Нина Петровская
Нина Петровская
Раб
Раб
II.
II.
———————————————————-
Раб, Петровская Нина Ивановна, Год: 1906
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Темнеет. На озере серые волны. Сосны почернели и шумят.
Я уезжаю. Уложены вещи, уплачены счета, порвались все нити, что два месяца связывали меня с маленькой летней комнатой, через час пустая, холодная, она безжизненно затихнет до будущей весны.
Последний раз стою у окна, и туда, в шумящий мрак, горько улыбаюсь соснам, гранитам и бледному небу, — голубоокой стране шлю печальную благодарность за отошедшие ясные дни.
Два месяца назад приехал я сюда, как беззаботный, летний гость. Тогда зацветала сирень, и на террасе чуть завивался нежно-зеленый, тонкий хмель.
Меня провожала жена. Усталая, грустная, в пыльном дорожном платье она сидела на постели и с горьким упреком смотрела мне в глаза. Обижалась, что я хотел остаться без неё, не понимала радости уединения.
Когда мы прощались, в глазах её стояли злые, упрямые слезы, а мне хотелось петь, смеяться, убежать от её вагона прямо в шумящий незнакомый лес. Целовать там розовые стволы тоненьких сосен, забыться в душистозеленом мраке, не помнить, не думать, не знать ничего.
В маленьком домике над тихим озером нас поселилось четверо — два финна с бронзовыми лицами, знающие, только свой непонятный и трудный язык, я и она, — та, которая ходит, сейчас по пустынному берегу, ломая тонкие пальцы.
Мы познакомились вечером первого дня.
Бледным золотом горела сапфирная вода. Золотые искры сверкали в черных волосах. Грустное лицо тихо розовело в бархатно-теплых лучах.
— Вы одна здесь?
‘Одна’.
— Можно посидеть около вас, на этом камне?
‘Можно’.
Улыбнулась просто, ясно, как ребенок.
Погас золотой пожар, похолодела, побледнела вода, воздушным серебром засияла вдали. В молитвенно-строгой тиши наступила белая, северная ночь.
В старой лодке, плотно врезанной в остывший песок, сидели мы двое.
Я слушал нежный, незнакомый голос, смотрел в непонятно дорогое лицо, и казалось мне, что ласковые, свежие пальцы тихо касаются моего темного сердца, никогда не знавшего счастья.
Разве жизнь моя с той, что десять, лет называлась моей женой, не была тяжелым подвигом, вечной тоской по ней, по незнакомой женщине с печальными глазами?
С тех пор прошло два месяца. Воплотилась мечта. После долгой муки мы нашли друг друга, мы были вместе, мы любили.
Я не помню, когда она приходила, я не знаю, как мы расставались, точно длилась одна бесконечная брачная ночь.
А маленькие серые конверты, надписанные ломающимся детским почерком, все с большим упорством ложились, по утрам у моей и у нашей постели.
И вот около сложенных вещей стою я, как вор. Через час в опустелой комнате она останется одна.
Может быть, задыхаясь от слез, она упадет на наши холодные подушки и здесь, как труп, пролежит до утра. Может быть, останется у черного окна, и в шелестящий мрак, с упорным отчаянием, с немым проклятием вонзятся острые, блестящие зрачки.
Я буду далеко.
Завтра ночью, вся теплая и розовая от сна, маленькая женщина спрыгнет, ликуя, с своей одинокой постели и привычно страстным поцелуем разожмет мои немые холодные губы. Увижу знакомые стены, строгие ряды книг на высоких полках, мой забытый письменный стол. Вся жизнь моя вновь сожмется роковым безысходным кольцом, но я не захочу ничего, кроме этой комнаты, что покидаю… Знаю, все знаю!..
Я бегаю от угла до угла, от угла до угла.
Закрываю глаза…
Блаженно-ясное лицо выступает из мрака.
— Ты со мной навсегда?
— Навсегда, — отвечаю я чуть слышно.
— Я знала, знала, мы не можем расстаться, — говорит она, улыбаясь.
— Мы не можем расстаться, повторяю я тихо.
Маленькая женщина, с смешным, полудетским лицом, грубо встает между нами.
Десять лет я знаю это лицо, эти властные слабые руки. Во все минуты, когда я хотел быть собой, она приходила такая. Что-то привычно-теплое, сонное, качающее как колыбель, волнами движется от неё ко мне и медленно омрачает сознание.
Хочется лечь, задремать, странно жажду я её покоя и тепла.
…Она медленно входит в комнату.
Лицо у неё, в сумраке, белое, красивое, бездумное, как у мертвых. Стемнело совсем. За окнами черные сосны и мрак.
Сидим рядом на белой несмятой постели. У нас холодные, холодные руки. Я знаю, ей хочется плакать, дико и громко стонать, но говорит она просто, и голос её ясен, как всегда.
— Поцелуй меня, — говорит она. Свершается печальный и страшный обряд. В жуткий мрак, в глухую, безгрезную ночь увлекает покорное, страстное тело.
— Я твой, возьми мою жизнь, мою душу. Я твой навсегда.
Померкшие влажные глаза смотрят точно с далекого, тихого дна.
Мы двое рядом. За окнами черные сосны и мрак.
Нужно решить все, сейчас, немедленно. Кажется, так просто с беззаботным смехом вскочить с этой страшной постели, вместе раскрыть уродливые чемоданы, выбросить книги, вещи, белье, раскидать их везде, сказать ей только одно, одно слово, — а потом — взять белый лист и беззаботной рукой убить маленькую женщину с её ненужной десятилетней любовью.
Она встает, прямая, строгая, лицо у неё как белая каменная маска. Несколько мгновений смотрим друг на друга, мы — оба навсегда простившиеся с жизнью. Целую её руки. В глазах моих, как в зрачках убийцы, навсегда запечатлеются дрожащие белые пальцы.
Вдоль темных заборов я еду, как вор. Сосны шумят, плещут серые волны, камешки шуршат на берегу. Мне холодно, мне так холодно, точно вся грудь моя превратилась в кусок голубого прозрачного льда.
Ночь. Черные сосны качаются в мозгу.
Меня встречает жена.
В спальне две постели сдвинуты рядом. Так было десять лет назад, так будет всегда.
Сидим мы близко, раздетые, в белых рубашках. Мне стыдно моего полуголого тела. Хотелось бы быть здесь в застегнутом черном сюртуке, в высоких колющих воротниках. Смотрю на близко склоненную полную шею жены, и тусклый, белый туман застилает глаза.
Медленно, медленно сдавить пальцами упругую белую шею, долго смотреть в помертвевшие от ужаса глаза, потом бросить ее, обезумевшую, дико захохотать, закружиться по комнате в белой, короткой рубашке и все хохотать, хохотать…
Она придвигается ближе, круглые, голые руки легли мне на плечи, в глазах знакомый пьяный призыв.
‘Я не видала тебя два месяца’, говорит она, значительно улыбаясь.
Маленькие руки грубо привычным движением касаются тела. Ложимся мы близко. Полуголая, счастливая, торжествующая, она бесстыдно тянется ко мне.
С открытыми глазами я глухо падаю в тьму.
— Прости меня, ты знаешь, я твой — шепчу я чуть слышно в немую, отошедшую даль.
— Я кук-ла, — говорю я жене.
Она не понимает и смеется последним бессмысленным смехом… Я кукла…
Черные сосны качаются в мозгу.
Первая публикация: ‘Перевал‘ No 2, 1906 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.