Работа совести, Меньшиков Михаил Осипович, Год: 1899 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 41 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

М. О. Меньшиковъ.

КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. Меркушева. Носкій пр., No 8.
1899.

Работа совсти.

(По поводу статьи ‘Недланіе’ гр. Л. Н. Толстого).

La magnanimit mprise tout pour avoir tout.
La Rochefoucauld.

Въ литератур рдко выпадаютъ солнечные дни, когда надъ читающимъ міромъ взойдетъ какое-либо великое произведеніе — романъ, поэма, драма, въ тепл и свт которыхъ нжится цлое поколніе. Таковы были полные цвтущей жизни романы Тургенева, Гончарова, Льва Толстого, поэмы Пушкинской школы, вявшія поэзіей и радостью существованья. Обыкновенно-же въ литератур держится сренькій, истинно петербургскій климатъ: не переводятся сырые и пасмурные романы, унылыя, съ воемъ втра и дождемъ чувствительныхъ слезъ стихотворенія, холодные, темные разсказцы… Тоску наводитъ такая поэзія, если и блеснетъ изъ-за тучи свинцовыхъ листовъ лучъ таланта, вдохновенія, если и покажется кусочекъ настоящаго, лазурнаго неба, то разв на полчаса, и затмъ снова тянется сренькая, назойливая непогода. Но бываютъ иногда и бури въ литературномъ мір — благодатныя грозы для ранней и гибкой мысли и сокрушительныя для стараго лса суеврій. Шумятъ, колеблясь всми втвями, молодые умы, чтобы затмъ, освженные энергическимъ движеніемъ, выпрямиться еще стройне, шумятъ, покачиваясь и скрипя, старыя настроенія, чтобы если не рухнуть, то дать новыя трещины въ одряхлвшемъ тл. Такою бурею проносились нкоторые романы Достоевскаго, сатиры Некрасова и Щедрина, комедіи Островскаго, статьи знаменитыхъ критиковъ и публицистовъ. Такимъ-же грозовымъ характеромъ отличаются и произведенія Л. Толстого посл ‘Анны Карениной’. Вс они — и т, которыя доходятъ до русскихъ читателей, и т, которыя проносятся далеко къ горизонту, появляясь лишь въ иностранной печати — вс они насыщены не солнечнымъ свтомъ, а напряженный электричествомъ, громами и молніями мысли, какъ-то загадочно родящимися изъ тхъ нечистыхъ испареній, которыя поднимаются къ душ писателя съ поверхности жизни. Статьи Толстого производятъ рзкое впечатлніе, о нихъ много и долго пишутъ, много говорятъ и даже спорятъ безъ конца. Стоитъ вспомнить появленіе ‘Крейцеровой Сонаты’ или ‘Плодовъ просвщенія’. Мене рзкій, но все-же сильный шумъ вызвала и статья Толстого ‘Недланіе’.

Несомннно, хоть немногимъ читателямъ эта статья понравилась, но огромное, подавляющее большинство — противъ нея. Автора нетолько оспариваютъ, но и бранятъ — точно такъ-же какъ и посл ‘Крейцеровой Сонаты’, ‘Исповди’ и т. п. Бранятъ иные сдержанно, иные — неистово и неприлично. Вообще никакъ нельзя сказать, чтобы Толстой въ своей роли ‘пророка’ встртилъ теплыя объятія въ литературной семь или среди читателей. Сторонники у него есть, но есть и противники, да еще и какіе! Нсколько лтъ тому назадъ когда этотъ писатель высказалъ мысль, что настоящее призваніе женщины — рожать дтей и кормить ихъ, одна либеральная и образованная дама сейчасъ-же заявила въ печати, что на эту мысль слдуетъ отвчать пощечиной Льву Толстому… И подобныхъ ‘дамъ обоего пола’ находится не мало среди читателей, хотя не вс, конечно, сообщаютъ свту свои проекты. Въ современной литератур, кажется, кром Страхова и Лскова, нтъ видныхъ защитниковъ Толстого, разв еще одинъ г. Буренинъ иногда замолвитъ словечко за великаго писателя въ своихъ очеркахъ. Одинъ еще недавно пылкій поклонникъ Толстого, г. О.— и тотъ выступилъ противъ него въ походъ, онъ называетъ мысли Толстого ‘удивительными наивностями’, ‘каламбурами’, ‘игрою словъ’, ‘плодами недоразумнія, недостаточнаго знанія’ и т. п., а самого престарлаго автора ‘Войны и мира’ называетъ… ‘геніальнымъ ребенкомъ‘, и кажется, безъ надежды, чтобы этотъ ‘ребенокъ’ (ему уже седьмой десятокъ идетъ) когда-либо созрлъ. Но г. О. все-же не отказываетъ ребенку, о которомъ рчь, хотя въ геніальности. Значительное большинство журналистовъ и публицистовъ встртили ‘Недланіе’ еще жесточе и именно врод названной ‘дамы обоего пола’. Не успла статья появиться въ свтъ, какъ въ нее просто съ сладострастіемъ какимъ-то вцпились газетные рецензенты — и ну кувыркаться съ нею по подваламъ печати. Слово, написанное великимъ старцемъ, уже глядящимъ въ вчность, выношеное въ его сердц какъ плодъ долгаго жизненнаго опыта, оказалось, видите-ли, необыкновенно подходящимъ для остротъ и каламбуровъ,— дотого, что даже извстная умная голова русской критики, г. С. Не воздержался отъ искушенія лягнуть стараго льва русской литературы, благо это совершенно безнаказанно. Авторъ ‘Войны и Мира’, какъ извстно, ни на какіе журнальные вызовы не отвчаетъ, идя невозмутимо своею дорогой, не какъ левъ, а скоре, какъ слонъ басни. Но это-то можетъ быть, ‘и духу придаетъ’ разнымъ критикамъ, они осмиваютъ и язвятъ своего великаго собрата очень звонко. Напримръ, въ ‘Недланіи’ онъ неосторожно сослался на ученіе Лаодзы, китайскаго философа, на его принципъ Тао (что значитъ добродтель, истина). Это словечко ‘Тао’ оказалось просто находкой для уличной прессы. Tao! Ха-ха! Что такое Тао?! Да это вотъ что: это ‘таё, таё’… помните у толстовскаго Акима изъ ‘Власти тьмы’… Такъ скоро и просто ршенъ былъ смыслъ ‘Недланія’. Но и нетолько уличные листки: одна большая и либеральная петербургская газета, поиздвавшись надъ авторомъ статьи, выпустила въ своемъ рекламномъ журнальчик даже каррикатуру на ‘Недланіе’, гд человчество представлено одичавшимъ и отпустившимъ обезьяньи хвосты подъ непосредственнымъ вліяніемъ идей Толстого. Легіонъ провинціальныхъ фельетонистовъ — просто со смху померли, разбирая эту статью. Но можетъ быть, это только въ печати, почему-либо недолюбливающей Льва Толстого, обнаруживается такая вражда къ нему? Нтъ, совершенно такое-же, по серьезности и приличію, отношенію къ великому писателю замчается и въ обществ: общественное мнніе — резонансъ печати. Мн приходилось слышать въ весьма интеллигентныхъ семействахъ, отъ лицъ съ учеными степенями, буквально площадную брань на Толстого — не говоря уже о пренебрежительныхъ кличкахъ врод ‘профанъ’, ‘недоучка’, ‘невжда’. Толстой, какъ извстно, упустилъ единственный случай сразу на всю жизнь, въ одинъ мигъ сдлаться ученымъ — дождаться въ университет билета на образованность. Онъ вышелъ съ третьяго курса, и конечно, съ тхъ поръ, впродолженіе 40 лтъ, не прочолъ ни строчки, ничего не наблюдалъ и ни о чемъ не мыслилъ. Развязное мнніе Макса Нордау, будто Толстой — ‘вырождающійся’ вмст съ Зола, Вагнеромъ, Ибсеномъ и т. п., противники нашего писателя подхватили какъ манну небесную, вотъ оно, желанное слово: Толстой — психопатъ, сумасшедшій, котораго слдуетъ посадить въ сумасшедшій домъ. Смутно чувствуя, однако, что въ столь ршительномъ приговор не все благополучно, ругатели не настаиваютъ непремнно на горячечной рубах, а пробуютъ убдить всхъ только въ глупости Толстого. ‘О, да, конечно, говорятъ они:— Толстой великій художникъ, но зато плохой мыслитель’. Эта фраза повторяется неизмнно всми противниками великаго писателя, которые, ‘конечно, не великіе художники, но’… Досказывать выводъ, щадя ихъ скромность, я не буду.

II.

Таково господствующее отношеніе въ обществ къ Льву Толстому и именно къ тмъ его трудамъ, которые цензура допустила безпрепятственно, не находя въ нихъ ничего безнравственнаго или противозаконнаго. Само читающее общество оказывается несравненно придирчиве цензуры, оно обнаруживаетъ удивительную нетерпимость къ оригинальной мысли, оно не прочь было-бы ‘зажать ротъ’ даже такимъ людямъ, какъ Толстой: именно этотъ смыслъ имютъ вопли, что онъ ‘сумасшедшій’, что онъ ‘Веліалъ, князь тьмы’, и т. п. Редакціи завалены рукописями въ обличеніе Толстого, на одной изъ подобныхъ рукописей мн встртился такой эпиграфъ: ‘Надо всми мрами стараться спасти общество отъ взбсившагося человка, хотя-бы это былъ самъ Гомеръ’. Слышите: доказывается необходимость спасти общество отъ взбсившагося яснополянскаго Гомера. Однако, въ чемъ-же проявляется ‘бшенство’ этого писателя? Быть можетъ, онъ проповдуетъ возстаніе, убійства, динамитные взрывы и т. п.? Нтъ, онъ ихъ сурово осуждаетъ: онъ учитъ не бороться дурными средствами даже со зломъ. Или онъ учитъ воровству, разврату и т. п.? Нтъ, онъ учитъ оказывать всмъ дятельную помощь и придерживаться, по возможности, безусловнаго цломудрія. Но можетъ быть, все это теорія, за которою, какъ за ширмою, скрывается самая ужасная практика? ‘Практика’ Толстого извстна: живетъ онъ десятки лтъ въ деревн, долгое время училъ деревенскихъ ребятъ и писалъ превосходные романы, а недавно устраивалъ столовыя для голодныхъ. Въ тяжелые, черные дни, когда обнаружился небывалый голодъ, когда общество растерялось и не знало съ чего начать,— не кто иной какъ именно ‘взбсившійся Гомеръ’ указалъ, что нужно длать, и первый, несмотря на старческую немощь, отправился кормить народъ. Именно по ею мысли сразу раскинулась на тысячу верстъ сть столовыхъ, частныхъ, правительственныхъ, удльныхъ и земскихъ, которыми удалось спасти милліоны жизней. За одну эту мысль, за это изобртеніе, оказавшееся столь пригоднымъ въ минуту большой опасности, Толстой заслужилъ благодарную память, не мене удивителенъ и личный примръ самоотверженнаго, полнаго нравственныхъ мукъ и опасности труда (опасности въ смысл заразы: вмст съ голодомъ ходили тифъ и цынга). У насъ какъ-то мало замтили эту страничку жизни Толстого, но въ набожной Англіи, напримръ, она оцнена высоко. И вотъ, когда такой человкъ захочетъ сказать что-нибудь обществу, оно не терпитъ этого. На Запад — если включить Америку и колоніи — живутъ четыреста милліоновъ жителей, изъ которыхъ каждый можетъ публично разсуждать о чемъ, угодно, и опасности особой отъ этого незамтно. Тамъ считается, что человкъ, какъ-бы невжественъ и глупъ онъ ни былъ, не можетъ быть лишенъ права обратиться къ обществу, къ своимъ братьямъ-людямъ, со своею мыслью, и общество терпливо выслушиваетъ ее: вздорною мыслью пренебрегаетъ, хорошею пользуется. У насъ-же общество возмущаетъ свобода мысли даже великихъ его писателей, даже тхъ, кто и по преклонному возрасту своему, и по положенію, и по жизненному опыту, и по геніальному таланту иметъ нкоторое особое, заслуженное право на вниманіе къ себ. Въ самомъ дл, господа,— еслибы Левъ Толстой былъ даже только великій художникъ,— а этого никто не отрицаетъ,— то вдь и это что-нибудь да значитъ. Великіе люди такъ рдки! Кто-то вычислилъ, что они рождаются въ количеств всего одной десятитысячной доли процента, и это на Запад, среди самыхъ даровитыхъ и образованныхъ расъ на свт. У насъ, если вспомнить 120-милліонное населеніе (этой цифрой мы почему-то ужасно гордимся), — великихъ людей ещё меньше. У насъ ихъ поразительно мало. Даже нетолько великихъ, а и просто выдающихся такъ немного, что стонъ стоитъ о безлюдьи, о невозможности для сколько-нибудь серьезной работы найти живого, даровитаго человка. Изъ вка въ вкъ у насъ нтъ ‘ни мысли плодовитой, ни геніемъ начатаго труда’. Не говоря о безконечныхъ матеріальныхъ потеряхъ — вдь все матеріальное рождается сначала въ мысли — общество лишено безцннаго идеальнаго блага, бодрящаго и облагораживающаго вліянія великихъ душъ. Россія обездолена въ отношеніи замчательныхъ людей, но если они и появляются, то часто умираютъ въ молодости, ‘оклеветанные молвой’ — какъ Пушкинъ и Лермонтовъ — или задушенные бдностью, болзнью, непосильнымъ чернымъ трудомъ. Нжный стебелекъ иной, высокой породы, попавъ въ суровыя наши условія, вянетъ и гибнетъ. Разв не жаль, въ самомъ дл, великихъ названныхъ поэтовъ, и разв мы не дали-бы много, чтобы возвратить ихъ? Однако, еслибы они явились снова, мы, пожалуй, снова сочли-бы ихъ ‘бшеными’, ‘опасными’ и подвели-бы какую-нибудь интригу, чтобы погубить ихъ. Если нкоторымъ великимъ писателямъ 40-хъ годовъ удалось избжать этой участи, то нужно вспомнить, что средина этого вка была благопріятне для замчательныхъ людей, нежели теперь. Цензура была, можетъ быть, и строже, но въ самомъ обществ подъ конецъ крпостной эпохи господствовало замтное уваженіе къ величію, замтная потребность мысли и потому терпимость къ ней. Какъ-бы ни была нова и непріятна мысль, она встрчала боле сознательное и просвщенное къ себ отношеніе. Впрочемъ, и тогда великіе писатели или жили заграницей, какъ Тургеневъ, или вынуждены бывали уединяться отъ свта, какъ Гончаровъ, или изнывать въ непосильномъ труд, какъ Достоевскій. Подъ конецъ XIX вка психическія условія общества измнились къ худшему. Единственный оставшійся изъ семьи великихъ, и какъ многіе утверждаютъ — даже величайшій писатель земли русской, слава котораго соединена съ именемъ Россіи во всемъ свт, онъ не въ чести у насъ. Онъ посланъ къ намъ свыше и ненадолго, и уже отходитъ, близится къ закату. Мы, живущіе какъ бы не замчая этого ‘въ вкъ Толстого’ (какъ будетъ говорить потомство), могли-бы ощущать присутствіе этого рдкаго духа, способнаго вдохнуть и въ насъ часть своей жизни. Пусть намъ не нравятся многія его мысли, — отвргнемъ ихъ,— но будемъ-же цнить хоть то, что безспорно цнно. Зная, что великій человкъ не вченъ, что онъ необычаенъ, что онъ единственный въ своемъ род и никогда не повторится, общество, мн кажется, должно было-бы окружить его благоговйнымъ вниманіемъ, стараясь вникнуть въ великую душу и вселить ее въ себя. Будь это Толстой, Тургеневъ, Достоевскій и т. п.— великій человкъ Всегда есть святыня народная, и современное ему общество отвтственно за него предъ исторіей: скорбь, ему нанесенная, ляжетъ чернымъ пятномъ на нашу память. Но, воскликнетъ иная пылкая дама,— если великій человкъ начнетъ говорить глупости и мерзости? Неужели и намъ соглашаться? Вздоръ! Долой авторитеты!.. и прочее. На это я отвчу, что соглашаться и ненужно. Не подчиняйтесь ничьему слову, если вашъ разумъ и совсть запрещаютъ это,— но ради всего великаго и святого — убдитесь достоврно, точно-ли разумъ и точно-ли совсть возстаютъ въ этомъ случа. Вдь, можетъ быть, возстаетъ не разумъ, а неразуміе,— не совсть, а безсовстность. Можетъ быть, навстрчу свту изъ души вашей поднимаются не свтлые, а мрачные демоны. Торопливое сопротивленіе какой-либо ненравящейся мысли чаще всего — только желаніе заглушить свою совсть и заставить скрыться явившійся призракъ правды. Глубинами сердца смутно чувствуя, что это именно правда и что она обличаетъ насъ, мы ршительно объявляемъ ее ложью. Великій человкъ — и это самая печальная вещь на свт — не свободенъ отъ ошибокъ, но у него он исключеніе, тогда какъ у маленькихъ людей он — правило. Соловей, заболвшій или сдавленный за горло, можетъ издать воробьиные звуки, но вообще они ему не свойственны. Поэтому, не подчиняясь авторитету, мы должны быть крайне осторожны: не сами-ли мы ошибаемся или даже сознательно лжемъ? ‘Долой авторитеты!’ Эта фраза когда-то, въ шестидесятые годы, имла нкоторый смыслъ — слишкомъ ужь много къ тому времени развелось авторитетовъ и надо было проврить ихъ,— но, несомннно, это гоненіе на авторитеты имло и дурную сторону. Подхваченное людьми невжественными и ничтожными, неспособными отличить великое отъ низкаго (для этого требуется собственное благородство), это гоненіе повело къ пошлой мод на отрицаніе всего высокаго, распространилось наглое фамильярничанье съ великими именами, грубйшая манера третировать ихъ, какъ имена своихъ однокорытниковъ. Совершенно подстать названной выше ‘дам съ пощечиной’ въ печати выступали мужчины, кричавшіе, напримръ, что они, дескать, и ‘плюнуть-то не хотятъ’ на такое убожество, какъ тургеневскій романъ. Величіе ума и чувства не только не встрчало подобающаго уваженія, но принципіально отрицалось, какъ все аристократическое, вниманіе привлекало только мелкое и плоское. Вотъ эта-то дурная манера и теперь еще сказывается въ обществ, какъ грхъ родителей, до седьмого колна. Завдомо великому человку — едва онъ ротъ раскроетъ — уже готовы тысячи возраженій, крикливыхъ, рзкихъ, оскорбительныхъ. ‘Ayant une excellente ocasion de se taire’, по французской пословиц, подобные господа поднимаютъ невообразимый гвалтъ, стараясь физическимъ шумомъ преодолть противника, что иногда и удается. ‘Помолчать’ — это слово многимъ не понравится: скажутъ, что не слдуетъ молчать ни передъ какимъ авторитетомъ, что это рабство мысли. Иногда это дйствительно рабство: какъ-разъ въ тхъ случаяхъ, когда мы обыкновенно молчимъ. Но въ спор съ великимъ человкомъ, и особенно тогда, когда онъ, по вашему мннію, явно ошибается, молчаніе благородно. Это молчаніе старшихъ сыновей библейскаго патріарха, молчаніе полное любви къ отцу и скорби за его случайную ошибку. Ошибки генія рдки. Не соглашайтесь съ пророкомъ, но оставьте въ поко каменья…

III.

Что касается художественнаго дара Льва Толстого, то вс — и съ подозрительною поспшностью — соглашаются, что это яркій, несравненный талантъ. Если такъ, то онъ слдовательно обладаетъ въ высшей степени способностью художественнаго прозрнія, т. е. хоть съ вншней стороны, но видитъ подлинную правду вещей, настоящую ихъ суть. По крайней мр половина истины ему доступна, чего нельзя сказать объ обыкновенныхъ смертныхъ, которымъ часто недоступна и четверть, и сотая доля истины. Но кром художественнаго, необычайно тонкаго зрнія, авторъ ‘Анны Карениной’ обладаетъ и очень сильнымъ умомъ. Пусть умъ этотъ ничто въ сравненіи съ великолпными умами господъ X, Y, Z, и проч., утверждающихъ, что Толстой плохо мыслитъ. Я не смю противъ этого спорить, но лично нахожу у Толстого и величіе, и обиліе мысли въ степени, для меня удивительной. Прежде всего онъ говоритъ свое, т.-е. говоритъ искренно,— основная черта генія. Свое нельзя говорить иначе, неискренно говорить можно только чужое, что и обличаетъ бездарность въ вчномъ ея воровств. О чемъ-бы. Толстой ни завелъ рчь, онъ всегда остается первоисточникомъ: первымъ наблюдателемъ высказаннаго, даже и въ тхъ случаяхъ, когда мысль его ‘не нова’. Какъ и всякій выдающійся умъ, Толстой неизбжно повторяетъ уже открытыя когда-то великія слова, но повторяетъ не подражая, а творя ихъ заново, отчего они въ его устахъ такъ свжи и молоды. Пусть т-же мысли говорилъ когда-то Руссо, ране его Мабли и т. д., до Моисея, Лаодзы и Будды включительно, но какъ и эти мудрецы, нашъ писатель самъ увидлъ т-же мысли въ царств невидимаго и самъ далъ имъ жизнь. Т-же мысли пусть перескажетъ обыкновенный, мелкій умъ, и отъ нихъ поветъ мертвечиной, затхлостью заношенной и облинявшей вещи. Придутъ вновь они въ голову большому уму — и расцвтутъ и оживутъ снова. Въ этомъ, быть можетъ, коренное призваніе великихъ душъ: не создавать новыя мысли, а воскрешать забытыя, задушенныя толпой. Нравственно-философскія сочиненія Толстого (XI — XIV т.) полны этими старыми оживленными идеями, и он у него относятся къ самымъ важнымъ и тонкимъ вопросамъ человческаго существованія: вторая черта генія.

Но кром художественнаго дара и замчательнаго ума, въ Льв Толстомъ есть нчто, по моему, еще боле великое: это совсть его. Она въ немъ поразительна, трудно встртить писателя боле правдиваго и нелицемрнаго. Какъ ни крупенъ художественный талантъ его, но онъ совершенно исчезаетъ передъ его необычайною нравственною чуткостью. Аполлонъ Григорьевъ говоритъ гд-то, что красота есть высшая гуманность. Быть можетъ, художественное провидніе обостряетъ у Толстого нравственное чувство, подсказываетъ ему правду вещей, — но это чувство достигаетъ въ немъ геніальной силы. Обыкновенно объ этомъ элемент писательскаго темперамента — совсти — не говорятъ, но мн кажется, онъ не мене важенъ, нежели и само творчество, и даже входитъ въ послднее самою глубокою своею сущностью. ‘Геній и злодйство дв вещи несовмстныя’. Чуткая совсть ршительно необходима для того, что бы художникъ могъ держаться на высот идеала, вн всего низкаго и грубаго. Талантъ есть благородное отношеніе къ вещамъ, отношеніе правдивое, т. е. совстливое. Въ области мысли совсть столь-же необходима, ибо что такое мысль, какъ не сознаніе истины вещей. Въ мір-же человческихъ отношеній даже обыкновенный умъ, вооруженный совстью, достигаетъ геніальности. Совсть въ яркомъ проявленіи встрчается крайне рдко, гораздо рже художественнаго таланта и сильнаго ума, а между тмъ она есть то ‘единое на потребу’, къ чему ‘все приложится’. Писатель, одаренный совстью и даромъ выраженія, говоритъ нчто неземное, отъ какихъ-то тайнъ, лежащихъ въ основ природы и въ основ жизни. Во всякомъ случа стоитъ его послушать, и если что встртится неясное, странное, даже возмутительное — стоитъ подумать надъ этимъ, крпко подумать: онъ-ли ошибается, стоящій на вершин, видящій необъятную даль, или ошибаемся мы, суетящіеся у подножья горы съ своими идолами, мелкими радостями и печалями.

IV.

Чмъ-же провинился Левъ Толстой въ своемъ ‘Недланіи?’ Да только тмъ, что какъ свидтель достоврный, сказалъ ‘правду, одну только правду’, какъ онъ ее подмтилъ въ великихъ вопросахъ о наук и труд. Иметъ-ли онъ право высказать свое мнніе о наук? Вдь онъ даже не приватъ-доцентъ, и не могъ-бы, хоть и Левъ Толстой, быть даже учителемъ русскаго языка въ гимназіи.— Да, онъ не ‘ученый’. Но это еще не значитъ, чтобы онъ совсмъ не былъ знакомъ съ наукой. Напротивъ, все, что извстно изъ біографіи этого человка и все имъ написанное говоритъ о томъ, что онъ до сихъ поръ не пересталъ учиться — въ самомъ серьезномъ значеніи этого слова. Въ то время, какъ огромное большинство патентованныхъ ученыхъ, позубривъ четыре года плохенькіе конспекты и записки, сфабриковавъ наскоро плохенькую компилятивную диссертацію и заполучивъ ‘степень’ на этомъ и успокаиваются, лишь изрдка перелистывая ученые журналы,— Толстой, можно сказать, никогда не начиналъ своего образованія и не можетъ окончить его по самой своей природ. Какъ натура геніальная, крайне впечатлительная, жадная до ощущеній, ненасытная, съ пытливостью неизмримой, онъ уже родился съ огромной способностью вбирать въ себя вс свднія и изъ самаго драгоцннаго источника — изъ самой природы. Въ то время, какъ мозги обыкновенныхъ людей похожи на гуттаперчу, которая выталкиваетъ изъ себя проникающія въ нее тла и ихъ приходится вбивать въ нее силой,— мозгъ геніальнаго человка похожъ на губку въ отношеніи знаній: онъ впиваетъ ихъ, какъ губка воду, помимо своей воли, захватывая въ сто разъ больше собственнаго вса. Къ страстной пытливости Толстого прибавьте то, что онъ съ дтства былъ вооруженъ знаніемъ трехъ европейскихъ языковъ (такъ-что подъ старость ему ничего не стоило изучить даже греческій), примите въ разсчетъ то, что великія литературы Запада ему были такъ-же доступны, какъ и русская, вспомните его матеріальную обезпеченность, дававшую безграничный досугъ — и неужели-же онъ за семь десятилтій своей жизни не могъ составить себ понятія о томъ, что такое наука? Надо замтить еще, что кром своихъ университетскихъ наблюденій и упорныхъ занятій разными отдлами знаній, онъ всю жизнь вращался въ обществ, гд было довольно и ученыхъ, и учащихся, и передъ нимъ, кончая его дтьми, прошло много поколній ‘людей науки’ — отъ профессоровъ до гимназистовъ. Ему самому — для написанія ‘Войны и Мира’, ‘Декабристовъ’ и его трактатовъ по нравственной философіи и эстетик — приходилось выполнить груду кропотливйшей ученой работы, какъ рдкому изъ профессоровъ. И неужели его свидтельское показаніе о наук ничего не стоитъ?

То-же и въ вопрос о труд. Левъ Толстой потрудился въ своей жизни довольно и испробовалъ, кажется, вс роды труда: и пахалъ землю, и воевалъ, и шилъ сапоги, и кормилъ голодныхъ, и писалъ романы, и проповдовалъ, и училъ дтей, онъ знаетъ, что такое трудъ,— чего нельзя сказать о множеств спорящихъ съ нимъ защитниковъ труда. Никто больше Толстого не сдлалъ для того, чтобы облагородить ходячіе взгляды на народный трудъ, снять съ него клеймо рабства во мнніи просвщеннаго общества. Великій писатель, человкъ прославленный, знатный и богатый — на удивленіе всему свту взялся за соху, за шило, за топоръ и косу. При полнйшей возможности отказаться отъ всякаго труда или выбрать наиболе пустой и выгодный, Левъ Толстой на всю жизнь запрегъ себя въ трудъ ‘чорный’ и тяжолый, и всхъ зоветъ къ нему, какъ къ выполненію потребности личной и общественной. Человкъ ограниченный на этомъ-бы и покончилъ, но Толстой не забываетъ, что есть нчто выше труда — какъ-бы послдній ни былъ возвышенъ, и это высшее не должно быть заслонено высокимъ. Трудъ — необходимость, но часто превращается въ излишество и ненужность. Такъ не длайте-же себ идола изъ труда и не поклоняйтесь ему слпо.

Въ центр нравственнаго ученія Толстого, какъ я его понимаю, лежитъ трагическое сознаніе: жизнь у каждаго человка только одна, да и ее онъ проживаетъ среди страданій и невыразимыхъ низостей. Это горькое сознаніе посщаетъ каждаго, но мимолетно, люди съ слабымъ разсудкомъ, а особенно съ слабою совстью, почти не останавливаются на этой мысли и легко утшаются. Людей-же съ чуткою душою мысль о загубленной жизни тревожитъ вчно. Пришедши въ міръ съ мечтами о блаженств, со ‘звуками небесъ’, съ стремленіемъ къ истин, любви, красот жизни, высокій духъ видитъ себя въ какой-то мрачной пропасти, гд царитъ кромшная борьба, немолчный стонъ побжденныхъ и тоска побдителей. Онъ ужасается и видитъ, что и самъ вовлеченъ въ эту жестокую свалку, что нетолько его давятъ — это было-бы выносимо,— онъ видитъ, что и онъ кого-то давитъ среди необозримаго поля жертвъ задушеной, затоптанной жизни. Но что ужасне — онъ сознаетъ, что идутъ дни и годы, изъ юноши онъ превращается въ мужа, наконецъ, онъ старетъ — золото жизни быстро сыплется изъ скуднаго запаса,— а великая битва идетъ, битва алчности, лжи и похоти, и онъ до изнеможенья опутанъ этими темными силами…

Чувство исчезающей во мрак жизни заставляетъ людей врод Толстого мучиться невыразимо и искать выхода. Они напрягаютъ свой разумъ и свое сердце, чтобы остановить эту гибель. Существуетъ-же, думаютъ они, высшій законъ для всякой дятельности человческой, — или онъ долженъ существовать, — законъ для объединенія людей и очеловченія ихъ, для обожествленія ихъ природы, для утвержденія святого счастья на земл. Скорбитъ душа такихъ людей смертельно, и въ сверхъестественномъ порыв, полномъ мольбы къ Вчному, они начинаютъ провидть этотъ законъ. Онъ — таинственный и природа его досел неразгадана, но онъ — истинный, неподвижный законъ: любовь. Ни мудре, ни проще до сихъ поръ ни одинъ изъ высочайшихъ умовъ не придумалъ, и вс они, вотъ уже три тысячелтія, заканчиваютъ свои душевныя муки завтомъ: любите другъ-друга. Въ этомъ — все: и тяготніе къ верховному началу сущаго, и отысканіе святынь, безъ которыхъ жизнь земная такъ печальна. Къ этому закону, утвержденному на Крест, пришолъ и нашъ великій писатель и проповдуетъ его со всею силою глубокой вры. Но если это верховный, основной законъ человческихъ отношеній, то онъ долженъ руководить всми безъ исключенія поступками человка, какъ-бы малы и ничтожны они ни были, такъ-какъ нтъ поступковъ, которые не имли-бы отношенія или къ самому человку, или къ его ближнимъ. Вотъ и нужно проврить съ точки зрнія этого верховнаго закона вс роды и виды человческой дятельности, весь процессъ ея на земл. При такой проврк уничтожилось-бы великое множество сферъ труда, которыя кажутся честными, будучи безсовстными, множество врованій, считаемыхъ высокими, когда на самомъ дл они ложны. Законъ этотъ, заставляющій всякаго ежеминутно спрашивать своего тайнаго судью — совсть: что я длаю? хорошо-ли это?— законъ этотъ обрекъ-бы небытію цлыя области изъ числа благороднйшихъ теперешнихъ дятельностей — науки, искусства, литературы…

‘Не нарушить законъ пришолъ, а исполнить’. Не ‘химеры’, какъ увряетъ наивно Зола, а именно отвращеніе къ химерамъ проповдуетъ Толстой, находя одинаково химеричными суеврія древняго и современнаго знанія. Не невжество, не лнь, не праздность проповдуетъ нашъ писатель, какъ жалко извращаютъ его мысль недобросовстные люди,— онъ проповдуетъ лишь упорядоченіе труда, направленіе человческой энергіи въ жизнеполезныя формы. Разсянныя силы современной жизни уничтожаютъ самихъ себя. Вспомните условія высоко-организованныхъ западныхъ обществъ, гд формы труда столь разработаны. Тамъ идетъ кипучая борьба между отдльными сословіями. Постоянно случается, что дти одной и той-же семьи отдаются враждебнымъ одна другой профессіямъ. Одинъ сынъ, напримръ, членъ правящей партіи, другой составляетъ ему оппозицію. Одинъ устраиваетъ винокуренные заводы, другой — общества трезвости. Одинъ детъ миссіонеромъ въ дикія страны, другой детъ туда-же сбывать искусственныхъ идоловъ, сфабрикованныхъ при помощи чудесъ цивилизаціи: пара, электричества, химическихъ всовъ. Вс говорятъ и не наговорятся о благодяніяхъ мира, и по крайней мр треть всхъ силъ народныхъ тратится на приготовленіе къ войн и* на самую войну. Блестящіе ряды талантливыхъ людей отдаютъ себя профессіи суда и защиты, но еще боле длинный рядъ и не мене сильныхъ людей посвящаютъ себя подготовк преступленій: устройству кабаковъ, притоновъ, соблазнительныхъ зрлищъ, выставокъ безумной роскоши, наконецъ, прямому обездоленью невжественной массы, хищной эксплоатаціи ея, доводящей до нищеты и нравственнаго паденія. Въ литератур одна часть дятелей проповдуетъ чувственное счастье, искусство ‘пользоваться молодостью’, ‘срывать цвты удовольствія’, другіе подслуживаются инстинктамъ наживы и тщеславія, третьи разжигаютъ политическія страсти, четвертые уединяются въ недоступномъ эгоизм. Всемірный раздоръ раздергиваетъ слагающіяся ткани — культурныя, международныя, междусословныя, причемъ, какъ въ механик, результатъ хаоса всхъ силъ, въ отдльности иногда могучихъ, — равенъ нулю: въ важнйшемъ изъ всхъ вопросовъ на земл, духовномъ счасть — общество не движется впередъ.

Нашъ вкъ какъ-бы помшанъ на развитіи силъ, на скорйшемъ исчерпаніи природы, причемъ держится убжденіе, что чмъ шире раскроется міръ возможнаго, тмъ человкъ будетъ счастливе. Но это глубоко-печальная ошибка. Въ безграничномъ мір искусственныхъ условій ограниченное существо должно растеряться и исчезнуть. Объамериканившіеся европейцы съ восторгомъ отзываются о неслыханномъ развитіи труда въ Новомъ Свт, о дробленіи его въ техник, объ обыча американцевъ чуть не ежедневно мнять свои профессіи. Но и самое явленіе, и восторгъ отъ него внушаютъ тревожныя мысли. Трудъ вещь прекрасная, это не только источникъ удовлетворенія тлесныхъ потребностей, но самъ по себ есть условіе здоровья, упражняя мускулы, мозгъ, нервы, трудъ укрпляетъ вс ткани тла, онъ есть организующее начало и самаго духа. Но именно потому-то и слдуетъ относиться къ этой крайне важной сторон жизни съ величайшею осторожностью. Воздухъ необходимъ для дыханія, но не всякій воздухъ, а лишь чистый, съ вполн опредленнымъ содержаніемъ составляющихъ его газовъ, въ точныхъ предлахъ температуры, влажности, плотности и т. п. Точно также и трудъ: онъ необходимъ, но не всякій трудъ и не во всякой мр. Вн особенныхъ, строговзвшенныхъ условій его полезности, онъ уже приноситъ вредъ.

Чрезмрное разнообразіе труда длаетъ его болю тягостнымъ, чмъ когда-нибудь. При огромномъ выбор занятій человкъ, прежде чмъ нащупаетъ самое подходящее, тратитъ множество времени на то, чтобы испробовать вс неподходящія, а время есть предметъ безцнный, невознаградимый, время не деньги только, это — сама жизнь. Обыкновенно случается, что человкъ, попавшій въ водоворотъ профессій и начавшій пробовать ихъ, тутъ-же и увязаетъ на одной изъ первыхъ встртившихся, пусть она ничуть не соотвтствуетъ призванію, но ‘жена, дти… привычка ежедневно обдать’… А, главное, чмъ-же лучше обжиганье кирпичей сушенья кожъ, или выгонка селитры — телеграфной службы? Дремучій лсъ профессій скрываетъ отъ человка единственное ‘древо жизни’, родъ труда, отвчающаго характеру. Очень часто не нравящееся дло выгодне чмъ любимое, и вотъ музыкантъ въ душ остается за прилавкомъ бакалейнаго магазина, философъ поступаетъ въ таможню. При чрезмрной современной спеціализаціи знаній, профессіи уже теряютъ способность быть призваніями. Он дотого дробятся и мельчаютъ, что духъ человка теряется: онъ еще помирился-бы на выдлк машины, но не можетъ найти счастья въ шлифовк отдльныхъ винтиковъ. Химія, какъ наука, можетъ увлечь человка, но выпариванье соды и соды, соды безъ конца, до гроба — трудъ бездушный, гнетущій. Самая природа труда съ дробленіемъ его измняется: онъ машинизируется, мертветъ. Химія — живой трудъ, но очищеніе нефти — уже мертвый: это элементъ труда, органъ, оторванный отъ живого тла. Невыгоды крайняго раздленія труда (вмст съ выгодами) превосходно изслдованы еще въ ‘Республик’ Платона (гл. ІІ-я), и распространяться о нихъ нтъ нужды. Но разъ такое дробленіе труда гибельно, и разъ оно требуется современной сложною дятельностью, что-же отсюда слдуетъ? Я думаю — то, что и совтуетъ Толстой: нужно тщательно пересмотрть вс виды труда и гибельные изъ нихъ отбросить. Профессій должно быть меньше и он должны быть шире. Какъ около плохой проселочной дороги часто идутъ боковыя тропинки и объзды, такъ и около одного жизненнаго пути, разъ онъ не ясенъ, стелятся многіе кривые и узкіе, заставляющіе человка безполезно блуждать. Разсянная энергія жизни должна найти себ опредленныя, боле глубокія русла — и для этого слдуетъ сократить сть магистралей и мельчайшихъ развтвленій духа, гд онъ истощается и высыхаетъ. Жизнь должна сдлаться проще, вншность ея — бдне, внутреннее содержаніе — богаче. Человку пора ‘опомниться, остановиться’, возвратиться къ самому себ, духовный капиталъ, выбрасываемый теперь съ такою расточительностью наружу, на развитіе комфорта, долженъ оставаться дома и совершать необходимую, великую внутреннюю работу: цивилизовать человческую душу.

Въ самомъ дл, душа человка — кажется, послдній предметъ заботъ современнаго общества. ‘Англичане,— говоритъ Спенсеръ, — гораздо боле стараются о воспитаніи свиней, нежели своихъ дтей’. Школа всюду въ Европ плоха, проникнута схоластикой или основана на хищнической обработк мозга. Еще хуже вншкольное, общественное воспитаніе: съ паденіемъ религіозности и аристократизма подорваны старыя дисциплины совсти и чести, традиціи помутились, и вками создававшійся духовный обликъ европейца расшатанъ. Цльныя, мужественныя натуры, шедшія на костеръ, какъ Гусъ, за толкованіе текста, наивныя и могучія натуры стали до крайности рдки, он вымираютъ, какъ бловжскіе зубры. Вымираютъ убжденія, распространяется равнодушіе къ высшимъ благамъ, (и какъ у дикарей — погоня за украшеніями. Наукою, искусствами, философіей уже не наслаждаются, а лишь татуируются ими изъ тщеславія или вооружаются для борьбы. Татуировка не проникаетъ глубже поверхности, и у очень многихъ раскрашенныхъ образованіемъ людей душа крайне жалкая, остывшая для всего божественнаго, больная душа. Безчисленные психозы и неврозы, маньячества, помшательства, самоубійства — признаки массоваго паденія душъ, это паденіе выказывается нетолько въ повсюду остановившемся прогресс науки, литературы и искусствъ (если они и движутся, то остатками старыхъ силъ — достойной смны которымъ не видно), духовный упадокъ сказывается въ небываломъ и неразршимо-тягостномъ международномъ положеніи, въ засто соціальныхъ реформъ (то что называется ‘кризисомъ парламентаризма’), въ уныніи и пессимизм, завершающемся бредомъ декаданса. Да, итогъ таковъ, что при стремительномъ матеріальномъ прогресс европейское общество значительно -упало въ идеальномъ, населивъ природу міромъ новыхъ, полу-живыхъ существъ — машинъ, создавъ въ ихъ лиц новую касту — хотя-бы и желзныхъ — рабовъ, освобождающихъ насъ отъ, благотворныхъ, жизненныхъ формъ труда, — мы какъ-бы уступили этимъ полусуществамъ часть своей энергіи, часть души своей. Какъ и живое рабство, это полуживое, желзное, начинаетъ уже развращать насъ: вспомните ужасы, описываемые Зола, этимъ Гомеромъ французской буржуазіи. Упадокъ душъ свидтельствуется появленіемъ жестокихъ философскихъ доктринъ, врод эготизма, теоріи ‘огня и желза’ или ученія Ницше. Признаковъ этой душевной хвори множество, и мн кажется врнымъ замчаніе Толстого о ‘пропасти, передъ которой уже стоитъ человчество и въ которую, продолжая идти по тому-же пути, оно неизбжно должно, рухнуться’. Да, если въ европейской рас не окажется запаса силъ, чтобы стряхнуть съ себя кошмаръ теперешней нездоровой цивилизаціи, катастрофа возможна: вспомните могилы благороднйшихъ народовъ юга, изнемогшихъ душевно гораздо ране наплыва варваровъ, вспомните Китай, гд духъ замеръ давно въ отношеніи своихъ высшихъ формъ. Для предотвращенія грозящей намъ духовной смерти (что особенно сознаютъ англійскіе мыслители) необходимо именно то, что рекомендуетъ Толстой: ‘опомниться, остановиться’ на время и строго обсудить: на настоящемъ-ли мы пути, не заблудились ли мы? Вдь если заблудились, то чмъ быстре мы будемъ стремиться впередъ, тмъ это будетъ гибельне для насъ: тмъ дальше и дальше мы будемъ уклоняться отъ надлежащей цли. Если трудъ, которому мы отдаемся, не даетъ намъ истиннаго счастья, если онъ безнравствененъ по своей природ, то чмъ усердне, неутомиме мы будемъ работать, тмъ печальне окажутся итоги жизни, тмъ глубже будетъ отравлена ея радость. Значитъ, прежде всего нужно осмыслить свою роль въ жизни, освтить ее совстью. Мы вс увлечены потокомъ массы, къ которой мы принадлежимъ, мы движемся чужимъ движеніемъ, мы не имемъ своего сознанія, мы слпое орудіе стихійной воли, и эта воля насъ давитъ, порабощаетъ. Пора вспомнить, что мы свободны, мы нетолько обязаны, но и можемъ устроить свою жизнь согласно съ совстью, хотя-бы вся масса человчества мчалась къ пропасти — каждый въ состояніи остановить себя. Себя остановить — вотъ высшая и притомъ возможная задача человка, единственно вполн возможная.

VI.

Разобраться въ формахъ труда, чтобы освободить свою жизнь отъ ложныхъ заботъ — величайшая задача времени. Но какъ отличить трудъ истинный отъ ложнаго? Мало дать одно лишь мрило, — то, что истинный трудъ долженъ быть согласованъ съ закономъ любви: большинство ложныхъ энергій прикрывается знаменемъ любви. Энергію хищную и низкую разоблачить не трудно: приглашать къ ‘недланію’ въ области, напримръ, грабежа, убійства, устройства притоновъ и т. п.— не стоило-бы труда. Легко было-бы разоблачить также множество безполезныхъ, хотя и невинныхъ формъ труда, вредныхъ тмъ лишь, что он отвлекаютъ вниманіе человка отъ боле высокихъ цлей. Съ Толстымъ, скрпи сердце, соглашаются, когда онъ отрицаетъ трудъ биржевого игрока, банкира, фабриканта тхъ производствъ, гд ‘тысячи людей губятъ свои жизни надъ работой зеркалъ, табаку, водки’. Многіе согласились-бы, еслибы нашъ авторъ доказывалъ суету роскоши, или даже отрицалъ низшія формы техники, науки, искусствъ, политики. Но Толстой, съ мужествомъ, свойственнымъ генію, поставилъ вопросъ нетолько о низшихъ, но и о высшихъ формахъ человческой дятельности. Онъ пришолъ къ условному отрицанію современной промышленности, науки, искусства и политики вообще, хотя-бы техникой занимались Лессепсы, наукою — Дарвины, политикою — Гладстоны. Вотъ этого-то отрицанія, дйствительно рзкаго и на первый взглядъ поразительнаго, не понимаютъ и не прощаютъ Толстому его противники. Оно кажется призывомъ къ праздности, къ невжеству и дикости. Когда я прочиталъ ‘Недланіе’ въ первый разъ, мн тоже показалось страннымъ отврженіе такихъ формъ труда, какъ Гладстоновскій гомруль или какъ Дарвинское изслдованіе работы дождевыхъ червей. Гладстонъ и Дарвинъ — дятели, которыхъ я привыкъ, съ тхъ, поръ какъ узналъ о нихъ, носить въ своемъ сердц, какъ образы несравненной нравственной красоты. Люди со столь благородными характерами, столь безкорыстные, оба — пророки своихъ истинъ, одушевленные чувствомъ правды, — они украшали мое сознаніе въ числ тхъ безсмертныхъ, на созерцаніи которыхъ я отдыхаю. Ихъ дятельность я привыкъ чтить какъ высокую, хотя смутно понималъ всегда, что возможна дятельность и выше, какъ напримръ призваніе апостоловъ. ‘Недланіе’ съ категорическимъ отрицаніемъ Гладстона и Дарвина меня удивило, я подумалъ, что Толстой неправъ. Но потомъ я всмотрлся въ мысль его, и она мн стала ясна. Я понялъ, что личности Гладстона и Дарвина нужно отдлять отъ ихъ профессіи, отдлять ихъ намренія, энергію и талантъ — отъ природы самаго дла, которому они служатъ. Прекраснйшія частныя цли могутъ быть несогласованы съ верховною потребностью времени, могутъ заслонять собою эту потребность и отвлекать отъ нея вниманіе людей на временныя, условныя нужды. Наука и политика пользуются давнимъ и безусловнымъ поклоненіемъ общества, благамъ науки и политики поются диирамбы и слагаются оды, и наука, и политика пріобрли какъ-бы священное значеніе, право неприкосновенности. И дйствительно, въ отдльныхъ случаяхъ и наука, и политика оказывали человчеству великія услуги. Но не нужно забывать, что т-же энергіи — наука и политика — въ другихъ случаяхъ приносили не мене великій вредъ: все зависло отъ того, добрая или злая воля ими двигала. Значитъ, основная суть не въ орудіи, а въ вол, орудіемъ владющей, и прежде чмъ загромождать себя, орудіями, необходимо добиться, чтобы воля людей сдлалась доброй, вотъ основная цль, которую слдуетъ неустанно достигать, такъ-какъ все остальное ‘приложится’. Противники Толстого, опираясь на ходячее мнніе, утверждаютъ, что именно наука и политика и ведутъ къ облагороженію человческой воли, и остается только ждать: когда-нибудь, черезъ сотни или тысячи лтъ, когда вс сдлаются просвщенными и богатыми, царствіе небесное само собою явится на земл. Толстой-же думаетъ, что для счастья не нужно ни богатства, ни условной просвщенности, а нужна любовь къ людямъ и воздержность въ жизни. И я думаю, что Толстой правъ. О великихъ благахъ науки, дающей богатство, и политики, дающей миръ, говорится такъ много, что это похоже на идолопоклонство. Весьма полезно взглянуть и на обратныя стороны этихъ благъ. Начнемъ съ матеріализованной науки — съ промышленности, съ воплощеннаго знанія — богатства.

VII.

Богатство, конечно, удовлетворяетъ чувственныя потребности человка, но увеличиваетъ-ли оно радость жизни и способность къ счастью? Перестраиваетъ-ли нашу нервную систему, создаетъ-ли новые органы чувствъ? Нтъ. Пресыщая органы тла, оно переутомляетъ ихъ, ослабляетъ. Вообразите, что стихіи покорены и житница человчества полна. ‘Радуйся, душа, пей и шь и веселись’. Душа обрадуется, я думаю, лишь на самое малое время и затмъ умретъ съ тоски. Естественныя потребности насыщены, но что-же дальше? ‘Счастливцамъ’ неизбжно останется изобртать искусственныя потребности, ‘утонченныя’ привычки и доходить до греческой любви, до римскихъ жестокихъ зрлищъ, до китайскаго опія и гашиша, до клуба обжоръ или клуба самоубійцъ, въ Америк. Вдь самая безумная роскошь только и иметъ цну, пока существуетъ безумная нищета: при равенств условій брилліантъ даетъ не больше удовольствія, чмъ капля росы, драгоцнный шелкъ — чмъ грубая холстина. Привычка сейчасъ-же роняетъ цну всякаго физическаго счастья, и Цезарь въ объятьяхъ Клеопатры былъ не боле счастливъ, чмъ любая пастушеская пара. Богатство, конечно, даетъ возможность ‘пользоваться всмъ’, но самое пользованіе-то это не даетъ удовольствія. Пресыщенные земные боги,— англійскіе лорды и американскіе крезы,— тщетно слоняются по земному шару, шла развлеченій въ трущобахъ Индіи, въ горахъ Пиренеевъ, въ снгахъ Сибири: имъ скучно. Тщетно они дятъ и пьютъ — по цн продуктовъ — за тысячу человкъ каждый: оказывается, любой дровоскъ съ большимъ аппетитомъ стъ свои щи и хлбъ, нежели эти боги — свою амброзію. Въ конц-концовъ боги разстраиваютъ себ и желудокъ, и мозгъ пресыщеніемъ, и тло, и душа начинаютъ отказываться отъ жизни или исчерпываютъ ея остатки въ безумствахъ. Хандра, сплинъ, жажда исчезнуть со свта одолваютъ этихъ ‘счастливцевъ’ — и они умираютъ или долгой, или быстрой агоніей, во всякомъ случа печальнйшей изъ всхъ. Таковъ неизбжный, логическій предлъ матеріальнаго счастья. Уже и теперь примры безчисленны, а когда равенство уничтожитъ тщеславіе, призракъ мнимаго величія богатства, тогда послднее потеряетъ всякую цну. Въ чемъ-же секретъ несчастія богачей? Да въ томъ, что у нихъ нтъ ни физическаго, ни психическаго аппетита: нтъ ни потребностей, ни любви къ людямъ, единственнаго вчнаго источника счастья. Ротшильдъ, отказавшійся отъ привязанностей, превращается въ Робинзона на необитаемомъ остров. Зачмъ ему безмрное богатство? Вдь лично ему достаточно двадцати су въ день, какой нибудь бутылки молока. Если и бываетъ Ротшильдъ счастливъ, истинно счастливъ, то не у себя въ подвалахъ, набитыхъ золотомъ, и даже не на бирж, гд пресмыкающаяся предъ нимъ подлость уже надола ему, а только у себя въ дтской, гд помогаетъ строить своему ребенку карточный домикъ, или за семейнымъ столомъ, или въ дружеской бесд съ однимъ-двумя старыми знакомыми. Только немножко любви, доступной: нищему, скрашиваетъ сренькое существованіе этого калифа биржи, въ передней котораго толпится боле герцоговъ и rois en exil, чмъ при двор Людовиковъ. Если вспомнить этихъ Людовиковъ, то и у нихъ въ жизни не было счастья выше и чище, чмъ привязанность къ кому-нибудь: къ дтямъ, фавориткамъ, жен, пріятелямъ. Какую-бы вы ни взяли физически-счастливую обстановку, психически она несчастна, если нтъ въ душ того-же загадочнаго талисмана,— любви… Откуда нисходитъ оно, это божественное настроеніе? Почему оно посщаетъ чаще хижины бдняковъ, нежели раззолоченные палаццо? Отчего нельзя его купить ни на какое золото, и отчего оно дается даромъ еле-лепечущему ребенку? Любовь, какъ я думаю, есть даръ и съ нею нужно родиться, какъ и со всякимъ дарованіемъ, но это даръ наиболе распространенный, подобно здравому смыслу: онъ удлъ всхъ людей, хотя и въ различной степени. Если всякій даръ обязываетъ имъ пользоваться, развить его до совершенства, то тмъ выше долгъ развивать въ себ и лелять любовь, этотъ первоначальный, изъ самой сущности міра текущій источникъ радости. Богатство само по себ не вызываетъ и не увеличиваетъ симпатіи въ людяхъ. Оно скоре разъединяетъ, нежели сближаетъ людей, боле плодитъ вражду, нежели миръ. Я думаю, что чрезмрное развитіе богатства на Запад — одна изъ могущественнйшихъ причинъ упадка душъ, о которомъ я говорилъ выше. Простыя, мужественныя, глубоко-религіозныя и нравственныя населенія Англіи, Германіи, Америки, Франціи были развращены появленіемъ на сцен золотого идола. Когда-то эти населенія вели бдную, трудовую жизнь, съ физическими лишеніями, но съ спокойною, свжею душой. При всхъ матеріальныхъ недостаткахъ, было психическое довольство. Не было обманчиваго призрака блаженства роскоши, такъ какъ не было самой роскоши, или она была въ зародыш, или, наконецъ, была скрыта отъ народа. Теперь она открыта и открыты пути къ ней, въ души пахарей и рабочихъ вселился алчный бсъ, отрывающій отъ родного поля, влекущій за океанъ, въ шахты, въ рудники, во всевозможное рабство — добровольное, въ отличіе отъ прежняго, насильственнаго, при которомъ внутренно человкъ оставался свободенъ. Худшее изъ рабствъ — порабощеніе души грубому, матеріальному идеалу — вытекло изъ чрезмрнаго уже и теперь развитія промышленности. Задавшись цлью разбогатть во-что-бы ни стало, человкъ, конечно, долженъ оставить другую цль — служеніе правд жизни, и любовь къ людямъ долженъ припрятать подальше. Трудно быть богатымъ, не эксплоатируя ближнихъ, не отчуждая у нихъ силой или хитростью часть ихъ энергіи въ свою пользу. Развитіе безумныхъ богатствъ на Запад сопровождается обездоленіемъ низшихъ массъ или въ самой стран, или въ колоніяхъ, или въ сосднихъ странахъ. Идеалисты матеріализма (если позволено будетъ такъ выразиться) думаютъ, что когда техника разовьется до своихъ предловъ, все для всхъ станетъ дешево и доступно. Историческій опытъ это ршительно опровергаетъ: уже и теперь большинство отраслей промышленности достигло предловъ. Хлба производится боле чмъ нужно для того, чтобы накормить до-сыта все человчество, такъ-что американцы откармливаютъ пшеницей скотъ, однако, цлые милліоны людей умираютъ отъ голоднаго истощенія. Въ самарскій голодъ весь правый берегъ Волги былъ заваленъ хлбомъ, а лвый — погибалъ отъ голода. Въ 1891 году въ Тульской губерніи народу было нечего сть и изъ той-же Тульской губерніи везли хлбъ на продажу въ Москву, гд хлба было своего довольно: на мст, голоднымъ, было неначто покупать. Англичане откармливаютъ сахаромъ свиней: дотого онъ дешевъ, но для сотенъ милліоновъ людей сахаръ еще роскошь. Возьмите другой товаръ: ситецъ. Его выдлано столько, что имъ можно одть опять-таки весь земной шаръ, однако, въ сосдств съ фабриками, въ обнищавшихъ деревняхъ, пока мать моетъ дтямъ рубашонки, они сидятъ голые, такъ-какъ нечмъ перемнить. Возьмите желзныя дороги: он могли-бы возить вдесятеро боле народа, но вынуждены часто катать пустые позда, въ то время, какъ вдоль рельсовъ тянутся тысячныя партіи рабочихъ, у которыхъ нтъ даже и трехъ рублей, чтобы заплатить за проздъ.

Но допустимъ, что когда-нибудь капиталистъ, какъ говорятъ, и превратится лишь въ ‘управляющаго своихъ капиталовъ’, фабрикантъ — въ ‘директора фабрики’. Этотъ моментъ застанетъ человчество обремененнымъ множествомъ искусственныхъ привычекъ, привитыхъ техникой. Какъ-бы ни былъ правильно распредленъ трудъ, какъ-бы ни былъ онъ машинизированъ, все-же на безчисленное множество искусственно ‘нужныхъ’ вещей потребуется страшно много труда, и все время рабочаго будетъ занято, а ‘время — предметъ благородный’ какъ справедливо замтилъ Шопенгауэръ: время — это сама жизнь. Человкъ изъ рабства капиталистамъ попадетъ въ рабство своимъ матеріальнымъ привычкамъ и удовлетворенію ихъ станетъ отдавать золотые дни и годы, данные каждому лишь однажды. Вс будутъ богачами, и вс будутъ работать безъ конца, чтобы удержаться на этомъ уровн, и работа эта будетъ безрадостна. Психически-нормальный типъ труда, связывающаго человка съ жизнью природы, будетъ разрушенъ, богачъ съ ‘утонченными’ физическими привычками явится съ огрубвшею, опустошенною, матеріализованною душою. Когда человкъ выйдетъ изъ бдности, гд любовь упражняется необходимостью взаимной помощи, въ сферу богатства, гд помощь никому не нужна, божественное чувство симпатіи къ человку должно ослабть, можетъ развиться не теперешній эгоизмъ, а нчто худшее: равнодушіе людей другъ къ другу, неспособность любить, даже желая этого. Человчество, поработивъ себя матеріальному труду, обезпечивъ себ чувственное благополучіе, омертветъ до уровня растеній, превратится въ своего рода лсъ организмовъ, хотя и живыхъ, но душевно-неподвижныхъ. Поэтому нормою труда матеріальнаго слдуетъ считать тотъ, который удерживаетъ человчество на извстномъ уровн бдности, на уровн естественныхъ, здоровыхъ потребностей, на уровн энергическихъ желаній, которыя для блага людей не должны быть никогда осуществлены. Только бдность можетъ (при соціальномъ равенств) обезпечить досугъ и свободу, необходимыя для духовной жизни, только бдность можетъ поддерживать вчно святой пламень любви человка къ человку. Этимъ я проповдую не нищету, а бдность, т.-е. извстную средину между двумя, по моему мннію, одинаково ужасными крайностями.

VIII.

Матеріализованная наука, — промышленность — есть лишь средство. Какъ средство — она полезна. Но стоитъ ей превратиться въ цлъ, какъ она становится вредною: она не увеличиваетъ счастья, а уменьшаетъ его. Если трудъ только средство, то человкъ поработаетъ сколько нужно и перестанетъ, если-же это цль — ему приходится работать сверхъ нужнаго, безъ устали и безъ конца. Трудъ требуетъ жизни, а жизнь дается одна. Совершенно тоже отношеніе къ счастью иметъ и нематеріализованная наука, богатство которой — знаніе. Знаніе оказываетъ безчисленныя услуги, пока остается въ роли средства, но какъ цль сама по себ оно превращается въ того-же вреднаго идола, какъ и богатство. Знать — природная потребность мозга, какъ работать — потребность мускуловъ. Въ силу этого вс люди обладаютъ знаніемъ въ мру своего мозга: ошибочнымъ или врнымъ, это другой вопросъ, но и ошибочное знаніе, разъ его считаютъ за истинное, доставляетъ столы-со-же удовольствія, сколько истинное, а иногда и больше, такъ-какъ въ первомъ случа участвуетъ вкусъ каждаго и его фантазія, а во второмъ приходится узнавать безразличныя или даже непріятныя вещи. Единственное преимущество знанія истиннаго — въ его полезности, въ его способности быть орудіемъ обогащенія. Вс это хорошо чувствуютъ, и кром немногихъ геніевъ, увлекающихся наукой безкорыстно, все остальное человчество восхищается ею, какъ иной бдный дворянинъ богатой купчихой: за деньги. Исключительно корыстолюбіе заставляетъ людей смотрть на знаніе какъ на достоинство, почти какъ на добродтель. Однако, въ такомъ случа и товаръ, которымъ вы владете, есть ваше достоинство и добродтель. Знаніе, какъ и товаръ, можетъ пріобрсти всякій (здоровый, конечно) человкъ, какъ и товара, знанія можно лишиться, перезабыть выученное, и примровъ подобныхъ банкротствъ безконечно больше, нежели купеческихъ. Знаніе передаваемо, оно можетъ увеличиваться и уменьшаться, оно служитъ практической жизни, оно — предметъ тщеславія купцовъ науки — купцовъ я говорю потому, что знаніемъ торгуютъ, словомъ — полная аналогія съ товаромъ. Нето всякое истинное достоинство: умъ, геній, доброта сердца, красота, сила. Все это дары природные, съ ними должно родиться, ихъ пріобрсть нельзя, попытки ограниченныхъ людей пополнить свою душу изъ учебниковъ ничуть не выше хитрости двицъ, черпающихъ свой румянецъ изъ коробки. Достоинства не передаваемы и не отъемлемы, они дйствуютъ постоянно, составляя органическое цлое съ человкомъ. Наконецъ, всякое истинное достоинство никогда не бываетъ въ тягость человку или его ближнимъ,— тогда-какъ знаніе — очень часто. Нахватавшійся знаній, какъ и нахватавшійся вещей, иногда длается несчастнымъ, теряется и не знаетъ, какъ въ нихъ разобраться, куда ихъ пристроить. Непристроенное къ длу знаніе странно, какъ брошенный въ пол товаръ, тогда-какъ умъ, красота, добродушіе сами себ довлютъ. Какъ-бы ни были велики истинныя достоинства, человкъ пользуется ими всегда въ полной мр, тогда какъ въ отношеніи знаній всегда лишь частичкой, остальныя свднія лежатъ праздно. Въ достоинств нельзя пресытиться, въ знаніи — можно, какъ и въ богатств. Средній мозговой аппетитъ иметъ свою норму насыщенія, поглощаемыя сверхъ этого свднія ведутъ къ умственному неваренію — къ запору знаній, превращаются въ своего рода фекальныя массы въ голов педанта, или къ изверженію водянистыхъ и расплывчатыхъ трактатовъ, полусырыхъ, непереваренныхъ компиляцій, чмъ хвораютъ такъ-называемые графоманы. Итакъ, знаніе не есть достоинство, а лишь имущество, идейный предметъ, и въ мр естественной потребности знаніемъ обладаютъ вс. Благоговть передъ знаніемъ нтъ причинъ какъ передъ хотя-бы драгоцннымъ товаромъ или полезнымъ орудіемъ. Знаніе (даже истинное), какъ всякое орудіе, совершенно нейтрально и столь-же охотно служитъ какъ разуму, такъ и безумію, какъ праведнику, такъ и злодю. Я не буду говорить о ядахъ Локусты, объ адской машин и тому подобныхъ, требовавшихъ очень рдкихъ знаній, предметахъ. Я спрошу только: не послднее-ли слово знанія составляютъ митральезы и мелинитъ? Или электрокуція, смертная казнь посредствомъ электрическаго тока: разв это не послднее слово — и не одной науки, а цлаго ихъ ряда,— наукъ естественныхъ, математическихъ, юридическихъ и соціальныхъ? Нетолько самый блестящій отдлъ физики участвуетъ въ этой операціи, но и уголовное право, и гигіена, и медицина, и этика, и даже эстетика. Несчастный, приговоренный къ смерти на основаніи ‘гуманныхъ наукъ’, тщетно проситъ, какъ милости, чтобы его повсили или отрубили голову, лишь-бы не подвергали загадочной, невыразимо-страшной смерти ‘отъ какого-то ему неизвстнаго электричества. Его все-таки вяжутъ и сажаютъ на стулъ, ему, цпенющему отъ ужаса, прикладываютъ ко лбу патентованные проводники… Раздается трескъ, лицо и фигура преступника искажаются въ невроятной судорог, такъ-что веревки прорзываютъ тло до костей. Слышенъ стонъ, и разносится запахъ жаренаго мяса. Замтьте: человкъ умираетъ не гд-нибудь въ лсной трущоб, въ когтяхъ голоднаго звря, а въ Нью-Іорк, центр самой прогрессивной, передовой, блистательной республики, президентъ которой клянется ‘положивъ руку на библію, которую подарила ему въ дтств его мать’. Дло происходитъ въ богато-устроенномъ кабинет со всми гигіеническими приспособленіями, телефонами, телеграфами, среди бла дня и въ обществ отборной интеллигенціи: тутъ и ученый профессоръ электротехники, слдящій за дйствіемъ законовъ природы, ученый законовдъ, соблюдающій интересы права, нсколько врачей, слдящихъ за здоровьемъ (!) преступника, и между ними женщина-врачъ (я описываю дйствительный случай), тутъ-же ученйшій пасторъ-богословъ, шепчущій молитву, фотографъ, старающійся отчетливо снять сцену, ‘представители печати’, старающіеся записать ту-же сцену. Тутъ, какъ видите, цлый маленькій конгрессъ отъ всхъ областей знанія, каждый изъ представителей которыхъ блюдетъ интересы своей науки.— Господа ученые, цвтъ человчества, братья-люди! могъ-бы вскричать несчастный, если-бы ротъ у него не былъ завязанъ:— вы меня зажариваете какъ краснокожіе своего плнника! Гд-же ваши истины, величіе вашихъ наукъ? Неужели Франклинъ сводилъ молнію изъ тучъ для палачей? Неужели Христосъ шолъ на крестъ для того, чтобъ пасторъ имлъ возможность благословить подобіемъ этого креста мои муки?..— Монологъ подобный былъ-бы возможенъ, такъ-какъ при недостаточной изученности этой отрасли электротехники — электроубійства — несчастный еще долго корчится и необходимо бываетъ прожигать его токомъ еще и еще разъ.

— Чмъ-же знаніе виновато? воскликнетъ читатель:— виноваты люди и пр. Чмъ-же виновата физика, химія, физіологія, право, гигіена, и пр., и пр., — рядъ наукъ, вошедшихъ въ это событіе?— Ничмъ не виноваты, но все-же, господа, ничего и возвышеннаго въ поведеніи этихъ наукъ въ данномъ случа невидно. Невидно, чтобы он предостерегли своихъ носителей, заставили-бы ихъ смутиться, бросить это страшное дло. Достоинства именно и невидно въ знаніяхъ, впрочемъ, его невидно даже и въ тхъ случаяхъ, когда знанія служатъ благой цли. Изобртенье Уатта и Стефенсона одинаково равнодушно мчитъ на себ героевъ, какъ и мерзавцевъ, изобртенье Морза — передаетъ со всхъ концовъ свта и чувства дружбы, и замыслы хищниковъ. Пожалуй, въ этомъ есть свое величіе: ‘какъ солнце освщаетъ праведниковъ и гршниковъ’, знаніе освщаетъ дорогу и злу, и добру. Но это величіе стихійное, т. е. мертвое, какъ солнце, которому нтъ дла до человческихъ радостей и печалей. Пользоваться стихіей можно какъ средствомъ, но длать ее цлью — безумно: это значитъ вносить въ свою живую душу смерть, что и замтно на тхъ гелертерахъ, у которыхъ знанія перевсили умъ и другіе, боле живые инстинкты: ‘Слоны, лошади, собаки гораздо интеллигентне многихъ нмецкихъ ученыхъ’, съ грустью замчаетъ Геккель. Механическая природа знанія выказывается и въ томъ, что оно легко усвояется даже животными и совсмъ незрлыми дтьми. Какъ простой матеріалъ ума, знаніе иметъ конечно свое абсолютное значеніе, но о немъ господствуетъ тотъ-же предразсудокъ, какъ и о богатств: чмъ больше его, тмъ будто-бы для человка лучше. Это — суевріе бдности, воображающей, что желанія ея безконечны, на самомъ дл, переходя опредленную, небольшую, необходимую органически норму знаній, наполнивъ умъ, все остальное знаніе, какъ и избытокъ богатства, является безразличнымъ и ненужнымъ. Знанія для людей съ необъятно-помстительными умами, для геніевъ, могутъ еще быть источникомъ постояннаго удовольствія — не какъ цль, а какъ средство работы мозга, какъ чугунныя гири для сильныхъ мускуловъ, вообще-же знаніе не ведетъ къ радости, а скоре отравляетъ ее, что замчено еще въ начал міра, въ библейскомъ сказаніи: ‘А отъ древа познанія добра и зла не шь, ибо въ день, въ который ты вкусишь отъ него, смертью умрешь’ (Быт. 2. 17). Ту-же мысль выражаетъ Екклесіастъ: ‘Во многой мудрости много печали’. Знаніе, насыщая пытливость, убиваетъ интересъ вещей, радость узнаванія. Невдніе — синонимъ невинности — психическое условіе блаженнаго состоянія какъ животныхъ, такъ и людей: каждый человкъ, выходя изъ невднія дтства, теряетъ свой очарованный рай. Ежедневный опытъ убждаетъ, что самое темное невжество не мшаетъ счастливому настроенію: самый искренній смхъ вы услышите въ людской комнат, въ подвалахъ рабочихъ, самое безумное веселье — въ дтской, да разв еще среди рзвящихся на вол животныхъ.

Знаніе поднимаетъ покрывало Изиды, за которымъ въ сущности оказывается пустота. Знанія абсолютныя, врод математическихъ, мертвы, безстрастны, и чмъ точне они, тмъ мене интересны. Кому, кром спеціалистовъ, радостно сознаніе того, что дважды-два составляетъ четыре, что квадраты временъ обращеній планетъ пропорціональны кубамъ большихъ полуосей орбитъ? Знаніе интересно, пока оно еще недостоврно, и разъ утвержденное, теряетъ свое обаянье: обратно съ чувствомъ, которое и при повтореніи даетъ свойственную ему радость. Если знаніе природы не даетъ счастья, то знаніе жизни раскрываетъ столько прикрытыхъ цвтами язвъ, столько гнусныхъ мерзостей, столько коренного, лежащаго въ самой природ зла, что несомннно отравляетъ сознаніе. Недаромъ послднее слово философіи — пессимизмъ, опровергнуть логику котораго — не имя вры (которая есть чувство, а не знаніе) — невозможно. Единственное утшеніе на вершинахъ знанія, какое встрчаетъ мудрецъ, это выводъ, что онъ ‘знаетъ, что ничего не знаетъ’, что ‘истина есть дочь времени’ (Бэконъ), что она условна и эфемерна, что ни одно знаніе не раскрываетъ своей послдней тайны. Философъ на этой лишь стадіи высшаго невднія постигаетъ блаженство ‘нищихъ духомъ’ или дтей, которымъ ‘открыто то, что скрыто отъ мудрецовъ’.

IX.

Знаніе по природ своей не свободно отъ ошибокъ, и чмъ возвышенне дятели, тмъ печальне ихъ увлеченія. Всякая ошибка вооружается здсь всею мощью великаго человка, его обаяніемъ — и длается для массъ неодолимой. Она увлекаетъ за собою людскую толпу и сильне, чмъ всякая иная преграда, заслоняетъ истину. Условность знанія длаетъ то, что высокая идея заслоняетъ иногда высшую) и часто замчательный человкъ съ величайшей энергіей преслдуетъ цль, которую человчество потомъ будетъ проклинать: стоитъ вспомнить завоевателей, воображавшихъ, что они совершаютъ великое дло, нагромождая груды труповъ на своемъ пути, истребляя племена и народы. Завоевать міръ — мысль исполинская, но она превращается въ ничто предъ лицомъ высшей правды. Точно также и изучить весь міръ, завоевать его научно, или обогатить весь міръ — все это задачи величественныя, но съ верховной точки зрнія — незначительныя. Высочайшая, божественная задача не во вншнемъ мір, а внутри насъ — задача завоевать наше сердце для Царства Божія, его познать, его обогатить.— Къ сожалнію, работа многихъ благороднйшихъ геніевъ, увлеченныхъ второстепенными, побочными цлями, не смягчала людей, а часто еще боле ожесточала. Дарвиновскія гипотезы, необычайныя по остроумію и близкія къ истин, не сдлали добрымъ ни одного сердца и не способствовали примиренью людей. Напротивъ: кроткій и скромный философъ далъ людямъ знамя для вчной борьбы, далъ девизъ, за который ухватилось все злое и алчное въ просвщенномъ свт. До Дарвина зло не имло своей мірообъемлющей теоріи, своей религіи, которая оправдывала-бы вражду: Дарвинъ далъ ее. Если все слабое обречено на гибель, если борьба за существованіе есть непререкаемый законъ, и если эта борьба есть единственный источникъ совершенства, то да здравствуетъ борьба! А въ борьб годится всякое оружіе: оно тмъ лучше, чмъ вредне для противника, и все равно — будетъ-ли это рыцарскій мечъ или веревочная петля, мужество или подлая измна. Vae victis! Теорія Дарвина произвела потрясающее нравственное впечатлніе, повлекла за собою переворотъ нетолько въ назж, но и въ значительной степени въ міросозерцаніи европейскихъ обществъ. Открытія Дарвина совпали, къ несчастію, съ эпохою узурпаторовъ во Франціи, съ эпохой Бисмарка и рядомъ блистательныхъ побдъ нмцевъ. Въ то время какъ авторитетъ науки провозглашалъ борьбу, какъ вчный и благодтельный законъ, авторитетъ политики объявлялъ, что ‘сила выше права’ и что великія народныя цли должны ршаться ‘огнемъ и желзомъ’. Ошеломленное человчество видло и законъ, и его немедленное, страшное подтвержденіе. Оно видло двухъ геніевъ, вдохновленныхъ — одинъ исканіемъ міровой правды, другой — вковыми народными мечтами, пришедшихъ къ одному и тому-же выводу. Оно видло, съ какимъ восторгомъ наука привтствовала Дарвина и какъ восптъ былъ Бисмаркъ. Все это не могло не отразиться на настроеніи современнаго общества и отразилось чрезвычайно вредно. Гуманнымъ истинктамъ — продукту долговременной и трудной культуры — былъ нанесенъ страшный ударъ, грубо-матеріальные — восторжествовали. Все европейское, а затмъ и ‘наше общество и преимущественно молодое поколніе весьма твердо пошло по тому пути, который создалъ европейскую буржуазію’, какъ писалъ Шелгуновъ. Онъ объяснялъ это грубо-эгоистическое превращеніе молодежи экономическимъ прогрессомъ, но едва ли это врно: виноваты были могучія идейныя вліянія, боле яркими выразителями которыхъ явились Дарвинъ и Бисмаркъ. Идеи Дарвина могли быть условно истинными, но он для своего времени были вредны. Всякій ядъ есть несомннная химическая истина, но будучи введенъ въ тло, производитъ въ немъ страшное опустошеніе. Существуютъ, какъ я думаю, и въ психическомъ мір свои яды, извстныя открытія и идеи, которыя, входя въ организмъ души, разрушаютъ его. Множество теорій имли вредное значеніе — достаточно вспомнить инквизицію, іезуитизмъ, феодальное право, научныя заблужденія Аристотеля, Птоломея и т. п. Я думаю, и гипотезы Дарвина для своего времени были немене вредными, нежели идеи Игнатія Лойолы. Вдь что такое знаменитая формула — цль оправдываетъ средства — какъ не предсказаніе struggle for life. Сравнительно высокій строй души европейскаго общества первой четверти этого вка былъ несомннно расшатанъ двумя величайшими представителями науки и политики, и слдуетъ пожалть, что эти замчательные люди, придя въ міръ, не направили своихъ могучихъ силъ на служеніе другимъ цлямъ. Мы не узнали-бы, быть можетъ, столь ‘достоврно’, что происходимъ отъ обезьяны, что только борьбою совершенствуется жизнь, мы не имли-бы въ Европ лишней великой державы, но мира и счастья, пожалуй, было-бы больше. Мы подавлены теперь вооруженіями — плодами политики, но и въ нравственной сфер дарвиновскіе законы продолжаютъ угнетать совсть людей. Не могу забыть того душевнаго разлада, какой выносилъ я когда-то изъ университетскихъ лекцій зоологіи. Отъ хо до и часовъ утра у насъ читалъ профессоръ Н. П. Вагнеръ, пламенный сторонникъ Дарвина, а сейчасъ-же за нимъ, отъ и до 12 часовъ — покойный теперь профессоръ М. Н. Богдановъ, столь-же упорный противникъ Дарвина. Одинъ читалъ курсъ безпозвоночныхъ, другой — курсъ позвоночныхъ. Оба профессора были нетолько ученые, но и писатели, замчательные художники слова, оба — въ философской части курса — разбирали Дарвина нетолько съ ученой, но и философской точки зрнія, и въ сильныхъ, возвышенныхъ опредленіяхъ отрицали другъ друга… Надо замтить, что защитникъ Дарвина (въ литератур — ‘Котъ Мурлыка’) хотя и провозглашалъ гробовымъ голосомъ, что ‘природа только сильному даетъ право жизни’ — самъ всю жизнь проповдуетъ милосердіе къ слабымъ. Разв это не разладъ?

Кром науки (охватывающей въ широкомъ смысл и міръ искусствъ), есть еще родъ духовной дятельности, заманчивой и почетной, но обильной ложью: это политика. Политика та-же промышленность, товаръ которой — національные или групповые интересы. Она такъ-же эгоистична и ненасытна, какъ и коммерческое дло. Цли ея такъ-же матеріальны и чувственны, въ ней столько-же фальсификаціи, и даже больше. Какъ и промышленность, политика вся основана на сдлкахъ, условіяхъ, компромиссахъ, случайныхъ требованіяхъ: никакихъ ‘категорическихъ императивовъ’ въ ней не бываетъ. Въ наук хотя полагаемая цль — всегда истина,— въ политик и того нтъ. Въ ней ‘языкъ данъ для того, чтобы скрывать свои мысли’, по знаменитому опредленію Талейрана. Величайшіе политики, врод названнаго или его достойныхъ преемниковъ — Меттерниха, Бисмарка, Биконсфильда — откровенно сознавались, что не брезгаютъ никакими средствами для блага своихъ странъ. Въ европейскихъ сношеніяхъ слишкомъ грубыя средства повывелись (хотя еще сто лтъ тому назадъ сосднія государства держали на жалованьи министровъ сосднихъ державъ), но въ отношеніи къ язычникамъ до сихъ поръ практикуется напр. Англіей подкупъ, обманъ, захватъ, система ловушекъ и т. п. Принципы, установленные въ классической книг Маккіавели (‘Государь’, особенно 18-я глава) далеко не забыты. Вспомните Австрію, ‘удивившую міръ неблагодарностью’, Англію, державшую сторону рабовладльческаго Юга, принудившую Китай отравляться опіемъ, вырзавшую Суданъ подъ предлогомъ порядка, вспомните Пруссію, разгромившую свою союзницу въ датской войн, ныншнюю Италію съ ея ненавистью къ Франціи и пр. и пр. Современная вншняя политика большинства державъ кишитъ измною и насиліемъ, какъ и всегда. Даже гуманнйшіе политики, врод Брайта или Гладстона, вынужденные преслдовать второстепенныя цли, работали довольно безплодно. Даже такія возвышенныя задачи, какъ національное объединеніе, какъ освобожденіе своей родины, развитіе политическихъ правъ и т. п., если всмотрться въ нихъ глубже, не то, чмъ он кажутся: въ основ ихъ вы видите замну одного эгоизма другимъ. Народности, лишенныя политическихъ правъ, мечтаютъ о нихъ какъ о нкоемъ высшемъ благ, тогдакакъ въ сущности благо получается чаще всего условное, корыстное, непрочное. Что нужно для счастья нмца, итальянца, венгерца, ирландца или кого хотите на свт? Нужно не боле того, чтобы у каждаго былъ свой уголокъ подъ небомъ среди любящихъ людей, чтобы каждый могъ отдыхать глазами на красот природы, мыслью — на тайнахъ міра, чувствомъ — на сочувствіи всхъ ко всмъ. Задача счастья — въ ощущеніи въ себ хорошаго человка и въ окружающихъ — такихъ-же милыхъ, добрыхъ людей, которымъ хотлось-бы помогать и оказывать знаки душевнаго расположенія. Вотъ и все счастье — здоровое и достойное человка. Другой видъ счастья: чувствовать себя или близкихъ сильне, богаче, умне и т. д. окружающихъ, счастье превосходства надъ ними, и даже насилія. Это счастье не здорово: оно на злой подкладк и такъ или иначе отравляетъ душу тончайшимъ ядомъ зависти и ненависти къ людямъ. Эгоистическое счастье разъединяетъ людей и плодитъ безконечную вражду. Національныя и освободительныя движенія, какъ они ни кажутся благородными, обыкновенно основаны на эгоизм, почему и разршаются въ новыя формы насилія не лучше старыхъ. Возьмите Венгрію, съ ея угнетеніемъ славянъ, Германію, Италію, балканскія страны посл осуществленія ихъ національныхъ идеаловъ. Даже сами нмцы — кто потрезве — соглашаются, что объединеніе въ общій, великій фатерландъ имъ обошлось ужасно дорого: изъ патріархальной страны философіи и искусствъ, добродтельной и мечтательной, обогащавшей міръ такими явленіями, какъ реформація и нмецкая философія, — Германія превратилась въ грубое и задорное казарменное государство. Интеллектуальный и нравственный уровень понизился: даже философы, врод Гартмана или Момсена мечтаютъ о походахъ и побдахъ, прогрессъ знаній и искусствъ затихъ, явилась необходимость безконечно вооружаться, создавать небывалыя коалиціи, подавлять налогами и себя, и сосднія державы — до полнаго истощенія нкоторыхъ, вмсто роста дружескихъ чувствъ и обмна просвщеніемъ идетъ обмнъ угрозъ, мрачный призракъ грядущей истребительной бойни какъ кошмаръ мучитъ вс народы. Точно такая-же порча народнаго характера замчается въ Италіи, въ славянскихъ странахъ: всюду за освобожденіемъ развивается шовинизмъ и національная алчность. То-же будетъ и съ маленькой Ирландіей, если благородная мечта Гладстона осуществится. Никто, конечно, не иметъ права удерживать маленькій народъ въ связи съ чуждой націей, разъ онъ этого не хочетъ. Но не хочетъ онъ этого больше изъ дурныхъ, нежели хорошихъ чувствъ. Возмутительны притсненія англійскими лордами фермеровъ, и съ этимъ нужно ‘было бороться, но автономія можетъ сдлать ирландцевъ не мене несчастными, нежели теперь. Вмсто англійскихъ хищниковъ найдутся свои, туземные, и сверхъ того, съ самостоятельностью начнется эра тревоги и жертвъ, чтобъ отстоять ее. Всякій маленькій народецъ, получившій политическое бытіе, не мирится съ своими сосдями, а начинаетъ ихъ бояться и ненавидть пуще прежняго: венгры — славянъ, итальянцы — французовъ, сербы — болгаръ, норвежцы — шведовъ и т. п. У маленькаго народца, чувствующаго свою незначительность, развивается страшная зависть, лихорадочное желаніе себя отгородить и обособить, обставиться крпостями, пушками и т. п. ‘Націи’ при населеніи какого-нибудь Парижа или даже одной части Парижа приходится заводить громоздкій государственный аппаратъ, министерства, департаменты, армію, флотъ, посольства и т. п. Все это требуетъ массы средствъ отъ населенія. Боевой аппаратъ готовъ — является искушеніе испробовать его противъ слабйшаго сосда. Ростутъ, конечно, вншніе и внутренніе долги, населеніе бднетъ, а главное — грубетъ нравственно. Все это ожидаетъ и Ирландію, и она, какъ вс другія обособившіяся страны, будетъ тяжело наказана за подъемъ недобрыхъ чувствъ, движущій національнымъ броженіемъ. Я лично уважаю всякую національность и считаю, что ‘раздленіе языковъ’ принесло свою пользу въ исторіи, какъ въ органическомъ царств — раздленіе породъ. Въ національности раскрылась вся роскошь человческаго типа, все разнообразіе его, вся возможность, въ него заложенная. И пока національность слагается естественно, она прекрасна, но когда начинаютъ нарочно ее создавать, часто сочиняя,— она является только зломъ.— Естественное распаденіе нкоторыхъ народностей, разъ оно идетъ не путемъ насилія, только желательно, какъ достиженіе общенія боле широкаго, чмъ племенной союзъ. Хорошо, когда національности слагаются, но еще лучше, когда он сливаются между собою. Вдь съ высшей, всемірной точки зрнія, національная отчужденность есть какъ-бы измна человчеству, отрицаніе его идеи. Какъ религія нкогда раздляла страны, а теперь уже не раздляетъ (напримръ, католическую Германію отъ протестантской), такъ и національность уже видимо утрачиваетъ это свойство. Итальянцы, нмцы и французы въ Швейцаріи составляютъ своего рода ‘тройственный союзъ’ несравненно крпче бисмарковскаго созданія, а главное — чудесне: три племени, въ другомъ мст ненавидящія другъ друга, здсь составляютъ одинъ народъ и одну страну. Точно также и въ Америк въ еще боле грандіозныхъ размрахъ идетъ претвореніе двудесяти языкъ Европы въ одну семью. Въ самой Европ теперь уже установилось какъ-бы общее отечество: иностранецъ всюду пользуется совершенно одинаковымъ покровительствомъ законовъ, какъ и въ своей стран, и на совершенно равныхъ правахъ съ туземцами можетъ посвятить себя всякому труду. Боле того: гражданинъ малокультурной страны, врод Турціи, захавъ въ Англію, находитъ даже несравненно лучшія условія, нежели въ своемъ отечеств: онъ пользуется заграницей большею свободою дятельности, и въ гостяхъ онъ чувствуетъ себя не ‘какъ дома’, а гораздо лучше. И вотъ, въ такое-то время, когда идетъ великій процессъ сліянія народовъ, въ разныхъ странахъ раздувается національный вопросъ, маленькая Финляндія или Ирландія желаютъ быть во что-бы ни стало особыми государствами, а благородные дятели врод Гладстона посвящаютъ подобнымъ мечтамъ всю свою энергію. Суетность этой ‘національной’ политики еще ярче видна на примр южно-американскихъ, пиренейскихъ и скандинавскихъ государствъ. Въ указанныхъ враждующихъ странахъ все одинаково: племенное происхожденіе, языкъ, вра, культура, даже исторія. Въ силу лишь случайности эти народцы обособились когда-то и ненавидятъ теперь другъ друга, ведутъ борьбу. Тоже самое б^по въ феодальное время въ Европ и у насъ — въ удльную эпоху. Я лично всмъ сердцемъ желаю Ирландіи, какъ и всякой стран, счастія и свободы, но не думаю, чтобы путь къ этимъ благамъ шолъ чрезъ политическую обособленность. Вдь гомруль Ирландія уже имла, и даже больше того: она нкогда имла и полную независимость, но это не избавило ее отъ ига англичанъ, какъ и самихъ англичанъ ихъ свобода не избавила отъ ига ландлордовъ. Политика съ ея условною, сегодняшнею правдой безсильна разршить великіе историческіе вопросы, какъ и наука съ ея относительнымъ знаніемъ. Необходимо участіе въ жизни иного, боле верховнаго дятеля съ значеніемъ вчнымъ и абсолютнымъ. Этотъ дятель есть совсть.

XI.

‘Отречься отъ политики, говорятъ противники Толстого,— значитъ отказаться отъ участія въ самыхъ дорогихъ и важныхъ интересахъ общества, значитъ эгоистически запереться въ своей личности’. Я думаю, напротивъ: принципъ Толстого не разобщаетъ людей, а соединяетъ, длаетъ ихъ собственно боле политическими существами, чмъ они были. Въ самомъ дл, современная политика въ сущности отрицаетъ истинную общественность: раздляя человчество на коалиціи, государства, сословія, партіи, фракціи и оттнки фракцій, дробя общество, политика дробитъ и общественный интересъ, членъ партіи, обязанный подчиняться кружковому мннію, пріобртаетъ механическое, узкое міросозерцаніе и поступаетъ машинально, по команд вождей. Такой членъ, отдавъ свой голосъ представителю, можетъ преспокойно оставаться дома и уже цлые годы, цлую жизнь не вспоминать объ общественныхъ интересахъ. Даже парламентаризмъ, при всемъ его относительномъ совершенств, какъ формы общественной жизни, даетъ пока одну иллюзію народовластія, властью пользуются только крайне немногіе и преимущественно эгоистическіе элементы — честолюбцы, не брезгающіе никакими компромиссами или глядящіе на политическую борьбу какъ на спортъ. Благороднйшіе дятели въ парламентскихъ странахъ сторонятся отъ политической сцены, и чмъ порядочне человкъ, тмъ затруднительне онъ себя чувствуетъ въ этомъ хаос сдлокъ, условностей и dos—dos. При всемъ желаніи отнестись честно къ своимъ обязанностямъ, и даже именно вслдствіе этого желанія, они являются не у мста, они торчатъ въ качеств ‘дикихъ’ гд-нибудь на верхнихъ скамьяхъ парламента, возбуждая насмшки и презрніе своихъ товарищей. Въ парламентскомъ государств каждый членъ его обязанъ подчиняться ршенію большинства, т.-е. высшимъ авторитетомъ является не совсть, а ариметическая цифра. Существуютъ, однако, вопросы, и именно самой глубокой важности, которые сдлокъ не допускаютъ: ршающимъ голосомъ въ нихъ можетъ быть только совсть. Уступать ближнимъ — долгъ, но только въ области матеріальной, въ сфер нравственной каждый долженъ быть неподвиженъ какъ скала. Въ такомъ искреннемъ, могучемъ проявленіи совсть нетолько не разрушаетъ ни политики, ни науки, ни искусства и т. д., но именно она-то и создаетъ возможность истинныхъ формъ этихъ дятельностей.

Въ самомъ дл, только нравственность даетъ содержаніе истинной политик. Только совсть — если она сильна — вовлекаетъ каждаго человка въ круговоротъ общественной жизни. Совсть есть абсолютный законъ, не разршающій человку оставаться равнодушнымъ или поступаться своими убжденіями ни въ общественныхъ, ни въ государственныхъ, ни въ международныхъ длахъ. Нравственный человкъ не мирится ни съ какимъ зломъ, гд-бы онъ ни встртилъ его, въ своей-ли душ или душ ближняго, въ семь, обществ, человчеств. Онъ не долженъ непремнно ‘вступать въ бой съ неправдой’, какъ напыщенно выражаются маленькіе поэты. Исходъ физическаго ‘боя’ всегда сомнителенъ, а главное — онъ уничтожаетъ одну изъ сторонъ, онъ что-то насилуетъ, кого-то обижаетъ, а нравственному человку жаль вдь даже своего врага. Борьба физическая вызываетъ ненависть — вещь невыносимую для совстливаго человка. Поэтому, не прибгая къ грубымъ средствамъ, онъ тмъ обязательне считаетъ для себя борьбу нравственную: мольбою, увщаніемъ, лаской, убжденіемъ ума, доводами знанія (истинная роль знанія), матеріальною помощью жертвамъ зла (истинная роль богатства). И сверхъ того у него есть реальное средство повліять на зло — устраниться отъ него. Не входя ни въ какіе компромиссы со зломъ, совстливый человкъ отходитъ отъ него, отказываетъ ему въ своемъ участіи. Бгите отъ зла: это всмъ доступно, и если бгущихъ будетъ много, то зло останется въ пустот и задохнется какъ-бы въ безвоздушномъ пространств. Физическая борьба, говоритъ Толстой, только плодитъ вражду, подбрасываетъ огню злобы горючій матеріалъ, удаляясь-же отъ неукротимой ненависти нравственный человкъ обуздываетъ ее. Путемъ простого ‘недланія’, отказываясь быть прямымъ и даже косвеннымъ орудіемъ цлей, которыхъ его совсть не признаетъ, истинно добрый, гуманный, мягкій человкъ является крайне-полезнымъ дятелемъ, вноситъ въ окружающую среду чрезвычайныя, необъятныя перемны. Никакіе насильственные перевороты не вносили въ жизнь людей и сотой доли тхъ измненій, какія вносятъ подобные добрые, совстливые и въ силу этого неуступчивые люди,— неуступчивые до конца. Скажите, что кром совсти въ состояніи дать человку — каждому, какъ-бы онъ ни былъ малъ и незамтенъ — такую всеобъемлющую роль въ обществ, такую долю существеннаго участія въ политической жизни? Тутъ голосъ гражданина никогда никому не передается, онъ никогда не смолкаетъ въ угоду партіи, онъ полновсно идетъ въ итогъ общественнаго настроенія. Въ то время какъ современная политика нетолько допускаетъ отсутствіе многихъ голосовъ, но даже и требуетъ этого, совсть не длаетъ исключеній: разъ ‘вс виноваты за всхъ’ (Достоевскій), вс обязаны подавать голосъ свой, хотя-бы его и не спрашивали. Въ то время какъ современная политика длаетъ гражданъ простыми нулями, имющими значеніе лишь при единиц — вожд партіи, совсть считаетъ каждаго человка единицей со всми реальными и неотъемлемыми ея правами. Только совсть даетъ объединяющее начало. Идея добра все-же симпатичне и понятне всмъ людямъ, чмъ какой угодно частный интересъ,— сословный, профессіональный, національный, личный. Современная политика, основанная на компромисс, лишена этого объединяющаго начала. Во всхъ странахъ замчается паденіе парламентскаго большинства, дробленіе партій, ршеніе вопросовъ случайнымъ, коалиціоннымъ большинствомъ, причемъ изъ какихъ-бы элементовъ послднее ни составилось, меньшинство сейчасъ-же начинаетъ доростать до большинства — съ явною и единственною цлью его низвергнуть. Вопросы, ршаемые крошечнымъ большинствомъ, даютъ идеалъ разногласія, гд половина націи должна подчиняться другой половин. Только совсть способна объединить огромное большинство: предъ голосомъ Божіимъ разногласіе исчезаетъ.

XII.

То-же животворное вліяніе производитъ совсть и въ области всякаго иного труда, въ области науки, искусствъ и пр. Совсть даетъ указаніе, что истинно и что ложно въ этихъ областяхъ, что нужно людямъ и что ненужно. Если сдлано что-нибудь великое въ исторіи, то только благодаря лишь участію нравственнаго чувства: расширеніе свободы, смягченіе нравовъ, развитіе состраданія къ несчастнымъ, развитіе просвщенія — все это работа совсти. Навянная эволюціонной философіей теорія, будто ‘все сдлается само собою’,— дайте время — и цивилизація безъ всякихъ нашихъ усилій подкатитъ человчество какъ по рельсамъ къ золотому вку,— есть печальное заблужденіе, своего рода фатализмъ, развращающій сознаніе культурныхъ народовъ не мене чмъ вра мусульманъ въ предопредленіе. Если ‘не слдуетъ спшить’, если ‘все сдлается постепенно’, то каждый человкъ отдльно можетъ творить все, что ему нравится, хотя-бы крайнюю мерзость. Есть простодушные философы, оправдывающіе свои мерзости даже статистикой: надо-же кому-нибудь заполнять извстныя клтки статистическихъ таблицъ, такъ-какъ это, будто-бы, непререкаемый соціальный законъ и т. п. Все это пустыя и жалкія бредни, тмъ боле опасныя, чмъ боле он вооружены аппаратомъ науки.

Общество, дйствительно, подвинулось въ послдніе вка, но обязано этимъ движеніемъ совсмъ иному методу, нежели рекомендуемый постепеновцами. Общество двигалось не ежедневнымъ отправленіемъ своихъ маленькихъ длъ, а могучимъ напряженіемъ совсти, порывомъ въ область новой, боле справедливой жизни. ‘Со временъ Іоанна Крестителя,— сказалъ Христосъ, — Царствіе Божіе с.ъ усиліемъ дается’. Для движенія требуется постоянная затрата силъ, и ни одинъ человкъ, ни одно поколніе не можетъ ни на минуту освободить себя отъ вчнаго долга движенія. Прогрессъ совершается работою безконечно-малыхъ единицъ: значитъ, каждая единица должна работать, и работать не ‘немножко’, не ‘ограничиваться кое-какими попытками’, ‘взносами’, ‘участіемъ’ въ какихъ-нибудь благотворительныхъ, научныхъ, художественныхъ учрежденіяхъ, — нужно работать много и сильно, нужно, ‘спшить длать добро’, по прекрасному выраженію доктора Гааза. Надо вритъ, что дло нравственнаго перерожденія есть живое дло, осуществимое при нашей жизни, что каждый изъ насъ можетъ увидть новую эру. Царствіе Божіе всегда близко: оно наступаетъ теперь-же, въ каждую минуту, когда вы ощущаете въ себ доброе движеніе сердца, и весь вопросъ о томъ, чтобы этихъ добрыхъ движеній вызывать въ себ и другихъ какъ можно больше.

Нтъ боле опаснаго заблужденія, будто отдльный человкъ — ничто въ соціальномъ поток, и что поэтому не стоитъ бороться за истину въ доступныхъ каждому будто-бы ‘микроскопическихъ размрахъ’. Странное и грустное заблужденіе! Пусть на протяженіи тысячелтій, въ масс несчетныхъ милліардовъ человческихъ единицъ, отдльная жизнь ничтожна,— хотя и здсь имена Будды, Моисея, Конфуція и др. до сихъ поръ еще живы и творятъ свое дло. Но мриломъ своего значенія нужнобрать не тысячи лтъ, а лишь срокъ своей собственной жизни — 30, 50 лтъ дятельности, а на такомъ тсномъ участк времени отдльная личность уже замтна. И пространствомъ нужно брать не весь земной шаръ, а лишь то общество, гд вы живете, кругъ изъ какой-нибудь сотни лицъ, и здсь-то ужь никакъ нельзя сказать, что отдльная личность тонетъ въ такомъ кружк. Здсь личность не ничтожна, и если захочетъ, то и можетъ быть значительной, сильной, великой. Замчали-ли вы, что съ кмъ-бы вы ни познакомились, вамъ ничего не стоитъ сдлаться человкомъ близкимъ, интимнымъ, вліяющимъ существенно на жизнь вашего знакомаго, недавно еще совершенно вамъ неизвстнаго? Стоитъ лишь искренно захотть сблизиться и подойти къ человку съ братскими чувствами. Вс мы нуждаемся въ участіи и охотно допускаемъ въ нашъ внутренній міръ всякое сочувствіе. При ныншнемъ какомъ-то механическомъ онмніи общества (признакъ чрезмрной его организованности) отдльная личность скована ложнымъ представленіемъ о своемъ ничтожеств, огромное большинство людей просто изъ трусости не идутъ, на великія и вполн безопасныя дла, хотя были-бы вполн для нихъ пригодны. Вдь въ сущности всякое великое дло — поразительно просто и вншнихъ условій требуетъ не боле, чмъ иныя ничтожныя предпріятія. Тайна великаго дла — въ нравственной ршимости создать его, въ работ совсти. Чаще всего эта ршимость является какъ преодолніе гипноза трусости большою страстью или большимъ талантомъ, но очень многія великія дла совершены обыкновенными, заурядными людьми. Надобно замтить, что наибольшею осуществимостью отличается именно доброе: безконечныя неудачи обыкновенныхъ смертныхъ, если разсмотрть ихъ хорошенько, зависятъ отъ недоброй подкладки ихъ попытокъ. Неудачамъ подвергаются карьеристы разнаго рода, люди, добивающіеся богатства, власти, почета и т. п. Въ свалк съ подобными-же искателями они ослабваютъ и часто не доходять до своей недоброй дли. Наоборотъ: кто ищеть добрыхъ цлей,— любви къ людямъ, служенія имъ, тотъ не встрчаетъ препятствій. Но если добрыя цли и сопряжены иногда съ преградами, то для преодолнія ихъ нуженъ не рдкій талантъ, не трудно-добываемая наука, не богатство, еще трудне пріобртаемое, а нужна всего лишь дятельная совсть. Только это,— но это безусловно необходимо, и при этомъ условіи даже одинъ человкъ получаетъ громадное значеніе. Онъ ‘заражаетъ міръ людей своей печалью страстной, онъ увлекаетъ ихъ на встрчу бурь и грозъ’. Маленькій, скромный человкъ можетъ быть Моисеемъ своего маленькаго народа, кружка знакомыхъ и родныхъ, пророкомъ, способнымъ вывести ихъ изъ психическаго плна тхъ или иныхъ суеврій въ область боле свтлаго міросозерцанія. Вспомните основателей нкоторыхъ нравственныхъ ученій, устраивавшихъ прекрасный, чисто-райскій бытъ въ своихъ общинахъ.

Но если чудо нравственнаго перерожденія общества доступно темнымъ и среднимъ людямъ, руководящимся только совстью, то что-же-бы вышло, если-бы на подвигъ любви выступили высшіе геніи человчества, земныя ‘начала, господства, власти’? Трудъ Гладстоновъ и Дарвиновъ и теперь возбуждаетъ заслуженное удивленіе, и теперь невольно благоговешь предъ этими исполинами духа, но что-же было-бы, еслибы эти великіе старцы вооружились благовстіемъ правды, проповдью не условныхъ, мняющихся мнній, а истины вчной, безусловной, всмъ и каждую минуту необходимой? Что, еслибы вс эти громадныя энергіи, разсивающіяся теперь въ промышленности, искусствахъ, спеціальныхъ наукахъ, политической борьб и пр., сосредоточились на работ совсти?

Работа совсти.

Читайте также: