Пятое путешествие Лемюэля Гулливера, Козырев Михаил Яковлевич, Год: 1926 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 113 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Михаил Козырев

Пятое путешествие Лемюэля Гулливера,

капитана воздушного корабля,

В ЮБЕРАЛЛИЮ,

лучшую из стран мира,

называемую также страной

лицемерия и лжи

Источник текста: М. Козырев. Пятое путешествие Гулливера и другие повести и рассказы. М.: Текст, 1991, стр. стр. 99 — 200.

Распознание: В. Г. Есаулов, 9 марта 2010 г.

Эта книга содержит рассказ о том:

как капитан Гулливер из Нотингемшира, будучи преследуем по возвращении из страны гуигнгнмов церковью, спасается от ареста на воздушном корабле и, гонимый бурею, спускается в неведомой стране, называемой Юбераллией,

как Гулливер, будучи приговорен там к смерти, избегает каз-ни и становится рассказчиком его величества короля, а затем и придворным летописцем великой и победоносной войны этого государства со своим исконным врагом — Узегундией,

как из-за невоздержности языка, потеряв милость императо-ра, Гулливер признан был несуществующим,

как он вел в столице Юбераллии жизнь человека-невидимки и спасся на прибывшем из Бразилии корабле,

как затем он вернулся на родину и удивлял своими рассказа-ми государственных людей Британии и континента.

Здесь же рассказывается:

о расовой совести,

о добровольных казнях,

о волшебном зеркале,

о сожжении всех книг,

о превращении мужчины в женщину,

разрешается вопрос о возможности невозможного и сообщается много других полезных и ценных сведений.

Предисловие издателя

Получив от тетки моей, мисс Элеоноры Симпсон в наследство небольшое имение в Нотингемшире, где покойница доживала остаток дней, я должен был лично прибыть туда, чтобы приве-сти в порядок довольно-таки запутанные дела по этому имению. Желая расплатиться с кредиторами, не трогая участка зем-ли, бывшего издавна собственностью фамилии Симпсонов, и не имея для этого свободных средств, я решил реализовать движимое имущество покойной, состоявшее из кое-каких дра-гоценностей и хранившихся в сундуках старых мехов и платья. Разбирая это имущество, я наткнулся на толстый портфель крокодиловой кожи с золотой монограммой ‘Л.Г.’ и, не без труда справившись с замком, так как ключ от портфеля давным-давно был потерян, нашел довольно-таки объемистую рукопись, написанную почерком первой полови-ны восемнадцатого столетия на бумаге, носившей водяные знаки того же времени, испещренную поправками, сделанны-ми другой рукой.

Заинтересовавшись содержанием рукописи и с большим трудом одолев неразборчивый почерк, я доискался, что рукопись эта заключает в себе описание пятого, еще не известного нико-му, путешествия капитана Л. Гулливера, близкого родственника и друга предка моего Ричарда Симпсона*, бывшего когда-то владельцем этого имения.

Указания на то, в силу каких причин рукопись, вполне под-готовленная к печати, не увидела света, я не нашел ни в ней самой, ни в других документах фамильного архива. Вероятнее всего, сэр Ричард, умерший, как известно, в цветущих летах, не успел принять мер к ее опубликованию, а мистер Гулливер, в силу деликатности своего характера, не счел возможным беспо-коить наследников требованием возврата рукописи.

Считая, что опубликование этой рукописи является моей, как последнего из фамилии Симпсонов, обязанностью, я осмелива-юсь представить ее на суд читателей, принося извинения за не-которые неровности этой, все еще не потерявшей интереса кни-ги. Я нашел более правильным не восстанавливать, как это ны-не принято с сочинениями старинных авторов, первоначального текста книги и издаю ее с поправками сэра Ричарда, на которые тот был уполномочен автором. Поправки, впрочем, касались лишь мелких погрешностей стиля, излишних длиннот и под-робностей.

Пользуюсь случаем, чтобы отвести от покойного капитана выраженные некоторыми из моих друзей, познакомившихся с книгой по рукописи, обвинения в том, что он, изображая Юбераллию, имел в виду нынешнее правительство одной дружест-венной державы, расположенной на берегах Рейна, Эльбы и Одера. Считая излишним доказывать здесь всю нелепость этого предположения, ибо при известной всем проницательности ка-питан Гулливер все-таки не мог двести лет назад предвидеть осуществление изображенных им порядков правительством так называемой Третьей Империи, я, впрочем, не собираюсь ему запретить признать свое лицо в зеркале лучшей из стран, когда-либо существовавших на земле.

Право предоставить вашему милостивому вниманию пол-ное и подробное, снабженное учеными примечаниями издание этой рукописи я оставляю за собой и своими на-следниками.

Чарльз Симпсон, эсквайр

Нотингем

* Ричард Симпсон — фантастический издатель романа Свифта ‘Путешествия Гулливера’, сообщающий в предисловии к роману биографические сведения о Гулливере. {Здесь и далее примечания М.Козырева.)

Глава первая

Жизнь Гулливера в Нотингемшире по возвращении из четвертого путешествия. Церковь преследует Гулливера. Гулливер принимает предложение быть капитаном воздушно-морского судна. Неожиданный отлет. Гулливер спускается в незнакомой стране и попадает в руки полиции.

Читателю известно уже от родственника моего Ричарда Симпсона, что всеобщее любопытство к скромной моей личности заста-вило меня покинуть Редрифф и купить небольшой клочок зем-ли с удобным домом близ Ньюарка в Нотингемшире, на моей родине. Я перебрался туда с женой и детьми и, само собой ра-зумеется, не забыл привезти туда и двух своих жеребцов, напоминавших мне о счастливой стране гуигнгнмов*. Луч-шим отдыхом для меня было уединение в конюшие с благо-родными животными, заставлявшими меня забывать все боль-шие и маленькие неприятности, неизбежные в жизни каждого человека, даже такого, как я, наслаждавшегося почетом, славой, достатком и благословенного обширным и любящим се-мейством.

Три года наслаждался я тишиной и довольством. Но ничто не вечно, читатель, тем более счастье и покой че-ловеческие. Ненависть злобных еху** настигла меня и в этом уютном уголке.

* Гуигнгнмы — лошади, населявшие страну, в которую Гулливер попал во время четвертого своего путешествия: это нравственно совершенные существа, в жизни которых Гулливер нашел образец добродетели и счастья.

** Еху — грубые животные, населявшие страну гуигнгнмов. В образе еху Гу.мивср карикатурно изображает человеческие недостатки.

Живя весьма скромно и уединенно, навещал я лишь старого священника, который закрыл глаза покойному родителю моему и ныне доживал век в маленькой хижине на опушке со-снового леса. Вечерами, прогуливаясь меж вековых деревь-ев, вели мы длинные беседы, касаясь в них не столько житейских, сколько философических вопросов. Я не стес-нялся высказывать перед ним издавна мучившее меня со-мнение: действительно ли человек создан Богом, и не бы-ло ли при самом акте творения какой-либо пакости, про-деланной отцом лжи и зла так умно и хитро, что ста-рина Бог не заметил ошибки и, благословив семя дьявола, на-всегда уклонился от какой-либо заботы об усовершенствовании своего создания.

Священник, проживший слишком длинную жизнь для того, чтобы не знать людских недостатков и слабостей, а также несо-вершенств нашей жизни, рассказами о подвигах святых, добро-детельных и истинно великих людей направлял отравленный скептицизмом ум мой к той мысли, что заложенное в нас семя добра не умрет и некогда прорастет оно пышным цветком, за-глушив все волчцы и все тернии. Не скажу, чтобы речи его убеждали меня, но общение с благочестивым старцем помо-гало преодолевать все более и более частые припадки ми-зантропии.

Но еще прежде, чем к старцу подкралась смерть, сла-бость здоровья заставила его покинуть кафедру и передать место молодому преемнику. Преемник этот посетил стари-ка как раз в один из тех вечеров, когда мы вели наши беседы.

Молодой священник сразу же не понравился мне: низкий лоб, небольшие хищные и острые глазки и огромные челюсти напоминали о его слишком близком родстве с презренными еху. Обстоятельства подтвердили, что он и в самом деле недале-ко ушел от этих животных.

— Ваши мысли,— сказал он мне,— я бы назвал еретически-ми и богохульными.

Тщетно мой старый друг пытался оправдать мои со-мнения, ссылаясь на испытанные мною превратности судь-бы: молодой священник не пощадил и добродушного стар-ца, укорив его в плохом исполнении долга перед цер-ковью, раз подобные мне еретики еще остались в его приходе.

Не желая вступать в излишние пререкания, я взял шляпу и покинул хижину, которую долгое время считал как бы вторым своим домом. Припадок мизантропии посетил меня: как всегда искал я утешения в конюшне, но ласковое ржание жеребцов не внесло мира в мою душу.

Старый священник через неделю скончался, оставив и дом и церковь на попечение своего недостойного преемника. Этот последний первую же проповедь посвятил моей ничтож-ной особе.

Говорил он в этой проповеди о волках в овечьей шкуре, о пшенице и плевелах и, приводя отрицательные примеры, довольно-таки прозрачно намекал на человека, побывавшего во всех странах мира, как существующих, так и несуще-ствующих (он осмелился уличить меня во лжи), которого ни наставления родителей и пасторов, ни прирожденный ум, ни знания, ни полная испытаний жизнь не могли научить вере в начала премудрости и благости Божией, а только ожесточили сердце, посеяв в нем семена безбожия Он сказал даже, что этот человек чернокнижник и кол-дун, что он держит в своей конюшне демонов, обращенных им в лошадей, и творит с ними по ночам бесов-ские действа.

Я ушел из церкви с тем, чтобы в ней никогда не появлять-ся: но это навлекло на меня новые гонения. Не было такой кле-веты, не было такой брани, которую не обрушил бы на меня этот служитель алтаря. И хотя соседи, прекрасно знавшие меня, не верили ни одному его слову, все же я не мог избе-жать подозрительных толков, косых взглядов и других призна-ков неприязни со стороны доверчивых людей, обманутых свя-щенником.

Жизнь в имении стала невыносимой. Все чаще и чаще уез-жал я в город, где познакомился с одним чрезвычайно любопытным человеком. Это был Эдвард Джонс — кора-бельный архитектор. Лучшие из судов, которые до сих пор бороздят волны океана, построены этим замечатель-ным человеком. Скопив своим трудом значительную сум-му денег, он удалился от дел, посвятив все свое время физическим опытам. Целью этих опытов не было, одна-ко, ни превращение металлов, ни отыскание философско-го камня: он исследовал возможности постройки быстро-ходных судов, не подверженных изменчивым волнениям океана. Долговременные размышления привели его к мыс-ли, что таким судном может быть только судно, движущееся по воздуху.

Оно уже было построено, когда я познакомился с Джонсом. Узнав о моей, как капитана дальнего плавания, опытности, он на весьма выгодных условиях предложил мне командование этим судном.

Мне давно опостылела спокойная жизнь, и я с восторгом принял его предложение.

Судно представляло из себя лодку, привязанную тросами к большому наполненному разреженным воздухом шару. Джонс был уверен, что шар этот может поднять не только эки-паж из двух человек, но и изрядное количество груза: то обстоятельство, что шар, будучи притянут к полу сарая, как только ослабляли веревки, немедленно поднимался к потолку, убедило меня в полной осуществимости плана. Мы даже попробовали подняться вдвоем и несколько минут плавали на высоте пяти футов, так как кровля сарая мешала подняться выше.

— Чего же нам ждать,— сказал я Джонсу,— нагрузим лодку провизией и полетим.

Хотя Джонс был осторожнее меня, но он согласился, и на 19 июля 1730 года был назначен первый пробный по-лет.

Оставив Джонса за приготовлениями к путешествию, я от-правился в свое имение, чтобы сделать перед отъездом необходимые распоряжения. Втайне я рассчитывал в случае удачи опыта убедить своего друга сразу же предпринять более или ме-нее продолжительное путешествие.

Домашних своих я застал в чрезвычайном волнении и трево-ге. Жена, дрожа и запинаясь, рассказала мне, что днем два раза приходил шериф, имевший будто бы уже приказ о моем аресте по обвинению в колдовстве и богохульстве.

— Если не хочешь попасть в тюрьму,— сказала она,— ради Бога, не ночуй дома.

Попасть в тюрьму, когда завтра, подобно птице, я собирался взмыть к облакам.

— Успокойся, друг мой,—сказал я,— шериф уже засел в карты, и даже пожар не заставит его оторваться от этого занятия.

До наступления ночи успел я сделать все: написал завеща-ние, собрал необходимые для дороги вещи, причем не за-был набить небольшой мешок золотом для коммерческих операций, оставив семейству довольно-таки крупную сумму денег.

Как ни трогательны были слезы прощания, как ни жаль было семейству моему расставаться со мной — на этот раз никто не отговаривал меня от путешествия. Пользуясь ночной темно-той, а также тем, что окрестные собаки, зная мою честность, не лаяли на меня, я скрылся из родного угла, научив жену, как на-править шерифа по ложному следу.

В назначенный день выволокли мы вместе с Джонсом нашу лодку на улицу удивленного городка и, привязав шар к дереву, начали погрузку. Но не окончив и половины дела, увидели мы шерифа, раздвигая толпу шествующего к нам в сопровождении двух полицейских.

Я в это время находился на борту лодки.

— Именем закона,— произнес шериф, увидев меня.

Полицейские готовы были выполнить приказание своего на-чальника, но я, выхватив нож, перерезал веревку и на глазах удивленной толпы и растерявшихся от неожиданности поли-цейских поднялся к облакам.

— Теперь побеседуем, — успел я крикнуть шерифу.

Полицейские стояли, беспомощно растопырив руки. Джонс что-то объяснял им, сильно жестикулируя. Кто-то из толпы по-пытался схватить покачивавшуюся футов в десяти от земли ве-ревку — я тотчас же отрезал эту последнюю возможность, намо-тав ее на барабан.

Шериф скоро ушел, разочаровавшись в возможности выпол-нить приказ о моем аресте, а я продолжал плавать над городом на потеху местных зевак. Джонс что-то кричал мне с зем-ли — вероятно, просил опуститься на землю, но, как ни старал-ся я хоть на несколько футов снизить лодку, это не удавалось мне. Я трогал всевозможные приборы и приспособления, от-крывал и закрывал какие-то клапаны — а шар мой, как на зло, поднимался все выше и выше.

Повернув какой-то рычаг, я неожиданно для себя раз-вернул парус, и мою лодку с быстротой ветра стало отно-сить от города. Я пытался свернуть парус, но, когда мне это удалось, мой воздушный корабль плавал уже над необозримым океаном.

Надежду на возвращение приходилось пока оставить. Надо было, изучив свойства судна, продолжать начатое путеше-ствие. Одно лишь беспокоило меня: я невольно похитил у своего друга принадлежавшую ему собственность, но, на-деясь на разум и честность жены, я справедливо полагал, что она не откажется возместить Джонсу понесенные им убытки, если сам я не сумею в скором времени вернуться в Нотингемшир.

И я бы вернулся, так как очень скоро научился управлять кораблем: поднимать и опускать его, уменьшать и увеличивать скорость, но очень сильный ветер нес меня в противоположном направлении.

Так плыл я три дня и был уже в расстоянии сотен миль от своей родины, когда разразилась буря, подхватившая судно и помчавшая меня над бушующим, кипящим океаном. Благодаря легкости шар подчинялся малейшему движению ветра, что я справедливо относил к недостаткам его конструкции, о чем и решил сказать Джонсу при первой же встрече. Сильным поры-вом ветра лодка была перевернута вверх килем, и те из запасов, которые не были привинчены ко дну, упали в клокочущую без-дну. Сам я повис на тросах, удерживаясь лишь силой своих му-скулов.

Каждую секунду был я на волосок от гибели. Жилы мои на-пряглись, из-под ногтей сочилась кровь. Вспомнив в по-следние минуты о творце всего сущего, я посылал ему жаркие молитвы.

Когда ветер стих и я получил возможность передохнуть, оказалось, что остроумнейшая оснастка корабля была испорчена, и я находился в полном распоряжении сти-хии. Воды у меня не было, провизии тоже, и успокаива-ло лишь одно: океан остался в стороне, а шар мой скользил над плоской равниной, казавшейся издали сплошным зеленова-тым пятном.

Вскоре я стал различать блестящие ленты рек, черные пятна пашен, группы построек и убедился, что медленно опускаюсь вниз. Увидав на горизонте обширный город, я рассчитал, что опущусь как раз на его окраине.

Я спасен. Возделанные поля, высокие каменные построй-ки — все говорило, что я не попаду к дикарям.

— Вероятно, это — Америка,— решил я.

Вот уже я плыву над поверхностью земли. Я вижу людей, сбегающихся смотреть на диковинное зрелище. Я делаю им знаки рукой, так как шляпа моя давно плавает по волнам неве-домых морей. Я бросаю им конец веревки.

Десятки рук подхватывают канат, лодка моя на земле, меня обступают вооруженные люди. Отличив по одежде начальника, я обратился к нему с приветственной речью.

По-видимому, это была Южная Америка, так как начальник не понял ни одного моего слова. Насупившись, как индюк, он сурово смотрел на меня.

Растерявшись столько же от радости, сколько и от непривет-ливости встречи, я, забыв, что никто не понимает меня, громко объяснял собравшимся, что являюсь жертвой кораблекрушения, что самый вид моего корабля и отсутствие на нем вооружения говорят о мирных моих намерениях. Да и сам я — без шляпы, со следами крови на лице и на руках — разве похож я на гроз-ного врага, стремящегося нарушить мир и спокойствие их от-чизны.

В подтверждение я достал из кармана королевский патент на право управления коммерческими кораблями. Начальник жадно схватил бумагу, показал ее сначала одному полицейскому — я догадался, что окружавшие меня солдаты — полицейская стра-жа, — потом другому, пока не нашел одного, сумевшего кое-как разобраться в ее смысле.

— Чужестранец,— сказал тот, коверкая слова моего родного языка,— мы не можем признать этот документ действительным. На нем нет подписи его императорского величества.

Думая, что он говорит о его величестве короле Обеих Британии, я показал печать. Мне объяснили, что требуется подпись императора той страны, в которой я нахожусь.

— Только-то,— подумал я и выразил полную готовность повергнуть свое ходатайство к стопам их монарха и, если надо, уплатить установленные пошлины. С этими словами я достал из кармана золотую монету и подал ее начальнику отряда. Тот взял монету, осмотрел ее со всех сторон и положил в карман.

Тем временем лодка моя была убрана неизвестно куда, шар, привязанный к дереву, беспомощно болтался в воз-духе. Я стоял окруженный полицейскими, кланялся, объ-яснял, но никто не слушал меня. После недолгого сове-щания начальник отряда произнес слова команды, поли-цейские плотным кольцом обступили меня, и мы двинулись в путь.

Глава вторая

Гулливер узнает, что он находится в Юбераллии. Внешний вид столицы государства. Невероятное зрелище удивляет Гулливера перед дворцом императора. Суд и смертный приговор. Как Гулливер остался недоволен приговором и как это спасло ему жизнь.

Шествуя в этом необычном окружении, я тщетно ломал голову, отыскивая причины столь нелюбезного приема. Я вспомнил да-же шерифа — его грозное: ‘Именем закона’,— неужели коро-левский суд успел сообщить обо мне и в это отдаленное госу-дарство.

Такое предположение было бы слишком нелепо, но других оснований я покамест не мог найти.

Миновав обширное предместье, занятое огородами, покосив-шимися набок хижинами и землянками, служившими, как я ре-шил, жилищами огородникам и сторожам, которые прятались при нашем приближении, мы подошли к городской стене, яр-дов на двадцать возвышавшейся над окружающей местностью и построенной из серого дикого камня. Со стены уставились на нас огромные пушки, жерла таких же пушек зияли в бойницах круглых башен, вонзивших в небо свои черные зубцы. По сте-не, перекликаясь, ходили часовые.

Подойдя к узким, забранным железной решеткой воротам, мы остановились. Начальник произнес условный пароль и показал часовому пропуск. Дверь открылась, скрипя и по-визгивая на ржавых петлях, и, пропустив нас, тотчас за-хлопнулась.

Широкая улица, на которую мы вышли, застроена была многоэтажными, громоздящимися друг на друга и довольно-та-ки непривлекательными на вид домами. Это были каменные коробки, лишенные каких бы то ни было украшений, если не считать решеток на маленьких подслеповатых окнах. Я принял эти дома за тюрьмы, в каком убеждении поддерживало меня и наличие часовых у дверей этих домов и пушек у их подъездов. Но чрезмерное обилие тюрем заставило сомневаться в правиль-ности этого предположения.

Улица была не менее пустынная, чем предместье, но зато здесь то и дело встречались нам отряды войск, шедших под ба-рабанный бой в походном порядке. Промчался отряд кавалери-стов со штандартом, украшенным изображением какой-то пти-цы и крестом неправильной формы.

Мне показалось, что я нашел разгадку:

— Город осажден неприятелем — меня приняли за шпиона. Все равно,— решил я,— мне будет нетрудно оправдаться.

Улица привела нас в центральную часть города, узкие переулки которой были сдавлены небольшими, большей частью двухэтажными домами, построенными из того же серого камня, что и городские стены, здесь было более оживленно. Стали по-падаться пешеходы, кареты, всадники. Прошли мы мимо люд-ного рынка, заставленного возами с хлебом и зеленью, минова-ли ряды невзрачных лавок, постоялых дворов, гостиниц и ре-сторанов. Я обратил внимание на полное отсутствие любопыт-ных. Меня как будто никто не замечал, несмотря на то, что я шел под конвоем, как важный преступник, а одежда моя долж-на была бросаться в глаза жителям города, предпочитавшим темные тона и простую грубую ткань. Прохожие, мельком бросив взгляд в мою сторону, не останавливаясь, продолжали путь.

Многочисленные полицейские, вооруженные тяжелыми ар-балетами, стояли на перекрестках и в особо людных местах. Из-редка улицы прерывались площадями, обстроенными новыми домами той же архитектуры, что и виденные мною тюрьмы. Усталость моя была так велика, что на каждый из таких домов я смотрел с тайной надеждой:

— Меня посадят в эту тюрьму… В эту…

Тщетная надежда. Казалось, что городу нет конца, а я дол-жен идти все дальше и дальше. Ноги мои уже отказывались служить.

— Где я нахожусь?— спросил я полицейского, который один из всех понимал мой язык.

— Вы в Юбераллии,— ответил он,— в лучшей из стран мира.

О такой стране я никогда не слыхал.

Я знаю, что ни одно из названий стран не является пустым звуком, а должно иметь смысл на каком-нибудь из существую-щих языков: так Франция (Frankreich) — страна свободных людей, Эллада, так же, как и Deuschland, — божьи страны. Ничего более подходящего к названию этой страны, как немецкое uber alles, я не нашел, а значение этих слов — выше всего или лучше всего — как нельзя более соответствовало присвоенному ей эпитету.

— Куда же меня ведут?— спросил я.

— Вас никуда не ведут,— ответил полицейский и, заметив мое недоумение, пояснил:

— Вы идете просить милости императора, а так как не знаете дорога, мы провожаем вас.

Я мог бы возразить, что мне достаточно было бы и одного провожатого, притом безоружного, но воздержался. Я по опыту знал, что нет ничего опаснее для путешественника, как невольно нарушить существующие в стране обычаи. Одни при встрече снимают шляпы, другие сочтут непокрытую голову за знак горчайшей обиды, одни в знак приветствия протягивают руку вперед, другие поднимают вверх и прикасаются к голове, третьи, наконец, опускают вниз и сгибаются при этом в три погибели. И если у нас в Европе право идти под конвоем предоставлено только пре-ступникам и королям, то здесь, может быть, это составляет при-вилегию всех подданных. Поэтому я не стал отказываться от провожатых, заботливо охранявших меня во время этого длин-ного пути.

Дворец короля был расположен на обширном пустыре, пото-му что назвать площадью это застроенное временными дере-вянными сооружениями поле было нельзя. Внешность дворца отличалась особой мрачностью: он напоминал ско-рее крепость, чем резиденцию монарха. Его стены и башни на-висали над площадью, не давая глазам зрителя ни малейшей отрады.

Пересекая площадь, мы прошли мимо деревянных подмост-ков, похожих на высокие узкие лавки или кобылы для гимна-стических упражнений.

Здесь я был поражен невиданным зрелищем, заставившим меня на время забыть усталость. На одной из кобыл за-метил я старика, который лежал, вытянувшись во весь рост, и длинным не очищенным от коры прутом наносил уда-ры по своему костлявому заду. Плечи его при каждом ударе вздрагивали, грудь издавала глухой сдавленный стон. Спина была изрубцована до крови, а он продолжал отсчитывать удар за ударом.

Старик не был одинок. Почти все подмостки заняты были людьми, с увлечением предававшимися тому же занятию. Неко-торые раздевались, некоторые пробовали крепость розог, заго-товленных в большом количестве и лежавших в наполненных водой ямах. Полицейский спокойно прохаживался меж помо-стов, казалось, не обращая внимания на странное занятие этих людей, не помогая им, но и не останавливая.

Я предположил было, что вижу последователей секты самоистязателей, каких мне нередко приходилось встречать на Востоке. Но те наносили себе удары во время религиоз-ных процессий, под звуки валторн и бубнов, у тех были возбужденные фанатизмом лица, те не замечали боли — а эти делают свое дело методически, словно выбивают ковры, у них перекошенные от боли лица и нет-нет прорвется сдавленный стон.

— Что делают эти люди?— спросил я.

— Это преступники, приговоренные к наказанию розгами.

— Они… сами…

Полицейский с удивлением посмотрел на меня.

— А кто же? Ведь палачу надо платить, а так и лучше и дешевле.

Дешевизну этого способа у меня не было оснований оспари-вать, но я не мог не выразить сомнения в его надежности.

— Ведь они могут хлопать лозой по помосту,— сказал я.

Вместо ответа спутник мой показал на окровавленные спины.

Я собирался было попросить более обстоятельных объясне-ний, но другое, превосходящее всякую вероятность зрелище от-влекло меня.

Высокий и худощавый длиннобородый мужчина, взойдя на площадку с установленной на ней в виде глаголя виселицей, гортанным голосом прочел какую-то длинную бумагу, деловито прикрепил ее к подножию виселицы, поднялся по лесенке и всунул голову в заранее приготовленную петлю.

Будучи не в силах вынести это отвратительное зрелище, я отвернулся. Но любопытство скоро превозмогло: пройдя шагов пять, я оглянулся назад и увидел покачивающийся наподобие маятника труп с длинной бородой, развевающейся по ветру.

Тем временем процессия наша подошла к дворцу.

Несколько подобных же групп уже стояло перед балконом, ступеней на десять возвышавшимся над площадью. На балконе за большим, заваленным толстыми фолиантами столом воссе-дал император, недостаточно внушительная наружность которо-го возмещалась пышностью одежды. На нем был шитый золо-том плащ, напоминавший одежды греческих священников, го-лову украшало нечто вроде папской тиары с золотым на ней крестом. Концы креста, украшавшего тиару императора, были согнуты вправо, словно какой-то изувер пытался сломать его. Такие же кресты были на груди восседавшего несколько ниже императора длинноносого судьи, на рукавах солдат и на касках полицейских.

— Король сам принимает просителей? — удивился я.

— Да, — ответил полицейский, — только император может оказать этим людям свое милостивое правосудие.

Просители подходили к ступенькам трона и, низко склонив головы, быстро и коротко излагали суть дела. Чиновник раскры-вал книгу законов и показывал номер статьи. Король в знак со-гласия наклонял голову, а находившийся тут же глашатай гром-ко объявлял приговор. Просители кланялись еще раз и отходили в сторону.

— Император оправдал их? — спросил я.

— Нет, — ответил полицейский и, заметив мое недоумение, пояснил:— Кого он может оправдать? Невинного. Но зачем невинный придет сюда? Только виновные обращаются к милосердию императора.

— Император простил их? — не унимался я.

— У нас никто не просит прощения. Лишь изредка сознание тяжести вины заставляет преступника просить об усилении наказания, и то он может сделать это лишь стоя на эша-фоте.

Я исполнился уважения к жителям этой страны. Мне все нравилось — и король, самолично судивший своих подданных, и простота судопроизводства, и забота преступников о том, что-бы наказание соответствовало степени их виновности, и, нако-нец, добровольное выполнение приговоров суда.

— Ваша страна по праву называется лучшей из стран мира,— сказал я.

Полицейский с гордостью принял эту похвалу.

Подошла моя очередь. Я тоже низко склонил голову, но, не зная за собой вины, не произнес ни слова. На помощь мне пришел полицейский, устами которого я сказал приблизительно следующее:

— Великий и всемогущий император. Спаситель человечества, повелитель всех народов, населяющих мир, князь света, наследник солнца, властитель звезд и луны, охранитель всех тварей, царь животных, рыб и плодов. Я, чужестранец, недостойный лицезреть все величие вашей священной персоны, совершил чудовищное преступление, перейдя без милостивого вашего разрешения границу ваших владений. Сознавая всю тяжесть совершенного мною преступления и гонимый укорами совести, я прошу ваше величество назначить мне высшее из наказаний, чтобы я впредь не смог нарушать установленных вами законов.

Я чуть было не нарушил правил, попытавшись по европей-ской привычке, внедренной в нас долгими веками сутяжничест-ва, оправдать свой недопустимый проступок несчастной случай-ностью, но один из полицейских так предупредительно толкнул меня в бок, что, наверное, ушиб свой кулак о мои недостойные ребра. Я поблагодарил его, поняв всю нетактичность нарушения обычаев страны.

Император, как мне показалось, с любопытством разгляды-вал меня, и по выражению его стариковски хитрых прищурен-ных глаз я понял, что он не прочь бы задать мне не-сколько лишних вопросов, но не хотел менять раз уста-новленного порядка. Все это я успел учесть с практичностью британца и опытного путешественника по необыкновенным странам, чтобы не замедлить при случае воспользоваться на-блюдениями.

Суд, однако, шел своим чередом. Чиновник показал статью закона, император кивнул головой, глашатай громко объявил приговор.

Я был приговорен к самоубийству посредством лишения головы. Полицейский искренне поздравлял меня с необычной милостью, так как способ этот применялся редко ввиду дороговизны приспособления, и любезно объяснил мне несложную механику этой операции.

— Это очень просто,— сказал он, подводя меня к эшафоту с установленной на нем машиной, основной частью которой был топор, ярко блестевший на летнем солнце.— Вы поднимаетесь по ступенькам, кладете шею вот на это возвышение и тихонько развязываете узелок — он будет у вас как раз под руками. А остальное без вашего участия сделает машина.

Надо ли говорить, что решение суда было для меня полной неожиданностью. Я был ошеломлен подобно быку, которого ударили вдруг обухом по лбу.

— А еще что?— спросил я, бессмысленно глядя на эшафот.

— Об остальном вам не надо заботиться, — ответил полицейский, — все сделают слуги его величества короля.

Признаюсь, я и не подумал о том, что после меня останется много грязи: кровь, отрубленная голова — и что весь этот му-сор кому-то придется убирать.

Я понял, что надо поблагодарить за заботливость.

— Кто будет убирать?— состязался я в вежливости с поли-цейским. — Покажите мне. Я заплачу ему за работу.

— Его величество милостиво принимает этот расход на себя, так же, как и снабжение необходимыми орудиями и материалом. Впрочем, если вы хотите, то можете за особую плату заказать панихиду по обрядам вашей религии.

Не имея особого пристрастия к церкви и ее служителям, я предпочел оставить деньги при себе. Как истинный христианин, я верил в загробную жизнь и предпочитал явиться на тот свет с деньгами в кармане.

— Счастливо оставаться,— сказал полицейский, покидая меня перед орудием казни.

Я оценил и этот прекрасный обычай: никто не мешал пре-ступнику с полным комфортом расположиться на эшафо-те. Ему предоставлялась возможность еще раз раскаяться в сво-их преступлениях и даже заклясться никогда больше не совершать их.

Я воспользовался этими минутами иначе.

Не потеряв самообладания, я не прежде вступил на тряские ступеньки эшафота, чем план дальнейших действий был обдуман мною до мельчайших деталей.

Беспокойство все-таки я чувствовал нешуточное. Отточенное острие топора со следами запекшейся на нем крови не могло произвести на меня особо успокаивающего действия. Шнурок, поддерживающий топор, показался мне слишком тонким: а вдруг он порвется раньше времени, и я нечаянно окажусь под топором.

Полицейский стоял в стороне, внимательно следил за каждым моим движением и, казалось, был недоволен моей медлительностью. Что как он из вежливости поможет мне поскорее справиться с этой несложной работой.

Медлить было нельзя. Я вытянул руки вперед и, собрав последние силы, громко закричал:

— Прошу правосудия императора.

Я не слышал своего голоса. Я не заметил даже, как неловким движением оборвал шнурок, и топор, опустившись, отрезал кусок полы от моего кафтана. Придя в себя, я увидел, что эшафот окружен стражей, готовой насильно произ-вести ту экзекуцию, от добровольного выполнения которой я от-казался.

Может быть, так и было бы, если бы я не порвал шнурка.

Страже пришлось исправлять машину, поднимать топор, привязывать шнурок, и эта оттяжка спасла меня. Император за-метил беспорядок и обратил взгляд в мою сторону. Судья раскрыл книгу и показал статью закона. Император кив-нул головой, и я опять очутился перед троном его вели-чества.

Смерть моя была отсрочена на несколько минут.

Я снова стоял в очереди, ожидая, пока король отпустит по-следнего из подсудимых. Наконец он обратился ко мне.

— Чужестранец,— спросил он,— чего ты хочешь от милости императора?

Я успел все обдумать.

— Великий государь,— сказал я, безбожно перевирая титул,— отец солнца, царь луны, зажигатель звезд, князь тьмы, спаситель всех птиц, зверей и китов. Я, ничтожный путешественник Лемюэль Гулливер из Нотингемшира в Англии, необыкновенные приключения которого известны всему миру, прошу разрешения удивиться великой милости, оказанной мне вашим несравненным правосудием. Чувствуя, что голова моя сейчас отделится от моего недостойного туловища и уста сомкнутся, я подумал: а кто же выразит благодарность его величеству за неизреченную милость, проявленную ко мне. И я решил прервать для этого трижды заслуженную мною казнь.

Речь моя понравилась императору. Лукавые глазки его засветились улыбкой.

— Чужестранец,— продолжал он,— в чем же ты видишь эту милость?

— Император,— отвечал я,— путешествуя по всем странам мира — а я был в Китае, в Персии, в Японии, Татарии, Турции и на острове Борнео, — видел я, как тамошние короли и властители, которые не годятся подметать пол в том доме, где находи-тесь вы, милостивый император, даже менее тяжкие преступления, чем мое, наказывали вдвое сильнее.

Я рассказал императору обо всех способах казни, которые я видел сам и о которых читал у заслуживающих доверия путе-шественников. Рассказал, как сажают на кол, подвешивают за ребро, растягивают на дыбе, поджаривают на огне, сжигают на костре, живыми закапывают в землю. Рассказ мой понравился королю.

— Ни одна из этих казней не минет тебя, чужестранец,— сказал он.— Но ты, я вижу, много видел. Тебя любопытно слушать. Иди во дворец и после обеда расскажешь нам о своих приключениях.

Глава третья

Чудесное зеркало выручает Гулливера из щекотливого положения. Императорский обед. Гулливер удивляет короля рассказами о своих приключениях. Приятные разговоры, которые вел Гулливер с придвор-ными императора. Гулливеру отводят помещение во дворце.

До обеда оставалось еще часа два. Можно было смыть с лица следы крови и грязи, подкрепить себя глотком вина, куском го-вядины и черным хлебом. Это простое кушанье показалось мне настолько вкусным, что я не променял бы его ни на одно из самых изысканных блюд французской кухни. Впоследствии я понял, что кормили меня для того, чтобы я не слишком много ел за королевским столом, но тогда я был очень далек от подо-бных предположений.

Ухаживала за мной молоденькая и очень веселая горничная, которая почему-то не могла смотреть на меня без смеха.

— Что ты находишь во мне смешного? — спросил я, стараясь схватить ее за подбородок. Но она фыркнула и убежала.

Непосредственное веселье этой милой девушки нимало не гармонировало с мрачными, лишенными всяких украшений стенами дворца, обставленного тяжелой, словно прикованной к полу мебелью. Не могу не сознаться, что ее неподдельно радо-стный смех, раздававшийся то тут то там в пустых и темных анфиладах дворца, возвратил мне то уверенное в себе спокойствие, ощущая которое я всю жизнь с честью выходил из самых тяжелых испытаний.

— Здесь, право, недурно, — решил я, развалившись на кушетке, обитой когда-то дорогой, но сейчас грязной и рваной материей, и, забыв все потрясающие события этого утра, заснул мертвым сном, и, наверное, проспал бы до вечера, если бы та же девушка не разбудила меня через полчаса, сказав, что пора идти к обеденному столу.

— Но позвольте,— сказал я, забыв, что горничная не понимает моего языка,— разве можно явиться к столу в таком наряде?

Действительно, мой кафтан был сильно помят и потерт, ле-вая пола отрезана гильотиной, панталоны разорваны в нескольких местах, а сквозь дырку башмака выглядывал не особенно чистый чулок.

Но если горничная не понимала слов, то она отлично поня-ла мои жесты. Ни слова не говоря, она выбежала из комнаты и вернулась с большим зеркалом. Я пытался объяснить ей, что нуждаюсь больше в игле и нитке, но она, смеясь, подсовывала мне все то же зеркало.

Я взял его — и чуть не выронил из рук.

Да, несомненно, это был я: это мой нос — точно с таким но-сом изобразил меня < ... > через сто лет после моей смерти. Это мои глаза, мой рот, мои волосы. Но где морщины на лбу и у рта, где седина на висках, кто успел так прекрасно завить и причесать меня?

Я в недоумении посмотрел на горничную — та снова захохо-тала. Чувствуя что-то неладное, я опять посмотрелся в зеркало, обратив внимание на свою одежду,— и чудо. Кафтан мой ока-зался столь же новым, как и десять лет назад, когда я получил его от портного. Мой кружевной воротничок приобрел снежную белизну, и даже мои башмаки оказались сшитыми из лучшего русского сафьяна.

— Прекрасное зеркало,— сказал я, — но…

И опять показал на зияющие дыры своего костюма. Горничная покачала головой, словно хотела сказать:

— Ничего не вижу, — и тотчас же повела меня к столу.

Беспокоился я напрасно. Все приглашенные были в буднич-ном платье — правда, ни у кого не было таких дыр на штанах, но зато качеством материала кафтан мой мог соперничать с одеждой любого из приглашенных. А самое главное — никто не дал мне понять, что находит в моей одежде какие-нибудь изъяны.

— А может быть, они видят то же, что видел я в волшебном зеркале?

Это соображение успокоило меня, и, быстро освоившись, я приобрел обычную развязность.

Место мне было отведено на конце стола, где сидели про-винциальные чиновники, приехавшие с докладом к государю. Среднюю часть стола занимали придворные особы, ведущие личное хозяйство императора и жившие постоянно во дворце. Ближе к королю сидели министры, главный судья, которого я узнал по длинному носу, правители областей и военачальники.

Из женщин, кроме королевы, довольно молодой и красивой, и ее фрейлин, была только кубышкообразная жена военного министра.

Кушанья подносились не всем одинаковые, а от некоторых, особенно дорогих и вкусных, на нашем конце стола считалось хорошим тоном отказываться. Я не знал этого обычая и брал все, что мне предлагали, а какой-то особо вкусной рыбы наложил на свою тарелку так много, что этого кушанья хватило не всем.

Кухня императора не отличалась ни обилием, ни утонченностью. Предпочиталось жареное мясо и рыба, а на наш конец подавали колбасы, очень вкусно приготовленные и гарнированные капустой, которую они умели готовить 120 различными способами.

Пили из больших и тяжелых кружек напиток, по вкусу напо-минающий эль и тоже довольно вкусный. Не меньше понрави-лось мне и вино, схожее по запаху с лучшим бургундским,— я чуть было не осушил полной бутылки, если бы лакей предус-мотрительно не отнял ее. Оказалось, что на нашем конце стола бутылка эта выполняла чисто декоративную роль.

Не заметил я здесь и роскоши, свойственной королевским дворцам Европы. Золото вовсе не употреблялось, серебро только на королевском конце, а большинство довольствовалось оловянной и глиняной посудой.

Не обошлось и без странностей. Так, сначала было подано сладкое, потом мясные и рыбные блюда, затем уже суп, а на-последок соленая рыба. Такой порядок не мог не показаться мне неестественным, но спросить объяснения было не у кого, так как переводчик сидел далеко от меня. Впоследствии я узнал, что таков был обычай дворца, и мне пришлось из-за этого пережить немало неприятностей. Дело в том, что сладкое перед обедом портило мне аппетит, а есть суп после обеда просто не хотелось. Сладкое я старался обычно подсунуть соседу, а от супа отговаривался нашим английским обычаем обходиться без первого блюда, эти уловки сходили до поры до времени благополучно, но в свое время враги припом-нили их.

После обеда все подходили к королю и королеве и благода-рили их, целуя большой палец руки. Некоторых, в том числе и меня, король задержал в зале. Я прождал несколько минут, пока он разговаривал с придворным, судя по знакам отличия, зани-мавшим большой пост. Как я потом узнал, это был первый ми-нистр и ближайший советник императора, человек еще моло-дой, высокий и статный, с красивым лицом, обрамленным бе-локурой бородкой и бакенбардами.

Говорил, собственно, министр, а король только кивал головой, причем несколько раз взглянул на меня: из этого я понял, что речь шла о моей особе. Кончился разговор вполне благополучно, потому что первый министр, подойдя ко мне, с мягкой улыбкой произнес несколько непонятных слов, после чего подошел переводчик и мы прошли в спальню короля.

Царственная чета расположилась в уютных креслах, я сел на стул посреди комнаты, переводчик — рядом со мною.

— Рассказывай, — приказал король.

Я постарался для первого раза не ударить лицом в грязь, зная, что от успеха моих рассказов зависит все. Я рассказал им о стране маленьких людей — лилипутов, о которых читатель знает из первой части моего путешествия, но при этом напирал на такие подробности, которые по совету Ричарда Симпсона я предпочел опустить в печатном издании, я заметил, что императору и королеве такие подробности пришлись больше всего по вкусу. Император много смеялся, слушая мой рассказ об остроумном способе тушения пожара, даже задал несколько вопросов. Привести эти вопросы я не могу, так как они касались вещей, о которых не принято говорить в обществе.

Когда внимание слушателей утомилось, а король заснул, си-дя в кресле, королева, удостоив меня милостивой улыбки, сказала:

— Иди куда хочешь, иностранец. Император отсрочил тебе свою милость. Но, чтобы не лишиться ее, приходи каждый день к обеду и продолжай свои рассказы, которые так понравились нам.

Я поклонился и поцеловал туфли своей госпожи.

Признаться, я очень устал и рад был немедленно устроиться где-нибудь на ночлег, но, выйдя от короля, оказался окружен-ным толпой придворных: некоторых я видел во время суда, не-которых за обедом — все они наперерыв старались сказать мне какую-нибудь любезность.

Мужчины удивлялись моему уму, женщины — красоте, все вместе — оригинальности моего костюма. Меня поразила одна особенность в обращении этих людей — склонность к пре-увеличениям, доходившая иной раз до смешного. Так, дво-рец они называли величайшим в мире, хотя я видел здания, своей обширностью раз в десять его превосходя-щие, нелепую мазню, украшавшую стены гостиной, — ше-деврами живописного искусства, давно потерявшего голос первого королевского тенора — гениальным певцом, сильно подкрашенную пятидесятилетнюю даму — весенним цветком, кислое вино — нектаром богов, и даже облезлый кот был на-зван прекраснейшим представителем животного царства.

Если бы я по опыту не знал, что при всех дворах мира при-нята в обычай лесть, я бы предположил, что придворные видели жизнь в волшебном зеркале моей веселой горничной. Они не понимали даже, что грубая лесть переходит в иронию, а по-хвала — в насмешку.

Не остался в долгу и я. Выразив восхищение красотой двор-ца и обширностью города, украшенного перлами архитектуры (я имел в виду уже описанные выше тюрьмы), я назвал деревянные эшафоты и виселицы лучшим украшением столицы. Я удивился остроумию мастера, придумавшего прекрасный аппарат для моментального отделения от ту-ловища непокорных голов, выразив сожаление, что не ус-пел испытать на себе его действия. Я похвалил обычай начинать обед со сладкого, сказав, что эта система сильно сокращает расходы императора на угощение незваных гос-тей, и даже выразил признательность лакею, отнявшему у меня бутылку дорогого вина, вероятно, с той целью, чтобы предохранить меня от возможной в моем возрасте подагры.

Я поразился стройности жены военного министра, станом своим напоминавшей тыкву, похвалил нос главного судьи и пожалел при этом, что сам не обладаю таким же, ина-че в нашей стране я немедленно занял бы подобный же пост, так как при помощи такого носа очень удобно ко-паться в своде законов. Плешивому министру финансов я сказал, что его лысина напоминает мне луну, восходящую над берегами Атлантического океана. И многое я еще мог бы сказать этим любезным людям, если бы меня не кло-нило ко сну в такой степени, что, не побоявшись нару-шить этикета, я откровенно сознался, что не спал три ночи подряд.

Мне тотчас же была отведена тесная каморка под входной лестницей дворца, которую квартирмейстер назвал моими апар-таментами. Устраивая меня на жестком ложе, он совершенно серьезно заявил:

— Император так заботится о вашем покое, что приказал по-ставить к дверям часового.

Напрасно я доказывал, что в стенах царского дворца я и безо всякой охраны чувствую себя в полной безопасности,— всю ночь у моей двери дежурил вооруженный солдат, готовый каж-дую минуту защитить меня от вражеского нападения. В самых изысканных выражениях я поблагодарил квартирмейстера за эту заботливость, заявив, что еще нигде в мире не встречал та-кого приема.

Это, впрочем, было недалеко от истины.

Несмотря на жесткую постель, духоту, большое количество клопов и другие неудобства, я спал так, как не спал еще никог-да в жизни.

Глава четвертая

Гулливер изучает язык страны и исполняет должность королевского рассказчика. Первые сведения о государственном устройстве и населении Юбераллии. Религия юбералльцев. Почему император носит титул спасителя.

Проснувшись и по мере возможности приведя в порядок свою одежду, я попытался было выйти на улицу, чтобы по усвоенной мною еще в Англии привычке немножко пройтись перед за-втраком. Я открыл было дверь, но часовой безмолвно загородил дорогу. Так как он был вооружен огромным арбалетом и на по-ясе у него, кроме того, болталась шашка, я счел всякие препи-рательства излишними. Зная, что сила есть убедительнейший из доводов, я предпочел молчаливо покориться своей участи. Терзаясь муками одиночества, голода — мне забыли принести завтрак — и вынужденного бездействия, я смотрел сквозь туск-лые стекла окна на небольшой грязный угол двора с выгребной ямой и чахлым полузасохшим деревцем, который только и был виден из моей комнаты.

Но перебрав в памяти все события вчерашнего дня, вспом-нив, какой опасности мне удалось избежать, вспомнив милости-вые слова королевы, я решил терпеливо переносить заключе-ние, спокойно ожидая дальнейших событий.

Незадолго до обеда я был порадован появлением горничной, которая предложила мне починить мой костюм. Она просидела в моей комнате около часа, ловко работая иголкой и еще лучше — языком. Я воспользовался ее присутствием, чтобы пере-нять от нее несколько самых необходимых фраз и названий обыденных предметов. Так же, как и вчера, она провела меня к обеду, который, кроме, пожалуй, худшего качества, ничем не отличался от вчерашнего.

Так прожил я по крайней мере месяц.

Король из чрезмерной заботливости о моей безопасности не распоряжался снять с моей комнаты охрану, завтрак и ужин мне приносила та же горничная, а во внутренних покоях дворца я появлялся только в часы обеда. Чита-тель, который по прежним моим путешествиям знает о моей любознательности, конечно, догадается, что затворни-ческий образ жизни не мог удовлетворить меня. Уже че-рез два дня я заявил первому министру о своем жела-нии поближе познакомиться с лучшей из стран, осмотреть до-стопримечательности города, изучить порядки страны, быт и нравы ее жителей.

— Не сделав этого,— сказал я,— я буду считать свое время преступно потерянным.

— Что скажет император, если вы уйдете и не верне-тесь?— возразил министр.— Ведь вы не знаете языка и легко можете заблудиться.

Я ответил, что изучить их язык — первое мое желание, тем более что самому императору будет приятнее выслушивать мои рассказы непосредственно от меня, без помощи переводчика.

Первый министр ничего не мог возразить и прислал мне учителя, с помощью которого я быстро усвоил язык страны и скоро мог без посторонней помощи выполнять должность коро-левского рассказчика.

Прежде всего я рассказал императору обо всех своих путеше-ствиях, немало насмешив его похождениями в стране Бробдингнег, причем король заметил, что точно так же должен себя чув-ствовать человек в моем положении, попавший в общество лю-дей, принадлежащих к высшей нации. Я поспешил согласиться, хотя только впоследствии понял истинный смысл этих слов. Понравился ему также летающий остров, хотя в его су-ществование, несмотря на все мои клятвы, император не пове-рил, склоняясь к аллегорическому объяснению. Но на всякий случай он очень подробно выспрашивал, где находятся обе эти заинтересовавшие его страны, и вызвав военного министра, при-казал тому разработать проект экспедиции и представить точ-ную смету расходов и количества войск, необходимых для их завоевания.

О путешествии в страну гуигнгнмов я предпочел не рассказывать, зная по опыту, что жестокая правда, которую я уз-нал в этой стране, неприятна всем людям, а в особенности королям.

Исчерпав эти темы, я поневоле принужден был прибегнуть к заимствованиям. Как мог передал я содержание бессмертного творения Рабле, ‘Золотого осла’ Апулея, ‘Сатирикон’ Петрония, остроумнейшие из новелл Декамерона, причем рассказ о том, как монах боролся с дьяволом, повергая его в преисподнюю, король заставил повторить три раза, некоторые из сказок Маргариты, королевы Наваррской и превосходнейшие из ‘Фацетий’ Браччолини.

Наибольшим успехом у короля пользовались, однако, скабрезные анекдоты и сценки, из которых он в особенности предпочитал анонимные французские сочинения, печатав-шиеся в Амстердаме без обозначения имен издателя и типографщика. Любил он также описания путешествий и кораблекрушений, прослушал с огромным вниманием исто-рию Робинзона Крузо, но в особенности интересовали его описания различных казней и пыток, применяемых евро-пейскими и азиатскими государями. Однажды, когда рас-сказ мой был посвящен этому предмету, государь пригла-сил длинноносого судью и, как я узнал впоследствии, рассказы мои послужили поводом для обогащения законода-тельства страны самыми утонченными из этих наказаний. Све-дениями политического характера государь не интересовался, хотя анекдоты из жизни европейских властителей выслушивал весьма охотно.

Королеве нравились любовные приключения, особенно те, героини которых обманывают старых мужей. Слушая их, она краснела и вздыхала, и так как я, как и все рассказчи-ки, имел обыкновение выдавать себя за героя этих приключе-ний, она стала изредка взглядывать на меня задумчивыми глазами. Понятно, что я не оставался в долгу, и если бы не память о жене и детях, оставленных в Ньюарке, у нас мог бы начаться роман. И, пожалуй, пусть не укоряют меня суровые мои соотечественники, я не прочь был бы завести более близ-кие отношения со своей повелительницей, если бы меня не страшили изменения, введенные после моего прибытия в уголовный кодекс империи.

Единственным моим развлечением в остальное время было созерцание из окон дворца многочисленных просите-лей, стоявших на площади, понурив головы, в ожидании королевской милости. Мне посчастливилось даже увидеть в действии мою гильотину, чем я был особенно доволен, памятуя, что рано или поздно мне придется иметь с ней дело, и боясь второй раз опозорить себя неумелым с ней обращением.

Я попросил было книг из дворцовой библиотеки, но квартир-мейстер даже не понял моей просьбы: чтение, очевидно, не было в обычае при дворе. Единственной книгой, с которой я познакомился в это время, был краткий учебник грам-матики: там мое любопытство могла удовлетворить только заключительная статья в довольно-таки напыщенном стиле, дававшая сведения о стране, в которой я очутился. Я узнал из этой книги, что нахожусь в Юбераллии, лучшей из стран мира, населенной высшей из всех существующих наций, принадлежность к которой только и дает право на звание человека, так как все другие нации являются разно-видностью обезьян.

К высшей расе принадлежит далеко не все население Юбераллии, а лишь те лица, которые сохранили чистоту своей кро-ви, не смешиваясь с другими народами. Им принадлежит вся власть, почет и богатство, они составляют высшее сословие госу-дарства.

Юбераллия называется лучшей из стран мира, потому что только в ней существует мудрое правление, обеспечивающее полное благополучие подданных, их свободу и безопасность, так как только она находится под скипетром его величества императора, которого дал юбералльцам сам господь Бог, почивший после этого от дел творения и больше ничего не предпринимаю-щий вновь.

В таком же стиле говорилось дальше, что император дал юбералльцам во владение ту страну, которую они сейчас населя-ют, со всеми реками, морями, лесами, озерами и полями, пти-цами в воздухе, рыбами в воде, зверями в лесах, стадами на лу-гах и злаками на полях, построил города и села и до сих пор охраняет, питает и одевает их, чтобы они ни в чем не чувство-вали недостатка.

Все эти сведения не подтверждались ни примерами, ни рас-суждениями, так что мне, зараженному свойственным нашему веку скептицизмом, эта книга ничего дать не могла. Да и как я, сталкиваясь ежедневно с императором, мог поверить тому, что этот хитрый, жестокий и похотливый старик, большой люби-тель скабрезных анекдотов, казней и пыток, был чем-то вроде полубога, если не представителем самого Творца на земле юбералльцев.

Каков же тогда по их понятиям сам Творец?

Порывшись в грамматике, я нашел и некоторые сведения о религии юбералльцев и должен довести до сведения англикан-ских миссионеров и святого папского престола, что здесь для них найдется непочатый край работы. Свет христовой веры еще не просветил эту отдаленную страну: признавая единого Бога-творца, они рядом с ним признают и других богов, олицетво-ряющих силы природы. Обитают эти боги в особом, подобном древнему Олимпу, жилище, ведут войны, ходят на охоту, ловят рыбу, устраивают пиры, попойки и драки, словом, пользуются теми же благами, что и люди, хотя и в удесятеренном размере. Одного из земных благ недостает им — мудрого управления императора. Отец богов представил это преимущество только высшей расе, населяющей Юбераллию, почему боги завидуют юбералльцам и вечно стараются подстроить им какую-нибудь пакость.

Насколько я мог понять, император склонен был самого себя считать выше всех богов и равным только создателю и властелину вселенной. Такого же мнения придерживались о его особе и придворные, и знать, посещавшая дворец: они нередко называли императора Спасителем, как мы называем Иисуса Христа.

Один престарелый герцог, от которого я первый раз услышал этот титул, с необычной при дворе искренностью и волнением сказал мне:

— Я старый человек, много помню и скажу: если бы не император, не знаю, где бы мы теперь были.

И, сделав весьма красноречивый жест вокруг шеи, добавил:

— Он спас мир, раздавив главу Змия. Он одолел Диавола, и тот лижет теперь его ноги.

О каком дьяволе шла речь, я не понял, но если уж идти на догадки, то самой достоверной была бы та, что Дьявол после победы над ним воплотился во всех этих герцогов, графов, лордов, банкиров и промышленников, которые в буквальном смысле слова лизали ноги императору: такого раболепства и низкопоклонничества, какое царствовало во дворце, по крайней мере, в часы официальных приемов и торжественных обедов, я не видел нигде, исключая, правда, Тральрегдаб*.

Когда я высказал эту догадку первому министру, он нашел ее остроумной, но объяснил, что под дьяволом следует разуметь нечто другое — а именно: наклонность к мудрствованиям и не-верие в авторитет. Я понял эти слова как дружеское замечание и впредь воздерживался от высказывания неуместных догадок и предположений.

* Тральрегдаб или Трильдогриб — это слово произносится двояко — один из городов, которые Гулливер посетил во время своего третьего путешествия. В этом городе все представляющиеся королю должны были лизать пыль у подножия его трона, причем плевать и вытирать рот во время аудиенции считалось большим преступлением.

Глава пятая

Продолжение знакомства со страной. Голос крови взамен законов и совесть вместо полиции. Преданность населения правителям. Единомыслие, господствующее в стране. Восхищение Гулливера порядками Юбераллии. Пример всемогущества императора. Размеры страны. Император снимает караул с Ком-наты Гулливера.

Не оставив мысли поближе познакомиться со страной, в кото-рой по воле судеб предстояло мне пробыть неопределенно дол-гое время, я, не имея других источников, принужден был в дальнейшем собирать сведения от случая к случаю, пользуясь словоохотливостью придворных или посетителей дворца, кото-рые удостаивали меня своим вниманием. Я подробно записы-вал эти беседы, но считаю излишним приводить их здесь в полном виде и ограничусь лишь кратким и по возможности связным их изложением.

Прежде всего я узнал из этих бесед, что не простое самомне-ние правителей дало Юбераллии название лучшей из стран ми-ра: здесь было осуществлено все лучшее из мечтаний поэтов, законодателей и философов всех стран и народов. Божественный Платон*, если бы он мог увидеть Юбераллию, никогда не написал бы своего трактата о государстве, а мой соотечественник Томас Мор** не пожелал бы жить в измышленной им ‘Уто-пии’: всякое воображение блекло перед действительностью луч-шей из стран мира.

*По учению греческого философа Платона (430 — 348 гг. до Р.Х.), имено-вавшемуся в средние века ‘божественным’, изложенному в его трактате о ‘Го-сударстве’, нормальное человеческое общество состоит из трех наследственных классов: 1) философы (аристократия духовная), управляющие государством, их добродетель — мудрость, 2) военные — охранители и защитники государства, их добродетель — мужество, 3) низшие классы, занятые физическим трудом, их добродетель — умеренность и воздержание.

Платон, или, вернее, итальянский писатель времен Возрождения, прикрыв-шийся этим именем, идеализирует в этом трактате средневековый государствен-ный строй (первый класс — духовенство, пытавшееся властвовать над светски-ми государями, второй — рыцарство, третий — крепостные крестьяне), и так как строй этот в эпоху развития торгового капитализма явно клонился к упадку, выдвигает грубый коммунизм (общность имущества, жен и детей) в высших со-словиях как меру его спасения. Государство Платона носит явно рабовладельче-ский характер, низшие сословия он обрекает на абсолютную покорность вы-сшим и вечную нищету. Профессии, по его мнению, носят прирожденный физи-ологический характер: для сознательного отбора людей Платон рекомендует уничтожение людей с физическими недостатками и специальные браки для воен-ного сословия, где наилучшие самцы соединяются с наилучшими самками.

Идеи Платона в настоящее время являются основой национал-социалистиче-ского учения о государстве, идеальное государство Платона считается фашистскими государствоведами возвышенным образцом целостного (тотального) государства, призванного спасти буржуазный строй.

* Томас Мор (1478 — 1535) — автор ‘Утопии’ — первый социалист-уто-пист, поставивший вопрос общественного производства в государственном масш-табе и в эпоху зарождения капитализма давший критику его хищнической сущ-ности. Социализм Мора носит производственный, а не потребительский харак-тер, государственный строй ‘Утопии’, несмотря на наличие монарха, — демок-ратический.

Мировоззрение Мора резко отличается от крепостнических идей Платона своим гуманистическим характером, зашитой низших классов населения от про-извола и эксплуатации высших.

Дело в том, что все мечтавшие вернуть людям потерянный рай, не мыслили этого рая без применения принудительных мер, только Юбераллия в своем государственном строе достигла полного отсутствия принуждения и, следовательно, совершенной свободы.

— Население нашей страны,— сказал мне главный судья,— и без этих мер выполняет все установленные нами правила и законы.

Меня, привыкшего на своей родине к той мысли, что хитрость и изворотливость, выработанные поколениями наших предков в их борьбе с дикими зверями и стихиями, направлены ныне на одну цель — обойти закон и обмануть правительство, не могли не удивить столь высокие добродетели населения этой страны.

Я сказал судье, что у нас в Британии, где королевское прави-тельство, имея в своем распоряжении полицию и суды, посто-янно занято раскрытием преступлений и нарушений законов, все равно самые хитрые и злостные из преступников избегают наказания. Убийца у нас сплошь и рядом пользуется на-грабленным у своей жертвы богатством или властью, добы-той злодеянием, вор и грабитель, сумевший скрыть пре-ступление или откупиться От суда и полиции, считается добропорядочным человеком и пользуется по гроб всеоб-щим почетом и уважением. Даже величайший из филосо-фов нового века и тот не погнушался изредка запускать свою руку в не принадлежащие ему сундуки государствен-ного казначейства.

— А что было бы, если бы государство не принуждало нас выполнять законы? И где бы оно взяло средства для управления страной и отражения неприятельских нашествий, если бы в принудительном порядке не собирало установленных налогов и пошлин?

Судья не скрыл глубокого удивления варварству нашей Бри-тании, которую я склонен был считать, как и юбералльцы свою, лучшей из стран мира.

— Ваши законы,— сказал он, — устанавливаются по произволу недостойных правителей, и вполне понятно, что их никто не хочет исполнять добровольно. Наши законы — это выражение совести каждого из подданных, это голос их крови, против которого, если бы они и хотели, они не могли бы пойти. Вы, наверное,— пояснил судья,— мало заботились о чистоте вашей нации, допустили засорение своей крови кровью чуждых и низших народов, и потому нация ваша не обладает единой душой. У нас, подданных великого государя Юбераллии, одни мысли, одни чувства, одни суждения, эти мысли, чувства и суждения и выражают наши законы. Если бы завтра, — с гордостью добавил он, — пожар уничтожил все книги, в которых эти законы содержатся, то любой из наших подданных, прислушиваясь только к голосу своей совести, восстановил бы их, не изменив при этом ни единой буквы.

Прислушиваясь к голосу своей совести, каждый подданный прекрасно знал, когда надо платить налоги и в каком размере, как охранять порядок на улицах, когда надо вступать в ряды ар-мии и сколько времени там оставаться, когда и как провинив-шемуся следует явиться на суд.

— Да, конечно, у нас тоже совершаются преступления, но, в отличие от вашего отечества, преступник не может их долго скрывать. Мучения совести заставят его рано или поздно явиться ко дворцу и просить милости императора.

Определение меры наказания оставлено за императором, так как преступник в раскаянии склонен преувеличивать свою вину, государь же проявляет в этом случае присущее ему ми-лосердие.

Вспомнив о большом количестве виденных мною в городе полицейских, я спросил:

— Зачем же в таком случае полиция?

— А кто поможет заблудившемуся найти дорогу, слепому перейти улицу, утешить плачущего, успокоить убитого горем? Она нужна уже и потому, что подданные все время просят об увеличении стражи, а малейшее уменьшение количества полицейских вызывает возмущения и даже бунты.

Все население страны живет одной семьей в мире и люб-ви друг с другом. Как и во всякой семье, каждый из чле-нов ее несет свои обязанности: одни — герцоги, графы, лорды — несут труды по управлению областями, чиновни-ки выполняют указы правительства и принимают от насе-ления налоги и добровольные приношения, помещики пе-кутся о благосостоянии фермеров, живущих на их земле, владельцы мануфактур — о счастье своих работников. Население не проявляет по отношению к правящим низкого чувства неблагодарности, вознаграждая их по заслугам богат-ством и почетом. Фермеры добровольно несут своим поме-щикам все плоды своей земли, а помещик дает им все необ-ходимое, чтобы они вечно благодарили своего господина. Работ-ники и батраки никогда не жалуются на размеры получаемой от хозяина платы.

— Как вы добились этого?— спрашивал я.— В нашей стране только угроза выселения с участка заставляет фермера платить аренду, а работник всегда считает недостаточной получаемую им плату. И чем дальше, — пояснил я,— тем чаще и чаще возникают недоразумения между работниками и хозяевами, так что в скором времени стране грозит опасность разделиться на два враждующих лагеря, ненавидящих друг друга, как смертельные враги.

С глубоким сожалением слушали придворные государя такие рассказы. Варварство Британии потрясало их, а во-енный министр даже не раз выразил желание поскорее подчинить мое отечество скипетру мудрого государя Юбераллии.

— У нас тоже бывают недоразумения,— объяснили мне,— но иного характера. Фермеры стараются отдать своим господам больше, чем требуется, работники добровольно умень-шают размеры получаемой платы. Эти случаи разбирает сам император — плата, которую устанавливает он, не может не быть справедливой.

Каждый из подданных знает, что смысл его существова-ния в подчинении высшим, и всегда готов на всякие жерт-вы. Денно и нощно мечтают они о выполнении своих обя-занностей, ежечасно выражая преданность императору и по-корность высшим сословиям, без которых низшие не могли бы существовать.

— Если лорд,— говорили мне,— не будет давать фермеру хлеба, тот умрет с голода.

Я осмелился возразить, что фермер может и сам скушать со-бранный им хлеб, не отдавая его помещику.

— Может быть, так и бывает в вашей варварской стране,— ответили мне,— но у нас каждый твердо знает свой долг. Долг фермера — обрабатывать землю, а долг помещика — есть самому и кормить своих фермеров.

Подданные его величества настолько проникнуты чувством любви к императору и высшим сословиям, что часто, как влюб-ленные, забывают об обеде.

— Некоторые не обедают по две недели, потому что желудок не господин их, а раб.

Хотя в этом не ощущается особенной надобности, члены низших сословий во всем ограничивают себя. Они не любят ро-скошных одежд, сытных и жирных блюд, просторных и теплых жилищ, свинине они предпочитают вареную картошку, а боль-шим домам и дворцам — тесные землянки. Меня уверяли да-же, что если бы правительство вздумало внедрить в нравы низших сословий привычку к обильной пище, теплой одежде и просторным квартирам, то неминуемо вспыхнула бы революция.

— Мы терпим добровольную бедность, потому что не хотим применять насилия.

Предваряя дальнейшее, приведу здесь один случай, как нельзя более иллюстрирующий истину этих слов. Выйдя однаж-ды с провожатым на улицу, я спросил нищего, стоявшего с протянутой рукой на площади перед дворцом:

— Что заставило тебя просить милостыню?

— Я — лентяй,— ответил нищий,— и вдобавок отягощен
пороками. Не давайте мне ни одного леера, я все равно пропью.

По-видимому, сознание своей порочности причиняло боль-шие страдания этому представителю высшей из существующих в мире наций. Об этом говорили его изможденное лицо, впав-шие глаза и вся его исхудалая фигура.

Его искренность умилила меня, и я дал ему монету в три леера.

— Возьми,— сказал я,— и пропей. Выпей за здоровье его величества императора.

Мой провожатый не одобрил моего поступка и весьма укоризненно взглянул на нищего. Нищий немедленно подошел к полицейскому и отдал полученные от меня деньги со словами:

— Дарю эту монету своему императору.

Я спросил провожатого:

— А полицейский не присвоит этих денег?

— Никогда. Он оказался бы недостойным своей должности и завтра же, как преступник, пришел ко дворцу просить милости государя.

Таковы были и все чиновники лучшей из стран. Никто не брал взяток, не притеснял подчиненных, не превышал вла-сти, не пользовался своим положением в корыстных целях. Не-достойный администратор сам отказывался от должности, так что император не принимал жалоб на действия своих чи-новников.

— Для чего? Если чиновник виноват — он сам покается, а если он не кается, значит, не виноват.

Поразительно было полное единомыслие жителей государст-ва в наиболее важных вопросах. Разногласия существовали толь-ко в мелких житейских делах: в отношении пищи, архитектуры жилищ, обстановки комнат. Так, во время моего пребывания в стране дебатировались два основных вопроса:

— Какие юбки должны носить женщины?

И второй:

— В каком порядке подавать кушанья за обедом?

В отношении первого вопроса существовало несколько мне-ний, Одни считали, что следует носить короткие юбки выше колен, другие предпочитали юбки со шлейфом, третьи всячески пропагандировали кринолины, четвертые высказывались за вос-точные шаровары. Каждая женщина имела право выбрать лю-бую юбку, что лишний раз подтверждало отсутствие принужде-ния, в Европе этот важнейший для женщин вопрос разрешают фабриканты сукон и портные, мнение которых, называемое модой, носит принудительный характер.

Но этот вопрос не так занимал население, как второй. Здесь было только две партии: одни утверждали, что надо так же, как и у нас в Европе, начинать с легкой закуски и заканчивать сладким, другая — наоборот. Король отдавал предпочтение второй партии, в чем я убедился за первым же обедом, но никого не принуждал покамест принять свое мнение: споры продолжались.

Я сам видел, как двое три часа спорили и не Садились за стол: они не могли договориться, с чего начинать обед. Когда же они сели, оказалось, что на обед у них имеется всего-навсего картошка с хлебом, и спорили они, собственно, впустую.

Не так ли бывает и у нас, когда мы спорим о политике?

То, что у нас в Британии называется политикой, отсутствова-ло совершенно. И к чему, если все были довольны правительст-вом, управлением императора, его министров и чиновников, ни-кто не думал о том, чтобы сместить их и самому занять освобо-дившееся место. А ведь только борьба за теплые места застав-ляет британцев так много времени отдавать этому бессмыслен-ному занятию. Член парламента надрывает свой голос, думая, что это приведет его к министерскому портфелю, кандидат в парламент расходует время и деньги, чтобы в качестве депутата с лихвой возместить свои расходы, избиратель хлопочет за своего кандидата, ожидая от него в будущем каких-нибудь при-вилегий.

Не было политики — не нужны были и газеты. Их заме-нял официальный бюллетень, помещавший отчеты о при-емах и обедах императора и заявления подданных, благо-даривших императора и министров за мудрое управление страной.

Слушая все эти рассказы, я вспоминал об Англии с ее раз-бойниками, депутатами, карманными ворами, шерифами, пала-чами, священниками, убийствами, воровством, мошенничеством, взяточничеством и благодарил Бога, что он привел меня в эту благословенную страну.

Полное отсутствие принуждения удивительным образом со-четалось с неограниченной властью императора, которой не бы-ло поставлено никаких пределов. Конечно, не было в этой стра-не ни парламента, ни выборов, ни голосований.

— Что может дать голосование,— совершенно справедливо
говорили мне, — если вопросы ясны и так, их незачем обсуждать и голосовать. А если вопросы не ясны императору и его министрам, то как они могут быть ясны кому-нибудь из подданных?

Мои рассказы о выборных судьях и губернаторах вызывали смех.

— Как может убийца выбирать судью, плательщик налога — сборщика? Может быть, вы разрешите и собаке выбирать ту цепь, на которую ее посадят? Выборы есть и у нас, но выбирает тот, кто не может ошибаться, — его величество император.

Всемогуществу императора не было границ. Я сам скоро убе-дился в этом. Однажды по его желанию я познакомил импера-тора с нашим государственным строем и в заключение сказал, что парламент в Англии все может сделать — не может только сделать мужчину женщиной и наоборот.

— А я могу, — сказал император.

И тотчас же, вызвав придворного, который чем-то заслужил его немилость, сказал:

— Отныне ты — женщина.

И что же? Назавтра этот придворный явился к обеду в жен-ском платье с большим декольте и стал говорить весьма прият-ным сопрано. Очень скоро он был выдан замуж за одного офи-цера личной гвардии императора.

Сначала подобное превращение показалось мне несовмести-мым с законами природы, но, поразмыслив, я не нашел в этом факте ничего сверхъестественного. В самом деле, если у нас в Англии король или лорд, герцог или министр, банкир или бога-тый купец признают человека умным и талантливым, тотчас же человек этот становится таким в глазах всего общества. По-чему же, предоставляя сильным мира право раздачи умствен-ных качеств, мы отрицаем это право в отношении качеств фи-зических? Не потому ли, что, придавая большую цену уму, мы только в этом отношении постарались поскорее освободиться от слепого произвола природы.

Как велика была страна, пользовавшаяся столь мудрым управлением? Обратившись к географической карте, я увидел, что она занимает весь мир.

— Не попал ли я на другую планету?

Узнав, однако, по очертаниям извилистые берега Европы и подвешенную к ней грушу африканского материка, я сообразил, что нахожусь на земном шаре. Но тогда, судя по цвету, в кото-рый эти страны были окрашены, и Англия, и Франция, и Польша, и Московия, и Татария, и даже Китай являются коло-ниями лучшей из стран мира. Успокоило меня только приме-чание, гласившее, что эти колонии в незапамятные времена отпали от Юбераллии и покамест считают себя самостоятельны-ми, что, однако, их не избавит в будущем от благоденствия под скипетром мудрого монарха этой страны. Дело в том, что, по принятому здесь мнению, Бог, создавая землю, предназначил ее исключительно для юбералльцев, которые и должны были гос-подствовать над всем миром. Но до воцарения нынешнего императора юбералльцы мало заботились о выполнении этой мис-сии и в наказание Бог отнял от них большую часть владений, которую они и должны сейчас при помощи военной силы от-нять от недостойных представителей низших рас.

Но пока военной силы было недостаточно для выполнения божественной воли, император и двор твердили о своем миро-любии и уверяли меня, что карта была ошибочно раскрашена литографом, который, чтобы скрыть ошибку, составил примеча-ние к карте. Тем не менее, эта явно ошибочная карта служила руководством во всех школах страны, и каждое новое издание воспроизводило ту же самую ошибку.

Все, что узнал я, живучи во дворце, о Юбераллии, возбудило во мне страстное желание своими глазами видеть жизнь избран-ного народа, тем более что многие из сведений явно противоречили тому, что я увидел в первый же день своего пребывания в стране. Однажды, развеселив императора своими рассказами, я в почтительной форме выразил свое желание.

— Тебе предоставлена высшая милость, — сказал госу-дарь, — жить при дворце. Зачем же ты просишь худшего?

Но все-таки караул с моей комнаты был снят, и я получил разрешение на ежедневные прогулки по городу. Мне запрещено было лишь выходить за городские стены.

Глава шестая

Гулливер первый раз выходит на улицы столицы. Посещение таверны. Волшебное зеркало исправляет неблагоприятное впечатление, полученное Гулливером от посетителей трактира. Гулливер узнает о раз-ногласиях среди жителей Юбераллии и о врагах им-ператора. Бородатый вопрос и его разрешение. Какими средствами достигается полное единодушие в стране. Гулливер перестает восхищаться.

Признаюсь, с некоторым трепетом вступил я на камни, одевав-шие просторную площадь перед императорским дворцом. Жива была еще память о первом дне моего пребывания в стране. Я поторопился миновать толпы просителей, ожидавших выхода государя,— а вдруг чья-то чуждая воля направит меня к сту-пенькам трона и заставит раскаяться в не совершенных мною преступлениях. А вдруг полицейский, мирно созерцающий картину самоэкзекуций, возьмет меня за руку и вежливо подведет к одной из страшных машин…

Успокоился я, только очутившись на узкой городской улице, лишь сравнительной малолюдностью отличавшейся от боль-шинства европейских городов.

Прежде всего, я зашел в лавку торговца готовым платьем, чтобы приобрести недостающий мне головной убор. Золотая мо-нета, которую я дал торговцу, вызвала в нем некоторое любо-пытство и отчасти сомнение, но раздумывал он недолго. Бросив монету на весы, он дал мне в качестве сдачи несколько желез-ных монет с грубо отчеканенным на них портретом императо-ра. Монеты эти принимались во всей Юбераллии наравне с зо-лотыми, денежной единицей был леер, равный приблизительно шиллингу.

Королевские обеды, кстати сказать, ухудшавшиеся с каждым днем, особенно на нашем конце стола, мало удовлетворяли ме-ня, склонного, как и многие мои соотечественники, к пороку чревоугодия. Первым же выходом я воспользовался с тем, что-бы, зайдя в трактир, вознаградить себя за долговременное воздержание. Трактирщик, убедившись, что я могу хорошо запла-тить, подал мне лучшего вина и приготовил поросенка под хреном.

Обстановка трактира мало отличалась от обстановки наших портовых таверн, посещаемых матросами и их подругами. Нравы были те же: так, при мне один из посетителей, довольно-та-ки невзрачный и оборванный субъект, пользуясь невниматель-ностью хозяина, ухитрился стащить с прилавка кусок колбасы. Трактирщик изгнал воришку, применив для этой цели не мето-ды убеждения, как я предполагал, а довольно-таки крепкие ку-лаки, причем пользовался этим орудием по всем правилам бокса.

На мой вопрос, что это за человек, трактирщик объяснил, что это бродяга и что о нем давно плачет веревка.

— Почему же, сознавая свою порочность, он не идет ко дворцу просить милости императора?— спросил я.

Трактирщик пробормотал что-то не совсем понятное, вроде того, что человека тоже кормить нужно, что для работы нужны здоровые руки, а больного и в тюрьме даром кормить не станут. Я, признаться, не понял смысла этого рассуждения, но от даль-нейших вопросов воздержался.

Роскошный обед мой привлек всеобщее внимание: посетите-ли, большинство которых довольствовались своим любимым блюдом — картошкой, с завистью смотрели на меня, а один да-же подошел к моему столу и остановился в позе просящего по-дачки.

— Вы голодны?— вежливо спросил я.

— Нет!— твердо ответил он.— В нашей стране нет голодных.

Мне очень понравился этот ответ, и я, положив на та-релку порядочный кусок поросенка, угостил бедняка. Дру-гой посетитель, увидев мою щедрость, последовал примеру товарища и получил стакан вина. Я полюбопытствовал, что это за люди.

Это были работники военных мастерских императора.

— У вас большая семья и вам не хватает заработка? — спросил я одного из них.

Он побледнел, опасливо оглядел присутствующих и громко отрапортовал:

— Нет, благодаря щедрости его величества я получаю гораздо больше, чем нужно для содержания семьи. Я живу хорошо и ни в чем не ощущаю недостатка.

— А почему же, — спросил я, разглядывая его заплатанный камзол и деревянные башмаки, — почему вы так плохо одеты?

Он смутился, прикрыл ладонью видневшуюся из-под рваной рубахи волосатую грудь и, повернувшись к висевшему на проти-воположной стене большому зеркалу, ответил:

— По щедрости императора мы все прекрасно одеты.

Зеркала я до сих пор не замечал. Но, посмотрев на него, я еще раз удивился прекрасным качествам этого гениальнейшего из изобретений лучшей из стран мира. Оказалось, если верить зеркалу, я разговаривал не с оборванным бродягой, а по мень-шей мере с лондонским джентльменом, так изящен был отра-женный зеркалом костюм моего собеседника.

Оторваться от зеркала я уже не имел сил.

Мало того, что моя собственная особа выглядела в нем во всей свойственной ей красоте и великолепии — я думаю, что в этом случае оно никого не хотело обмануть,— но преобразилась вся обстановка трактира, его стены, мебель, посуда. Я завтракал в первоклассном парижском отеле, плохонький эль в глиняных кружках выглядел в этом зеркале, как янтарное вино в дорогом хрустале, и даже картошка каза-лась каким-то невиданным лакомством, достойным жилища са-мих богов.

Сколько бы времени наслаждался я этим зрелищем — не знаю, если бы из глубины зеркала медленной и важной походкой не двинулась ко мне бородатая фигура представительного человека, манерами напоминающего по крайней мере владе-тельного арабского шейха, какими они изображены в сказках Шехерезады. Фигура эта скоро заполнила все зеркало и, засло-нив его, выросла перед моим столом в виде низкорослого трак-тирщика с красным носом и растрепанной выщипанной бородкой.

— Не слушайте этих бездельников, ваше сиятельство, — сказал он, грубо отогнав от моего стола попрошаек. — Попробуйте накормить одного — наберется сотня. Разве накормишь этакую свору?

— Неужели у вас так много голодных?— спросил я.

Трактирщик побледнел так же, как побледнел перед тем рабочий, и так же твердо отчеканил:

— В нашей стране нет голодных. Император кормит всех нас, и мы вполне довольны нашей жизнью, ваше сиятельство.

И тотчас же, позабыв о своей декларации, добавил:

— Держать трактир с этаким народом. Ей-богу, больше сопрут, чем купят.

Слова этих людей были подобны штанам на огородных пу-галах: под ними не ощущалось живого тела.

Выйдя из трактира, я хотел было зайти в театр, но оказа-лось, что подобного рода развлечения неизвестны жителям это-го города. Полицейский даже не понял, о чем я спрашиваю, и мне поневоле пришлось бесцельно бродить по улицам, полупу-стым и мрачным, как беднейшие кварталы Лондона.

Я видел оборванных, грязных и злых людей, завистливо осматривавших мой кафтан, казавшийся им щегольским. Я видел сотни изнуренных голодом и лишениями чернорабочих, че-рез силу тащивших тяжелые тачки на постройке какого-то воен-ного укрепления. Я видел распоряжавшихся ими надсмотрщи-ков, управлявших бичами не хуже своих коллег на американ-ских плантациях. Я видел избушки без крыш на окраине города, голых ребятишек с раздутыми животами, женщин, надорванных непосильной работой. Я видел преступников, выглядывавших из-за решеток огромных домов, и, нако-нец, видел золоченые кареты, разодетых дам, праздных господ, драгоценные безделушки в окнах у ювелиров, пе-реполненные посетителями шантаны. В порту слонялись безра-ботные докеры, на рынках шмыгали мелкие воришки, на буль-варах сидели непотребные женщины, нахально предлагавшие свои услуги.

Нищета, преступления, роскошь — все особенности больших городов Европы были свойственны и этому городу. Ничто не говорило о том, что я нахожусь в стране, осуществившей все лучшие мечты человечества.

Поражало обилие военных: черные, коричневые, серые мун-диры, повязки, украшенные ломаным крестом, встречались всю-ду, бульвары, рестораны, улицы были переполнены ими. Держались военные полными хозяевами, третировали штатских, как это бывает и у нас в Британии во время войны.

Но войны, сколько я знал, Юбераллия ни с кем не вела.

Не менее многочисленна была и полиция, зорко следившая за порядком. Стоило задержаться на углу улицы, стоило начать слишком громкий разговор, чтобы это вызвало внимание забот-ливого стража. Стоило нескольким в особенности плохо одетым людям остановиться у дверей кабачка или на перекрестке, что-бы полицейский немедленно же попросил их разойтись. Мой опытный глаз не мог также не заметить большого количества слишком внимательных штатских, державшихся преимущест-венно в особо людных местах.

Одним словом, ничто не подтверждало сведений, которые я получил во дворце. Теряясь в противоречивых догадках и пред-положениях, я заготовил целый ряд вопросов, чтобы при случае задать их придворным.

Вернувшись во дворец к обеду, я узнал, что мне не постави-ли прибора.

— Разве вы не пообедали в городе?— ехидно спросил меня заведующий королевским столом.

Я понял, что посещение трактира истолковано здесь, как кос-венный упрек в скупости.

Несмотря на то, что я вышел без провожатого и за мной, как мне казалось, никто не следил, императору были известны все подробности моего путешествия. Он знал, где я был, что де-лал, что говорил,— он не знал только, о чем я думал.

Длинноносый судья восполнил и этот пробел: от его прозор-ливости не укрылись даже мои мысли. Он счел, впрочем, сво-им долгом только дружески предупредить меня:

— Будьте осторожны, чужестранец,— сказал он.— Вы можете сделаться жертвой обмана наших врагов, старающихся всячески очернить мудрое правление его величества.

Я поспешил выразить удивление, что столь мудрое прави-тельство может иметь врагов. Судья вздохнул.

— Они завидуют счастью наших подданных и делают все, чтобы смутить их. Вы знаете, что может сделать мелкая злоба и зависть. Вы видели голодных, нищих, замученных тяжелой работой. Не верьте этим притворщикам. Спросите, чем они недовольны, и они сами сознаются, что им нечего желать. Они могут только благодарить императора.

Многое мог бы я возразить своему собеседнику, если бы не боялся, что в качестве последнего аргумента он выдвинет ту чудесную машину, которая каждый день сбра-сывает непокорные головы на камни площади у императорского дворца.

Хотя я едва не навлек на себя немилость императора, все же я был доволен своей прогулкой. Она позволила мне узнать о жизни страны больше, чем двухмесячное пре-бывание в стенах дворца. Придворные, правда, по-прежне-му старались внушить мне, что население страны пользуется исключительным благополучием, но скрыть наличия недоволь-ных уже не могли.

Вот что я узнал от придворных.

Было время, когда Юбераллию раздирали междоусобицы. Как и у нас в Британии, разнообразные партии стремились за-хватить власть над государством, разнообразные теории и веро-вания стремились властвовать над умами. Основным вопросом, заставившим больше всего пролить крови и чернил, был, по словам придворных, вопрос о том, какие бороды следует носить истинным юбералльцам — длинные или короткие. Вздорность предмета разногласий не могла смутить меня: достаточно было вспомнить о непримиримой вражде ост-роконечников и тупоконечников в Лилипутии, о партиях низких и высоких каблуков там же, борьбу сторонников ве-ры без дел и дел без веры у нас в Европе, чтобы не слишком удивляться особой заботе, проявленной населением Юбераллии к этому природному украшению мужской половины человече-ского рода. Ведь даже такой умный человек, как мой предшест-венник по путешествиям в необыкновенные страны Томас Мор, и тот сложил голову на плахе, защищая привилегию священников на внебрачное сожительство со своими экономками*.

*Томас Мор, автор ‘Утопии’, был казнен в борьбе за католицизм, на учение которого о безбрачии духовенства намекает Гулливер.

Как бы то ни было, скоро все население страны разделилось на два враждующих лагеря. К одному принадлежали лучшие люди страны, все те, кого благородство, богатство и знатность поставили во главе нации — они считали, что следует носить длинные бороды, к другому лагерю, объединявшему главным образом нищее и необразованное население, ремесленников, фермеров, батраков и чернорабочих, принадлежали сторонники коротких бород.

Нынешний император, вступивший на престол после того, как его предшественник был благодаря проискам короткобородых изгнан из страны, не оправдал ожиданий этой партии, по-могавшей ему добиться власти. Получив императорский ски-петр, он отрекся от своих заблуждений и, объявив себя сторон-ником длинных бород, предписал всем своим подданным в трехдневный срок переменить свои убеждения. Большинство населения поспешило выполнить это мудрое предписание, и длинная борода восторжествовала. По приказу императора нико-му не разрешалось стричь бороду короче десяти куртов, кроме преступников, выбритый подбородок которых свидетельствовал о их принадлежности к самому презренному из сословий госу-дарства.

Длинная и окладистая борода стала считаться признаком высшей расы. Короткобородые, открыто выступившие про-тив императора, были разбиты, многие из них казнены, многие заключены в тюрьмах, многие скрылись в сосед-ней стране — Узегундии, а те из них, которые остались на свободе, были весьма существенно урезаны в своих правах. Чтобы быть последовательным, император лишил также всяких прав тех лиц, борода коих не доросла до установленной нормы, а молодых людей из низших со-словий причислил прямо к сословию преступников, и они отбывали на принудительных работах несколько лет, пока их подбородки не приобретали достойного высшей расы украшения.

Большие затруднения доставили императору женщины. Но так как они не могли при всем желании отрастить бороды в установленный императором срок, то все они, не будучи фор-мально зачислены в сословие преступников, приравнивались к ним в правах: так, они не могли иметь имущества, сви-детельствовать на суде, наследовать, заниматься торговлей, и являлись полной собственностью тех лиц, которых судьба сделала их мужьями. Но, к чести правителей Юбераллии, нужно сказать, что эти ограничения считались временными и действовали лишь до тех пор, пока у женщин не выра-стет борода.

Все эти меры не замедлили оказать свое благотворное дейст-вие. И страна наслаждалась бы полным счастьем, если бы ос-тавшиеся на свободе тайные сторонники короткобородых не продолжали смущать простых и доверчивых людей, распростра-няя среди них нелепицы и небылицы.

Так, они утверждают, что установленные императором по-рядки привели народ к голоду и нищете, они внушают ферме-рам и батракам, что те получают от своих трудов только ни-чтожные крохи, они отрицают, что провозглашенное императо-ром единомыслие и единодушие населения основано на единст-ве расы и крови, и смеют говорить об угнетении и зажимании рта. Они не хотят верить, что законы страны являются выраже-нием совести подданных, и, отрицая добровольность выполне-ния этих законов, называют лучшую из стран страной мракобе-сия, лицемерия и лжи.

— Мы боремся с ними до сих пор,— сказал судья,— и очень успешно. Из ста преступников, являющихся ко дворцу, девяносто пять — короткобородые или их обманутые приспеш-ники.

— И эти враги приходят ко дворцу добровольно?— спро-сил я.

Судья смутился, и я в этот момент заметил на его лице то же выражение, какое не раз наблюдал у своих случайных улич-ных собеседников, и даже таким же нарочито твердым тоном он отрапортовал:

— Как бы низко ни пал человек, кровь высшей расы рано или поздно заговорит в нем.

Не доверяя тому, что одни мучения совести могут заставить преступника добровольно положить свою голову под топор гиль-отины, я потратил немало настойчивости и остроумия, чтобы добиться разрешения этого вопроса, и в конце концов узнал, что без особых поощрительных мер голос крови не говорит в преступнике. Почти всегда приходится прибегать к ‘отече-скому внушению’, заменяющему нераскаянному его потерян-ную совесть.

Органом, выполнявшим эту важнейшую функцию, был так называемый ‘совет отцов’, состоявший из виднейших сановни-ков государства. Сотни чиновников, находящихся в распоряже-нии этого совета, имели каждый по сотне тайных агентов. Аген-ты эти должны были ежедневно сообщать чиновникам обо всех как совершенных, так и задуманных преступлениях, и чтобы не пропустить ни одного, пользовались услугами осведомителей, которых было так много, что из троих собравшихся в об-щественном месте людей двое, во всяком случае, были из их числа.

Так как никто не знал ни агентов, ни осведомителей, а сле-довательно, никому не было известно, кто из троих собравших-ся обязан, под страхом тяжелого наказания, донести о преступ-лении, то доносили обычно все трое. Страх наказания за недо-несение являлся и вознаграждением осведомителей, так что вся эта обширнейшая и полезнейшая организация ничего не стоила государству.

Донесения рассматривались чиновниками, самые важ-ные — советом отцов, который и определял меру наказа-ния и внушал преступнику мысль явиться перед дворцом и просить милости императора. Многочисленная полиция в случае сопротивления могла очень вескими доводами под-твердить внушение совета отцов или чиновника, могла, на-конец, проводить ко дворцу преступника, забывшего туда дорогу.

Продолжая пользоваться предоставленной мне льготой, я ежедневно выходил на городские улицы, но уже не пытался больше разговаривать с незнакомыми людьми или заходить в таверны и рестораны. Наблюдениями своими я тоже ни с кем не делился, зная, что это принесло бы мне непоправи-мый вред.

Правда, нового я узнал мало. Заметил я лишь одно, не заме-ченное мною прежде,— обилие тупых физиономий. Туп был половой в трактире, туп был кучер наемного экипажа, туп был лавочник, продававший хлеб и колбасу, тупы были парикмахер и хозяин трактира, хотя обе эти последние профессии у нас в Европе славятся своим остроумием.

Зная, что каждый из этих людей мог в любую мину-ту, повинуясь голосу своей совести или отеческому внуше-нию, добровольно пойти на виселицу, я не удивлялся их тупости. Я понимал, что это была маска, под которой они могли чувствовать себя в сравнительной безопасности, маска, от долгого употребления ставшая как бы вторым лицом.

В подтверждение приведу следующий поразительный разго-вор.

Я как-то спросил у фермера, пришедшего к королю с прось-бой о наказании за утайку от помещика двух бушелей пшени-цы, что заставило его прийти сюда.

— Голос моей совести,— ответил он.

— Так тебя же повесят,— не унимался я.

— Никто не может меня повесить, кроме меня самого.

— А тебе хочется быть повешенным?— в упор спросил я.

— Да,— ответил он, низко склонив голову и не глядя мне в лицо.— Да, если такова будет милость императора.

Глава седьмая

Неосмотрительность едва не навлекла на Гулливе-ра тяжелой кары. Законы о браке. Гулливеру делают исследование крови, и он добивается полного оправдания. Придворные развлечения, музыка и танцы.

Рассказывая по порядку обо всех приключениях, которые дове-лось мне испытать в этой удивительной стране, я не скрою и таких, которые суровый читатель может счесть компрометирую-щими меня. Мое посещение Гуигнгнмии позволило мне раз на-всегда отделаться от адской привычки к лжи, лукавству, обману и двуличию, глубоко коренящейся в естестве всей человеческой породы, эта правдивость и заставляет меня, ничего не скрывая и не прикрашивая, изложить один эпизод, когда я по простой неосмотрительности чуть не навлек на себя наказания, последствия которого давали бы о себе знать до самой моей смерти.

Я уже рассказывал о горничной, когда-то удивившей меня своим волшебным зеркалом. Кстати в Юбераллии не было дру-гих зеркал, волшебные зеркала висели в гостиницах и рестора-нах, на перекрестках людных улиц, во дворцах богачей и в хи-жинах бедняков. Это прекрасное изобретение, способное укра-сить скудную радостями человеческую жизнь, не мешало бы по-заимствовать и нам.

На горничную возложены были несложные заботы обо мне: она убирала мою комнату, отдавала в стирку мое белье, зашива-ла кафтан и иногда ходила в лавку по моим поручени-ям — словом, она по мере возможности облегчала мне тяжесть жизни на чужбине, вдали от родных и друзей.

Это была веселая и миловидная девушка, в ее лице даже не было следа той тупости, которая была свойственна большинству населения лучшей из стран. Появляясь в темной моей комнат-ке, она вносила радость и свет в это невзрачное помещение. На-конец, она еще не потеряла способности понимать шут-ки — словом, она нравилась мне больше всех остальных обита-телей дворца.

Не зная обычаев страны и не имея ни малейшего представ-ления о том, что делает здесь мужчина, желая показать, что ка-кая-либо из женщин ему не противна, я по английскому обы-чаю попытался поцеловать ее, крепко прижав для этой цели к дверному косяку.

Вместо того, как сделала бы на ее месте любая дама Англии и континента, чтобы покраснеть и прошептать: ‘Ах, оставьте, оставьте’— и в то же время как бы невзначай еще крепче при-жаться ко мне, она закричала так, словно по крайней мере шайка разбойников вломилась во дворец. И она в самом деле, как признавалась потом, подумала, что я хочу ее задушить, потому что ласка у этого народа выражалась совсем другими приемами. Для этой цели они

…………… ……… …………….. ……….. …………….. …………… …………… …………… ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. ………….. …………… …………… …………… …………… ……………

Сэр Ричард Симпсон вряд ли пропустит эти строки — и на-прасно: ведь в них я только с беспристрастием ученого описал нравы и обычаи неведомой страны.

На крик прибежал привратник.

Коли бы дело было в Англии, я дал бы привратнику шил-линг, разъяснил бы недоразумение, и все обошлось бы благополучно. Но здесь, где все знали, что из троих по крайней мере двое должны донести совету отцов о совер-шенном преступлении, мы, не зная, кто из нас донесет, донесли все трое.

Дело оказалось нешуточным. Оно возбудило при дворе и в городе самые разнообразные толки, а враги, — я впервые узнал, что у меня есть враги, — воспользовались этим случаем, чтобы, оклеветав меня в глазах государя, добиться моей окончательной гибели.

Таким врагом оказался первый тенор империи, певший хриплым петушиным голосом и завидовавший мне как конку-ренту. Почему он назывался первым тенором, я не знаю — в сущности, он был единственным, так как с воцарением нынеш-него императора и по его приказу все население страны стало петь басом. Но пусть не подумает читатель, что я коварными и низкими происками оттолкнул великого артиста от император-ского трона,— он виноват сам. Дело в том, что мои рассказы действительно помогали императору заснуть во время послеобе-денного отдыха, в то время как петушиное пение моего конку-рента способно было только нарушить его дремоту. Вторым врагом оказалась жена военного министра, неизвестно почему принявшая за насмешку мою похвалу ее стройному стану, впро-чем, это делает честь ее мужу, так как здесь мало кто понимал иронию.

Эти враги, узнав о моем проступке, постарались очернить меня в глазах государя. Так, они донесли, что я не ем сладкого, разделяя вредное заблуждение, что это блюдо перед обедом пор-тит аппетит. Не значит ли это, что я втайне являюсь сторонником коротких бород? А самое главное, ссылаясь на неизвест-ность моего происхождения и странный способ, избранный мною для путешествия в страну, они обвинили меня в том, что, принадлежа к низшей расе и притом к самому вредному и злобному ее племени, представители которого указом им-ператора были навеки изгнаны из пределов страны, я покушал-ся контрабандным путем заразить через посредство горничной своей нечистой кровью кровь высшей расы, нарушив тем са-мым благодетельное единомыслие и единодушие жителей госу-дарства.

Серьезность этого обвинения будет ясна читателю, если он примет во внимание, что законодательство Юбераллии, оберегая чистоту крови своей нации, запретило все смешанные браки, а браки с представителями изгнанной национальности объявило недействительными и подлежащими очень суровому наказанию. Самый брак обставлен был весьма затруднительными церемо-ниями: требовалось медицинское свидетельство о здоровье же-ниха и невесты и их родителей, родословный список пяти предшествующих поколений для выяснения, не было ли в чис-ле предков одного из брачующихся представителей изгнанного племени. Требовалось соответствие цвета волос, глаз и ширины плеч, а для невесты также определенная ширина бедер. Браки между лицами, принадлежащими к разным сословиям, не раз-решались вовсе.

Утверждались браки министерством народонаселения, сле-дившим за тем, чтобы они давали здоровое и чистокровное по-томство. Основными качествами, которых требовало министер-ство, были: белокурые волосы, голубые глаза и преданность им-ператору. Как устанавливалась в ребенке наличность последнего качества, я не знаю, но догадываюсь, что таковым и являлась та особенность физиономии, которую я по неведению наименовал тупостью. Дети высших сословий, не удовлетворявшие этим ка-чествам, зачислялись в низшее.

Позднейшие мои исследования выяснили происхождение этих законов. Император, будучи в молодости кавалеристом, вступив на престол, окружил себя кавалерийскими генералами, те по естественной склонности привлекли к делу управления страной коннозаводчиков, которые, заняв вакантные места в ака-демии наук, выработали учение о чистоте расы и вместе с тем правила для вступления в брак. Не знаю, каких лошадей выра-щивали на своих конюшнях эти академики и министр народо-населения, но дети, которых я видел в городе, имели явную тенденцию к измельчанию. Я склонен объяснить этот факт пристрастием населения к вареной картошке.

И вот на основании всех этих законов и правил мне было предъявлено обвинение, что я ухаживал (что было доказано) за представительницей высшей расы, принадлежа сам (что еще не было доказано) к низшей расе, да еще к изгнанному из государ-ства племени. Последствия этого преступления заключались в том, что я, как нарушивший закон размножения, должен был добровольно лишить себя способности совершать подобные пре-ступления в дальнейшем.

Читатели, а надеюсь, и в особенности читательницы, поймут, каково было мне даже подумать об этом, мне, который в глазах королевы зарекомендовал себя таким неисправимым ловеласом. И что бы осталось от моего положения при дворе, так как по-сле этой операции, которой, правда, подвергались, и тоже добро-вольно, многие святые люди, память которых чтит христиан-ская церковь, стала ли бы так милостиво относиться ко мне королева?

Впрочем, даже сейчас, вспоминая об этом, я волнуюсь, и чи-татель Бог знает что подумает обо мне.

Что бы вам ни говорили — все это клевета, распространен-ная моими врагами.

В ближайший же день я явился на суд императора. Он ми-лостиво выслушал меня и, не поверив наветам врагов, приказал выяснить, действительно ли моя кровь заражена примесью кро-ви ненавистной расы. А так как при всем желании представить родословные списки я не мог, приказано было произвести ис-следование моей крови.

Доктор явился ко мне в сопровождении фельдшера и принес соответствующие инструменты. Будучи хирургом, я не мог не обратить внимания на то, что инструменты эти недостаточно чисты, и предпочел собственной бритвой сделать надрезы на всех тех частях тела, которые были указаны доктором. Кровь была взята из правой руки, левого бедра и из груди, как раз против сердца.

Как производилось исследование, какие для этой цели упот-реблялись аппараты, я не знаю. Только через день мне было торжественно сообщено, что кровь моя чиста от всяких нежела-тельных примесей, и даже больше — я принадлежу к одной из самых близких аборигенам страны наций — чуть ли не по-томкам древних юбералльцев, некогда властвовавших нашей страной. Но так как, не пользуясь счастьем жить под мудрым владычеством здешнего императора, предки мои допускали изредка браки с лицами, принадлежавшими к низшим расам, кровь моя все-таки ставила предел моему возвышению: так, я не мог исполнять обязанностей мини-стра, не мог входить в состав личной гвардии короля, не мог также быть императором, хотя о последнем я, признаться, и не мечтал.

Подвергся также специальному исследованию цвет моих во-лос, объем черепа и его строение. Отзыв был положительный, и я был признан способным вступить в брак с любой представительницей расы, кроме дочерей первого министра и короля. От этого я терял очень мало, так как ни у того, ни у другого доче-рей не было.

Тем более никто теперь не мог мне запретить ухаживать за горничной его величества, которая была весьма напугана всей этой историей и очень волновалась за меня. Зато радость ее, когда я с честью вышел из затруднений, вполне вознаградила эту честную и достойную девушку за все пережитые ею непри-ятности.

Добившись, несмотря на происки врагов, полного оправдания и даже возвысившись до звания члена высшей из существую-щих на земле наций, я почувствовал себя во дворце еще крепче прежнего. Приключение это, столь неприятное во всех других отношениях, сблизило меня с населением дворца и многих за-ставило держаться со мною на равной ноге. Я полагаю, что тай-ной причиной этого была их неуверенность в том, смогли бы они в одинаковом со мной положении с такой же честью, как я, доказать чистоту своего происхождения.

Я уже не жил затворником под лестницей дворца: я участво-вал теперь во всех увеселениях, устраиваемых при дворе почти ежедневно. Я посещал придворные балы, причем научился пре-красно танцевать неизвестные Европе танцы — разбой и бомба — излюбленные танцы страны. Не обладая достаточным знанием анатомии и терминов, составляющих привилегию спе-циалистов танцевального искусства, я не берусь сейчас подробно описать эти танцы и отложу задачу до специального исследова-ния, которое постараюсь окончить в будущем году. Но чтобы дать хоть некоторое представление о них, скажу, что оба танца были разновидностью пехотных маршей, требовали быстрых движений, были, как говорят, очень полезны для развития мус-кулатуры и, кроме того, создавали бодрое настроение, чрезвы-чайно ценившееся в стране.

Из музыкальных инструментов всем прочим предпочитался барабан, несколько смягченный трензелями и бубнами.

Глава восьмая

Торжество всенародного сожжения книг. Правила присуждения ученых степеней. Медицинская наука и ее достижения в Юбераллии. Гулливер привыкает к жизни в лучшей из стран и вполне доволен своей участью.

Описывая развлечения двора, я должен упомянуть о парадах воинских частей, происходивших на площади перед дворцом два раза в неделю, о спортивных состязаниях под открытым небом, причем к последним, после того как на одном из таких со-стязаний победили представители низшей расы, допускались только чистокровные аборигены страны. Императору нравились больше всего всенародные торжества, связанные по обычаям страны с поднесением подарков императорской чете, о которых дальше я буду говорить подробно.

Первым из празднеств, на котором я удостоился присутство-вать, был праздник всенародного сожжения книг.

Я уже говорил, что при дворце не было библиотеки, общедо-ступных библиотек и книжных лавок не было и во всем городе, и во всей стране, а в единственное книгохранили-ще допускались только министры и высшие чины госу-дарства, и то лишь по специальному на каждый раз разреше-нию императора.

Отсутствие книг доставило мне в первое время моего пребы-вания в Юбераллии немало неприятных минут, пока я не отвык от любимого развлечения. Но и этого мало — оказа-лось, что в Юбераллии уже много лет не печатают ника-ких книг, кроме небольшого количества учебников, а в то же время во всех городах и местечках ежегодно совершается торже-ственное их сожжение, обставленное парадами, речами, играми и весельем.

Установлен этот обычай с восшествием на престол ныне бла-гополучно царствующего императора. Приняв бразды правле-ния, он своим трезвым и ясным умом, умеющим видеть самый корень вещей, признал, что книги являются одной из помех на пути установления всеобщего единомыслия, а следовательно, до-стижения мира, силы и благосостояния страны. Но так как вредная привычка к чтению слишком въелась в нравы населе-ния, он с мудрой постепенностью подошел к выполнению своей задачи.

Сначала были сожжены все книги, в которых доказывалось преимущество ношения коротких бород, это было первое всена-родное сожжение, длившееся три дня. Костры пылали не толь-ко на площади перед дворцом, но и на всех площадях и пере-крестках города. Студенты и профессора университета танцевали и пели, расположившись вокруг костров. Члены академии наук должны были в полном составе перепрыгнуть через самый большой из костров, и те, кто не сумел этого сделать, были на-веки исключены из ученого сословия.

С тех пор и установилась в Юбераллии любопытная система раздачи ученых степеней: так, кандидат должен был перепрыг-нуть через костер из книг шириной в одну сажень, магистр — в полторы, доктор — в три сажени. Особая комиссия наблюдала, чтобы огонь достигал определенной высоты и чтобы у экзаме-нующегося не обгорели фалды его одежды.

Вторым этапом мероприятия было сожжение всех книг, написанных сторонниками коротких бород, хотя бы книги эти и не содержали ничего вредного для блага государства: трудно оспаривать целесообразность этой меры, ибо что кроме вреда могли принести сочинения государственных пре-ступников.

Следующий шаг опирался на совершенно справедливое рас-суждение. Ведь книга по существу своему предназначена для то-го, чтобы по ней учиться и учить других. Но могут ли предста-вители низшей расы чему-нибудь, кроме дурного, научить высшую расу? Конечно, нет. Следовательно, и все книги, написанные представителями низшей расы, хотя бы они касались совершенно безобидных вопросов, были изъяты и сожжены.

То же и с низшими классами общества, из которых у нас в Европе выходит большое количество ученых и писателей. Чему может научить сын бедного фермера и сам голоштанник пред-ставителей высших сословий? Если бы он был умнее лорда, то не лорд управлял бы им, а он лордом, а раз этого нет, то и его наука — ложная наука. Книги, написанные такими людьми, бы-ли приговорены к сожжению.

Само собой разумеется, что и книги, написанные чиновника-ми, ничего кроме вреда принести не могут: дело чиновника ис-полнять приказания своего начальства, а не учить людей чином повыше себя.

Затем были уничтожены все бесполезные книги, и понятно почему. Когда же было достигнуто полное единомыслие, оказа-лось, что не все книги, доказывавшие необходимость ношения длинных бород, одинаково хороши — были отобраны худшие из них и сожжены.

Что касается романов, стихов, повестей, путешествий и тому подобной литературы, об отсутствии которой я больше всего жа-лел, то лучшие из этих книг были зачитаны до корешков, а худшие, как и всегда, прямо с полок книжной лавки пошли на домашние надобности и обертку товаров.

В обращении, таким образом, оставались лишь учебники, но и их было ограниченное количество, так как грамотность в Юбераллии считалась ненужной лицам физического труда, потому что от этого они не стали бы лучше работать, чиновни-кам — потому что располагает к рассуждениям, а это, как известно , мешает выполнять предписания начальства, не нужна бедным, потому что не сделает их богаче, не нуж-на и богатым, потому что, и не зная грамоты, они прекрасно пройдут весь свой жизненный путь, не ощутив при том никако-го неудобства.

Для немногих, сохранивших пристрастие к чтению, ежегодно издавалось полное собрание сочинений императора и его первого министра, причем сочинения этого последнего считались полезными и талантливыми только пока он ис-полнял эту должность. Стоило ему выйти в отставку, как они признавались вредными и бездарными и сжигались на очеред-ном празднике.

Книги, посвященные военной науке и технике,— а другой науки, кроме, пожалуй, медицины, в Юбераллии не было,— уничтожению не подлежали, но их и не печатали из опа-сения, что соседи воспользуются содержащимися в них дости-жениями и изобретениями. Эти сочинения хранились в потай-ных библиотеках, доступных только специалистам, что, впро-чем, не мешало соседям каким-то образом немедленно выведы-вать их содержание и осуществлять у себя полезное изобретение даже раньше самих изобретателей.

Что же в таком случае сжигалось на торжествах?

Сжигались прошлогодние указы императора.

Мера эта, странная на первый взгляд, по рассмотрении ока-зывается столь же мудрой, как и все другие установления госу-дарства.

Дело в том, что император, представлявший в своем лице живую душу высшей из человеческих рас, не мог ошибаться: это было бы отрицанием правильности всей системы. А импе-ратор ошибался не чаще, но и не реже других, ибо человече-ской породе ошибки свойственны. В результате все королевские указы и распоряжения считались действующими, хотя бы они и противоречили друг другу. Вообразите, какой кавардак воцарил-ся бы в стране, если бы не периодическое уничтожение этих указов. Мера эта, проведенная в Англии с ее многообразными обычаями, прецедентами, указами, распоряжениями и решения-ми королевского суда, навеки избавила бы нас от сословия адвокатов, делающих правосудие недоступной роскошью для бедняка.

Для большего эффекта церемонии указы эти переплетались в деревянные переплеты из смолистых пород, а костер обливал-ся нефтью. Пожарные в медных касках стояли у костра со шлангами, готовые предупредить пожар, если огонь перебросит-ся на деревянные строения, окружающие площадь.

Церемония сопровождалась парадом воинских частей, шест-вием подданных ко дворцу и поднесением подарков императо-ру, который, сидя на троне перед дворцом, любовался зрели-щем. Затем народ и войска выстраивались на площади, первый министр говорил речь о вредоносности книг и под пение гимна подносил факел к костру.

К сожалению, мне не удалось увидеть экзамена на ученую степень. Правда, на торжество явился один доктор медицины, претендовавший на звание академика, и заявил о своем жела-нии экзаменоваться. Доктор этот известен был изобретением средства, позволяющего заразным болезням вроде оспы и гнилой горячки в кратчайший срок выполнять свою роль в борьбе за чистоту и здоровье нации: средство гарантировало смерть по крайней мере половины заболевших.

Несмотря на то, что император и двор очень ценили доктора и изобретенное им средство, но освободить его от экзамена не могли. Увидев размеры костра, доктор предпочел отговориться недостаточной подготовкой и отложил экзамен до будущего го-да, обещая за это время повысить эффект своего лекарства до семидесяти процентов.

Врач этот отнюдь не являлся исключением: в противополож-ность ложной европейской гуманности, к больным и слабым физически в Юбераллии Относятся с презрением и если помога-ют им, то только с тем расчетом, чтобы вследствие этой помо-щи больной поскорее отправился в лучший мир.

— Иначе вся страна наша обратилась бы в лазарет, — говорили мне.

Больных и слабых не принимали даже в сословие преступ-ников, так как они не могли работать, пока у них были кое-какие силы, они бродили по улицам и рынкам, занимаясь мелкими кражами, а потом умирали где-нибудь в лесу или на улице.

Сообразно этим взглядам тот врач считался наиболее искус-ным, который быстрее и вернее отправлял своих пациентов к праотцам. Мне пришлось на себе испытать искусство местных врачей.

Изредка страдаю я приступами лихорадки, подхваченной мною в тропиках во время одного из моих путешествий. Почув-ствовав приступ болезни, я по привычке попросил позвать врача.

Врач явился, глубокомысленно осмотрел меня, пощупал пульс, измерил температуру и, предварительно получив гоно-рар, приказал служителям раздеть меня догола и положить на землю в том самом дворике, который я видел из своего окна. Не пролежав и пяти минут, я взмолился вернуть меня в мою комнату, заявив врачу, что его средство сразу поставило меня на ноги. Врач не поверил мне и в подтверждение заставил меня протанцевать несколько самых сложных па, и когда мне это с большим трудом удалось, с самодовольной улыбкой заявил, что я не первый получаю исцеление с такой быстротой.

— Мое средство излечивает любую болезнь в полчаса.

Но тут же пожаловался, что он очень часто становится жерт-вой обмана: больные встают раньше времени и за это очень часто платятся жизнью. Он мог бы спасти и этих больных, но, к сожалению, только их смерть позволяет ему узнать об обмане.

Предупредив меня таким образом, врач ушел. Когда же дня через два он увидел меня здоровым, то очень удивился.

— Я был уверен,— сказал он,— что вы не прошли полного курса лечения. Вам следовало бы по крайней мере часа четыре пролежать на земле.

Меня заинтересовало, все ли лечатся по этой системе. Но ко-го я ни спрашивал, все отвечали, что предпочитают совсем не лечиться.

— Больные считают сами себя виновными в болезни, и кого постигает такое несчастье, тот отказывается от пищи и просит родственников не звать врача, чтобы не входить в излишние расходы.

Последнее было более чем благоразумно. Я тоже впоследст-вии следовал этому примеру и до сих пор наслаждаюсь полным здоровьем.

Прежде чем я освоился с жизнью в лучшей из стран и при-вык не нарушать принятых там обычаев, мне пришлось пре-одолеть целый ряд трудностей. И вряд ли бы я так скоро оси-лил их, если бы не догадка: я принял за правило во всех случа-ях жизни вести себя так, словно я имею дело не с людьми и вещами, а с их отражением в волшебном зеркале. Поступая так, я никогда не ошибался.

Так, разговаривая с оборванцем, я смело хвалил его наряд, удивлялся уму дурака, восхищался зрением слепого, красотой и молодостью сгорбленной старухи, мелодичностью барабанного боя и милосердием императора. Водовозную клячу я называл арабским жеребцом, покосившуюся набок хижину — коттед-жем, зеленщика — негоциантом, мелкого воришку — госу-дарственным канцлером. И самый проницательный из мо-их собеседников не находил в этих утверждениях ни капли фальши.

Читатель может представить, как меня, отвыкшего в стране добродетельных гуигнгнмов от лжи и лицемерия, раздражал усвоенный в этой стране способ выражения своих мыслей. Но вспомнив, что и у нас в Англии не только при королевском дворе, но и в обществе обыкновенных горожан господствует та же условная ложь, я примирился с этой необходимостью.

Да и что, в сущности, менялось? Люди прекрасно понимали друг друга, и никто не обманывался в истинном смысле таких слов, как ‘милость императора’, ‘добровольно явился’, ‘отече-ское внушение’, ‘сознание своей вины’. Голодный прекрасно знал, что он голоден, хотя его язык непроизвольно произносил заученное — ‘у нас нет голодных’, притесняемый проклинал своего притеснителя, хотя и, проклиная, называл его не иначе, чем своим благодетелем.

Во всяком случае, даже и на этом языке мне удалось однаж-ды высказать горькую правду в лицо самому королю: читатель узнает об этом, когда прочтет до конца мое правдивое повество-вание.

Хотя рассказы мои порядочно наскучили королю, я не видел с его стороны попыток избавиться от моей особы. Должность королевского рассказчика, которую я занимал, давала мне офи-циальное положение при дворе и право на получение известно-го вознаграждения, впрочем, не деньгами, а натурой. Так вознаг-раждались и остальные придворные чины. Во дворце полюбили меня за веселый нрав и способность выдумывать новые и забав-ные развлечения, а первый министр даже не гнушался выслу-шать иногда мой совет по поводу тех или иных государствен-ных дел, чрезвычайно ценя мои знания и опытность.

И если бы не тоска по родине и друзьям, оставленным на далекой и любимой родине, я был бы вполне доволен своим положением.

Глава девятая

Торжественные празднества, как средство по-правления расстроенных финансов. Военные силы го-сударства. Сословие преступников, его назначе-ние и способы пополнения. Посещение императо-ром лагеря преступников. Личная гвардия короля, как воплощение расовой совести.

Никогда столица Юбераллии не видела столько празднеств, тор-жеств и юбилеев, как той зимой, которую мне довелось пробыть при дворце императора лучшей из стран мира.

Не говоря уже об обычных торжествах этого рода, как день рождения императора, день вступления его на престол, день его торжественного коронования,— подданные проявили в этом го-ду исключительную внимательность к самым ничтожным собы-тиям из жизни императорского семейства, ознаменовав трауром смерть любимого пуделя королевы и торжественной иллюмина-цией рождение первенца у любимой кобылы.

Два раза праздновали в этом году день окончания постройки дворца — один раз в декабре, другой раз — в марте, потому что ввиду давности события получились разногласия в опреде-лении точной даты. Вспомнили также, что ровно 37 лет, 8 меся-цев и 12 дней тому назад была изменена форма городской полиции, а через неделю праздновали день замены у чи-нов этой полиции старинных арбалетов ружьями новейшей системы.

Вызывали особое восхищение подданных и новые приказы императора: сопровождалось торжествами увеличение на два курта крестов, нашитых на рукавах гвардейцев, и отмечено да-же ассигнование двухсот лееров на обивку мебели в приемной дворца.

Смысл этих праздников был в том, что все они сопровождались поднесением императору обильных подарков. Подарки эти принимались особыми чиновниками как деньгами, так и нату-рой, сбор происходил во всех городах и в деревнях, и ни один из подданных, как бы беден он ни был, не избавлялся от этой обязанности. Таким образом обилие праздников и торжеств, столь разорительное для европейских дворов, здесь являлось ис-точником дополнительных ресурсов.

Но я не заметил, чтобы император и министерство финансов особенно разбогатели за эту зиму. Наоборот, качество наших обедов все ухудшалось, а равно уменьшалось и количество лиц, приглашаемых на эти обеды. Император даже отказал мне в скромной просьбе выдать новое обмундирование, и я всю зиму щеголял в своем необычном для этой страны и сильно поно-шенном костюме, к тому же не приспособленном к довольно-та-ки жестоким морозам.

Не заметил я также, чтобы средства, собираемые подобным путем, шли на развитие ремесла и торговли, способствующих, согласно известной доктрине, обогащению государства, или на создание обширного торгового флота, приведшего мое отечество к владычеству над самыми отдаленными странами мира: все шло на содержание огромной сухопутной армии, включавшей в свой состав даже и в мирное время около половины способного носить оружие населения страны.

Любое государство Европы разорилось бы, доведя армию до размеров армии лучшей из стран мира. Парламенты отказали бы в кредитах на ее содержание, финансисты не дали бы шиллинга такому правительству, а соседи постарались бы заблаговременно положить предел усилению его военной мощи.

Но армия Юбераллии никогда и ни в чем не чувствовала не—достатка. Это было любимое детище императора, и, по словам придворных, все подданные разделяли эту любовь, и каждый не состоящий в ее рядах готов был последнее отдать на ее содержание.

— Подданные,— сказал мне военный министр,— готовы не есть масла, лишь бы армия получила новые пушки.

Особенно больших расходов требовала постройка вокруг гра-ниц Юбераллии каменной стены, раза в два превышающей зна-менитую китайскую стена эта, по мнению императора, должна была навеки оградить страну от вторжения чужеземцев. Попыт-ка министра финансов сократить эти расходы путем уменьше-ния платы занятым на постройке работникам не достигла цели. Работники немедленно потребовали увеличения количества над-смотрщиков и полицейских, а так как народолюбивый прави-тель Юбераллии не мог не выполнить этого требования, под-крепленного к тому же рядом возмущений и бегством с работ, то экономия от мудрой меры была ничтожна.

Но что могло остановить высшую из рас, если речь шла об усилении ее мощи? Как только подданные узнали о том, что правительство нуждается в дешевой рабочей силе, так толпы преступников стали осаждать дворец, выражая желание иску-пить вину на этих работах.

Стоило кому-нибудь, где-нибудь и когда-нибудь — расовая совесть не признавала давности — непочтительно отозваться не только об особе императора и его семье, но и о лошади, кото-рая имела честь носить эту священную особу, о карете, в кото-рой он проехал, об одежде, которую он носил, о его дворце, обеде, горничной королевы и привратнике, стояв-шем у дверей дворца, стоило осудить распоряжение ми-нистра, приговор суда, стоило плохо отозваться об управляю-щем винными откупами, правителе области, чиновнике, собира-ющем подарки, или даже о полицейском, стоило пожаловаться на свою жизнь, голодному сказать, что он голоден, нищему, что он нищий, рабу, что он раб,— как все они немедленно чувство-вали порыв раскаяния и являлись ко дворцу просить милости императора.

Так как все подобные преступления совершались почему-то главным образом мужчинами р зрелом возрасте и притом спо-собными к тяжелым работам, то постройка не чувствовала недо-статка в рабочей силе.

Кроме лиц, совершивших то или иное преступление против законов государства, сословие преступников включало поддан-ных, самим своим рождением поставленных в этот разряд: та-ковы были потомки короткобородых, все их родственники, все представители изгнанной из государства расы и все лица, в жи-лах которых текла хотя бы капля ее презренной крови, таковы были и все молодые люди низкого происхождения, еще не от-растившие бороды установленного размера. Пребывание их в столь юном возрасте на каторжных работах способствовало, по мнению правительства, выработке в них уважения к законам го-сударства и обостряло мало развитую у низших сословий расо-вую совесть.

Размещались преступники, составлявшие довольно-таки мно-гочисленную категорию подданных, в тех огромных домах, ко-торые я справедливо принял за тюрьмы, и исполняли самые тяжелые работы под надзором особых надсмотрщиков, об-ладавших полной властью над их жизнью и смертью. По-ложением своим они, как уверяли меня, были довольны, и редкий не добивался права отбывать наказание в двойном и тройном размере, ссылаясь на совершенные ими нарушения ус-тавов тюрьмы. Государь милостиво удовлетворял подобные просьбы.

Впрочем, бегство из этих тюрем тоже не было редким явле-нием, но бежали преступники вовсе не с той целью, чтобы избегнуть наказания, они бежали с одной целью: чтобы, добро-вольно явившись ко дворцу, накинуть себе на шею намылен-ную веревку.

Вместе с государем посетил я однажды лагерь преступников. Он произвел на меня неблагоприятное впечатление: жили пре-ступники в тесноте, спали вповалку на голом полу, на пропита-ние им выдавалось только три биттля картошки и один биттль хлеба, одежды не полагалось никакой — они донашива-ли свою, пока она не свалится с плеч, и только тогда им разре-шалось обращаться за помощью к своим сердобольным сограж-данам. Помещение было заставлено многочисленными прибора-ми, облегчавшими телесные наказания, которым преступники подвергались за малейшие провинности. Описывать эти при-боры я не буду и не потому, что не смог бы толково их описать, а только из опасения, что какое-либо из европей-ских правительств соблазнится и вздумает ввести их в свой обиход.

Признаться, несмотря на то, что мне во время моих путеше-ствий приходилось не раз быть самому и видеть других людей в самых отчаянных положениях, мне было больно смотреть на этих несчастных, изнуренных голодом, побоями и непосильной работой.

Но оказалось, что и тут я, как всегда, ошибался.

Изнуренный вид преступников объяснялся совсем другими причинами: их замучила совесть, подсказывавшая, что они не-достаточно искупают свою вину. Они торжественно поднесли императору ценные подарки, для приобретения которых на две недели отказались от своей порции хлеба, и как один человек заявили, что им дают мало работы.

Государь милостиво выслушал преступников и разрешил им работать лишних три часа в сутки, отменив заодно и праздники, хотя об этом они и забыли попросить.

Преступники горячо благодарили своего государя.

Но не прошло и трех дней, как их одолел новый пароксизм раскаяния. Через своих надсмотрщиков они заявили императо-ру, что не будут работать до тех пор, пока стража не будет уси-лена солдатами личной гвардии короля, причем на содержание этой стражи они отказывались от части своего и без того скуд-ного пайка.

Государь удовлетворил и эту просьбу. Отряды гвардии разме-стились вблизи тюрем и бараков, места работы были оцеплены часовыми, часть преступников прикована к тачкам, а некото-рые из них повесились у тюремных ворот, чтобы приме-ром своим показать товарищам, какого наказания все они за-служивают.

Эти меры временно прекратили ставшую опасной для спо-койствия и порядка гипертрофию совести у преступников, Мое описание не будет полным, если я подробно не остановлюсь на описании личной гвардии короля, игравшей далеко не последнюю роль в государственном устройстве Юбераллии.

Эта воинская часть, носившая коричневую форму и ломаные кресты на рукавах, считалась лучшей воинской силой и служи-ла образцом для всех прочих воинских организаций.

Доступ в нее был затруднен многочисленными ограничения-ми, касавшимися как физических качеств, так и, главным обра-зом, происхождения, потому что лица, принадлежавшие к гвар-дии, должны были являться воплощением всех лучших свойств нации. Министр народонаселения мечтал даже о том, чтобы только этим лицам было предоставлено право оставлять после себя потомство, но осуществлению этой мечты мешала, с одной стороны, косность низших сосло-вий, впитавших с молоком матери тот предрассудок, что лучше плохой ребенок, да свой, а с другой — предпочте-ние, оказываемое членами этой организации тому типу любви, жрецами которой были в древности многие знат-ные римляне, некоторые цезари и даже сам божествен-ный Платон, тому типу, который не требует участия жен-ской половины человеческого рода и, следовательно, не способствует его размножению. Из презрения к женщине, яв-лявшегося одним из основных свойств высшей расы, гвардейцы вступали в брак только с лицами своего пола, причем браки эти Заключались официально и о них давался соответствующий приказ по команде.

Гвардия размещалась в просторных, хорошо обставленных казармах, причем никто, кроме высших начальников, не имел права на отдельную комнату: вся жизнь, не исключая самых интимных сторон, проходила у них на глазах друг друга.

Все гвардейцы были связаны клятвой верности императору, почитаемому ими за бога, при встречах обменивались особыми приветствиями и, вступая в гвардию, давали обет на всю жизнь ни разу не прикоснуться к книге и не написать ни одного пись-ма. Это условие большинству было нетрудно выполнить, так как мало кто из них был грамотен.

Высшие сословия страны, из которых вербовалась гвардия, а за ними и вся страна приняли систему воспитания, не сходную с европейской. Если мы, особенно в последнее время, направля-ем все силы на развитие умственных способностей, то в основу педагогической системы Юбераллии положено воспитание ха-рактера, причем высшим проявлением характера считается спо-собность к повиновению. Ум, по их мнению, опасен для форми-рования характера и потому его развивать не стараются, особен-но же следя за тем, чтобы дети не приобрели пагубной привыч-ки к рассуждениям.

— Если все будут рассуждать,— говорят они,— кто же будет повиноваться? Рассуждают только те, кому это необходимо, и то только в меру этой необходимости: таковы министры и высшие начальники. Остальные беспрекословно повинуются.

Поэтому грамота, развивающая склонный к рассуждениям ум, считается только терпимой и преподается лишь тем, кто в дальнейшем не мог бы без нее обойтись: будущим чиновни-кам — чтобы они могли прочесть приказы императора, куп-цам — чтобы они не ошибались в расчете следуемых с них по-шлин, врачам — чтобы они усвоили несколько непонятных простым смертным слов, ибо без этого нельзя отправлять медицинской профессии — Дети же лордов, которых гото-вят к службе в личной гвардии императора, грамоты не изучают.

Приказы по гвардии пишутся особыми чиновниками, кото-рые и читают их перед фронтом. К таким чиновникам гвардей-цы относятся с презрением, а так как они принуждены жить в тех же казармах, то любой преступник позавидовал бы участи этих людей. Если самому гвардейцу придется в каком-нибудь исключительном случае прикоснуться к книге или письменному приказу, он может сделать это, только на-дев перчатки.

Зато в деле повиновения начальникам гвардия достигла чудес. Я сам видел, как молодой гвардеец съел кал своего начальника и даже уверял потом, что это очень вкусно и пи-тательно.

Ко всем не принадлежащим к гвардии, исключая, конечно, лордов и высших чинов государства, гвардейцы относятся как к неполноценным людям, общение с которыми считается в их среде позором. Так, мне ни разу не пришлось вступить в разговор ни с одним из гвардейцев, хотя я свободно разговари-вал с самим императором: гвардейцы обходили меня, как чуже-странца.

Для военных действий против внешнего врага личная гвар-дия не предназначалась, ею пользовались только внутри госу-дарства, так что она собственно составляла особую полицейскую часть. Гвардейцы были незаменимы в случаях явного непови-новения или сопротивления властям: обладая наиболее чистой кровью и являясь поэтому живым воплощением расовой сове-сти, они одним своим появлением в тех местах, где грозило возникнуть преступление, заставляли немедленно раскаяться да-же тех, кто никакого преступления не совершал, а преступник немедленно выражал желание потерять самую способность впредь совершать преступления, если бы даже для этого ему пришлось расстаться с жизнью.

Надо ли говорить, что император любил свою гвардию и, не-смотря на свою скупость, берег ее как зеницу ока, не жалея для нее ничего. Точно так же, как говорили мне, любило гвардию и все остальное население страны, но в этом я несколько сомневаюсь. Появление гвардейца в люд-ных местах всегда было связано с некоторой неловкостью и явно выраженным желанием публики поскорее разойтись по домам.

Когда я неосторожно выразил это сомнение одному из при-дворных, тот справедливо возразил мне:

— А разве не то же действие оказывает на нас наша совесть?

Глава десятая

Миролюбие правительства Юбераллии. Обилие мир-ных конференций. Посещение Юбераллии послами дружественной державы. Каким образом стремление к миру может вызвать войну. Гулливер исполняет обязанности летописца. Первая победа и возвраще-ние императора. Как отозвалось на победу население лучшей из стран.

Огромная армия, вечные парады, ученья, маневры, передвиже-ния войск к границам государства,— все говорило, казалось бы, о том, что правительство Юбераллии готовится к кровопролит-ной войне.

Но когда я однажды выразил вслух подобное предположение, то мне чуть было не пришлось предстать перед императором в качестве преступника, готового пойти на каторжные работы. Хорошо еще, что во дворце считались с моим чужестранным происхождением и снисходительно относились к проступ-кам, свершенным мною по неведению обычаев страны. Дело в том, что, по словам придворных, обилие войск свидетельство-вало только о желании страны жить в мире со своими соседя-ми, а военные приготовления имели целью только упрочить этот мир.

Правительство Юбераллии неоднократно выражало свое ми-ролюбие в указах и манифестах, послы императора с этой же целью разъезжали по соседним государствам и, заверив в отсут-ствии у своего повелителя каких бы то ни было воинственных намерений, просили у них в виде премии взаймы более или менее крупные суммы.

Доверия эти заявления почему-то нигде не встречали, а одна из стран, неосмотрительно рискнувшая дать императору взай-мы, поставила условием ни в каком случае не употреблять этих денег на военные нужды. Император пошел на это условие и, получив деньги, потратил их на выплату жалованья чиновни-кам. А дальше ему уже никто не мог помешать израсходовать собственные свои, предназначенные для чиновников, деньги на постройку двух военных кораблей.

Но несмотря на столь явно выраженные миролюбивые наме-рения, правительству лучшей из стран пришлось и очень скоро ввязаться в войну. Вспоминая все предшествовавшие катастрофе события, я полагаю, что только искреннее желание мира, прояв-ленное императором Юбераллии, было причиной этой крово-пролитной и несчастной для правительства лучшей из стран войны.

Ближайшим соседом Юбераллии была Узегундия, государст-во, населенное низшей расой, созданной самим богом для того, чтобы находиться в рабстве у жителей лучшей из стран. Но им-ператор, рискуя нарушить волю самого Создателя вселенной, ве-ликодушно терпел существование этого государства. И даже по-сле того, как изгнанные из Юбераллии крроткобородые и пред-ставители презренной расы нашли приют в Узегундии, им-ператор не предпринял против этой страны враждебных дейст-вий и, только опасаясь коварства и злобы своих смертельных врагов, приютившихся в Узегундии, построил на границах с этим государством новые укрепления и увеличил свою армию в два раза.

Узегундцы не могли понять великодушного шага императо-ра — они тоже увеличили свою армию и тоже стали возводить укрепления. Непонимание дошло до того, что каждый раз, ког-да император из стремления к миру увеличивал количество сво-их войск, возводил укрепления, отливал новые пушки, узегундцы делали то же самое, обнаруживая этим свое стремление к войне.

Напрасно император доказывал своим беспокойным соседям, что им благоразумнее будет примириться с военным превосход-ством Юбераллии. Напрасно доказывал, что низшая раса нару-шает законы самого Бога, стремясь в чем бы то ни бы-ло, а в особенности в военной мощи, сравняться с высшей из человеческих рас, населяющей Юбераллию. Коварный сосед не внимал никаким убеждениям и даже имел наглость возражать против того, что император при помощи своих агентов возбуждает юбералльцев, в ничтожном меньшинстве живущих на землях Узегундии, к восстанию против своих недостойных правителей.

— Каждый член высшей расы, где бы он ни жил, обязан подчиняться мне,— говорил император.— Этого требует кровь его расы.

Но и такая простая истина, как полная невозможность для юбералльца подчиняться существам, едва ли достойным звания человека, не доходила до разума ничтожных правителей Узегундии. Император все это терпел и, несмотря ни на что, продолжал мирные переговоры. Семнадцать мирных конференций состоялось между этими странами в течение одного только года и ни одна из них не привела к желательным ре-зультатам.

В таком положении были отношения между странами, когда состоялась восемнадцатая конференция. Насколько серьезно по-дошел к этой конференции император лучшей из стран, гово-рит тот факт, что он в доказательство своего миролюбия выста-вил к границам Узегундии почти всю армию. Противная сторо-на сделала то же самое, доказывая этим свои воинственные на-мерения.

Конференция прошла весьма успешно и закончилась торже-ственным посещением Юбераллии послами дружественной от-ныне Узегундии. Целью этого посольства было разрешение на месте мелких пограничных недоразумений и соглашение об уводе войск от границ.

Я имел счастье видеть в стенах дворца это посольство. По-сол показался мне простым и симпатичным человеком. Улучив минуту, я успел задать ему только один вопрос.

— Неужели,— спросил я,— два таких государства разделяет вопрос о длине бороды?

— Вздор!— ответил посол.— Пусть этот мошенник,— так неуважительно отозвался он об особе его величества, зная, что я этого комплимента никогда не передам государю,— моро-чит своей бородой собственных подданных. Он разорил свой народ, обратил его в рабство, теперь подбирается к нашему. Дудки.

Мне очень понравилась речь посла и особенно ее стиль — я давно отвык от таких непринужденных высказываний. Видимо, условность и ложь не нашли достаточной почвы в Узегундии, так же как не привилось там, несмотря на все старания импера-тора, учение о чистоте расы и превосходстве одной нации над другой, не заметил я и раболепства в отношениях между члена-ми посольства — последний из секретарей беседовал с послом как равный с равным. Я бы с удовольствием продлил свой раз-говор, расспросив симпатичного посла о многих интересующих меня вопросах, но церемониймейстер императора, заметив бес-порядок, прекратил нашу беседу.

Для решения пограничных споров была образована особая комиссия, а между обоими государствами провозглашен вечный мир и дружба. В ознаменование этой дружбы войска императо-ра перешли границы и заняли несколько городов и местечек Узегундии. Склонное объяснять каждый шаг правительства луч-шей из стран враждебными намерениями, правительство Узегундии заявило протест и потребовало увода войск. И может быть, император уступил бы, как всегда, но население занятых его войсками местечек выразило желание навеки стать поддан-ными государя Юбераллии. Император по неизменному милосердию своему не мог не удовлетворить этой просьбы — и его новые подданные до сих пор наслаждались бы желанными сво-бодой и довольством, а Юбераллия миром, если бы коварное правительство Узегундии изменнически не напало на войска императора.

В отличие от европейских порядков, объявление войны счи-талось здесь недостойным для правительства делом: оно только заключало мир. Война обычно начиналась сама собой и чаще всего без ведома миролюбивых правителей.

— Заговорили пушки,— объяснил мне военный министр.

Коли уж неодушевленные предметы начинают гово-рить — что делать правительству? Оставаться глухим и слепым и равнодушно смотреть, как военное снаряжение одного государ-ства уничтожает военное снаряжение другого?

В борьбу неодушевленных вещей поневоле должны всту-пить люди, чтобы ускорить наступление желанного для всех мира.

Как бы то ни было — война началась.

И столица, и страна пришли в движение. Дворец кипел, как улей. Вереница карет подвозила ко дворцу лордов и герцогов, подносивших императору ценные подарки и предоставлявших самих себя и своих людей в его распоряжение. Фермеры везли хлеб, птицу и живность в подарок армии. Все, кто еще не был под ружьем, стремились записаться добровольцами. Полиция сбилась с ног, проводя ко дворцу все новых и новых доброволь-цев, почему-либо забывших туда дорогу. Личная гвардия короля разбросалась по всей стране, пробуждая заснувшую совесть не явившихся к своим частям* солдат и фермеров, забывших под-нести свои подарки. Преступники вспоминали совершенные много лет назад преступления и тоже являлись ко дворцу с просьбой назначить их на каторжные работы. От воя и плача жен и детей уходивших на войну солдат в городе стоял такой гул, словно плакали самые стены.

Все население дворца встретило войну явным ликованием. Чувствовалось, что какое-то долго сдерживаемое напряжение на-конец разрешилось. Чувствовалось, что здесь, начиная от импе-ратора и кончая привратником, только и ждали этого момента, только к нему и готовились.

И никто теперь не ссылался на миролюбие императора. Все придворные, которых я встречал в этот день, говорили:

— Наконец-то мы наслаждаемся войной.

Министры во главе с императором, разложив на столе ог-ромную карту, обсуждали, какие области Узегундии следует завоевать немедленно, а завоевание каких областей надо отло-жить. Возобладало мнение, что следует завоевать всю Узегундию, а некоторые предлагали, не ограничиваясь одной страной, теперь же прихватить заодно и все те страны, которые могут в будущем дать приют изгнанным из Юбераллии короткобородым.

— Мир только тогда будет обеспечен,— сказал импера-тор,— когда мы сделаемся господами всей земли. И это тем бо-лее справедливо, что мы только выполним волю Бога, создав-шего нас для владычества над всеми народами.

Противиться божьей воле было по крайней мере неразумно, и все согласились с мнением императора.

Оставалось только установить, в какие сроки какие области и государства должны будут пасть к ногам его величества, устано-вить размеры контрибуции с побежденных стран, количество налогов, которые можно собрать с завоеванных провинций, предугадать, какие подарки поднесут императору жители вновь присоединенных областей в благодарность за избавление от ига своих недостойных правителей.

Император был так уверен в победе, что в тот же день вы-ехал к войскам, чтобы лично принимать приветствия и подарки своих новых подданных.

Война потребовала напряжения всех сил, и я не мог оста-ваться праздным. Мне, как самому грамотному из придворных, поручено было составление реляций о победах.

Для этой цели дана была мне карта, на которой зара-нее было помечено, какие города и в какой день будут отняты от неприятеля. Чтобы сократить работу, я написал реляции на месяц вперед, подробно проставляя количество убитых, раненых, пропавших без вести и взятых в плен с той и с другой стороны, причем потери императора Юбераллии были ничтожны, а потери врага превышали всякое вообра-жение.

Но я не ограничился только сухим перечислением фактов. Если бы согласился мой издатель, я привел бы целиком это свое произведение, по достоинствам равное только величию описываемых событий. Что Тит Ливии, что Тацит, что коммен-тарии Цезаря, что Геродот и Фукидид перед этим произведени-ем моего пера!

Как изобразил я героизм славных войск его императорского величества — и какими красками трусость и зверство его вра-гов! Какие подвиги показали славные солдаты лучшей из стран! Если бы вы только прочли, как один из низших офицерских чинов, которому ядром оторвало голову, не заметив этого, с об-наженной саблей ринулся в самую толщу врагов и взял в плен одиннадцать тысяч человек. За это государь наградил его орде-ном курицы — высшим орденом государства, дающим право на пожизненные бесплатные обеды в столовых общества призре-ния инвалидов.

Если бы вы прочли описание падения столицы Узегундии! Что перед ним знаменитое разрушение Трои! Десять месяцев длилась осада. Как голодал отрезанный от всего мира город! Че-го только я не заставил есть его несчастных жителей! Вороны и крысы, павшие лошади и трупы своих же воинов — вот луч-шие из блюд, входивших в меню этих несчастных. Даже сейчас, когда я вспоминаю о том, чем питались эти люди, меня тош-нит от отвращения.

Вы прочтите, как солдаты личной гвардии короля, не до-ждавшись завязших где-то в грязи таранов, собственными лба-ми разрушили крепчайшую из стен, окружавших город, и как неустрашимо прорвалась вслед за ними вся армия императора.

А торжественный въезд в побежденную столицу, а встреча, которую устроили императору его недавние враги, а великоду-шие императора к побежденным? Стоит только сказать, что он, движимый единственно милосердием, разрешил всем своим врагам повеситься в любом месте и на любой веревке, не дожи-даясь постройки специальных виселиц.

Перечисление одних подарков, поднесенных императору, за-няло у меня сто двадцать страниц убористого текста.

К сожалению, я принужден отложить опубликование этой ра-боты до осени будущего года.

Мои реляции, а в особенности описание военных действий, имели вполне заслуженный успех. Чиновник, заведовавший их печатанием, тотчас же распорядился немедленно опублико-вать их, и они ежедневно, даже после заключения мира, выхо-дили в свет и вывешивались на всех площадях ко всеобщему сведению.

Перейду к описанию дальнейших событий.

Не успели еще догореть костры иллюминаций, не успели ра-зойтись торжественные процессии, которыми население страны ознаменовало начало военных действий, только что угомонился дворец и я, утомленный трудом, едва успел улечься на свою жесткую койку, как раздался ужасный стук в дверь, заставивший меня подумать, что в отсутствии императора на дворец напали разбойники, и пожалеть о том, что у моих дверей нет часового. В чем был, выскочил я к подъезду дворца. Выскочили и другие обитатели.

— Кто там?— намеренно суровым тоном спросил привратник.

Мы все шумели как могли, чтобы разбойники, испу-гавшись нашего многолюдства, оставили всякую мысль о напа-дении.

— Император,— произнес за дверью чей-то тихий и жалобный голос. Мы не поверили, но когда тот же голос сделался раздраженным и произнес несколько отчаянных ругательств, мы узнали нашего короля.

Он вернулся с фронта военных действий без свиты. Изму-ченная лошадь бездыханной пала у порога. Одежда императора носила следы крови и грязи. Сам он был бледен и придержи-вался одной рукой за панталоны, словно боясь потерять что-то весьма драгоценное, находящееся в этой принадлежности его туалета.

— Ваше величество! Одни! Почему?— зашумели придворные, бросившись к государю, чтобы помочь ему подняться в императорские покои.

Но он отстранил всех и задыхающимся голосом тихо произ-нес:

— Победа. Победа.

И бегом побежал в свою спальню, где ждала его перепуган-ная королева.

Слух о победе немедленно разнесся по городу. Уже с утра десятки тысяч дезертировавших с фронта солдат — трусы есть везде,— узнав о победе, явились ко дворцу с просьбой о поми-ловании и обещанием искупить свое преступление в новых бо-ях. Дезертиров под охраной гвардии отсылали на границу, но энтузиазм народа не иссякал, приходили все новые и новые толпы дезертиров, и казалось, что им не будет конца.

Откликнулось на победу и гражданское население. Собрав-шись ко дворцу, оно потребовало в ознаменование столь успеш-ного начала военных действий конфисковать в пользу армии четвертую часть своего имущества.

Каюсь, я тоже вышел ко дворцу и кричал громче всех, в рас-чете на то, что мне терять нечего. Имущество мое, как вы знае-те, состояло из кафтана и штанов, а золото, привезенное из Анг-лии, я так хорошо зашил под заплатки штанов, что вряд ли кто сумел бы его отыскать.

Глава одиннадцатая

Конфискация четвертой части имущества. Мудрое решение судьи по вопросу о кафтане. Гулливер сове-тует императору прекратить войну. Благоразумие императора и неосторожность Гулливера. Гулливер заключен в тюрьму.

На другой день утром, движимый любопытством, я спросил во-енного министра:

— Что слышно с фронта?

— Прочтите реляцию,— сказал он, подавая мне свежеотпечатанный листок, составленный мною самим еще до возвращения императора. Я с удовольствием прочел это прекрасное произведение, но любопытство мое так и осталось неудовлетворенным.

За обедом король был бледен и почти ничего не ел. В настроении придворных заметен был явный упадок: казалось, что победа не радовала никого.

Из новостей дня, кроме согласия императора на неотступные просьбы подданных о конфискации четвертой части имущества, отмечу также изданный уже по инициативе правительства закон о том, что подданные великого государя Юбераллии не любят мяса. Мясо тотчас же исчезло из дешевых трактиров и с рынка и осталось лишь во дворце и в дорогих ресторанах, где обедали знать и высшие воинские чины.

К сбору четвертой части имущества было приступлено немедленно, Из боязни, что подданные могут разорить себя, отдав вместо четверти половину или даже три четверти, справедливая оценка возложена была на специальных агентов, ходивших с этой целью из дома в дом.

Читатель знает уже, из чего состояло мое имущество. Штаны были сильно порваны и пестрели заплатами, а кафтан, после того как горничная починила и почистила его, имел вполне приличный вид.

Когда я предъявил эти вещи агенту, тот признал, что четвер-той частью моего имущества является верх кафтана, сшитый из тонкого английского сукна, а подкладку и штаны великодушно оставил мне. Я не согласился, утверждая, что шелковая под-кладка прекрасно сойдет за четверть имущества, и предлагал тотчас же спороть ее и отдать на нужды войны.

Мы спорили долго, всевозможными доводами убеждая друг друга, но к соглашению, по упрямству моему, свойственному и всем моим соотечественникам, прийти не могли. Спор должен был разрешить особый судья. Я пришел к нему вместе с кафта-ном и сборщиком и заявил, что готов немедленно пожертвовать подкладку.

— Что же,— сказал судья,— раз вы ее жертвуете, она уже принадлежит государству.

Я начал было спарывать подкладку, но судья остановил меня.

— А что же вы даете как четвертую часть?

И потребовал от меня верх кафтана.

Так как он при этом покосился на штаны, я не возразил ни слова и положил кафтан на стол перед судьей. Покамест я про-верял, не осталось ли в карманах какой-нибудь монеты, судья встал и, торжественно обратившись к собравшимся в значитель-ном числе зрителям, произнес следующую речь:

— Господа,— сказал он, — вы видите прекрасный, трогательный пример. Вы видите,— все повышая и повышая голос, продолжал он,— этот человек — чужестранец. Как глубоко принял он к сердцу нужды нашего отечества. Он снял с себя последнюю одежду. Он жертвует ее императору. Неужели никто из вас, подданных страны, не последует его примеру?

Публика всколыхнулась, некоторые попытались было про-браться к двери, но не тут-то было.

Огромный жандарм, загородив дверь и широко расставив свои мощные руки, громко возгласил:

— Мы все последуем примеру этого доблестного чуже-странца.

Через пять минут судейский стол был завален грудами лохмотьев.

Я поспешил поскорее уйти, так как побаивался, что дело дойдет до штанов. И не только потому, что в них скрывались все мои сбережения: я боялся еще жалкого вида своих голых ног, обросших рыжеватой английской шерстью.

Какие известия получал король через секретного курьера, ежедневно привозившего толстые пакеты с донесениями, о чем совещался государь с военным министром и с главнокомандую-щим армией, что говорил императору первый министр и что говорил первому министру император — все это мы узнаем потом, когда все эти деятели напишут свои мемуары. Я пишу свои и рассказываю только о том, что знаю.

Император, занятый государственными делами, больше не приглашал меня к себе. Лишенный возможности забавлять госу-даря, я остался, в сущности, при прежнем занятии, забавляя те-перь уже все население страны. Я писал реляции о военных действиях, нимало не беспокоясь о том, что происходило в дей-ствительности, облегчая тем задачу будущего историка Юбераллии, которому в противном случае пришлось бы самому пере-делывать поражения в победы, а историки, как известно, не об-ладают достаточным для этой цели воображением.

По моим реляциям знакомились с военными действиями даже придворные, не принадлежавшие к избранному кругу ру-ководителей страны. По этим реляциям мы вели разгово-ры за обедом, восхищаясь мужеством и храбростью на-ших войск, талантами полководцев, повторяя особо выдающие-ся эпизоды войны. А что любопытнее всего — по этим же ре-ляциям выдавались и награды особо отличившимся солдатам и офицерам.

Не улегся и патриотический подъем населения: ежедневно проходили мимо дворца тысячи дезертиров, бежавших с фрон-та, и, даже не останавливаясь, чтобы выслушать приговор, под надежной охраной отправлялись на фронт. Особо злост-ные из них тут же на площади вешали себя, и их тру-пы, покачиваясь на тонких веревках, лучше всяких слов до-казывали необходимость победоносно сражаться с врагом. Не прекращался и приток добровольных пожертвований — мне ка-жется, что уже и вторая четверть имущества перешла из карманов населения в широкие закрома государственного казна-чейства.

Мало того: понимая, что армия без хлеба не может воевать, население потребовало глубокого уважения к этому продук-ту. Первыми проявили уважение торговцы, повысив цены на зерно в три раза. Хлеб исчез с рынков и из деше-вых трактиров. Поговаривали также о том, что поддан-ным императора хлеб настолько же опротивел, как и мя-со, и что они собираются целиком перейти на отруби, со-сновую кору и картошку. Одна категория населения, а именно преступники, так и сделали. Чувствуя себя особо обязанными королю за его милости, они отказались от своей скудной пор-ции хлеба.

Вообще эта многочисленнейшая категория подданных импе-ратора отличалась исключительным самоотвержением. Но даже двор и сам император были изумлены, когда в трех-четырех ла-герях преступники бросили работу и, повесив нерадивых над-смотрщиков, потребовали так называемой децимации, то есть казни каждого десятого из их среды. Сделать это они считали необходимым в тех целях, чтобы, уничтожив десятую часть не-чистого элемента, создать большее единство в нации и тем са-мым укрепить силу государства.

Правительство нашло эту меру вполне своевременной.

Я, признаться, принял все эти разговоры за шутки, но в этой серьезной стране, как я уже говорил, шуток не понимали. Сам я понял всю серьезность положения только тогда, когда мимо дворца продефилировала первая партия преступников и поли-цейские тут же стали отделять каждого десятого из них и те не-медленно выполнили свое искреннейшее желание расстаться с земной юдолью.

Не хватало виселиц и гильотин, некому было убирать трупы, на прилегающих ко дворцу улицах не умолкал женский вой. И хотя я прекрасно знал, чем грозит мне, бездомному чужестран-цу, вмешательство в чужие дела, я не мог стерпеть и, улучив минуту, когда король в уединении предавался своим занятиям, попросил его выслушать меня.

Против ожидания король принял мое предложение весьма благосклонно. Я заметил, что у него измученное бледное лицо, что он одряхлел за эти несколько недель.

— Ваше императорское величество,— сказал я,— не мне вмешиваться в дела вашего мудрого правления. Но я веду отчеты о славных делах и победах вашей несокрушимой армии — и могу вас заверить, что любая из европейских стран, в том числе и мое отечество, удовлетворилась бы тем уроком, который вы дали врагу, и предложила бы ему мир на почетных условиях.

Император понял меня. Он улыбнулся, а это было знаком его искреннего расположения.

— Твое отечество — варварская страна,— сказал он.— Если для нее достаточно и таких побед, то мы как представители вы-сшей из наций не можем ими удовлетвориться.

— Ваше величество,— продолжал я,— ореол славы уже блистает над вашей головой. Весь мир считает вас мудрейшим из правителей, подданные благоденствуют под вашим скипетром и ежечасно благословляют вас. Все знают, наконец, о вашем искреннем миролюбии, поверьте мне, никто не примет вашего великодушного решения за признак слабости.

По лицу императора я видел, что речь моя понравилась ему. Может быть, слова мои были лишь подтверждением его затаен-ных мыслей. Может быть, то же самое говорили ему и другие советники. Может быть, я нашел только слова, какими следова-ло выразить эту мысль, чтобы ее с честью можно было препод-нести вниманию всех подданных.

Успех разгорячил меня.

— Должен ли мудрый правитель слушаться своих подданных? Как неразумные люди могут распоряжаться человеком, обладающим божественным разумом? Следовало ли слушать каких-то глубоко порочных преступников и выполнять их глупую мысль о казни каждого десятого? Не лучше ли было бы лишить их вашей императорской милости и начать снова, назло им, выдавать каждому по биттлю хлеба ежедневно?

Несмотря на то, что я осудил одно из важнейших мероприя-тий правительства по борьбе со все нараставшим брожением среди низших и наиболее обездоленных войной слоев населе-ния Юбераллии, грозившим вылиться в прямое восстание про-тив императора, король выслушал мою речь спокойно. Видимо, эта жестокая мера не привела к желательным результатам.

— Государь,— в тех выражениях, которые единственно были возможны в этой стране, познакомил я императора с одним из трагичнейших событий нашей истории.— Государь, один из наших королей, который так же, как и ваше величество, заботился о счастье своих подданных, принужден был сам просить милости народа, и народ разрешил ему положить свою голову под топор палача.

Эти слова вывели короля из молчания.

— Да, — словно раздумывая, ответил он.— Это бывает. Чего не сделает мудрый правитель для блага своих подданных.

Успех сделал меня полубезумным.

— Я бы понимал,— продолжал я,— если бы ваше величество стремились к завоеваниям, но Бог и так наградил вас обширными владениями. Да и что мешает вашему миру с Узегундией?..

Тут язык мой понесся как лошадь без узды.

— Что? Вопрос о том, до какого размера следует отпускать бороду. Не все ли равно? Ведь этот вопрос…

Я не кончил. Лицо короля изменилось. Выпученными глаза* ми он уставился на меня и как будто ничего не видел. Вот-вот он упадет в обморок.

Я понял, что сказал лишнее. Стараясь не смотреть на коро-ля, я попятился к двери и, быстро пересчитав ступеньки лест-ницы, спрятался в своей каморке.

Я ожидал всего, только не этого. Король искренне верил в важность пресловутого вопроса,

Если бы я ему сказал, что не длинную бороду следует но-сить, а наоборот, короткую, он, может быть, и не был бы так разгневан. Но скептического отношения к важнейшему из госу-дарственных вопросов, отрицания за ним какого бы то ни было значения император не мог стерпеть.

Я до вечера просидел в своей комнате, упрекая себя за не-воздержность языка в самых изысканных выражениях, какие только известны извозчикам нашей страны. Я не обратил даже внимания на необычную беготню во дворце, я даже не обрадо-вался, когда привратник с веселым лицом сообщил мне важнейшую новость:

— Враг предлагает перемирие.

Меня беспокоила только моя собственная участь.

Преступление было настолько необычно, что я даже не хо-дил просить милости императора. Той же ночью двое по-лицейских, заковав мои ноги в кандалы, отвели меня в одну из самых больших и благоустроенных тюрем импе-рии, где мне отвели, правда, небольшую, но очень уютную комнатку.

А чтобы я мог спокойно обдумать всю тяжесть своего пре-ступления, в эту комнату, несмотря на недостаток подобных по-мещений, кроме меня, никого не посадили.

Глава двенадцатая

Совет министров обсуждает вопрос о преступлении Гулливера, Несколько цитат из произведений филосо-фов Юбераллии. Решение совета министров и указ императора. Гулливер, сидя в тюрьме, с удивлением

замечает, что о нем забыли.

Не буду уверять читателя, что я равнодушно перенес перемену в своей судьбе. Нет. Переход от жизни во дворце к тюрем-ному режиму был очень чувствителен для меня. Я даже не мог понять, как могут подданные императора доброволь-но обрекать себя на заточение и даже при этом питаться одной картошкой. Признаюсь, что, оказавшись в положе-нии преступника, я не почувствовал ни на минуту присущего этим последним отвращения к мясу, маслу и даже хлебу. Точно также я не испытывал неудовольствия от то-го, что меня не заставляют работать: как ни скучно было сидеть одному, вряд ли бы я добровольно пошел таскать тяже-лые тачки.

Все это происходило, вероятно, оттого, что я не имел чести принадлежать к столь высокой разновидности чело-веческого рода, какой была нация, населяющая лучшую из стран.

Только к одному способу искупления своей вины я оказался способным: сидя на жесткой постели и выстукивая кандала-ми печальную мелодию, я жестоко раскаивался в своем пре-ступлении.

— Дурак ты, дурак,— говорил я сам себе,— надо было не болтать таких глупостей. А раз уж сорвалось с языка, чего тебе стоило выпутаться.

И верно — но хорошие мысли приходят к нам слишком поздно. Ведь стоило мне, увидев изумление императора, доба-вить:

— Ведь длина бороды зависит от милости вашего императорского величества.

Кто бы тогда смог обвинить меня в недостойном высшей из рас скептицизме? Наоборот, я указал бы императору новые пу-ти к разрешению этой проблемы.

— Дурак ты, дурак, — повторял я в горьком отчаянии.

А в это время во дворце совершался суд над моей ничтожной особой.

Преступление мое было столь необычным, что ни одним за-коном или указом оно не было предусмотрено. Главный судья потребовал было на этом основании отказаться от обсуждения моего дела, предоставив решение самому императору, но импе-ратор, указав, что я чужестранец и что в моем отечестве без су-да не могут даже посадить в тюрьму, потребовал, во избежание международных осложнений, чтобы мне отрубили голову по всем правилам судопроизводства.

Ради этого единственного случая предстояло издать новый закон.

Заседание кабинета министров, посвященное обсуждению за-кона, продолжалось, как говорят, три дня и три ночи: министры не могли прийти к единодушному, основанному на духе нации и подсказанному чистейшей в мире кровью решению. А ведь только такое они могли предложить императору.

Прения были ожесточенные, каких не было долгие годы. Вспоминались прецеденты, вытаскивались из архивов сохранив-шиеся от сожжения старые указы, стряхивалась пыль с сочине-ний давно забытых философов и мудрецов.

Но нигде, ни в указах, ни в архивах, ни в творениях мудрецов подобное преступление предусмотрено не было. А если мудрейшие люди и сам император не могли предусмотреть по-добного случая, то возможен ли он?

— Такой случай невозможен,— сказал главный судья, обню-хивая длинным своим носом успевшее сделаться очень пухлым ‘дело так называемого Гулливера из Нотингемшира’.

— Ни один человек в мире,— подтвердил начальник поли-ции,— не может даже возыметь подобной мысли, не то что высказывать ее вслух при самом императоре.

— Но ведь человек, называющий себя Гулливером, такие слова произнес,— сказал военный министр.— Об этом нам со-общил сам император. А разве мы можем не поверить импера-тору?

— Человек, называющий себя Гулливером, должен быть на-казан,— напомнил председатель совета отцов.

Все согласились, что, несмотря на невозможность преступления, оно было совершено и должно быть очень строго на-казано.

Тогда взял слово первый министр.

— Мог ли быть совершен проступок, который невозможен? — сказал он. — Нет, не мог. Если бы он был совершен, то это значило бы, что ‘в объективном мире имеется возможность невозможного. Невозможность же подобной возможности очевидна’. Так сказал многоученый Гелляций в своем бессмертном творении ‘Возможность невозможного’.

Некоторые из министров возразили, что вряд ли следует сейчас заходить в подобные дебри.

— Отрубить голову, и все тут,— сказал начальник полиции. Он по самой должности своей всю жизнь вел борьбу как с кни-гами, так и с теми людьми, которые их читают, и вдруг кто-то при нем ссылается на какую-то книгу.

— Мы поступили бы неосмотрительно,— ответил первый министр,— Гелляций далее говорит,— продолжал он свою цитату,— ‘что, признавая возможность невозможного, мы тем самым обязываем себя признать и невозможность возмож-ного. А подобную возможность отказывается принять здравый смысл…’

— Ну и что же?— спросил судья, которому не меньше чем начальнику полиции была несносна всякая философия.

— А вот что,— с язвительностью в голосе отпарировал пер-вый министр.— Если возможно невозможное, то император мо-жет ошибаться. А если невозможно возможное, то невозможно, чтобы император управлял. А раз оба постулата правильны по-рознь, то, как говорит последователь Гелляция Ханрониус, они правильны и вместе. Тогда мы получим: император ошибся, невозможно, чтобы он управлял.

— Такого решения вы хотите, — озирая с высоты своей эрудиции своих малограмотных коллег, заявил первый министр.

Выходило, что, осуждая Гулливера, они совершают преступление, граничащее с бунтом против короля и его власти.

— Но ведь этот проклятый Гулливер все-таки сказал.

— Нет, хоть и сказал, а не говорил.

Наконец выступил министр финансов, которому тоже захоте-лось похвастать своей эрудицией.

— Сказал, но не говорил,— глубокомысленно начал он, при-ставив палец ко лбу, и, с трудом следя за развитием собствен-ной мысли, продолжал: ‘Если невозможно действие, невозмож-на и его причина, невозможен и действователь’,— так говорит Гелляций. А не менее мудрый Берданий к этому добавляет: ‘Мы можем признать возможность невозможного действия лишь в том случае, когда действователь невозможен’. Зна-чит,— обрадовался министр финансов,— Гулливер, совершив-ший невозможное, невозможен и сам. А раз он невозмо-жен — его и не существует.

— Как не существует?— всполошился начальник поли-ции.— А кому же я отпускал каждый день по три биттля кар-тошки?

— Пустое,— возразил министр финансов,— я больше не от-пускаю на это средств,

Я спокойно сидел и наигрывал на своих кандалах печальные мелодии и не знал, что меня решено признать несущест-вующим и обсуждают, могу ли я, не существуя, сидеть в тюрьме, возможна ли тюрьма, если она может вместить в себя невозможное, и тому подобные тончайшие вопросы мета-физики.

А тем временем решался последний и наиболее важный из этих вопросов.

— Ведь король приказал казнить этого несуществующего Гулливера. Может ли несуществующий субъект, согласно обычаю, прийти к ступеням трона и просить о наказании? Может ли несуществующий субъект выслушать милостивые слова императора? Не значит ли это показать императору призрак и заставить его верить в существование этого призрака? А потом — как его казнить? Ведь казнить — значит уничтожить, а можно ли уничтожить несуществующее?

Ни Гелляций, ни Ханрониус, ни Берданий не касались в своих сочинениях такого важного вопроса, как вопрос об уничто-жении несуществующего. Но здравый смысл говорил, что, раз вещь не существует, ее нельзя и уничтожить.

Следовательно, опять выходит, что нельзя казнить этого про-клятого Гулливера.

— Да и не надо,— сказал министр финансов,— зачем его казнить, раз его нет на свете.

А более практичный начальник полиции добавил:

— Кормить не будем, и сам сдохнет. Зря мы только время потратили.

На этом же заседании был выработан проект указа, который и поднесен был на подпись его величества. Император нашел указ очень остроумным и приказал обнародовать его во всеоб-щее сведение.

Указ этот гласил буквально следующее:

Руководствуясь неизреченным Своим милосердием и божест-венной мудростью, могущественный и великий Император, Спаситель человечества, Повелитель всех народов, Князь света и Наследник солнца, Властитель звезд и луны, Охранитель всех тварей, Царь плодов, животных и птиц указом сим повеле-вает:

В течение последних месяцев среди подданных Моих рас-пространилось необъяснимое и ни с чем не сообразное заблуж-дение, будто бы на наш остров на воздушном корабле спустился некий чужестранец, называющий себя капитаном Гулливером из Нотингемшира в Англии, и будто бы этот чужестранец по неизреченной милости Моей состоял при Моей особе в должно-сти рассказчика своих необыкновенных приключений, а затем в должности летописца победоносной войны Моей с недостойным государем Узегундии, и будто бы он совершил преступление, достойное милостивого Моего разрешения на самоубийство по-средством лишения головы.

Сим объявляю, что эти распространяемые злонамеренными и презренными, хитрыми и коварными врагами Моей божест-венной власти слухи имеют целью опорочить мудрое правление Мое и внушить подданным сомнение в неизменной Моей пра-воте и мудрости и тем добиться погибели страны, ее свободы и благоденствия.

Все Мои подданные, виновные в том, что после сего Моего указа будут считать упомянутого Гулливера существующим, все, кто заявит устно или письменно, на улице или дома, в обще-ственном или присутственном месте, на рынке, в лавке, в трак-тире или в церкви, одному лицу или нескольким, или даже только себе самому, что видели означенного Гулливера и гово-рили с ним, видят его сейчас и говорят с ним, знали о его су-ществовании или сейчас знают, признаются Мною виновными в бунте против Моей божественной власти и должны сознаться в своей вине в течение суток, каковое сознание Я не оставлю Своей милостью.

Дан в Юбераллии

Число, месяц, год

Подпись императора.

Повторяю — я сидел в тюрьме и ничего не знал. Правда, меня несколько удивляло то обстоятельство, что, несмотря на известную мне скорость судопроизводства, мое дело до сих пор еще не решено. Долго ли еще мне сидеть здесь и даром есть драгоценную картошку? Я похудел, отвык от дневного света. Как появлюсь я в таком виде на площади перед дворцом? По-чему моих друзей и знакомых лишают удовольствия посмот-реть из окна, с каким искусством произведу я над своей головой известную операцию?

И вдруг обо мне забыли.

Наступил час обеда, сторож не принес мне очередной пор-ции картошки. Я постучал в дверь, чтобы напомнить ему,— я слышал за дверью его шаги,— но почему он остановился на полдороге и вернулся назад?

Прошел начальник тюрьмы и не заглянул в глазок моей ка-меры. Я снова постучал в дверь. Начальник тюрьмы слышал мой стук, но тоже прошел мимо.

Меня забыли.

Воображение нарисовало мне мою печальную участь, и я ткнулся ничком на жесткую постель.

Глава тринадцатая

Как, освободившись из тюрьмы, Гулливер только переменил место одиночного заключения. Гулливер узнает о назначенном ему наказании.

Если бы я был способен предаваться отчаянию, то может быть, сейчас, мой дорогой читатель, вы не смогли бы прочесть эту повесть и ничего не узнали бы о той удивительной стране, в ко-торую я имел несчастье попасть. Но, повторяю, этой способно-сти у меня никогда не было. Убедившись в том, что меня ждет голодная смерть за тюремной решеткой, я не предоставил дел их естественному течению, а всеми доступными мне средствами старался это течение изменить.

Я стучал в дверь, топал ногами по каменному полу тюрьмы, громко кричал. Еще вчера значительно меньший шум заставил бы сбежаться все свободное население тюрьмы, но сейчас, каза-лось, никто ничего не слышал.

Может быть, враги заняли город и тюремщики разбежались?

Нет. Вот совершенно явственно слышны четкие звуки шагов начальника тюрьмы. Вот шлепавшие шаги сторожа. Я снова кричу, я снова стучу кулаками в дверь — и не получаю ответа.

Тюрьма существует, а я забыт.

Ну так я напомню о себе. Я сам пойду к начальнику, если он не идет ко мне. Я буду требовать свои три биттля картофеля. Буду требовать, чтобы сторож заходил ко мне. Чтобы на-чальник заглядывал в мой глазок. Буду требовать, чтобы меня наказали за шум и беспорядок. Пусть меня посадят в карцер. Пусть побьют, наконец.

Как истый британец я знаю свои права и умею отстаивать их, когда нужно.

Спрятанный на всякий случай в штанах небольшой кинжальчик помог мне разделаться с кандалами. Но с дверным замком вряд ли бы удалось мне так же легко расправиться, ес-ли бы не бесцеремонная ложь, въевшаяся в этой стране даже в неодушевленные вещи.

Замок оказался ложным.

Правда, он долго противился моим усилиям. Сломать или перепилить его я бы никогда не сумел. Но когда, забыв осто-рожность, я чересчур сильно нажал на дверь, она сама собой от-крылась. Да и зачем здесь, где преступники добровольно явля-ются в тюрьму и не могут думать о бегстве, зачем здесь какие-то замки.

Был ранний час утра, когда я, открыв дверь, вышел в тю-ремные коридоры. Сторож спал. Я подошел к часовому.

— Разрешите пройти к начальнику тюрьмы,— сказал я, остановившись перед ним в самой почтительной позе.

У часового только чуть-чуть дрогнуло ружье.

Я повторил свою просьбу, но он даже не взглянул на меня. Он стоял как вкопанный, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Не понимая причин этого молчания, я пошел вперед, на-деясь хоть этим расшевелить окаменевшего часового. Но его не испугала даже опасность бегства такого важного преступника, ка-ким был я.

— А что бы мне и в самом деле уйти из тюрьмы?— сообразил я и отважно зашагал по темным коридорам, не обращая ни малейшего внимания на стражу.

Никто не остановил меня.

— Так я и уйду, черт возьми,— решил я, дойдя до выходной двери. Часовой, стоявший у входа, заметив меня, отвернулся и как ни в чем не бывало зашагал вдоль стены.

‘А может быть, во всем этом нет ничего необыкновенного?’— раздумывал я. Порядок освобождения преступников мне не был известен. Может быть, я оправдан судом императора и сам без посторонней помощи должен провести процедуру осво-бождения. Это вполне соответствовало бы принятым в стране обычаям.

Догадка эта/увеличила мою смелость. Я спокойно вышел из тюремного двора и медленно пошел пустой улицей, едва оза-ренной начинавшимся рассветом.

Бессонная ночь давала знать о себе: следовало подумать о ночлеге. Не мешало бы и поесть — шутка ли, столько времени питаться одной картошкой, а два дня не есть ничего.

Опасаясь до поры до времени появляться близ дворца, я отыскал на городской окраине постоялый двор и решил сделать его своей временной резиденцией.

Войдя в трактир, я отвесил почтительный поклон всем посе-тителям и попросил кельнершу принести мне пинту эля, кусок жареной баранины и приготовить постель. Кельнерша, с испу-гом взглянув на меня, тотчас же выскочила за дверь. Прождав ее минут пять, я обратился к соседу, извозчику, допивавшему пятый стакан виски.

— Послушайте, милейший, умерли они все там, что ли?

Извозчик пьяными глазами уставился на меня, открыл было рот, поперхнулся и замолчал.

Я наконец рассердился. Я стукнул кулаком по столу, как это делают подвыпившие матросы в портовых тавернах.

— Эй, хозяин, подавай, что ли,— закричал я.

Красноносый и толстый владелец постоялого двора выскочил из кухни, но, увидев меня, остановился как вкопанный.

— Так-то у вас ухаживают за благородными посетителями, — сказал я.

Хозяин протер глаза и, не ответив ни слова, повернул ко мне толстый с обвисшими панталонами зад и скрылся за перегородкой.

‘Не пойдет ли он за полицией, узнав во мне арестанта?’— подумал я и поторопился выйти из негостеприимного трактира.

Это происшествие разогнало сон, но тем сильнее давал знать о себе голод. Я зашел в крошечную таверну. Она была так пус-тынна, словно туда никто не заходил с самого сотворения мира. Но заспанная хозяйка не обрадовалась посетителю: увидев меня, она тотчас же скрылась, и все мои крики и требования остались без ответа.

Может быть, они не слышат меня? Может быть, я потерял голос, сидя в тюрьме? Но все живые существа, кроме людей, и слышали меня, и понимали. Лошадь, стоявшая у водопоя, под-няла на мой окрик благородную голову и поклонилась мне. Я погладил умное животное по спине, оно ответило мне привет-ливым ржанием.

— Бедный еху,— говорила она, — бедный еху.

И я действительно был достоин жалости.

Уже не рассчитывая получить приют в открытых для всех посетителей гостиницах, я сделал попытку попросить ночлега в бедной семье. Выбрав домик почище, я постучал в окно. Моло-дое женское лицо выглянуло из-за занавески и тотчас же скры-лось. Я думал, что она пошла открывать дверь, и терпеливо ждал. Прошло полчаса, то же лицо выглянуло снова из окна и снова спряталось.

В первый раз осенила меня догадка, что король облагодетельствовал меня какой-то особенной милостью. Не решил ли он уморить меня голодом, запретив кому бы то ни было давать мне приют и пищу?

Собрав последние силы, я двинулся ко дворцу. С прохожими я уже не пытался заговаривать, тем более что они старались обойти меня стороной и никто не бросил на меня не только приветливого, но даже и злобного взгляда. Полицейские и те не замечали меня, а чья-то карета едва не раздавила, причем ку-чер не крикнул даже обычного:

— Сторонись.

Я правильно рассчитал, полагая у королевского дворца найти разгадку.

На доске для самых важных указов, рядом с реляцией о том, что король, уступив просьбам узегундцев, выехал во главе посольства в столицу этой страны, висел приведенный выше указ о признании некоего Гулливера из Нотингемшира несуществующим.

Казнь, придуманная мне, превосходила утонченностью все те казни, о которых мне привелось рассказывать императору. А я еще думал удивить его изобретениями по этой части некультур-ных народов Востока.

Огромный город со своими ресторанами, тавернами, съест-ными лавками, рынками, гостиницами, постоялыми дворами оказался огромной тюрьмой, одиночной камерой, в которой при всей видимости свободы я должен умереть голодной смертью.

— Бедный еху,— вспомнил я ржание стоявшей у водопоя лошади.

Мне оставалось только превратиться в это грязное животное.

Я пойду в лес, буду питаться плодами и ягодами, буду голы-ми руками ловить лягушек и ящериц, буду ночевать на деревь-ях или в пещере, буду, блуждая одичалыми глазами, зарывать в землю оставшиеся у меня, но теперь, увы, бесполезные золотые и железные монеты.

Размышляя так, я вышел из города, миновал заброшенные сейчас работы по постройке укреплений и, дойдя до густого ле-са, спрятался между деревьями.

Я уже не в силах был бороться с одолевавшим меня сном. Выбрав уютную полянку и наломав сосновых веток, я устроился на них как на постели и тотчас же крепко заснул.

Глава четырнадцатая

В лучшей из стран живут презренные еху. Каким образом эти низкие животные оказались лучше лю-дей. Путешествие вокруг столицы Юбераллии. Как Гулливер стал невольным виновником бунта. Возвра-щение в город.

Разбудил меня звук человеческих голосов. Открыв глаза и уви-дев себя посреди леса, я вспомнил события вчерашнего дня, и эти голоса не обрадовали меня. Еще менее был я обрадован, когда, выглянув из-за ветвей, я увидел на этой прекрасной по-лянке — кого бы?— читатель удивится. Здесь находилась целая семья еху. Полуголые, завернутые в какие-то грязные тряпки, они копались в земле — наверное, прятали свои разноцветные камни,

Увидев этих презренных животных, я окончательно потерял всякую надежду на спасение. Сейчас они заметят меня, пользу-ясь моей слабостью, снимут с меня всю одежду, заберут драго-ценные штаны и оставят больного и голодного издыхать среди темного леса.

О сопротивлении нечего было и думать. Как ни были слабы еху, я был еще слабее их. Нужна была сила, лов-кость, быстрота движений, а я едва мог поднять собст-венную руку.

Надо спрятаться, чтобы еху не могли заметить меня.

Прижимаясь всем телом к земле, я пополз в глубь лесной чащи, но как ни был я осторожен, ветки хрустнули подо мной, и этот хруст выдал меня. Старый еху, ковырявший землю изогнутой палкой, бросил свою работу и направился ко мне. Наверное, он предполагал найти здесь какую-нибудь круп-ную дичь.

Забыв осторожность, я пополз быстрее и нечаянно поднял голову. Еху остановился. Он увидел меня.

Я думал только о спасении. Может быть, мне удастся разжа-лобить это грязное животное. Я взмолился к нему о пощаде, но голос изменил мне, и я услышал только свой невнятный стон.

Обросшая длинной грязной шерстью морда склонилась надо мной.

— Что с вами, господин?— услышал я довольно-таки приятный голос.

В голосе этом чувствовалась жалость, сострадание, забота.

Новое открытие — в этой стране еху умеют говорить.

Преодолевая чувство гадливости, я взял протянутую мне ру-ку и сел на землю. Самка и детенок еху бросили работу и подо-шли ко мне.

— Я голоден,— сказал я,— но у меня есть деньги.

С трудом достав железную монету, я протянул ее старому еху.

— Не надо мне ваших денег, господин,— ответил старик.— Я рад бы и так накормить вас, но у нас самих только и есть, что два биттля картошки.

Самка порылась в корзине, наполненной листьями и ягода-ми, и достала небольшой кусок хлеба и пару печеных картошек.

— Кушайте,— сказала она, подавая мне эту скромную пищу, — а мы как-нибудь обойдемся. Вы голоднее нас.

Маленький еху жадными глазами смотрел на монету.

— На эти деньги можно купить еще хлеба,— сказал он.— Я сейчас сбегаю.

Старый еху согласился.

— Я бы никогда не взял от вас денег,— сказал он, когда мальчишка скрылся за деревьями,— если бы у меня самого хоть что-нибудь было. Но у меня сейчас ничего нет. Мы только что отдали его величеству императору, да будет благословенна его жизнь, четверть своего имущества, мы только что поднесли ему в подарок последнего теленка, а вчера жена отнесла ее величеству королеве последнюю курицу. Мы решили раскопать эту полянку и посеять здесь хлеб и овощи. Может быть, сборщик подарков не разыщет нашего поля, и тогда мы как-нибудь перебьемся будущей зимой.

Это были не еху — это были фермеры его величества импе-ратора лучшей из стран.

Скудная пища несколько подкрепила мои силы. Не желая стать виновником гибели этих добрых людей, спасших — но надолго ли?— мою жизнь, я сказал им, кто я и к какому нака-занию приговорен.

— Я знаю вас,— ответил старик.— В городе и даже в деревне я тоже бы вас не заметил. А здесь — лес.

Последние слова он произнес с чувством радости и восхище-ния, что есть еще на свете такой уголок земли, где человек мо-жет быть самим собою.

Мальчишка скоро вернулся с большой ковригой хлеба и кружкой плохого вина. Я разделил свой завтрак с новыми друзьями и заметил, что их аппетит не уступает моему.

— У меня было пол-акра земли, деревянный дом, лошадь и двухгодовалая телка. Я арендовал немного земли у герцога и получал от него хлеб и сено для своего скота. Но вот император, да продлит господь его жизнь, увеличил аренду в три раза и заставил нас по дешевой цене продавать свой хлеб. Тогда мне стало нечем платить долги его сиятельству герцогу, у меня отобрали дом и землю и отдали их моему богатому соседу. Меня лишили звания фермера, и я стал батраком. Герцог, да будет он счастлив, разрешил мне работать на его земле и дал мне кров и пищу. Мы бы прожили кое-как, если бы не война и подарки его величест-ву императору. Я отдал все, что имел, мы должны были уме-реть с голоду. Тоща я пошел ко дворцу и просил милости госу-даря. Государь послал меня на работы. Я работаю теперь две-надцать часов в сутки и получаю, как преступник, три биттля картошки в день. Такова милость императора. Раньше я полу-чал и хлеб, но теперь…

Я знал, что преступники отказались от хлеба.

— В каком же преступлении ты обвинил себя?— спросил я.

— Я сказал в присутствии своих соседей, что я голоден. За это дают один год работы и не запирают в тюрьму.

Фермер провел меня заросшей тропинкой к пещере, выры-той им посреди леса, и сказал:

— Здесь вы можете отдохнуть, никто не помешает вам. А завтра вечером мы опять придем сюда работать.

Я поблагодарил фермера за его заботы обо мне и предложил золотую монету. Он отказался.

— Я не могу взять этих денег, батракам и преступникам запрещено иметь золото. Если я сегодня же не отдам ее императору, меня обвинят в краже и повесят.

Как я ни сожалел, что не могу достойно отблагодарить этого доброго человека, мне пришлось согласиться с его доводами. Я крепко пожал на прощанье его грубую руку.

И этих людей я принял за еху!

Вспоминая даже теперь, когда пишу эти строки, с какой гад-ливостью принял я протянутую мне руку помощи, я до сих пор не перестаю горько упрекать себя.

Подкрепившись сном и оставшейся пищей, я снова почувст-вовал себя здоровым и крепким, способным, как всегда, перено-сить любые лишения и неудобства. Оставаться в пещере, на шее у доброго фермера, которому вдобавок я ничем не мог от-платить за его услуги, я считал неудобным. Далеко ли отсюда деревня? Разве не может нагрянуть сюда полиция? Кто-ни-будь увидит меня, донесет на фермера, и я буду причиной его гибели.

— Нет, уж если кому погибать, пусть лучше погибну я.

Выбравшись из леса, я вышел на проселочную дорогу. Голо-да я не чувствовал, в кармане у меня лежал еще боль-шой кусок хлеба, в канавке по бокам дороги краснели спелые ягоды. Я находился, наконец, на твердой зем-ле — а что еще нужно, чтобы чувствовать себя не самым не-счастным из потерпевших крушение мореплавателей. Привык-ший, как и все путешественники, к превратностям судьбы, я с удовольствием вдыхал вольный воздух полей, не думая не только о завтрашнем дне, но и о том, где я найду приют сегод-няшней ночью.

Оборванные фермеры и батраки ковыряли скудную землю, немногочисленный чахлый скот разгуливал на бедных пастби-щах, *в деревне, у покосившихся избушек сидели голодные и го-лые ребятишки. Несмотря на то, что я и прежде не обманывал-ся относительно благосостояния жителей лучшей из стран, дей-ствительность превзошла всякое воображение. Старый фермер был прав.

Знали ли работавшие на полях приказ императора, был ли известен всем им некий Гулливер из Нотингемшира — я не пытался проверить. Да и какой помощи мог ожидать я от этих несчастных людей?

В щегольской, запряженной шестеркой лошадей карете про-ехал знакомый мне граф, которого я часто видел во дворце. Ко-нечно, он заметил меня и узнал, но по выражению его лица этого нельзя было установить.

Неподалеку, в стороне от дороги, находился и замок гра-фа — огромное обветшавшее здание, похожее на крепость. Во-рота замка были заперты, со стен глядели широкие рты мед-ных орудий, вокруг стен ходили часовые. От кого же так ревни-во оберегались собранные в замке сокровища? Не от любящих ли фермеров, не за страх, а за совесть работавших на своего гос-подина и получавших от него все то, что им было необходимо для безбедной жизни?

Я прошел мимо замка, меньше всего рассчитывая на по-мощь его обитателей и зная, кроме того, что не найду в нем ничего такого, чего бы я не видел во дворце.

Когда, расположившись на отдых у дороги, я доедал остатки своих запасов, какой-то мальчишка, видимо не знавший еще о приказе императора, остановился передо мной в проси-тельной позе. Как ни скуден был мой завтрак, вид его умоляющих глаз заставил меня отдать добрую половину хлеба. Получив эту порцию, он убежал, не сказав мне ни слова благо-дарности.

— А что если я пройду в глубь страны? Ведь там не знают о приказе, там неизвестно, наконец, мое лицо. У меня есть зо-лотые монеты. Неужели мне не дадут в какой-нибудь лавчонке кусок хлеба и вареного мяса?

Но в деревнях никаких лавчонок не было, они давно были закрыты своими владельцами из-за отсутствия покупателей. Об-ращаться к фермерам было и вовсе бесполезно: их господин давно позаботился о том, чтобы они избавлены были от трудов по хранению излишков.

Солнце уже склонялось к западу, когда я достиг большого фабричного поселка. Здесь были и лавки и таверны, но вла-дельцы были осведомлены обо мне не хуже своих столичных собратьев. Тщетно пытаясь найти выход из оригинального по-ложения, в которое поставил меня приказ императора, я мед-ленно шел улицей поселка Я настолько был погружен в свое раздумье, что не заметил, как чуть не сбил с ног какого-то прохожего. Тот весьма невежливо толкнул меня и злобно выру-гался.

— Он еще не знает о приказе,— обрадовался я, и ко мне снова вернулась надежда, что я найду здесь и ужин и ночлег.

В центре поселка расположена была довольно-таки крупная мануфактура, вроде тех, которые имеются и у нас в Манчестере и других городах, с той лишь разницей, что помещалась она в большом каменном доме, окруженном каменной же стеной, вы-шиной в два человеческих роста.

Работа уже кончилась, но во дворе почему-то стояла огром-ная толпа. Я не замедлил пробраться в самую гущу, где снова мог убедиться, что простой народ мало осведомлен о приказе. Мне уступали дорогу, некоторые косились на мое необычное одеяние. Почему бы не приобрести у кого-нибудь из этих лю-дей кусок хлеба за ту железную монету, которую я предусмотри-тельно зажал в кулаке?

Но снова — в который раз — мне пришлось пережить горь-кое разочарование. Не успел я найти подходящий объект для своей коммерческой операции, как вдруг толпа умолкла, на крыльцо фабричной конторы вышел чиновник и — представляете вы себе мой ужас — стал читать и весьма гром-огласно императорский приказ о некоем Гулливере из Нотингемшира.

— А какое мне дело до этого Гулливера,— утешал я себя, постепенно пробираясь сквозь толпу поближе к чиновнику, — здесь меня все равно никто не знает.

Но как бы в ответ чиновник дополнил приказ сообще-нием, что означенный несуществующий Гулливер имеет рыжие волосы, серые глаза, средний рост и что нос это-го Гулливера занимает на его лице господствующее поло-жение…

— Коли так, я вам найду здесь в этой толпе десятков пять Гулливеров, — сообразил я, и, пробравшись к самому крыльцу, я на глазах чиновника забрался на какое-то возвышение, чтобы с наибольшим удобством наблюдать дальнейшее. Мое любопыт-ство и уменье занять лучшее из всех возможных положений на этот раз не послужило мне на пользу.

— Означенный Гулливер,— продолжал чиновник,— одет в зеленый камзол и в красные штаны с разноцветными на них заплатами…

Так как меня нельзя было не заметить, все глаза об-ратились ко мне. Заметив это, я попытался было юрк-нуть в толпу, но какой-то молодой и глуповатый парень, вероятно, с целью помочь чиновнику точнее определить наружность никогда не существовавшего человека, неосторожно выскочил вперед и, показывая на меня пальцами, закричал:

— Да вот он, смотрите. Да вот он — Гулливер.

Мне только оставалось вежливо раскланяться с толпой, как это принято у нас в Британии, когда толпа приветствует знаме-нитого или знатного человека.

Последствия не замедлили: крепкие руки тотчас же зацапали парня и двое каких-то дюжих субъектов, по одежде не отличавшихся от работников мануфактуры, потащили его к крыльцу Несчастному грозила печальная участь быть первой жертвой нового закона.

Но тут произошло нечто такое, что заставило меня в корне изменить свой взгляд на характер юбералльцев. Казалось бы, го-лос расовой совести должен был заставить этого парня признать свою вину и покорно подчиниться своей участи. Ан нет. Парень был далек от того, чтобы добровольно пойти на виселицу. Он оказал сопротивление и, высвобо-див правую руку, оттолкнул одного из субъектов. Другого субъ-екта оттеснил бородатый мужчина, напомнивший мне своим видом безработного матроса, у которого нет денег, чтобы заплатить цирюльнику за бритье. Угрожающе подняв кулак, матрос закричал:

— Не выдадим, ребята!

— Наших бьют,— заревела толпа и тяжелой лавиной обрушилась на контору. Бородатый матрос успел схватить меня за ворот и, отбросив к стене, крикнул:

— Уходи поскорей.

Я сам понимал, что толпа может раздавить меня, но я не спешил бежать, а, прижавшись к каменной ограде, издали сле-дил за событиями. То, что происходило, напоминало мне кора-бельный бунт, с той лишь разницей, что бунтовщики были ли-шены всех тех удобств, которые доставляет море. Так, дво-их осведомителей, какими оказались дюжие субъекты, схва-тившие парня, удобнее было бы сбросить в море. Здесь же поступили наоборот, повесив их на высоком столбе рядом с колоколом, возвещавшим о начале и конце работы. Там же за компанию нашел себе место и чиновник, не успевший да-же выронить из рук императорского приказа. Так, только в силу того, что дело происходило на суше, люди эти, вместо того чтобы быть свергнутыми вниз, заняли еще более высокое положение.

По принятому корабельными бунтовщиками ритуалу теперь следовало вытащить из трюма бочки с вином — здесь же неко-торые из бунтовщиков двинулись к складам. Увидев, как выбра-сывают из окон ковриги свежего хлеба, я решил воспользовать-ся этим случаем, чтобы пополнить свои запасы, но снова по-терпел неудачу. Бородатый матрос остановил грабеж, заявив, что придется выдерживать долгую осаду и что хлеб еще пригодится.

Я не решился выступить с просьбой сделать маленькое иск-лючение в пользу несуществующего Гулливера, тем более что дело принимало нешуточный оборот, и я не мог знать, как отнесется ко мне толпа, когда я снова обращу ее внимание на свою скромную особу. Я предпочел броситься к воро-там, но так как они оказались запертыми, перелез через стену. что для меня, как старого моряка, не представило особых за-труднений.

Здание мануфактуры уже было окружено полицией, пытав-шейся прорваться внутрь двора. Осаженные бросали со стен кирпичи и камни, и как не было мне любопытно узнать* чем кончится вся эта история, я счел более благоразумным немед-ленно покинуть поселок, где я, как невольный виновник пе-чальных происшествий, не мог себя чувствовать в безопасности,

Я был очень доволен, когда узнал, что поселок этот был пригородом столицы: путешествуя без определенной цели, я только обогнул за день резиденцию императора и, войдя в го-род через другие ворота, очутился вечером на улицах недавно покинутой мною столицы.

Глава пятнадцатая

Трагическое положение превращается в трагикомиче-ское. Гулливер обеспечивает себя пищей и ночлегом. Жизнь человека-невидимки, ее удобства и преимуще-ства. Прошлое Юбераллии. Новейшая философская система, бросающая свет на многое до сих пор не-понятное для Гулливера. Бунт дезертиров и остроумный способ, каким первый министр расправился с бунтовщиками.

Что я собирался делать в этом негостеприимном месте, я не знал, да признаться, и не думал об этом. Все мои мысли и чув-ства занимал отчаянный голод, обострявшийся раздражаю-щим запахом жареного мяса, доносившимся из открытых таверн и ресторанов. Еще больше раздражал меня стук тарелок и ножей.

Я не сдержался и зашел в одно из самых дорогих заведений. Народу было немного. Чиновник сидел за накрытым белой ска-тертью столом и доедал свой ужин. Он даже не взглянул на ме-ня. Молодой дворянин за другим столиком ожидал заказанного им блюда: этот, узнав меня, проявил некоторое любопытство. Увидев на столе дворянина тарелку с хлебом, я подсел к его столику и, инстинктивно протянув руку, взял кусок. Дворянин поднял глаза, но, ничего не сказав, снова опустил их. Я стал смелее и протянул руку за вторым куском, потом за третьим, дворянин выказал явные признаки неудовольствия. Я снова протянул руку и взял четвертый кусок.

— Проклятый Гулливер, — еле слышно прошептал дворянин.

Посетители ресторана всполошились. Чиновник в негодова-нии уронил вилку на пол. Кельнерша покраснела, дворянин ви-новато опустил голову. Я понял: не миновать ему милости его величества императора.

В этот момент подали жаркое и поставили тарелку перед са-мым носом дворянина.

— Благодарю вас,— сказал я, придвигая тарелку к себе.

Дворянин вскочил, как ошалелый, и бросился вон из ресто-рана. Я спокойно доел его ужин и даже закурил оставленную им сигару.

— Приятно, черт возьми, покейфовать в приличной обстановке.

Но так как заглядывавшие в двери ресторана посетители, увидев меня, торопились бежать куда-нибудь подальше, я, не желая наделать хозяину больших убытков, вежливо поблагода-рил его за гостеприимство и вышел на улицу.

Так совершенно случайно нашел я выход из своего ориги-нального положения, и с этого дня жизнь моя обратилась в ты-сяча вторую ночь Шехерезады.

Прежде всего, надо было позаботиться о ночлеге.

Незримый ни для кого явился я в лучшую из гостиниц и вошел в открытую дверь первой попавшейся комнаты. Посто-яльца не было дома, и я мог расположиться без помехи. Не-сколько ночей спал я не раздеваясь, теперь можно было позво-лить себе и эту роскошь. Я разделся и лег на мягкую пуховую постель.

Открывается дверь. Входит постоялец — судя по одеж-де — провинциальный чиновник, приехавший представляться ко двору, зажигает свечу и сразу же замечает беспорядок. Двумя пальцами он брезгливо сбрасывает со стула мои драгоценные штаны и кричит слугу.

Но прежде чем явился слуга, он, подняв свечу, заметил, что кто-то лежит на кровати.

— Черт возьми, неужели я попал в чужой номер? — сказал он и, чтобы утвердиться в догадке, подошел к кровати и стащил с меня одеяло. Я притворился, что сплю.

Чиновник не мог не узнать меня, он не раз имел удовольствие видеть меня во дворце. Осторожно закрыв меня, чтобы не разбудить, он спокойно сказал вошедшему слуге:

— Это не моя комната. Будь добр, отведи меня в тот номер, который я снял у вас сегодня утром.

Слуга начал всеми богами клясться, что господину понравилась именно эта комната, что вот здесь лежит и чемодан господина, но чиновник был непреклонен.

— Вот и кровать, мы положили для вашего сиятельства но-вый пуховик,— продолжал слуга, подходя к кровати. Но, увидев меня, он споткнулся от неожиданности и больно ушиб коленку.

— Я ошибся, господин, я ошибся,— закричал он, подпрыги-вая на одной ноге.

Номер был освобожден, и с тех пор я невозбранно занимал его. Хозяин гостиницы приказал слуге никому не предлагать этой комнаты, хотя она и числилась свободной. В благодар-ность я оставил ему перед отъездом полную плату за помеще-ние. Выражаю уверенность, что слуга не утаил этих денег, тем более что и сам он не мог пожаловаться на мою ску-пость: не имея возможности прямо оплачивать его услуги, я ос-тавлял на столе мелкие деньги и съестное, и он, догадыва-ясь, что эти подарки предназначены ему, никогда от них не от-казывался.

Жизнь моя проходила довольно-таки интересно и весело, во всяком случае, я чувствовал себя лучше, чем во дворце. Я вста-вал, умывался, так как слуга никогда не забывал налить воды в мой умывальник, шел в какую-нибудь таверну или ресторан и, выбрав самого богатого и напыщенного посетителя, спокойно съедал его завтрак. Он ничего не терял, кроме небольшой сум-мы денег, так как обычно тотчас же заказывал второй, я же тер-пел некоторые неудобства, не имея возможности выбрать блюдо по своему вкусу. Чтобы не надоедать хозяевам трактиров, я не повторял визитов — город был большой и в нем имелось до-статочное количество подобных заведений.

В свободное время я гулял по городу, сидел на бульваре, ос-матривал достопримечательности и сооружения столицы, и так как мне теперь были доступны такие места, куда никого не пус-кали, я имел возможность значительно пополнить запас своих сведений о Юбераллии и ее столице.

Я убедился, что столица лучшей из стран была когда-то дей-ствительно одним из красивейших и культурных городов мира. Об этом свидетельствовали многочисленные дворцы, ныне обра-щенные в казармы и соответствующим образом изуродованные. Стиль этих построек, насколько теперь можно было установить, напоминал классический, с явным предпочтением дорическому ордену. Остатки скульптурных памятников свидетельствовали о временах расцвета и этого искусства, но так как сейчас чьим-то распоряжением статуи, изображавшие голых мужчин и жен-щин, были одеты — мужчины в латы и панталоны, а женщи-ны в современные платья, то о достоинствах этих произведе-ний было трудно судить. Картины, оставшиеся в галереях, изображали исключительно батальные сцены, все другие бы-ли убраны и, может быть, сожжены, но и эти остатки говори-ли о высоком уровне, которого достигли художники древней Юбераллии.

Но особенно много следов осталось от бывшего когда-то здесь расцвета науки и литературы. Школы, в которых сейчас обучались военному строю вновь принятые в личную гвардию короля солдаты, сохраняли кое-где следы старых надписей, сви-детельствовавших о том, что в этих самых зданиях были когда-то университеты. Встречавшиеся кое-где в мастерских ост-роумные машины и старинные, тонко и красиво выделан-ные вещи говорили о былом расцвете прикладных знаний и ремесел.

Я нашел даже в одном из полуразрушенных зданий остатки библиотеки и коротал дни, зачитываясь трудами филосо-фов и поэтов, по счастливой случайности уцелевших от всесожжения. В отличие от авторов, с которыми я был знаком, гордая мысль предшественников нынешнего поко-ления юбералльцев стремилась одной идеей охватить все противоречия мира, при помощи разума старалась прове-рить и самый разум. К сожалению, книги эти были изо-рваны, изъедены крысами, и я не смог бы сейчас изложить полностью хотя бы одну из этих весьма стройных философиче-ских систем.

С грустью смотрел я на остатки былого величия великолеп-ной столицы. Такой же грусти бывает наполнен ученый, пере-листывая сохранившиеся обрывки творений мудрецов классиче-ской древности или бродя среди развалин Афин и Рима. Тщет-й*о ищет он в этих городах потомков Периклов и Сципионов — они обратились давно в жуликоватых торговцев губками или ленивых и лживых чичероне. Так же тщетно искал я сле-дов возвышенной мысли в тупых и жирных лицах гвардейцев, в сморщенных физиономиях чиновников и в истощенных не-посильным трудом и голодом представителях низших сословий Юбераллии.

С особенным интересом прочел я одно из новейших фило-софских сочинений, относящихся к кануну уничтожения книго-печатания — сочинение, объяснившее мне очень много из того, что я до сих пор не понимал. Автор этого сочинения на протя-жении двух тысяч страниц доказывал, что реален не предмет, а его отражение в зеркале, что только это отражение в действи-тельности существует, а сам предмет иллюзорен и его бытие определяется лишь бытием отражения.

‘Истинный философ,— писал автор,— не обратит взор свой к призрачной и тленной вещи, если он зрит ее нетленное и бо-жественное отражение’.

Только это отражение и может, по мнению автора, явиться объектом суждения и, следовательно, научного исследова-ния, а так как известно из опыта, что подобные исследо-вания всякий раз приводят к убеждению о непознаваемо-сти отражения, то автор приходит к выводу, что все ис-тинно реальное непознаваемо, а следовательно, по приня-той в Юбераллии логике, только непознаваемое реально. Далее он вполне последовательно доказывает тщетность всяких попыток познания мира, потому что ‘нож разума ломается о его поверхность’, а следовательно, и полную ненуж-ность науки.

Припоминая отдельные высказывания императора и первою министра, я не мог не установить, что как они, так и все другие придворные и высшие чины государства разделяли мировоззре-ние автора этой любопытной книги, с той лишь поправкой, что признавали реальным отражение не во всяком, а лишь в вол-шебном зеркале.

Была ли эта книга уничтожена и в силу каких соображений, я установить не мог. Но можно догадаться, что распрост-ранение ее среди необразованного населения ничего, кроме вреда, не могло принести правительству лучшей из стран. Представьте себе, что было бы, если бы преступники, по-знакомившись с этим гениальным произведением и ссы-лаясь на него, потребовали, чтобы приговоры исполнялись не над тленными их телами, а над нетленными изобра-жениями этих тел. И потому, вероятно, было признано более разумным скрыть эту непререкаемую истину от непосвя-щенных.

Бродя невидимкой по городу, я мог теперь вдоволь насытить свое любопытство. Я заходил в дома богачей и в лачуги бедня-ков, невидимый сам, видел радость и горе, роскошь и нищету, приниженность и напыщенное самодовольство. Я увидел нако-нец то, о чем мог только догадываться, продолжая спокойную жизнь во дворце: все нарастающее недовольство населения, ко-торое стало постепенно сбрасывать надетую на себя маску по-корности, послушания и тупости. Неудачная война, связанная с неизбежными спутниками — голодом, поборами, эпидемиями, жестокость императора, приучившего народ не дорожить жиз-нью, — все это создавало почву для стихийных бунтов и возму-щений. Бунт, которого мне пришлось быть очевидцем, был да-леко не первым и не последним.

Император жестоко расправлялся с бунтовщиками: единст-венная мера, которую он признавал, была казнь каждого десято-го из замешанных в бунте. Но эта мера только переполняла ча-шу недовольства, поэтому первый министр, оставшись по отъ-езде императора неограниченным хозяином страны, стал довольствоваться более мягкими наказаниями. Так, покончив при помощи отряда личной гвардии с бунтом в фабричном поселке, он казнил только нескольких зачинщиков, а осталь-ных только перевел в положение преступников, оставив на прежней работе.

Но бородатый матрос остался на свободе, видно, ему удалось улизнуть. Я встретил его случайно на улице столицы, он про-шел мимо меня, считая, как и все, мою особу за совершенно пустое место. Он и не мог поступить иначе, так как дело было на людной улице, а неподалеку вдобавок стоял полицейский. Но мне показалось, что, взглянув на меня, он добродушно ухмыль-нулся. Зайдя в цирюльню, он вышел оттуда уже коротко остри-женным и с бородой, не превышающей по длине узаконенных императором десяти куртов.

Я был доволен, увидев этого человека здравым и невреди-мым.

Бунт в поселке и не мог кончиться удачно для восстав-ших — слишком близко была столица, чтобы они долго могли продержаться за каменными стенами мануфактуры, но вот бунт дезертиров окончился для правительства мно-го хуже.

Несколько тысяч бежавших с фронта солдат, не пожелав просить милости императора, укрылись в лесах неподале-ку от границы. Напрасно голос совести в лице агента со-вета отцов пытался убедить их, что благоразумнее явиться ко дворцу и накинуть на преступную шею каждого деся-того из их числа отпущенную для этой цели императором на-мыленную веревку.

Голос совести был повешен на одиноко стоявшей березе, а дезертиры продолжали жить в лесу, питаясь от щедрот одного из герцогов, который, предоставив в их распоряжение свой на-полненный продовольствием замок, бежал в столицу и осаждал первого министра просьбами о военной помощи против дезер-тиров.

Но первый министр не внял просьбам этого герцога. Не же-лая оставить без охраны резиденцию императора, он не мог вы-делить более или менее солидной части гвардии, а всякую дру-гую воинскую силу справедливо считал ненадежной, потому что вряд ли в армии из тысячи человек нашлось бы десять ни разу не дезертировавших. Кто мог поручиться, что посланные на усмирение сами не присоединятся к бунтовщикам?

Мера, принятая первым министром, была чрезвычайно ост-роумна, хотя и не привела к положительным результатам. Осо-бым приказом он объявил находившийся в лесах лагерь дезер-тиров ‘чрезвычайным лагерем принудительных работ’, а самих дезертиров приказал считать заключенными в этом лагере пре-ступниками. Порядок был таким образом восстановлен, причем ни с той, ни с другой стороны не было пролито ни единой кап-ли крови.

Расчет первого министра был прост: так как правительство не выставило для охраны нового лагеря ни одного солда-та и не послало в этот лагерь ни одного надзирателя, он спра-ведливо полагал, что вновь испеченные преступники не-медленно разбегутся, что и делали в подобных случаях заклю-ченные в других лагерях, как только замечали, что они оста-лись без охраны.

Но на этот раз он ошибся в расчетах.

Дезертиры не только не разбежались,— наоборот: дня не проходило, чтобы количество заключенных в новом лагере не увеличилось на сотню-другую бежавших с фронта солдат, и ско-ро лагерь получил огромную популярность. Туда толпами стали переходить преступники из других лагерей, предпочитая отбы-вать положенное им наказание именно в этом лагере, а не в ка-ком-нибудь другом.

Так как дезертиры были обеспечены продовольствием и со-хранили вооружение, лагерь этот представлял большую опас-ность для столицы. Был ли и в этом бунте замешан из-вестный читателю матрос, я не знаю, но город пестрел объявлениями, предлагавшими за его поимку огромные суммы. Но так как основной приметой, значившейся в объявлениях, была его огромная борода, я сомневаюсь, чтобы когда-нибудь его разыскали.

Не буду говорить о мелких возмущениях фермеров и пре-ступников, обычно кончавшихся их полным разгромом: все это были пузыри, поднимавшиеся со дна, но они свидетельствовали о том, что недалек час, когда вся страна обратится в кипящий котел.

Глава шестнадцатая и последняя

Жизнь человека-невидимки имеет некоторые неудоб-ства. Дети и собаки не хотят признавать указов императора. В гостях у первого министра. Попу-лярность Гулливера. Посещение императорского дворца. Гулливер спасается бегством. Первые дни на корабле.

Как бы то ни было, но в столице поддерживался прежний поря-док. Страх, внушаемый императором и в особенности его гвар-дией, был еще настолько велик, что ни один человек не риск-нул открыто признать меня или заговорить со мной, даже если никто не смог бы этого увидеть.

Но и тут были некоторые исключения.

Однажды, бесцельно бродя по улицам, зашел я в один се-мейный дом. Увидев через окно, как многочисленное семейство сидит за столом и ведет оживленную беседу, я вспомнил о своей столь же многочисленной семье, оставленной мною в Ньюарке, и не мог пересилить желания провести вечер в по-добной обстановке.

Дверь на мое счастье оказалась незапертой и, пройдя ко-ридором, я вошел в столовую. Все вздрогнули и взглянули на меня.

— Никого нет,— сурово сказал хозяин.

— Это, наверное, ветер,— подтвердила хозяйка.

Дети уткнулись носами в тарелки, но их напряженно серьез-ные, вдруг покрасневшие и надувшиеся лица, казалось, были готовы лопнуть от смеха. Я подошел к столу и занял свобод-ный стул.

Все замолчали. Слышен был только стук посуды. Хозяин старался прервать молчание, но никто не поддерживал его. Я, признаться, чувствовал себя неловко и думал уже избавить поч-тенное семейство от непрошеного гостя, как вдруг трехлетняя девочка подошла ко мне и заинтересовалась бронзовыми пуго-вицами моего камзола.

— Дядя! Дядя!— кричала она, теребя пуговицу.— Дядя, дай мне колокольчик.

— Где ты видишь дядю?— сердито закричал хозяин. Мать схватила ребенка и пыталась оттащить от меня. Девочка запла-кала.

— Дядя, дядя,— продолжала кричать она, прицепившись к пуговице.

— Дяди нет,— подтвердил я.

Девочка подняла на меня заплаканные глазки и рассмеялась.

— Нету дяди, нету,— залепетала она, хватая меня и за пуговицы, и за нос и ероша мои волосы,— а пуговицы есть. А нос есть. А волосы есть.

Ребятишки, будучи не в силах сдерживать смех, громко захо-хотали. Хозяин был расстроен. В мрачном гневе поднялся он из-за стола. Я поспешил поставить девочку на пол и убе-жал, закаявшись с тех пор посещать семейные дома, так как дети вовсе не были склонны исполнять грозный приказ им-ператора.

Вскоре я убедился, что этого приказа не исполняют и собаки. Произошло это в небольшой лавочке, куда я зашел, чтобы ку-пить хлеба и колбасы. Мне повезло: какой-то помещик, гото-вясь, очевидно, к семейному празднику, закупал большое коли-чество провизии. Некоторые из покупок нравились мне, и я по привычке спокойно перехватывал их по пути из рук продавца в руки покупателя.

Помещику это явно не нравилось. Он злился, но старался ничем не выдавать своей злобы. Увлеченный покупками, я не заметил, как он, выйдя укладывать в повозку очередную партию товара, вернулся в лавку в сопровождении огромной собаки. И вот, только попробовал я перехватить бутылку шипучего вина, как почувствовал, что кто-то с силой давит меня за горло. Я попытался стряхнуть нахала, не тут-то было: огромный пес готов был задушить меня и грозно рычал, теребя мой воротник.

Бороться было бесполезно. Я бросил бутылку и побежал из лавки. Пес долго еще преследовал меня, оторвал полу от моей куртки и до крови искусал ту часть моего тела, на которой де-ржатся штаны.

Это происшествие научило меня остерегаться тех мест, вбли-зи которых находились собаки. Я заметил даже, что не-которые из трактирщиков поспешили обзавестись этими не-приятными для меня животными, и если бы все они оказались настолько же догадливы, я мог бы лишиться послед-ней возможности поддерживать свое существование. Но, к сча-стью, я не могу пожаловаться, чтобы хоть один день оставался без обеда.

Никто, собственно, не мешал мне вернуться в комнату под лестницей дворца, останавливала меня лишь близость импера-тора, который мог каждый день вернуться и что хуже — не обязан был подчиняться собственному своему указу и мог изме-нить его не в мою пользу. Кроме того, в городе мне жилось сво-боднее и веселее, чем во дворце.

Но все-таки, чтобы не порывать окончательно с высшими кругами общества, я посетил дом первого министра. Зная, что в отсутствии императора он вполне заменял особу его величества, я даже предполагал, что он не побоится увидеть меня, но ошиб-ся. Он только чуть-чуть улыбнулся, как бы поощряя мою сме-лость, но в течение вечера ни одним звуком не дал понять, что замечает мое присутствие.

К чести его я все же должен сказать, что во время моего присутствия он разговаривал только о таких предметах, которые могли интересовать меня. Так, он подробно рассказал о суде на-до мной, причем подчеркивал свою роль изобретателя ориги-нального наказания, дав мне понять, что это изобретение сдела-но им исключительно для моей пользы. Насколько это справед-ливо, я судить не берусь.

Он утверждал также, что мои смелые речи помогли ему уло-мать императора отказаться от продолжения войны и прекра-тить массовые казни. В этом тоже может быть некоторая доля правды. Но что было несомненно, так это то, что первый ми-нистр был очень обрадован, увидев меня, и уж во всяком случае не собирался принимать против меня каких-либо исключитель-ных мер, так как он весьма благодушно относился к моему пре-ступлению.

— Мы должны ценить убеждения и верования других, — сказал он,— даже стараемся внушить веру в истинность этих убеждений, но подлинно великий государственный деятель должен быть сам совершенно свободен от них. Сознатель-но считая ложь за истину, если эта ложь полезна нам, сами мы не должны забывать, что все-таки это ложь. Император после многих лет поклонения и власти стал искренне считать себя непогрешимым и всесильным. А что из этого вышло?

Я не мог не оценить первого министра, как хитрого и тонко-го политика, крупными шагами идущего к власти, кото-рую император готов был выпустить из своих ослабевших рук. Каковы были его расчеты и намерения, я, конечно, не мог предугадать, но нельзя было не заметить, что все его распоряжения и приказы, несмотря на внешне благо-надежную форму, содержат в ядре своем скрытое издева-тельство и приводят всегда к обратным результатам. Как мне казалось, он старался раздуть всеобщее недовольство, чтобы в благоприятный момент захватить в свои руки ру-ководство движением, примкнув к недовольным. Но буду-чи беспристрастным, я должен сказать, что не позавидо-вал бы судьбе населения несчастной страны, если она, не заме-тив обмана, попадет в цепкие и тонкие руки этого прожженного политика.

Должен поделиться еще одним наблюдением. Я заметил, что здешние придворные и вообще высшие чины государства дома оказались значительно умнее, чем они были во дворце. Дома они шугали, рассказывали анекдоты, даже изредка посмеи-вались над принятой в стране ложью, но стоило им прийти на торжественный прием или на заседание, как они сразу же становились надутыми дураками. Я отмечаю этот факт потому, что вижу здесь существенную разницу с нравами Великой Британии. У нас наоборот — умнейший оратор парламента дома оказывается игрушкой глупой же-ны, а серьезнейший и справедливейший судья, сняв па-рик, становится весьма ограниченным человеком. Но это дока-зывает только, что если люди и одинаково скроены, то шитье их поручено разным портным: что один считает лицом, дру-гой — изнанкой.

В моем положении человека-невидимки была одна, но очень существенная отрицательная сторона: никто не охранял ме-ня и никто не отвечал за мою безопасность. Что стоило кому-нибудь прикончить меня в глухом переулке,— ведь труп мой никто не потрудился бы даже убрать с улицы, и, конечно, никакой речи не могло быть об ответственности за убийство.

Только моя осторожность, то обстоятельство, что я не поль-зовался два раза гостеприимством одного и того же человека, что я не злоупотреблял своими возможностями, приобретая лишь самое необходимое, чтобы только не умереть с голоду, а также и то, что я не нажил серьезных врагов во дворце, охраня-ло меня.

Но еще большую роль сыграла приобретенная мною за это время популярность.

Не преувеличивая скажу, что после императора я был са-мым известным лицом в стране. Там, где появлялся я, как-то нечаянно скапливалось большое количество публики: ей нрави-лась ловкость, с которой я обрабатывал свою жертву. Чтобы не оставаться в долгу, я старался разнообразить приемы, и полагаю, что после того как я исчез, многие пожалели об отсутствии тех развлечений, которые я доставлял жителям столицы.

В самом деле, разве можно было не смеяться над этим странным невидимым феноменом, который, однако, все превосходно видели. Не один анекдот рассказывали обо мне, конечно, не называя меня по имени. Я сделался как бы живой насмешкой над чудовищными нелепостями уродливого быта страны, лживостью и лицемерием ее пра-вителей.

Мы еще недостаточно ценим смех и его страшную силу. Смех сильнее патетических речей, сильнее самых доказа-тельных убеждений, сильнее приговоров самого строгого су-да. Он вернее уничтожает, чем пули и картечь, виселицы и эшафоты. Нет лучшего средства к победе, чем сделать противника смешным. Под действием смеха не растает ли он, как тает снег, выброшенный из глубокого погреба на лет-нее солнце.

Самим существованием своим как человека-невидимки я окончательно подрывал систему лицемерия и лжи, демонстри-руя всю нелепость этой системы. Я даже заметил, что люди ос-мелели за это время, чаще удавалось услышать искреннюю фразу или протестующий голос. Установленные императором Юбераллии порядки готовы были затрещать под напором на-родного недовольства, но я боялся, что еще раньше затрещат позвонки моей шеи, и все время обдумывал план бегства из страны.

Первый министр, по своему обыкновению ни к кому не об-ращаясь, как-то сказал в моем присутствии:

— Скоро вернется король. Он, наверное, пересмотрит некото-рые указы.

Эти слова звучали, с одной стороны, предупреждением, а с другой — до возвращения императора они гарантиро-вали мне безопасность. И вот я дошел до последней на-глости.

Я не только явился во дворец и обедал за королевским столом, оттеснив для этой цели соперника своего — первого тено-ра королевства, но даже вошел в спальню королевы и располо-жился на ее кровати.

Королева пришла в сопровождении уже знакомой читателю горничной. В хорошем отношении обеих женщин у меня не было оснований сомневаться, и, высунув нос из-под одеяла, я ждал, что они будут делать.

Горничная, заметив меня, громко захохотала. Королева при-крикнула на нее, и обе остановились в дверях. Королева, первая преодолев смущение, сделала шаг вперед и, как бы не замечая ничего, стала раздеваться при помощи горничной. Потом, вы-слав горничную вон из комнаты, она несколько минут в нере-шительности стояла перед кроватью, а потом легла рядом со мной.

Уверяю вас, дорогие мои читатели, что с моей стороны это была всего-навсего остроумная шутка. Прошу вас не делать ни-каких намеков и тем более не высказывать никаких предполо-жений, порочащих честь этой прекрасной и добродетельной женщины.

Как бы то ни было, я провел во дворце всю ночь.

— Берегись, Гулливер,— сказала мне утром короле-ва,— ты становишься слишком дерзок. Скоро приедет ко-роль — не думай, что твои похождения останутся для него тайной.

Это был единственный человек во дворце, не побоявшийся разговаривать со мной после императорского указа. Я поблагода-рил ее за совет и ушел, уверив, что она видит меня в послед-ний раз.

И действительно, случай представился очень скоро.

После долгого перерыва в гавань столицы прибыл корабль из Бразилии, нагруженный солеными огурцами. Как он попал сюда, какова была истинная цель его прибытия, почему он при-был с таким малоценным грузом — все это осталось для меня тайной. Но как бы то ни было, ему была оказана торжествен-ная встреча. Капитан пировал во дворце, и первый министр от имени императора распорядился, в знак особой милости, считать его огурцы бананами. Население набросилось на столь редкостный и экзотический продукт, и капитан, выручив поря-дочную сумму от этой оригинальной коммерции, готовился к отплытию.

Лучшего мне нельзя было ожидать.

Распростившись с городом, поблагодарив первого министра за гостеприимство, выразив при этом надежду, что я вижу его не последний раз, кивнув на прощанье королеве, смотревшей из окон дворца, я отправился к пристани. С собой захватил я толь-ко одно из волшебных зеркал, приобретенное мною в мебель-ной лавке.

К моим появлениям в самых неожиданных местах уже при-выкли. Но береговая стража считала, по-видимому, импе-раторский приказ необязательным для себя и явно чини-ла мне всяческие препятствия. Часовой, сделав вид, что не замечает меня, так, однако, расположился на мостках, что я должен был, чтобы попасть на корабль, или стол-кнуть его или перепрыгнуть через него. И то и другое было не-безопасно,

Остановившись у мостков, я стал терпеливо ждать подходя-щего момента. Ждать пришлось очень долго. Уже подняты бы-ли паруса, а я все стоял и ждал, с каждой минутой теряя на-дежду на спасение.

Не знаю, удалось ли бы мне использовать этот единствен-ный удобный для бегства момент, если бы не произошло то, чего я больше всего боялся: громогласный сигнал возвестил о прибытии императорского фрегата.

— Император прибыл! Император прибыл!

Волнение охватило всех. Часовой вытянулся во весь рост и взял на караул.

Я проскользнул мимо него и одним прыжком очутился на палубе корабля.

Долго бы мне пришлось объяснять капитану причину моего неожиданного и непрошеного появления, если бы не пре-дусмотрительно сохраненное мною золото. Оно было красно-речивее всяких слов, и я был принят на корабль в качестве пас-сажира.

Через полчаса я сидел в капитанской каюте, пил грог и рас-сказывал о своих приключениях.

Первые дни пребывания на корабле я часто забывал, что власть императора Юбераллии не распространяется на это судно, и серьезно продолжал считать себя невиди-мым.

Так, обедая за общим столом, я предпочитал, не ожидая, ког-да мне подадут тарелку, выхватывать первую попавшуюся из рук поваренка, пил эль из стакана, который наливал для себя капитан, не отвечал на обращенные ко мне вопросы, раздевался на палубе при всех и на ночь часто занимал чужую койку. Все эти странности, происхождение кото-рых было известно, доставили экипажу корабля немало веселых минут.

Имевший какие-то секретные поручения корабль нескоро пристал к берегам Великой Британии. Я принужден был до-вольно долго путешествовать на нем, посетив при этом еще не-которые страны, о которых обещаю рассказать вам, мой чита-тель, есДи вы благосклонно примете эту правдивую и бесхитро-стную повесть.

Эпилог

Гулливер возвращается на родину. Встреча с семьей и друзьями. Рассказами Гулливера интересуются го-сударственные люди. Возможность заимствования Великобританией порядков лучшей из стран. Мнение Гулливера.

27 сентября 1732 года корабль наш прибыл в Великобританию. Не могу описать того радостного чувства, с которым встретил я берега своей зеленой родины. Я горел нетерпением поскорее сойти на родную землю и даже недостаточно тепло попрощался с капитаном, о котором до сих пор вспоминаю с чувством вели-чайшей признательности.

Не буду также останавливаться на описании радости моего семейства, увидевшего меня в полном здравии, и восторга, с ко-торым я встречен был друзьями и соседями. Священника, быв-шего виновником моего неожиданного отъезда, уже не было в местечке: он уехал, получив епископскую кафедру, которой и добивался. Теперь моя особа уже не могла интересовать его. По от>езде моем он обратил свою злобу на лошадей, оставленных мною в конюшне, и этим несчастным животным пришлось рас-плачиваться вместо меня. Они погибли в жестоких мучениях за нарушение законов церкви, не признававшей за животными права быть лучше человека.

Бедные гуигнгнмы. Презренные еху в лице недостойного своего сана служителя церкви отомстили вам за ваше нравст-венное превосходство.

Друг мой Эдвард Джонс, узнав о моем прибытии, в тот же день поспешил навестить меня. Он упрекал меня лишь за из-лишнюю поспешность, с которой я отрезал себе возможность возвращения на землю, хотя, по его словам, в этом и не было надобности. Шериф не мог арестовать капитана корабля, нахо-дящегося на своем посту, без специального приказа портовой администрации.

Больше всего Джонс жалел о том, что благодаря моей по-спешности ему не удалось побывать в лучшей из стран.

— Я построил новый корабль,— сказал он,— мы еще отпра-вимся с вами в дальнее плавание.

Как я и предполагал, материальный ущерб сэра Джонса был полностью возмещен ему моей супругой.

Рассказы мои о лучшей из стран мира и о порядках, в ней господствующих, возбудили всеобщий интерес. Паломники толпами приходили послушать меня. Невозможность каждому сотый раз повторять одно и то же и заставила меня написать эту книгу, как дополнение к моим первым четырем путе-шествиям.

Но не всех влекло ко мне только праздное любопытство.

Рассказами моими заинтересовались многие государственные люди Великобритании, занимающие и по сей час важней-шие посты в правительстве его величества, и видные чле-ны парламента. Слушая мои рассказы, они всерьез заду-мывались над тем, нельзя ли ввести, в обычаи нашей страны некоторые кажущиеся им несомненными достиже-ния правительства Юбераллии в деле управления государ-ством.

Так, многим нравился обычай преступников добровольно яв-ляться на суд императора. Нравился и обычай добровольных подарков государю и отсутствие в этой стране необходимости с трудом выколачивать налоги. Я не замедлил объяснить им ис-тинный смысл этой добровольности, но мои объяснения ни-сколько их не разочаровали.

Многие хвалили императора за смелость, проявленную им в деле уничтожения книг, хотя считали сожжение крайней мерой, довольствуясь на первое время полным запрещением книжной торговли.

Но что нравилось всем и безусловно — это всемогущество законной власти Юбераллии, способной сделать злого — до-брым, больного — здоровым, голодного — сытым, безобразно-го — красивым, бездарного и тупого — гениальным, все во-обще видимое — незримым, а все существующее только воз-можным и то лишь в зависимости от усмотрения его величест-ва короля.

Не скрывал я, какими путями достигалось это всемогущест-во, не скрывал я, что система, принятая в Юбераллии, привела к полному обнищанию страны и даже к отупению ее жителей, не скрывал и того, что я оставил страну в далеко не блестя-щем состоянии,— государственных людей все это мало беспоко-ило, и ничего, по их мнению, не говорило о непригодности са-мой системы.

При этом одни видели причину неудач в недостаточном по-нимании населением лучшей из стран мудрых забот своих вла-стителей.

— Если бы население Юбераллии от чистого сердца отдава-ло себя и свое имущество в бесконтрольное распоряжение пра-вительства, страна процветала бы. Но ведь они лгали каждым своим шагом, и справедливо, что нищета и голод были возмез-дием за эту ложь.

Другие не придавали никакого значения искренности поддан-ных: пусть будет и ложь, только бы повиновались. Важно, гово-рили они, чтобы правительство правильно понимало нужды страны и направляло все силы к мирному процветанию, а не увлекалось мечтами о завоевании всего мира.

Один из крупнейших государственных деятелей, бывший первый министр, потерявший популярность после од-ной из кровопролитнейших войн, которой он был одним из вдохновителей, рассчитывает даже приобрести снова^— по-терянную власть и влияние путем полного заимствования системы управления Юбераллии. В речах и докладах он не перестает доказывать, что эта система в быстрейший срок сделает наше отечество могущественнейшей из де-ржав мира.

Он считает только, что единство чувств и мыслей, требуемое этой системой, может быть достигнуто и без выселения представителей низших рас, так как сам он вряд ли бы смог, подобно мне, доказать при дворе императора Юбе-раллии отсутствие в своей крови нежелательных примесей. Он полагает, что, избежав некоторых ошибок великого им-ператора лучшей из стран, мы достигнем также и того земного рая, о котором этот величайший, по его мнению, деятель толь-ко мечтал.

Не думаю, чтобы этому бывшему политику удалось убе-дить представителей низших сословий королевства в пре-имуществах этого нового Эдема, в котором им, как и их товарищам в лучшей из стран, пришлось бы, подобно Адаму в старом Эдеме, только фиговым листком прикрывать свою наготу.

Огромным успехом пользовалось волшебное зеркало, приве-зенное мною из Юбераллии. Кто только ни стремился посмот-реться в него! Потерявшие красоту и голос актрисы, депутаты, забаллотированные на выборах, потерпевшие крах банкиры, проторговавшиеся купцы, чиновники, отданные под суд за взят-ки, вожаки партий, потерявших влияние, побежденные полко-водцы, министры, получившие отставку, изгнанные своими народами короли. Все они, глядя в это зеркало, не могли понять, благодаря какой несправедливости потерпели они удары судьбы, и с новой силой возгоралась в них надежда вер-нуть утраченное. Не отказывались от утех, доставляемых зер-калом, и лица, к которым судьба покамест была благосклон-на. Судья, глядя в него, считал себя неподкупным, писа-тель — талантливым, военный — храбрым, политик — дально-зорким, философ — мудрым, аббат — святым, разврат-ник — нравственным, лентяй — трудолюбивым. Я не говорю уж о неодушевленных вещах — и те, отразившись в зеркале, приобретали недостающие им качества, соответственно повыша-ясь в цене.

Я очень жалел, что не вывез десятка два подобных зеркал, потому что от покупателей у меня не было отбоя.

Кто только ни мечтал приобрести это восьмое чудо вселен-ной! Старьевщики, торгующие поношенным платьем, издатели книг, отвергнутых читателем, банки с бронзовым вексельным портфелем, директора компаний с дутыми капиталами, лидеры партий, не выполнивших обещаний избирателям, пра-вительства, выпускающие неполноценную монету,— все они наперебой осаждали меня и предлагали довольно-таки почтен-ные суммы.

Многие всерьез полагали, что если снабдить подобными зер-калами каждого из жителей страны, то всеобщее благосостояние наступит сразу и безо всяких переворотов. В этом я не разу-верял никого и за крупную сумму продал зеркало одной из фабрик, до сих пор старающейся раскрыть секрет изо-бретения.

Долго не мог я отвыкнуть от усвоенного мною в Юбераллии способа выражения мыслей и часто называл предметы не теми именами, которых они заслуживали. Так,

бессовестных людей я называл дипломатами, бомбардировку мирных городов — демонстрацией, завоевание небольших государств — экспедицией, шпионаж — информацией, грабеж — налоговым обложением, разбой — колониальной политикой. Я называл также трусость — осторожностью, бегство — переменой позиции, экзекуцию — убеждением, голод — отсутствием аппетита. Привычка эта оказала мне немалую пользу в беседах с госу-дарственными людьми. Пользуясь этим языком, мы прекрасно понимали друг друга и даже могли высказывать вслух самые сокровенные мысли.

Но матросы и докеры, с которыми я сталкивался по профес-сии капитана дальнего плавания, фермеры и батраки, с которы-ми имел дела по имению, громко хохотали надо мной, когда я пытался объясняться с ними на этом языке.

Эти грубые и простые люди усвоили себе противоположную привычку. Так,

обыкновенную торговлю они называли грабежом, хозяина — кровопийцей, работу — каторгой, свое имущество — барахлом, полицейского — фараоном, парламентские дебаты — брехней. Признаться, этот язык больше нравился мне. Он напоминал по своей ясности и недвусмысленности мудрое красноречие гуигнгнмов.

Фермер, спасший меня в лесах далекой Юбераллии, которого я несправедливо принял за еху, научил меня иначе, чем прежде, относиться к подобным ему людям и уметь сквозь показную грубость и грязь находить в них золотое сердце.

И когда человеческая злоба, тупость, хитрость, алчность, мра-кобесие и ложь, прикрытые лицемерием и ханжеством, чересчур раздражали меня и грозили очередным припадком мизан-тропии, — только к этим людям обращался я теперь за сочувствием и пониманием и всегда находил его.