Раскольникъ
Повсть первой половины XVIII столтія.
(отрывокъ).
ГЛАВА II.
Владиміръ Панаевъ.
‘Новоселье’, СПб, 1833
Раскольник, Панаев Владимир Иванович, Год: 1833
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Князь Мышицкій уложилъ въ чемоданъ нсколько паръ Боярскаго платья, въ которомъ по большей части являлся вн Монастыря, и на разсвт слдующаго дня, широкая рогожная кибитка его, съ чернымъ кожанымъ запономъ, мчалась уже по проселочной, пустынной дорог къ Онежскому озеру, берегомъ и островками котораго надлежало ему выбраться на большую Новогородскую. Рзкій Февральскій утренникъ осыпалъ иніемъ густую бороду ямщика и щипалъ пухлыя, румяныя щеки молодаго служки, дремавшаго на облучк, но самому Настояшелю, завалившемуся въ глубину кибитки, обитой внутри толстымъ блымъ сукномъ и окутанному въ лисью шубу (причемъ не забыты ни благодтельный малахай, ни оленьи сапоги), тепло было разсуждать о его предпріятіяхъ. Онъ досадовалъ на поздое извстіе о възд Государя въ Москву, боялся не застать Коронаціи, которую, судя по близости Великаго поста, нельзя было откладывать, боялся не столько по тому, что ему хотлось быть зрителемъ сей необыкновенной церемоніи, сколько изъ опасенія, что предположенія его не будутъ имть такой удачи, если онъ не успетъ воспользоваться первыми впечатлніями сего радостнаго событія. Онъ однако жъ не опоздалъ. Императоръ, простудившись дорогою, принужденъ былъ на нсколько дней остановиться въ семи верстахъ отъ Москвы.
Въ сіе время по дорогамъ, ведущимъ къ древней столиц, не было почти прозда отъ множества спшившихъ на Коронацію. Знатные сановники изъ Петербурга и другихъ ближнихъ и дальныхъ городовъ Имперіи, Дворянство изъ своихъ помстьевъ, купечество, простой народъ вс стремились, опережая другъ друга, насладиться симъ торжественнымъ и священнымъ для Русскаго сердца днемъ. Между тмъ Дворъ съ 4-го Февраля украшался уже присутствіемъ юнаго Императора, который хотя не имлъ еще тринадцати лтъ, но по необыкновенному росту, по раннему развитію умственныхъ и тлесныхъ силъ, казался цвтущимъ юношею, а по кроткому взору, великодушію и милосердію — Ангеломъ благости. Подл него виднъ былъ другой Ангелъ, сіявшій рдкимъ соединеніемъ всхъ совершенствъ душевныхъ — Его сестра, четырнадцатилтняя Царевна Наталія. Дале, на ступеняхъ Трона блистала ослпительною красотою Великая Княжна Елисавета Петровна, которая вмст съ сестрою своею, супругою Герцога Голштинскаго, почиталась одною изъ первыхъ красавицъ своего времени, и пользовалась особенною благосклонностію Императора. Три дщери Царя Іоанна, въ томъ числ и вдовствующая Герцогиня Курляндская, находились также въ Москв. По духовному завщанію покойной Императрицы, управленіе Государствомъ — докол не исполнится Императору шестнадцати лтъ вврено было, какъ извстно, Верховному Совту. Но Меншиковъ, желая властвовать одинъ, овладлъ мнніемъ Совта и направилъ дйствія онаго такимъ образомъ, что Императоръ вскор объявленъ былъ совершеннолтнимъ. Когда жъ юный Монархъ, при помощи Князей Долгорукихъ, сбросилъ съ Себя иго сего честолюбца и обнаружилъ собственныя силы Верховный Совтъ утратилъ еще боле свою значительность, а Долгорукіе, тсно окруживъ Государя, быстро возвысились на развалинахъ могущества Князя Меншикова. Это было и не трудно, судя по лтамъ и склонностямъ Императора. Длами гражданскими Онъ естественно скучалъ заниматься, къ войску былъ равнодушенъ, а къ морю, слдственно и флоту, столько любимому Его Великимъ Ддомъ, чувствовалъ даже природное отвращеніе. Кром забавъ, свойственныхъ Его возрасту, О6ъ получилъ особенную страсть къ охот, чмъ и не оставили воспользоваться Долгорукіе, изъ которыхъ Князь Алексй Григорьевичъ, второй Гофмейстеръ Царя, былъ самъ страстный охотникъ. Къ довершенію успха, сынъ его, шестнадцатилтній Князь Иванъ Алексевичъ, любезный, ловкій молодой человкъ, воспитанный въ чужихъ краяхъ, и едва ли не образованнйшій изъ всхъ тогдашнихъ своихъ сверстниковъ, дтей вельможъ, сдлался столь близокъ къ сердцу Царя, что Онъ почти не разлучался съ нимъ ни на минуту, и даже почивалъ въ одной съ нимъ комнат. Ихъ соединяло сходство лтъ и склонностей: оба были живы, пылки, влюбчивы. Такимъ образомъ, Князья Долгорукіе старались тшить Царя различными забавами, а преимущественно охотою, чтобы еще боле удалить Его отъ занятій Государственныхъ, охладить къ учрежденіямъ Петра Великаго, ослабить вліяніе иностранцевъ особливо Барона Остермана, который по уму, способностямъ, хитрости и близости къ Государю, какъ Его наставникъ, былъ для нихъ опасне прочихъ. Все сіе длалось для того, чтобы крпче утвердить собственную свою силу, въ чемъ они съ каждымъ днемъ боле успвали. Фамилія Князей Голициныхъ, своею знаменитостію, длала имъ однако жъ нкоторый перевсъ. Сіи послдніе, хотя также привержены были къ старин и еще боле не терпли иностранцевъ, но далеко не пользовались такою силою при Двор. За то, имя на сторонъ своей избытокъ личныхъ достоинствъ, были боле уважаемы народомъ. Главнйшими представителями фамиліи Долгорукихъ, кром двухъ названныхъ выше, были: Тайный Совтникъ Князь Василій Лукичъ, Вельможа умный, Царедворецъ пронырливый, и Фельдмаршалъ Князь Василій Владиміровичъ, пострадавшій при Петр Первомъ за приверженность свою къ Царевичу Алексю, человкъ надменный и дерзкій, — оба двоюродные братья Гофмейсшеру Алексю Григорьевичу. Родные братья сего послдняго, Князь Сергй и Князь Иванъ, были мене замтны. Фамилія Князей Голициныхъ была не столь многочисленна, но высокія душевныя качества и заслуги Фельдмаршала, Князя Михайла Михаиловича, и брата его, Члена Совта, Князя Дмитрія Михайловича, замняли число. Не уставая соперничать съ Долгорукими, они также успли приблизить къ Царю одного изъ своихъ родственниковъ, зятя Фельдмаршала, Камергера Бутурлина, отличавшагося прекрасною наружностію. Къ третьей партіи, благоразумнйшей, принадлежали не мене знатные Сановники: Князья Черкасскій, Трубецкой, Куракинъ, Графъ Ягужинскій, которые хотя и тяготились возвышеніемъ Долгорукихъ, но не оказывали замтнаго желанія вмшиваться въ Правленіе. Къ нимъ можно отнести и Канцлера Графа Головкина, наблюдавшаго нейтралитетъ и въ Совт, и въ связяхъ общественныхъ. —
Повозка Князя Мышицкаго остановилась въ одной изъ отдаленныхъ Московскихъ улицъ, передъ воротами чистенькаго деревяннаго домика. Молодой служка соскочилъ съ облучка, брякнулъ въ кольцо — и двор огласился лаемъ большой цпной собаки. Вскор послышался стукъ отброшеннаго запора, ворота отворились, повозка взъхала…. на крыльц стоялъ уже хозяинъ, дородный, лысый купецъ, съ румянымъ, лоснящимся отъ жира лицемъ, служившимъ вывскою тому, что онъ былъ небольшой постникъ, хотя и принадлежалъ къ Поморской сект. Увидавъ въ окно, какого Богъ даетъ ему гостя, онъ поспшилъ встртить его съ подобающею честію.
‘Милости просимъ, батюшка Князь,’ кричалъ онъ, съ выраженіемъ непритворной радости, отстягивая запонъ повозки и помогая Князю вытти: ‘Милости просимъ пожаловать. Экаго дорогова гостя Господь мн посылаетъ! Привелъ-таки Богъ опять видть Ваше Превелебіе.’
— ‘Здравствуй, любезный мой, Тихонъ Мироновичъ,’ сказалъ Князь, обнимая хозяина. ‘Радъ ли ты, не радъ ли нежданному гостю, а я все-таки разсудилъ и нынче къ теб же взъхать.’
— ‘Что это вы, кормилецъ? Не вамъ бы говоришь, не мн бы слушать, да разв мн не честь, что главный начальникъ нашего Согласія удостоиваетъ мой, а не чей другой домъ, своимъ милостивымъ посщеніемъ. Да я, батюшка, готовъ для васъ хоть въ воду! У меня есть для вашей милости особая свтлица. Недавно построилъ.’
— ‘Благодарствую за любовь. Да ты, братъ, сталъ настоящій столичный житель, такъ обтерся съ мірянами, что тебя и не узнаешь. Величаешь меня Превелебіемъ….’
— ‘Да какъ же, отецъ мой? Вдь ты самъ запрещаешь называть тебя Сіятельствомъ: это де слово мірское, а Преподобіемъ — то какъ-то не ловко.’
— ‘Это одно и тоже. Пожалуй себ, называй меня Превелебіемъ, да отворяй поскоре свтлицу: пора отогрться.’ —
Хозяинъ толкнулъ плечомъ въ толстую сырую дверь, и ввелъ гостя въ новую свтлую горенку съ перегородкою, въ которой пахло еще свжимъ лсомъ.
— ‘Ну, мн будетъ здсь хорошо, да не будетъ ли холодно?’ сказалъ Князь, помолившись и садясь на лавку.
‘Съ чего быть холодну? Лсъ знатной, сухой, строили Владимірскіе плотники, а проконопаченъ такъ, что любо. Признаться, я таки и строилъ его на случай прізда Вашего Превелебія, зная, что всегда любите жить на особицу.’
— ‘Спасибо, а между тмъ не подумалъ велть убрать…. вонь это.’ — При сихъ словахъ, нахмуря рыжія свои брови, такъ что хозяина подрало по кожъ, онъ указалъ на перегородку, гд висли темно-фіолетовый штофный сарафанъ, съ золотыми галунами, и бористая женская шубка, крытая чернымъ плисомъ. ‘Ты знаешь, что я не люблю этого.’
‘Безъ вины виноватъ, отецъ мой. Заторопился тебя встртить, да и совсмъ забылъ объ томъ. Сейчасъ ничего не будетъ.’
Онъ проворно снялъ со стны то и другое, унесъ, но скоро опять возвратился, продолжая извиняться.
— ‘Не подумай, батюшка,’ говорилъ онъ: ‘чтобы мы жили здсь съ хозяйкою: эта горница стоитъ у насъ пустехонька, а платье провисло одну только ночь, ради того, что сожительница моя была вчера на имянинахъ: не успла свечера уложишь въ сундукъ и повсила тутъ, чтобъ ребятишки не захватили. Экой, право, грхъ со мною случился, что я давича не догадался вынести!’
— ‘Главный-то грхъ съ тобою случился тотъ, что ты женился, промнялъ наше цломудренное житіе на….’
‘Что длать, Ваше Превелебіе! Человкъ бо есть. Око мое соблазнило меня. Да и гд же нашему брату, торговцу, отъ всего остеречься. Живешь въ большомъ город, щолкаешься тамъ и сямъ: долго ли до бды. Моя же женушка, Богъ съ ней! такая смазливая….’
— ‘Тмъ хуже: красота женская отъ начала вковъ была пагубою рода человческаго. Чрезъ нее съ высоты духовной упали мы въ бездну плотскаго униженія.’
— ‘Однако, Ваше Превелебіе, самъ Господь сказалъ: не добро человѣ,ку жити единому.‘
— ‘Не теб толковать объ этомъ. Вспомни, что сказано дале: Сотворимь ему помощницу. Только помощницу, не боле: вникай хорошенько въ слова сіи. Вмсто того, что сдлали люди? Они видятъ въ женщин не что другое, какъ чашу своихъ наслажденій, прилпляются къ нимъ всмъ сердцемъ, любятъ ихъ, какъ можно любить одного только Бога…. Но я не хочу смущать тебя. Сдланнаго не воротишь. Ты и такъ довольно уже наказанъ тмъ, что по обряду нашему лишенъ за твою женитьбу духовной сладости участвовать въ общихъ нашихъ молитвахъ.’
— ‘Да вдь только то и вины моей было, что я женился, и не я же одинъ, а опричь этого наблюдаю все, что повелваетъ наша вра. Сожительницу же мою, гршной человкъ, люблю. Она такая тихая и благочестивая….’
— ‘Я знаю, что ты усерденъ къ вр, за то тебя и отличаю. Но довольно объ этомъ. Поговоримъ теперь о другомъ. Давно ли Его Царское Величество взъхалъ въ Москву?’
— ‘Да уже недли съ три будетъ. Что это было за веселье! что за церемонія!’
— ‘А кто, слышно, изъ Бояръ къ Нему поближе?’
— ‘Да, говорятъ, ближе нтъ Князей Долгорукихъ.’
— ‘Это и хороша: они старинные Русскіе Бояре. А когда, говорятъ, будетъ коронація?’
— ‘Вчера на базаръ болтали, что 26-го числа.’
— ‘Выходитъ черезъ недлю. Да не знаешь ли ты, видлся ли Государь по прізд съ Царицею?’
— ‘Видлся еще до прізда.’
— ‘Какъ до прізда? Я тебя не разумю.’
— ‘А вотъ какъ: Царю, да и Сестриц Его, Наталіи Алексевн, приключилась на дорог какая-то болзнь, вотъ Онъ и остановился верстахъ въ семи отъ города, а какъ стало полегче, то и полетлъ, соколъ нашъ ясный, къ родимой Своей Бабушк, въ Новодвичей, а въ городъ-то възжалъ гораздо посл того.’
— ‘Стало быть, Онъ навстилъ ее тайкомъ?’
— ‘Да такъ-то тайкомъ, что объ этомъ въ народ никто не знаетъ.’
— ‘А ты отъ чего вдаешь?’
— ‘Мы таки не безъ добрыхъ людей. Мн знакомъ Прикащикъ Князя Алекся Григорьевича, Василій Щегловъ — у насъ съ нимъ есть кое-какія торговыя длишки. Онъ слышалъ, какъ господа объ этомъ проговаривали, да и мн шепнулъ потихоньку.’
— ‘Ну коли такъ, то теперь понимаю. Дай Богъ Его Царскому Величеству здоровья за такое Его почтеніе къ Бабушк. Ты, Тихонъ Мироновичъ, очень меня этимъ порадовалъ. Завтра я сакъ хочу итти на поклонъ къ Цариц и поднести ей золотыя складеньки, да кусокъ темной Китайской камки.’
— ‘Чай, она очень обрадуется Вашему Превелебію?’
— ‘Скажи лучше, удостоитъ милостиво принять. Она изволила знавать моего родителя и жалуетъ всхъ, кто держится старинныхъ обычаевъ.’ —
Хозяинъ не сталъ боле утруждать прізжаго гостя разговорами, и пошелъ поторопить обдомъ, за которымъ Настоятель Вышегорецкаго Монастыря, имвшій весьма исправный желудокъ, вполн удовлетворилъ своему апетиту, возбужденному дальнею дорогою, а покушавши, препорядочно соснулъ — по обычаю предковъ.
Слдующаго утра, служк его не мало было хлопотъ съ туалетомъ своего господина. Князь сперва надлъ узкій короткій кафтанъ, благо атласа, съ длинными сборчатыми рукавами, съ стоячимъ, вышиною въ четверть, воротникомъ, подложеннымъ малиновымъ бархатомъ, потомъ облачился въ длинную, голубаго бархата, ферязь, подбитую ватой, наконецъ, сверхъ ферязи накинулъ суконный фіолетоваго цвта охабень. Воротъ, шитой золотомъ, рубашки его, украшался изумруднымъ запонкомъ, а голова высокою черною бархатною шапкою, опушенною соболемъ. Въ такомъ наряд — обыкновенномъ плать старинныхъ Бояръ, которое оставлено было по указу Петра Великаго, и въ которомъ при внук Его не многіе уже показывались — отправился Вышегорецкій Настоятель въ Новодвичій Монастырь, гд пребывала въ то время бывшая Царица Евдокія еодоровна.
Подъзжая къ Монастырю широкимъ полемъ, отдлявшимъ оный отъ города, онъ еще издали увидлъ множество саней и возковъ у ограды, а какъ въ тотъ день не было никакого праздника, то и заключилъ, что это създъ у Царицы, что вниманіе, оказанное ей Державнымъ Внукомъ, обратило къ ней Московскую знать. Онъ и не ошибся: за день предъ тмъ Царь дйствительно сдлалъ Бабк Своей открытое посщеніе. Сердце раскольника запрыгало отъ радости при мысли, что прежняя покровительница старообрядчества входитъ въ славу, и что слдственно надежда его не была обманчива. Но онъ ясно видлъ, что попалъ не во время, ворочаться назадъ ему не хотлось, да и было бы далеко: онъ ршился переждать гостей и войти въ главную церковь Смоленскія Богоматери. На двор Moнастырскомъ стояло также нсколько экипажей, принадлежащихъ знаменитйшимъ постителямъ.
Не безъ принужденія переступилъ онъ священный порогъ сего древняго храма, ибо давно уже нога его не бывала въ церквахъ Православныхъ. Занятый мыслію о предстоящемъ свиданіи съ Царицею, онъ бросилъ сначала общій, бглый взглядъ на внутренность церкви, потомъ мало по малу сталъ отдльно разсматривать ея украшенія, и, переходя отъ предмета къ предмету, остановился наконецъ у одного надгробнаго камня. Четкая, длинная надпись привлекла его вниманіе, онъ наклоняется — читаетъ: Государя Царя и Великаго Князя Алекся Михайловича всея Россіи и Великія Государыни, Царицы Маріи Ильиничны, дщерь ихъ Великая Государыня, Благородная Царевна и Великая Княжна, Схимонахиня Софія Алексѣ,евна, родилась.…
Не столько выстрлъ, внезапно раздавшійся съ Петропавловской крпости въ бурную осеннюю ночь, приводитъ въ трепетъ бднаго жителя Коломны или Галерной Гавани, возвщая близость наводненія, сколько надпись сія потрясла Князя Мышицкаго. Онъ зналъ, что честолюбивая Царевна, участница Стрлецкихъ и Раскольничьихъ бунтовъ, была заключена въ Монастырь, но не зналъ, въ какой именно, и гд окончила дни свои. Теперь — онъ стоялъ у ея гробницы, приведенный къ оной непостижимымъ случаемъ въ ту самую минуту, когда предпріятія, подобныя волновавшимъ столько лтъ мятежную ея душу, наполняли собственную его голову! Онъ вспоминалъ расказы отца о могуществ Софіи, замыслами своими приводившей въ движеніе цлое Царство, стремившейся овладть Трономъ, и, вмсто Порфиры, узрвшей себя въ одежд схимницы! Съ горестію отвратилъ онъ взоры отъ сей краснорчивой гробницы…. но они неожиданно встртились съ проницательными взорами незнакомца, въ военномъ мундир, который, по видимому, давно уже стоялъ на одномъ мст и наблюдалъ его.
— ‘Вы, врно, прізжій,’ сказалъ незнакомецъ, подходя ближе: ‘никогда не бывали въ этой церкви, и призадумались надъ гробницею Софіи Алексевны? Правду сказать, и есть надъ чмъ задуматься. Покойница много на свой вкъ накутила.’
— ‘Ты угадалъ: я не здшній,’ отвчалъ Князь Мышицкій, стараясь скрыть свое смущеніе, ибо онъ не любилъ, чтобы кто нибудь читалъ въ глазахъ его состояніе души.
— ‘Мн что-то знакомъ вашъ голосъ, хотя онъ и сталъ грубе? Я гд-то видалъ васъ, но кажется безъ бороды?’
— ‘Можетъ быть, но если это давно, то съ тхъ поръ не мудрено вырости бород.’
— ‘Точно такъ, вы помогаете чудесной моей памяти, точно такъ, мы должны знать другъ друга еще въ юношескихъ нашихъ лтахъ…. назадъ тому лтъ съ осмнадцать…. Не правда ли? О, мн стоитъ только однажды видть въ лице человка и поговоришь съ нимъ, чтобы никогда не забыть его. Скажите, не бывали ли вы въ Кіев? не учились ли вы въ тамошней Ceминаріи?’
Легкая краска разлилась по лицу Раскольника…. ‘Да, я учился не много въ Кіевской Семинаріи, но все тебя не знаю.’ Съ симъ словомъ, онъ сдлалъ шагъ впередъ, чтобы удалиться отъ привязчиваго незнакомца, но тотъ загородилъ ему дорогу, и, схвативъ за руку, вскричалъ:
— ‘Такъ я жъ тебя знаю теперь, старый товарищъ! Мы учились вмст, сидли на одной скамейк. Не могу только вдругъ вспомнить твое прозваніе: ты долженъ быть или Кошечькинъ или Мышечкинъ…. что нибудь около этого.’
— ‘Мое прозваніе, Мышицкій.’
— ‘Ну такъ и есть, Мышицкій. Какъ теперь гляжу на тебя въ затрапезномъ халат, съ примазанною головкой. Какъ теперь вижу тебя всегда молчаливаго, одинокаго. Вдь стало быть у меня хороша память, когда чрезъ столько лтъ, не смотря на эту бороду и это платье, я могъ узнать тебя!… Однако скажи, пожалуй, отъ чего на теб Боярское платье? Ты, кажется, слылъ у насъ за купеческаго сиротку?’ —
Новая краска показалась на лиц Раскольника. ‘Я и самъ не зналъ тогда, кто я,’ отвчалъ онъ.
— ‘А теперь?’
— ‘А теперь я Князь Мышицкій.’
— ‘Тмъ лучше. Честь имю поздравишь Ваше Сіятельство съ возвращеніемъ наслдственнаго титула!’
— ‘Оставь, пожалуйста, твои величанія, и скажи лучше, кто ты самъ, потому, что я все таки не узнаю тебя.’
— ‘Хорошъ пріятель, не узнаетъ! Да не ужъ ли я такъ перемнился, такъ состарлся? Бороды, кажется, у меня нтъ, а притомъ годика съ два я былъ тебя помоложе. Однако я вижу, что ты не притворяешься. Нечего длать: приходится самому сказываться. Андрей Мышицкій! Неужели забылъ ты самаго большаго шалуна изъ всей Семинаріи, Петрушу Сумарокова?’
— ‘Ну, теперь я тебя вспомнилъ.’
— ‘Да и грхъ было бы не вспомнить: мы, кажется, жили ладно, и я, не смотря на мои проказничества, не забавлялся, какъ другіе, надъ твоею молчаливостью. А ежели подъ конецъ и больно досадилъ теб, то право безъ умысла. Ну чмъ я виноватъ, что Поповская дочька, хорошенькая Груша, съ которой ты года полтора не спускалъ глазъ, вздумала пялить ихъ на меня? А yжъ куда ты мн жалокъ былъ въ ту пору, какъ она, смиренница, убжала отъ отца съ Полякомъ!’—
Не румянецъ уже, а страшная блдность покрыла при сихъ словахъ лице Князя Мышицкаго. — ‘Кстати ли говорить о такихъ вздорахъ въ храм Божіемъ? Выйдемъ на паперть, здсь душно,’ сказалъ онъ, крпко схвативъ за руку Сумарокова, и увлекъ его за собою.
Они вышли.
— ‘Въ самомъ дл,’ продолжалъ Сумароковъ: ‘пришло же мн въ мысль напомнить теб эту ребяческую глупость. Вдь, чай, ужъ ты давно женатъ, обклался дтьми и смешься надъ Семинарскою своею любовью? Да что жъ ты такъ наморщился?’
— ‘Я не женатъ, никогда не думалъ жениться, никогда не женюсь, и даже не люблю говоришь о женщинахъ!’
— ‘Ого, братъ! да ужъ это слишкомъ сердито. Видно, Семинарская любовь крпко укусила тебя за сердце, что ты не любишь даже говорить о женщинахъ? Нтъ, въ этомъ я теб не товарищъ, хотя до сихъ поръ не разсудилъ еще окрутиться. Ты не женатъ, да, кажется, и неслужишь? Чтожъ ты длаешь, ненавистникъ женщинъ? Гд тратишь по пустому скучные дни свои?’
— ‘Отвяжешься ли ты отъ меня съ своими распросами? Живу я въ небольшой дальней моей отчин, въ Заонежскомъ кра, занимаюсь деревенскимъ хозяйствомъ, охотою.’
— ‘Ну, братъ, выбралъ же уголокъ! Тамъ, говорятъ, биткомъ набито медвдей да Раскольниковъ. Право, глядя на тебя, иной подумаетъ, что если ты и самъ не медвдь, такъ по крайней мр Раскольникъ…. Но нехмурся, пріятель. Вини самого себя. Кто велитъ теб смотрть такимъ бирюкомъ и носить это старозавтное платье?’
— ‘Избавь меня отъ твоихъ поученій. При ныншнемъ Государ, вольно всякому Дворянину жить, какъ онъ хочетъ. Люблю старину, вотъ и все тутъ. Вдь не смюсь же я надъ общипаннымъ, кургузымъ твоимъ кафтаномъ, не спрашиваю, что длаешь?’
— ‘Коли не спрашиваешь, такъ я самъ скажу: я служу Адъютантомъ у ГраФа Павла Ивановича Ягужинскаго.’
— ‘Но какимъ чудомъ набрелъ ты на меня въ этой церкви? Вдь ты, кажется, не изъ богомольныхъ?’
— ‘Сегодня многіе знатные Господа и Барыни съхались сюда отдать почтеніе Царской Бабушк. Супруга моего Генерала тоже здсь, а я пріхалъ за нею провожатымъ. Ну, а какъ нашему брату, офицеру не слдъ въ такое время соваться на глаза Цариц, то я и пошелъ слоняться по Монастырю, да и зашелъ въ церковь погрться…. Однако мн растобаривать съ тобою некогда: вонъ сбжалъ съ крыльца гайдукъ Канцлера Головкина, а вотъ подаютъ возокъ и моей Графин. Прощай, товарищъ, если поживется теб въ Москв, то заходи ко мн выпить рюмочку Венгерскаго. Я живу въ домъ Графа Ягужинскаго.’
— ‘Прощай, пустомеля, чтобы теб захлебнуться твоимъ Венгерскимъ, и никогда со мною не встрчаться!’ говорилъ про себя, взволнованный непріятнымъ разговоромъ Раскольникъ, смотря въ слдъ за Сумароковымъ, который, посадивъ Графиню, кивнулъ ему еще разъ изъ саней своихъ. Экипажи одинъ за другимъ съзжали со двора Монастырскаго, остались чьи-то большія, кармазиннымъ сукномъ обитыя сани. И между тмъ, какъ онъ, ходя скорыми шагами по паперти, ожидалъ, когда выйдетъ отъ Царицы послдній гость, подбжалъ къ нему какой-то страннаго вида человкъ въ кармазинной же, съ золотыми кистями, бекеш, выпучилъ на него глаза и покатился со смху.
— ‘Чего ты хочешь отъ меня, сумасшедшій?’ спросилъ съ досадою Князь.
— ‘Да ничего, хочу только досыта надъ тобою посмяться (ха, ха, ха, ха).’
— ‘Но какъ ты смешь? и что во мн смшнаго?’
— ‘Это ли еще я смю? Намъ, братъ, все позволяется. Ну, какъ право надъ тобою не смяться: гляди-ка, какъ ты вырядился! У меня, братъ, дома есть шапка еще твоей выше, да только съ бубенчиками.’
— ‘А, теперь, вижу: ты чей нибудь шутъ.’
— ‘Вотъ то-то и есть, а не сумасшедшій же, какъ ты было изволилъ меня назвать. Нтъ, братъ, шутъ и сумасшедшій, большая разница: изъ сумасшедшихъ не попадешь въ шуты.’
— ‘А кто твой господинъ, и какъ ты здсь очутился?’
— ‘Господина моего зовутъ Его Сіятельство Князь Алексй Григорьевичъ Долгорукій, а очутился здсь потому, что мн хотлось хоть однимъ глазкомъ поглядть на старую Царицу: попросился у барина, а онъ и веллъ мн стать на запятки, вмсто лакея.’
— ‘Да ты, видно, недавно у него въ услуженіи? Я бывалъ прежде у Князя Алекся Григорьевича, но тебя не помню.’
— ‘Ну не такъ чтобъ недавно, чай, будетъ ужъ съ полгода.’
— ‘Думаю, житье теб хорошее: Князь человкъ добрый, настоящій Русскій Бояринъ, и по милости Божіей, вошелъ, говорятъ, въ большую силу.’
— ‘Намъ, братъ, везд не житье, а масленица. Длай и болтай что теб вздумается, рядятъ, словно куклу, кормятъ на убой: шь не хочу, а виномъ — была бы только охота пить — виномъ хоть облейся. Ну, а ничто, коли баринъ-то человкъ знатной: всякой тебя ласкаетъ, иной еще и подаритъ. Заходи къ намъ, такъ самъ увидишь, заходи, любезный, познакомимся.’ —
Между тмъ вскричали сани Князя Долгорукова. Шутъ прыгнулъ съ паперти черезъ три ступеньки, и усплъ еще помочь своему господину уссться.
Стеченіе столь различныхъ случаевъ произвело на Князя Мышицкаго сильное впечатлніе, такъ, что онъ не скоро могъ прійти въ то расположеніе духа, съ которымъ вошелъ на дворъ Монастырскій и съ трудомъ собралъ въ порядокъ мысли, заготовленныя для объясненія съ Царицею.
Евдокія еодоровна занимала Игуменьины кельи. Хотя посщеніе многихъ особъ, которыхъ принимала она въ это утро, весьма ее утомило, но старушку столько радовали знаки воздаваемаго ей почтенія, которыхъ лишена была въ теченіе тридцати лтъ, что она не отказалась принять и Князя Мышицкаго, когда доложили, что онъ желаетъ ей представиться. Она снова сла, или лучше сказать погрузилась, въ набитыя пухомъ бархатныя кресла, стоявшія у противоположенной отъ входа стны, близъ печи, которыхъ узорочная стнка возвышалась еще на полуаршина надъ ея головою. Простота одежды ея соотвтствовала мстопребыванію: на ней былъ темно-коришневый гродетуровый шушунъ съ такою же юпкою, блая косынка съ золотою бахрамою и черная бархатная шапочка съ узкимъ бобровымъ околышемъ, но при всемъ томъ, и не смотря на пятидесяти-семи-лтній возрастъ, она была наблена и слегка нарумянена.
Князь Мышицкій, введенный монахинею, перекрестясь на образъ, поклонился Цариц въ ноги, и положилъ на ближній столъ свой Гостинецъ.
— ‘Здравствуй, Князь,’ сказала она: ‘мн что-то памятно твое прозваніе. Отъ какихъ ты Князей Мышицкихъ происходишь?’
— ‘Отъ Новогородскихъ, Ваше Царское Величество, переселившихся въ край Заонежскій. Родителя моего звали Княземъ Денисомъ.’
— ‘Да не онъ ли былъ въ милости у покойной Царевны, Софіи Алексевны? — дай ей Богъ Царство небесное!’
— ‘Онъ самый, Ваше Царское Величество.’
— ‘Ну вотъ видишь, я еще не все перезабыла въ моемъ заточеніи. Врный онъ былъ слуга Царевн: я часто его у ней видала.’
— ‘Я довольно наслышенъ отъ покойнаго родителя моего о великихъ милостяхъ какъ Царевны Софіи Алексевны, такъ и Вашего Царскаго Величества, и по гробъ мой о нихъ не забуду.’
— ‘Вижу, по словамъ твоимъ и одянію, что ты идешь по стопамъ твоего родителя, держишься Старообрядчества: не осуждаю тебя — Господь вдаетъ, на чьей сторон правда — но люблю Старообрядцевъ за то, что они крпки въ своей вр, не покидаютъ обычаевъ отцевъ своихъ и чуждаются всякой иноземщины, отъ которой мы, по милости Покойника — не тмъ будь помянутъ — погибаемъ, какъ отъ язвы.’
— ‘Во истину такъ, Ваше Царское Величество: земля Русская гибнетъ отъ растлнія Праотеческихъ нравовъ! И чего было добраго ожидать, когда окаянный Никонъ, еще при покойномъ Свекр Вашего Царскаго Величества, обуявъ Царя своимъ лжемудріемъ, посягнулъ на исправленіе Богодухновенныхъ Церковныхъ книгъ? Вра поколебалась: не устояли и обычаи благочестивыхъ нашихъ предковъ. Напрасно Царевна Софія Алексевна возстала противу пагубныхъ нововведеній: она испила за свою ревность горькую чашу, напрасно Ваше Царское Величество хотли удержать заблудшагося супруга вашего, взлеляннаго иноземцами, отъ его гибельныхъ намреній — вамъ поднесена была также горькая чаша! Пошли перемны за перемнами: вмсто Патріарха, учредили Синодъ, вмсто Царской Думы — Сенатъ…. что за названія такія?… приказали брить бороды, отмнили указомъ старинную одежду, надлали какихъ-то мудреныхъ чиновъ, о которыхъ на Руси не слыхивали, и стали не только говорить на языкахъ иноплеменныхъ, но даже и въ законы ввели слова не Русскія! Оставалась еще надежда на злосчастнаго Царевича…. Но я замолчу, чтобы не растравить сердечной раны Вашего Царскаго Величества.’ — Царица закрылась платкомъ, отирая текущія слезы.
— ‘О, а, охъ!’ продолжала она: ‘горькая была моя участь въ заключеніи, но когда дошла мн въ темницу всть, что милое мое дтище, Алекся Петровича, женили насильно на какой-то некрещеной обливанк — я совсмъ изныла съ кручины. А ужъ каково мн было, когда узнала, что онъ, мой ненаглядный, не доживя вку….’ слезы прервали слова Царицы.
— ‘Не сокрушайтесь такъ, Государыня, намъ не воротить его слезами. Теперь настали для васъ красные дни. Господь Богъ послалъ вамъ утшеніе въ его Сын, а вашемъ Внук, Государ Петръ Алексевич.’
— ‘Ужъ подлинно утшилъ меня Господь подъ старость! допустилъ видть Его на престол, въ сил и слав. Да и какой Онъ ко мн милостивый, ласковый: только воцарился, какъ тотчасъ и вспомнилъ о злосчастной Своей Бабк. Веллъ освободить, звалъ меня къ Себ въ Петербургъ, но я отказалась, и пожелала перехать сюда. Вотъ ужъ Онъ былъ у меня два раза: сперва тайкомъ, а потомъ совсмъ парадомъ.’
‘Какъ не радоваться такому Его почтенію къ Вашему Царскому Величеству, и какъ не усматривать въ томъ особеннаго внушенія свыше: ибо, по словамъ Писанія: сердце Царево въ руц Божіей. Онъ, Создатель, обратилъ Его сердце къ Вашему Царскому Величеству. Да и кто въ младыхъ Его лтахъ лучше Ему посовтуетъ, кто лучше наставитъ на путь истинный, какъ не родная Бабка? — Я чаю, Государыня, вы уже изволили проговаривать Его Царскому Величеству, что теперь все идетъ у насъ наизворотъ, и что, пока Господь не совсмъ прогнвался, надобно бросишь вс эти иноземныя зати и обратиться къ своей Русской старин?’
‘Какъ не говорить — говорила: да что-то Онъ не больно охотно объ этомъ слушаетъ. Правда, старины таки не осуждаетъ, и хотя сказалъ, что если бы не начинали Праддъ и Ддъ Его, то и Онъ бы не началъ, но потомъ примолвилъ, что теперь нельзя ужъ назадъ воротиться: стыдно, дискать, будетъ передъ Свтомъ.’
— ‘Худо, Государыня, худо. Вотъ что нашептали Ему Нмцы-то. Имъ конечно это на руку, да каково намъ? Они хотятъ также царствовать при Внук, какъ царствовали при Ддушк. Ахъ! Ваше Царское Величество, спасите заступленіемъ вашимъ нашу Святую Русь отъ этого дьявольскаго наважденія. При юности и неопытности Царя, они пуще прежняго возьмутъ силу. Да и долго ли до того, когда еще съ ребячества удалили отъ Него всхъ Русскихъ и отдали на руки какому-то бродяг Остерману, которому въ своей земл, видно, нечего было перекусить, и который, говорятъ, хитре лукаваго.’
— ‘Говорятъ, что хитеръ, но я слышалъ, что ужъ онъ наскучилъ Царю своимъ умничаньемъ, и что Царь рдко его и на глаза пускаетъ.’
— ‘Дай-то, Господи! Коли такъ, то при помощи Князей Долгорукихъ, которые, слышно, въ большой теперь милости, и другихъ коренныхъ Русскихъ Вельможъ, Вашему Величеству можно еще попытаться обратить Царя на путь истинный.’
— ‘Я таки и не отчаявалась,’ примолвила Царица, взявшись за об ручки креселъ, и принявъ осанистый видъ. ‘Посл завтра, по вол любезнйшаго нашего Внука, перезжаемъ мы во Дворецъ. Видно, Государю угодно помстить насъ къ Себ поближе съ тмъ, чтобы подъ часъ посовтоваться съ нами въ важныхъ длахъ.’
— ‘Истинно, истинно такъ, Ваше Царское Величество.’
— ‘Хотя мы въ преклонныхъ уже лтахъ и отъ претерпнныхъ страданій ослабли въ силахъ, но крпки еще духомъ, можемъ еще подать благій совтъ и пособить Внуку нашему въ трудахъ Царскихъ. Чмъ хуже мы Екатерины Скавронской?…’ —
Царица встала съ видомъ необыкновеннаго величія, лице ея покрылось краскою, въ которой исчезли самыя румяна, полная грудь — одно изъ самыхъ замтныхъ отличій ея наружности — сильно волновалась подъ кисейною косынкою, легкимъ наклоненіемъ головы, она дала знакъ Князю Мышицкому удалиться.