъ въ сотню, гд ея казна’. Сказалъ и ушелъ, и посл самъ дивился какъ онъ оставилъ казну на глазахъ невдомаго человка. Татары разбили крпостцу, сожгли половину куреней, липовый теремокъ на хутор сотника ограбили, угнали стада и самого сотника долго пытали гд сотенная казна и чуть не замучили до смерти. Данилу взяли въ плнъ и увели на аркан въ неволю въ Крымъ, а потомъ на Кубань. И когда Данило, года чрезъ четыре, подкопавши тайникъ, на хозяйскомъ жеребц бжалъ изъ плна, явился опять среди своихъ на Донецъ, и кинулся къ колодцу, боченка тамъ не было. Народу тоже поубавилось. И долго сотня не могла поправиться посл татарскаго погрома.
‘Такъ прошли еще года два. И вотъ, милые мои, скажу вамъ, разъ Данило стоялъ на пригорк, невдалек отъ остатковъ погорлой крпостцы, и говорилъ зазжему полковому писарю: ‘Вотъ, ваша милость, уже чрезъ нашъ поселокъ и чумаки стали ходить!’ А тмъ часомъ, дйствительно, промежь деревьевъ, показался чумацкій обозъ, шедшій изъ-за Донца мимо ихъ окопа. Времена стали другія, о Татарахъ было почти не слышно, и край уже кругомъ заселялся, по Торцу, по Самар, по Орели и по Берк. Когда обозъ приблизился къ пригорку, съ передняго воза всталъ чумакъхозяинъ, подошелъ къ Данил и къ писарю и спросилъ: ‘А кто у васъ тутъ сотникъ Данило, что поставилъ этотъ поселокъ и такъ долго былъ въ бусурманскомъ плну?’ Получилъ отвтъ, покачалъ головою и сказалъ: ‘Да какъ же ты, друже, побллъ! Совсмъ старый сталъ! Не узнаешь видно и ты меня: я Жукъ, твой названный братъ и кумъ! халъ я мимо, вершинами Донца. Слухъ о теб далеко пошелъ, и я завернулъ къ теб на подмогу. Довольно уже и мн мотаться по свту! Коли приметъ меня твоя братія, и я съ моими хлопцами тутъ же сяду! А кто вашу казну подглядлъ и тайно взялъ изъ колодца, я тоже слышалъ. Подобралъ ее и перенесъ въ другое мсто бглый пушкарь изъ Цареборисова. Да не удалось ему ею поживиться. Онъ недавно умеръ отъ оспы и на духу все показалъ попу. А я отъ народа узналъ. Посылай за казною, она у начальства на рукахъ.’ Данило поклонился куму въ ноги. Сбжались казаки, составили совтъ, Данило обо всемъ отписалъ царю и воевод. И долго обозъ того чумака, дтушки мои, стоялъ на выгон у Пришиба, и сотня веселилась и поила всю чумацкую братію. Казна отыскалась. А къ осени, сударики мои, чумакъ дйствительно привелъ къ Данил ватагу другихъ земляковъ, поклонился сотн, и сотня отвела подъ жилье, подъ скотъ и подъ хлбъ чумаку и его брать кусокъ своихъ земель, десятинъ сотъ въ нсколько, межами отъ кургана до кургана и отъ дуба до дуба. Въ сотенной слободк прибавилась цлая новая улица, и ее прозвали, по имени того чумака, Жуками.
‘Такъ прошло еще время, и сотникъ Данило сталъ подумывать о томъ что сталось съ его сынишкой Евсташей, котораго царь Петръ, во время его подоннаго терпнья, взялъ въ Питеръ и помстилъ тамъ къ нкоему ученому-прецептору въ добрую науку. Другіе сыновья Данилы росли дома на свобод. Евстафію жъ пошелъ уже двадцатый годокъ, и отецъ къ нему въ новую царскую столицу Санктъ-Питеръ упросилъ създить бывалаго въ Нарискомъ поход и дале, тоже простаго казака сосда, Кирюшку Горличку. А старикъ Горличка тутъ чрезъ рку также занялъ земницу и сидлъ хуторомъ. Отписалъ родитель въ Питеръ письмо, требуя сына домой къ себ на помощь, и послалъ ему три рубля на лакомство, харчей и пару коней съ повозкою на дорогу. Кирюшка пріхалъ въ Питеръ, сталъ отыскивать по казармамъ да по товарищамъ сосдскаго сына и узналъ о немъ недобрыя всти. Былъ тогда въ Питер, возл самого царя Петра Алексевича, ближнимъ ко двору, князь Юрій Трубецкой, а у этого князя Юрья была на сторон фаворитка изъ Нмокъ, и отъ этой фаворитки дочка Марьюшка, молоденькая, тихая и изъ себя красавица. Жила она съ маткой всегда по близости двора, дворъ въ город и он въ город, дворъ на дач и он тутъ же, въ закрытности гд-нибудь, на дач. Вышелъ-атъ Евстафій Даниловичъ изъ школы отъ прецептора молодецъ-молодцомъ, румянъ да пригожъ, рослый и чернобровый, хотя стыдливъ и робокъ. Сталъ сержантомъ гвардіи, на царскомъ жалованьи, и нердко попадалъ на караулы къ самимъ царскимъ, не то что къ окольнымъ дворскимъ хоромамъ. Тутъ онъ и узналъ, въ тайномъ спрят, княжую Марьюшку и полюбилъ ее пуще свту, полюбила Евстафья и Марьюшка. Видлись они урывками на вечеринкахъ, танцовали вмст менуэтъ, видлись наедин въ екатерингофскихъ да Василеостровскихъ садахъ и рощахъ. Долго ли, нтъ ли, сударики вы мои, любились Евстафій да Марья, только наконецъ и скажи ея матка князю Юрью: что такъ молъ и такъ нкто сотничій сынъ, изъ Изюмской слабодской провинціи, государевъ сержантъ Евстафій Даниловичъ, сватается за ихъ дочку Марьюшку, что онъ поистин отмннаго нрава, самъ молодецъ, добрыхъ родителей, и что есть у его казака-отца не мало маетностей, садовъ, лошадей, овецъ, одежи и всякаго добра. Осерчалъ гордый князь Юрій, выразился дурно не только о Евстафіи, но и о его родител, обозвалъ обоихъ хохлацкимъ мужичьемъ и дегтярниками и запретилъ даже пускать его къ порогу своихъ хоромъ, грозя отодрать его батогами, коли узритъ по близости Марьи. Приняты были, должно статься, тутъ же мры крутенькія. Княжескіе лакеи припасли въ передней, по барскому велнью, пукъ розогъ, а ночью, у оконъ Марьюшки, ходили сторожа и разъ, заслышавъ въ потьмахъ близь сада чей-то конскій топотъ, подняли на княжеской дач такую пальбу изъ ружей что съ барышней сдлался отъ страху припадокъ, и ее насилу къ утру отходили. Евстафій съ горя отчалилъ, вышелъ въ отставку и пропалъ у всхъ изъ виду. А Марьюшка чахлачахла и кончила тоже, ангелы мои, совсмъ плохо…. Пошла Марьюшка съ каммермедхеной своей на рку Волынку на дач купаться. Лто было жаркое, и вся царская женская свита въ т поры въ Екатерингоф наперерывъ въ вод бултыхалась. Только матка Марьюшки ждать-пождать, нту дочки и каммермедхены. Послали ихъ искать, но слуги на берегу рчки, представьте, нашли только зеленое голландское шелковое платьице Марьи, шитыя золотомъ бархатныя туфельки, сорочку да платочекъ, да смердьи обноски этой недогляды-каммермедхены. Значитъ, об двки поршили жизнь кончить и пошли на дно какъ камешки. Приволокли невода и лодку, царева хозяйка матросовъ съ острововъ нагнала, искали утопленицъ и не нашли. Поршили что теченіемъ унесло ихъ въ море. Ударился о землю князь Юрій, не мало плакалъ съ фавориткой, долго служили они паннихиды, справляли поминки и угощали нищихъ. На это-то, весьма ужасное и притомъ поистин мерзкое горе-злосчастье и нахалъ, представьте, посланный сосдъ Кирюшка Горличка. Узналъ онъ про все, Евсташи тоже не отыскалъ и долго не ршался къ сотнику не то что обратно хать, а даже и писать. Ходилъ онъ, ходилъ по Питеру, да ужь какіе-то господа, дучи въ Кіевъ на богомолье, довезли его и высадили на пограничной украинской линіи въ Блгород.
‘Такъ протянулось, други вы мои, время до войны со Шведами и до самой Полтавской баталіи…. Первыя слободки пустили отъ рки въ степь, какъ корни на вешней грядк, другія слободки и хутора. Сотникъ же Данило, надо вамъ, миленькіе, доложить, жилъ со своими сукцедентами и съ товарищами все тутъ же на излюбленныхъ придонецкихъ мстахъ, все въ той же занятой, по черкасской обыкности, долин, въ крпостц и въ миломъ сердцу сотенномъ Пришиб, какъ прошла молва что на выручку арміи подъ Полтаву, съ юга отъ Азова, спшитъ со свитой чрезъ т окольности самъ царь Петръ Алексевичъ, а впереди себя послалъ отряды свжихъ войскъ. Ахти мн! всполошились поселенцы. Какъ царя встрчать! Двадцать седьмаго мая, какъ теперь помню, сказывалъ мужу свекоръ, царь выхалъ изъ Азова степью на Бахмутъ, Изюмъ и Зміевъ, а втораго іюня былъ онъ уже въ Харьков. Отстоялъ тамъ, ясный соколъ-атъ нашъ, въ праздникъ Вознесенія, позднюю обдню, прочелъ всенародно, какъ есть, среди соборнаго храма, апостолъ, осмотрлъ городъ и крпость, бурсака какого-то по-латынски спросилъ, съ бабами на улиц побалагурилъ, чье-то дитя бралъ на руки, ласкалъ. Въ тотъ же день его величество отъхалъ къ Полтав и двадцать седьмаго іюня, на Самсонія, разбилъ Шведовъ. И cтало-быть, коли втораго іюня царь Петръ Алексевичъ былъ въ Харьков, то перваго іюня былъ онъ въ гостяхъ у сваво врнаго изюмскаго сотника Данилы. Стоялъ тутъ въ Пришиб все еще старый липовый теремокъ, однимъ одинъ у ручейка. Только вишенье, лсное оршье, да яблони возл него разрослись, посл татарскаго погрома. А кругомъ въ разсыпку по зеленой полян, возл крпостцы и на, хутор, стояли соломенные казачьи курени, сарайчики, мельницы, да маленькая въ лсу церковка. Наканун, отъ сосдней слободки Валаклеи, показалось войско и, не доходя Пришиба, стало лагеремъ. А на вечерней зар закурилась съ той стороны пылъ, показались скачущіе, въ зеленыхъ кафтанахъ, рейтары, потомъ одинъ экипажъ, другой и третій, и все размалеванные четверкаміг рыдваны, да берлины. Это была царская свита. А впереди на пар ямскихъ, въ пыли, такъ что его и трудно было разсмотрть, показался, какъ есть въ простой некрашенной повозк, самъ царь и съ нимъ рядомъ изюмскій полковникъ Донецъ-Захаржевскій. Царь у него рано пообдалъ въ Изюм и сказалъ: ‘Въ Пришиб остановись, сдлаю муштру тамошней сотн, да зайду на пироги къ старику-сотнику, поблагодарить его за врную службу, за постановку поселка и фортеціи и за его полонное терпніе!’ А поверхъ мловыхъ прибрежій Донца, отъ Изюма до Пришиба, гд халъ царь, опять, дтушки мои, полнымъ цвтомъ цвли некошеныя поля, Жаворонки заливались, дрохвы да стрепеты перелетали, снизу же отъ Донца-рки и отъ озеръ доносились, славно райскіе, запахи всякіе, да звонкіе крики дикихъ гусей, Журавлей и лебедей. И нсколько разъ онъ, ясный соколъ-атъ мой, останавливался и заставлялъ ординарцевъ да генераловъ свиты рвать пучки цвтовъ. ‘Часть поднесемъ въ презентъ хозяйк въ Пришиб, а остальное пошлемъ на пробу въ Питеръ, въ гофъ-аптеку, нтъ ли тутъ какихъ хорошихъ цлебныхъ зеліевъ?’ И царская свита, морщась отъ жары да пыли, рвала т самые цвты которые и я вамъ, дтушки, старая бабка Ашенька, рву иной разъ и донын. Сотня въ строю, на коняхъ, въ оружіи и съ пушкой встртила царя, отдала ему честь, выпалила салютъ, крикнула виватъ и поскакала за нимъ сперва къ крпости, а потомъ и къ сотниковой усадьб. Царь, потирая поясницу, весь въ пыли и сильно загорлый, въ шелковомъ аломъ кафтан, слзъ съ повозки, снялъ шляпу, утерся это платочкомъ, прямо такъ на всхъ поглядлъ, поклонился сермяжной братіи, ступилъ на старенькое крыльцо, такъ что половицы заскрипли и столбика дрогнули, и шагнулъ въ свтлицу, гд уже въ прохлад стояла съ хлбомъ-солью старая сотничиха Анна, былъ накрытъ столъ и закуска приготовлена. ‘А! воеводиха! отвоевалась отъ Татаръ! Ну, Данило Даниловичъ, слзай-ка и ты съ коня, да веди къ себ въ гости!’ Вошелъ онъ, ясный соколъ-атъ нашъ, озираясь на глиняный полъ, да на блыя мазанныя стны, и слъ за этотъ вотъ самый, что стоитъ у окна, крашеный синій столъ, съ размалеванными на немъ, какъ видите и теперь, тарелками, ножами и солонкою. ‘А кто это у васъ?’ спросилъ царь хозяевъ, отряхая съ камзола пыль и увидавши тутъ же въ комнат красивую, но худенькую молодую бабенку, въ шелковомъ кораблик по верхъ русыхъ волосъ, которая, какъ видно, была на снос. Не собрались старики отвчать, съ низкимъ поклономъ, его величеству, что это молъ ихъ невстушка, какъ въ горницу стала подваливать царская свита, вс ближнія клеотуры его величества. А со свитой вошелъ и князь Юрій Трубецкой. ‘Ай! батюшка князь!’ вскрикнула не своимъ гласомъ Сотникова невстка, увидвши князя, пошатнулась, да тутъ же на порог, словно вотъ помертвлая, и грохнулась о земь. Царь кинулся къ ней, поглядлъ это сердито кругомъ, ухватилъ князя, Юрья за руку и крикнулъ: ‘Говори мн, Юрій, ‘сущую правду!’ А князю не до того, упалъ предъ дочкой на колни, плачетъ, дрожитъ, цлуетъ ея руки и говоритъ только: ‘покойница, ваше величество, покойница!’ Промолвила тутъ старая сотничиха Анна: ‘Казни насъ, царь-батюшка, только все выслушай!’ и тутъ же передала государю, милые вы мои, какъ было все это дло: какъ за ея сына, Евсташу, не давалъ князь Юрій Марьюшку, какъ вышла двка на рку Волынку, раздлась и бросилась въ воду, какъ бы утопилась. А на другомъ берегу, сударики вы мои, въ камышахъ ее ждала подговоренная нкая надежная бабка-голландка, съ другимъ бльемъ и платьемъ. Марьюшка и служанка выплыли, вновь одлись, а тутъ же, по близости въ рощ, стоялъ и самъ суженый, съ повозкой и съ добрыми конями, посадилъ ненаглядную Марьюшку съ собою, да и умчалъ ее къ отцу въ украинскія придонецкія мста. Здсь он повнчались, да съ тхъ поръ тутъ и проживали у его родителей. А что отца князя о себ два года Марья Юрьевна не оповщала, такъ потому что боялась его княжескаго, да и вашего молъ царскаго гнва! ‘Клади, князь Юрій, гнвъ на милость!’ ршилъ царь. Князь послушался. Робкій Евстафій, вообразите, забжалъ тмъ временемъ со страху въ вишни. Его отыскали, князь молодыхъ тугъ же благословилъ. И когда царь слъ опять за столъ, выпилъ рюмку запеканки и сказалъ: ‘горько!’ Евстафья и Марьюшку, предъ персоною самого царя, застaвили поцловаться, а изъ сотницкаго подвала выкатили бочку меду, и пиръ пошелъ такой, что посл обда царь веллъ отпречь лошадей, закурилъ трубку, растeгнулся и сказалъ: ‘Ну, минъ-герръ-сoтникъ, теперь угощай!’ слъ съ генералитетомъ за пуншъ и остался тутъ компанстовать до разсвта. И каково? Царь пируетъ съ подданными, а съ надворья-то, изъ густыхъ деревъ, откликаются соловьи да иволги. Да и была къ тому веселью другая причини. Марья Юрьевна ужь больно видно испугалась нежданной встрчи съ отцомъ, да къ ночи, нсколько ране срока, и родила царю новаго подданнаго, сына Якова, то-есть моего потомъ, сударики, мужа Якова Евстафьевича! Свадебный пиръ смнился къ полночи креcтинами. Царь веллъ отпереть и освтить церковь и самъ, ставя свчи и подтягивая хмльному попу каноны, былъ за крестнаго отца у новорожденнаго. Откуда взялъ тутъ царь пару небольшихъ колокольцовъ, можетъ съ собою въ другія мста везъ, только посл крестини и говорить: ‘Плохи у тебя, Данило Даниловичъ, колокола, глухи что-то голосомъ, никто съ горы и не услышитъ что тутъ у васъ служеніе! я теб другіе повшу!’ и самъ, вообразите, оттащила ихъ на колокольню. Они и до нын у насъ висятъ…. Узжая же до восхода солнца дале въ Харьковъ, зашелъ къ родильниц и сказалъ ей: ‘Прощай, кума, Марья Юрьевнa! роди больше мн такихъ крикуновъ, да дай тебя на прощанье поцлую, только извини, чеснокомъ закусилъ вашу запеканку!’ надлъ аметистовый Марьюшк вотъ этотъ перстенекъ съ своего мизинца, подарилъ ей пучекъ нарванныхъ дорогою полевыхъ цвтовъ, посадилъ у крыльца въ саду желудь и ухалъ…. Да еще вотъ что, мои дтушки…. Совсмъ, стара, забыла! Ужь въ какое время, вечеромъ ли засвтло посл обда, али ночью при мсяц, только прослышалъ его величество, что между сотниковымъ хуторомъ и крпостцой въ лсу есть по близости озеро Лебяжье, и на немъ, для рыбной ловли, устроенъ такой небольшой катеръ. Что же вы думаете? Веллъ себя везти туда, потащилъ съ собою сотника и весь генералитетъ и прохался раза три по озеру, ставилъ парусы, заставлялъ стрлять изъ ружей съ катера, въ честь новорожденнаго, и всхъ благодарилъ, начальство и казаковъ. Старый Данило тоже подгулялъ и только все кланялся, а при отъзд царя, какъ упалъ ему въ ноги, такъ насилу его подняли. Посл Полтавской баталіи государь прислалъ сотнику изъ Батурина пару шленскихъ овецъ на заводъ, а изъ Питера въ скорости и крпостную грамоту на владніе, какъ бы вы думали чмъ?— десятью тысячами десятинъ изъ числа сотенной земли, не только съ казачьими дворами, но, какъ потомъ объявилось, и съ самими казаками…. Да, дтушки мои! Данило въ скорости умеръ. Во власть же и въ подданство его сукцедентовъ, по царской грамот, да по Божьей милости, попали не только свои братья казаки, но и названный его кумъ Иванъ Жукъ, съ товарищами, принятые сотней, и сосдъ его Кирюшка Горличка, со всми домочадцами. Люди, разумется, все были темные, какъ есть мужички. Да и самъ сотникъ Данило, несмотря на рангъ, какъ жилъ, такъ и умеръ еще по простот. Евстафій же Даниловичъ, по смерти мужичка-отца, вскор пободрлъ, зажилъ припваючи, на всю губу, шелковый кафтанъ сталъ носить и парикъ съ буклями, отъ царскихъ же овецъ повелъ огромныя стада. А, владя крестьянами, онъ потомъ получилъ и дворянство. При пресвтлой цариц Анн Ивановн, господинъ лейбъ-гвардіи майоръ Хрущовъ производилъ тутъ первую ревизію. Тогда Евстафій былъ уже изюмскимъ полковникомъ и за нимъ по ревизіи записали на вки всхъ жильцовъ его земель. И хотя у Евстафья и Марьи Юрьевны, окром сына Якова, не осталось въ живыхъ дтей, но и Яковъ Евстафьевичъ атъ мой вышелъ тоже изъ себя, предъ всмъ своимъ родомъ, мущина уважительный и средостепенный, строгаго нрава хозяинъ и подданнымъ своимъ не потатчикъ! Его не учили такъ какъ его родителя, но онъ умеръ, по милости Божьей и матушки царицы, какъ подобаетъ столбовому дворянину: въ чести, въ богатств и въ хол, мн приказалъ быть во всемъ хозяйкою до смерти и здилъ изъ Харькова въ Питеръ по дламъ, не то что мелкія ноншнія сошки, а восьмерикомъ, съ двумя фалеторами и съ двумя же лакеями. Одна бда: не удалось ему, мому дружку, до конца жизни быть въ дворскомъ фавор и въ случа! Гордъ былъ, отъ того и не дошелъ…. А изъ царскаго желудя выросъ, какъ видите, въ нашемъ саду большущій дубъ. Когда Иванушка внчался, мы подъ этимы дубомъ уже дессерты кушали и венгерское пили…. И пока дубъ этотъ бyдетъ въ цлости нашему богатству и родовому гонору, дтушки мои, врьте мн, не пepeставать, а цвсти въ знатности въ сил и въ слав..!’
Прабабушка Анни Петровна, на этотъ разъ, говоря о своемъ муж, покривила душой. Не столько ее огорчалъ графъ Аракчеевъ, заколачивая палками, по сосдству съ ней, потомковъ первыхъ населителей Донца, не хотвшихъ обращаться огуломъ въ уланъ и въ драгуновъ, сколько втайн огорчалъ не этотъ самый милъ-дружокъ, царскій крестникъ Яковъ Евстафьевичъ, съ нею вмст полвка спокойно державшій часть этихъ населителей въ самомъ строгомъ и жестокомъ крпостномъ состояніи. Взялъ онъ Анну Петровну небогатою фрейлинoй, изъ-за связей, отъ царицына петербургскаго двора, будучи уже за пятьдесятъ лтъ. Болзненный меланхоликъ, онъ былъ корыстолюбивъ и скрытенъ, рдко съ кмъ видлся, постоянно ворчалъ и сердился, велъ безконечныя тяжбы съ сосдями и, еще задолго до отъзжихъ полей и пировъ избалoваннаго имъ и не особенно любимаго Иванушку, умудрился процессами и какимъ-то стекляннымъ, никому ненужнымъ заводомъ, сильно разстроить огромныя, пожалованныя Данил помстья и, между прочимъ, на половину истребилъ у себя обширные, вковчные, придонецкія лса. До женитьбы онъ былъ падокъ какъ посл и сынокъ, на крпостныхъ красавицъ, и не разъ даже открыто, черезъ слугъ своей молодчни, отбиpaли на время женъ у мужей. А обвнчавшись, жену держалъ въ ежовыхъ рукавицахъ и, кром книгъ, да прогулокъ со слугами пшкомъ и верхомъ, не давалъ ей отъ рвности никакого развлеченія. Онъ умеръ въ чахотк, завщавъ жен, отъ непреодолимаго страха смерти, построить большой каменный храмъ. Прабабушка никому на него не жаловалась. Но ея затаенныя укоризны покойнoму милу-дружку Якову Евстафьичу сказались сами собою. Посл нея остались любимыя ея книги, романы прошлыхъ забытыхъ временъ: Лолота и Фанфанъ, или приключенія двухъ младенцевъ, остaвленныxъ на необитаемомъ острову, Мальчикъ, наигрывающій разныя штуки колокольчикомъ, Алексисъ или домикъ въ лсу, и Похожденія Жильблaзa-де-Caнтилланы. Везд въ этихъ книгахъ были подчеркнуты слова, въ род: ‘О, странное и горестное непостоянство вещей! О, удивительная измна и разнocть сepдца человческаго!’ или: ‘Кроткому духу нравится рзвое журчаніе ручейковъ и густая тнь рощи, а особенно тогда, когда я, о люди, схоронилъ свое сердце далеко, далеко!’ Сбоку этихъ строкъ рукою прабабушки написано: ‘увы, какъ это врно’.
Умерла прабабушка Анна Петpoвна спокойно, сознательно и ршительно. У нея давно былъ припасенъ самый нарядъ на смерть: новое черной гродетуровое платье, безъ шлейфа, черная буфмуслиновая косынка на плечи, черный тюлевый чепецъ и блый батистовый платочекъ, для подвязанія въ гробу нижней, значитeльно ослабвшей челюсти. Почувствовавъ приближеніе кончины, она призвала отца Авеля, попа новой каменной церкви (а попъ былъ маленькій, худенькій, бдный, не сварливый, задорный и себ на ум) и долго съ нимъ уговаривалась о подpoбностяхъ собственныхъ похоронъ: о мст погребенія, чтобы могила въ фамильномъ склеп не затекла водой съ сосднихъ бугровъ, о томъ кого звать на отпваніе и кого не звать, изъ крупныхъ и мелкихъ знакомцевъ быть ли построннему духовенству и сосднимъ пвчимъ, и наконецъ о плат ему, попу, за погребеніе и за поминальный сорокоустъ. Попъ просилъ за послднюю статью пятьдесятъ рублей ассигнaціями, увряя, чти дороги стали свчи, ладонъ, вино и мука, а прабабабушка двадцать пять, сошлись на сорока. Покончивъ съ попомъ, она позвала сына Иванушку и его ученую и всми любимую супругу, объявила имъ на чмъ поршила съ упорнымъ попомъ, и прибавила: ‘Смотрите же, дтушки, больше ему, кутейнику, не давайте, Авелевой попадейк, пожалуй, прибавьте десять ульевъ. Она меня больную развлекала. Да положите въ гробъ со мной пучекъ ландышей, али иныхъ цвтовъ. Царскій Марьюшкинъ пучекъ, кажись, затеряли, какъ иконы мыли. Да теперь легко собрать свженькихъ: слышу изъ комнаты, по зарямъ, летятъ изъ-за моря, въ воздух точно вотъ молодымъ виномъ пахнетъ, значитъ степь и лса разцвтаютъ!’
Не задолго до смерти, Анна Петровна сказала сыну: ‘Хочу посмотрть какъ ты управляешься по хозяйству!’ и объявила что желаетъ, во что бы то ни стало, взглянуть на табунъ лошадей кормившійся на зимовк, за Донцомъ, въ хутор ея, на рк Богатой. Иванъ Яковлевичъ безпрекословно ршилъ выполнить волю матери и, какъ ни трудно было, въ начинавшуюся распутицу, гнать дикій табунъ во сто лошадей, его благополучно привели къ Донцу и чрезъ самый Донецъ, по сильно таявшему и посинлому льду. Но едва съ громкимъ ржаніемъ передовые жеребцы, а потомъ и весь красивый табунъ ступилъ на рчонку, по которой расположенъ Пришибъ, ледъ подломился, и вс лошади за исключеніемъ одного невзрачнаго пгаго мерина, потонули. Иванъ Яковлевичъ, бывшій при этой переправ, заплакалъ и воротился домой, повторяя: ‘это даромъ не пройдетъ, видно матушк жить уже не долго!’ Потопленіе табуна однако отъ старушки скрыли.
Съ той поры прабабушка стала забываться и умерла, предъ вечеромъ, незадолго до вешняго Николы. Въ гробу она лежала маленькая, сухенькая и легонькая, совсмъ дитя, а не та властительная и важная помщица, изъ питерскихъ статсъ-фрейлинъ, къ которой весь уздъ въ оны дни съзжался на поклонъ. И хотя она умерла такъ тихо что не скоро о томъ въ печально-суетливомъ двор сына и спохватились, но горничная, стриженая Ульянка, не отходившая въ послднія недли отъ ея порога, передавала въ послдствіи на кухн что старая барыня не разъ предъ смертью по ночамъ вскакивала на постели, въ тоск и въ горести ломала руки, требовала зеркало, смотрлась въ него, чесала рыдаючи сдые всклоченные волосы и съ блуждающими глазами тихо и съ отчаяніемъ про себя восклицала, какъ бы зовя кого-либо изъ давно умершихъ, далекихъ друзей: ‘Ахъ Пашковъ, Пашковъ! Милъ сердечный дружокъ, гд ты, гд ты?’
Яковъ Евстафьевичъ, мужъ прабабушки, фамиліи Пашкова не носилъ, и какая драма крылась въ этихъ предсмертныхъ восклицаніяхъ Анны Петровны, осталось, вроятно, навсегда не разъясненнымъ, такъ какъ дневникъ ея невстки, который та, по преданію, вела, донын пока въ семейныхъ бумагахъ не отысканъ. Полагаютъ что лакей Абрамка употребилъ его на обвертываніе свчей.
Предсказанія прабабушки о дуб также не сбылись. Почти вслдъ за ея смертью въ Пришибъ и въ остальныя слободы и хутора ея сына налетли, въ зеленыхъ вицъ-мундирахъ, приказные, все описали за безпутное мотовство владльцевъ, оцнили и оповстили къ продаж съ молотка. И хотя не все въ конецъ было продано съ публичнаго торга, но родъ Данилы съ тхъ поръ сильно обднлъ и разсялся. Въ проданномъ лсу, на мст крпостцы, новый владлецъ выстроилъ сахарный заводъ, и въ его огромную, далеко видную красную трубу въ три года буквально вылетлъ весь лсъ, какъ засянный ддушкой для дичи, такъ и выросшій посл стекляннаго завода праддушки. Одинъ могучій дубъ, полтораста лтъ назадъ посаженный предъ домомъ давно не существующей хуторской усадьбы сотника, стоитъ и теперь свжъ и крпокъ, на тридцать шаговъ кругомъ простирая, въ заглохшемъ и одичаломъ саду забытаго помстья, темныя и густыя втви. Вблизи отъ него, у обвтшалой каменной церкви, недавно пріютилась крестьянская волостная школа. Дти вновь получившихъ волю поселянъ, рзвою гурьбой, съ удочками и съ книжками, пробираются изъ школы, чрезъ рвы и плетни новыхъ усадебъ, къ рк и иной разъ прячутся отъ дождя и солнца подъ дубомъ. Между ихъ кличками уже не слышно прозвищъ ни Жука, ни Горлички. У нихъ нтъ прошедшаго, и для нихъ слагается новое будущее. Отцы ихъ пашутъ и сютъ теперь уже не на сотника Данилу и не на его внуковъ и правнуковъ, а на новаго хозяина, на сосднюю чугунку. Врзалась она недавно, снося старые хутора, сады и усадьбы, въ окрестныя придонцкія мста и, по правд или не по правд, громкимъ свистомъ, что день, выкрикиваетъ: ‘Пшеницы, ребята, пшеницы! а за нее вотъ вамъ денежки, а съ ними будетъ вамъ и вашимъ полямъ и та воля которой вы тутъ такъ долго искали!’
Прабабушку Анну Петровну въ окрестности вс забыли. Случайно о ней напомнило, впрочемъ, недавно одно обстоятельство.
Въ хозяйственныхъ книгахъ праддушки, найденныхъ, со старинными нотами и театральными костюмами, въ сундук одной умершей, совершенно бдной старушки, отысканъ рукописный календарь, куда праддушка въ теченіи нсколькихъ лтъ вкратц вписывалъ разныя достопримчательности былаго, давно забытаго домашняго обихода. Противъ февраля 1768 года въ этомъ календар написано: ‘Подарилъ Ашеньк безподобный яхонтъ и часы отъ Лепика. Иванушка и учитель его, Григорвской, любовалися’. Противъ іюля 1770 отмчено: ‘Бжалъ садовникъ Максимка Жукъ и поваръ Мишка Горличка бжалъ же, смутно и у сосдей, братецъ капитанъ-исправника, господинъ маеоръ, слышно, умеръ отъ руки своихъ людей’. Противъ августа 1775 года стоитъ замтка: ‘Бжала двка Ншка, и я за нее попалъ отъ Ашеньки въ суспицію’. А противъ марта 1780 года написано: ‘Укрощалъ Ашеньку, дважды запирая на три сутки въ бан, за придирки и за скуку. Женское жеманство тмъ исправляется.’