Ольга Неоновна Хмелева
Ольга Неоновна Хмелева
Рассказ о том, как дед Архип строил дачу
Рассказ о том, как дед Архип строил дачу
Рассказ о том, как дед Архип строил дачу, Хмелева Ольга Неоновна, Год: 1892
Время на прочтение: 19 минут(ы)
В одно утро бобылка зачем-то зашла в коморку Архипа и увидела, что у него собран чуть не настоящий ткацкий станок, а он сам сидит за ним и ткёт ковёр из соломы, единственный глаз его светится радостью, губы весело усмехаются, а руки дрожат. Бобылка диву далась, а Архип сгрёб её в охапку и стал целовать.
— Думал — с ума сойду! Всё боялся, что не пойму, да не сумею! — говорил он. — Сколько ночей не спал и тебе спать не давал. Прости меня, бабушка! Зато, видишь теперь… Слава Богу!
— Да постой ты целоваться-то, шалый! — ворчала старуха. — На что тебе эти соломенницы? И так бы руками ребятишки да девки навязали… А он вот, словно баба красна ткёт!..
— Не поспеть им, бабушка! Много надо… Это будет и крыша, и потолок, и стены у нас на Катькиной даче.
— Это стены-то соломенные? Да разве ж это слыхано? Или пожара в деревне давно не бывало? Спалишь ты нас, парень!
— То-то и есть, бабушка, что эта солома, как железо, гореть не станет.
Старушка посмотрела на него с жалостью и покачала головой:
— Хороший ты человек, Николаич, говорят, а всё же это у тебя от книг в голове неладно сделалось. Много ты их по ночам читаешь! — и поплелась бобылка к себе, всё покачивая головой.
Скоро пришли и казаки. Архип показал им свою машину, но потом разобрал её и вместе с ними перетащил на дачу. Там он её собрал, снова уставил в плетёном домике возле соломы и стал учить старших ткать. Сначала дело шло мешкотно и не совсем ровно — учились вместе и ученики и учитель, но потом дня через два-три ребятишки приноровились, и к каждому вечеру у казачества прибавлялось аршин двадцать — двадцать пять хорошей, плотной ткани.
Прослышали про новую затею Архипа и на деревне, и стали приходить посмотреть на неё сначала молодёжь, а потом и люди пожилые.
Всякого забавляло смотреть, как бойко ткут ребятишки ровные, плотные и длинные соломенные ковры, всякому и самому хотелось попробовать своё уменье. Словом, в доброхотных рабочих руках недостатка не было, и народ сам не заметил, как Катькина дача стала его любимой забавой. Ходили сюда и по вечерам и по воскресеньям, работали не уставая, шутя, болтая или слушая рассказы Архипа. И много гривенников, пятаков, сапог и поддёвок осталось в деревне по домам вместо того, чтобы попасть в жадные лапы кабатчика. Когда матери семей говорили об этом за ужином, парни весело и самодовольно посмеивались, а старики благодушно поглаживали бороды.
А Архип всё вёл свое дело исподволь. Как только совсем оттаяла земля, и погода установилась жаркая, с легким ветерком, он выкопал в сторонке три четырехугольных ямы аршина в полтора шириною и длиною и в аршин глубиною, потом стал в разных местах выкапывать кусочки глины, которой в их стороне было повсюду много, и пробовать её на зубах.
— Дедушка, что ты это глину ешь? — спрашивали его удивлённые ребятишки.
— Не ем я её, ребятушки, а пробую: нужна мне глина самая мягкая, чтобы песку в ней не было и комков, и чтобы на зубах она, как мука, не хрустела.
Ребятишки поняли, и часа через два один из казаков опрометью прилетел на своих бойких босых ножонках и отвёл Архипа в одно место в лесу, где был целый холм прекрасной жирной глины. Захватили с собой заступы и носилки, а к вечеру возле Архиповых ям лежали уже целые кучи глины. На другой день Архип встал чуть свет и до прихода ребят наносил в одну из ям воды и, понемногу прибавляя глины, разбалтывал её длинной жердью. К тому времени, как пришли его казаки, у него была готова целая яма глины, жидкой, как сметана. Двоих посильнее он поставил, чтобы они продолжали болтать в яме шестами, а других забрал в плетёную избушку, где лежали соломенные ковры. Он отрезал от них куски длиной в один и три четверти аршина, а дети, отнимая от каждого конца по два пучка, концы пеньковых ниток, которыми была скреплена вся ткань, завязывали крепкими узлами. Каждый такой коврик сейчас же относили к краям двух пустых ям. Когда около каждой ямы набрался слой ковриков в аршин толщиною, Архип налил в одну из них жидкой глины из той ямы, в которой её разбалтывали двое старших детей, но налил не много, а так, чтобы она покрыла дно на два вершка, не более, потом разулся, засучил штаны, влез в яму, велел подать себе один коврик, покрыл им налитую на дно глину и принялся топтать ногами так, что ковёр тонул на дно, а из глины воздух, который был в соломе, выгонял целые сотни пузырей. Ребятишки хохотали, глядя, как пляшет их одноглазый седой атаман, и как лопаются вокруг него пузыри.
— Дедушка, можно и нам тоже?
— Прежде посмотрите, как делать, а потом можно! — ответил Архип, задыхаясь и не переставая топтаться.
Когда ковёр совсем утонул, а из глины не показывалось уже ни единого пузырька, Архип велел наносить себе ещё жидкой глины, опять налил её вершка на два глубиною, настлал на неё ещё один ковер и опять принялся отплясывать, выгоняя из глины сотни пузырей.
— Поняли? — спросил он, когда пузыри и на этот раз перестали появляться. — Теперь засучивай штанишки и скачи в яму по трое, а я с остальными стану наливать вам глину и подавать ковры.
Когда ямы были наполнены доверху, Архип прикрыл верхние ковры досками и навалил на них камней, а потом забрал всех ребятишек, раздал им ножи и пошёл в лес надрать берёзовой коры.
На другой день утром ковры из ям вынули и осторожно, не волоча их по земле, разложили на солнцепёке, чтобы они высохли. Дело было в субботу. Разостлавши ковры, Архип послал ребятишек кого за лыками, кого за глиной, а сам настругал колышков, выбрал на берегу местечко немного повыше плетёной Катькиной дачи, отмерил, втыкая колышки, четвероугольное место в девять сажен длиной и в шесть шириной и обтянул его по колышкам верёвкой, такой же ряд колышков и верёвок набил он и с наружной стороны этого четвероугольника, на аршин отступая от него. Середину же этого четвероугольника он разделил на пять частей: четыре вышли по три сажени в длину, по три в ширину, а одна — в три в ширину и в шесть в длину. За этим делом застали его вечером деревенские, пришедшие по обыкновению посмотреть на его затею — на ковры, которые за день с одной стороны уже хорошо просохли. Ковры всем понравились, хотя всё ещё не верилось православным, что из них крышу сделать можно и что гореть она не станет.
— Ну, да, посмотрим, посмотрим! — добродушно говорили они. — А это ты что же делаешь с колышками? Огород заводить будешь?
— Нет, не огород, а фундамент под ребячий дом. Вот тут будут сени, чтобы ребятишки раздевались и одёжу сушить могли, а тут кухня, чтобы какая ни на есть бобылка им стряпала и сама спать могла, вот здесь будут они на случай заразы спать, а тут, в самой большой, будем мы работать, чему Бог умудрит.
— Ну, а эта пятая? Для тебя?
— Нет, родимые, мы с Анютой вместе с другими устроимся, она в кухне, а я в мастерской. Эту же горницу думается мне отвести для прохожих и проезжих. Коли попадётся бедный человек — грех не приютить и не накормить его, а коли богатый — он нам что ни на есть заплатит…
— Не велико ли ты всё это развёл, Архип Николаевич?
— Эх, родимые, что велико для Божьего благословения да для мирского хотения!.. А дело доброе, и уж коли делать его, так делать сразу хорошо. Ведь для ваших же детей это делается, и для вас же станем мы тут работать потом. И неужто же вы откажете привезти для них ещё возика по два камня, ведь это меньше полдня работы, да не поможете ли нам сложить фундамент? Миром это живо, в один день сделаете. Не высок и фундамент-то, в три четверти аршина… А дом-то какой выйдет!.. Веку ему не будет!.. Камню мы с ребятами вам заготовим у самой дороги, вы только подвезите, а стены мы и сами выведем… Не откажите…
К этому разговору подошёл и батюшка. Ему тоже хотелось посмотреть на невиданные ковры. Услыша слова Архипа, он сказал, что завтра же пришлёт ему пару своих лошадей со своими двумя сыновьями-семинаристами и сам поможет, чем в силах будет. Это хватило деревенский люд за сердце. На другой день после обедни, словно в страдную покосную пору, в деревне остались только старики да больные — все, как один человек, хлопотали на Катькиной даче. Батюшка сначала отслужил молебен, а потом в одном подряснике с засученными рукавами степенно, но благодушно резал ковры, ребятишки поменьше связывали нитками основы и таскали коврики к ямам, из которых вчерашние ковры были уже вынуты и сушились на солнце, девушки и женщины носили из лесу глину, конные рабочие с ребятишками постарше уехали за камнями, пешие усердно рыли ров под фундамент. К вечеру ров был вырыт руками двадцати пяти доброхотных рабочих окончательно, а возле прибавилось целых пятнадцать возов крупного и мелкого камня, и даже первый ряд фундамента был уложен на дне рва.
Батюшка с довольной улыбкой потирал свои усталые руки.
— Так хорошо идёт, что даже остановиться жалко, — сказал он, оглядывая всё, что было сделано за день. — Знаешь что, брат Архип, я уж обсеялся, а в саду и домашние мои справятся, так вот мы со старшим сыном и придем к тебе завтра и одну подводу приведём. Дело твое Божеское, и не помочь тебе — грех. Да и у вас, светы мои, у всех посев кончен, — продолжал он, с лукавым добродушием поглядывая на народ, — так, может, найдутся и добрые души, и свободные руки…
— Что ж! Это можно!.. — послышались голоса из толпы. — Время теперь лёгкое… по очереди отчего же, можно!
И в самом деле, на другой день на Катькиной даче, кроме батюшки с сыном и Архипа, работало человек шесть молодых парней, да штук десять женщин. Батюшка с ребятишками возился над коврами, вынимал их из ям, расстилал для просушки и поворачивал полувысохшие, женщины носили глину, мужчины до полудня клали фундамент, а Архип на батюшкиной лошади перевозил из деревни закладные рамы для окон и дверей.
— Вот что, православные, — сказал Архип, когда рабочие, отдохнув после обеда, снова принялись было за фундамент, — камни-то я и сам хоть помаленьку сложу, а вот стоек мне одному не поставить: помогите вы мне.
На четыре угла постройки выбрали и укрепили стоймя самые толстые брёвна, потолще поставили и те, между которыми приходилось укреплять закладные рамы для дверей, а для окон взяли стойки потоньше.
— Ну, брат Архип Николаич, целый дворец ты себе строишь, хочешь господином жить! — шутили рабочие, поднимая и устанавливая рамы.
— Не для себя, а для детей, братьев и сестёр ваших это делается, родимые, — отвечал Архип, — а если свет и воздух нужны даже для травинки, то как же не дать его ребёнку?
К вечеру из деревни подошли ещё доброхотные люди. Нижние концы стоек, которые приходились как раз посередине толщины фундамента, обложили камнем на глине, а верхние обсоюзили нетолстыми, но прочными балками. Потолки должны были выйти высокие, аршин шесть от полу.
— Дворец, дворец да и только! — шутили над Архипом. — Только вот как-то ты стены выведешь?
— Никто, как Бог да мир, други милые! — отвечал Архип. — А только вы не опасайтесь, что мы ещё долго вас заботами о себе нудить будем. Стены мы выведем сами, а вы только помогите нам потом стропила поставить да ковры на крыше постлать.
— Да нет, поможем и больше!.. Нам, коли свободно, так в охоту! — говорили деревенские.
Видел Архип, что на ковры ушла чуть не четверть всей соломы, а просить у миpa ещё что-нибудь ему не хотелось. Сильно его это заботило, но, почитавши ещё что-то в своих книжках, он вдруг велел своим казакам взять самые большие корзины и идти набирать мох и вереск, а сам остался продолжать с сыновьями батюшки фундамент. Да и деревенские не оставляли его без помощи, благо время было ещё не страдное, свободное. Каждый день приходило на Катькину дачу человек пять-шесть добровольных работников. Весь мох и вереск, который приносили ребятишки, Архип приказывал расстилать на солнечном припёке, высушивать как можно лучше и убирать в плетеный домик.
В воскресенье опять пришли почти все деревенские, и часа в четыре фундамент был совсем готов.
— Ну, теперь исполать вам, православные! — сказал Архип. — Стены мы и сами выведем.
— Да ты покажи нам, как ты их выводить будешь. Солнце ещё высоко, мы тебе поможем.
— Спасибо вам, родимые! Так вот возьмёмте мы эти доски, что у меня припасены, и поставим их на ребро по обоим краям всего фундамента, только как можно ближе к краю, а чтоб они не разъезжались ни на углах, ни на стыках, свяжем их верёвками, у меня для того в концах дырки проделаны. Эх, да вот беда, вёдер у нас на такую барщину, как мне Бог послал, мало! Сделайте милость, хозяюшки, спосылайте ребят домой, пусть по поганому ведру принесут… Вёдра потом живо в реке от глины отмоем. Да и глины маловато у нас распущено. Ямы-то из-под ковров теперь свободны, значит, можно и в них её разболтать. Так разделимся: одни ступай воду в ямы таскать и глину мешать, другие устанавливай и увязывай доски, а человека три помоги мне вынуть оконные закладные рамы, чтобы они нам покуда не мешали.
Часам к шести всё это было готово. Архип принёс первую охапку соломы, перекрестился и стал её ставить на фундамент между досками торчмя.
— Вот стены! — шутили деревенские. — И досок у тебя до верху не хватит, и крысы тебя тут и с ребятишками съедят.
— Целы будем! Бог не выдаст, и мышь не съест! — весело отвечал Архип. — Ну-ка, родимые, ставь солому вот этак-то.
Молодёжь с хохотом бросилась за соломой, и скоро вся глубокая рама досок, стоявших ребром на фундаменте, наполнилась ею сплошь. К тому времени подоспели из деревни и вёдра.
— Ну, теперь давай сюда глины и лей на солому! — командовал Архип. — Лей, не жалея, и утаптывай. Но сначала топчи полегоньку, осторожно, чтобы глина успела в соломинки забраться, а потом уже не щади ног!
Замелькали вёдра, заплескала глина, и десятки молодых, резвых и сильных ног подняли на аршинной ширине стены вокруг всего фундамента такой пляс, какого не бывает и в самом весёлом хороводе. Отплясывали и парни, и девки, разохотились даже и пожилые.
— Края, края возле досок утаптывай прочнее! — кричал Архип. — У дверей поплотнее, родимые, чтобы щелей не оставалось.
— Ну, и затейник же ты, Архип Николаич! — хохотали старики. — Они тебе этак всю глину ногами высушат!.. Вишь, усердствуют.
— Пускай их на здоровье. Стена прочнее будет.
— Стой! — крикнул он, наконец. — Теперь довольно.
— Что ж, дедушка, больше уж и нельзя? — наперерыв спрашивала расходившаяся молодёжь.
— Оно бы, пожалуй, и нельзя, потому что нижний слой совсем ещё сырой, и от вашей пляски по второму он разъехался бы, ну, да на счастье у меня заготовлены вторые венцы досок, — ответил Архип. — Знал я, с каким нетерпеливым народцем дело вести придётся! Ставь на нижние доски вторые тоже на ребро и связывай опять. Только, чтобы нам не остаться совсем без соломы, прибавляй к ней где вереску, где мху, только не на углах, а в середине простенков.
Второй слой настлали, залили и затоптали ещё скорее первого, а когда Архип велел отнять оба венца досок, между ними оказалась ровная, гладкая и толстая стена с поларшина вышиною.
— Вот теперь уж класть больше никак нельзя! — сказал Архип. — Теперь пускай до воскресенья сохнет.
— Ай да постройка! Словно по щучьему веленью! — говорили мужики. — Только прочна ли она, Николаич, будет? Уж больно что-то всё это просто и легко…
— Годы простоит! Ведь ни морозу, ни жару она не боится, могла бы ещё повредить ей сырость, так ведь дожди мы от стен крышей отведем, а из-под земли ей в стену не пробраться. Недаром же мы фундамент на поларшина над землей подняли. Ну, а если где которая стенка и начнет лупиться, разве долго глины с конским навозом распустить, да помазать. Известное дело, запускать не надо.
За всю зиму, за хлопотами около больных детей и за вознёй над станком для тканья ковров Архипу удалось сделать только двадцать закладных оконных рам, по две на каждое окно: одну для зимнего, другую для летнего переплёта. Он слышал в Питере, да и читал, что чем дальше стоят зимние стёкла от летних, тем меньше дует от окон и тем в доме теплее, и задумал сделать так и на Катькиной даче.
На другой день после того, что выведен был первый полуаршин стены, он с утра услал ребят за вереском и за мхом, а сам со старшим батюшкиным сыном напилил из оставшихся брёвен, которые были потолще, брусков по одному аршину длиною и расколол их на нетолстые драночки, потом рассчитал так: фундамент у него был в аршин шириной, по одному вершку заняли с каждого его края те доски, между которыми выводили стены, значит, вся стена была в четырнадцать вершков толщины, с наружной стороны стены летняя рама должна была углубляться в стену на два вершка, а с внутренней зимняя — на четыре, чтобы можно было сделать подоконник. Каждая рама была по два вершка толщиною. Значит, между ними можно было оставить по четыре вершка расстояния, Архип и стал наколачивать на рёбра зимних и летних закладных рам (косяков) свои драночки одна возле другой вплотную, так, чтобы рамы приходились одна от другой на четырёх вершках расстояния и образовали вместе с драночками место вроде ящика в аршин глубиною, но без дна и без крыши. Концы драночек выступали из-за краёв летней (наружной) рамы на два вершка, а из-за зимней — на четыре. Эти концы должны были не давать глине, когда её станут утаптывать, заплывать между рам, а также и между рам и тех связанных верёвками досок, среди которых ставили солому, наливали глину и утаптывали стену.
А чтобы это было ещё прочнее, поверх драночек он набил ещё той бересты, которой заранее заготовили ему ребятишки.
Когда первая пара рам была таким способом сколочена и обшита берестой, Архип попробовал поднять её и громко захохотал.
— Чего ты? — спросил семинарист.
— А того, что умная я голова со мхом! — ответил одноглазый. — Хлопотал о прочности, да с большого ума чуть всё дело не испортил! Вишь, рама-то какая тяжелая выходит, ведь она глину-то отдавит и всю стену переуродует.
— И то правда, — согласился семинарист. — Надо бы их подпереть чем ни на есть снизу.
— Ну, вот то-то же! А мне оно и невдомёк. Слава Богу, что ещё не поздно схватился! Пойдем, Андрей Иванович, в лес да нарубим кольев потолще.
Эти колья они напилили на концы по аршину с четвертью длиною и, с одного конца заостривши их, стали вколачивать в глиняную стену между стойками, установленными для оконных рам так, чтобы каждую раму, вершков на пять отступая от каждого из углов её, поддерживал столбик. Очень заботился Архип, чтобы вышина всех этих столбиков была совершенно одинаковая.
— У меня что закладные рамы, что стекольные переплёты сделаны строго, по наугольнику, — говорил он. — Храни Бог, коли перекосит от неровных подпорок закладную, так придётся перекашивать и переплеты, а они от того и в связках разойдутся, и некрасиво оно, и дуть из окон будет, и рамы скорее сгниют. Хорошо ещё, что стойки у нас правильно, по отвесу поставлены. А теперь мы вот что сделаем: возьми ты, Андрей Иванович, отвес, полезай на верхнюю балку и сядь на неё верхом возле вот этой угловой стойки, потом приложи верёвку отвеса как раз к середине толщины стойки и спусти его ко мне, вниз. Как только он перестанет болтаться, значит, установится, я его на том месте и прижму одной рукой да по натянутой верёвке и отхлопну мелом черту. Её с нас и довольно будет. По ней я отмерю от земли аршин высоты да на этой высоте и привяжу один конец бечёвки. Ты слезешь, возьмешь другой конец и поведешь его к другому углу постройки. Тогда я приложу к меловой-то черте нашей одну сторону наугольника и стану следить, чтобы бечёвка наша была натянута как раз по другой его стороне, а для этого стану кричать тебе, чтобы ты спустил или поднял свой конец, сколько потребуется. Когда мы это наладим, ты привяжешь свой конец к своей стойке, а натянутая бечёвка и покажет нам, по скольку нужно спилить каждый столбик. Эта уж не соврёт!
Выходило все так просто и точно, что молодой семинарист даже расхохотался.
— И где ты всему этому научился, дядя Архип?..
— Эх, душа ты милая, юная. Все человек может, чего захочет, на то он и разумом от Создателя одарён. Надо только хотеть крепко и всю душу свою в то дело положить, и себя не пожалеть. Ведь я и столяром никогда не был, и домов никогда не строил, а вот скоро и стекольщиком ещё буду… Батюшка твой, спасибо ему, вместе со стёклами и припас мне весь пожертвовал. А как оно делается, я ещё в Питере мальчишкой у маляров насмотрелся. Сначала, известно, неважно, как по смоле пойдет, а потом, даст Бог, постараюсь и облажу… Так-то, милый, захочет человек, так и поумнеет, и поздоровеет, и откуда сила берётся!
С обшивкой рам и с подпорками прохлопотал Архип до субботы. Вечером пришли к нему деревенские, полюбовались на совсем просохший полуаршин стены, налили воды в ямы, развели глины, связали и подперли стойками те доски, между которыми выводилась стена, и порешили, что завтра после обедни молодёжь и ребятишки выведут ещё два венца кладки, а люди постарше установят стропила.
На другой день опять пришёл батюшка и с лошадьми, и с сыновьями, и опять стала похожа Катькина дача на весёлый и дружный человеческий муравейник. Два венца кладки вывели живо, но на половине второго венца верхние концы столбиков, которые должны были поддерживать оконные закладные рамы, стали покрываться глиной. Архип крикнул тем, кто установлял стропила, чтобы пособили поставить рамы, и двадцать восемь мощных старателей точно по волшебству в один какой-нибудь час прочно установили между стойками и на подпорках все четырнадцать рам. Оказалось, что, благодаря стараниям Архипа, они пришлись на места, как литые, ни по отвесу, ни по наугольнику ни одной скважинки не было, так что и приколотить-то пришлось их всего по одной закрепе на каждом верхнем углу. Когда утоптали второй венец кладки да отняли доски, и обозначилась и толстая десятивершковая стена, и окна, и рамы, и просторные горницы, и широкие подоконники, и высокие треугольники крутых стропил, у всех разгоралось сердце радостью, и не хотелось бросать работу на неделю, выжидая, чтобы высохли эти два новые венца глиняной кладки.
— И чего ты опасаешься, что их раздавят и изуродуют тяжестью третьего? — говорил совсем расходившийся батюшка Архипу. — Ведь он теперь из одних простенков состоять будет. Велика ли та тяжесть-то? А ещё и то в расчёт взять надо, как усердно утаптывают, да погодку-то какую Бог посылает, когда дыхание ветерка чуть не по ведру воды уносит!
Не захотелось Архипу противоречить общему влечению, и прав оказался батюшка. К вечеру почти трёх-аршинные рамы сидели до половины в толстых ещё сырых глиняных стенах, а нижние слои всё-таки стояли прочно и гладко, словно только что вышедшие из-под правила. Народ разошёлся, сам дивясь и радуясь успешности своего единодушия, и каждому хотелось опять поскорее вернуться к этой весёлой работе. Кончилось тем, что на Катькиной даче каждый вечер раздавались песни, хохот, шутки, стук топоров, плескание воды, шлёпанье глины. Архип знал, что скоро придут сенокосы, и тогда миру будет уже не до его затей, и старался воспользоваться этим святым трудом как мог хозяйственнее. Одни обрешетчивали стропила крыши, другие делали кирпичи, третьи таскали глину, четвертые рубили и носили из лесу жерди для обрешетки…
Наконец, в предпоследнее воскресенье июня начали крыть крышу. Под первый ряд (нижний, который приходится на нижнем краю крыши) Архип заранее заколотил драночек, чтобы, выступая над стенами, края ковров не загибались от собственной тяжести. Решетины крыши были набиты так, что от середины толщины одной до середины же толщины другой было ровно пол-аршина расстояния. В субботу перед вечером Архип с поповичем и ребятишками намелко изрубил все остатки соломы, потом велел навалить во все ямы глины, налил на неё воды и, посыпая её то песком, то соломенной сечкой, стал вместе с ребятишками месить её ногами до тех пор, что она стала вся равной густоты, так что если ком её бросали на доску, она не расплывалась, но всё-таки и размазать её ровным слоем было не трудно. А когда вечером пришли деревенские, одноглазый ребячий атаман пустился на новую затею. Под нижнюю обрешетину крыши он подвел на середине длины крыши толстый кол, так что один конец его, который был длиннее, входил внутрь дома, а другой торчал снаружи из-под крыши аршина на два. К этому концу он прислонил длинную толстую жердь, которая стояла одним концом на земле, а другим торчала высоко в воздухе. В таком положении он попросил парней подержать её, а сам захватил верёвку, вылез на крышу, а оттуда пробрался по торчавшему из-под неё колу к жерди и обвязал её одним концом верёвки, а другой закрутил вокруг кола.
— Теперь привяжи к нижнему концу жерди верёвку, подлиннее, ребятушки! — крикнул он молодцам вниз. — Да и толкни его вверх!
Минут через пять жердь качалась в воздухе, как коромысло весов, от одного конца её вниз спускалась длинная верёвка, а другой, который был длиннее и толще, еле перетягивал его кверху.
— Это ты что ж за журавля приладил, дедушка Архип? — шутили внизу парни, придерживая верёвку, чтобы тяжёлый конец жерди совсем не спустился к земле.
— Журавль и есть, ребятушки, — ответил Архип, слезая на землю. — А вот мы его сейчас и работать заставим. Много он нам сил и работы сбережёт, а и есть не попросит. Спускай пустой конец к земле! Ну, казаки, тащи сюда ведро побольше да носилки с глиной из ямы.
Он привязал ведро к опущенному концу жерди, набил его глиной и крикнул:
— Тяни веревку книзу!
Конец жерди с ведром взвился в воздух и повис над самым коньком крыши.
— Подавай глину на левый конец крыши, значит, заходи сами вправо! — командовал Архип. — Ну, теперь наоборот — подавай на правый! На середину! Отпусти маленько верёвку: подай ведро на нижний край!
Ведро слушалось, как живое.
Старшие хохотали, ребятишки взвизгивали, хлопали в ладоши и скакали, даже бабы, возившиеся невдалеке с кирпичами, перестали работать и смотрели на журавля, одобрительно посмеиваясь.
— Молодчина ты, право, брат Николаич, и как хорошо ты это всё придумываешь! — говорили мужички.
— Не я придумал, а люди поумнее меня, а я только в книге вычитал.
Журавля по другую сторону крыши приделали молодцы в этот же вечер, а на другой день, после обедни принялись крыть крышу. Первый ряд дался трудненько, гвоздей у Архипа не было, и ковры пришлось привязывать к решетине бечёвками, зацепляя за верёвочную основу ткани. Архип выстругал несколько острых палочек, вырезал в них ушки, а в ушки вдел длинные концы бечёвок. Эти деревянные иголки входили в ковры довольно легко, и дело пошло скорее. Когда первый ряд был прикреплён, ковёр к ковру в стык, Архип крикнул вниз, чтобы ему подали на журавле глины с соломой и лопату, потом выворотил эту глину из ведра на пришитые к решетине ковры, размазал её по ним ровненько лопатой и стал накладывать на первый ряд второй ряд ковров так, чтобы середина этого ряда приходилась как раз на стыках первого и закрывала щели, которые могли там случиться. Эти ковры он уже не прикреплял к обрешетинам, а просто только покрепче прихлопывал лопатой, чтобы они получше прилипали к мази из глины и соломы, которая приходилась между ними и первым слоем ковров. По этому ряду Архип стал размазывать глину с соломой уж не сплошь, а пол-аршина отступя от нижнего их края, да и прежний ряд ковров накладывал так, что второй выступал из-под него на пол-аршина. Третий ряд выступал из-под четвёртого тоже на пол-аршина, и так до самого верха. Крыша выходила в три слоя, каждый слой закрывал стыки нижнего, а снаружи видны были красивые, ровные уступы в поларшина ширины каждый.
— Ох, Архип, не съехали бы твои ковры вниз! — говорил одноглазому смотревший на него снизу батюшка, видя, что кроме первого ряда, он накладывал все остальные, ничем не прикрепляя их к решетинам, а только подмазывая глиной.
— Цело будет, отец Иоанн, — отвечал Архип, — глину послал нам Бог жирную, мягкую, она все эти ковры как в один сольёт, а песок и солома тоже вяжут.
Молодёжь, сметя, как кроет Архип первую половину крыши, бросилась на вторую, и там тоже закипела работа, а когда обе стороны согнали до конька, атаман перегнул несколько ковров пополам и посадил их, тоже усердно подмазывая глиной, верхом сгибом на конёк.
К вечеру крыша была готова, Архип слез на землю, отошел поодаль, долго смотрел на красный, просторный дом своих излюбленных казаков, потом вдруг бросился перед батюшкой на колени и заплакал.
— Спасибо, — говорит, — тебе, отец Иоанн, и ты, мир честной! Поверили вы мне, пришлому и невзрачному человеку, дошло до сердец ваших слово моё и — чудо совершилось! Из ничего дом вырос! А дом этот не мне, православные, а ребяткам вашим! И не забудем мы забот и трудов ваших и, даст Бог, отслужим вам со сторицею. Одинокий я и слабый человек, а душу свою положу на это!..
— Да что ты, Николаич! — заговорила толпа, словно стыдясь. — Полно тебе! Разве мы для тебя… Это ты для нас… У нас из-за тебя и души, и бабы об ребятах спокойны… Хороший ты человек, не корыстный, мы знаем, мы рады…
— Ну, да! Ну, да! Понятное дело! — заговорил батюшка, и сам едва глотал слёзы. — С благословения Божия начато доброе и разумное дело! Спасибо вам, чада мои, и они тебя благодарят, Архип, и Бог тебя благословит… Вы идите теперь по домам с миром, а ты, Архип Николаич, пойдём со мной к попадье чай пить, да потолкуем, что ты дальше затевать станешь… Я ведь знаю, вы, питерские, к чаю привычны, а ты здесь, у нас, и совсем им не балуешься.
— Эх, батюшка, до чаёв ли тут! — ответил Архип, вставая и утирая всё ещё не хотевшие уняться слёзы. — Ещё столько надо, столько надо!
— А что ж тебе ещё занадобилось?..
Они, медленно шагая, тихо исчезли в тёплом сумраке душистого летнего вечера, а молодёжи не хотелось ещё спать. Над рекой, у Катькиной дачи, зажглись костры, мимо их яркого пламени замелькали весёлые тени, затихший ночной воздух дрогнул дружной песнью…
На другой день Архип к великой радости казаков сделал им давно уже небывалое ученье, а потом удивил их такой командой:
— Забирай корзинки, что похуже, и рассыпься по дворам, по дорогам и по задворкам, и собирай конский навоз! Кто больше принесёт, тот и молодец.
— Дедушка! Зачем тебе такая гадость? — расхохотались казаки.
— А затем, что бедны мы. Надо нам дом штукатурить, а штукатурки у нас нет! Ну, а если смешать конский кал с песком да с глиной, так оно не очень хуже штукатурки выйдет. Марш!
Неисчислимо много было за это лето дела у Архипа. Он сам ровно и гладко смазал крышу глиной с песком и конским навозом и оштукатурил под правило стены снутри и снаружи, сам навесил створчатые оконные переплеты, вставил стекла, привинтил запоры и приделал подоконники. Вместе с казаками натаскали они в дом песку, разравняли его правилом и выложили необожженным кирпичом на глине пол. Батюшка часто посещал его и, видя его неутомимое усердие, сделал ему ещё подарок — с клетку хорошего обожжённого кирпичу и с пол-куля известки.
Вскоре после этого Архип взял с собой четырех из казаков постарше, пошёл в соседнюю деревню, где жил и крестьянствовал один печник, и условился с ним, что они впятером помогут ему убраться с полей, а он поздней осенью сложит у них в доме две печки.
За такими делами мало было у Архипа времени, и пришлось бы ему совсем отказаться от своей золотой роты. Не раз тяжко вздыхал он, вспоминая о своей кроткой помощнице Дуне. Но вывела его из беды его прежняя хозяйка-бобылка. Годы брали свое, она стала слабеть. За то время, покуда жили у ней Архип и Анюта, она привязалась и к ребёнку, и к своему одноглазому жильцу, полюбила его тихие, вразумительные речи, так что, когда они совсем перебрались от неё на Катькину дачу, старушка стала тосковать в своей одинокой избушке и согласилась переселиться к Архипу. Она всегда оставляла при себе Анюту, и они вдвоем и приглядывали за ‘золотыми’, и сушили, солили и мочили грибы и ягоды, которые доставляли им казаки с Архипом. Еще не наступали холода, как пришёл печник и сложил две печи. Тогда Архип наложил через матицу со стены на стену дома длинных тонких жердей, на них настлал тоже в стык своих ковров, так что в доме вышел потолок во всех комнатах. Первый слой ковров он смазал с чердака глиной с песком и конским навозом, а на него наложил второй ряд ковров. Потолок вышел плотный и прочный, а чтобы снутра, из комнат, он был покрасивее, Архип обмазал каждую жердь тем же составом аккуратно, по линейке, с трёх сторон, так что вышел он красивый, ровный, словно с отструганными перекладинками через каждые пол-аршина, а когда всё это просохло, он отбелил и стены, и печи, и потолок той извёсткой, что подарил ему батюшка, посыпал кирпичный пол сухим речным песком, внёс столы и лавки, что наделал за зиму, приколотил к стенам полочки для книг, инструментов и посуды, и попросил батюшку отслужить в воскресенье молебен на новоселье перед своей иконой Спаса Нерукотворенного, которую повесил в рабочей комнате детского дома. На молебен собрались и все деревенские. Яркий осенний свет широкими струями лился в большие чистые окна, ярко отражая его белые стены. Довольством, радостью и благодарностью светились лица и молящихся, и самого благоговейно служившего батюшки, а молодые стройные голоса двух сыновей его совсем покрывали дребезжащее пение старенького дьячка с маленькой колеском завязанной косичкой.