Пятое колесо, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1876 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 151 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛАСА.

Томъ XVII.
Пятое колесо.— Былые гусары.— Избушка на курьихъ ножкахъ.— Сенатскій секретарь.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.

Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1896

ПЯТОЕ КОЛЕСО.

РОМАНЪ.

Худое колесо громче скрипитъ!
(Пословица).

I.

На углу кривого, глухого переулка и площадки, скверно вымощенныхъ, противъ церкви Успенія Богородицы, убого пріютился маленькій деревяный сроватый домикъ. Обвалившіяся кое-гд доски обнажили срубъ, черный и загнившій, окна покосились… Ворота съ калиткой и заборъ, покачнувшись и повиснувъ къ сторон улицы, были подперты въ двухъ мстахъ толстыми бревнами. Дв желтыя жестянки на столбахъ воротъ гласили: одна — что этотъ домъ принадлежитъ мщанину Сивцову, другая — свободенъ отъ постоя.

Внутри ветхаго домика, въ трехъ комнатахъ, съ кисловато-дохлою атмосферой, жилъ едосй Иванычъ Сивцовъ, съ женой и двумя сыновьями, Петромъ и Павломъ.

Сивцовъ былъ высокій и худощавый блондинъ, съ просдью и маленькою плшью на маковк, лтъ сорока, бывшій крпостной богатаго барина, вышедшій на волю въ качеств двороваго человка, не воспользовавшись при этомъ ни клокомъ земли. Крестьяне той деревни, изъ которой онъ былъ когда-то взятъ во дворъ, получили, по уставной грамот, полторы десятины на душу, а ‘едошка’ получилъ только, да и то случайно, барскіе срые съ лампасами брюки изъ аглицкой матеріи и желтую фуляровую жилетку… На счастіе едошки, онъ, будучи взятъ ‘во дворъ’, попалъ подъ команду стараго дворецкаго, который началъ кормить его ежедневно десятками колотушекъ и затрещинъ, но за то и обучилъ всему на свт… едошка чрезъ десять лтъ умлъ читать и писать, умлъ орудовать въ оранжереяхъ съ цвтами и въ огородахъ съ овощами, умлъ играть на гитар, умлъ пть на клирос обдню и всенощную, и, кром того, читать изрядно Апостола, и, наконецъ, главное — умлъ скроить и сшить всякое платье.

Наконецъ, этотъ едошка, когда сталъ едосемъ, умлъ — умть!.. Со дня и часа, когда онъ узналъ отъ станового пристава на деревн и отъ батюшки въ храм, что ‘вышла воля’, онъ двинулся изъ деревни, имя только одно право неотъемлемое — итти въ барскихъ брюкахъ съ лампасами на вс четыре стороны. Но бда была въ томъ, что у вольнаго, но безземельнаго едося уже была жена и двое мальчишекъ. Съ этого дня и часа онъ перепробовалъ вахлять все, что только даетъ въ руки и въ ротъ кусокъ хлба. Всякое дло онъ перенималъ быстро и вахлялъ изрядно, ни хорошо, ни дурно. Онъ былъ убжденъ, думалъ и говорилъ, что ‘все можно сдлать, только постараться’.

И вотъ, занимаясь всмъ и ничмъ въ особенности, прежній едошка сталъ едосй Ивановичъ Сивцовъ, московскій мщанинъ и домовладлецъ. Его знакомая и пріятельница, просвирня приходской церкви Успенья, постригшаяся вдругъ въ монастырь, продала ему домикъ свой за тысячу рублей въ разсрочку на десять лтъ.

Хозяйка, жена его, маленькая, толстая, но легкая на подъемъ, орудовала по хозяйству и сновала по дому и по двору, переходя и зиму и лто въ одномъ и томъ же плать, отъ полымя раскаленной русской печки, гд варился обдъ, прямо на морозъ, въ ледникъ или въ сосднюю лавочку. Хозяинъ сидлъ въ углу горницы и соплъ надъ починкой замка дверного, или гитары, или картуза.

Но это были минуты отдыха, а не работы. Работа, которою онъ теперь жилъ, было временное званіе причетника, за болзнью дьячка его прихода. До замны дьячка Сивцовъ жилъ исключительно портняжествомъ, но безъ вывски… ‘Такъ! Кто что дастъ сшить!’ Въ день выздоровленія дьячка Сивцовъ предполагавъ наняться конторщикомъ въ магазинъ или поваромъ въ клубъ… А то опять портняжничать…

— Мы не пропадемъ, говорилъ онъ.

Жена изо всхъ занятій своего едося Иваныча предпочитала портняжество, ибо отъ этого ремесла и двое ихъ мальчишекъ, Петька и Пашка, бывали одты. Правда, что у любимца отцова Петьки была суконная куртка черная съ зелеными рукавами. Да вдь даровому коню въ зубы не смотрятъ.

Два мальчугана, Петька и Пашка, были удивительно похожи. Многіе думали, что братья близнецы по рожденію. Оба одного роста, оба свтловолосые, блые и румяные, что называется блобрысые, пухлые въ щекахъ и съ полнотой въ тл, свидтельствующею о попеченіи матери, выражавшемся всегда въ кормленіи. Какъ кормила она ихъ по рожденіи грудью до полутора года чуть не ситомъ, такъ кормила и теперь что называется ‘на убой’, въ особенности Пашку-любимца.

Пашка, младшій сынъ, былъ немного прытче брата, развязне, словоохотливе съ чужими, озорне съ сосдними ребятами, и поэтому конечно больше куралесилъ и дома.

Петька былъ угрюме, неповоротливе, будто степенне и тише, но въ сущности лниве и по нраву мечтатель. Онъ былъ любимцемъ отца потому только, что любилъ музыку. Когда отецъ игралъ на гитар, Петька сидлъ смирно. Проворный Пашка, наоборотъ, никогда вынести не могъ музыки и спасался отъ нея вонъ изъ дому, а прежде, лтъ двухъ отъ роду, онъ даже начиналъ завывать отъ гитары отца благимъ матомъ, какъ собака воетъ отъ фортепіано.

едосй Иванычъ считалъ своего Петю умне брата, глубокомысленне, и возлагалъ на него вс свои надежды въ будущемъ. Ни слова не говоря жен, мщанинъ ршилъ,— что Пет не быть мщаниномъ.

‘Есть такія двери, чрезъ которыя пройдя, всякій мужланъ выходитъ въ господа и генералы!’ соображалъ и мечталъ Сивцовъ.

И вотъ въ эти-то двери онъ твердо ршилъ направить своего Петю, глубоко вря, что со временемъ будетъ у него сынъ баринъ, такой же, каковъ былъ его собственный баринъ, отъ котораго онъ при выхожденіи на волю получилъ аглицкіе брюки. Разумется, дло это отлагалось до того времени, когда Пет минетъ 11 или 12 лтъ. А пока Сивцовъ училъ уже сына грамот, заставлялъ читать Апостола,— заставлялъ писать по линейкамъ.

Сначала мать не обращала вниманія на эти уроки и не думала о томъ, зачмъ собственно мужъ своего любимца пытаетъ грамотой, совсмъ человку не нужною ‘ли на какого дьявола’. Самъ Петька не очень былъ радъ, что любовь или предпочтеніе къ нему отца выражается въ обученіи грамот.. Къ тому же и усвоивалъ мальчуганъ грамоту туго и съ трудомъ. Пашка былъ очень доволенъ, что не учился, хотя,прислушиваясь въ зимніе вечера къ ученію брата и объясненіямъ отца, понемногу выучился тоже, и не хуже брата.

Однажды, когда Пашка случайно похвастался предъ матерью своими познаніями, прочитавъ ярлыкъ на банк варенья, Сивцова диву далась и руками развела.

— Да какъ же это ты, Паша… Вдь тебя тятька не обучалъ.

— А я, мамка, про себя обучился… Слухаючи.

— Какъ про себя?.. Коли охота у тебя была, сказалъ бы, тятька бы и тебя сталъ учить… Скажись ему…

— Какая охота. Эвося! Что ты! воскликнулъ Пашка, отмахнувшись обими руками и даже шарахнувшись отъ матери.

— Такъ почему же обучился, коли охоты не было?

— Съ тоски! Отъ одури, что ль?..

И Пашка объяснилъ, что онъ волей-неволей выучился читать ‘про себя’, ибо по цлымъ часамъ ‘слухаючи’ то, что вколачивалъ отецъ братишк, его такая одурь брала, что онъ нехотя все запоминалъ.

Это открытіе подйствовало на мать, но не имло никакого значенія въ глазахъ самого Сивцова. Онъ не поврилъ, что Пашка выучился ‘отъ одури’ и ‘про себя’, и проврять познаніе младшаго сына даже не сталъ…

— Гд ему выучиться! Все вретъ. Ему бы вотъ въ бабки играть, да на заборахъ штаны рвать.

Наконецъ минуло Петьк 13 лтъ, а Пашк 11, Пашку отецъ отдалъ въ обученіе, ради угомона, чтобы не свертлся мальчишка совсмъ отъ праздности и озорства. И сталъ Пашка паренькомъ въ мелочной лавк, на побгушкахъ и на посылкахъ.

— Покудова! сказалъ Сивцовъ.— А тамъ видно будетъ, въ какое мастерство его опредлить.

Петьк, любимцу, выпала совсмъ иная доля.

Его свезли въ ‘емназію’, сшили ему мундиръ со свтлыми пуговицами и съ серебрянымъ воротникомъ и форменную шапку. День, въ который Петя въ первый разъ облачился въ мундиръ и пошелъ въ гимназію — былъ одинъ изъ счастливйшихъ дней въ жизни Сивцова.

Онъ видлъ любимца-сынишку на той дорог, гд т двери, чрезъ которыя проходятъ въ баре и генералы.

Мать вздыхала и молчала. Но если бъ у нея спросить, что она мыслитъ или чувствуетъ, то, вздохнувъ, она не съумла бы отвтить ничего.

Смутно ей казалось, что оба парня сына не на мст. Отдать бы ихъ къ сапожнику, къ портному, ну, хоть вотъ поблагородне, къ кондитеру, что ли, гд и конфекты и пряники длаютъ.

Лавочникъ, къ которому поступилъ Пашка, былъ пузатый и сдобный мщанинъ съ круглою русою бородою и ласковыми блыми глазами. Онъ постоянно, безъ видимой причины, улыбался всему и всмъ, и знакомымъ, и покупателямъ, и даже полицейскимъ, которые забирали товаръ въ кредитъ, но безъ записи въ книжки.

Хозяинъ, Кузьма Ильичъ, обращался съ Пашкой серьезно, приказывалъ кратко, едва шевеля губами, односложно и однозвучно, но не замучивалъ зря, не дрался, даже и не ругался…

— Не звать. Не звать, паренекъ. Добги-т-ко, паренекъ… Отпусти-т-ко, два фунта, паренекъ… Погляди-т-ко, паренекъ, повторялъ хозяинъ однимъ и тмъ же тономъ день-деньской…

— Эхъ, паренекъ, опростоволосился, наболванилъ, сдурилъ, замчалъ хозяинъ, вздыхая, но даже не досадливо, и какъ бы обращаясь не къ Пашк, а къ судьб или велнію Божьему.

Только разъ перемнилось у хозяина лицо, измнился и толосъ, и онъ сказалъ Пашк:

— Ну, паря, въ другой разъ я теб за такое столько вихровъ надеру, что на волосяной матрацъ хватитъ.

Да и была причина. Пашка, отпуская керосинъ, пролилъ, поджогъ пролитое, чуть самъ не сгорлъ и чуть лавку съ товаромъ не спалилъ.

Когда Сивцовъ навдывался повидать Пашку, спросить, доволенъ ли имъ хозяинъ, что случалось рдко, то лавочникъ отзывался кратко…

— Ничего, навыкаетъ. Полагать надо, прочный парень.

‘Прочный’ означало, что въ Пашк прокъ будетъ, что онъ выйдетъ въ прикащики, а тамъ гляди и свою лавку откроетъ, какъ завсегда бываетъ.

II.

Пашк дло лавочное нравилось и онъ скоро совсмъ обошелся. Его подвижному и прыткому нраву было не мудрено проводить день-деньской на ногахъ, встрчать и провожать всякій народъ, отвшивать, отрзать, отмривать, отругиваться и отшучиваться, и вообще служить. Кормилъ его хозяинъ хорошо, въ волю, сколько влзетъ, всякую провизію, которая начинала портиться, хозяинъ позволялъ съдать, и самъ конечно помогалъ.

— Все равно собакамъ бросать. Упиши, паренекъ.

И Пашка уписывалъ за об щеки и рыбу ‘съ духомъ’, и, зелененькій творогъ, и медъ съ ‘отдачей’, и ветчину съ червячкомъ, и все, что было не годно въ продажу, но было не смертельно.

За это же время Петька сидлъ на лавк въ гимназіи, но его вс звали уже по фамиліи, и онъ скоро привыкъ отвчать на зовъ, хотя сначала ему казалось диковинно, что его уже зовутъ какъ отца его: Сивцовъ.

Уроки мальчуганъ училъ съ трудомъ, отецъ помочь много не могъ, ибо ‘пошла матерія’, которой онъ и самъ не осиливалъ: едосй Иванычъ только наблюдалъ, чтобы сынишка зубрилъ уроки, но выучилъ ли онъ заданное, когда идетъ, въ гимназію, или нтъ, и какъ выучилъ — этого мщанинъ знать не могъ. Черезъ два мсяца Петька отсидлъ уже раза четыре въ карцер.

Сивцовъ всполошился и сходилъ въ гимназію справиться, но объяснился онъ больше со швейцаромъ, а не съ начальствомъ. Швейцаръ, старый солдатъ, за двугривенный все разузналъ и разсказалъ Сивцову:

— Балы его совсмъ дрянные. Двоекъ много по всмъ предметамъ, есть и единицы. Вы его дома ожгите, совтовалъ швейцаръ.— Наши взысканья казенныя, только вдь для одного страха. Ими лниваго не проймешь. Вы дома розгами его жиганите разочка два въ мсяцъ. Вотъ и наладится все…

Но Сивцовъ, объяснившись съ сынишкой, не жиганулъ. его, а загрустилъ. Мальчикъ клялся, что не можетъ ничего сдлать. Выучитъ урокъ, идетъ, знаетъ, а начнетъ учитель спрашивать, выходитъ что онъ ничего не знаетъ.

— Придираются! думалъ Сивцовъ.— Будь дворянинъ, либо купца богатаго сынъ — была бы другая совсмъ матерія.

Петька уврялъ, однако, что его товарищи такого объ немъ мннія, что онъ прилеженъ, да тупъ. Надзиратель это имъ и ему объяснилъ.

— Охота есть, да мозговъ мало! сказалъ Петька, передавая слова надзирателя. При этомъ онъ спросилъ у отца, что такое мозги?

— Въ голов они — мозги.

— Да что оно собственно… И сколько ихъ должно быть въ голов? Дюжина, что ль, аль боле…

Сивцовъ долго глядлъ сыну въ лицо, но ни слова не отвтилъ, а затмъ подумалъ и сказалъ:

— Ничего. Обойдется!

Почти каждую субботу, вечеромъ, Петька ходилъ въ лавку за братомъ и оба шли ночевать домой. Воскресенье проводили они вмст, передавая обоюдно впечатлнія недли. И въ итог бесдъ была зависть одного брата къ другому.

Одинъ изъ двухъ смутно сознавалъ, что его доля хуже, что ему досталась по милости отца горькая чаша, которую онъ только началъ отпивать отъ краевъ, а дна ей не видно.

Этотъ завистникъ былъ ‘емназистъ’, любимецъ отца. Разумется, едосй Ивановичъ, подслушивавшій говоръ сыновей и угадывавшій ихъ тайные помыслы, усмхался многозначительно и думалъ про себя:

‘Будь у меня деньги, я бы васъ обоихъ въ люди направилъ, а не въ мужики’.

Сивцовъ много и часто думалъ теперь о томъ, какъ выручить младшаго сына изъ ‘побгушекъ и лавочныхъ пареньковъ’. Онъ не хотлъ, чтобы Павелъ оставался въ овощной лавк, и ужъ если нельзя его опредлить въ гимназію по его малограмотности, то по крайней мр отдать его въ обученье мастерству. Жена настаивала тоже на выбор боле благороднаго ремесла для сына — къ часовщику или къ кондитеру. Для нея почему-то часы и конфекты представлялись всегда особенно хорошими предметами… Особенно конфекты. Несомннно, что Павелъ вышелъ бы изъ міра москательныхъ и бакалейныхъ товаровъ въ міръ сладкихъ печеній или часовой механики, но судьба не захотла этого.

Однажды не старый и никогда не болвшій въ жизни едосй Иванычъ пришелъ домой, жалуясь на страшную боль въ груди. Чрезъ три дня онъ былъ безъ памяти, и по совту сосдей жена ршила, скрепя сердце, свезти его въ больницу…

Черезъ дв недли посл этого, придя навстить мужа, женщина узнала, что ей предлагаютъ за мужа хорошія деньги, если она отдастъ его на взрзъ докторамъ.

— Оченно ужъ имъ любопытно его нутро! объяснилъ ей отставной солдатъ, прислуживавшій въ больниц.

— Да коли взржутъ — да онъ помретъ? вопросила женщина.

— Да онъ ужъ у покойникъ! Что ты дура. Аль ты думала онъ жить можетъ? У него пречудная болзнь была. Другой бы въ одинъ день померъ, а онъ дв недли упирался…

Женщина не согласилась на взрзъ мужа. Поэтому его взрзали безъ ея вдома и прочитавъ надъ нимъ замчательную лекцію студентамъ, возвратили ей уже ‘потрошеннаго’.

Смерть Сивцова поставила вдову съ дтьми въ трудное положеніе. Весь доходъ на прожитокъ состоялъ въ томъ, что онъ вырабатывалъ, будучи мастеромъ на вс руки. Прежде всего приходилось продавать не оплаченный еще вполн домъ, брать старшаго сына изъ гимназіи и итти жить въ наемную квартиру.

Но судьба помогла… Бездтная вдова генеральша, жившая по сосдству, узнавъ объ участи семьи Сивцова, явилась на помощь, предложивъ взять къ себ Петю и платить за него въ гимназію. Вдова согласилась и, продавъ домикъ, перехала въ нанятый уголъ. Пашка, конечно, остался у лавочника, но уже и жилъ у него въ качеств настоящаго батрака, т. е. помимо прежняго дла мелъ полы и здилъ съ бочкой за водой. Черезъ полгода барыня ухала въ Малороссію, но взяла съ собой и Петю, общая не оставлять его, обучать и въ люди вывести.

Барыня была добрая. Помимо Пети, у нея была на воспитаніи двочка изъ цыганокъ, были три удивительныя кошки, шесть собакъ, канарейки, блки и попугай. Были и три компаніонки…

Сивцова прожила пять лтъ посл мужа и видла какъ изъ Пашки вышелъ отличный прикащикъ, смышленый, толковый, порядливый.

— Просто золото парень! говорилъ про него лавочникъ, и уже платилъ золоту десять рублей въ мсяцъ. Если бы Пашка былъ пожадне, то потребовалъ бы у хозяина и получилъ бы вдвое больше.

Старшаго сына Сивцова уже не увидала. Она умерла, зная, однако, что ему не только не худо у генеральши, но даже отмнно хорошо какъ.

III.

Прошло всего восемь лтъ, и однажды осенью въ овощную лавку явился незнакомый молодой баринъ, въ сромъ пальто, худощавый и блдный, и спросилъ Павла Сивцова.

Прикащика въ лавк не было, онъ отлучился по длу на Козье Болото.

— Вамъ, господинъ, на что нуженъ Павелъ едосичъ? спросилъ у пришедшаго молодой парень изъ-за прилавка.— Нужно видть…

— По торговл… Тамъ самъ хозяинъ дома.

— Нтъ. Мн нужно по особому длу, свысока отозвался баринъ.— Я зайду вечеромъ опять.

И онъ ушелъ.

Это былъ Петръ Сивцовъ, прибывшій наканун въ Москву.

Сивцовъ, окончивъ курсъ въ губернской гимназіи, пріхалъ въ Москву поступать въ университетъ. Благодтельница барыня, взявшая его на свое попеченіе, продолжала озабочиваться его судьбой неослабно и упрямо. Еслибы не эта женщина, добрая, простодушная и далеко не энергическая, но упрямая, то Петръ давно бы уже бросилъ ученіе. Еще въ четвертомъ класс его брало сомнніе, осилитъ ли онъ ту грамоту, чрезъ которую въ ‘люди’ выходятъ. Онъ уже сознавалъ ясно, что много силъ потрачено имъ въ борьб съ недающеюся наукой или дающеюся съ бою. Онъ видлъ, что его товарищи идутъ и подвигаются легко, гораздо легче, чмъ онъ. Иной товарищъ учитъ полчаса тотъ урокъ, надъ которымъ онъ, Петръ, сидитъ три и четыре часа. А знаетъ онъ его хуже товарища.

Въ пятомъ класс онъ остался на второй годъ, и затмъ, при переход въ шестой, ему предлагалъ богатый помщикъ мсто управителя огромнаго имнія, съ большимъ жалованьемъ.

Когда Петръ заявилъ, что онъ въ сельскомъ хозяйств отчего не смыслитъ, то помщикъ хохоталъ, говоря:

— То-то и дорого. Воровать не будешь. Ты знаешь ли,другъ любезный, что значитъ: а-гро-немъ?

— Знаю! Это греческое слово и…

— Ну тамъ греческое или персидское, мн все едино. А знаешь ли, какъ его по-русски перевести надо?

— Нтъ. Дайте подумать.

— Зачмъ! Я теб переведу. Агрономъ значитъ: разоритель. А ты коли ничего не смыслишь въ агрономіи, то, стало, воровать не будешь и мудрить не будешь и стало и меня не разоришь.

Петръ почти согласился… Но барыня благодтельница уперлась… Какъ же это? Шесть лтъ какъ она поршила и ждетъ, что Петръ будетъ студентомъ и на службу поступитъ, а тутъ вдругъ въ управители имнія онъ пойдетъ и съ званіемъ мщанина останется. И Сивцовъ продолжалъ лямку тянуть и дотянулъ ее до университета. Но эта лямка потерла ему бока, да и ни одни бока. А потерла разумъ и сердце.

За это же время братъ Пашка былъ уже давно въ лавк Павломъ едосичемъ и уже не бгалъ на посылкахъ, а самъ гонялъ и за вихры дралъ двухъ мальчугановъ, взятыхъ хозяиномъ въ обученье. Павелъ былъ правая рука хозяина да и пожалуй ‘об’ руки, такъ какъ лавочникъ не въ мру раздобрлъ, облнился и улыбался на встрчу покупателю уже не добродушно, а сонливо. Извстный кушъ, скопленный и лежащій мирно въ банк, сильно усыплялъ лавочника.

Павелъ Сивцовъ со своей стороны бойко, честно и со смкалкой велъ дло хозяина, но уже начиналъ подумывать и о себ… Онъ скопилъ изъ жалованья малую толику денегъ, да отъ покойной матери имлъ триста рублей. Вс поставщики лавочника его любили и уважали. Вс знали, что лавка облнившагося мщанина только и держится что прикащикомъ. И вс они, будто сговорясь, совтывали молодцу ‘отойти и свое заведеніе открыть’, причемъ, конечно, общали свой кредитъ въ волю… Но такъ прошло боле года… Павелъ Сивцовъ колебался. Мысль начать свое дло конечна пріятно щекотала самолюбіе, и ему не разъ слышалось во сн, что его будто кто-то называетъ ‘хозяинъ’. Но боязнь почина брала верхъ. Павелъ по натур ненавидлъ ‘журавля въ неб’.

‘А ну, прогоришь? Послднія деньжата ухнешь, и ступай опять въ прикащики къ новому хозяину, злому иль пьяному. Этотъ, по крайности, добрый и ласковый’.

IV.

Прикащикъ, узнавъ теперь, что его спрашивалъ какой-то баринъ, котораго никто прежде въ лавк не видалъ никогда, удивился.

— Худой такой! Не старый… Лтъ тридцать, а то и меньше. Изъ себя тощій и желтый. Словно изъ больницы выписался.

Такъ описали барина мальчуганы лавки.

— Не знаю, гадалъ прикащикъ.— Кто бы такой? Никакихъ, дловъ у меня въ Москв съ господами нтъ. Зайдетъ опять — узнаемъ, а не зайдетъ — Богъ съ нимъ.

Однажды около полудня, Павелъ, перетаскавъ съ дрогъ въ лавку много мшковъ съ мукой, собирался уже обдать, въ сосдней съ лавкой горниц. Онъ ругалъ одного мальчугана за разсыпанный при отпуск покупателю крахмалъ, когда, въ лавку вошелъ тотъ же молодой, худощавый господинъ и спросилъ Павла Сивцова.

Павелъ вышелъ, глянулъ на вошедшаго господина и хотлъ уже сказать: Чего прикажете…

— Паша… выговорилъ господинъ и протянулъ руки.

Павелъ Сивцовъ стоялъ истуканомъ. Ему что-то мерещилось, чего онъ и понять не могъ. Что-то знакомое въ чемъ-то совсмъ не знакомомъ… А отъ слова ‘Паша’ екнуло въ сердц! Онъ еще ничего не сообразилъ, когда пришедшій уже обнялъ и цловалъ его.

— О-охъ… Петя… Господи! заоралъ прикащикъ на всю лавку и, обхвативъ брата въ свои здоровыя лапы, прижалъ, его крпко къ своему тулупу, забывъ, что онъ весь выпачканъ въ мук.

— Охъ, измаралъ я тебя… забормоталъ онъ, красня какъ двица.— Иди. Иди сюда вотъ, въ горницу, затормошился онъ, потянувъ брата за руку.

Оба вошли въ маленькую горницу и мгновенье молча оглядывали другъ друга съ видимымъ любопытствомъ.

‘Мужикъ совсмъ!’ подумалъ одинъ.

‘Бариномъ выглядитъ!’ подумалъ другой.

— Ну какъ ты, Паша? Какъ поживаешь…

— Ничего. Слава Богу. Ты какъ? Откуда? На долго ли? Что длаешь?

Братья услись у столика и засыпали другъ друга вопросами. Наконецъ все было сказано, повдано, объяснено.

— Стало быть, будешь ты теперь въ новерситетъ ходить. такъ! Ну, а потомъ что же?..

— Потомъ? Не знаю… Видно будетъ…

— Отчего жъ ты такъ похудалъ? Хворалъ, что ль?

— Ни разу. За вс годы, что мы не видались, только разъ у меня нога болла, оступился и вытянулъ жилу. Голова вотъ болитъ часто.

— Голова. Отчего? Отъ ученья, небось.

— Нтъ, разсмялся Петръ Сивцовъ.— Просто мигрень… т. е. просто… какъ бы сказать… нервныя боли.

— Нерваны… Какъ то-ись?.. удивился Павелъ.

Петръ смолчалъ и потупился, затмъ, не отвтивъ брату, онъ выговорилъ:

— Ты когда свободенъ бываешь?..

— Къ полуночи, иногда и раньше.

— А утромъ какъ?..

— Утромъ мы со свтомъ отпираемъ.

— Какъ же намъ повидаться, на свобод? Въ воскресенье,— стало быть?

— Мы и въ воскресенье посл обдни торгуемъ.

— Когда жъ ты свободенъ?..

— То-ись какъ? Да и завсегда… Ты приходи какъ хоть…

— Знаю. Но ты ко мн когда можешь зайти въ гости?

— Я отпрошусь. Хозяинъ всегда отпуститъ.

Петръ смолчалъ… А затмъ перевелъ рчь на другое.

— Вишь ты какой молодецъ. Толстый, румяный. Небось и силенъ?

— Нту-ти… Гд силенъ!..

— Два пуда подымешь одною рукою.

— Два. Какъ два? У насъ мшки бываютъ и въ шесть пудовъ.

— И ты подымаешь ихъ?

— На спину взваливаютъ… А такъ подымать не пробовалъ. Пуда четыре. Можно.

— А я, Паша, два пуда съ трудомъ двигаю.

— Что жъ такъ?

— Да ужъ такъ…

Братья разстались, общавъ другъ другу часто видаться.

V.

Петръ Сивцовъ, поступая въ университетъ, колебался между юридическимъ факультетомъ и медицинскимъ. Поступить на второй было выгодне въ будущемъ. Онъ однако поступилъ на юридическій факультетъ, усердно началъ посщать лекціи, но дома заниматься совершенно не могъ, не имя времени. Приходилось давать уроки, чтобы существовать. Уроки эти, числомъ три, онъ досталъ легко, ибо условія его были боле чмъ скромныя — десять рублей въ мсяцъ. Однако эти уроки, его утомляли страшно и двояко. Тяжело было вбивать науку въ дв тупыя башки и третью не тупую, но блажную и разсянную голову одного маменькина баловня. Не мене тяжело было и ходить на эти уроки въ слякоть и сырость, а потомъ въ морозъ. Концы были дальніе. Съ одного урока на Арбат приходилось итти къ Краснымъ воротамъ. Братья видались очень рдко, Петръ отдыхалъ въ воскресенье и праздники отъ непосильной работы и становился настолько угрюмъ и нелюдимъ, что ему не хотлось даже видть брата. Павелъ не могъ отлучаться среди недли изъ лавки, а въ воскресенье еще мене чмъ въ будни, такъ какъ въ эти дни мелочная торговля шла еще шибче, благодаря праздному люду. Однихъ подсолнуховъ продавалъ Павелъ въ праздникъ почти всегда на пять рублей, да и лисабонское вино, которое приготовлялось на Швивой горк, тоже шибко шло. Запереть лавку,ради свиданія съ братомъ, Павелъ считалъ убыточнымъ и потому не честнымъ относительно хозяина. Самъ же лавочникъ настолько облнился, что въ праздничный день, придя отъ ранней обдни, уписывалъ наедин цлый пирогъ съ капустой и ложился отдыхать. Вставъ около часу, онъ обдалъ плотно и снова ложился отдыхать, затмъ, проснувшись часовъ въ семь, онъ пилъ квасъ и, посидвъ за воротами дома,шелъ ужинать, посл чего, конечно, съ трудовъ дня шелъ уже не отдыхать, а просто опочивать.

Все торговое дло было въ рукахъ Павла едосича, какъ еслибъ онъ былъ самъ хозяинъ. Честный и немного наивный молодецъ неуклонно соблюдалъ интересы своего хозяина, простодушно полагая, что ‘завсегда вс прикащики такъ-то’…

— Вотъ буду когда самъ хозяиномъ, отдохну. А теперь гд же, думалъ и говорилъ прикащикъ.— Наше дло такое. Пость и помолиться времени почитай не урвешь, а не то чтобы гулять.

Разъ въ мсяцъ однако братья видались, или студентъ шелъ посидть съ братомъ въ горниц смежной съ лавкой, или лавочникъ ради большого двунадесятаго праздника запиралъ лавку, и прикащикъ могъ итти въ нумера къ брату.

Въ эти дни полной свободы Павелъ Сивцовъ, сидя у брата, бывалъ какъ самъ не свой. Онъ даже какъ-то особенно все взмахивалъ руками или возилъ ногами по полу… Привычка тсъ занятію, къ постоянному движенію, къ тому, что отъ зари до зари и голова занята и вс члены заняты, дошла у него до того, что праздность приводила его въ какое-то тревожное, болзненно-тоскливое состояніе.

— Эхъ кабы поскоре… звучало гд-то на глубин души.— Поскоре бы.

А ‘поскоре’ искренно и безсознательно относилось къ празднику и праздному состоянію. Организмъ уставалъ отъ спокойствія и желалъ, чтобы поскоре этотъ пустой день миновалъ.

Бесды братьевъ бывали всякія, но не клеились. Студентъ не интересовался заботами, мечтами и всею жизнью брата лавочника. Даже то, что было событіемъ въ жизни Павла, не трогало Петра.

Однажды прикащикъ явился взволнованнымъ и повдалъ брату страшное приключеніе. Въ склад лисабонскаго на Швивой горк побывала полиція. Приходилъ и къ нимъ въ лавку съ допросомъ самъ квартальный надзиратель. Павелъ не мало подивился, какъ холодно отнесся братъ къ этому происшествію. За то и жизнь студента не была любопытна ни капли для прикащика.

Однажды Петръ Сивцовъ былъ очень встревоженъ и блденъ, когда его навстилъ братъ. У нихъ въ университет была сходка, вмшалась, конечно, полиція, да не помощникъ пристава, а самъ полицеймейстеръ. Петръ много и долго разсказывалъ брату всю исторію, но Павелъ понялъ только одно, что дло все происходило на двор университета, что самое дло выденаго орха не стоитъ, и что братъ съ товарищами ‘безобразничаютъ’.

‘Съ жиру бсятся!’ подумалъ прикащикъ, но, поглядвъ на худого, желтолицаго брата, долженъ былъ сознаться, что должно быть бсятся-то онъ и ему подобные не съ жиру, а съ чего-нибудь другого, ибо жиру и званья нтъ.

‘Съ ученья’, ршилъ Павелъ.

VI.

Прошелъ годъ жизни студенческой и прикащичьей.

Для Петра Сивцова годъ казался подъемомъ въ крутую гору… Подъемъ тяжелый, усиленный, который казался тмъ ужасне ему, тмъ мудрене и даже безотрадне, что въ сердц его не было увренности или вры въ необходимость этого подъема.

— Да зачмъ? звучалъ будто какой-то голосъ и больно отдавался на сердц. Не остановиться ли и вернуться? Вдь это не нужно… Да, но вернуться не возможно.

Онъ переносился мыслью назадъ, на пройденный путь съ дтства, и говорилъ со злобой, съ ненавистью, будто обращаясь къ кому-то, кто невидимкой толкаетъ его впередъ…

— Ломоносовы удираютъ, бгутъ учиться, а мы движемся благодаря затрещинамъ сзади… А-то бы попятились. И сколько усилій, сколько труда. И зачмъ? Разв я счастливъ? И разв я буду счастливъ?

Вернувшись домой, обыкновенно къ семи часамъ вечера, въ холодную срую горницу, посл не сытнаго по количеству и по качеству обда, Петръ чувствовалъ во всемъ тл какую-то скверную болзненную истому, даже душу гнетущую. Тотчасъ, не зажигая огня, ложился онъ въ темнот на кровать, но не спалъ, а глядлъ во тьму во вс глаза.

И въ этой тьм ему рисовалась ужасная, безобразная картина… Его собственное существованіе!

Картина житья-бытья студента, бобыля, бдняка, безъ родни, безъ друзей, одиноко пробивающагося какъ сквозь густую чащу лса и выбивающагося изъ силъ, чтобы попасть изъ одного общественнаго положенія въ другое. Кто не знаетъ этой картины… Тысячи прошли чрезъ этотъ ‘пургаторій’. Но былъ ли это прямой путь изъ ада въ рай… Вотъ вопросъ. Не наоборотъ ли?

‘Вдь я тоже не Ломоносовъ! часто бурчалъ въ темнот студентъ Сивцовъ. Не только не буду имъ, но даже не былъ, ямъ. Да, я мальчишкой, на задворк нашего домика, не былъ Ломоносовымъ. Ничто меня не манило и не влекло въ ‘храмъ, науки’… Прихоть отца толкнула на тернистый и долгій путь… Путь не по силамъ. Какое-то скитаніе въ ночи кромшной. И я не только не вижу разсвта, но даже не знаю когда и откуда его ждать. Ну вотъ четыре года пробьюсь, въ Москв студентомъ. Можетъ быть, по слабосилію, и вс пять или шесть лтъ? И затмъ сойду… со студенческой скамьи и выйду на вс четыре стороны свта Божьяго. Въ какую же сторону я пойду… На службу государственную? Кто же это мн дастъ? Тетушекъ и кумушекъ-покровительницъ нтъ. Собственное природное дарованіе? Или собственная благопріобртенная дерзость. Ихъ тоже нтъ. Куда же итти? Въ учителя!? Не по профессіи, не по призванію, а за. неимніемъ лучшаго… А это вколачиваніе четырехъ правилъ ариметики, подлежащаго со сказуемымъ, склоненій и спряженій, городовъ и ркъ въ разныя деревянныя головы… Право, сваи вколачивать чугунною бабою съ пснью въ. гурьб землекоповъ и плотниковъ веселе, пріятне, легче, а главное… здорове… Свтъ науки, сопричастіе къ интеллигентному слою, даютъ право быть смятымъ въ толп разночинцевъ или случайно выскочить… Ужъ больно дорого оно стоитъ. Себ дороже!.. Мозги должны тоже, что кишки, работать изъ поколнія въ поколніе, чтобы навыкнуть, окрпнуть и осиливать легко всякую пищу… А когда отецъ орудовалъ ‘штрументомъ’ или хоть даже иглой и шиломъ, а вс прадды и прабабка сохой, косой и топоромъ, то въ роду навыкли дйствовать лапы и ступни, а мозги навыкли только смкать кой-что съ грхомъ пополамъ. А сердце, духъ, навыкли робть. Коли не людей, такъ мыслей, задачъ, цлей далекихъ… На этомъ пути, который меня надорвалъ и надрываетъ, что я узналъ и увидлъ? Увидлъ, что я одинъ, какъ перстъ среди ста милліоновъ людей и что есть многое на свт очень желаемое и недостижимое. Узналъ я врно только одно, что я ничего не знаю и не узнаю… Что самый свтлый разумъ видитъ кругомъ одну тьму и чмъ разумъ, свтле, тмъ эта тьма для него сильне. Узналъ, наконецъ, что счастье личное отъ положенія не зависитъ и что оно тмъ возможне и достижиме, чмъ ниже человкъ стоитъ’..

Въ этихъ размышленіяхъ студентъ проводилъ цлые часы, какъ бы разглядывая себя и разбирая свое существованіе по ниточкамъ.

Для Павла Сивцова этотъ годъ прошелъ такъ же однообразно, какъ и прежніе, незамтно, въ мелкихъ заботахъ. Только одно случилось за это время пустое и мелкое, но Павла озадачило, удивило и заставило даже цлый день поохать наивно и добродушно.

Онъ пошелъ къ какому-то барину получить долгъ по книжк. Его заставили ждать въ людской, а затмъ перевели въ лакейскую. И тутъ просидлъ онъ съ часъ и отъ тоски сталъ озираться внимательне. Въ стн было огромное зеркало до полу… Поглядлъ на него Павелъ едосевъ, видитъ — все оно удивительно чисто, будто не зеркало, а окошко или большая дверь, а за ней другая такая же лакейская и другой такой же… Павелъ едосевъ сидитъ въ нагольномъ тулуп и мнетъ шапку. И вдругъ захотлось Сивцову повнимательне поглядть на этого ‘себя’. Всталъ онъ, подошелъ поглядлъ себя съ головы до пятъ… Ну вотъ онъ живой стоитъ. Удивительно! Никогда не приходилось ему видть себя ‘эдакъ’. Въ маленькое зеркальце онъ свое лицо видалъ, а всего себя разглядть, во весь ростъ, отъ головы остриженной въ кружокъ и до сапожищъ со сморщенными голенищами, никогда еще не приходилось. Некогда было, да и зеркала не было, и вдругъ увидлъ онъ теперь что ‘этотъ онъ’, этотъ Павелъ Сивцевъ — совсмъ ужъ не таковъ, какъ онъ думалъ.

Это ужъ не мальчуганъ и не парень, а цлый мужикъ широкоплечій. А на лиц… удивительно!.. Усы и бородка… Онъ ихъ видалъ въ свое зеркальце, что виситъ у него въ горниц при лавк… Видалъ и будто не замчалъ. Или замтилъ да не подумалъ о нихъ.

— Бородка кругомъ. И усы… Фу ты, пропасть! Мужикъ совсмъ… Будь деньги, то по видимости совсмъ въ хозяева годенъ. Степенство какое-то. Ахъ ты Господи!

Наивно и искренно изумляясь, долго разглядывалъ себя Павелъ въ это зеркало. Такъ былъ онъ пораженъ нечаянностью и занятъ своею особой, что, когда вошелъ лакей, даже вздрогнулъ и смутился, какъ еслибъ его на воровств поймали.

Получивъ деньги и снеся ихъ хозяину, Павелъ весь день думалъ о себ… и о себ… Это случилось съ нимъ въ первый разъ въ жизни.

Видно этотъ нечаянный случай или казусъ былъ предзнаменованіемъ въ жизни прикащика.

Черезъ недлю посл этого, хозяинъ его, отойдя разъ на отдохновеніе посл обда, отошелъ въ вчность.

Когда это произошло, вдова его, прикащикъ, а равно и вс знакомые не мало дивились.

— И боленъ не былъ! Просто отдохнуть пошелъ, покушамши. Вотъ она, воля-то Божья.

Только одинъ изъ сосдей покойнаго, по ремеслу часовщикъ, не удивился всти о смерти лавочника, а почему-то сказалъ:

— Надо было ждать. Удивительно, что давно не померъ. Ужъ года почитай три какъ кровь въ немъ выхода не имла и горла.

— А почему такъ? спрашивали нкоторые.

— А вотъ не длай ничего, да жри за троихъ, да спи день и ночь… Вотъ и узнаешь почему такъ.

Смерть хозяина-лавочника мало повліяла на дла и положеніе Сивцова. Единственный наслдникъ его, 16-лтній сынъ, былъ слабоумный малый, а хозяйка, никогда не вмшивавшаяся въ дла, ничего въ нихъ не понимала. Разумется, судьба Павла едосева не измнилась вслдствіе его собственной робости…

Не зная что длать и куда дваться, онъ убдилъ вдову не прекращать торговли и не продавать лавки. Онъ боялся новаго хозяина, злого и придирчиваго. Да и захочетъ ли еще новый хозяинъ держать прикащика. Самъ еще, пожалуй, займется дломъ, а его пуститъ на вс четыре стороны. Разумется, Сивцевъ, хорошо съ дтства извстный всему кварталу на семь большихъ улицъ и переулковъ, всмъ обывателямъ, могъ бы легко найти себ другое мсто прикащика не хуже, а пожалуй и лучше… Его даже зазывали и переманивали съ годъ назадъ во вновь открытый большой москательный магазинъ… Но Павелъ видлъ и зналъ только то, что было, у него подъ носомъ, и боялся всего, чего не зналъ.

— Другое мсто… Другой хозяинъ… Другіе покупатели… Да какъ же это… Нтъ, ужъ лучше такъ, какъ было завсегда.

Убдить вдову продолжать торговлю было не трудно… Прикащикъ брался за все, такъ какъ лавка и вс дла были уже давно въ его рукахъ. Вдов приходилось только получать деньги, да откладывать для дурашнаго сына, который въ шестнадцать лтъ все еще продолжалъ сидть у окошечка и улыбаться ласково всмъ, на все…

Многіе добрые люди уговаривали Павла едосича купить у вдовы лавку въ разсрочку и повести торговлю на свое имя. Но Павелъ смущался, краснлъ, пыхтлъ и руками разводилъ.

Посторонніе люди глядли и головами качали. Нкоторые даже говорили въ сосдств:

— Славный парень, рдкостный. Другой бы давно, а ужъ теперь бы все непремнно не токмо лавку, а капиталъ-то вдовы съ дуракомъ сыномъ подобралъ бы къ рукамъ. Живо бы разжился, такъ что во вторую гильдію бы вышелъ.

Взять лавку и торговлю уговаривалъ Павла даже и братъ-студентъ… Но братъ-прикащикъ отвчалъ:

— Ладно. Успется… Что жъ мн… Я одинъ. И жалованья мн двать некуда, а не токмо на выручку и барыши… глаза закидывать.

VII.

Прошло еще два года.

Положеніе студента Сивцова было то же, неопредленное, ничего не дающее и ничего не общающее. Терпливое выжиданіе завтрашняго дня.

Положеніе прикащика Сивцова становилось все ясне, все легче… Павелъ теперь былъ почти полнымъ хозяиномъ. Вдова лавочника не вмшивалась ни во что. И лнива она была, да и хворая. Бородатаго малаго, котораго она, по привычк, продолжала звать ‘Пашей’, она считала, если не сыномъ, то родственникомъ и врила въ него всею душою, но не потому, что лицо Павла едосева всмъ говорило о его честности. Будь онъ негодяй, вдова все равно доврилась бы ему. Она врила по своей бабьей глупости.

Со смертью хозяина лавки произошла только та перемна, что Павелъ занялъ цлую горницу въ квартир хозяйки. Въ лавк же Павелъ Сивцовъ былъ повидимому такъ же самостоятеленъ, какъ и прежде, ибо лавочникъ еще заживо былъ въ этомъ отношеніи покойникомъ.

Въ дйствительности же въ положеніи Павла Сивцова была большая перемна, которой онъ самъ себ сначала не могъ вполн уяснить. Мысль, что онъ одинъ, что во всякомъ дл, самомъ важномъ, надо ршать самому и не у кого попросить ни приказанія, ни совта, заставляла его робть и гордиться одновременно. Быть самому себ головой — бда.

Вдь шутка ли сказать, какія дла бываютъ! Однажды предлагали Павлу взять заразъ сто пудовъ рафинаду, въ кредитъ,— только возьми.

Бывало прежде пойдетъ Павелъ къ хозяину и всячески постарается, чтобы полусонный хозяинъ сказалъ твердо: да, или нтъ. Какъ гора съ плечъ. Его дло, что ни случись. А теперь на рукахъ или на плечахъ навалится дло и ршай его самъ. Ко вдов не пойдешь, она ничего не смыслитъ, а самому ршать — бда.

Однако Павелъ ршалъ изрдка дла не мене важныя, чмъ сто пудовъ рафинаду въ кредитъ. И вдругъ незамтно Павелъ сталъ усмхаться, разговаривать съ покупателями и даже съ городовымъ на особый ладъ. Въ немъ явилось, во всей фигур, въ лиц и голос что-то новое,— какая-то горделивость.

Разумется, теперь еще боле и еще чаще вс поставщики лавки подговаривали Сивцова купить фирму у вдовы, но Павелъ попрежнему упирался.— Наконецъ и сама вдова стала просить Сивцова взять все на свое имя, уплатить ей что слдуетъ, въ разсрочку, безъ всякихъ документовъ, ‘по душ’. Разговоры между Сивцовымъ и лавочницей бывали ежедневно и стали самымъ любимымъ времяпрепровожденіемъ, но толку изъ этого не выходило никакого.

— Зачмъ, говорилъ Сивцовъ.— Живите себ тутъ, а я буду заправлять. Еще успется самому въ хозяева выходить, да я, почитай, и такъ хозяинъ. Захоти я васъ обчистить, то какъ липку обчищу, ей Богу!

— Это врно, смялась въ отвтъ лавочница.

Сивцовъ вставалъ теперь получасомъ позже. Бывало, приходилось ему вставать чуть свтъ и прибирать кое-что въ лавк, прежде чмъ ее отворять. Теперь же на это были прикащикъ и двое парнишекъ. Но отворять лавку Сивцовъ не позволялъ никому. Это было его дло и съ этимъ дломъ связывалось у него что-то особенное, что онъ отлично чувствовалъ, но передать и объяснить бы не могъ.

Какъ прежде, много лтъ назадъ, еще юношей, такъ и теперь онъ самъ растворялъ дв глухія двери настежъ, навшивалъ дв продольныя вывски и затмъ становился въ дверяхъ лавки, снималъ шапку и крестился на об стороны. Нсколько крестныхъ знаменій и поясной поклонъ въ правую сторону, столько же крестныхъ знаменій и поясной поклонъ въ лвую сторону, а затмъ онъ нахлобучитъ шапку, оглянется на прохожихъ съ такимъ видомъ, какъ будто говоритъ:

— А ну-т-ко, какъ все на свт происходитъ? По вчерашнему, или новое что?

И убдившись, что все по-вчерашнему, что господинъ городовой стоитъ на томъ же мст, извощики стоятъ, или прозжаютъ, прохожіе, боле все срый людъ по раннему времени, двигаются. Налво, за домомъ, на высокомъ дерев вороны сидятъ, какъ завсегда сидли много лтъ. Направо, за вторымъ сренькимъ домикомъ майора заборъ покосился и свсился на улицу… Вотъ, вотъ упадетъ! А онъ эдакъ-то седьмой годъ падаетъ.

Затмъ Сивцовъ, убдившись, что все на свт Божьемъ обстоитъ попрежнему, по-вчерашнему, даже и заборъ майора, входилъ въ лавку и, оглянувши полку, прилавокъ, всы, картонки, кузовки, бочки, проходилъ въ сосднюю горницу, шириной въ квадратную сажень. Тутъ стоялъ столикъ, два стула и сундукъ вмсто дивана днемъ и вмсто кровати для прикащика ночью.

Миле этой горницы ничего не было для Павла. Сколько сотенъ ночей проспалъ онъ на этомъ сундук, подкладая подъ себя сначала свой тулупъ, потомъ матрацъ подержанный, купленный хозяиномъ на Смоленскомъ рынк.

Тутъ же когда-то, кажется еще такъ недавно, сидлъ онъ на стул, а хозяинъ на другомъ, и они пили чай. Теперь же онъ садится на томъ стул, что спиной къ окошку, а противъ себя сажаетъ прикащика, и какъ бывало хозяинъ его обучалъ, уму разуму наставлялъ, такъ и онъ теперь поступаетъ.

И съ этого дня какъ за спиной Сивцова не было хозяина, какъ ему приходилось орудовать на свой страхъ, онъ вдругъ часто сталъ подумывать:

‘А вдь на свт-то Божьемъ хорошо жить! Куда бы не хотлось умирать’.

Ему казалось даже и въ пасмурный день, что на улиц свтло. Вс лица казались ему лицами довольными. Случалось иной разъ, что иной извощикъ, стоящій на углу, жалится, что овесъ дорогъ и ихняго брата много расплодилось, но Сивцевъ этому не врилъ. Это ужъ такая у людей сноровка!

Случалось, что кто изъ покупателей вдругъ богатлъ, начиналъ въ лавк забирать больше — другой покупатель прогоралъ и тоже жаловался на свою судьбу, но Сивцову казазалось, что всякая настоящая бда и напасть на свт бываютъ отъ оплошности человческой, или наказаніемъ за грхи.

Ему чудилось, что съ нимъ никогда никакой бды не приключится. Да и какая же у него можетъ быть бда? Дйствуй по-Божески — и ничего худого не будетъ!

Наконецъ однажды хозяйка захворала и, лежа въ постели заявила Сивцову, что ей пора умирать.

— Какъ пора? удивился Сивцовъ.— Зачмъ?

— Пора, Паша. И безпремнно я помру. Будь милостивъ, бери лавку.

Сивцовъ, какъ и всегда, отвчалъ:

— Подождемъ, увидимъ.

— Некогда ждать. Сказываютъ теб, помирать пора мн. Сынишка мой, самъ знаешь, подшибленный. Будь милостивъ, давай дло покончимъ. Сестра моего парня возьметъ къ себ, а ты тутъ расположишься… И рухлядь вся тутъ останется… Вотъ на моемъ мст и почивать будешь… Женишься, самъ тутъ разведешься ребятами…

И хозяйка, лежа въ постели, ежедневно призывала къ себ Сивцова и пилила его нескончаемо — даже въ лавк доглядть за дломъ времени не было.

Многіе изъ покупателей и знакомыхъ, зная, что хозяйка собирается умирать, тоже боле чмъ когда-либо подговаривали Сивцова брать лавку.

И наконецъ Павелъ со внутреннею дрожью на сердц вымолвилъ:

— Что жъ, я не прочь…

Дло передачи лавки произошло безъ всякихъ актовъ и документовъ. Хозяйка перетолковала съ Пашей сколько и когда онъ уплатитъ ея сыну, или ея сестр, которая малоумнаго сына возьметъ къ себ.

Говорили ей, чтобъ она взяла съ Сивцова писанные документы, но она отмахивалась такъ, какъ еслибъ ей предлагали веревку чтобъ удавиться. Павелъ не настаивалъ, ему тоже казались эти документы совсмъ ненужными.

— Неушто же я чужія деньги украду, думалъ онъ.

Когда дло было ршено на словахъ, лавочница исповдалась, причастилась и умерла.

— Ну вотъ и слава Богу! были ея послднія слова.

VIII.

Черезъ недлю квартира при лавк опустла. Коломенская мщанка прізжала, взяла малоумнаго парня съ собою, взяла комодъ, зеркало, чайную посуду, купленную лтъ двадцать назадъ, которая стояла цлехонька въ стеклянномъ шкафу, еще кое-что. Остальное-все осталось, какъ было, на мст, а Сивцовъ обязался выплатить за весь домашній скарбъ, оставшійся ему какъ бы покупкой, всего только двсти рублей.

И вдругъ однажды утромъ Павелъ Сивцовъ оказался хозяиномъ. Въ лавк не произошло никакой перемны. Онъ уже давно былъ главнымъ заправилой, но въ квартир была семья, теперь же и квартира изъ четырехъ горницъ была пуста.

И въ первые же дни, когда Сивцовъ отправлялся пообдать въ квартиру, гд вновь нанятая женщина — сорокалтняя баба готовила кушанье, ему изрдка становилось тоскливо на сердц, даже жутко.

Четыре пустыя горницы, тишина, чего-то не хватаетъ…

Встимо не хватаетъ лавочника съ семьей, хотя и не велика она была, да все живые люди тутъ были.

Потомъ стало сдаваться Павлу, что не хватаетъ чего-то другого…

И разъ какъ-то давно знакомый ему покупатель, приходскій дьяконъ, зайдя взять фунтъ карамелекъ, сказалъ Сивцову такое слово, что его въ жаръ бросило.

А слово было простое…

— Теперь вамъ, Павелъ едосичъ, подругу жизни нужно.

Павелъ усмхнулся и произнесъ стыдливо:

— Какъ можно-съ…

— Врно вамъ сказываю. Какой же вы хозяинъ, коли у васъ не будетъ жены-хозяйки. Хорошо это въ прикащикахъ такъ было одиночествовать, а теперь жениться надо. Да и невста у меня для васъ заготовлена. Ей-Богу!…

— Какъ можно! отсмивался Павелъ, свсивъ и заворачивая карамельки въ бумагу.

— Да-съ! Двица единственная въ своемъ род, улыбаясь продолжалъ дьяконъ.

Но Сивцовъ уже пересталъ улыбаться, насупился и, поставивъ на прилавокъ перевязанную веревочкой покупку, выговорилъ:

— Пожалуйте…

И это слово доказало отцу-дьякону своею интонаціею, что разговоръ надо прекратить.

А между тмъ вечеромъ, когда Сивцовъ освидтельствовалъ и сосчиталъ выручку, а затмъ пришелъ въ свою квартиру, то, вмсто того, чтобы ссть заваривать чай, онъ слъ въ углу и сталъ смотрть какъ шиплъ и пыхтлъ, какъ будто злился на кого, пузатый, гладко вычищенный самоваръ.

Предъ этимъ столикомъ, предъ самоваромъ, стоялъ стулъ. Сивцовъ сталъ смотрть на него, и вдругъ ему почудилось, что на этомъ стул сидитъ молодая женщина въ розовомъ плать, съ большими глазами, съ блыми щеками.

Сивцовъ боязливо поднялся со стула и кликнулъ прикащика.

— Иди-ка чайку испить! выговорилъ онъ страннымъ голосомъ.

Ему стало такъ жутко, какъ еслибы какое привидніе почудилось ему въ горниц.

Усвшись за самоваръ и бесдуя о томъ какъ нын надо въ торговл ухо держать востро, какъ можно изъ-за одной гнилой колбасы влетть чуть не въ острогъ, Павелъ Сивцовъ все-таки бесдовалъ разсянно. Ему то тамъ, то сямъ, то въ углу горницы, то на подоконник около него, то въ громадныхъ размрахъ, то въ крошечныхъ, на стол, на блюдечк, въ вершочекъ величины, мерещилось все одно и то же: фигурка въ розовомъ плать.

И Сивцовъ потиралъ себ лобъ.

Когда онъ легъ спать предъ полуночью, то вдругъ спросилъ самъ себя:

— А что коли спросить у отца-дьякона, кто это такая будетъ…

IX.

Петръ Сивцовъ тоже сталъ иначе смотрть на міръ Божій. И если его братъ смотрлъ на него съ крылечка лавки и находилъ, что все кругомъ обстоитъ хорошо и благополучно, то Петръ Сивцовъ, наоборотъ, находилъ кругомъ себя все срымъ, даже чернымъ.

Ему казалось, что нтъ счастливыхъ людей на свт, а если попадаются счастливые люди и радостныя лица, то это непремнно дураки. Умный человкъ не можетъ быть счастливъ.

Незамтно, не зная самъ съ какихъ поръ, студентъ Сивцовъ сталъ раздражителенъ. Все сердило его, иногда слегка, иногда приводило даже во гнвъ. Фасады великолпныхъ домовъ съ зеркальными стеклами сердили его, блестящіе экипажи съ великолпными сытыми конями и въ особенности кучера, реввшіе на него, какъ изъ бочки: ‘берегись’, бсили его. Генералы и вообще военные тоже производили на него странное впечатлніе. Военной формы онъ не могъ вынести. Чиновники въ картузахъ разныхъ вдомствъ заставляли его внутренно усмхаться. Ордена на военныхъ и статскихъ производили на него совершенно необъяснимое дйствіе.

Въ университет у него было не боле трехъ или четырехъ товарищей, съ которыми онъ разговаривалъ. Судя по мундирамъ, полинялымъ воротникамъ, по недостающимъ кое-гд пуговицамъ, по шинели, или пальто, обтрепанныхъ снизу, по ихъ угрюмымъ заботливымъ лицамъ и быстрой походк — у нихъ было все то же, что и у Сивцова.

Были у него товарищи-франты, но съ ними онъ знакомъ не былъ, держался отъ нихъ въ сторон. Они бывали любезны со своими товарищами, но въ ихъ любезности была какая-то особенность, какъ еслибъ они были не студенты, а инспектора, или благодтели. Верхнее платье свое они вшали у швейцара отдльно, на особой вшалк. Эту вшалку давно кто-то прозвалъ: ‘сіятельскою вислицей’.

Когда Сивцовъ былъ уже на третьемъ курс, положеніе его нсколько улучшилось. Помимо временныхъ уроковъ онъ досталъ постоянный урокъ: преподавалъ русскій языкъ уже два года.

Этотъ постоянный доходъ, почти обезпеченный еще на годъ впередъ, позволилъ студенту Сивцову перестать мыкаться по разнымъ угламъ и квартирамъ: то у часовщика, то у сапожника, то у барыни-регистраторши съ дюжиной собаченокъ.

Теперь онъ нанималъ маленькую горницу въ конц длиннйшаго корридора. Это были меблированныя комнаты ‘Александрія’. Горница Сивцова раздлялась перегородкой. На пространств пяти съ небольшимъ аршинъ стоялъ диванъ, у котораго одна ножка была подломлена, и два кресла, изъ которыхъ у одного провалилось сиднье. Предъ ними орховый столъ, полинялый, весь въ пятнахъ, удивительно искусно качавшійся. И уже мсяца четыре какъ студентъ каждый разъ, какъ долженъ былъ заниматься и писать, подкладывалъ подъ одну изъ короткихъ ножекъ свернутый газетный листъ.

За перегородкой помщалась кровать съ матрацемъ, который въ средин былъ втрое тоньше, нежели по краямъ. Простыни, отпускавшіяся два раза въ мсяцъ, были тонки, какъ тафта, а одяло срое, жесткое, прожженное въ одномъ углу Богъ всть кмъ и когда, имло свойство своею щетиной впиваться въ укрывавшагося имъ сквозь простыню.

Въ этой горниц, помимо нсколькихъ книгъ и нсколькихъ тетрадей, не было почти никакихъ вещей. Въ углу, около кровати, стоялъ желтый чемоданъ, но онъ былъ на половину пустъ. Блья у студента было мало.

Въ нумерахъ у Петра Сивцова не было знакомыхъ. Только одинъ молодой человкъ, зеленолицый, со впалою грудью, жившій рядомъ съ нимъ, заходилъ къ нему иногда ласково попросить немножко чернилъ или перышко, или бумажки для письмеца тетеньк.

Петръ Сивцовъ поднимался рано, всегда черезъ силу, такъ какъ ложился поздно. И день его проходилъ на одинъ и тотъ же ладъ: между нумерами, университетомъ и тремя уроками.

Сколько Павелъ Сивцовъ двигался на маломъ пространств лавки, или сидлъ, столько же Петръ Сивцовъ бгалъ по Москв. На лекціи онъ ходилъ усердно, но два раза, или три въ недлю ему приходилось пропускать лекціи ради уроковъ, врне ради ходьбы между ними.

Пообдавъ по дорог гд-нибудь, онъ давалъ послдній урокъ уже при свчахъ и тихою походкой возвращался домой. Здсь по обыкновенію, какъ и прежде, онъ, не зажигая свчки, садился на диванъ, съ той стороны, конечно, гд не была надломлена ножка, и забывался на время — часъ и боле. Это была дремота нездоровая, даже болзненная. Какіе-то обрывки мыслей, желаній, заботъ роились въ голов, переходя въ сновиднія безсмысленныя и уродливыя.

Сивцовъ не ложился въ постель, потому что каждый разъ чувствовалъ, что проспитъ до полуночи, а то пожалуй и до слдующаго дня, а между тмъ вечеръ надо было употребить съ пользой: просмотрвъ тетрадки своихъ учениковъ, иногда приготовиться на завтрашній урокъ, такъ какъ онъ давалъ одинъ урокъ — тригонометріи, въ которой былъ самъ крайне слабъ.

Иногда хотлось прочесть книжку, которую досталъ у товарища, но книжка эта была большею частью не относящаяся къ юридическому факультету, ничего общаго съ нимъ не имющая. Иногда же книжка эта была изъ тхъ, что въ магазин купить нельзя. На улиц о ней съ первымъ попавшимся разговаривать тоже нельзя.

За послднее время братья видались еще рже.

Лавочникъ не только не могъ, но и не желалъ уже отлучаться изъ лавки. Онъ зналъ по себ какъ легко обокрасть хозяина, хотя этого самъ никогда не сдлалъ ни на полушку, но не врилъ своему прикащику. Лавочникъ почти ежедневно поминалъ брата и думалъ о томъ, какъ бы повидаться и отчего братъ не зайдетъ — стало не хочетъ.

Петръ Сивцовъ точно также вспоминалъ о брат, но отправляться къ нему было далеко. Часто общался онъ самъ себ посл университета и уроковъ отправиться непремнно, но каждый разъ усталость брала верхъ, и онъ начиналъ мечтать о томъ, какъ придетъ и сядетъ на свой худой диванъ, чтобы немножко подремать.

Наконецъ однажды, въ большой праздникъ, студентъ, собравшись напиться чаю, увидлъ и вспомнилъ, что у него нтъ ни чаю, ни сахару.

— Пойду къ брату… И хорошее дло.

Черезъ часъ студентъ уже былъ въ лавк. Братья обнялись и расцловались.

Павелъ Сивцовъ отдалъ два-трц приказанія прикащику и мальчуганамъ и провелъ брата въ свою квартиру.

Тотчасъ же появился самоваръ, чай, а вмст съ нимъ и сливки, лимонъ, карамельки, бублики, сайки и еще что-то такое въ коробочк, чего студентъ никогда не видалъ.

Братья услись у столика и молча стали глядть другъ на друга.

— Странная судьба обоихъ, сказалъ бы посторонній.— Были когда-то двое мальчугашекъ, Петька и Пашка, которыхъ вс сосди едося Сивцова принимали одного за другого и за близнецовъ: оба пухлые и румяные, кровь съ молокомъ, оба шустрые, только одинъ совсмъ пострлъ, а другой потише.

А теперь, спустя около двадцати лтъ,— одинъ въ русскомъ кафтан на распашку и въ рубах смотритъ если не быкомъ, то телкомъ. Плотная грудь, толстыя руки, круглое лицо съ румянцемъ, который уходитъ даже подъ бороду и усы. А главное глаза этого упитаннаго телка будто говорятъ окружающему:

— Какъ я все люблю!

Другой въ сильно подержанномъ студенческомъ мундир глядитъ сурово со впалою грудью, съ землистаго цвта лицомъ, съ ввалившимися слегка щеками. А главное усталые глаза, смотрящіе какъ изъ двухъ темныхъ щелей, будто говорятъ:

— Я все презираю и не люблю.

— Ну, какъ поживаешь, Паша? Какъ дла идутъ? выговорилъ студентъ.

И вдругъ ему, правдивому человку, показалось, что онъ выговорилъ эти слова точь-въ-точь такъ же, какъ выговорилъ ихъ одинъ его товарищъ, франтъ и ‘сіятельный’, обратившись къ нему однажды съ тмъ же вопросомъ. Тотъ покровительственный и обидный тонъ, который взялъ тогда съ нимъ ‘сіятельный’ товарищъ, заставилъ Петра Сивцова смрить его съ головы до пятъ, сухо отвтить и отойти прочь.

И вдругъ онъ теперь тмъ же тономъ задалъ этотъ вопросъ родному брату.

За что? Почему? Что братъ — мужикъ, лавочникъ! А онъ кто? Пока онъ студентъ. Пока онъ все еще лзетъ и пролзаетъ въ ту дверь, про которую сказывалъ когда-то его отецъ… Въ эту сто разъ уже проклятую имъ дверь, которая отдляетъ мужика отъ барина. Дверь, за которою, какъ говорилъ отецъ, только одни господа и генералы.

Да, теперь онъ пока все еще лзетъ въ эту дверь, обломалъ руки, помялъ бока… Да это бы не бда, а помялъ мозги или натрудилъ ихъ. Надорвалъ разумъ и быть можетъ надорвалъ и душу. А иначе какъ же объяснить, откуда взялась та злоба на весь міръ Божій, которую онъ ясно, сильно ощущаетъ въ себ.

Да, пока онъ еще лзетъ. Ну, а когда онъ пролзетъ въ эту дверь, за нею чмъ онъ будетъ? Братъ Павелъ будетъ третьей гильдіи купцемъ… А онъ?!

X.

Было лто. Прохожіе и прозжіе мимо одной мелочной лавки невольно поглядывали на нее особенно внимательно.

Нкоторые прохожіе, старики, бабы и ребятишки останавливались и глазли. На мостовой лежала большущая, переломленная пополамъ вывска, старая, полинялая, а надъ лавкой сіяла новая съ золотыми буквами по черному фону. Нсколько рабочихъ укрпляли ее на мсто. Вывска гласила: Торговля бакалейныхъ, колоніальныхъ и иностранныхъ товаровъ П. . Сивцова.

Самъ Павелъ едосичъ волновался: то ходилъ безъ дла по лавк, то по квартир шагалъ изъ угла въ уголъ безъ дла, то выходилъ уже разъ въ двадцатый на улицу поглядть и прочесть мысленно: ‘Сивцова’.

‘Вонъ оно какъ!’ думалось ему.

Иногда же ему просто думалось кратко:

— Да-а…

И сказавъ мысленно ‘да’, онъ снова возвращался въ лавку, или снова шелъ въ квартиру.

Долго не хотлъ новый хозяинъ снимать старую вывску.

Вообще Павелъ Сивцовъ смерть не любилъ ничего новаго гораздо лучше все ‘какъ оно есть’. Но въ околотк вс приставали къ нему:

— Что вывску не перемните?

И вотъ среди лта онъ заказалъ вывску, скопировалъ старую, только прибавилъ извщеніе объ иностранныхъ товарахъ, хотя никакихъ такихъ товаровъ у него не было. Товаръ былъ все русскій, хотя на половину и даже на три четверти съ иностранными наименованіями.

На другой день т же приставатели, на половину покупатели его, стали говорить, что надо вывску спрыснуть. А пуще всего убждалъ въ этомъ г. квартальный надзиратель.

Павелъ едосевичъ еще съ той поры, что былъ мальчуганомъ на побгушкахъ, при пассивномъ содйствіи собственнаго вихра, позналъ науку, какъ жить съ властями.

Помнилъ онъ тоже хорошо и событіе въ лавк еще при жизни покойнаго хозяина, когда у нихъ нашлось лисабонское вино изъ тхъ лозъ, которыя обртались на Швивой горк. Но тогда, благодаря премудрому съ властями обхожденію покойнаго хозяина, все сошло съ рукъ.

Сосдняго лавочника за это лисабонское, по случаю внезапно приключившейся смерти какой-то купчихи, чуть было подъ судъ не упекли. А лисабонское со Швивой горки изъ ихъ лавки только приказано было ночью вывезти и потопить въ Москв-рк. Самъ же г. квартальный помогалъ въ этомъ потопленіи.

Разумется, теперь лавочникъ Сивцовъ старался точно также угождать властнымъ міра сего въ своемъ квартал. Онъ было не хотлъ спрыскивать вывску, но пришлось — нельзя отставать отъ людей.

На другой день посл того что вывска засіяла надъ лавкой, въ горницахъ квартиры Павла едосича собрались гости, и гости, все важные. Тутъ были: приходскій батюшка и отецъ-дьяконъ. Былъ, конечно, самъ г. квартальный съ супругой и племянницей, былъ одинъ чиновникъ изъ межевыхъ, былъ главный кучеръ одного свтлйшаго князя. Былъ почетный гость — купецъ Голубоглазовъ — хозяинъ сосдняго трактира. Были и такіе же, какъ Сивцовъ, ‘хозяева’. Кром того, были еще разныя лица изъ околодка: зеленщикъ, цирюльникъ, музыкантъ изъ театра, игравшій на литаврахъ. Были и разныя гостьи, но опредлить ихъ общественное положеніе было мудрено. Вс он были въ платочкахъ, за исключеніемъ одной — въ шляпк.

Въ горницахъ Павла едосича было еле возможно двинуться. Пиръ вышелъ такой, что внизу, въ лавк, покупатели едва могли добиться толку. Одному изъ нихъ въ этотъ день вмсто свчей отпустили пастилы, а другому — вмсто кіевской наливки — прованскаго масла.

Въ числ гостей былъ одинъ, отличавшійся отъ прочихъ только своимъ вншнимъ видомъ. Вс гости были веселы, а вскор были и навесел, а этотъ гость сидлъ мрачный и только на всхъ тоску наводилъ. Онъ не важничалъ, а ужъ очень косился, да изподлобья поглядывалъ.

Гость этотъ былъ братъ хозяина — студентъ Сивцовъ.

Кое-кому онъ усплъ ‘сдлать непріятность’.

Батюшка спросилъ у брата хозяина:

— Вы по какому изволите проходить?

— Одно существительное и существенное, батюшка, отсутствующее въ вашемъ вопрос, мшаетъ мн вамъ отвчать.

Священникъ сначала не сообразилъ, удивился, а потомъ, понявъ, не счелъ долгомъ снова переспрашивать. ‘Вишь какой важный!’ подумалъ онъ. ‘Братъ лавочника, а туда же духовному лицу наровитъ дерзостью отвтить’.

Одна изъ гостей спросила у студента, гд у него сабля и зачмъ онъ въ гости безъ сабли пришелъ.

Сивцовъ желчно разсмялся, хотя вопросъ этотъ его нисколько не разсердилъ, а только потшилъ, но у него смхъ былъ всегда одинъ и тотъ же, даже противъ воли.

Другой гость спросилъ у Сивцова, сколько наукъ проходятъ въ ‘новерститет’.

Сивцовъ отвчалъ сухо:

— Только дв науки проходятъ. Первая наука заключается въ томъ, чтобъ узнать, что ничего знать нельзя. А вторая наука заключается въ томъ, чтобы знать напередъ, когда выучишься, то жрать будетъ нечего.

Квартальный надзиратель, услышавшій про эти дв науки, покосился на Сивцова и спросилъ, все ли обстоитъ благополучно въ университет.

Сивцовъ взглянулъ на этого гостя своего брата совсмъ другими глазами, чмъ смотрлъ на всхъ остальныхъ.

— Если вы не ввяжетесь, такъ все вки-вковъ будетъ благополучно, отвтилъ онъ рзко.

— Виноватъ-съ, господинъ… извините, не знаю какъ по имени и отчеству? сказалъ полицейскій.

— Петръ едосевъ.

— Извините, Петръ едосевичъ, но полицейскіе чины, такъ-сказать, или иносказательно выразиться, ‘въ чужомъ пиру похмлье терпятъ’. Вотъ послдній разъ, что намъ было изъ-за васъ всякихъ непріятностей! У меня начальство смнили и замстили лицомъ совсмъ неподходящимъ.

— Напрасно! отозвался Сивцовъ.— Я бы всхъ уволилъ въ отставку и никмъ бы не замстилъ.

— Это по полиціи-то! воскликнулъ квартальный.

— Нтъ, зачмъ по полиціи… Вообще.

— Какъ, то-есть, позвольте узнать — вообще?

Но Сивцовъ не отвтилъ и впутался безо всякаго повода въ разговоръ отца-дьякона съ чиновникомъ изъ межевыхъ.

— Позвольте вамъ замтить, отецъ-дьяконъ, произнесъ онъ вызывающимъ образомъ,— что астролябія не пушка. Пушку ‘нацливаютъ’ или наводятъ на непріятеля…

— Я совсмъ не объ этомъ-съ… конфузливо отозвался отецъ-дьяконъ и подумалъ: ‘Ишь вдь какой злючій, такъ на всхъ и швыряется!’

XI.

Студентъ Сивцовъ не долго смущалъ пированіе гостей своего брата. Онъ поднялся и вышелъ въ лавку съ цлью итти домой. Но здсь, въ маленькой горенк около лавки, гд когда-то сиживалъ онъ съ братомъ, онъ опустился на стулъ и задумался.

‘Отсталъ, думалось ему.— Да, отсталъ! Да и вороны ли они? А къ павамъ не присталъ! Да и павы ли они? А что если и т и другіе вороны! А павы тамъ, въ глуши, за сохой, въ курныхъ избахъ? Что за дикое положеніе! Какъ скверно, душно было сейчасъ тутъ съ этимъ лохматымъ въ букляхъ пастыремъ и съ этимъ лилипутомъ-инквизиторомъ и со всею этою сволочью. Но сволочь ли это? Почему? За что? Что ты отъ нихъ ушелъ Петръ Сивцовъ — въ этомъ сомннія нтъ! Но куда ты ушелъ, самъ не знаешь. Вдь ты еще никуда не пришелъ, да и придешь ли куда? Разв нсколько дней тому назадъ не было то же самое? Разв не было точно такъ же гадко, такъ же душно и такъ же скверно на душ въ гостиной г-жи Рубцовой, именующей себя на визитныхъ карточкахъ и на мдной доск крыльца генералъ-лейтенантшей. Разв тамъ разные просвщенные люди, одинъ тайный совтникъ, одинъ директоръ какой-то дирекціи, одинъ князь съ самымъ затасканнымъ именемъ, разв они не говорили вещей въ милліонъ разъ противне тхъ, что сейчасъ болтали здсь гости брата. Разв они не истинная сволочь? Такъ гд же люди? Они несомннно есть, но цлаго общества людей нтъ. Есть на свт общество перемшанное изъ людей и животныхъ. Сейчасъ далъ себ слово никогда боле не попадать въ такое общество, какъ собралось у брата, а въ тотъ разъ далъ себ слово никогда не ворочаться на вечера генеральши Рубцовой и давно уже далъ себ слово тотчасъ посл лекцій бжать изъ аудиторіи, не вступая въ бесду ни съ кмъ изъ товарищей. Стало-быть я отставшій якобы отъ воронъ… Не присталъ ни къ кому. Да, какъ хочешь верти и разсуждай, а ты пятое колесо’.

Раздумье студента Сивцова было прервано. Кто-то тронулъ его за плечо. Онъ поднялъ голову и увидалъ брата.

— Что жъ ты, Петя, ушелъ?

— Такъ… Голова болитъ. Домой пора…

— Что ты! Богъ съ тобой! Стыдно, Петя… Я нон вывски крестины длаю. Ты бы долженъ быть по настоящему, что называется, крестнымъ отцомъ, первый бы долженъ былъ выпить. А ты домой бжишь…

— Голова болитъ…

— Нту, Петя, не лги… Не дуракъ я… Голова у тебя не болитъ, а видишь ты, что я мужикъ, каковъ былъ, таковъ и остался. Мщанинъ московскій, а все-таки мужикъ, еле-еле свою вывску по складамъ разбираю. А ты вотъ совсмъ баринъ. Положимъ, что у меня тамъ на верху тоже четыре господина не хуже тебя. Г. квартальный хоть и не баринъ, а все-таки не простой человкъ. Вотъ теб, якобы и зазорно съ нами быть, а то по истин сказать можно и просто скучно.

— Правда, Паша, скучно… Отпусти! Я лучше въ другой разъ приду просто чаю напиться.

— Ну, какъ знаешь! вздохнулъ Павелъ едосичъ.— А будешь уходить, прихвати вотъ тутъ… Вязаночка.

— Что такое?

— Пригодится… Не тяжело… Всего фунтовъ пятнадцать, двадцать. А тяжело — извощика найми.

— Да что такое?

— Да я приказалъ теб отвсить про обиходъ, сахару, да и чаю, да еще кое что.

— Нтъ, спасибо, братъ, не нужно. У меня есть.

— Да вдь то покупное, Петя, а это — даровое.

— Не нужно мн…

— Это что же такое? Отъ брата родного…

— Это все равно. Я подачекъ не люблю.

— Что ты! Богъ съ тобой! Это же отъ всей души. Вдь намъ оно не въ ту цну, что вамъ. Мы вдь оптомъ получаемъ, а вы — въ розницу.

— Нтъ, спасибо. Уволь, Паша. Будетъ нужда крайняя, я лучше у тебя взаймы попрошу рублей двадцать пять, а то и пятьдесятъ. Бываетъ иной разъ туго…

— Сдлай милость! воскликнулъ Павелъ едосичъ, ползъ было въ боковой карманъ, но вспомнилъ, что у него тамъ только дв сотенныя бумажки, и двинулся было къ выручк.

— Да не теперь… Теперь не надо, Паша. Когда нужно будетъ…

— Сдлай милость, остановился лавочникъ на порог.— Чего другого, а эдакія деньги у насъ завсегда есть. Слава Богу, мсто насиженное! До ста рублей въ день, бываетъ, набирается.

— Да, уроками этого не раздобудешь, улыбнулся Петръ Сивцовъ.

— Кончишь ученье, бариномъ станешь и деньги будутъ, разсмялся Павелъ.

— Нтъ, Паша. Нын баре и деньги разсорились.

Въ сумерки, въ горницахъ при лавк стало тихо, а въ самой лавк покупатель уже не получалъ пастилу вмсто свчей.

Гости разошлись. Въ квартир посл всхъ остались, и то всего на полчаса времени, отецъ діаконъ и одна пожилая вдова, повязанная платкомъ, сестра приходскаго дьячка, женщина со средствами, имвшая свое бахромное заведеніе въ околотк. Отецъ діаконъ и бахромщица Матвевская умышленно пересидли всхъ гостей. У нихъ были виды на хозяина. И какъ только они остались съ глазу на глазъ съ Сивцовымъ, то отецъ дьяконъ вздохнулъ и выговорилъ якобы совершенно случайно… вдругъ ему на умъ пришло.

— Да, все хорошо, Павелъ едосичъ, все прекрасно, а вотъ одного нту тутъ… И великій недостатокъ въ этомъ мною сегодня примченъ.

— Что такое? встревожился Сивцовъ.— Знаю. Сладкое пирожное плоховато было. Что длать? Не дома длано… Въ кондитерской заказалъ. Общали блинъ-манже, а вышелъ-то…

— Нту, нту! Совсмъ не то, прервалъ дьяконъ.— Въ хозяйк недостатокъ. Такъ ли я сказываю, Анна Ивановна?

Вдова бахромщица согласилась съ мнніемъ отца дьякона и начала воспвать одну двицу въ ихъ околотк.

Отецъ — коллежскій секретарь, на Пасху получилъ награду денежную, а чрезъ годъ крестъ ‘обязательно получитъ’. Матери совсмъ нту. Сестеръ и братьевъ куча. Да это что жъ? До человка, который на ней женится, дло не касается. Двица Марья Назаровна ‘въ самой пор’. Восемнадцатый годокъ пошелъ. Изъ себя красавица.

— А вотъ ужъ лтомъ, подъ зонтикомъ — просто чудеса! закончилъ дьякбнъ.

Павелъ едоспчъ улыбался, смущался, краснлъ, какъ маковъ цвтъ, отшучивался на вс лады, даже на стул вертлся такъ, что стулъ скриплъ. Отъ этой бесды его какъ-то нудило. А можетъ быть и отъ всего съденнаго и выпитаго.

Цлыхъ полчаса продолжалась блокада. Подъ конецъ дьяконъ пошелъ было на штурмъ, но Павелъ едосичъ такъ ороблъ, что прикинулся, будто что-то въ лавк неблагополучно и шарикомъ выкатился изъ горницы.

Долго просидли гости наверху и ради благоприличія должны были выйти въ лавку. Они поршили между собой, что на первый разъ довольно. При случа, въ другой разъ будутъ дйствовать ршительне, а пока надо послать отвтъ Назару Ивановичу, что дло обстоитъ благополучно, потому что Павелъ едосичъ — человкъ мягкій и одинокій.

— Вотъ только этотъ азартный студентишка пожалуй напакоститъ! смущался отецъ дьяконъ.

XII.

Съ этого дня Павелъ едосичъ въ свободную минуту началъ задумываться.

Удивительное дло! Когда онъ былъ прикащикомъ при покойномъ хозяин, никто эдакихъ рчей съ нимъ не велъ. Когда въ горницахъ жила вдова хозяина, а у него была одна горница, тоже съ нимъ объ эдакихъ матеріяхъ не заговаривали. Да и самому ему не приходило на умъ. А теперь будто вс въ заговоръ вошли… И не то, что отецъ дьяконъ, или г. квартальный, а даже на что ужъ дохлая старушонка, что ходитъ въ лавку только за уксусомъ, да за подсолнухами, и та какъ-то разъ ни съ того ни съ сего пожаловалась: ‘на улиц очень жарко, а Павлу едосичу слдъ бы супружницей обзавестись’.

Каждый вечеръ, заперевъ лавку, сосчитавъ выручку, напившись чаю и помолившись Богу, Павелъ едосичъ бродилъ по горницамъ своимъ минутъ по десяти, а потомъ уже ложился спать. А какъ только голова была на подушк, такъ его лукавый начиналъ смущать.

Ужъ чего, чего ни нашептывалъ ему лукавый въ оба уха, всего и не перескажешь. Да всего и понять было нельзя! Случалось даже во сн иной разъ кто-то, а можетъ и опять-таки ‘онъ’ же, такъ толканетъ Сивцова въ бокъ, что тотъ вскочитъ и сядетъ на постели. Иной разъ перекрестится иной разъ плюнетъ.

И вдругъ однажды, въ праздничный день, около полудня когда покупатель шелъ мало, а на улиц было тихо, пустынно, душно… Павелъ едосичъ вдругъ сталъ искать свою шапку. А это было дло нелегкое… Онъ такъ рдко отлучался, что когда случалось выйти, то мальчуганы искали его шапку по всмъ горницамъ. Шапка нашлась нескоро…

Павелъ едосичъ оглядлъ картузъ, черный суконный съ иголочки свой новый кафтанъ, надтый ради праздника, оглядлъ сапоги… Все въ порядк. А сапоги такъ даже сіяютъ и пахнутъ на сто верстъ кругомъ.

И онъ вдругъ шаркнулъ изъ лавки такъ, какъ если бы двинулся разразить врага какого… Даже прикащикъ и мальчуганы рты разинули.

‘Бить, что ли, кого пошелъ?’ подумали они.

А иной бы подумалъ, что по праздничному разодтый купецъ прямо шаркнулъ къ Москв-рк топиться.

Да и можно было подумать это, если не по лицу купца, благо и румянаго, то по его глазамъ. Глаза Павла едосича и бгали, и прыгали, и таращились, а то принимались мигать, какъ отъ слезы.

Пройдя шаговъ двсти, завернувъ за уголъ, Сивцовъ пошелъ медленне, вздохнулъ нсколько разъ и началъ оглядываться.

‘А ну, увидятъ?!’ подумалъ онъ.

Пройдя цереулокъ, онъ завернулъ въ другой и опять сталъ озираться.

— А ну, увидятъ?! уже вслухъ проговорилъ онъ.

И Сивцовъ боялся до страсти, что кто-нибудь его здсь встртитъ.

А пошелъ онъ совершать такое, что если его увидятъ — бда! Совсмъ-таки бда! Просто тогда и не выцарапаешься!.. Какъ куръ во щи угодишь. На себя тогда и пеняй!

Завернувъ еще въ переулокъ, Сивцовъ остановился. Дыханіе въ груди немного сперлось. Онъ былъ сильно взволнованъ. Простоявъ нсколько мгновеній, онъ ршилъ не глупить, а итти обратно ‘на лво кругомъ маршъ’ — домой.

Но посл припадка трусости явился припадокъ чувства собственнаго достоинства, собственной правоты и собственнаго права.

‘Почему же я не могу гулять по этой улиц, коли это мн желательно?’, важно подумалъ про себя Павелъ Сивцовъ. ‘Всякій тутъ ходитъ, ну и я вотъ пойду… Да и не то, что пройду разъ, а и назадъ пойду… Да хоть три раза пройду’…

И подумавъ, онъ прибавилъ:

‘Ну, нтъ, братецъ! Три-то раза ужъ это будетъ срамоту разводить по всему кварталу. А одинъ разъ всякій можетъ’…

И Сивцовъ тихо двинулся по переулку, искоса поглядывая налво.

А налво стоялъ маленькій домикъ, выкрашенный лиловатою краскою, полинявшею отъ времени. Около дома за заборомъ виднлись кусты маленькаго садика. Окна домика были раскрыты настежъ.

Сивцовъ, двигаясь, все замедлялъ шаги. Онъ зналъ наврное, что у угольнаго окна, какъ сказываютъ вс знающіе, день-деньской сидитъ за работой, вышивая по полотну, то самая ‘она’… Марья Назаровна Быстроумова.

Домикъ этотъ принадлежитъ чиновнику Быстроумову. Въ немъ въ пяти, шести горницахъ помщается душъ пятнадцать, считая братьевъ и сестеръ двицы — есть и шестнадцатилтніе, есть и одинъ полуторагодовой..

Павелъ едосичъ, знавшій у какого окошка ежедневно сидитъ Марья Назаровна, вдругъ ршился пойти поглядть на нее. Давно уже собирался онъ сдлать это, да все обманывалъ себя и надувалъ всячески, увряя, что время неподходящее. А сегодня ради праздника, ради новаго платья, да и ради безпокойной ночи, ршился онъ пройти мимо дома и глянуть хоть однимъ глазкомъ на ту, что ‘подъ зонтикомъ — просто чудеса!’

И вотъ теперь трусливо двигается Сивцовъ и уже поравнялся съ домомъ. Храбро глядлъ онъ на окошки дома, пока не поравнялся съ нимъ, а какъ только увидалъ онъ ихъ, вс растворенныя, будто на него взирающія черезъ улицу, будто какіе большіе темные глазищи съ большими торчащими вками, такъ сразу вдругъ страхъ напалъ на него.

Тихо двигаясь и косясь на окна, онъ поравнялся съ послднимъ окошкомъ, угловымъ…

А въ немъ за двумя горшками герани показалась блокурая, гладко причесанная головка, наклоненная надъ блой работой…

Павелъ Сивцовъ засоплъ, вдругъ прибавилъ шагу и очнулся вполн только въ конц переулка. Если бы теперь дали ему сто тысячъ, чтобъ онъ второй разъ прошелъ мимо дома Быстроумова, то онъ лучше бы побжалъ топиться въ Москву-рку.

Давши большой кругъ, чуть не версту крюку, Сивцовъ вернулся въ лавку, но вернулся уже другимъ человкомъ. Прикащикъ и мальчуганы, поглядвъ на хозяина, сразу поняли:

‘Совершилъ что-то удивительное хозяинъ. Или здорово вздулъ кого-нибудь. Или денегъ много получилъ — долгу стараго съ какого-нибудь покупателя. Или домъ, что ли, ходилъ торговать и задатокъ далъ. Но ужъ что-нибудь особливое да совершилъ хозяинъ!’

Павелъ Сивцовъ былъ полонъ чувства собственнаго достоинства. Онъ зналъ теперь, что онъ ‘человкъ отважный…’ на всякое дло его хватитъ.

Вотъ захотлъ пройти мимо дома Быстроумова и прошелъ! Захотлъ ее повидать и видлъ!

— Ну, а потомъ что же? спрашивалъ онъ себя по дорог и спросилъ теперь, очутившись у себя въ лавк. А потомъ уже совсмъ неизвстно чему быть… Первое дло, хотлось бы толкомъ еще разочекъ повидать, а то за этими треклятыми цвтами только и видлъ что проборъ на голов.

‘Но только одно скажу, думалось Павлу едосичу, положивъ руку на сердце, одно скажу: тутъ божеское указаньице есть! Судьба! Не даромъ она мн все представлялась въ розовомъ плать… Такъ оно и есть! Почему не представлялась она въ зеленомъ, что ли, въ желтомъ, въ черномъ… Все, бывало, прыгаетъ повсюду въ розовомъ. И по стульямъ, и по столамъ… Въ чайной чашк разъ видлъ ее. Малюсенькую, будто навожденіе. И все въ розовомъ. Такъ вотъ оно и есть! Въ розовомъ плать она и сидитъ. Да… Удивительныя дла бываютъ на свт! Волю Божью человку нельзя…’

— Восьмушку чая, да на пятачекъ синьки! разбудилъ лавочника тоненькій голосокъ двченки, вошедшей въ лавку.

XIII.

Чрезъ нсколько дней посл пиршества у лавочника, о которомъ у студента Сивцова осталось самое дикое воспоминаніе, съ нимъ случилось совершенно неожиданное.

Однажды около полудня явился въ нумера ливрейный лакей, спросилъ студента Сивцова, затмъ вошелъ къ нему въ горницу и нашелъ его на диван предъ самоваромъ.

Это былъ не лакей, а сановникъ въ ливре: высокій, плечистый, съ безподобными художественными бакенбардами, низко висвшими на плечахъ по широкому позументу воротника, и съ дивнымъ проборомъ, среди гладко причесанной черной головы. Сознаніе важности своего общественнаго положенія и вообще какое-то благочиніе и даже благолпіе во всей этой фигур сразу заставило студента Сивцова окрыситься.

Онъ положительно со дня своего рожденія ничего подобнаго не видлъ и предполагать не могъ. Онъ даже въ эту минуту не могъ понять и вполн анализировать удивительное и диковинное сочетаніе лакейской ливреи съ такимъ достоинствомъ.

— А двушка сказываетъ: дома нтъ, выговорилъ онъ, остановясь близъ двери, такимъ голосомъ и съ такимъ жестомъ, что Сивцову пришла на умъ гд-то вычитанная фраза короля французскаго, сказавшаго испанскому послу: J’ai failli attendre.

Онъ окинулъ быстрымъ взглядомъ всю горницу отъ провалившагося кресла до чемодана, и лицо его сказало:

— Ну да, конечно.

Затмъ уже онъ медленно снялъ шляпу съ позументомъ и кокардой и, держа ее предъ грудью, выставилъ правую ногу впередъ и произнесъ холодно:

— Вы г. студентъ Сивцовъ?

— Да! насколько могъ только грубе выговорилъ Сивцовъ.— Что теб? прибавилъ онъ черезъ силу и почувствовалъ, что слегка поперхнулся.

Ливрейный лакей на одно мгновеніе прищурился на студента и выговорилъ нсколько небрежне:

— Генеральша Рубцова проситъ васъ пожаловать къ нимъ немедленно.

— Доложи генеральш, что мн некогда. Какъ-нибудь въ свободное время зайду.

— Имъ необходимо васъ видть по длу.

— Что длать… не могу.

— Извольте видть, насколько мн извстно, дло до васъ касающееся. Вамъ мсто выходитъ…

— Что-о… невольно протянулъ Сивцовъ.

— Двоюродный братецъ генеральши г. Калитинъ желаютъ имть учителя на лто изъ студентовъ. Генеральша за вами меня и прислала. Ея превосходительство приказали мн на случай, если вы… Если вы, повторилъ онъ,— по своему разсудите, то чтобы вамъ оное все разъяснить.

Сивцовъ сидлъ на диван недвижно. Неожиданное предложеніе смутило его. Онъ забылъ сразу все благочиніе бакенбардъ, пробора и даже выставленной ноги сановника въ ливре и думалъ о томъ, что отвчать на предложеніе.

Еще вчера онъ не зналъ, что будетъ длать цлое лто среди Москвы, въ духот, безъ всякихъ занятій, безъ уроковъ, а слдовательно безъ средствъ къ жизни. Два мста, которыя онъ могъ имть, были совершенно неподходящими.

Его бралъ на лто къ себ на дачу владлецъ четырехъ портновскихъ магазиновъ, еврей съ цлымъ пріютомъ дтей, при этомъ онъ предлагалъ уголъ въ комнат, гд должны были вмст съ нимъ спать пять мальчугановъ отъ восемнадцати до десятилтняго возраста.

Другое предложеніе, отъ котораго онъ отказался, было еще хуже. Барыня шестидесяти лтъ, но еще бодрая, хохлушка, изъ Екатеринославской губерніи, приглашала его въ деревню въ качеств лектора. На вопросъ Сивцова, что онъ будетъ читаться въ какіе часы, барыня объявила, сладко улыбаясь, что тамъ на мст видно будетъ, а то и такъ они безъ чтенія обойдутся.

Ршивъ вопросъ, что надо поневол оставаться въ Москв, Сивцовъ былъ все-таки озабоченъ и раздраженъ. И вдругъ этотъ сановникъ и даже боле… нчто въ род Юлія Цезаря въ ливре, явился, изображая собой манну небесную.

— Скажите генеральш, что я буду, выговорилъ наконецъ студентъ, уже не ршаясь говорить: скажи.

— Когда? тихо спросилъ лакей.

— Да сейчасъ, вслдъ за… и нсколько сконфузившись, Сивцовъ прибавилъ:— за вами.

Чрезъ нсколько часовъ студентъ Сивцовъ уже вернулся домой. Войдя въ нумеръ и случайно увидя свою физіономію въ небольшое, закоптлое и загаженное зеркало, онъ удивился, пріостановился и снова взглянулъ на себя.

Ему показалось, что лицо его вдругъ измнилось… Оно было мене желто, въ немъ было боле жизни, чмъ обыкновенно. Онъ, Петръ Сивцовъ, какъ будто весело улыбался, а этого съ нимъ никогда не случалось. Эдакаго порока за нимъ замчено не было.

А дло объяснялось просто. Студенту Сивцову уже давнымъ давно такъ рдко случалось быть довольнымъ своею судьбою, что малйшій поворотъ фортуны въ его пользу производилъ быстрое, неотразимое дйствіе на весь организмъ.

Онъ уже побывалъ у генеральши Рубцовой. У нея получилъ адресъ г. Калитина, остановившагося въ лучшей московской гостиниц.

Ожидая въ нумерной гостиной выхода этого Калитина изъ его спальни, студентъ заране нарисовалъ себ въ воображеніи фигуру воронежскаго помщика лтъ пятидесяти, богатаго землевладльца, почетнаго мирового судью, кандидата въ предводители. Почему-то онъ представлялся Сивцову средняго роста, очень толстымъ, лысымъ, обрюзглымъ, крайне важнымъ и совершенно неотесаннымъ умственно.

Но чрезъ нсколько минутъ вышелъ къ студенту господинъ, показавшійся ему сразу лтъ тридцати на видъ. И только присмотрвшись, онъ увидлъ, что ошибается.

Калитинъ былъ человкъ уже за пятьдесятъ лтъ, но довольно густые волосы, съ легкою просдью, завивавшіеся на голов, и лицо, тщательно выбритое кром усовъ, съ темносиневатымъ отливомъ — молодили его.

Калитинъ удивилъ нсколько Сивцова.

Это былъ совершенная противоположность со вчерашнимъ важнымъ лакеемъ. Ни тни благочинія не было въ этомъ человк. Онъ весь былъ одни нервы. И все было въ немъ быстро и какъ бы необдуманно. Онъ быстро двигалъ глазами, которые бгали изъ стороны въ сторону, сопровождалъ каждое слово быстрыми рзкими жестами, чрезвычайно быстро говорилъ, даже тараторилъ, когда приходилось сказать нсколько фразъ заразъ. Онъ быстро поднимался съ мста, перебгалъ черезъ горницу, хватался за три вещи прежде, чмъ взять ту, которая была нужна. При этомъ онъ какъ бы постоянно думалъ о чемъ-то постороннемъ. Изрдка онъ упирался глазами въ потолокъ и начиналъ говорить еще быстре.

Но боле всего поразило Сивцова то, о чемъ пришлось говорить. Еслибы Калитинъ былъ студентомъ и сказалъ бы въ аудиторіи хоть четверть того, что сказалъ онъ теперь у себя въ нумер, то, конечно, начальство университетское тотчасъ же исключило бы его, или передало въ вдніе полиціи.

Съ первыхъ же словъ Калитинъ объяснилъ студенту, что онъ крайне радъ съ нимъ познакомиться, много о немъ слышалъ отъ г-жи Рубцовой, чего, конечно, быть не могло. Затмъ онъ объяснилъ, что у него два сына гимназиста: одинъ II, другой V класса, съ которыми надо заниматься лтомъ изъ всхъ предметовъ, но легко, чтобы только не забыли самаго необходимаго.

Затмъ Калитинъ объяснилъ Сивцову, что помимо двухъ мальчиковъ у него дочь, двушка, уже вызжающая въ свгь, болзненная жена и отецъ шестидесятипятилтній старикъ. И какъ бы вскользь, но съ малйшими подробностями, Калитинъ передалъ, какъ нчто совершенно неинтересное, пустую мелочь, что отецъ его бывшій декабристъ, а онъ самъ родился въ Иркутск.

Студентъ Сивцовъ сидлъ, слушалъ Калитина и былъ подъ какимъ-то страннымъ впечатлніемъ. Онъ окончательно не могъ сказать себ, съ кмъ онъ иметъ дло и хать ли на цлое лто къ этому человку.

То казалось ему семейство Калитиныхъ находкой, самъ г. Калитинъ прелестнйшимъ и симпатичнйшимъ человкомъ, то вдругъ чудилось ему, что этотъ Калитинъ и даже оба они вмст, сидя здсь глазъ на глазъ, обманываютъ и нахально надуваютъ кого-то третьяго. Однако на вопросъ, согласенъ ли онъ, Сивцовъ отвчалъ:

— Съ полною готовностью!.. Готовъ служить.

Условившись о дн вызда, Калитинъ тотчасъ пригласилъ студента позавтракать вмст съ нимъ въ ресторан гостиницы. Сивцовъ отказывался всячески, но Калитинъ настойчиво просилъ и чуть не насильно стащилъ его съ собою въ нижній этажъ, гд помщался ресторанъ.

Они услись за маленькимъ столикомъ, который показался Сивцову опрятнымъ и щегольскимъ до тошноты. Даже салфетки на тарелкахъ лежали, изображая не то какихъ-то птушковъ, не то звздочки.

Калитинъ, выпивъ три рюмки водки, закусивъ и затмъ вскор, посл перваго же блюда, выпивъ полбутылки краснаго вина, оживился, заговорилъ еще быстре, но тихо, вполголоса.

На все, что говорилъ Калитинъ, студенту Сивцову не приходилось и отвчать. Это были его собственныя мысли. Изрдка, когда онъ вставлялъ два-три слова, которыя сугубо усиливали положенія Калитина, то этотъ моментально соглашался.

Сивцовъ вернулся домой въ полномъ восторг отъ новаго знакомаго.

— Вдь вотъ есть же люди на свт! съ пріятнымъ чувствомъ на сердц повторялъ онъ. Сидишь вотъ тутъ въ своей дыр, ни съ кмъ не знакомишься и воображаешь, что людей нтъ. Есть они! Положимъ, что это исключеніе и замчательное… Вдь это человкъ родившійся въ Сибири. У декабриста не могло и быть другого сына.

XIV.

Наканун назначеннаго къ отъзду дня студентъ Сивцовъ, уже получившій пятьдесятъ рублей въ вид задатка, справилъ кое-какія дла и захалъ къ брату проститься.

Онъ нашелъ лавочника въ горницахъ за чаемъ съ какою-то пожилою женщиною.

Женщина встала и отрекомендовалась сама въ качеств новой знакомой Павла едосича. Она назвала себя Дарьей Ивановной Матвевской.

Студентъ Сивцовъ не нашелъ ничего удивительнаго въ томъ, что братъ пьетъ чай съ женщиной, а между тмъ Павелъ стоялъ, какъ потерянный, покраснлъ при его появленіи и оставался пунцовымъ до ушей. Судя по глазамъ его, можно было подумать, что онъ только-что обокралъ кого-нибудь и пойманъ на воровств. Онъ почти не понималъ того, что студентъ говорилъ ему:

— Узжаю на цлое лто… Проститься пріхалъ.

— Да… Да… Что же?.. Дло, отзывался Павелъ.— Хорошее дло… Вотъ такъ…— Чайкомъ пробавляемся… По дорог они зашли… Купить… Да. Вотъ пробавляемся…

‘Что съ нимъ такое? подумалъ студентъ Сивцовъ. Ужъ не началъ ли онъ пить. Да врядъ ли! Совсмъ не похоже… Павелъ человкъ порядливый’.

Онъ выпилъ стаканъ чаю, приглядываясь къ брату и къ женщин и, видя, что не только Павелъ, но и она смущены его присутствіемъ, поскоре поднялся, расцловался съ братомъ и пошелъ изъ лавки.

Павелъ едосичъ снова нагналъ студента на улиц.

— Петя, погоди… постой! Ты что жъ это. И вправду на все лто?

— Да. Я же теб сто разъ сказалъ… Урокъ на лто. Въ Воронежскую губернію.

— Такъ… Такъ… Что жъ, доброе дло. Прихвати что-нибудь на дорогу-то. У насъ новый сыръ полученъ, а то колбасы. Я теб лучшей отпущу.

— Нтъ, спасибо.

— А ты, Петя, чего не подумай. Это мы такъ.

— Чего? удивился студентъ.

— Такъ, сказываю… Не подумай… Карамелекъ вишь она купила, да ошибка вышла… Хотла лимонныхъ, а мальчишка ей малиновыхъ отпустилъ. Ну, вотъ мы на счетъ этого и толковали, да такъ ужъ мимоходомъ сли чайку выпить.

И Павелъ Сивцовъ, не умвшій лгать, покраснлъ.

— Ничего я, Павелъ, не понимаю. Прощай!

Братья расцловались.

Павелъ едосичъ чуть не бгомъ вернулся въ свои горницы, съ чувствомъ великаго облегченія слъ къ столику и взялся за блюдечко, гд былъ налитъ чай.

Студентъ Сивцовъ взялъ извощика и дорогой нсколько минутъ продумалъ о брат. Ему вдругъ пришелъ на умъ вопросъ, который никогда не приходилъ. Что его братъ умный человкъ, или дуракъ? И студентъ началъ философствовать.

Павелъ Сивцовъ лавочникъ, уже хозяинъ въ двадцать съ чмъ-то лтъ, благодаря случайности, ведетъ свое дло отлично и со временемъ будетъ непремнно со средствами, даже, пожалуй, богатый. Онъ человкъ, знающій свое дло, любящій его, врно и неустанно достигающій извстной цли, которой онъ достигнетъ. Умный ли онъ человкъ? Мудрено отвчать! Дуракъ ли онъ? Тоже нельзя отвчать! Въ чемъ дуракъ? Можетъ ли братъ Павелъ понять иныя вещи, хотя бы на свой собственный ладъ? Нтъ, онъ ихъ совершенно не пойметъ! Онъ ихъ разсудитъ такъ, какъ судятъ огуломъ вс Павлы Сивцовы. Многое на свт, чмъ міръ стоитъ, они берутъ оптомъ, но и выдаютъ, распространяютъ оптомъ.

Ему вспомнилось, что однажды, придя къ брату, онъ встртилъ его идущимъ ко всенощной. Между ними произошелъ разговоръ, который теперь буквально вспомнился студенту Сивцову.

— Ты куда? спросилъ онъ.

— Ко всенощной.

— Зачмъ?

— Какъ зачмъ?

— Да такъ, зачмъ?

— Какъ же… Иначе-то нельзя же.

— Да почему же нельзя дома посидть?

— Что ты, братъ, ужъ такъ, стало быть, слдоваетъ Богу помолиться.

— А дома разв не можешь?

— Какъ дома? Дома дороже.

— Да ты просто помолись, покрестись, поклоны поклади, молитвы кое-какія перечитай. Все то же и будетъ.

— Какъ можно? Молиться надо въ церкви.

Въ другой разъ, говоря о полиціи, студентъ Сивцовъ съ негодованіемъ разсказывалъ, какъ во время одной студенческой исторіи нкоторые полицейскіе дрались.

— Какъ же имъ не драться, Петя! заявилъ Павелъ.— Ужъ это ихъ такая должность.

— Какъ должность? Драться-то!

— Встимо, должность. На то они и поставлены, а безъ нихъ бы пропадать всмъ. Они для порядку.

— А сами дерутся?

— Потому и дерутся, что порядокъ нуженъ, а не дерись они, что жъ тогда будетъ? Человку безъ начальства жить нельзя, а начальство на то и на свт, чтобъ учить.

Петръ Сивцовъ, вернувшись домой, разумется, забылъ о брат, а занялся укладкой вещей.

Онъ чувствовалъ себя бодрымъ, здоровымъ…

Чрезъ день студентъ былъ уже въ вагон и въ пути. Калитинъ самъ взялъ три билета: себ, студенту и лакею, причемъ они размстились въ трехъ разныхъ классахъ.

Предъ отъздомъ, однако, онъ замтилъ:

— Извините, г. Сивцовъ, я вамъ второй взялъ. Вдь вамъ, конечно, все равно?

— Все равно, отозвался Сивцовъ, хотя напрасно деньги тратили… Я всегда въ третьемъ зжу.

— Ну, а я, знаете, никакъ не могу. Но настоящему слдовало бы здить въ третьемъ, но я даже и во второмъ не могу. Это недозволительная вещь, я это чувствую… Я, сидя въ кресл перваго класса, всю дорогу не уважаю себя. А не могу! Даю себ честное и благородное слово въ слдующій разъ взять, ну хоть не третій, а второй. И не могу! Это, знаете ли, безчестно въ нкоторомъ смысл…

Посл этого разговора Петръ Сивцовъ почувствовалъ странный вкусъ во рту, точно будто онъ до сихъ поръ лъ очень вкусное варенье, но вдругъ его этимъ вареньемъ обкормили, и малина или клубника начинаютъ получать странный вкусъ и даже запахъ.

Всю дорогу отъ Москвы до Воронежа, за исключеніемъ ночи, Калитинъ просидлъ на диванчик второго класса вмст со студентомъ, но однако онъ очень часто переходилъ въ свой вагонъ. Еще чаще вытребывалъ онъ чрезъ кондуктора своего лакея изъ третьяго класса и громко приказывалъ ему принести что-либо себ изъ перваго.

Ничего особеннаго не было имъ сказано, но въ первый же день пути студентъ Сивцовъ ставилъ себ вопросъ: Что Калитинъ? Прекраснйшій въ мір человкъ, или животное?

Иногда студентъ раздражительно думалъ: Ей Богу будто мерзавецъ, подлецъ, скотина.

Почему и за что? Объяснить себ онъ положительно не могъ.

— Кривляка… Профанируетъ священныя вещи. Стало быть, животное, повторялъ студентъ.

Между тмъ, по мр приближенія къ мсту жительства, Сивцова все боле и боле интересовала одна личность: отецъ Калягина. Старикъ, декабристъ, лучшій другъ Рылева и Пестеля, который, по увренію Калитина, непремнно долженъ былъ быть ‘шестымъ’.

Сивцовъ, нсколько разъ слышавши фразу ‘слдовало быть шестымъ’, ничего не понималъ. Наконецъ онъ догадался, что такъ какъ пятеро декабристовъ были повшены, то Калитинъ отецъ, вроятно, долженъ былъ быть тоже повшенъ и спасся чудомъ.

Другая личность, не мене интересовавшая студента, со словъ Калитина, была его дочь, восемнадцатилтняя двушка. До сихъ поръ почти ни одна еще женщина никогда не заинтересовывала Сивцова. Но на этотъ разъ любопытство его было подстрекнуто.

Онъ узналъ отъ Калитина, что его дочь, Ольга, знаетъ вс европейскіе языки и на всхъ объясняется. А главное, она прочла все, что существуетъ на этихъ языхахъ.

— Отъ Потеряннаго Рая и Освобожденнаго Іерусалима! восклицалъ Калитинъ подъ громъ вагона,— и до появившагося на дняхъ Наканун.

При этомъ онъ не преминулъ воскликнуть:

— Да, Тургеневъ — это пророкъ! Это — проповдникъ! Онъ увидлъ новую звзду, идетъ поклониться ей и насъ за собой ведетъ… Да, мы наканун…

И тутъ, въ эту минуту, такъ же какъ случалось уже нсколько разъ, Сивцовъ почувствовалъ нчто особенное. Будто кто-то постоянно плъ у него надъ ухомъ его любимый романсъ, но плъ отвратительно фальшивымъ голосомъ.

Все, что говорилъ Калитинъ — были его мысли, были даже иногда его слова, и вмст съ тмъ Сивцову было скверно слушать ихъ. Онъ бы предпочелъ, чтобы Калитинъ говорилъ совершенно противоположное.

Сивцовъ могъ бы давно разршить вопросъ, занимавшій его, сказавъ себ, что Калитинъ лжетъ и кривляется, но онъ по совсти не могъ этого сказать. Калитинъ не кривлялся и не лгалъ… Онъ былъ искрененъ…

— Что же это?! восклицалъ мысленно Сивцовъ.

Отъ города Воронежа до имнія Калитина было около полсотни верстъ въ сторону. Усвшись въ покойную коляску четверкой, они покатили по гладкой черноземной дорог чрезъ нивы, холмы, лса, селенія.

Сивцовъ съ наслажденіемъ оглядывался кругомъ себя и чувствовалъ, что даже лицо его совершенно другое. Онъ чувствовалъ, что оживаетъ, окрестность благотворно дйствуетъ на него и дйствуетъ не своею живописностью, а именно своею простотою, незатйливостью. Это не то, что разсказываютъ про Италію и Швейцарію.

‘Тутъ тишь, да гладь и пожалуй, кто жъ его знаетъ, Божья благодать. Это видно будетъ только чрезъ сто лтъ’, думалъ студентъ Сивцовъ.

И здсь, среди яснаго, но не жаркаго дня, среди этой тиши и глади, Калитинъ, продолжавшій ораторствовать все на ту же тему, показался Сивцову какимъ-то бснующимся юродивымъ, или просто балаганнымъ зазывателемъ.

‘И чего надрывается? съ нетерпніемъ думалъ онъ. Сидлъ бы молчалъ…’

И вдругъ студенту Сивцову показалось, что вся окрестность: нивы и холмы, и лсочки, и деревушки съ убогими церквами — все это глянуло на него вдругъ и спросило у него:

— Скажи на милость хоть ты! Чего это онъ надрывается?..

XV.

По прізд въ имніе Калитиныхъ Сивцовъ былъ нсколько разочарованъ. Онъ ожидалъ увидть богатую усадьбу, красивую мстность, ожидалъ встртить въ другихъ членахъ семьи ту же простоту обращенія, которая была въ Калитин. Хотя эта простота звучала фальшиво, когда онъ начиналъ ораторствовать, но все-таки отношенія съ такимъ человкомъ, какъ Николай Павловичъ Калитинъ, не могли не быть легкими. Единственное, что должно было случиться, что онъ просто надостъ Сивцову своими разглагольствованіями на одинъ и тотъ же ладъ.

Въ дйствительности оказалось, что усадьба въ нсколько плачевномъ вид. Все здсь полиняло, развалилось, смотрло если не убого, то чрезвычайно безпорядочно.

Калитины, конечно, никогда не живали зимой въ своемъ имніи, прізжали только на лто какъ на дачу. Во время ихъ пребыванія все шло по прежнему въ управленіи имніемъ: вс обращались къ управителю — старику Андрону, бывшему крпостному Калитиныхъ.

Крестьяне сторонились отъ господъ, которыхъ совершенно не знали. Господа проводили лто въ томъ, что продолжали свою московскую жизнь, насколько это было возможно. При этомъ они, конечно, ходили удить рыбу въ рчк, протекавшей близъ дома, и въ пруду, гд водились караси, здили за ягодами и грибами въ лсъ, здили смотрть иногда на покосъ, или жатву, какъ на нчто курьезное, или смотрли на хороводы и псни на деревн тмъ же окомъ, какъ случалось глядть въ цирк на штуки какого-нибудь клоуна.

Семья Калитиныхъ, помимо его самого, состояла изъ его жены — Анны Андреевны, женщины лтъ подъ-сорокъ, итроихъ дтей: семнадцатилтней дочери Ольги и двухъ мальчиковъ — Андрюши, пятнадцати лтъ, и Васи — двнадцати. Кром того былъ отецъ-Калитинъ, Павелъ Михайловичъ.

Разумется, Петръ Сивцовъ прежде всего обратилъ вниманіе на своихъ двухъ будущихъ учениковъ. Оба мальчика были совершенно различнаго темперамента, различнаго характера, да и положеніе ихъ въ семь было тоже не одинаковое.

Старшій, Андрюша, былъ мальчикъ не глупый, очень сосредоточенный, немного меланхоликъ. Вася былъ, наоборотъ, живой, шустрый, большой шалунъ, боле способный, чемъ его братъ, но лнивый. Онъ былъ любимцемъ въ семь и страшно избалованъ. Андрюша, наоборотъ, служилъ для матери козлищемъ отпущенія.

Вскор Сивцову пришлось убдиться, что оба мальчика являлись курьезнйшими обращиками воспитанія, какіе встрчаются довольно часто въ семьяхъ. Въ Андрюш было систематически забито и пригнетено все хорошее, въ Вас — все дурное развивали вс, кто сколько могъ.

Съ первыхъ же дней Сивцовъ, какъ это всегда бываетъ, боле полюбилъ Андрюшу и какъ бы взялъ его незамтно подъ свою защиту. Одновременно онъ почти непріязненно отнесся къ шустрому Вас.

Первое время Сивцовъ проводилъ день почти отдльно отъ семьи. До завтрака онъ занимался съ младшимъ мальчикомъ, посл завтрака со старшимъ. Среди дня онъ уже былъ свободенъ, могъ длать что хотлъ, такъ какъ былъ взятъ давать уроки, а не быть гувернеромъ. Когда уроки были кончены, ученики освобождались отъ учителя на цлый день.

Только за обдомъ Сивцовъ видлъ всю семью въ сбор. Посл обда снова онъ былъ одинъ или у себя въ комнат, или же отправлялся гулять.

Ему была предложена верховая лошадь, таратайка и лодка — на выборъ. Сивцовъ избралъ лодку, какъ наиболе покойное и безопасное, и каждый вечеръ здилъ по рк версты за дв отъ дома.

Калитины, отецъ съ дочерью, часто здили въ гости по сосдямъ, часто здили въ Воронежъ. Анна Андреевна не двигалась никуда, даже рдко участвовала въ прогулкахъ около усадьбы.

Чрезъ нсколько времени вся семья стала обращаться со студентовъ нсколько проще. Онъ уже не сидлъ по цлымъ днямъ въ своей комнат или въ лодк и время посл обда проводилъ съ кмъ-либо изъ семейства.

Наблюденія студента привели его къ тому, что онъ, думая о всей семь, ршилъ, что это странные люди. Сивцову чудилось въ каждомъ член семьи какое-то удивительное противорчіе. Отъ старика Павла Михайловича до мальчугана его внука Васи — во всхъ было что-то особенное.

‘Вс вы Янусы!’ думалъ про нихъ Сивцовъ. ‘И Янусы безсознательные’.

Прежде всхъ другихъ Сивцову хотлось ближе узнать шестидесятипятилтняго старика-декабриста. Съ перваго же дня, когда Калитинъ представилъ студента своему отцу, а высокій, плечистый старикъ холодно кивнулъ ему головой, Сивцову показалось, что этотъ человкъ совсмъ не то, что онъ ожидалъ увидть. Чрезъ нсколько времени ему показалось, что старикъ Калитинъ совсмъ не то, чмъ онъ обязанъ былъ бы быть по его, Сивцова, мннію.

Павелъ Михайловичъ былъ въ дом въ положеніи какъ бы не отца и дда, а въ положеніи какого-либо дяди или даже родственника. Во-первыхъ, имніе было не его и не сыновнее, оно принадлежало Анн Андреевн, какъ полученное за нею въ приданое.

Оказывалось, что все состояніе принадлежитъ ей. Вслдствіе этого Павелъ Михайловичъ былъ въ семь какъ beau p&egrave,re. Если-бы онъ не жилъ тутъ, то ему бы и дваться было некуда. Его небольшое состояніе было когда-то описано, отобрано и перешло наслдникамъ. Вернувшись изъ Сибири, онъ мечталъ получить его обратно, но оно оказалось уже проданнымъ въ третьи руки. По счастію, сынъ женился на женщин со средствами.

Павелъ Михайловичъ, бодрый старикъ, сдой, остриженный подъ гребенку, гладко выбритый, безъ усовъ и бороды, съ большимъ лбомъ, большими ясными срыми глазами, сталъ для Сивцова загадкой съ перваго же дня.

Старикъ жилъ своею особою жизнью.

Онъ вставалъ довольно рано и долго читалъ у себя въ комнат газеты и журналы, такъ какъ почта доставлялась ежедневно изъ города. Отъ завтрака и до обда въ продолженіе четырехъ часовъ Павелъ Михайловичъ неукоснительно сидлъ надъ тремя удочками около моста, и съ нимъ всегда тихонько и смирнехонько сидли двое мальчишекъ, которые нацпляли ему червячковъ.

За обдомъ Павелъ Михайловичъ мало разговаривалъ. Когда же случалось ему вставить свое слово или случалось быть вынужденнымъ разговаривать, или отвчать на вопросы, то онъ всегда бесдовалъ на особый ладъ.

Казалось, у него была привычка уклоняться. Онъ отвчалъ и ршалъ что-либо всегда уклончиво, какъ-бы не желая ршать, не желая брать на себя никакой отвтственности.

Случалось, когда спрашивали у него совта хать ли въ лсъ за грибами, такъ какъ ожидается гроза и пожалуй будетъ дождикъ, Павелъ Михайловичъ отвчалъ, что вроятно дождя не будетъ, а что по всмъ признакамъ дождь конечно быть можетъ.

— Какъ знаете… Какъ вы, такъ и я! кончалъ онъ.

Однажды студенту Сивцову пришла вдругъ странная мысль.

‘А что если ты и на Сенатскую площадь пошелъ эдакимъ же манеромъ?!’ подумалъ студентъ.

И онъ ршилъ вскор, что дйствительно оно такъ и должно было быть. Но затмъ Сивцову пришло на умъ, что быть-можетъ эта уклончивость явилась у старика вслдствіе пребыванія въ Сибири.

‘Не можетъ быть, думалъ Сивцовъ, чтобъ этотъ человкъ въ двадцать пять лтъ отъ роду былъ такимъ же, какъ онъ теперь. Между тмъ временемъ и теперешнимъ лежитъ пропасть. За это время что вынесъ онъ!..’

XVI.

Едва только вс члены семьи начали обращаться со студентомъ Сивцовымъ проще, какъ бы не отдаляясь отъ него, онъ прежде всего постарался поскоре сблизиться со старикомъ-декабристомъ.

Для этого онъ выдумалъ, что онъ очень любитъ удить рыбу. Павелъ Михайловичъ пригласилъ его съ собой, но Сивцовъ ошибся въ разсчет. Старикъ не сталъ разговаривать, сидя надъ тремя удочками, объяснивъ, что разговоры пугаютъ рыбу.

За то посл обда, вечеромъ Сивцовъ, отправляясь гулять, встрчалъ прогуливающагося по саду Павла Михайловича и нсколько разъ старался вызвать его на самый интересный для него разговоръ о 14 декабря и объ его жить въ Сибири. На вс эти вопросы Павелъ Михайловичъ отвчалъ тоже уклончиво. То, что онъ передалъ Сивцову о декабристахъ, тотъ зналъ изъ сочиненій, о Сибири отзывался въ общихъ выраженіяхъ.

— Въ Сибири то же, что и везд… Кому хорошо живется, а кому плохо.

Однако вскор по нкоторымъ отвтамъ старика, по нкоторымъ признакамъ, Сивцовъ увидлъ, что Павелъ Михайловичъ Калитинъ Богъ всть почему попалъ въ Сибирь.. Онъ столько же походилъ на демагога и бунтовщика, сколько онъ, студентъ Сивцовъ, на англійскаго лорда.

Сивцовъ увидлъ, что это человкъ зауряднаго ума, газетной образованности, безъ особыхъ качествъ и безъ особыхъ пороковъ. Отъ него вяло чмъ-то черезчуръ будничнымъ и сренькимъ.

Разочарованный Сивцовъ бросилъ старика и сталъ стараться ‘подойти поближе и разглядть внимательне’ госпожу Калитину.

— Тутъ ужъ, вроятно, совсмъ ничего интереснаго не будетъ! ршилъ онъ и… ошибся.

Анна Андреевна оказалась очень интереснымъ субъектомъ, хотя совершенно не въ томъ смысл, какъ ожидалъ Сивцовъ. Она проводила день на кушетк, сказываясь хворою, но собственно была здоровехонька. При этомъ день ея проходилъ въ чтеніи французскихъ и англійскихъ романовъ.

Анна Андреевна съ восторгомъ относилась о всемъ иноземномъ, обожала Францію, дивилась Англіи, недолюбливала, Германію и глубоко, всмъ сердцемъ, презирала все русское.

‘Мы дикіе’, было ея любимое выраженіе. ‘Мы Татарія!’ Европа кончается не на Урал, а въ Варшав’.

Вскор студентъ Сивцовъ замтилъ, что Анна Андреевна въ своемъ род ‘маленькій декабристикъ’. То что онъ нашелъ въ ней, то что слышалъ отъ нея, пошло бы какъ разъ и было бы подстать ея свекру Павлу Михайловичу.

Многое казалось въ Анн Андреевн отголоскомъ того, что было въ ея муж. Вскор, однако, Сивцевъ понялъ, что самъ Калитинъ есть болтливый отголосокъ мнній и выраженій Анны Андреевны.

Затмъ Сивцовъ убдился, гд источникъ того, что онъ давно уже запримтилъ въ дом. А въ дом было нчто, что ясно сказывалось всюду и во всемъ. Надъ домомъ была. невидимая длань и отъ этой длани невидимый, но ясно ощущаемый гнетъ. Деспотомъ въ дом оказалась Анна Андреевна, какъ жена, мать, невстка и хозяйка.

Диковинно! подумалъ Сивцовъ, такъ какъ это открытіе поразило студента.

Да, эта женщина, вчно лежащая протянувшись на кушетк съ романомъ, иногда самымъ глупымъ, какой когда либо писался во Франціи, иногда съ романомъ Габоріо или ему подобнымъ авторомъ, управляла всею семьею.

Единственный человкъ, который не былъ подъ ея вліяніемъ, былъ управитель Андронъ. Онъ относился къ барын даже свысока, глядлъ какъ на малое дитя. Но семья, люди и въ особенности крестьяне на сел боялись Анны Андреевны, сами не зная почему.

Однажды Сивцовъ узналъ, что у Анны Андреевны есть идеалъ женщины — императрица Екатерина. Для нея не было во всей исторіи всхъ народовъ личности боле великой и симпатичной.

И это диковинно! подумалъ онъ.

Сивцовъ, приглядываясь въ продолженіе цлой недли почти исключительно къ Анн Андреевн, ршилъ, что сразу ее не поймешь. Онъ думалъ уже, что нсколько знаетъ женщину, но два, три случая убдили его, что онъ еще не знаетъ барыню.

Его поразило ея грубйшее обращеніе съ прислугой и затмъ два, три распоряженія по отношенію къ крестьянамъ.

Восторженное отношеніе ко всему западному совершенно не вязалось въ голов Сивцова съ барскими ухватками въ семь, въ дом и въ имніи.

Однажды Анна Андреевна въ присутствіи Сивцова предложила Андрону такую мру противъ порубокъ въ лсу, что бывшій крпостной и при этомъ энергичный старикъ отвчалъ:

— Воля ваша, матушка, а эдакое-то малость гршно будетъ… Они воры, а все же не псы…

Послдняя личность, къ которой Сивцовъ приблизился со своимъ наблюденіемъ, была молодая двушка. Но здсь студентъ уже окончательно сбился съ толку. Въ продолженіе нсколькихъ дней онъ награждалъ ее въ воображеніи такими добродтелями, или такими пороками, которые приходилось на другой же день замнять новыми.

То казалось ему Ольга Калитина — сама простота, то кривляка, то находилъ онъ ее умною, то ограниченною и только нахватавшею вершковъ, то казалась она ему впечатлительною и доброю, то казалась сухою и ловкою притворщицею..

Сивцовъ находилъ въ ней черты отца, другія черты матери, иныя черты двухъ ея братьевъ и даже нашелъ однажды уклончивость дда.

— Это уже не Янусъ, а сказочный драконъ о семи головахъ или сумбурное созданіе! ршилъ Сивцовъ.

Ольга была для студента какимъ-то калейдоскопомъ, въ которомъ при малйшемъ движеніи мнялись рисунки и мнялись краски. Вмст съ тмъ студентъ долженъ былъ сознаться, что Ольга крайне привлекательна, что въ ней положительно есть что-то ‘тамъ’ глубоко скрытое, запрятанное.

Если сосредоточенность Андрюши явилась послдствіемъ деспотизма Анны Андреевны, то въ этой двушк не только сосредоточенность, но настоящая скрытность могла явиться благодаря той же изящной на словахъ и грубой въ дйствіяхъ Анны Андреевны.

Ольга была довольно красивая двушка, портретъ своего дда-декабриста. Она была высокаго роста, немножко широкоплеча, съ такимъ же высокимъ лбомъ и съ такими же большими и ясными срыми глазами. При этомъ она была способна оживляться чрезвычайно, но не надолго, вспышками. Оживляясь, она напоминала своего отца, но какъ у Николая Павловича въ минуты оживленія все было ложно, фальшива, такъ оживившаяся Ольга была проста. Отъ нея, казалось, ветъ правдой и искренностью. А между тмъ она положительно была скрытна.

Посл вспышки она начинала будто прятаться какъ улитка въ раковину и ‘уклоняться’ какъ ея ддъ декабристъ.

Что касается до самого Сивцова, онъ произвелъ на всю семью странное и невыгодное для него впечатлніе, которое однако потомъ сгладилось постепенно.

— Comme il est laid — le pauvre garon, замтила Анна. Андреевна.— И, кажется, онъ не умывается…

Съ перваго дня она прозвала Сивцова ‘нашъ едосичъ’.

Ольга въ эти первые же дни замтила, что студентъ врно ‘жалкій’, хотя и глядитъ свирпо.

Павелъ Михайловичъ шутя заявилъ въ разговор съ сыномъ, что студентъ является для него подтвержденіемъ его убжденія, что стихъ извстный и древній:

‘Науки юношей питаютъ’

есть ложь. Иногда наука не только не питаетъ, а изводитъ.

— Гляди, этотъ твой студентъ какой измореный, будто надорванный! сказалъ онъ.— Ему наврно лтъ двадцать пять есть, а кажетъ на видъ — по сложенію тла шестнадцать, а по лицу тридцать пять.

Мальчики долго относились къ студенту косо и осторожно, не враждебно, но и не дружелюбно. Они чувствовали будто, что этотъ человкъ не любитъ ихъ именно за то, что они его ученики. Въ этомъ виноватъ былъ самъ студентъ. Онъ относился къ своему длу добросовстно, но сухо. Когда Вася не зналъ урока, Сивцовъ, спросивъ, долго молчалъ и ожидая отвта глядлъ упорно мальчику въ лицо. Этотъ взглядъ странно смущалъ Васю.

‘Маменькинъ сыночекъ!’ говорили эти глаза.

‘Ужъ лучше бы обругалъ, думалось мальчику.— Браниться не сметъ, вотъ и поглядываетъ. Важный какой’.

Люди относились къ студенту на свой ладъ. Лакей, служившій ему, въ первый же день разсказалъ своимъ, что у студента блья — ничего. Двое же подштанниковъ — просто одна теб дыра. Горничная франтиха, ходившая за Ольгой, всякій разъ, что встрчала студента, почему-то презрительно отворачивалась. Она прозвала его: ‘дохлый’.

— Не могъ Николай Павловичъ получше-то выбрать, говорила она.— Есть студенты красавцы писаные.

Несмотря на крайнюю вжливость Сивцова съ прислугой, она не взлюбила его, ибо вжливость эта была особенно холодная, съ того ‘высока’, которое пахнетъ презрніемъ.

‘Я знаю, что я для васъ не баринъ, но и вы за то для меня твари’, говорило прислуг его вжливо-холодное обращеніе.

XVII.

Пока студентъ Сивцовъ занимался разгадываніемъ своихъ Янусовъ-сожителей, лавочникъ Сивцовъ благодушествовалъ и не мудрствовалъ лукаво. А надъ нимъ была гроза.

Однажды въ лавку явился отецъ-дьяконъ, купилъ два фунта сахару, баночку варенья и двадцать пять штукъ папиросъ съ большими мундштуками, подъ названіемъ ‘Антрактъ’. Онъ спросилъ про Павла едосича и узналъ, что хозяинъ отдыхалъ и, сейчасъ проснувшись, потребовалъ самоварчикъ.

Въ ту же минуту мальчуганъ, уже сбгавшій и доложившій хозяину, заявилъ, что Павелъ едосичъ ‘сами идутъ’.

Сивцовъ явился и сталъ звать отца-дьякона откушать чайку. Этотъ согласился, но, проходя въ квартиру, спросилъ у прикащика, была ли въ лавк Дарья Ивановна. На отрицательный отвтъ, онъ прибавилъ:

— Сдлайте милость, коли зайдетъ, задержите. Скажите ей, что я у Павла едосича и что мн ее нужно на пару словъ.

Не успли Сивцовъ и отецъ-дьяконъ приссть за самоварчикъ, какъ тотъ же мальчуганъ влетлъ стрлой и вскрикнулъ:

— Дарья Ивановна!

— Эхъ, надобно итти! вздохнулъ отецъ-дьяконъ.— Или ужъ ее сюда позвать… Ась?..

И протянувъ это ‘ась’, отецъ-дьяконъ приглядлся къ лицу лавочника, какъ бы прося его согласія. Сивцовъ не понялъ, чего хочетъ дьяконъ.

— Что за важность, Павелъ едосичъ. Она женщина хорошая… Мы тутъ втроемъ чайку напьемся и побесдуемъ.

— Сдлайте одолженіе. Я сейчасъ.

Сивцовъ вскочилъ и двинулся быстро въ лавку, но тотчасъ же немного пріосанился и зашагалъ степенне. Найдя въ лавк бахромщицу, онъ позвалъ ее къ себ. И тутъ только, когда вс трое услись за столикъ, у Павла едосича вдругъ что-то затрепетало въ груди.

‘Вотъ такъ влетлъ!’ подумалъ онъ про себя.

И дйствительно, добродушный и наивный Сивцовъ влетлъ. Онъ только теперь сообразилъ, что присутствіе здсь отца-дьякона вмст съ бахромщицей не случайное.

‘Подведено!’ ршилъ онъ мысленно.

Они сговорились, они отлично знаютъ въ которомъ часу лавочникъ поднимается посл отдыха и садится за самоварчикъ. И все это они вмст подвели преаккуратнйшимъ образомъ, и вотъ сидятъ… И вотъ сейчасъ тутъ все и произойдетъ…

‘Да, все… Сейчасъ!…’ подумалъ Сивцовъ и струсилъ. Борода отца-дьякона и его локоны, и носъ крючкомъ Дарьи Ивановны, и блокурая головка съ проборомъ, и розовое платье, и почему-то солнечный зонтикъ — все это перепуталось, все странно перемшалось и закружилось вокругъ Павла едосича. А покружившись, все начало прыгать и тыкаться въ глаза: не то дразнило, не то ласкало.

Дьяконъ и бахромщица тотчасъ заговорили о какомъ-то многоуважаемомъ Петр Ильич. Сивцовъ слушалъ, едва поднималъ и ничего не спрашивалъ.

— Вы его не знаете? спросилъ наконецъ дьяконъ.— Аль знаете?

— Нтъ, отозвался Сивцовъ.

— Ну, вотъ тотъ самый, что живетъ въ Косомъ переулк… Поблизости тамъ, гд тоже домъ Быстроумова.

И дьяконъ вдругъ началъ хихикать.

— Ну вотъ! не сказалъ и не подумалъ Сивцовъ, а что-то такое крикнуло и пожалуй даже заорало гд-то у него внутри.

— А что я вамъ доложу, Дарья Ивановна, обернулся дьяконъ къ бахромщиц.— Сказывала мн барышня Марья Назаровна, что видла она надысь во сн. Удивительное, доложу вамъ! Видла она во сн, что сидитъ это она у окошка въ праздничный день и держитъ работу. Сама, ради праздника, не работаетъ, а такъ взяла въ руки посмотрть какой себ самой назавтра урокъ задать… Итакъ это якобы во сн-то сидитъ у окошка. И вдругъ это видитъ на другомъ конц, по панели идетъ молодчина, человкъ изъ себя такой видный, добрый, хорошій человкъ… Ну, какъ сказывается, ‘душа человкъ’…

— Ну, это вы напрасно… еле-еле пролепеталъ Сивцовъ.

— Что напрасно? подмигнулъ отецъ-дьяконъ.— Сны-то разсказываю?! Двичій сонъ можно разсказывать! Это не то что вотъ бываетъ какую старуху во сн домовой давитъ, прости Господи! Ну такъ вотъ-съ, Дарья Ивановна, идетъ этотъ самый человкъ, изъ себя молодой, подошелъ это къ ея окошку и говоритъ…

— Что вы! Что вы! замахалъ руками Сивцовъ.

— Да вы что же это? якобы удивился дьяконъ.

— Помилуйте. Когда же это было чтобъ это къ окну…

— Да вы про что это сказываете? удивительно искусно удивляясь выговорилъ дьяконъ.— Я сонъ двичій разсказываю, а вы противодйствуете, якобы я вашъ собственный сонъ разсказываю.

Павелъ едосичъ, сраженный такимъ аргументомъ, только вздохнулъ глубоко и совершенно не зналъ какъ выцарапаться изъ внезапнаго стеченія обстоятельствъ, въ которое онъ попалъ.

— Ну, такъ вотъ-съ, продолжалъ отецъ-дьяконъ, подходитъ этотъ самый человкъ къ окошку, да и говоритъ: ‘Марья Назаровна! надола мн жисть моя одинокая, бобыль я, какъ есть! Отъ тоски и скуки хоть глаза себ выколи. Не губите, будьте моею супружницей, а я васъ обожаю’…

— Я, отецъ-дьяконъ, вдругъ обидчиво заговорилъ Павелъ едосичъ,— эдакое ни въ жисть сдлать не согласенъ, чтобы лзть къ незнакомому окошку. Это, извините, совсмъ нахальство. А я нахаломъ никогда быть не согласенъ.

— Да вы про что же это сказываете? опять, якобы удивляясь, произнесъ дьяконъ, но, увидя вспыхнувшее и обиженное лицо хозяина, вдругъ подвинулся къ нему, положилъ руку къ нему на плечо и заговорилъ другимъ голосомъ:— Не гнвайтесь, Павелъ едосичъ, я вдь это сонъ разсказываю а въ дйствительности совсмъ не то было. Прошли то вы мимо окошка. По своему длу шли куда-то. А двица васъ видла… Ну, и о васъ съ удивительнымъ мнніемъ осталась. Вотъ это — сущая правда. И коли ужъ пошелъ у насъ разговоръ не въ шутку, а въ серьезъ, то я вамъ вотъ что скажу. Подумайте-ка вы, пораскиньте мыслями, да и поглядите. Такъ ли я сказываю, Дарья Ивановна?

— Встимо поглядть нужно, заговорила бахромщица.— За это денегъ не платятъ… за гляднье. А Марья Назаровна, я врно знаю, насчетъ Павла едосича завсегда въ мысляхъ. Она его еще прежде видла, когда еще онъ и хозяиномъ не былъ… И тогда еще сказывала мн про него, какой де онъ изъ себя ладный. Такъ бы я вотъ сейчасъ… ну, и прочее…

— Вотъ что, Павелъ едосичъ, басисто заговорилъ дьяконъ, принимаясь уже за пятый стаканъ и выливая чай въ блюдце.— Вотъ что, другъ любезный. На томъ міръ стоитъ!— Всякій человкъ, себя уважающій, долженъ сочетаться бракомъ. А цсякій человкъ, у коего коммерція, безъ жены обойтись не можетъ. Пребываетъ коммерческій человкъ въ заботахъ о своемъ дл торговомъ, а у него въ это самое время въ кухн сосдняя собака мясо стащила со стола, не то кошка пирогъ обгадила, лазимши по столу. Да это бы что! А всякая кухарка каждый день, покупая на рынк, утянетъ у него копйку и дв на гривну. Въ дом пыль, пустота… только мухи кружатся… Квартира не квартира, а мертвецкая, ей-Богу!… Запустніе! Смотрите, вотъ хоть бы здсь въ горницахъ. Вдь это что же? Пустыня Сахара! Соловецкій монастырь! Юдоль одиночества! И что жъ это такое все? И пустота, и хозяйство вверхъ ногами, и не съ кмъ перемолвиться когда обдаешь, либо ужинаешь, либо вотъ чай пьешь! Не звать же все гостей. Не съ кмъ въ праздникъ выйти на улицу прогуляться, некому жену показать, какое на ней платье надто или шляпка. А почему? Потому что ея нтъ. Какъ же это можно! А, избави Богъ, захворалъ. Кухарка что ли будетъ ходитъ за тобой? Какъ бы не такъ! Она пьяна напьется, со двора уйдетъ, или съ солдатомъ будетъ на двор языкомъ чесать. А ты тутъ околвай. Да это еще ничего. Хуже бываетъ! Придетъ она пьяная лкарство давать, анъ тутъ есть наружное и есть внутреннее, она какъ разъ и вольетъ въ хвораго-то наружное. Вотъ тогда покрючишься, поболтыхаешься по кровати-то, да и туда… Далече. Не то что куда Макаръ телятъ не гонялъ, а еще дальше, куда ихъ не допускаютъ… телятъ-то… На тотъ свтъ. А будь жена — супруга — ничего этого не будетъ. Долгоденствовать человкъ начнетъ, богатть, дти пойдутъ., весело, громко! Въ праздникъ-то можно выйти самъ-шесть, а то самъ-восемь, лишь бы деньги были. А то въ Вербное воскресенье или въ первое мая въ Сокольники коляску можно нанять, да и ссть въ нее, да эдакъ-то на всю Москву: на, молъ, смотри. Каково!

Отецъ-дьяконъ смолкъ и такъ вздохнулъ, какъ еслибы говорилъ какое надгробное слово. Вздохъ его былъ протяжный и печальный. Должно быть онъ привыкъ въ жизни проповдывать только одно горестное и важное, и поэтому привыкъ вмсто точекъ вставлять вздохи.

Однако, рчь дьякона произвела извстное впечатлніе на Сивцова. Сначала онъ сидлъ румяный, потомъ совсмъ пунцовый, потъ выступилъ у него на лбу и глаза прыгали, а небольшой стулъ скриплъ подъ нимъ отъ волнообразнаго сиднья на немъ. Но затмъ Павелъ едосичъ какъ бы успокоился и былъ уже не пунцовый. Онъ опустилъ глаза, повсилъ голову и слушалъ отца-дьякона какъ еслибы въ самомъ дл тотъ читалъ надъ нимъ надгробное слово.

Когда дьяконъ вздохнулъ, Павелъ едосичъ тоже вздохнулъ. Бахромщица поглядла на обоихъ и, обождавъ малость, сочла долгомъ, изъ вжливости, тоже протяжно вздохнуть. Еслибы въ эту минуту вошелъ къ нимъ посторонній, то подумалъ бы, что эти три лица сейчасъ пріхали съ похоронъ.

‘Да, влетлъ!’ подумалъ Сивцовъ про себя, но уже какъ-то тоскливо, съ такимъ же чувствомъ на сердц, какъ еслибы говорилъ: ‘обанкрутился’.

— Да въ чемъ же дло? заговорила Дарья Ивановна.— Я что-то не пойму. Ей-Богу, не пойму! Вы мн поясните, отецъ-дьяконъ, въ чемъ же дло-то!

— Да ни въ чемъ, сударыня моя! Такъ вотъ недоразумніе! Павелъ едосичъ знаетъ, что барышня Быстроумова — барышня первостатейная. Что приданаго у нея нту, но ему это не требуется. Знаетъ онъ, что Марья Назаровна отъ него безъ ума… Прямо скажу! И самъ онъ къ ней расположенъ. А такъ вотъ… не развязывается завязка… Бываетъ эдакое на свт… Замшалось тутъ что-такое. И мой совтъ Павлу едосичу, обратился дьяконъ къ бахромщиц такъ, какъ еслибы Сивцова не было и въ горниц — мой совтъ будетъ, пусть Павелъ едосичъ обратится къ вамъ съ просьбой: выведи ты, молъ, насъ, Дарья Ивановна, изъ этихъ всхъ затрудненій на торный путь, на большую дорогу. Вы, молъ, въ качеств женщины, можете всякое эдакое двумя пальцами взять, чего мы обими руками не возьмемъ. А выйдетъ что изъ этого, я уже, извстное дло, въ долгу предъ вами не останусь. Да! Вотъ какой мой будетъ совтъ Павлу едосичу, коли онъ меня объ этомъ спроситъ.

Наступило молчаніе, Сивцовъ сидлъ, опустя глаза, и только тихохонько барабанилъ толстыми пальцами по скатерти.

XVIII.

— Скажите мн, Павелъ едосичъ, обратился къ нему дьяконъ густымъ и ршительнымъ басомъ. Въ голос его будто зазвучало: ‘паки, паки!’ — Первое, скажите мн, дурна Марья Назаровна изъ себя? Уродъ что-ли неописанный?

— Какъ можно! вдругъ встрепенувшись отозвался Сивцовъ, и тотчасъ же сообразилъ неосторожность такого заявленія.

— Ну, вотъ-съ… Второе. Ищите вы приданое! Чужія денежки вамъ понадобились? Торговля у васъ нейдетъ? Говорите, приданое вы ищете?

— Что вы, отецъ дьяконъ! Зачмъ! Въ эдакомъ дл деньги только одинъ подвохъ. Я такъ всегда располагалъ въ себ самомъ, что, при деньгахъ, какъ разъ какую сатану получишь, а то гулятельницу.

— Стало, что же вы? По совсти отвчайте. Положа руку на сердце. Ну, вотъ, какъ предъ Богомъ. Супружескій образъ жизни отвергаете? Ну-съ? Какъ предъ Богомъ? Отвергаете?

— Нтъ, какъ можно! Всякій человкъ долженъ… началъ было Сивцовъ слова самого дьякона, но вдругъ мысленно прибавилъ:— И куда ты это лзешь? Залзешь и не вылзешь… Можетъ быть она и нравомъ, да и фигурой-то…

Но мысль Сивцова была прервана привидніемъ. Ему привидлась опять, да прямо подъ носомъ, блокурая головка, съ прямымъ проборомъ, и ему послышалось даже въ обоихъ ушахъ:

‘И врешь, врешь!.. Не ври!..’

И Сивцовъ вдругъ такъ вздохнулъ, какъ если бы страдалъ отъ смертельной болзни. Дьяконъ что-то давно уже басилъ, а Сивцовъ ничего не слушалъ и не слыхалъ. И вдругъ первое, что онъ разслышалъ, были слова:

— Полагаетесь вы на насъ? Честные мы люди?

— Встимо… Помилуйте! отозвался онъ, не зная на что.

— Полагаетесь совсмъ?

— Полагаюсь, выговорилъ Сивцовъ.

— Ну, вотъ и все! хлопнулъ дьяконъ ладонью по столу.— Больше нечего и разговаривать.

Сивцовъ вскинулъ на отца-дьякона глазами и сразу струхнулъ не на шутку.

— Такъ вотъ что, Дарья Ивановна, завтра вы отправляйтесь къ Назару Ивановичу…

— Нтъ… Что вы! Что вы! Какъ можно! Что вы! завопилъ Сивцовъ.

— Что за бда?..

— Какъ можно! Что вы!

— Да вдь она не сватать пойдетъ. Вдь эдакіе разговоры ни къ чему не ведутъ, ни къ какимъ долгамъ или обязанностямъ. Вы, стало быть, ничего, Павелъ едосичъ, не поняли. Она только попроситъ Марью Назаровну прогуляться вотъ тутъ, на бульвар, въ извстный въ такой часъ. И вы пойдете прогуляться… Вотъ больше и ничего. Ну, я съ вами пойду… Она съ Дарьей Ивановной будетъ якобы воздухомъ дышать, а мы съ вами. А тамъ, какъ и что, видно будетъ. Ни къ какимъ обязанностямъ это васъ не обязываетъ. Просто говорю, пойдемъ мы вс вчетверомъ воздухомъ дышать.

XIX.

Черезъ три дня, въ сумерки, Павелъ едосичъ, отдохнувъ и выйдя въ лавку, узналъ, что отецъ дьяконъ заходилъ и спрашивалъ, собирается ли хозяинъ ко всенощной.

Сивцовъ зналъ наизустъ вс большіе и малые праздники, и на этотъ разъ удивился, сообразивъ, что совершенно забылъ завтрашній большой праздникъ Троицынъ день.

Разумется, какъ только ударили на колокольн прихода, Павелъ едосичъ вышелъ изъ дому, наказавъ прикащику и мальчуганамъ все то, что двадцать лтъ слушалъ самъ и что теперь постоянно имъ повторялъ: ‘не звать! Поосторожне!’

Что значило не звать и быть осторожне, прежній мальчуганъ Пашка никогда не освдомлялся у хозяина, но повиновался: не звалъ и былъ остороженъ. И теперь, еслибъ его мальчуганы спросили у него, что, собственно, приказываетъ онъ, уходя изъ лавки, то онъ очень бы затруднился имъ объяснить.

Сивцовъ отправлялся въ церковь одинъ изъ первыхъ. Онъ, какъ всегда, молился усердно, то есть крестился часто, клалъ земные поклоны, глядлъ, не отрываясь, на иконостасъ. Но мысли его сплошь и рядомъ бывали заняты совершенно инымъ.

Въ конц всенощной пономарь, выйдя изъ алтаря, протискался черезъ толпу, подошелъ къ лавочнику и шепнулъ ему на ухо:

— Огецъ дьяконъ проситъ васъ не уходить, обождать самую малость, покедова онъ будетъ разоблачаться.

Когда всенощная кончилась и народъ повалилъ изъ церкви, Сивцовъ остался. Черезъ минуту вышелъ къ нему изъ алтаря дьяконъ и, улыбаясь многозначительно, поздоровался и выговорилъ:

— Ну, Павелъ едосичъ, пріуготовляйтесь на завтрашній день. Завтра въ четыре часа мы съ вами отправимся на нашъ бульваръ.

— Зачмъ? удивился Сивцовъ.

— Сами знаете зачмъ. Нечего и спрашивать! Дла ваши обстоятъ благополучно. Я за вами зайду.

— Боюсь я, отецъ дьяконъ, лавку-то бросить… Сами знаете, безъ хозяина… началъ было Сивцовъ, чуя что даже по голосу его слышно, что онъ лжетъ.

— Что вы! Богъ съ вами! Въ эдакій праздникъ, да въ лавк сидть… Грхъ даже. Я было желалъ кое-кого упросить быть у насъ завтра у обдни, такъ сказываютъ — нельзя, завсегда въ своемъ приход. Неловко. Будто нарочно, съ умысломъ. А вотъ по бульвару погулять, на это согласились…

— Ужъ, ей Богу, отецъ дьяконъ, отвтствовать не могу. Пожалуй, не время будетъ…

— Нтъ, ужъ вы меня не срамите, Павелъ едосичъ. Что жъ это будетъ? Я во лгуны поставленъ буду. Нтъ, ужъ какъ знаете, дали слово — держите! Какъ посл обдни домой вернетесь, не раздвайтесь, а ужъ если ляжете отдохнуть, опять одньтесь, а къ четыремъ часамъ я зайду.

Сивцовъ вернулся въ лавку и проволновался цлый вечеръ. Напившись чаю вмст съ прикащикомъ въ маленькой горниц, онъ отправился въ свою квартиру и легъ спать, но на этотъ разъ безсонница одолла его.

Онъ невольно обдумывалъ, какъ чудно на свт все потрафляется…

‘Вотъ не было ничего, а тутъ вдругъ поди, что навернулось. И какъ все это случилось? Что-нибудь непостижимое!’

Однако, среди ночи смущеніе и робость покинули Сивцова, напротивъ того… напала какая-то храбрость. Онъ самъ даже удивлялся.

‘Это такъ вотъ здсь… ршилъ онъ мысленно. Одинъ въ постели храберъ, а вотъ завтра, поди, душа въ пятки уйдетъ, А почему? Что жъ я?.. Я не нахальствую, насильственно не лзу. Сами они сказываютъ, что она любопытствуетъ обо мн. Да, удивительно, какъ на свт потрафляется!..’

И чрезъ мгновеніе онъ думалъ…

‘Нтъ, это что за жисть. Всякій человкъ, себя уважающій, должонъ…’

На утро Сивцовъ былъ опять-таки одинъ изъ первыхъ въ. церкви къ часамъ. Но съ той минуты, что онъ, плохо выспавшись, проснулся, снова легкое волненіе овладло имъ.

Молиться онъ совсмъ не могъ. Состояніе души было такое, какъ если бы ему приходилось въ этотъ день ожидать, пожара въ лавк.

Кое-какъ провелъ Сивцовъ весь день. Посл обдни, онъ все-таки отворилъ лавку, которая была внутри уже убрана березками, самъ привязалъ четыре березки къ наружнымъ, дверямъ и съ удовольствіемъ оглядывался и озирался. Въ лавк было хорошо, весело, празднично.

На улиц, гд повсюду виднлись тоже березки, было какъ-то даже удивительно хорошо, за то, наоборотъ, въ квартир его, въ пустыхъ горницахъ, показалось ему тоскливо.

И сразу вспомнилось ему все, что говорилъ недавно отецъ дьяконъ, о безпорядиц въ хозяйств холостого человка, о безобразіяхъ кухарки, объ употребленіи наружнаго лкарства, вмсто внутренняго. И все это представилось теперь Сивцову не только возможнымъ, но грозящимъ ему въ недалекомъ будущемъ, если онъ… не пойдетъ на бульваръ.

‘Встимо, нешто это жизнь?! Всякій человкъ, себя уважающій, должонъ…’ началъ онъ повторять слова дьякона, но затмъ, по мр приближенія рокового часа, онъ все боле роблъ.

Когда отецъ дьяконъ, довольный, улыбающійся, явился въ лавку, на Сивцова нашелъ какой-то туманъ, да такъ и повисъ надъ нимъ. Съ этимъ туманомъ вышелъ онъ изъ лавки вмст съ дьякономъ и пошелъ на бульваръ такъ, какъ если бы среди ночи шелъ ощупью, ожидая споткнуться, или лобъ расшибить на каждомъ шагу.

На бульвар туманъ усилился. Во всякой чуйк, во всякой старой баб, покрытой платкомъ, во всякомъ куст, Павлу едосичу чудилось нчто иное… И прекрасное, и страшное! Отецъ дьяконъ смущалъ его своимъ видомъ. Онъ не былъ на этотъ разъ таковымъ, какъ привыкъ видть его Сивцовъ. Дьяконъ былъ полонъ чувствомъ какого-то особаго достоинства, или сознаніемъ важности минуты. Лицо у него было торжественное, поступь медленно-важная.

Онъ все время говорилъ о предметахъ совершенно постороннихъ: то о митрополит, то о Петербург, то о черв, ожидаемомъ на огородахъ, то о вздорожаніи церковнаго вина! Но бесда о каждомъ предмет длилась нсколько мгновеній, и наступало молчаніе.

Голосъ дьякона говорилъ, что вс эти предметы бесды являются ради приличія, что дло совсмъ не въ этомъ… Дло въ томъ, о чемъ они теперь оба думаютъ, но ради соблюденія какой-то торжественности умалчиваютъ.

На этотъ разъ, хотя оно было и странно, Сивцовъ вліялъ на дьякона. Робость и смущеніе его были такъ сильны, что дьяконъ поневол долженъ былъ отнестись къ нимъ съ уваженіемъ и взять на себя торжественный видъ.

Самъ Павелъ едосичъ былъ теперь не тревоженъ. Онъ все силился понять что-то и никакъ не могъ. Онъ все ожидалъ чего-то нетерпливо и вмст съ тмъ желалъ, чтобы этого не приключилось. Онъ зналъ, что это непремнно будетъ, и въ то же время надялся, что никогда не будетъ, что это такъ только… сдается… чудится…

Сивцовъ былъ въ положеніи преступника осужденнаго на казнь и везомаго на площадь, гд ожидаетъ его плаха. Осужденный по дорог смотритъ на заборы, на вывски, на лица прохожихъ, замчаетъ платочки, обувь, замчаетъ соръ на мостовой. Вмст съ тмъ онъ боится взглянуть наверхъ на ползущее облачко, потому что оно ползетъ тамъ… по небу. А онъ боится смотрть туда… Его притягиваетъ къ земл. Онъ упорно смотритъ всякія мелочи. Чмъ боле межа эта мелочь, тмъ она любопытне, даже какъ будто тмъ дороже. И чмъ ближе плаха и послднее мгновенье, тмъ съ большимъ азартомъ кидается его мысль и цпляется за вс предметы.

Послдствіемъ такого душевнаго состоянія было совершенно измнившееся лицо. Отецъ-дьяконъ поглядлъ на него и невольно вознегодовалъ.

— Положительно, Павелъ едосичъ, подумаешь, я вамъ оскорбленіе какое наношу… Подумаешь, васъ противъ воли веду прогуляться. Опять-таки скажу, ни къ какимъ долгамъ это не поведетъ… Прогуляемся и домой пойдемъ…

Но Сивцовъ кисло улыбнулся и продолжалъ грустить.

XX.

Сивцову представилось вдругъ, что онъ никогда за всю свою жизнь не длалъ ничего подходящаго къ тому, что длаетъ теперь. Былъ онъ когда-то мальчуганомъ у отца съ матерью, болтался зря по сосднимъ улицамъ, кое-гд озарничалъ, кое-гд получалъ подзатылины. Затмъ попалъ въ лавку, и тутъ въ продолженіе многихъ лтъ ему приходилось по приказу хозяина ‘не звать’.

Отъ этого ‘незванья’ съ половины дня уже начинали такъ сильно гудть ноги, что онъ старался примоститься гд-нибудь въ уголку и, если можно, вздремнуть минутъ пять.

Покупатели, чай утренній, покупатели, обдъ, покупатели и покупатели, ужинъ, и опять покупатели, опять вечерній стаканъ чаю иногда въ прикуску, иногда совсмъ безъ сахару, и затмъ блаженное, райское состояніе: спина на сундук, башка на свернутомъ въ комокъ кафтан, ноги и руки вытянуты, и покупателей нтъ.

Правда, во сн случалось иногда и сахаръ просыпать, и банку или бутыжу разбить, и важному барину, или генералу не такъ завернуть, или не такъ подать и ‘отстрастку’ получить.

Затмъ поздне, уже прикащикомъ, у Сивцова было еще боле дла, такъ какъ хозяинъ его ни во что не вмшивался. Онъ уставалъ еще боле. Мальчуганомъ онъ надувалъ хозяина и прикащика — иногда отдыхалъ, или, посланный куда нибудь, по дорог звалъ на прохожихъ.

А когда никто не подгонялъ его, онъ самъ себя подгонялъ изъ чувства долга и совсти предъ хозяиномъ, затмъ предъ вдовой. И вотъ онъ — хозяинъ самъ. Потихоньку, понемножку, но все перемнилось: и вывска другая надъ дверьми! И чувства другія въ его нутр!.. Но все это, до сихъ поръ происходившее, было какъ быть слдуетъ. А вотъ теперь, въ эту минуту, онъ творитъ что-то совсмъ не простое, якобы даже не истинное, а ложное… Онъ будетъ ломаться, надувать кого-то.

Разумется, не будь это отецъ-дьяконъ, а будь какой нибудь знакомый, свой человкъ, мщанинъ, то никогда бы Павелъ едосичъ съ нимъ въ эдакій уговоръ не вступилъ и на эдакое лицедйство на бульваръ не пошелъ бы.

Сивцову представлялось, что если когда онъ будетъ стоять въ церкви предъ аналоемъ и внчаться, то оно ему будетъ мене сумнительно и не стыдно. Гляди на него хоть тысячу глазъ.

‘Тамъ законъ! Тамъ дло житейское. А тутъ ухищреніе человческое, какое-то баловничество и какое-то надувательство. Пришла бы она вдругъ въ храмъ Божій и я бы пришелъ… Вышелъ бы батюшка и насъ тотчасъ повнчалъ. Вотъ даже эдакъ, я пожалуй, думалъ про себя Сивцовъ. А это вотъ все… Бульваръ этотъ и потомъ, какъ сказываетъ отецъ дьяконъ, воздухомъ подышать… Это обманъ, одинъ обманъ! Не къ лицу это! Вотъ что! Что я, офицеръ съ саблей что ли? Я лавочникъ! И опять я — христіанинъ… Да. Не будь это отецъ-дьяконъ, ни въ жизнь, ни за какія ковриги’…

А между тмъ пока Сивцовъ размышлялъ, онъ уже давно шагалъ по бульвару. Вдругъ онъ почувствовалъ, что дьяконъ тихонько толкнулъ его подъ локоть. Сивцовъ встрепенулся и поднялъ опущенные глаза…

Въ нсколькихъ шагахъ отъ него имъ на встрчу шли дв женщины. Одна — Дарья Ивановна, бахромщица, а.другая… другая розовая и шумящая юпкой по песку.

Павелъ едосичъ крпко зажмурилъ глаза, а чтобы не видать было зажмуренныхъ глазъ, началъ усиленно тереть рукой брови. Вмст съ тмъ ему почудилось, что онъ окунулся въ самую холодную воду. Духъ сперло, въ горл схватило и въ голову стукнуло.

— Ну, что жъ, онмлъ человкъ и не слышитъ! Что же, говорю я, какова? давно уже приставалъ отецъ-дьяконъ.

— Ничего!… отозвался наконецъ Сивцовъ.

— Красавица писаная! Да, а ужъ нрава какого кроткаго, агнецъ!…

— Да-а… протянулъ Сивцовъ.

И нсколько минутъ, пока дьяконъ разсказывалъ цлую біографію молодой двицы, Сивцовъ только безсознательно ‘отдакивался’.

— Нтъ, я вижу, вы человкъ мудреный! Съ вами пива не сваришь! вдругъ нсколько обиженнымъ и раздражительнымъ тономъ заговорилъ дьяконъ.— Вдь васъ, Павелъ едосичъ, никто, извините, за шиворотъ не тащитъ. Вамъ люди васъ уважающіе благополучія желаютъ, стараются для васъ, а если вы на все дло съ эдакихъ своихъ точекъ зрнія взираете, то такъ и скажите. А эдакъ что же! Вы такъ поглядываете, что всякое вожделніе быть вамъ въ помощь пройдетъ. Дарья Ивановна и я упросили барышню двицу на бульваръ пожаловать… такъ просто, безъ умысла, какъ я вамъ сказывалъ — воздухомъ подышать… Вотъ мы и встртились. Она на васъ пріятными глазами посмотрла, а вы на нее глянули… извините, какъ корова на репейникъ! Вдь это ей обидно можетъ показаться.

Павелъ едосичъ, человкъ добрый и мягкій, всегда легко чувствовалъ свою виноватость даже и тогда, когда виноватъ совсмъ не былъ.

И ему тотчасъ представилось живо, что онъ въ самомъ дл теперь ведетъ себя невжливо и неприлично. Вотъ и есть онъ мужикъ, лавочникъ, а не обходительный человкъ.

‘Встимо, срамъ! подумалъ онъ. Врно сказываетъ дьяконъ. Какъ есть будто корова на репейникъ поглядлъ я на барышню’…

И Сивцовъ сталъ на вс лады объясняться и извиняться, ссылаясь на свое смущеніе отъ непривычныхъ для него обстоятельствъ. И при этомъ, самъ того не зная, Сивцовъ нсколькими словами объяснилъ очень многое.

— Вдь кабы я, изволите видть, какъ нкоторые изъ нашей братіи, швырялся за всякимъ хвостомъ бабьимъ, такъ у меня бы теперь эдакая снаровка была и смлость великая… А я вдь, отецъ-дьяконъ, сами знаете, завсегда въ товар былъ, еле бывало успешь полгоршка каши уписать или стаканъ чаю выпить, а не то что съ горничными или какими другими двицами въ разсужденіе пускаться. Я ни единой барышни, доложу вамъ, въ глаза не видалъ… Въ лавку придетъ какая, глядишь чтобъ ее не обмрить или не обмриться самому, да въ сдач не ошибиться. Гулять я никогда не гулялъ. А въ храм Божіемъ, встимо, часто видалъ ихнюю сестру. Такъ вдь опять же, сами вы знаете, въ храм Божіемъ эдакое не приличествуетъ въ мысляхъ имть… Бывало далече стоитъ какая, то не видишь ее и не смотришь. А близко какая стоитъ, иной разъ рядышкомъ, то кажинный разъ, бывало, если очень ужъ пройметъ, отойдешь, подальше станешь. А вы вотъ вдругъ на-ко… Вотъ разодли меня, да вотъ на самый на этотъ бульваръ, да прямо, такъ-сказать, лбомъ-то въ нее… Что жъ вы! Помилосердуйте! Вдь я вамъ тоже скажу… Я не офицеръ съ саблей! Вотъ что-съ!…

И начавъ съ извинительнаго тона, Павелъ едосичъ дошелъ до тона совершенно противуположнаго. Онъ негодовалъ…

Ему чудилось, что кто-то такой взялъ его, раздлъ до-гола, высунулъ въ окошко, да и держитъ верхъ ногами на потху прохожимъ. Да еще обижается этотъ самый человкъ, что ему, Павлу Сивцову, это не по сердцу.

Послдствіемъ объясненія Сивцова было то, что дьяконъ расцловался съ нимъ и пригласилъ его къ себ на чашку чаю.

Въ тотъ же вечеръ, однако, дьяконъ добился отъ Сивцова ршительнаго и окончательнаго отвта, желаетъ ли онъ, повидавъ еще разика три-четыре барышню Быстроумову, заслать къ ней свахой ту же бахромщицу.

Сивцовъ отвчалъ, что сватать себя онъ позволяетъ и пожалуй даже — была-не-была — проситъ.

— Но вотъ насчетъ бульвара, встрчъ нечаянныхъ и всего этого офицерства,— это воля ваша, а я благоприличнымъ не почитаю. Ихней сестр оно можетъ и ндравится, а нашему брату это не по рылу…

XXI.

Прошло полтора мсяца что студентъ Сивцовъ былъ въ семь Калягиныхъ. Онъ наконецъ разгадалъ, что разгадывать нечего въ его сожителяхъ. Только одна личность оставалась для него замысловатою — Ольга Калитина.

Однажды посл обда вс собрались за грибами въ лсъ, за исключеніемъ Анны Андреевны. Отъхавъ въ линейк версты три отъ дома, вс остановились на опушк лса, разобрали кузовки и сразу разбрелись по лсу въ разныя стороны.

Собственно говоря, изо всей компаніи никто не относился съ любовью къ исканію грибовъ. Даже маленькій Вася и тотъ боле, казалось, предпочиталъ что-нибудь другое. Но это была охота самого Николая Павловича. Онъ всегда всхъ приглашалъ, и разумется вс, и дти, и отецъ, и студентъ, соглашались якобы съ удовольствіемъ. Все-таки это была прогулка и развлеченіе среди однообразія жизни деревенской.

На этотъ разъ, чрезъ нсколько минутъ посл того что вс разбрелись по лсу, Сивцовъ, задумавшись о чемъ-то, побрелъ чащей, не обращая, конечно, никакого вниманія на грибы. Пройдя нсколько шаговъ, онъ остановился у большого дерева, прислонился къ нему и задумался.

Ему представился въ новомъ свт все тотъ же вопросъ, который постоянно преслдовалъ его.

Правъ ли онъ? Не ошибается ли онъ въ томъ, что такъ часто глубоко чувствуетъ, что кажется ему совершенно естественнымъ и законнымъ, а между тмъ съ этимъ чувствомъ на сердц жить совершенно невозможно. Если такъ думать и чувствовать, то надобно умереть, или по крайней мр бжать. Ну, въ Америку. Окружающее все, вс, не по немъ, а онъ для всего окружающаго тоже что-то странное, чуждое, неопредленное. Или же приходится опредлять все такъ же, назвать себя все тмъ же прозвищемъ: ‘Пятое колесо’. Неужели же исхода нтъ изъ этого положенія? Неужели нельзя пристроиться, примазаться къ чему-нибудь, или къ кому-нибудь? Не ошибается ли онъ? Быть можетъ все это напускное? Быть можетъ все это органическое, болзненное? Отъ извстнаго образа жизни разлилась желчь, явилась раздражительность, явился мрачный взглядъ на жизнь. Стало-быть, если принимать какія-нибудь лкарства въ приличныхъ дозахъ, та совершенно иначе посмотришь на общественныя основы, на политическое положеніе своего отечества, на сословные предразсудки и т. д. Вдругъ окажется, что разршеніе всего этого благополучное и утшительное въ рукахъ какого-нибудь доктора, или врне въ аптек, въ порошкахъ или въ микстур.

Сивцовъ грустно улыбнулся.

Нтъ, этого въ крови не уничтожишь… Надо переродиться, если не вновь уродиться.

И онъ задалъ себ вопросъ: былъ ли бы онъ такой точь-въ-точь, еслибъ уродился сыномъ хотя бы вотъ этого самаго’ Калитина? Такъ же ли отнесся бы онъ ко всему міру или иначе?

Если иначе, то стало быть въ немъ теперь ложь. Онъ лжетъ самому себ… Въ немъ, слдовательно, царитъ одно изъ самыхъ скверныхъ, презрнныхъ человческихъ чувствъ — простая зависть! А вдобавокъ зависть бываетъ лишь къ тому, чего у человка нтъ… А у него ничего нтъ… Стало быть, зависть ко всему на свт.

Сивцовъ настолько глубоко задумался, что смутно слышалъ свое имя и не понималъ, почему его собственное прозвище звучитъ у него надъ ушами.

Очнувшись, онъ увидлъ въ трехъ шагахъ отъ себя Ольгу Калитину.

Она стояла опустивъ руку съ корзиной, немного нагнувшись впередъ, какъ бы внимательно разглядывая его. И лицо ея удивило Сивцова. На немъ было ясно написано чувства удивленія и состраданія.

— Хорошо вы грибы ищете! выговорила Ольга, стараясь говорить шутливо, но въ голос ея звучало чувство чуждое шутк.

Сивцовъ не ршился что-либо отвчать, а только двинулся съ мста.

— Теперь я не удивляюсь, что вы всегда съ пустою корзинкою приходите, уже веселе произнесла двушка.— Идите со мной… Я вамъ не дамъ думать, а заставлю глядть во вс глаза и лазить подъ вс кусты.

— Съ большимъ удовольствіемъ! отозвался Сивцовъ.

Они двинулись вмст.

— Можно мн вамъ предложить глупый вопросъ… даже не совсмъ приличный вопросъ?…

— Предложите!… удивляясь отвтилъ Сивцовъ.

— Но вы должны мн дать честное слово, что отвтите правду, или скажите что отвчать не хотите. Но лгать не будете…

— Я не изъ лгуновъ…

— Это такъ говорится… Вс мы — лгуны и лгуньи, когда оно нужно и особенно когда дло касается до насъ самихъ.

— Я васъ не понимаю…

— Видите ли, я не умю хорошо выражать мою мысль, оживляясь вымолвила Ольга.— Мы, предположимъ, люди порядочные, считаемъ дурнымъ лгать и не лжемъ, когда дло касается до постороннихъ лицъ и постороннихъ намъ вещей. Но когда дло идетъ о насъ самихъ, то мы лжемъ постоянно. А всего больше, кажется, мы лжемъ сами себ, когда разговоръ идетъ у насъ съ собой. Вотъ я, напримръ, никогда не солгала отцу или матери, а какъ только начну разговаривать съ Ольгой Калитиной, такъ сейчасъ начинаю ужасно лгать и она лжетъ…

Ольга звонко разсмялась. Сивцовъ, невольно тоже улыбнулся.

— Такъ вотъ отвчайте мн на мой вопросъ правду или прямо скажите, что не хотите отвчать. О чемъ вы сейчасъ такъ глубоко задумались?

— Я отвчу правду, Ольга Николаевна. Странное совпаденіе! Я именно объ этомъ-то и задумался… Вы будто почуяли… Вы почти уже отвтили то, что ждете отъ меня въ вид отвта….

— Какимъ образомъ? удивилась двушка.

— Да. Я именно, стоя у этого дерева думалъ: не лгу ли я себ ежедневно, ежечасно?.. И въ вопрос крайне важномъ. Я себя увряю, что я — хорошій человкъ, а въ дйствительности я ни на что не годный человкъ, съ самыми скверными свойствами характера.

— Я думаю, во всякомъ случа, отозвалась Ольга,— что человкъ, который считаетъ самъ себя сквернымъ, лучше тхъ, которые считаютъ себя хорошими. Я вотъ, напримръ, считаю себя крайне неуклюжею, очень глупою, очень злою, лнивою, слишкомъ разбирающею недостатки людей даже мн близкихъ и т. д. И мн кажется, что, часто думая объ этомъ, я длаю себ пользу, потому что стараюсь исправиться. Скажите, случалось ли вамъ имть минуту нетерпнія или досады противъ вашихъ родителей.

— У меня ихъ почти не было, Ольга Николаевна.— Я былъ взятъ у отца и матери ребенкомъ на воспитаніе къ доброй и шальной барын.

— Она взяла васъ воспитывать? Она сдлала для васъ доброе дло?

— Да.

— Зачмъ же вы говорите ‘шальной’.

— Это заведетъ слишкомъ далеко… Желая сдлать мн добро, она, кажется, принесла мн только зло… Она вырвала меня изъ колеи, по которой я бы теперь, быть можетъ, уже далеко ушелъ и былъ бы счастливъ.

— Все одно и то же! Все одно и то же! закачала головой Ольга, какъ бы отвчая на свои мысли.

— Что вы хотите сказать?

— Видите ли, ддушка говоритъ точь-въ-точь то же, что и вы. Еслибъ его не пригласили пріятели итти на площадь, когда…

— Ахъ, это недурно! невольно прервалъ Сивцовъ.— Его ‘пригласили на Сенатскую площадь…’

— Да, вамъ кажетъ это страннымъ?

— Конечно. Человка приглашаютъ итти въ Сибирь, какъ бы приглашая на кадриль, и онъ идетъ…

— Онъ не могъ отказаться… Но оставимте это. Онъ обвиняетъ своихъ друзей и свои молодые годы, называетъ ихъ шальными, такъ же какъ вы вашу воспитательницу. Отецъ мой говоритъ то же, что еслибъ онъ не вышелъ въ отставку, то былъ бы теперь, конечно, генераломъ или губернаторомъ, а теперь онъ и не военный, не чиновникъ и не помщикъ, а такъ ни то, ни се: человкъ безъ опредленныхъ занятій. Мн кажется, что всякій изъ насъ, по какой бы коле ни шелъ, непремнно долженъ думать, что идетъ не по той, по какой слдуетъ, что онъ ошибся. Я вотъ немного на свт живу, а меня удивляетъ, что я не вижу людей довольныхъ своимъ существованіемъ. Вс недовольны… Вс говорятъ про себя: ‘я обойденъ’. Быть можетъ это потому, что мы желаемъ всегда того, чего у насъ нтъ, и не придаемъ никакой цны тому, что имемъ.

— По крайней мр, Ольга Николаевна, когда вы смотритесь въ зеркало, то вы видите предъ собой счастливую личность, довольную своею жизнью.

— Я? Да, я счастлива теперь, странно произнесла Ольга.— Теперь я совершенно счастлива, но потомъ… посл… я буду очень несчастлива… Гораздо несчастливе многихъ. Если вы меня встртите лтъ черезъ двадцать, то вамъ жалко станетъ.

— Почему же вы это думаете и говорите такимъ увреннымъ голосомъ?

— По очень простой причин… Я хочу отъ жизни, даже требую такъ много, что она не можетъ мн этого дать. Это было бы чудомъ. А я не помирюсь…

— Какая же, однако, между нами большая разница! Вы требуете многаго слишкомъ и будете несчастливы. Я буду тоже еще несчастне васъ, ничего не требуя. Мн кажется, между нами одно общее… Вамъ повредили много люди васъ обожающіе, которые, извините, не съумли васъ воспитать и точно направить вашъ умъ. Меня погубила женщина, если не обожавшая меня, то все-таки благодтельница. У меня есть братъ, на котораго не свалилось никакого благодянія и не расшибло ему головы, и онъ уже теперь совершенно счастливъ… Вотъ отъ него вы бы не услыхали, что онъ недоволенъ своею судьбой и идетъ не своею колеей.

— Онъ старше васъ?

— Кажется моложе. А, право, не знаю…

— Онъ въ университет или уже на служб?

— На служб… Служитъ врой и правдой цлому околотку, самъ доставая съ полокъ, отмривая и завязывая въ бумагу всякую всячину.

— Вы шутите…

— Нтъ, Ольга Николаевна.

— Чмъ же онъ занимается?

— Онъ лавочникъ.

Ольга ничего не отвтила и посл небольшой паузы выговорила:

— Вы лжете!

— Какъ?! удивился Сивцовъ.— Вы не врите, что братъ мой лавочникъ?

— Вы лжете самому себ… Не мн, а себ лжете… Вы будто бы презираете брата за то, что онъ лавочникъ. А это неправда! Вамъ не за что презирать его. Вы лжете себ… И видите ли какъ вы не логичны… Еслибы вашъ братъ случайно, чрезъ какого-нибудь благодтеля былъ бы теперь въ другой коле: былъ бы дипломатомъ или гвардейскимъ корнетомъ, то вы бы теперь ненавидли его и якобы презирали изъ чувства…

Ольга запнулась.

— Не знаю… Зависти… не хочу сказать, а настоящаго слова найти не могу.

— Вы меня совершенно не знаете, а судите строго, выговорилъ Сивцовъ.— Надо знать, какъ прошла моя жизнь, и тогда многое станетъ ясно…

И вдругъ, увлекшись, самъ не зная что подтолкнуло его, Сивцовъ въ первый разъ въ жизни откровенно заговорилъ осеб, началъ цлую исповдь. За день назадъ онъ никогда бы не поврилъ, что способенъ такъ исповдываться предъ кмъ либо, а въ особенности предъ этою молодою двушкою, съ которою онъ до сихъ поръ только изрдка перекидывался незначущими словами.

Впрочемъ, онъ смутно чувствовалъ, что искренность и правдивость, которыми вяло отъ двушки, повліяли на него.

‘Говорятъ, что святые отцы простою бесдою заставляли сознаваться и раскаиваться самыхъ нераскаянныхъ гршниковъ’, думалось Сивцову.

Безъискусственность и даже крайняя простота, которою отличалась Ольга, заставили Сивцова вдругъ почти исповдываться.

Онъ подробно сталъ разсказывать ей, съ какимъ трудомъ далось ему ученье, съ какимъ озлобленіемъ озирался оцъ кругомъ себя съ той минуты, когда былъ вырванъ изъ семьи и его окружили чужіе люди, взиравшіе на него какъ на какую-то игрушку.

Затмъ, конечно, полное одиночество нравственное заставило его ко всему отнестись враждебно. Все кругомъ него чуждо. Многое желательно, но недостижимо. И наконецъ впереди онъ не видитъ ровно ничего! Самая будничная, безрадостная, почти безсмысленная жизнь! Существованіе изъ-за куска хлба!

— сть кусокъ хлба и въ то же время работать, чтобы завтра былъ кусокъ хлба! воскликнулъ Сивцовъ.— Что же это такое!

— Но вдь многіе и многіе въ этомъ положеніи, отозвалась Ольга,— а между тмъ счастливы и довольны своею судьбою.

— Но у всхъ этихъ многихъ, Ольга Николаевна, есть хоть что-нибудь въ жизни, дающее одну свтлою минуту во дн… У меня же такой минуты не было и не будетъ… У меня буквально ничего нтъ!.. У меня нтъ даже того, что есть у иной собаки… У этой собаки есть человкъ, который ее любитъ и ласкаетъ. У меня такого человка нтъ, никогда не было и, я увренъ, никогда не будетъ.

— За будущее вы отвчать не можете.

— Нтъ, могу, Ольга Николаевна, потому что я вижу впередъ, что та рука, которую бы я пожелалъ видть меня ласкающею, не протянется. А ту, которая протянется ласкать меня… я какъ цпной песъ укушу.

Ольга не отвтила ни слова и они долго двигались молча.

Сивцовъ вдругъ замтилъ, что они снова на опушк лса, и, увидя приближающагося Калитина, поспшилъ выговорить.

— Я надюсь, Ольга Николаевна, что вы не станете меня ни слишкомъ строго судить, ни смяться надо мной… Этотъ разговоръ былъ не нуженъ, и я теперь…

— Этотъ разговоръ насъ сблизилъ! прервала Ольга, быстро направляясь на встрчу къ отцу.

Сивцовъ отсталъ немного, думая, что двушка длаетъ искусный маневръ, чтобы Калитинъ не догадался, что они гуляли вмст. И укрытый большимъ кустомъ, онъ вдругъ услыхалъ голосъ Николая Павловича.

— А гд же нашъ едосичъ… Онъ былъ кажется съ…

Наступила мгновенная пауза, и Калитинъ прибавилъ тише:

— Что жъ длать… Une boulette, ch&egrave,re enfant.

XXII.

Ольга сказала правду. Неожиданная откровенная бесда въ лсу сблизила студента съ молодой двушкой. Ей стало жаль этого ‘изуродованнаго’ человка, какъ она мысленно назвала его.

‘Злой добрый человкъ! думала она, т. е. озлобленный добрый человкъ. И какъ лжетъ себ… Ай, какъ лжетъ.’

Ольга стала не только ласково, но даже иногда нжно относиться къ студенту.

Она всегда относилась такъ къ людямъ, о которыхъ почему либо соболзновала.

Сивцовъ сразу очутился подъ чарующимъ вліяніемъ, даже подъ властью этой нжности.

Не прошло трехъ дней, какъ между ними произошелъ другой, еще боле искренній и даже рзкій по искренности разговоръ.

Сивцовъ предложилъ молодой двушк прокатить ее въ лодк по рк.

— Если ваши родители не найдутъ тутъ какого неприличія! сказалъ онъ.

— Какой вздоръ! Я и спрашиваться не стану, отозвалась Ольга.— Какъ вамъ могло эдакое на умъ прійти?

— Молодымъ двицамъ въ вашемъ обществ не позволяютъ многаго… Въ особенности по отношенію къ мущинамъ.

— Да… Но… видите ли… Есть разница… Съ кмъ-нибудь другимъ я бы не похала, но съ вами… Это другое дло.

— Со мной можно?

— Конечно.

— Благодарю васъ за… И Сивцовъ запнулся, не зная какъ выразиться… За довріе что ли.

— Нтъ. Это не то… Это потому что вы…

Ольга тоже запнулась и не знала какъ сказать. А затмъ черезъ мгновенье она подумала: ‘Я сумасшедшая. Этого и нельзя сказать!.. Тмъ паче, что онъ даже не понимаетъ. Онъ благодаритъ. Стало быть, онъ совсмъ не понимаетъ…’

Когда они сли въ лодку и отъхали за версту отъ усадьбы, разговоръ объ Москв и объ разныхъ пустыхъ мелочахъ вдругъ случайно перешелъ на меблированныя комнаты.

— Это гостиница? спросила Ольга.

Сивцовъ не мало удивился, узнавъ, что молодая двушка никогда не была въ ‘номерахъ’. Отъ описанія жизни въ меблированныхъ комнатахъ студентъ незамтно перешелъ на описаніе своего дня зимой. Затмъ онъ заговорилъ объ утомленіи и раздраженіи, которое является послдствіемъ даванія уроковъ.

Онъ бросилъ весла въ лодку, оживился и озлобился… Разговоръ перешелъ снова на ту же тему, что и въ лсу.

Сивцовъ сталъ еще подробне разсказывать вс свои треволненія, невзгоды и вс оскорбленія отъ людей.

Ольга выспрашивала малйшія мелочи и подробности и черезъ часъ она знала всю простую обыкновенную исторію жизни этого бобыля, какъ еслибы жила съ нимъ съ дтства. Но вмст съ тмъ она узнала и много тайныхъ помысловъ этого бобыля…

Онъ весь высказался въ рзкихъ выраженіяхъ и съ цинической откровенностью…

Онъ даже злобно заявилъ, что честность, нравственность и ‘многое сему подобное’ — условныя понятія.

— Могутъ случиться такія обстоятельства, что украсть будетъ дломъ и честнымъ, и нравственнымъ!

— Вы способны на это… Украсть? Стать воромъ? спросила Ольга.

— Да… Можетъ быть… Все зависитъ…

— Я вамъ за васъ отвчаю, что вы не украдете ни при какихъ обстоятельствахъ! весело разсмялась Ольга. Съ голоду умрете, а куска хлба не украдете со стола… А теперь берите весла и гребите. Пора домой!..

Черезъ часъ Сивцовъ былъ уже въ своей комнат и спрашивалъ себя мысленно:

— Что за дьяволъ? Въ лсу откровенничалъ, потомъ себя за это ругалъ… А сейчасъ опять тоже, да еще того хуже… Всю вонючую душу на ладонь положилъ и ей къ носу поднесъ…

Въ этотъ день посл вечерняго чая, когда вс вышли на террасу, Ольга спустилась въ партеръ нарвать, по обыкновенію, букетъ цвтовъ для своей матери. Сивцовъ, спустившись тоже съ послднихъ ступенекъ, смотрлъ на красивую молодую двушку, какъ она рвала цвты, и, прибавляя къ букету, сортировала ихъ, чтобы гармоничне сочетать краски.

— Она — русская красавица, думалъ онъ. Крупная здоровая двка!

Ольга вдругъ остановилась и выговорила громко, чтобы слова ея могли долетть до Сивцова.

— Представьте… Точно старуха. Устала нагибаться…

— Позвольте мн помочь вамъ, отозвался студентъ, приближаясь. Вы показывайте цвты, а я буду рвать.

— Пожалуйста! улыбнулась Ольга. И она стала указывать на различные цвты, а Сивцовъ срывалъ ихъ и подавалъ ей.

Между тмъ студента мучила все одна и та же мысль. Ему было досадно на самого себя, что онъ, Богъ всть почему, ршился на тотъ откровенный разговоръ, который произошелъ между ними. ‘Разнжился! упрекалъ онъ себя мысленно. Первой встрчной двчонк разсказалъ то, что всегда хранилъ на душ, пустился въ откровенности, какъ какая институтка…’

Теперь онъ не выдержалъ и воспользовался случаемъ.

— Я надюсь, Ольга Николаевна, произнесъ онъ вдругъ безъ всякаго повода, что вы забыли нашъ глупый разговоръ въ лсу.

— Нтъ, не забыла… И почему же онъ глупый? быстро проговорила Ольга.

— Очень жаль, если вы его помните и отнеслись къ нему серьезно. Все это было одно вранье…

— Merci! Вдь вы не одни разговаривали въ лсу, а вмст со мной. Я говорю всегда правду.

— Конечно, все это было одно вранье съ моей стороны, а вы изъ любезности мн поддакивали, рзко выговорилъ Сивцовъ.

— Я васъ не понимаю! удивилась Ольга и пристально посмотрла въ лицо Сивцова. Напротивъ того, нашъ разговоръ былъ очень хорошій, а главное очень искренній. И, право, далеко не глупый. Я совершенно не понимаю, что вы хотите теперь сказать…

— Мн не слдовало, Ольга Николаевна, говорить такъ, какъ я говорилъ: ни съ того, ни съ сего исповдоваться передъ первымъ встрчнымъ.

— Merci опять! Впрочемъ, когда мы начали говорить, мы, дйствительно, были мало знакомые между собой люди, но вдь, когда мы поговорили, мы уже разстались хорошо знакомыми. Вотъ значеніе нашего разговора… И уже по этому одному его нельзя назвать глупымъ. А теперь я говорю, что мы съ вами можемъ быть друзьями, а вы говорите, что нашъ разговоръ былъ: одно вранье… Это не хорошо! разсмялась Ольга.

— Мы можемъ быть друзьями, сказали вы? насмшливо опросилъ Сивцовъ.

— Да.

Сивцовъ пожалъ плечами нсколько презрительно и, ни слова не говоря, двинулся на террасу.

Ольга слдила за нимъ съ удивленіемъ въ глазахъ и наконецъ тихо шепнула сама себ.

— Странный, постоянное озлобленіе и неумнье сдерживаться.

И вдругъ она прибавила мысленно:

‘Отчего неблаговоспитанныхъ людей называютъ ‘дитя природы?’

Вдь природа сама — такъ изящна!

XXIII.

Несмотря на выходку Сивцова, съ этого же дня молодая двушка и студентъ стали дйствительно, какъ говорится, друзьями. При всякомъ удобномъ случа, когда было только возможно, они оставались вдвоемъ дома, или во время прогулки, и тотчасъ же пускались въ длинныя разсужденія, споры и въ философствованіе.

Иногда Ольга горячо спорила, воодушевлялась и начинала выражаться рзко, говорить студенту такія вещи, которыя бы ни за что не ршилась сказать прежде и которыя бы студентъ не могъ спокойно выслушать отъ кого-либо другого.

— Какая въ васъ путаница! Какой сумбуръ! восклицала она.— Вы завидуете тому, что презираете, слдовательно что-нибудь одно: вы обманываете другихъ, или обманываете самого себя…

Въ другой разъ она говорила:

— Скажите мн, откуда можетъ происходить ваше нелпое презрніе къ благовоспитанности, къ приличіямъ. Вдь вы презираете только то, что не можете имть, а благовоспитанность вы могли бы пріобрсти. Ваша натура ее отрицаетъ… Ну, такъ заставьте себя насильно быть приличнымъ. Вы говорите, что не любите картузъ, любите гулять съ непокрытой головой. Однако же вы его носите въ город…

Прежде отъ кого-либо другого слышать подобныя вещи было бы для Сивцова равносильно личному оскорбленію — пощечин, но теперь ихъ бесды съ Ольгой зашли такъ далеко, до такой искренности, что она могла все это сказать, и Сивцова не только не коробило это, а иногда самыя рзкія выраженія Ольги были ему пріятны.

Чуждый голосъ говорилъ ему вслухъ то же, что онъ самъ себ уже давно и часто говорилъ.

Наконецъ Ольга Калитина стала для безроднаго студента чмъ-то особеннымъ. Онъ не могъ опредлить этого, но только чувствовалъ. Понемногу онъ додумался до того, что эта двушка является для него ‘примиряющимъ звеномъ’ между нимъ и всмъ окружающимъ міромъ.

Она ‘вся’ въ этомъ мір, онъ существуетъ какъ будто для нея одной, настолько полна она имъ. А онъ, какъ человкъ утопающій, схватился за нее, какъ за соломинку. Дйствительно, она соломинка! Но онъ глубоко увренъ, что, ухватившись за такую маленькую соломинку, спастись можно… Она выдержитъ утопающаго и вытянетъ на берегъ.

Съ этой минуты Сивцовъ сталъ спрашивать себя, какъ онъ относится къ двушк, какое странное, необъяснимое значеніе начинаетъ она получать въ его личной жизни. Бывало ли нчто подобное съ кмъ либо? Врядъ ли…

И молодой человкъ, которому было около двадцати пяти лтъ, который былъ далеко не глупъ, все-таки не понималъ, что его отношеніе къ Ольг Калитиной выражалось, опредлялось самымъ простйшимъ образомъ…

Онъ былъ въ нее влюбленъ.

И надо отдать ему справедливость, что не одна изящная и красивая вншность Ольги подйствовала на него, а ея нравственный обликъ, ея рчи, глубокое чувство, которымъ вяло отъ того, что она говорила, и наконецъ ея искреннее участіе къ его судьб, ко всмъ мелочамъ его существованія.

Двушка доходила до того, что не сердясь почти никогда, сердилась на какія-нибудь выходки Сивцова съ матерью, или съ ддомъ, журила его, уговаривала и всячески доказывала, что такъ поступаютъ только невжи и глупые люди, что онъ даже часто умышленно корчитъ изъ себя неотесаннаго человка, что онъ находитъ какое-то удовольствіе въ рзкости и грубости и что все это напускное, фальшивое…

— Стоитъ вамъ только, говорила она,— современемъ достигнуть кое-чего желаемаго вами въ жизни и вы сразу перемнитесь въ обращеніи съ людьми.

Сивцовъ не соглашался, но защищался слабо.

— Скажите мн, замтила однажды Ольга.— какъ вы объясните одно явленіе: почему вы крайне вжливы, черезъ мру, съ прислугой въ дом, даже со встрчнымъ пьянымъ мужикомъ способны начать любезничать, вмсто того чтобъ его обругать какъ слдуетъ, и вмст съ тмъ вы рзки, часто невжливы со всми нами? Вдь это комедіантство! Вдь вы хотите намъ что-то показать, вы хотите сказать отцу, или дду (себя я исключаю), что вы не ниже насъ, не хуже насъ, не глупе насъ, а, между тмъ этимъ самымъ способомъ доказываете, что вы сами мысленно ставите себя и ниже, и хуже, потому что первое, что мы требуемъ — это формы…

— А я повторяю, что именно это, Ольга Николаевна, я и отрицаю. И всю жизнь мою буду отрицать и поднимать на смхъ. Условное я отрицаю, какъ ложь…

— Тогда, здороваясь съ человкомъ, не снимайте шляпы, не протягивайте ему руку… Это все ложь по вашему, ибо — это все формы, это все условное. Почему снять шляпу вмсто того чтобы… цу хоть бы постукать себя въ грудь. Турки не снимаютъ свою чалму. И есть тоже говорятъ на свт такіе дикари, которые здороваются, прикасаясь другъ къ другу кончиками носовъ.

Подобнаго рода бесды и споры затягивались иногда на два часа и боле и кончались тмъ, что молодая двушка сбивала студента съ толку, заставляла горячо и краснорчиво противорчить себ въ каждомъ отвт, на каждомъ шагу. И посл этого, благодаря правдивости натуры Сивцова, не только она, но и онъ кончали веселымъ, искреннимъ смхомъ.

XXIV.

Разумется вскор, благодаря молодой двушк, въ семь Калугиныхъ начали смотрть на Сивцова совершенно иначе. Его полюбили. Съ своей стороны онъ не только былъ особенно внимателенъ къ своимъ занятіямъ и добръ съ мальчиками, но полюбилъ ихъ теперь и былъ готовъ для нихъ на всякія услуги.

Когда, вскор посл прізда, Вася попросилъ студента сдлать ему змй, то Сивцовъ заявилъ, что его дло уроки давать, а не игрушки клеить для своихъ воспитанниковъ.

— Обратись къ лакею Захару! сказалъ Сивцовъ.

Вася, несмотря на свои годы, удивился, но врно понялъ мотивъ отвта студента.

— Зачмъ же… Мн и ддушка склеитъ змй, отвтилъ мальчикъ.

Теперь же Сивцовъ самъ оцнилъ по достоинству свой тогдашній отвтъ и всякій разъ, что могъ чмъ-нибудь одолжить своихъ учениковъ, длалъ это съ величайшимъ удовольствіемъ.

Онъ сталъ свой человкъ, въ семь, съ которымъ обращались какъ съ близкимъ. Одна Анна Андреевна попрежнему покровительственно, но все-таки мягче обращалась со студентомъ. Она даже удостоивала его споромъ, чего прежде не длала.

Старикъ Павелъ Михайловичъ относился къ студенту особенно дружелюбно и на вс его рзкости отвчалъ добродушно.

— Эхъ вы, Петръ едосевичъ! Перемелется — мука будетъ! Но это все-таки хорошо, что въ васъ кое-что перемалывается. Плохо, когда у человка въ ваши годы ничего не перемалывается, да и жернововъ-то нтъ, а одни крылья на показъ. Со стороны кажетъ, что мельница работаетъ, а въ дйствительности у нея одни только крылья вертятся зря по вол втра.

Иногда же старикъ говорилъ:

— Спорить я съ вами не стану — усталъ… Слишкомъ я много думалъ и много спорилъ, когда молодъ былъ, но много за то умаялся и усталъ, сидя въ предлахъ Ермака Тимоеича.

Съ самимъ Калитинымъ отношенія студента были самыя простыя или, врне сказать, не было никакихъ.

Николай Павловичъ какъ бы отрекомендовался вполн молодому человку и больше ему было сказать нечего. Онъ ему выболталъ все, что выбалтывалъ всмъ, и теперь приходилось повторять только то же самое.

Какой бы новый вопросъ ни поднимался, Калитинъ ухищрялся всегда сказать все то же самое. Шло ли дло объ англійской конституціи или о выводк ананасовъ въ оранжереяхъ, Калитинъ ухищрялся взяться за вопросъ такъ, что говорилъ если не то же самое, то на одинаковый ладъ.

Сивцовъ давно прозвалъ его шарманкой о двухъ валикахъ.

‘Да, настоящая шарманка! думалъ онъ. Только передвинь задвижку и начинай новую піесу. Но эта новая піеса опять таки скрипитъ, и визжитъ, и подсвистываетъ точно такъ же, какъ и первая. Не то галопъ, не то похоронный маршъ, не то просто ерунда отъ нехватающихъ дудочекъ и клапановъ.

Одно время Сивцова занялъ вопросъ: относятся ли къ Калитину его отецъ и дочь такъ же, какъ и онъ. Но догадаться онъ не могъ.

Однажды, оставшись наедин со старикомъ, онъ прямо опросилъ у него, всегда ли Николай Павловичъ былъ человкъ такихъ убжденій?

— Какихъ?.. коротко и глухо выговорилъ Павелъ Михайловичъ, вскинувъ на него свои добрые глаза.

Сивцовъ замялся. Онъ не зналъ чмъ замнить слово: ‘такихъ’.

— Видите ли, г. Сивцовъ, какъ-то сурово выговорилъ Павелъ Михайловичъ,— сынъ хорошій, добрый человкъ, его не надо строго судить, ничего въ немъ худого нтъ. А такіе люди не часто попадаются. У него только одна привычка, одинъ обычай или, выражусь врне, одна манія… Любить онъ краснорчиво доказывать человку все то, что онъ, этотъ человкъ, самъ думаетъ или въ чемъ убжденъ. Будетъ онъ иному лохматому и неумытому доказывать, что причесываться и умываться совершенно неприличное занятіе. Другому будетъ онъ доказывать, что надобно взять топоръ въ руки, да и итти на штурмъ, рубить все и всхъ. Третьему будетъ доказывать, что всхъ россійскихъ гражданъ слдовало бы въ опредленные дни недли наказывать розгами… Вы будете со стороны слушать и скажете: какой кривой души человкъ! И ошибетесь. Онъ не криводушенъ. Онъ смотритъ въ душу человка какъ въ ручеекъ или рчку, видитъ или просто чувствуетъ, что тамъ на дн, да про все это и говоритъ, но говоритъ горячо… Выходитъ, какъ будто онъ доказываетъ, а онъ — поймите — только вамъ же васъ же разсказываетъ. И безъ всякой дурной цли, безо всякаго умысла. Вотъ вамъ сынъ Николай. Ну, а меня, кстати сказать, вы таким вопросами близкими къ сердцу не безпокойте. Вдь вотъ сколько пришлось сейчасъ наговорить, а я разсуждать и объясняться не люблю… Разв вотъ насчетъ рыбной ловли, это съ удовольствіемъ, хоть цлый день буду говорить.

— Ну-съ, Павелъ Михайловичъ, одинъ только вопросъ. Умываніе и причесываніе, о которомъ вы упомянули, это на мой счетъ? усмхнулся Сивцовъ.

— Понятное дло! отозвался Павелъ Михайловичъ совершенно серьезно.— Но я это потому сказалъ, что это гипербола и вдобавокъ дло прошлое. Теперь васъ Ольга и причесала и умыла.

Сивцовъ вытаращилъ глаза и воскликнулъ:

— Ольга Николаевна?!..

— По крайней мр, она увряетъ… Хвастается этимъ.. А въ дйствительности-то я, ей-Богу, не знаю… Кто васъ, знаетъ. Удете въ Москву и опять за старое приметесь…

— Хвастается… выговорилъ Сивцовъ и сердце его какъ-то странно сжалось.

— И это слово: ‘хвастается’ преслдовало его весь день, и даже ночь.

XXV.

На утро, гуляя по саду вмст съ Ольгой, Сивцовъ обратился къ ней почти съ тмъ же вопросомъ объ ея отц, но нсколько иначе, чмъ къ ея дду.

Онъ заговорилъ о Калитин и заявилъ, покрививъ душой, что Николай Павловичъ очень симпатичный для него человкъ.

— Еще бы! горячо отозвалась двушка.— Вашъ отзывъ, есть общій отзывъ всхъ. У отца особенный талантъ нравиться всмъ, но я должна сказать, что оно длается не само собой. Это его занятіе. Онъ любитъ нравиться всмъ, и настолько любитъ это, что готовъ на всякія уступки. Онъ часто лжетъ и на себя, чтобы понравиться. Готовъ даже сильна ради этого покривить душой. Конечно, въ пустякахъ. Иногда, случается ему этимъ причинять вредъ человку, но онъ длаетъ это неумышленно. Я уврена, что еслибъ онъ такъ же часто бесдовалъ съ вами, какъ я, то онъ столько бы потакалъ вамъ, что вы бы теперь стали въ обществ совершенно невозможны. Когда мн случается стыдить отца за его бесду съ кмъ-нибудь и доказывать, что онъ кривитъ душой, то онъ мн отвчаетъ: ‘Ну, Богъ съ нимъ!’ А что это значитъ? Поймите… Онъ лжетъ для человка, а не для себя…

— Но, Николай Павловичъ за то не сталъ бы, отозвался Сивцовъ, иронически улыбаясь,— хвастать тмъ, что меня перевоспиталъ… Якобы перевоспиталъ, какъ хвастаютъ другія.

— Ахъ! это я хвастаюсь?

— Да-съ…

— Понятное дло! Хвастаютъ всегда тмъ, что трудно дается. А я не мало труда положила, не мало словъ потратила и усилій, чтобы васъ заставить кое въ чемъ измниться. Понятно, что я хвастаюсь!

— И вы уврены, что дйствительно меня перевоспитали?

— ‘Перевоспитали’ слишкомъ сильное выраженіе, но что вы нсколько измнились, что вы мн уступили въ очень многомъ… въ этомъ нтъ сомннія. Если бы было иначе, то я бы давно перестала съ вами говорить. Оно было бы просто толченіемъ воды. А я съ большимъ удовольствіемъ бесдую съ вами, чувствуя, что приношу вамъ пользу.

— Вотъ какъ! отозвался Сивцовъ.— Стало быть вы потому только снисходительно бесдуете со мной, чтобы заняться моимъ воспитаніемъ и… больше ничего.

— Я васъ не понимаю…

— И больше ничего?.. повторилъ Сивцовъ.

— Мы съ вами друзья… Вы мн симпатичны. Мы часто споримъ. Иногда я уступаю вамъ, и вы мн приносите пользу. Иногда вы уступаете мн, и я вамъ приношу пользу. Замтьте къ тому же, что я уступаю въ боле серьезныхъ вопросахъ, вы же въ боле мелкихъ, но за то вы уступаете чаще. Въ конц концовъ намъ обоимъ большая польза отъ нашей дружбы. Самое знакомство наше, мое съ вами, было для меня полезно. Я до сихъ поръ не встрчала людей подобныхъ вамъ, жила въ заколдованномъ, какъ говорятъ, кругу московскаго большого свта, и вс молодые люди, которыхъ я знаю, не вносили ничего новаго въ… ну… въ мое міросозерцаніе… Я выразилась книжно, но это слово я ужасно люблю. Мн страстно хочется, чтобы мое міросозерцаніе скоре перешло въ міроврованіе или въ міроувренность. Теперь я только многое ясно вижу, но не вполн понимаю, часто не вполн врю. Вы заставили меня во многое, что я смутно чуяла или ясно видла, но не понимала, заставили увровать.

— Во что же это?! воскликнулъ Сивцовъ.

Ольга промолчала нсколько мгновеній и затмъ выговорила едва слышно.

— Этого я сказать не могу…

— Какъ?.. Что вы говорите?.. Я не понимаю вашихъ словъ…

— Этого я вамъ никогда не скажу…

— Никому не скажете, или… мн?..

— Вамъ никогда не скажу…

— Именно мн?..

— Именно вамъ…

— Что это значитъ, Ольга Николаевна? уже взволнованно произнесъ Сивцовъ.

Ольга молчала.

— Стало быть, у васъ есть отъ меня тайна?

— О, много! Что вы? удивилась Ольга.

— Я не такъ выразился… Вы таите, длаете тайну изъ того, что до меня прямо касается?

— Да.

Наступило молчаніе, посл котораго Сивцовъ сильно взволнованнымъ голосомъ вымолвилъ:

— Давайте говорить точне…

— Напротивъ, я не желаю вовсе говорить объ этомъ.

— Извините, Ольга Николаевна, я хочу и… требую! Позвольте хоть высказать только одно то, что я считаю нужнымъ. Вы сказали, что я внесъ въ ваше міросозерцаніе нчто новое, что вы желаете, чтобы ваше міросозерцаніе, говоря вашими словами, перешло скоре въ міроврованіе. Это великое дло! И въ этомъ великомъ дл я вамъ помогъ. Я, стало быть, невольно внесъ нчто крупное и важное въ вашу жизнь. И вотъ это, что я внесъ въ вашу жизнь, я не знаю самъ, а вы длаете изъ этого тайну и не хотите мн сказать. Ради Бога объясните!

— Повторяю, что не могу и никогда этого вамъ не скажу! сурово выговорила Ольга.

Молодые люди поглядли другъ другу въ лицо. Взволнованное, измнившееся лицо Сивцова поразило молодую двушку. Она широко раскрыла глаза и недоумвающій взглядъея сказалъ за нее:

— Я ничего не понимаю…

Дйствительно, студентъ и молодая двушка уже давно не понимали другъ друга. Но совершенно не понявъ другъ друга въ эту минуту, они разошлись встревоженные. Они договорились искренно до полной ясности во всемъ и до полной запутанности въ одномъ… Ольга не обманывала, а Сивцовъ обманутъ былъ… Еслибъ Ольга знала, что думаетъ студентъ Сивцовъ, то испугалась бы… Еслибъ онъ зналъ, какую тайну не хочетъ и не можетъ высказать молодая двушка, то это было бы для него такимъ ударомъ, какого, конечно, онъ никогда еще не получалъ въ жизни.

Они напоминали собой теперь двухъ лицъ изъ какой-то нмецкой басни, которые сли вмст въ лодку и похали: одинъ — съ цлью прокатиться вмст, другой — съ цлью утопиться вмст.

XXVI.

Прошло нсколько дней. Анна Андреевна, вчно лежавшая на кушетк съ Таухницемъ въ рукахъ, если не съ чмъ-либо французскимъ въ род Габоріо, все-таки оказалась матерью. У нея, паче чаянія, оказалась въ наличности материнское око.

Она первая замтила угрюмое, озабоченное лицо студента, бгающій, иногда безсознательный взглядъ. Наконецъ, поймавъ два-три взгляда, брошенныхъ имъ на Ольгу, Анна Андреевна, какъ женщина пожилая и неглупая, позвала къ себ Ольгу вечеромъ въ спальню, когда уже ложилась, и велла плотно притворить за собою дв двери.

— Ольга, ma ch&egrave,re enfant. Я теб что хочу сказать, заговорила она.— Пожалуйста только не смйся, не обижайся. А главное поврь мн и не говори, что я все выдумала. Въ тебя нашъ едосичъ влюбленъ.

— Я объ этомъ уже думала, maman… Правда, только вчера и третьяго дня, озабоченно отвчала Ольга.— До сихъ поръ я не думала, но сегодня, вслдствіе одной его фразы, я стала это думать поневол.

— Какой фразы?

— Онъ сказалъ мн, что ему надо со мной объясниться и немедленно ухать отъ насъ или оставаться. Все будетъ зависть отъ моего отвта.

— Что же ты на это ему сказала?

— Я такъ испугалась, что отвтила: ‘хорошо’, а теперь…

Ольга запнулась.

— Что теперь?..

— Теперь я отъ него бгаю, конфузливо улыбнулась она.

— Да, это глупо, и въ этомъ ты виновата. Я даже не могу оправдать твоего поведенія предположеніемъ, что ты увлеклась… По крайней мр, я такъ надюсь… думаю. Вдь не могла же ты увлечься такимъ… Такимъ… Не знаю, какъ выразиться.

— Я васъ не понимаю, maman…

— Какъ?!. Что ты хочешь сказать?

— Я васъ не понимаю… Вы спрашиваете вдругъ меня: могла ли я увлечься Сивцовымъ?

— Ну, да! рзко и тревожно выговорила Анна Андреевна.

— Странный вопросъ! сурово выговорила Ольга.— Понятное дло.

— Что понятное дло? уже вскрикнула Анна Андреевна.

— Понятно, что не могла.

— Слава Богу! Ты говорить не умешь… Большая двушка, а выражаться по-русски до сихъ поръ не умешь. Мучила меня нсколько секундъ. Я ужъ вообразила…

Ольга разсмялась добродушно и звонко.

— Какъ вамъ не стыдно, maman? Я допускаю, что прислуга могла подумать, что я кокетничаю съ Сивцовымъ, или даже влюблена въ него. Но вы-то!.. Вамъ-то какъ же не стыдно! Вы-то должны были видть… Вы должны понять, что Сивцовъ для меня не человкъ… Въ этомъ отношеніи, конечно. Вы говорите,— разсмялась снова Ольга,— что я не умю выражаться по-русски, а я вотъ вамъ скажу сейчасъ дв математически точныя фразы: про такого человка, какъ молодой Зарубинъ, я могла бы сказать — ‘я его люблю’. А про такого человка, какъ Сивцовъ, я могу сказать, положа руку на сердце, то же самое, но съ прибавкой одного словечка. ‘Я его очень люблю’. Словечко пустое, а между тмъ многое значитъ. И вотъ я и намреваюсь объяснить ему, что я его очень люблю, но что выкинуть это слово ‘очень’ я не въ состояніи по отношенію къ нему. Слишкомъ много препятствій для того, чтобы я могла выкинуть это словечко. Ему надо вновь родиться на свтъ и совершенно не тмъ, чмъ онъ уродился. Вотъ видите, maman, какъ я красно и гладко съ вами объяснилась, даже въ нкоторомъ смысл красиво… Но вамъ стыдно!

Ольга встала, поцловала руку у матери, поцловала ее въ щеку и закачала головой:

— Стыдно, maman! Можно ли до эдакой степени зачитаться французскихъ романовъ, чтобы начать дочь подозрвать Богъ всть въ чемъ. Знаете, кто это все виноватъ? Это вашъ Жоржъ Сандъ виноватъ. Вы вотъ мн разъ что-то дали Жоржъ Санда, я читала и головой качала. А вы вотъ читали, не качая головой, да и дочитались до того, что меня сочли способною влюбиться въ г. Сивцова. Стыдно, стыдно и стыдно!

— Ну, ch&egrave,re enfant… Еслибъ нашъ едосичъ былъ не эдакій стрючекъ, а красавецъ, то пожалуй ты бы не прочь…

— Стыдно, maman, такъ говорить! обидчиво отозвалась Ольга.— Полюбить можно себ равнаго.

XXVII.

Въ околотк вокругъ лавки Павла едосича уже прошелъ слухъ, который лавочника конфузилъ. Стали иные покупатели ему подмигивать, усмхаясь, и прибавлять:

— Знаемъ. Знаемъ. Слышали! Что жъ, доброе дло!

За это же время однажды утромъ въ лавк появилась сорокалтняя женщина, высокая, сухая, вся въ черномъ, повязанная большимъ чернымъ платкомъ, такъ что только глаза, носъ и ротъ были открыты.

Явившись въ лавку, она спросила хозяина. Сивцовъ, стоившій предъ ней, назвался. Женщина попросила его на пару словъ въ горницу. Сивцовъ провелъ ее въ свою квартиру.

Женщина на видъ суровая, отчасти даже ршительная, внушила ему сразу смсь уваженія и непріязни. Сразу почудилось Сивцову, что эта женщина не даромъ пожаловала… У нея на ум что-то такое, чего у обыкновенныхъ покупателей не бываетъ. Однако онъ никакъ не могъ себ представить, о чемъ такомъ важномъ заговоритъ она. А заговоритъ она непремнно о важномъ, а нее простомъ дл.

Женщина отрекомендовала себя Софьей Прохоровной и спросила, слыхалъ ли о ней Сивцовъ. На отрицательный отвтъ она очень удивилась.

— Меня во многихъ генеральскихъ домахъ знаютъ! объявила она, глядя Сивцову на грудь, а не въ лицо.— Кого ни спросите въ нашемъ приход, всякій Софью Прохоровну знаетъ…

И женщина начала говорить пространно о своей извстности и о своихъ длахъ мудреныхъ, которыя она всегда вершила такъ, что всмъ въ удовольствіе и даже просто на славу. И пока она говорила, то ни разу не взглянула Сивцову въ лицо, а, полуопустивъ глаза, глядла по бокамъ его, или ему на грудь. Говоря, она будто себя слушала или просто говорила сама себ, какъ бы не обращая никакого вниманія на собесдника.

Но странне всего показался Сивцову этотъ взглядъ. Нсколько разъ присмотрлся онъ тайкомъ себ на грудь, не вымазался ли онъ, или, можетъ, не облился ли щами. Но на груди его ничего не было особеннаго. Было маленькое масляное пятнышко ужъ недли съ три, такъ въ этомъ любопытнаго ничего нтъ.

Рчь женщины была пространна настолько, что Сивцовъ наконецъ выговорилъ отчасти нетерпливо:

— Да что жъ вамъ, позвольте узнать, Софья Прохоровна, отъ меня желательно?

— А я въ нкоторомъ род въ обид отъ васъ нахожусь… Кого ни спросите въ нашемъ приход людей, и тхъ, у коихъ теперь уже — Богъ благословилъ — по десяти человкъ дточекъ есть, и тхъ, что на прошлой Красной Горк внчались, никто безъ меня не обходился…

Понемножку Сивцовъ догадался, что иметъ дло со свахой, о которой, дйствительно, онъ разъ уже слышалъ.

— Но что же, однако, вамъ желательно? повторилъ онъ.

Софья Прохоровна объяснила, что такъ какъ Сивцовъ собирается сочетаться законнымъ бракомъ, то ему слдовало обратиться къ ней, какъ къ женщин эти дла вдающей.

— Я бы вамъ предоставила въ сейчасъ не одну, не двухъ и не трехъ двицъ, а десятокъ, полтора, вотъ что-съ!..

Павелъ едосичъ удивился и широко раскрылъ глаза.

— Да-съ, не вру! Не думайте… Полтора десятка чрезъ три дня предоставлю.

— Да на что же мн? изумился Сивцовъ.

— Какъ на что? Вы не малый ребенокъ? Изъ полутора, десятка выбрать легче.

— Да мн не надо выбирать…

— Какъ не надо? Такъ какъ же вы… по-своему, не по людски. Вдь вы собираетесь жениться?

— Да… Да и нтъ… Нтъ, не собираюсь… А такъ, стало быть, разговоры идутъ.

Женщина обидлась. Она наврное знала, что Сивцовъ женится, а онъ ей даже и сказать объ этомъ не хочетъ. Ей, которая, такъ сказать, завдуетъ этимъ въ квартал. Она въ нкоторомъ смысл совершенно то же, что и квартальный надзиратель. Это ея дло, прямо до нея касающееся.

Пуще же всего обижена была Софья Прохоровна тмъ, что ‘подлая баба, вралиха’, которая своего мужа на тотъ свтъ грубіянствомъ своимъ отправила, бахромщица Дарья Ивановна вдругъ наровитъ въ свахи итти!

— А уже про отца дьякона и говорить нечего! восклицала Софья Прохоровна.— Посл этого я вамъ вотъ что скажу, и вы ему это передайте. Не нын, завтра приду я въ храмъ Божій, надну этотъ самый его стихарь и выйду на амвонъ: паки, молъ, паки, Господу Богу помолимся. Итакъ, впредь онъ пущай сватаетъ, да сводитъ, а я буду за него на ектень возглашать.

Сивцовъ съ большимъ трудомъ успокоилъ женщину, отказался отъ ея услугъ наотрзъ, но однако никакъ не могъ втолковать ей то, что хотлъ. А желалось ему втолковать свах, что если онъ дйствительно женится на барышн Быстроумовой, то это такая его судьба.

— Я тутъ ни при чемъ. Такая на это на все воля Божія! Все такъ произошло, а я самъ совсмъ тутъ ни при чемъ… Отъ своей судьбы не уйдешь! объяснилъ Сивцовъ со вздохомъ:— А все-таки доложу вамъ, эти вотъ смотры длать, перебирать десятокъ, два разныхъ барышень изъ околотка или изъ другихъ околотковъ, это, извините, вотъ сейчасъ хоть въ яму сажай, не согласенъ. А съ Марьей Назаровной это совсмъ другое дло. Тутъ судьба…. воля Божья…

Софья Прохоровна, уходя, отвчала, по мннію Сивцова, глупость, одну глупость… Она отвтила, что никакой судьбы и никакой воли Божьей тутъ нтъ, а тутъ все каналья бахромщица и срамникъ отецъ-дьяконъ. Вотъ что тутъ!

— На этомъ и прощайте! прибавила она, стоя на порог лавки.— Только помните!.. Выйдетъ какая несуразность, обманъ, срамота, на меня не пеняйте. Я свое дло сдлала, упредила. Я и эту самую Машку Быстроумовскую знаю доподлинно, какъ она съ офицеромъ орхи щелкала позапрошлый годъ. И его самого знаю который годъ, тятьку ейнаго алтынника… Чиновникъ?! Я одного генералъ-майора женила. А что у него дтей не родится — я тутъ не при чемъ! Да-съ!.. И на этомъ прощайте… Пожалете, да будетъ поздно. Не развнчаютъ!.. За эдакихъ, какъ вы, простоумныхъ часто офицерскихъ высватываютъ…

— Уходите, уходите! крикнулъ наконецъ Сивцовъ.

— Уйду, уйду… А вы покрывайте… Что жъ? Доброе тоже дло… На томъ свт вамъ причтется…

Павелъ едосичъ не стерплъ и вдругъ взялся за метлу, стоявшую въ углу… Сваха шаркнула съ порога на улицу и исчезла.

— Ахъ, каналья баба!.. вздохнулъ лавочникъ, а затмъ ушелъ къ себ въ горницы, слъ и задумался…

‘Какъ можно! Вретъ со зла, вдьма!’ ршилъ онъ.

Однако посщеніе свахи и ссора не обошлись даромъ. Толки въ околотк усилились. Многіе стали уже прямо поздравлять Павла едосича и спрашивать когда свадьба.

Сивцовъ сначала смущался, но затмъ обтерплся и отвчалъ шутками.

За то онъ отъ зари до зари думалъ теперь объ Марь Назаровн, какъ объ своей суженой.

— Судьба! Воля Божья! говорилъ онъ вздыхая.

Между тмъ бахромщица не звала. Она уже раза три побывала у Павла едосича и говорила таинственно: ‘Прямо отъ нихъ. Все какъ быть слдуетъ’. Дйствительно, все ладилось, и откладывалось только ради приличія и отчасти изъ-за степенности суженаго. Павелъ едосичъ не хотлъ или не могъ по робости пальцемъ двинуть, а родн суженой неловко напрашиваться и лзть.

Наконецъ, однажды отецъ-дьяконъ пригласилъ Павла едосича къ себ ‘вечеркомъ на чашку чая’, предупредивъ только, что у него будетъ въ гостяхъ очень хорошій человкъ.

Явившійся Сивцовъ нашелъ пятидесятилтняго чиновника, очень маленькаго, худенькаго, но съ пріятнымъ лицомъ. Гладко обстриженный подъ гребенку, съ парой короткихъ бакенбардъ котлетами, съ чисто выбритыми губами и подбородкомъ, въ опрятномъ вицъ-мундир, онъ произвелъ на Сивцова впечатлніе человка, если не важнаго, то все-таки выше стоящаго, чмъ онъ самъ и даже отецъ-дьяконъ.

Свтлыя пуговицы съ государственнымъ гербомъ и картузъ съ кокардой имли всегда на Сивцова извстное вліяніе. Ему безсознательно всегда чудилось, что на свт живутъ два сорта людей, и одинъ сортъ принадлежитъ другому сорту. Половина или часть людей — начальство, а другая половина или часть подчиненные.

Гость отца-дьякона принадлежалъ къ первому сорту, а себя Сивцовъ, конечно, причислялъ ко второму.

Дьяконъ познакомилъ обоихъ, называя ихъ своими большими пріятелями, людьми, которыхъ онъ равно любитъ и уважаетъ, но при этомъ дьяконъ не назвалъ ни того, ни другого по имени и фамиліи. Чиновникъ, очевидно, зналъ съ кмъ иметъ дло, потому что тотчасъ же снисходительно, но любезно заговорилъ о торговыхъ предпріятіяхъ, о выгодности имть лавку на счастливомъ мст…

Сивцовъ только понемногу догадался съ кмъ иметъ дло, и когда догадался, то струсилъ. Дьяконъ, должно быть, умышленно не называлъ долго гостя по имени, и только спустя полчаса времени назвалъ его Назаромъ Ивановичемъ, а затмъ и г. Быстроумовымъ.

Чиновникъ былъ снисходительно важенъ только первыя нсколько минутъ. Это было ему не по характеру. Онъ считалъ только это необходимымъ ради приличія, но затмъ онъ сталъ не только любезенъ съ лавочникомъ, но сталъ даже относиться къ нему съ особою пріязнью.

Часовъ въ десять вечера, оба гостя вмст вышли отъ дьякона, и чиновникъ проводилъ цо дорог лавочника до его жительства. Сивцовъ не преминулъ попросить новаго знакомаго не оставлять. его своимъ вниманіемъ, такъ какъ въ лавк его всякое найдется, и все по цнамъ справедливымъ.

Чиновникъ поблагодарилъ и вздохнувъ прибавилъ, что онъ по своимъ средствамъ многимъ пользоваться не можетъ и забираетъ на книжку у себя по сосдству, самую малую толику, самое необходимое.

Однако, чрезъ два-три дня г. Быстроумовъ появился въ лавк Сивцова, прося отпустить фунтъ мелюсу.

Сивцовъ храбро пригласилъ чиновника къ себ на квартиру, гд тотчасъ появился самоваръ. Г. Быстроумовъ просидлъ около часу. Бесда шла все время о трудностяхъ существованія, и Сивцовъ узналъ въ подробности три главныя заботы Быстроумова.

Первйшею заботою его была его хворость, самая простая, съ которой ничего подлать нельзя, геморрой. Излчиться невозможно и надо терпть. Второе, что озабочивало Быстроумова, была ожидаемая перемна начальства, и наконецъ, третье — взрослая двица-дочь.

О геморро и о новомъ начальств Павелъ едосичъ бесдовалъ непринужденно, выспрашивалъ и вставлялъ свои соображенія. Но когда дло дошло до третьей заботы г. Быстроумова, то Сивцовъ сидлъ, какъ бы набравъ воды въ ротъ.

‘Надо же что нибудь сказать! думалъ онъ. Что жъ я молчу? Невжливо это… Сказать надо!.. Похвалить ее что ли?..’ Спроситъ гд видлъ!..

Но усовщивая себя, онъ однако не вымолвилъ ни одного слова. Только и ршился онъ подъ конецъ вставить одно словечко.

Когда Быстроумовъ объяснилъ, что дочь зарабатываетъ кое-что вышивкой на полотн, то Сивцовъ очень храбро спросилъ, на какомъ полотн вышиваетъ Марья Назаровна. Полотно полотну рознь. И о полотн Сивцовъ распространился. Онъ утшался мыслью, что все-таки дло шло о полотн, по которому работаетъ Марья Назаровна. Какъ будто выходитъ — объ ней разговоръ! Когда Быстроумовъ вышелъ въ лавку и попросилъ свою покупку, доставая изъ кармана деньги, то Сивцовъ замтилъ улыбаясь:

— Покупочку ужъ къ вамъ снесли! И при этомъ, остановивъ чиновника за руку съ деньгами, прибавилъ:— Не извольте безпокоиться! Посл сочтемся… Не Богъ всть что…

Чиновникъ хотлъ настаивать, но Сивцовъ выговорилъ другимъ голосомъ.

— Вы насъ обидите… Не извольте безпокоиться…

Быстроумовъ поблагодарилъ и вышелъ.

Дома онъ нашелъ занесенный мальчишкой свертокъ, гд оказалось вмсто одного: три фунта мелюсу и коробочка съ карамельками.

Назаръ Ивановичъ — человкъ русскій, взялъ въ руки коробочку, повертлъ ее и окончательно убдился, что и отецъ-дьяконъ и бахромщица не врутъ — дло и въ самомъ дл на серьезъ пошло.

— Ну, что жъ, давай Господи! Онъ человкъ кажется хорошій!..

XXVIII.

Черезъ шесть дней посл этого, въ дом чиновника Бысгроумова все мыли, чистили, приводили въ порядокъ, ожидая ввечеру гостя, который долженъ въ первый разъ переступить порогъ дома.

Этотъ гость былъ женихъ. Не женихъ дочери хозяина, а вообще женихъ. Человкъ являвшійся въ домъ не ради хозяина, а ради его дочери.

На этотъ разъ Сивцовъ, собравшись въ гости къ чиновнику, чувствовалъ себя сравнительно мало смущеннымъ. Обтерплся ли онъ, привыкъ ли къ мысли жениться, или иное что вліяло на него, онъ самъ не зналъ. Одно только чудилось Сивцову, что итти въ гости въ семейство, къ двушк, которую ему сватаютъ, дло самое обыкновенное, простое, законное. Это не то, что тогда съ отцомъ-дьякономъ на бульвар. Тогда ему стыдцо было, а теперь совсмъ не стыдно.

Разумется, войдя въ маленькую прибранную гостиную и увидя на диван двухъ женщинъ, изъ которыхъ одна была въ розовомъ плать, Сивцовъ смутился. Онъ что-то длалъ и говорилъ, самъ не зная что, но затмъ сообразилъ тотчасъ же, что онъ ничего худого не сдлалъ. Все какъ быть слдуетъ.

Чувство законности снова вернулось къ нему тотчасъ же. Онъ спокойно бесдовалъ, какъ съ Быстроумовымъ, такъ и съ хозяйками, съ сестрой чиновника и съ его дочерью.

Разглядвъ Марью Назаровну съ головы до пятъ, Сивцовъ пришелъ къ убжденію, что во всей Москв не сыщется другой двицы, которая бы боле подходила ему въ жены.

Можетъ найдется краше ея, да не такая.

— Просто судьба! Божья воля!

Марья Назаровна молчала и только слушала внимательно все, что говорилось, и въ особенности что говорилъ Сивцовъ. За все время только раза два могъ увидть онъ ея глаза и все время только разъ хватило у него духу прямо обернуться къ ней и спросить, съ чмъ она предпочитаетъ чай: съ лимономъ или со сливками.

Марья Назаровна, оробвъ, отвтила:

— Какъ случится. Въ постные дни съ лимономъ.

Сивцовъ пробылъ въ гостяхъ не боле часу и, всмъ сердцемъ желая сидть хоть до утра, сталъ отговариваться дломъ въ лавк, и откланялся.

Когда онъ уходилъ, то увидлъ пріотворенную изъ прихожей дверь въ кухню, а за ней пять или шесть фигуръ, которыя вс, насвъ другъ на дружку, смотрли на него. Это случилось съ нимъ въ первый разъ въ жизни и пріятно защекотало сердце. Онъ понялъ, что онъ любопытенъ. Эти фигуры, торчащія тамъ, смотрятъ на него какъ на жениха.

Чрезъ недлю посл визита, благодаря хлопотамъ Дарьи Ивановны бахромщицы, все уже было кончено, а въ дом Быстроумова вечеромъ было освщено очень ярко. Свчи и керосинъ, горвшіе въ горницахъ, были изъ лавки Сивцова. Угощеніе для гостей было тоже изъ его лавки, отъ чая и сахара, до всякихъ изюмовъ, орховъ и монпансье. У Марьи Назаровны былъ двичникъ.

Черезъ два дня въ сумерки въ приходскомъ храм было движеніе въ необычный часъ. Изъ сосднихъ домовъ бжали въ церковь всякія бабы, кухарки и горничныя. Все что было праздно, спшило туда поглазть.

Около лавки Сивцова стояла синяя карета съ золотыми фонарями, съ синею обивкою. Въ квартир его шла суетня, былъ говоръ и шумъ. Въ лавк шла все-таки торговля, но покупатели едва могли добиться того, что имъ было нужно. Впрочемъ, нкоторые покупатели даже совстились что либо спрашивать. Всмъ было извстно, что хозяинъ одвается къ внцу.

Въ угольной горниц въ это время стоялъ одтый въ новое платье Павелъ едосичъ. Предъ нимъ стояла Дарья Ивановна и всячески его упрашивала длать все по-людски. Сивцовъ ‘жалился’ и отказывался. Дло шло о туалетной принадлежности.

Дарья Ивановна требовала, чтобы Павелъ едосичъ непремнно надлъ пару блыхъ перчатокъ. Сивцовъ пробовалъ, но ничего не выходило. Выходило только какъ-то стыдно…

— Смяться будутъ, Дарья Ивановна, говорилъ онъ жалобно.

— Какой дуракъ смяться будетъ! Что вы! По-людски надо…

— Да это не по-людски… Это барскія выдумки. Вотъ еслибы теплыя были… Понятно.

Кончилось тмъ, что Дарья Ивановна сама вздла перчатку на его толстые и масляные пальцы лвой руки. Онъ покорился, но мысленно общался лвую руку прятать елико возможно отъ публики.

У дома Быстроумова стояли дв наемныя кареты. Тамъ шла не суетня, а нчто похожее на первый моментъ появленія огня въ дом. Казалось сію минуту кто-то первый крикнулъ:

— Горимъ! Горимъ!

Какая-то женщина въ угольной комнат мочила себ лобъ мокрымъ полотенцемъ. Она только что сшиблась въ попыхахъ съ какою-то гостьей.

Чрезъ часъ приходская церковь была биткомъ набита народомъ, прибжавшимъ поглазть на жениха съ невстой. Вс другъ у дружки переспрашивали всякую всячину, или длали свои замчанія. Вс единогласно признавали, что женихъ и невста — парочка хоть куда. И онъ, и она изъ себя видные, полные — кровь съ молокомъ.

Когда внчанье кончилось, молодые сли въ синюю карету съ золотыми фонарями, посаженные и другіе почетные участники сли въ другія, и поздъ направился къ лавк Сивцова.

Здсь до вечера было шумно и весело. Замчательне же всего было то, что вс лица были довольныя, веселыя, счастливыя. Вс будто бы сознавали, что они на ныншній день первые люди во всемъ околотк и на нихъ обращено всеобщее вниманіе.

Павелъ едосичъ не ходилъ, а леталъ… и распоряжался угощеніемъ. Марья Назаровна сидла не двигаясь и все только на себя смотрла, на свое подвнечное платье. Не разъ подумалось ей:

‘Эхъ, не въ обыча молодымъ гулять. А то бы вотъ теперь… Эдакъ-то по улиц, а то и по бульвару’.

Гости у молодыхъ были почти все т же, что когда-то собрались у Сивцова, чтобы вспрыснуть вывску. Къ нимъ прибавились только дюжина братьевъ и сестеръ молодой.

Когда ввечеру гости разошлись и молодью остались одни, то Павелъ едосичъ поцловалъ жену и вдругъ прослезился…

— Будешь ты меня, Маша, любить… выговорилъ онъ съ трудомъ.

— Какъ же можно, Павелъ едосичъ, вы мой супругъ.

— Ну, Господи благослови! А я ужъ скажу… Ты моя первая, ты моя и послдняя.

На утро въ восемь часовъ Павелъ едосичъ все-таки самъ отворилъ лавку и помолившись на об стороны улицы вернулся и крикнулъ ласково въ горницы квартиры.

— Маша… А какъ самоварчикъ? Скоро…

— Пожалуйте, былъ отвтъ.

XXIX.

На другой день посл объясненія Анны Андреевны съ Ольгой по поводу студента, во дворъ усадьбы въхала бричка тройкой и въ дом появился становой приставъ.

Калитинъ, которому доложили о прізд его, принялъ станового въ столовой, удивляясь по какому длу могъ тотъ явиться.

— Имю честь почтительнйше передать вашему превосходительству, объявилъ становой оффиціальнымъ голосомъ,— собственноручное письмо его превосходительства начальника губерніи.

— А-а!.. весело акнулъ Калитинъ,— а я думалъ…

Становой передалъ большой пакетъ. Калитинъ распечаталъ его и попросилъ станового приссть, но тотъ сталъ благодарить и, отговариваясь спшнымъ дломъ — смертоубійствомъ на большой дорог, сталъ откланиваться.

— Мн, собственно, не приказано ничего, кром какъ передать вашему превосходительству это письмо.

Разумется, становой отлично зналъ, что Калитинъ не превосходительный, но, привезя ему письмо отъ губернатора, счелъ не лишнимъ повысить его чиномъ. Вмст съ тмъ становой отлично зналъ, въ чемъ заключается посланіе начальника губерніи и въ какое положеніе ставитъ его это посланіе.

А его, равно какъ и вс уздныя полицейскія власти, это посланіе ставило въ необходимость начать бгать, высуня языкъ. И дорога въ усадьб Калитина, и мостъ, и кабаки но ней, и всякая всячина — все требовало скорйшей подчистки.

Губернаторъ, лично передавъ письмо исправнику, приказалъ доставить его съ врными человкомъ г. Калитину. Исправникъ, разумется, послалъ со становымъ и объяснилъ ему, что въ этомъ письм губернаторъ объявляетъ своему хорошему знакомцу о своемъ прізд къ нему въ гости на два дня.

Дйствительно, сбывъ съ рукъ станового, Калитинъ, прочтя дружеское посланіе своего прежняго товарища и сослуживца и даже дальняго родственника, узналъ, что тотъ, давно собиравшійся побывать у нихъ въ гостяхъ, наконецъ собрался.

Чрезъ нсколько минутъ, когда Калитинъ объявилъ о письм Анн Андреевн и дочери, весь домъ уже зналъ о событіи, Вася полетлъ черезъ садъ къ пруду, гд ддушка ловилъ рыбу, чтобы объявить ему новость.

Анна Андреевна, перечитавъ письмо губернатора, замтила нсколько удивляясь.

— Но онъ ни слова не пишетъ о сын…

— Можетъ быть, maman, онъ уже ухалъ въ Петербургъ, замтила Ольга.

— Насколько я знаю, онъ взялъ двухмсячный отпускъ, нтъ мсяца какъ онъ гоститъ у отца.

— Вроятно оба прідутъ, ршилъ Калитинъ.

— Не все ли равно, оживилась вдругъ Ольга.— Какъ можно относиться серьезно къ пустякамъ.

— Это,ma ch&egrave,re, вовсе не пустяки… Я знаю, что Иванъ Александровичъ этого желаетъ. Ему было бы это пріятно, и тамъ тоже. И наконецъ, главное, и теб тоже.

Ольга слегка закраснлась и нервно пожала плечомъ.

— Ужасно странно это, вымолвила она,— говорить такъ о такихъ вещахъ. Точно холодною водою обливаютъ… Если бы даже онъ мн и нравился, и былъ бы симпатиченъ, то одна мысль, что вс это знаютъ, думаютъ, какъ-то портитъ все. Есть многое въ жизни, что люди желали бы не то что скрывать, а относиться къ этому съ извстнымъ уваженіемъ, а тутъ выходитъ, что нчто не только серьезное, но и священное подстраивается…

Разговоръ этотъ касался давнишней мечты Калитиныхъ, въ особенности Анны Андреевны.

У Зарубина, петербургскаго чиновника, уже года два назначеннаго губернаторомъ, былъ сынъ кирасиръ, красивый и симпатичный молодой человкъ, лтъ двадцати семи. Во времена оны товарищи по служб, Калитинъ и Зарубинъ, шутя не разъ толковали о томъ, что хорошо бы породниться ближе: женить бы Александра на Ольг. Дти ихъ были еще такъ юны, что объ этомъ можно было говорить смясь. Но незамтнымъ образомъ то, что казалось за горами, въ далекомъ будущемъ, стало дйствительностью.

Съ годъ назадъ Зарубинъ, уже губернаторъ, а Калитинъ помщикъ той же губерніи, встртились старыми хорошими знакомыми, но ни тотъ, ни другой, говоря о дтяхъ, ни словомъ не обмолвились о своихъ прежнихъ планахъ.

Ольга видла молодого Зарубина нсколько разъ въ Москв танцовала съ нимъ на двухъ или трехъ балахъ. Прежняя дружба отцовъ скоро сблизила ихъ и они чувствовали, что нравятся другъ другу. Разница была въ томъ, что молодой человкъ ясно показывалъ это и сильно ухаживалъ за Ольгой, она же, напротивъ, старалась всячески прикрыть свое рождающееся чувство къ нему простымъ свтскимъ кокетствомъ.

Красивый, молодой гвардейскій офицеръ, танцующій въ Петербург на балахъ Зимняго Дворца, у министровъ и посланниковъ, у котораго вс данныя, чтобы быть полковымъ адъютантомъ, а затмъ флигель-адъютантомъ, у котораго при этомъ есть порядочное состояніе, да вдобавокъ, если онъ къ тому же и добрый малый, то въ наличности у него есть все, чтобы быть идеаломъ жениха и мужа для такой двушки, каковою была Ольга, то есть для московской барышни большого свта.

Молодой человкъ, какимъ былъ Зарубинъ, есть женихъ par excellence только въ Москв. Въ Петербург онъ не диковина. Тамъ много такихъ, какъ онъ, есть и получше. Въ губернскомъ город онъ не женихъ, потому что губернскія барышни ему не пара.

Вслдствіе этого, Калитины смотрли на кирасира Зарубина какъ на возможнаго и желательнаго жениха.

Странно сказать, а между тмъ еслибы тотъ же сынъ пріятеля Калитина былъ въ Москв какимъ-нибудь числящимся чиновникомъ, просто милымъ полотеромъ, или танцовальныхъ длъ мастеромъ, то, быть можетъ, Калитины относились бы къ нему иначе.

Ольга безсознательно подумала такъ же, какъ и ея отецъ съ матерью. Кирасирскій офицеръ, ухаживавшій за ней на московскихъ балахъ, сразу въ ея воображеніи сталъ отдльно ютъ другихъ молодыхъ людей ея круга. Завтра сними онъ мундиръ и явись, то будетъ въ толп всхъ милыхъ полотеровъ.

Всякая молодая двушка первопрестольной отлично понимаетъ, что танцовать на какомъ-нибудь бал мазурку съ гвардейскимъ офицеромъ, находящимся въ отпуску, есть своего рода успхъ. Если онъ кавалергардъ, или гусаръ, то это уже огромный успхъ. Тотъ же самый гвардейскій мундиръ въ Петербург и въ Москв — два разные мундира.

Понятно, что теперь, когда Зарубинъ собрался въ гости, къ Калитинымъ и, по всей вроятности съ сыномъ, о которомъ однако онъ не упоминалъ, въ усадьб началась суетня.

Николай Павловичъ быстро очищалъ и приводилъ въ порядокъ свою спальню и кабинетъ, а рядомъ черезъ корридоръ отобрали у старика Павла Михайловича небольшую, но свтлую горницу, гд онъ обливался холодною водой по утрамъ и гд изрдка работалъ за токарнымъ станкомъ. Эту горницу преобразили въ изящную спальню для молодого Зарубина.

Самъ Калитинъ перешелъ въ комнату двухъ мальчиковъ, а ихъ двухъ, то есть ихъ дв постели, два письменные стола и комодъ поставили въ комнату студента. Въ конц концовъ всмъ было по прежнему удобно. Но за то вс были къ тому же въ дух.

Только одинъ человкъ былъ не въ дух.

Одинъ лишь Сивцовъ пострадалъ изъ-за губернатора съ сыномъ. Ходилъ и косился на все и на всхъ. Его кровать пришлось поставить около двухъ оконъ, и еслибы за это время случилось ненастье, втеръ и дождь, то сквозь гнилыя рамы полуразвалившейся усадьбы онъ могъ бы легко нажить насморкъ изъ-за господина начальника губерніи.

XXX.

Тревожное состояніе души Сивцова заставило его съ еще большимъ раздраженіемъ отнестись къ маленькому событію въ усадьб. Узнавъ объ ожидаемыхъ гостяхъ, Сивцовъ прежде всего задалъ себ вопросъ: стали ли бы Калитины такъ изъ кожи лзть, еслибъ этотъ пріятель не былъ мстнымъ губернаторомъ, а сынъ его не былъ гвардейскимъ офицеромъ?

И онъ ршилъ этотъ вопросъ тотчасъ же.

Будь Зарубины просто сосди, такіе же помщики какъ и Калитины, то конечно возни было бы меньше. Даже прислуга, отнеслась бы иначе, а теперь повсюду въ переднихъ, въ корридорахъ, даже на двор летало и перепрыгивало изъ мста въ мсто, какъ мячикъ, слово: ‘губернаторъ’.

Есть такіе звуки, которые при извстныхъ данныхъ получаютъ рзкое значеніе. Самый отчаянный крикъ: ‘караулъ!’ среди бла дня въ гостиной, наполненной гостями не произведетъ ничего кром смха, даже въ тхъ людяхъ, которые будутъ взяты врасплохъ. Тотъ же самый крикъ въ лсу среди ночи, конечно, прозвучитъ иначе.

Слово ‘губернаторъ’ въ петербургской свтской гостиной, въ придворномъ кружк или въ пріемной какого-нибудь министра, есть слово не имющее ничего общаго со словомъ ‘губернаторъ’, звучащимъ въ захолустьи или на окраин нашего отечества.

Студентъ Сивцовъ былъ раздраженъ и вечеромъ и утромъ если не суетней, то извстнаго рода безпокойствомъ въ дом. На утро, приглядываясь ко всмъ, онъ готовъ былъ придраться ко всякому съ насмшкой и даже дерзостью.

Всмъ обитателямъ было дйствительно какъ-то не по себ. Вс они смотрли иначе: мене разговаривали, какъ будто постоянно прислушивались, не звучитъ ли на деревн колокольчикъ.

Самъ Калитинъ посл иныхъ молчаливыхъ минутъ вдругъ вскакивалъ, иногда даже ударялъ себя рукой въ лобъ и выбгалъ изъ горницы. Это значило, что онъ снова что-то такое необходимое позабылъ. И разумется по отношенію къ гостямъ.

Старикъ Павелъ Михайловичъ, брившійся не очень аккуратно, иногда черезъ пять, шесть денъ, явился на утро особенно тщательно выбритый, хотя, обрившись за день предъ тмъ, предполагалъ не браться за бритву дня четыре.

Сивцовъ, увидя его, усмхнулся даже злобно.

Анна Андреевна, почти все лто лежавшая на кушетк то въ сренькомъ плать, то въ темносинемъ, вдругъ появилась тоже въ синемъ, но изъ совершенно другой шелковой матеріи. Вообще она лежала теперь элегантная и отъ кушетки несло одеколономъ.

Двумъ мальчикамъ уже три раза было замчено отцомъ, потомъ матерью:

— Что вы какіе чумазые ходите, просто срамъ?!

Но въ данномъ случа сдлать было ничего нельзя. Еслибъ обоихъ мальчиковъ тотчасъ же принарядили, хотя бы и такъ же, какъ въ Москв къ Свтлой заутрен, то черезъ два часа они бы снова преобразились въ трубочистовъ.

Но боле всхъ раздражала Сивцова и совсмъ озлобила Ольга. Она появилась въ желтомъ плать, cr&egrave,me, которое еще ни разу не видалъ на ней Сивцовъ. Платье удивительно шло къ ней. Она казалась вдвое красиве и вообще изящне, граціозне…

При этомъ и лицо ея странно измнилось, хотя къ худшему, по мннію Сивцова. Ему показалось, что лицо ея стало красиво-оффиціальнымъ, во всякомъ случа не простымъ лицомъ, не такимъ, какимъ онъ знавалъ его.

И не сразу догадался Сивцовъ что было причиной преображенія. Причиной была прическа.

Все лто Ольга причесывалась просто зачесывая волосы назадъ, теперь же она причесалась такъ, какъ бывало всегда по зимамъ въ Москв. Ея франтиха горничная на этотъ счетъ была искусне всякаго парикмахера, но теперь она немножко пересолила причесавъ молодую барышню. Прическа эта была черезчуръ бальная. Въ всякомъ случа она удивительно шла къ Ольг и длала ее вдвое красиве.

Если студентъ увидлъ перемну къ худшему и могъ найти какую-то оффиціальность въ ея лиц, то это, собственно говоря, было нчто если не оффиціальное, то парадное и, стало-быть, не простое.

Но боле всего Ольга поразила студента тмъ, что была какъ-то нервно настроена, неспокойна, къ тому же она ни разу не посмотрла на него, какъ бы избгая его взгляда. Она постоянно взглядывала быстро на всхъ, постоянно двигалась, вставала, садилась, уходила къ себ и ворочалась.

Когда, посл завтрака, она вышла на террасу, а Сивцовъ двинулся за ней, ища случая сказать ей нсколько словъ, Ольга быстро спустилась по лстниц, схватила Васю за руку и вдругъ сдлала ему такое предложеніе, что даже братъ удивился.

— Ну-ка, давай, кто кого перегонитъ! До пруда… И она пустилась бжать.

Разумется, Вася обогналъ сестру, но она достигла цли — избжала студента.

Наконецъ около трехъ часовъ дня одинъ изъ лакеевъ ворвался со двора въ переднюю, изъ передней пролетлъ стрлой черезъ залу къ гостиной. По его фигур можно было, конечно, догадаться, что онъ сейчасъ заоретъ: пожаръ! но онъ выговорилъ поперхнувшись отъ бга и усердія, а отчасти отъ волненія:

— Губернаторъ!.. дутъ!

Затмъ, передохнувъ, онъ прибавилъ:

— На деревн колокольчикъ!

Анна Андреевна тотчасъ же строго отвтила лакею, что онъ дуракъ, швыряется какъ сумашедшій, и прибавила:

— Что же тутъ такого! Ну, детъ губернаторъ… и детъ… Ну, и въдетъ во дворъ. А ты болванъ!

Но однако Анна Андреевна была очень довольна, что этотъ болванъ выискался и предупредилъ ее за нсколько минутъ.

Калитинъ вышелъ на крыльцо, а Анна Андреевна поднялась, пошла, осмотрлась въ зеркало и снова протянулась на кушетк.

Чрезъ четверть часа изъ запыленной коляски четверней выходили: средняго роста человкъ, очень полный, съ выбритымъ лицомъ, въ красной фуражк, а за нимъ высокій и стройный офицеръ съ блой фуражкой.

Ольга, видвшая прізжихъ изъ окна своей комнаты, вспыхнула, а затмъ просіяла лицомъ.

Калитинъ встртилъ пріятеля и его сына на крыльц и повелъ въ гостиную къ жен.

Анна Андреевна свтски-любезно встртила и заняла гостей.

А пока въ прихожей люди толковали объ удивительной оказіи. У молодца офицера была точь-въ-точь такая же фуражка, какъ и у ихняго студента. Къ его картузу они привыкли относиться съ извстнаго рода пренебреженіемъ, а вдругъ оказывается, что у губернаторскаго сына, петербургскаго важнаго офицера, картузъ точь-въ-точь такой же. Только и разницы, что у одного блый полотняный верхъ, а другого — блый суконный, околышъ же у обоихъ синій.

— Вотъ оказія, братцы! ршилъ кто-то изъ лакеевъ.— Пожалуй нашъ-то выходитъ эдакій на себя совсмъ неправильно вздлъ.

И дйствительно, Сивцовъ, строго говоря, вздлъ неправильно.

XXXI.

Гости вскор ушли въ отведенныя имъ горницы, чтобы прибраться посл дороги.

Наступилъ часъ обда. Когда Сивцовъ занимался со старшимъ изъ мальчиковъ, пришелъ человкъ звать ихъ къ столу.

Андрюша тотчасъ же вскочилъ и побжалъ, а Сивцовъ, двинувшись за нимъ, пріостановился, вернулся и посмотрлся въ зеркало. Затмъ онъ взялъ щетку, немного причесалъ волосы, но тотчасъ же швырнулъ щетку на подоконникъ.

‘Молодую двушку, которая хочетъ всмъ нравиться, попрекаешь, подумалъ онъ, а самъ для губернатора свои лохмы поправляешь!’

Онъ запустилъ об пятерни въ волосы и взлохматилъ себ голову. Поглядвшись снова въ зеркало, онъ выговорилъ, смясь.

— Нтъ. Это ужъ слишкомъ будетъ либерально съ ихъ точки зрнія. Это будетъ ‘ля монтань’ гора — какъ говоритъ Николай Павловичъ.

Дйствительно, голова его стала тмъ, что называется ‘овиномъ’. Пригладившись немного руками, онъ вышелъ изъ комнаты. Ему было немного не по себ и онъ за это былъ самъ на себя озлобленъ.

Несмотря на все свое пренебреженіе къ суетн въ дом по поводу прізда гостей, онъ все-таки заразился, казалось, общимъ волненіемъ. Войдя въ столовую, онъ даже соплъ усиленно.

— Это просто нервы! замтилъ онъ самъ себ.

Столовая оказалась пуста. Супъ стоялъ на стол. Трое лакеевъ во фракахъ стояли кругомъ. Но все семейство было еще въ гостиной и оттуда слышались съ паузами громкіе голоса и смхъ.

Наступала мгновенная тишина, затмъ слышался бойкій голосъ Васи, чей-то басъ протяжно-важный, опять голосокъ Васи, и снова веселый смхъ. Гость, очевидно, шутилъ съ мальчикомъ.

Сивцовъ, остановившись въ столовой, былъ непріятно пораженъ своимъ положеніемъ. Онъ не зналъ что длать: оставаться тутъ въ ожиданіи всхъ и стоять вмст съ этими лакеями или пройти туда въ гостиную.

Съ тхъ поръ что онъ былъ въ этой усадьб, вс прямо сходились къ обду каждый изъ своей комнаты. Одна Анна Андреевна выходила изъ гостиной въ т дни, когда садилась за столъ. Большею частью она обдала въ другіе часы, или же ей носили въ гостиную на маленькій столикъ. Теперь въ первый разъ вс собрались тамъ.

Сивцовъ ршительно не зналъ, какъ посмотрятъ на это хозяева и гости. Иметъ ли онъ право войти туда, или нтъ? Право онъ, конечно, иметъ. Его отношенія со всею семьей слишкомъ хороши для этого. Но входить въ гостиную, думалось ему, гд сидятъ два гостя: одинъ не столько важный, сколько вроятно важничающій, а другой — офицеръ, гордящійся произведеніемъ своего портного, такъ какъ помимо этого ему и гордиться, вроятно, нечмъ… Входить туда, знакомиться, раскланиваться, быть хотъ одну минуту въ положеніи лицедя… Не очень-то пріятно

И не имя возможности ршить итти или не итти, Сивцовъ началъ нервно ходить по столовой взадъ и впередъ, сильно топая здоровыми каблуками своихъ сапогъ по звонкому паркету.

Въ добавокъ ему чудилось, что вс три лакея, стоящіе руки по швамъ вокругъ стола, смотрятъ на него и говорятъ своими глазами.

— Что, братъ? съ нами тутъ поджидаешь! Съ губернаторомъ-то не очень посидишь!

Разумется, студентъ не ошибался. Людямъ это поджиданіе его въ столовой казалось совершенно правильнымъ. Для всякаго лакея заключается какое-то таинственное наслажденіе въ томъ, чтобы ставить учителя или гувернантку звеномъ между собою и господами.

Люди въ положеніи Сивцова часто обращаются съ прислугой крайне вжливо, но не добродушно и не просто. Прислуга Калитиныхъ чувствовала въ любезности студента боле отчужденія и, быть можетъ, еще боле презрнія къ себ, нежели въ самихъ господахъ.

Наконецъ голоса зазвучали ближе. Вс шли къ столу.

XXXII.

Сивцовъ остановился недалеко отъ столика съ закуской скрестивъ руки на груди, отставивъ лвую ногу впередъ и слегка закинувъ голову назадъ. Онъ никогда не бывалъ въ Париж, а между тмъ, не вдая того, изображалъ собою въ эту минуту статую Бонапарта, именуемую: Le petit caporal.

Студентъ не подозрвалъ, что его фигура въ эту минуту бросается въ глаза. Онъ сейчасъ будто перешелъ le pont d`Arcole. Въ немъ что-то даже вызывающее. А между тмъ всякій, кто увидитъ этотъ вызовъ, можетъ спросить:

— Какъ? За что? Почему?

Вмст съ тмъ, когда вс появились въ столовой, студентъ насмшливо улыбнулся. Нчто, что представилось его глазамъ, показалось ему крайне смшнымъ и нелпымъ кривляньемъ, или стремленіемъ изобразить что-то вовсе не идущее къ мсту и лицамъ.

Дло въ томъ, что гости шли парами, впереди всхъ появился губернаторъ и велъ подъ руку Анну Андреевну, за ними шла другая пара: кирасиръ точно также велъ подъ руку Ольгу. Затмъ, шутя и смясь, длая маленькіе шажки и говоря пискливымъ голоскомъ, шелъ Николай Павловичъ подъ руку со своимъ отцомъ и изображалъ якобы даму.

Двое мальчишекъ сыновей, шедшіе сзади, умирали отъ хохоту, причемъ Вася вцпился въ фалды сюртука отца и кричалъ:

— Юпки коротки! Ддушка! неприличную даму досталъ!

Все общество приблизилось, конечно, прямо къ закуск.

Анна Андреевна тотчасъ же заняла свое мсто хозяйки, во глав стола, Ольга стала нсколько въ отдаленіи отъ закусочнаго столика, какъ еслибъ это было не совсмъ приличное мсто.

Между тмъ, Калитинъ началъ вертться и безпокоиться, угощалъ гостя, предлагая то омара, то икру, то сыръ и вмст съ тмъ глаза его искоса поглядывали на Сивцова, стоявшаго теперь уже статуей командора и даже боле неподвижно, ибо мраморный командоръ все-таки двигаетъ головой.

Наконецъ, выбравъ минуту, когда оба гостя выпили водки, закусили и, пережевывая закуску, молчали, Калитинъ произнесъ нсколько громче, и какъ-то бгло…

— Позвольте представить! Г. Сивцовъ, наставникъ моихъ мальчиковъ!

Зарубинъ тихо наклонилъ голову, но не прямо, а какъ-то на бокъ, подставляя ухо впередъ, какъ будто его движеніе говорило:

— Прекрасно! Очень хорошо!

Такъ начальство киваетъ головой на экзаменахъ бойко отвчавшему… Такъ случается нагибаютъ голову въ данный моментъ, въ опер или въ концерт, меломаны. И такъ же, иногда, кланяются въ захолустьи губернаторы и другія лица высоко по мсту нахожденія поставленные.

Одновременно со своимъ отцомъ кирасиръ тоже поклонился. Онъ звякнулъ шпорами, охотно, весело кивнулъ головой, но посмотрлъ безсознательно, будто не желая думать о томъ, въ чемъ суть. Отъ него потребовали что-то такое сдлать. Онъ это длаетъ. Но это, строго говоря, и не нужно. Но ему это ничего не стоитъ.

— Что жъ? пожалуй… Съ большимъ удовольствіемъ! сказало его оживленное лицо.

И почему-то поклонъ сына взбсилъ Сивцова боле, нежели поклонъ отца!

— Наставникъ моихъ мальчиковъ! повторилъ Калитинъ и кирасиру.

Эта рекомендація, разъ не понравившаяся Сивцову, второй разъ уже рзнула его по уху.

— Студентъ Московскаго Университета, выговорилъ онъ нсколько глухо.

Сивцовъ думалъ, что онъ этимъ ясно показалъ Калитину и другимъ нелпое опредленіе его общественнаго положенія. Но никто ничего не понялъ и даже не замтилъ, тмъ паче, что вс были сильно заняты одною мыслью, общею имъ всмъ и неизмримо боле важною: сближеніе молодыхъ людей, Ольги и офицера.

Вс сли за столъ. Сивцовъ слъ съ мыслью и твердымъ намреніемъ при первой возможности вставить въ разговор такое словцо, которое бы передернуло или ‘разорвало’ и губернатора, да и кирасира. Онъ съ наслажденіемъ дожидался минуты и мотива, но разговоръ длился и былъ таковъ, что студенту приходилось разв вставить вопросъ, и разумется совершенно неумстный.

Калитины говорили съ Зарубинымъ отцомъ объ общихъ родственникахъ, затмъ о новыхъ перемнахъ правительственныхъ лицъ въ Петербург.

Кирасиръ, сидя около Ольги, безъ умолку любезничалъ съ ней, вспоминая про московскіе вечера и балы.

Павелъ Михайловичъ молчалъ, прислушивался ко всмъ, изрдка обращался съ вопросомъ къ Сивцову, но студенту показалось вдругъ, что старикъ желалъ его вывести изъ неловкаго положенія молчащаго въ одиночеств и онъ раза три небрежно и сухо отвтилъ старику. Тотъ поглядлъ пристальне и боле ужъ не обращался къ нему, а сталъ говорить съ Андрюшей о томъ, что караси могутъ жить сто лтъ, затмъ онъ разсказалъ внуку, что разъ поймали какую-то огромную рыбу и взрзавъ нашли въ ней проглоченное ею золотое кольцо, а на кольц оказалась вырзанная надпись съ годомъ. Судя по этому кольцу, можно было заключить, что рыба прожила на свт двсти пятьдесятъ лтъ.

— У — ухъ!.. отозвался Андрюша.

Павелъ Михайловичъ началъ добродушно смяться: погладилъ маленькаго сосда рукой по голов и вымолвилъ:

— Дурашка ты, дурашка! Да вдь кольцо-то можетъ быть двсти сорокъ девять лтъ и 364 дня пролежало на дн морскомъ, прежде чмъ рыба его проглотила.

XXXIII.

Посл второго же блюда Сивцовъ уже забылъ свое намреніе чмъ-нибудь задть и обозлить губернатора или карасира. Онъ не спускалъ глазъ съ Ольги, и внутри его что-то дрожало.

Когда вс сли за столъ, ему почудилось, что молодая двушка любезничаетъ съ гостемъ въ качеств хозяйки, и только теперь ему уже ясно представлялось, что въ манер Ольги держать себя съ офицеромъ было что-то иное… большее.

Это было даже не простое свтское кокетство, какого онъ никогда не видалъ, но о коемъ слыхалъ все-таки, или читалъ въ романахъ. Было еще что-то, большее. Это не было даже желаніе нравиться, а еще большее… Но что же? Быть можетъ это ея личная манера любезничать и кокетничать?

Всего больне отдавалось на сердц студента, что онъ слышалъ въ голос Ольги хорошо знакомыя и дорогія ему ноты, которыя на этотъ разъ звучали не для него, а для кирасира.

Та же искренность, которою иногда вяло отъ словъ двушки, та же горячность, то же чувство, то же мгновенное оживленіе, переходившее сразу во что-то такое, въ душу скользящее, все то же и то же, что онъ давно знаетъ и давно любитъ… И все это для перваго попавшагося, сейчасъ пріхавшаго болвана офицера.

Почему же ‘болванъ’? мысленно спрашивалъ себя правдивый Сивцовъ.

И затмъ раздражительно отвчалъ себ:

— Болванъ, непремнно болванъ! По рож видно… Только и уметъ что шпорами стучать и шампанскимъ напиваться…

Между тмъ взглядъ Сивцова упорно злой, крайне внимательный, который ни на минуту не покидалъ офицера и Ольгу, начиналъ смущать и тяготить двушку. Взглядъ этотъ становился неумстнымъ, пожалуй даже неприличнымъ.

‘Вотъ, вотъ презрительно разсмется онъ, думалось Ольг, и будетъ уже совсмъ скандалъ. Пожалуй даже вступится въ нашъ разговоръ и скажетъ, что только дураки могутъ говорить о мазурк… Если не это, то что-нибудь такое…’

И она начинала уже искоса боязливо вскидывать глаза на студента, сидвшаго противъ нихъ черезъ столъ. Она готова была прекратить свой разговоръ съ молодымъ Зарубинымъ и затять общій, въ который могъ бы вступить и Сивцовъ. Но вдругъ двушк почудилось, что это будетъ еще хуже. Надо было съ этого начать, а теперь поздно. Теперь онъ тотчасъ же скажетъ что-нибудь умышленно обидное для нея и для офицера. И Ольга всмъ сердцемъ желала, чтобъ обдъ поскоре кончился. На ея счастіе Сивцовъ остался пассивно злобенъ и не перешелъ въ наступленіе.

ХXXIV.

Посл обда вс перешли на террасу и сли за кофе. Николай Павловичъ самъ принесъ изящный шкафчикъ или cabaret съ четырьмя графинчиками ликера. Сивцовъ слъ немного поодаль это всхъ около перилъ, но за то облокотился на нихъ въ непринужденной поз. Онъ задумался отчасти грустно, но вдругъ долетли до него и какъ бы разбудили его слова губернатора:

— Ну, да вотъ какъ у нихъ, у гг. студентовъ…

Онъ быстро обернулся и увидлъ, что гость не смотритъ за него, говоритъ повернувъ лицо къ хозяйк, но рука его замерла въ воздух и прямо указываетъ на него, Сивцова.

Сивцовъ невольно разсмялся нсколько громко и проговорилъ такъ, что только близъ сидвшій старикъ Калитинъ могъ его слышать.

— Стало быть я — неодушевленный предметъ!

Павелъ Михайловичъ тревожно взглянулъ на студента, потомъ поглядлъ на Зарубина.

— Что это вы, Иванъ Александровичъ, выговорилъ онъ.— Насчетъ насъ съ г. Сивцовымъ? Я тоже когда-то, хоть и не долго, былъ студентомъ.

Со стороны старика это вступленіе въ разговоръ было очень мило, но Сивцовъ понялъ это по своему. Онъ не нуждался въ покровительств.

— Г. губернаторъ, произнесъ онъ громко, вроятно говоритъ исключительно о студентахъ нашего времени, а не вашего, Павелъ Михайловичъ.

— Да-съ! обернулся къ нему Зарубинъ.— Въ прежнія времена, конечно, этого не бывало, чтобы молодые люди, вмсто того чтобъ учиться, выходили толпами на площади и требовали бы перемнъ въ государственномъ стро Имперіи. А многіе изъ нихъ еще и понятія не имютъ о томъ, какіе есть въ Европ государственные строи и какой изъ строевъ предпочтительне. Поэтому они часто такіе махи даютъ, что даже смшно со стороны.

Сивцовъ хотлъ отвчать, но запнулся, такъ какъ понялъ, что его отвтъ будетъ черезчуръ рзокъ и вдобавокъ на такой почв, на которой Зарубинъ въ качеств мстнаго начальника будетъ поставленъ въ двусмысленное положеніе. Онъ можетъ даже сказать, что не долженъ допускать такихъ мнній въ предлахъ мстности, надъ которою простирается его власть. Это будетъ уже совсмъ глупо.

И Сивцовъ тотчасъ же отвтилъ совершенно иное.

— Ваши слова какъ нельзя боле намъ съ Андрюшей полезны оказываются.

Разумется вс сидвшіе съ чашками кофе въ рукахъ и даже Ольга съ кирасиромъ обернулись на студента.

— Сегодня мы какъ разъ съ Андрюшей толковали о томъ, что есть слова употребляющіяся только во множественномъ числ, какъ-то ножницы, ясли, сани и т. д. Андрюша спросилъ у меня, есть ли такія слова, которыя употребляются только въ единственномъ числ. Я не съумлъ найти примра… Въ настоящую минуту вы дали намъ сразу такихъ два слова: строй и махъ.

Едва только Сивцовъ смолкъ, какъ сразу заговорили вс. Вс протестовали, заявляя, что можно говоритъ: строи, строевъ, строямъ, строяхъ.

Ольга молчала, но смотрла на Сивцова и глаза ея говорили:

— Какъ вамъ не стыдно! Я васъ прошу… Ради меня!.. Но вс голоса покрылъ голосъ Зарубина, который, нсколько сухо улыбаясь, вымолвилъ:

— Говорить махи, правда, нельзя, но строи можно! Хотя пожалуй это правильно, но не совсмъ красиво.

На террас наступило неловкое молчаніе, но затмъ раздался простодушно веселый голосъ кирасира.

— Я буду при такомъ строгомъ стилист, какъ вы, бояться говорить, обратился онъ усмхаясь къ Сивцову.— Я совсмъ не умю говорить по русски, часто перевожу чмъ французскаго.

— Это не длаетъ чести вашему воспитанію! рзко выговорилъ Сивцовъ.

— Вы хотите сказать: образованію, сухо отозвался офицеръ. Это два совершенно разныя понятія. Не будучи невждой, можно быть невжей!

Сивцовъ вспыхнулъ.

— Образованіе входитъ въ воспитаніе, глухо проговорилъ онъ и сталъ блднть.

— Стало быть и у дикихъ народовъ, какихъ нибудь Готтентотовъ или краснокожихъ, которые, несомннно — и вы вроятно согласитесь,— воспитываютъ своихъ дтей, образованіе тоже существуетъ? ужо ядовито произнесъ кирасиръ.

— Tr&egrave,s bien! Tr&egrave,s bien dit! вымолвила и кивнула головой Анна Андреевна голосомъ, какимъ въ парламент говорятъ:, слушайте! Слушайте’!

‘Ахъ, ты вотъ изъ какихъ, бсился Сивцовъ. Якобы изъ грамотныхъ’!

— Если вы допускаете у Готтентотовъ, выговорилъ онъ еще глуше,— воспитаніе, то должны допустись и образованіе. Ихъ же обучаютъ, какъ стрлять изъ лука, какъ длать ядовитыя стрлы, какъ скальпировать благо человка…

— Мн очень лестно отъ васъ слышать, уже дразня, сказалъ офицеръ,— что вы воинское образованіе считаете тоже наукой. Есть люди въ наше время, которые относятся съ какимъ-то пренебреженіемъ къ нашимъ полковымъ ученьямъ, смотрамъ и парадамъ, считая это пустымъ времяпрепровожденіемъ.

— Въ гвардіи. Да! рзко брякнулъ Сивцовъ.

— Почему же-съ? вдругъ возвысилъ голосъ Калитинъ.— Разв гвардія не была и не отличалась на поляхъ Европы въ Отечественную Войну! Разв она не была въ Венгерскую компанію? Разв не была масса гвардейскихъ офицеровъ, отличавшихся въ послднее время въ Севастопол!

Сивцовъ легко пожалъ плечами и выговорилъ.

— Да. Но мн кажется, что въ гвардію поступаютъ по большей части вовсе не съ цлью итти сражаться за отечество. Пріятно надть красивый мундиръ — вотъ и все…

— Ради Бога! grace! воскликнула Ольга слегка взволнованно.— О чемъ вы спорите. Махи и строи, потомъ дикіе, потомъ образованіе и воспитаніе, потомъ парады, смотры, потомъ русскія войны, потомъ гвардейскіе мундиры. А что вы хотите оба сказать — неизвстно. Эту манеру спорить я называю перекрикиваніемъ птуховъ на зар. Скажите, г. Сивцовъ, что вы хотите доказать г. Зарубину? А я буду арбитромъ… не знаю какъ по-русски…

Сивцовъ замялся и наконецъ произнесъ иронически:

— Ни о чемъ! Въ насъ, Ольга Николаевна, два сорта людей заспорили.

Въ ту же минуту раздался добродушный смхъ старика Калитина и онъ обернулся къ Сивцову, прерывая офицера, который хотлъ отвчать что-то…

— А скажите мн, Петръ едосичъ, вы вдь, кажется, перешли уже на четвертый курсъ. Скажите, какъ у васъ носятся студенческія шпаги и трехуголки. Скажите-ка?!

— Я васъ не понимаю, отозвался Сивцовъ.

— А вотъ изволите видть. На первомъ курс аккуратно носятся шпага и трехуголка. На второмъ курс также носится трехуголка, но уже шпага нсколько рже. На третьемъ курс мало видно то и другое, разв въ торжественные только случаи. А на четвертомъ курс студентъ надваетъ трехуголку или шпагу уже въ самомъ крайнемъ случа и только при мундир. А между тмъ въ университетъ поступаютъ молодые люди совсмъ уже не ради мундира, какъ — полагаете вы — поступаютъ въ гвардію. А все жъ таки нчто сказывается. Все-таки, Петръ едосичъ, при шпаг-то какъ будто и красиве выглядишь?

— Дураки и у насъ есть. Ихъ везд много! отозвался Сивцовъ, но вдругъ понялъ, что эта фраза просто сорвалась у него съ языка, но онъ, конечно, не имлъ ни малйшаго намренія грубо выразиться по адресу кирасира. А между тмъ такъ вышло.

Офицеръ пристально впился въ него глазами и лицо его стало на мгновеніе серьезно, но затмъ онъ улыбнулся и даже добродушно.

— Да-а… протянулъ онъ.— Madame la nature!..

И, обернувшись къ Ольг, прибавилъ смясь:

— A propos, по поводу дикихъ людей и ихъ своеобразной воспитанности и образованности. Одинъ путешественникъ по Центральной Африк, попавшій къ дикимъ, присутствовалъ при убійств, разрзаніи и приготовленіи подъ соусомъ благо человка къ пиру. При этомъ онъ любезно обучилъ дикихъ, какъ рзать человка по суставамъ, а не рубить, какъ попало. Они ему были за это очень благодарны и въ награду самого его отпустили, а не съли, такъ что онъ затмъ могъ этимъ хвастаться. Догадаетесь ли вы, къ какой національности могъ принадлежать путешественникъ?

— Конечно, англичанинъ! раздалось со всхъ сторонъ.

— Врно-съ! отозвался, смясь, кирасиръ.— Но не надо упрекать за это гордый Альбіонъ… Съ дикими не свой братъ, не знаешь, что сдлаешь, что скажешь. Тутъ дло не въ трусости. Англичанинъ, отправившійся въ глубь Африки, былъ, по всей вроятности, не трусъ, но геройствовать среди дикарей и чернокожихъ было бы только глупо… Онъ благоразумно уступилъ.

Изо всхъ присутствующихъ только Зарубинъ-отецъ, только Ольга и, конечно, Сивцовъ догадались, что въ анекдот кирасира заключался иносказательный смыслъ.

Ольга сидла суровая и уже давно глядла на мать, дожидаясь, чтобы та взглянула на нее. Едва только Анна Андреевна встртилась глазами съ дочерью, какъ Ольга показала ей движеніемъ головы, какъ бы говоря:

— Вставайте скорй!

Анна Андреевна поднялась, и вс послдовали ея примру. Затмъ вс двинулись, кром старика Калитина, снова въ гостиную.

Мальчики побжали въ садъ…

Сивцовъ остался одинъ на террас. Онъ уже не былъ ни взбшенъ, ни раздраженъ… Ему стало грустно…

— Неужели я ошибся, обманулся. И самымъ глупымъ образомъ. Какъ ребенокъ! Нтъ! Какъ идіотъ! прошепталъ онъ, безсознательно разглядывая густой кустъ сирени, который разросся подъ самой террасой.

Дйствительно, Сивцовъ былъ въ положеніи ребенка или идіота, или безумнаго. Онъ вообразилъ себ, что Ольга его любитъ… Спокойно, тихо, чувствомъ, гд перемшались и любовь, и дружба, и состраданіе, и уваженіе, и многое иное… Но все-таки любитъ!

Онъ въ это врилъ нсколько дней, а теперь вдругъ его взяло сомнніе… Изъ-за появленія кирасира! Онъ просилъ Ольгу объясниться, а она будто избгаетъ этого объясненія. Вчера онъ чуть-чуть не объяснился, увренный въ ея отвт напередъ… А сегодня? Сегодня и духа не хватитъ, потому что сегодня произошло что-то… Онъ что-то увидлъ или почуялъ. Да неужели же она можетъ любить этого пустозвона со шпорами, который умныя слова знаетъ наизусть. Нтъ и нтъ!

Сивцовъ сошелъ въ садъ и, найдя скамейку въ чащ, услся и схватилъ себя за голову.

Первый разъ въ жизни умъ его будто отказывался понять и ршить самый простой вопросъ. Любитъ его Ольга или не любитъ? Какъ многое и многое говоритъ ему, что — да! А между тмъ съ кирасиромъ она ‘такая же’ и даже боле, чмъ была съ нимъ. Что же это? Просто то, что они называютъ кокетствомъ, играньемъ въ любовь…

Чрезъ часъ томительнаго спора съ самимъ собой, Сивцовъ всталъ и выговорилъ:

— Нтъ. Я врю!.. Надо объясниться!

XXXV.

Между тмъ Ольга сидла съ Зарубинымъ-сыномъ отдльно въ углу гостиной и тихая бесда ихъ стала уже принимать роковой оборотъ, когда предъ заходомъ солнца Калитинъ предложилъ гостямъ прогуляться по окрестности.

Николай Павловичъ имлъ тайную мысль показать начальнику губерніи тотъ самый клокъ земли, изъ-за котораго шелъ, у него споръ съ его временно-обязанными крестьянами. Будучи на самомъ мст, Калитинъ могъ, какъ думалъ онъ, лучше доказать свою правоту въ процесс.

Дло заключалось въ томъ, что онъ хотлъ переселить крестьянъ подале отъ усадьбы и перенести ихъ избы за оврагъ. Разумется, начальникъ губерніи могъ сильно повліять въ этомъ вопрос.

Сивцовъ, будучи недалеко отъ дома въ саду, вдругъ увидлъ, какъ хозяинъ, молодая двушка и гости сошли съ террасы. Пройдя вс четверо рядомъ нсколько шаговъ, они, быть можетъ, неумышленно и незамтно для себя, но подозрительно для Сивцова, ‘устроились’, какъ иронически подумалъ онъ, въ дв пары.

Стоя среди аллеи, откуда было видно на далекое пространство, студентъ глядлъ имъ вслдъ и, разумется, преимущественно на Ольгу. И онъ замтилъ, какъ она стала все боле уменьшать шагъ, разговаривая съ офицеромъ.

Черезъ нсколько мгновеній Калитинъ и губернаторъ были вдвоемъ впереди шаговъ уже на двадцать, а молодая двушка осталась почти наедин съ кирасиромъ. Об пары оживленно разговаривали.

Непреодолимое желаніе обуяло Сивцова послдовать за ними и видть, что будетъ. Онъ двинулся вслдъ за ними на, довольно далекомъ разстояніи. Злоба поднималась въ груди его, но съ примсью дкой боли. Поведеніе молодой двушки теперь казалось ему возмутительнымъ. Она, очевидно, изо всхъ силъ кокетничаетъ съ офицеромъ. А иметъ ли она на это право? Сивцовъ, думая, что они будутъ гулять по саду, надялся, что ему можно будетъ сквозь чащу деревьевъ, наблюдать за Ольгой. Но оказалось, что они идутъ прямо въ поле. Разумется, слдовать за ними по ровному, открытому мсту было совершенно невозможно.

Сивцовъ взволнованный, пошелъ назадъ и, уже приближаясь къ дому, увидлъ Павла Михайловича, отправлявшагося съ двумя мальчишками удить рыбу на рку. Онъ двинулся за нимъ, самъ не зная зачмъ…

Павелъ Михайловичъ, увидя студента, улыбнулся добродушно.

— Хотите итти рыбу удить? сказалъ онъ.

— Пойдемте.

— Авось эдакое мирное занятіе васъ усмиритъ.

— Что вы хотите сказать? отозвался Сивцовъ.

— А то, что вы очень ужъ сегодня кипятитесь — въ какомъ-то дамски нервномъ состояніи. Подумаешь, что вамъ Зарубины отецъ и сынъ наговорили всякихъ дерзостей, а вдь они ничего не сказали… Вы же одного попрекнули въ безграмотств и уличили въ незнаніи грамматики, а другого прямо дуракомъ назвали.

— Вы преувеличиваете, Павелъ Михайловичъ.

— Положимъ, но то, что я преувеличиваю, само по себ достаточно велико. Согласитесь, что вы крайне неудобный членъ общества. Зарубины очень близкіе люди для насъ, то-есть для сына моего и невстки. А иначе было бы не хорошо. Эти не взыщутъ. Но вдь тотъ способъ, какимъ они теперь васъ извиняютъ, не можетъ быть для васъ лестенъ. Этотъ способъ извиненія оскорбителенъ. Вдь вы, вроятно, догадываетесь, что Александръ Зарубинъ, говоря о путешественник среди какихъ-то дикарей, бросилъ камешекъ въ вашъ огородъ. Зачмъ же себя подставлять?

Сивцовъ шелъ понурившись и ни слова не отвтилъ старику.

Они пришли къ мосту. Павелъ Михайловичъ закинулъ дв удочки и услся на берегу. Сивцовъ опустился на траву около него.

— Что же, Петръ едосичъ. Помалкиваете? Оказать нечего?

— Вы же не любите разговаривать, когда рыбу удите. Вдь это мшаетъ клевать.

— Болтать, встимо, о пустякахъ не люблю, отозвался старикъ,— но объ дл готовъ поговорить. Ну, одной, двумя рыбками меньше поймаю, а вдь нашъ разговоръ дловой.

— Какъ дловой? оживился Сивцовъ.

— Понятное дло, дловой. Вы замечтались. Будь я человкъ совсмъ неблаговоспитанный, я бы сказалъ вамъ другое слово, отъ того же корня происходящее.

— А! понимаю, отозвался Сивцовъ, и иронически улыбнулся.— Вы хотите сказать: я о себ возмечталъ.

— Коли вы сами это говорите, то мн остается только согласиться съ вами.

— Въ чемъ же это я, позвольте спросить, возмечталъ о себ?

— Вы сами лучше знаете…

— Нтъ, не знаю, Павелъ Михайловичъ.

— Стало быть, вы такъ замечтались, что не считаете мечтаніемъ свои мечты.

— А ужъ этой фразы, Павелъ Михайловичъ, и понять нельзя.

Павелъ Михайловичъ подумалъ и вымолвилъ протяжно.

— Изволите видть. Если человку, которому что-либо мерещится на яву несуществующее, скажутъ, что онъ бредитъ на яву и что предъ нимъ нтъ ничего кром пустоты, то онъ назоветъ сумасшедшимъ того, кто будетъ это ему говорить.

Наступило молчаніе, посл котораго старикъ вздохнулъ и снова заговорилъ уже съ чувствомъ.

— Скажите, Петръ едосичъ, сколько вамъ лтъ?

— А чертъ его знаетъ! Кажется двадцать четыре или двадцать пять. Меня этотъ вопросъ мало интересуетъ. Я считаю, что мн сорокъ, а то и боле.

— Почему же это?

— Такова жизнь. Вы знаете, кажется на окраинахъ Имперіи чиновничья служба считается какъ-то иначе… Годъ за два что ли. А то вотъ во время Севастопольской осады военнымъ считали чуть ли не мсяцъ за годъ, такъ что кто былъ во время всей осады, то на десять лтъ перегналъ товарищей что были въ резерв. Вотъ и я такъ считаю свои годы. Я тоже въ нкоторомъ смысл съ рожденія нахожусь подъ Севастополемъ, такъ что мн выходитъ теперь пожалуй и вс пятьдесятъ лтъ.

— Да вы уйдите изъ-подъ Севастополя-то этого, выговорилъ старикъ рзче.

— Уйдите! Это легко сказать.

— Вдь вы сами лзете, такъ-сказать, подъ непріятельскій выстрлъ. Ну, не говорю, иная можетъ быть шальная пуля все-таки зацпитъ человка, когда онъ на пушечный выстрлъ отъ сраженія. Такъ вдь это шальная будетъ, а вы лзете въ самый перекрестный огонь.

— Никогда этого не длалъ.

— Извините, Петръ едосичъ. Съ тхъ поръ что вы у насъ, въ особенности за послднее время, вы это длали. И сегодня длали, хоть бы за обдомъ и посл обда.

— Сегодня — я еще понимаю, но что я за все послднее время лзъ, какъ вы говорите, въ огонь, этого я не понимаю.

Старикъ помолчалъ нсколько мгновеній и произнесъ другимъ голосомъ, въ которомъ было легкое смущеніе.

— Скажите, бывали вы влюблены?

— Быть влюбленнымъ, Павелъ Михайловичъ, или неправильное выраженіе, или опредленіе такого пошлаго состоянія, на которое я не способенъ. Я понимаю выраженіе ‘любить’. На это всякій человкъ способенъ. А быть влюбленнымъ способны только господа… вотъ въ род вашего кирасира. Быть влюбленнымъ и отмахивать мазурку — это то же самое.

— Ладно. Буть по-вашему! Въ такомъ случа я спрошу: любили ли вы когда? Были ли когда въ этомъ райскомъ, или адскомъ состояніи, смотря по обстоятельствамъ?

— Это вы врно опредлили, оживился Сивцовъ.— Да! Блаженное или дьявольское состояніе, смотря по тому, какъ потрафится. На этотъ щекотливый вопросъ, Павелъ Михайловичъ, былъ ли я въ этомъ положеніи, я отвчу вамъ: есмь.

— Вотъ и я такъ-то полагаю: есмь. Вотъ это-то васъ и поставило теперь у насъ подъ Севастополь, какъ вы выражаетесь. А я говорю, уйдите въ резервъ что-ли. Впрочемъ, нтъ… Изъ резерва опять можно попасть назадъ. Уйдите совсмъ…

— Почему же мн не остаться и не бороться?

— Съ втряными мельницами? Бороться вамъ не съ чмъ.

— Мы говоримъ, Павелъ Михайловичъ, такими обиняками, что понять другъ друга не можемъ. Вы не хотите говорить, а я не могу.

— Ну такъ бросимте этотъ разговоръ. Я только прибавлю вамъ одинъ совтъ. Наши гости пробудутъ только завтрашній день, вечеромъ они узжаютъ. Если вы не хотите ссориться съ невсткой, то оставьте Зарубиныхъ, отца и сына, въ поко. Вдь вы умный человкъ, а вдь, воля ваша, не обижайтесь… Вдь выходитъ басня Крылова: Слонъ и Моська. Подумайте, какъ долженъ отнестись къ извстнымъ придиркамъ, къ вашему задиранію какой-нибудь губернаторъ, или кирасиръ. А кром того, я долженъ вамъ сказать, что самъ очень друженъ съ Иваномъ Александровичемъ, а моя умница внучка уже давно неравнодушна къ сыну его.

— Что?! вырвалось у Сивцова.

— Вы не слушаете… О другомъ думаете, схитрилъ старикъ.— Я говорю, что внучка Ольга съ прошлой зимы очень неравнодушна, или какъ хотите скажите… Влюблена, что ли, въ молодого Зарубина. А онъ въ нее. А пріятели-отцы очень желаютъ, чтобъ это чувство взаимное окрпло. Для этого они и сюда пріхали. Это я такъ вамъ говорю… кстати. Васъ это интересовать не можетъ.

— Я этому не врю! глухо упавшимъ голосомъ проговорилъ Сивцовъ.

— Ну, вотъ такъ-то. Вотъ я вамъ и сказывалъ! Скажи человку, бредящему на яву… началъ старикъ, запнулся и прибавилъ:— Вотъ что, Петръ едосевичъ. Тутъ вотъ около удочекъ сидятъ два человка, изъ нихъ одинъ непремнно сумасшедшій. Бросьте, очухайтесь, или узжайте…

Сивцовъ долго молчалъ, тяжело переводя дыханіе, и наконецъ выговорилъ:

— Не могу… Такъ нельзя… Тогда надо объясниться.

Старикъ вздохнулъ и покачалъ головой:

— Ну, объяснитесь… Да совсмъ тогда уже не то что раненый, а какъ бы разстрлянный, и отправляйтесь подальше… Только ужъ никакъ нельзя будетъ вамъ сказать ‘по добру, по здорову’. Посл объясненія этого отъ васъ ничего не останется.

— Вы думаете? Вы въ этомъ уврены… убждены?

— Такъ же, какъ я здсь сижу. Если вы хотите послушаться совта старика, любящаго боле наблюдать, чмъ бесдовать, видящаго гораздо больше, нежели думаютъ, то узжайте отъ насъ безъ всякихъ объясненій.

Сивцовъ не отвтилъ ни слова и задумался.

Павелъ Михайловичъ всталъ, вытащилъ об удочки, на которыхъ червячки были давно съдены. Мальчуганъ нацпилъ свжихъ. Старикъ закинулъ вновь и прибавилъ:

— Ну, а теперь надо заняться дломъ серьезно, хоть парочку поймать.

Сивцовъ поднялся, протянулъ руку старику, крпко пожалъ ее и выговорилъ тихо:

— Я подумаю… Можетъ быть, просто уду, а можетъ-быть объяснившись. Благодарю васъ за участіе къ невмняемому человку…

И онъ медленно направился къ дому…

Затмъ почему-то онъ сталъ нетерпливо дожидаться вечера, когда, по обыкновенію, вс собирались въ столовой за вечерній чай. Но на этотъ разъ ожиданіе его было напрасно.

Чай подали въ маленькую гостиную, которая была, такъ сказать, личной гостиной, или горницей Анны Андреевны, въ этой комнат Сивцовъ даже ни разу не былъ. Въ ней накрыли чай, но въ то же время накрыли и столъ въ столовой.

Здсь остались двое мальчиковъ и съ ними Сивцовъ, а чай разливать пришла экономка. Сюда же явился затмъ и Павелъ Михайловичъ.

Едва онъ опустился на стулъ, какъ Сивцовъ раздражительно спросилъ:

— Вы это для меня. Чтобы мн не скучно было, или не обидно?

— Что длать? Сами мы виноваты… усмхнулся старикъ. Насъ завтра за обдомъ пожалуй за отдльный столикъ посадятъ, какъ провинившихся дтей.

— Я завтра буду боленъ съ утра и не выйду изъ горницы! вызывающе произнесъ Сивцовъ.

Но старикъ не отвтилъ и заговорилъ со внуками.

ХXXVI.

Однако на другой день произошло нчто, конечно совершенно неожиданное. Сивцовъ, подъ предлогомъ нездоровья, оставался у себя въ комнат. Ему принесли и завтракъ и обдъ. Мальчики объявили однако матери, что у студента ничего особеннаго нтъ, что онъ притворяется.

‘И хорошее дло. Догадался qu’il est de trop’, подумала Анна Андреевна.— ‘Бда этихъ студентовъ въ дом имть. Quelle corve!’

Анна Андреевна была, конечно, сердита на Сивцова за его вчерашній разговоръ съ Зарубинымъ. И хотя побда осталась въ сущности на сторон офицера, сказавшаго очень много рзкаго по адресу студента, тмъ не мене все происшедшее было непріятно хозяйк.

Предъ заходомъ солнца Сивцовъ, сидя у отвореннаго окошка, прельстился тихимъ вечеромъ, и вдругъ ему захотлось выкупаться.

— А чертъ ихъ подери! выговорилъ онъ и, надвъ свой картузъ, вышелъ, намреваясь пройти самою глухою частью сада къ купальн на пруду. Но едва онъ сдлалъ шаговъ сто по саду съ полотенцемъ подъ мышкой, какъ на поворот среди густой чащи кустовъ, прямо встртился лицомъ къ лицу съ гуляющими вдвоемъ Ольгой и Зарубинымъ.

Онъ поклонился, глядя лишь на двушку и какъ бы ей одной… Офицеръ, посл его поклона, взялся все-таки подъ козырекъ, но Сивцевъ сдлалъ видъ, что не замчаетъ или… что уже кланялся обоимъ.

Зарубинъ, усмхаясь, показалъ рукой на картузъ студента въ бломъ чехл и выговорилъ, обращаясь къ Ольг:

— Мы съ господиномъ студентомъ оказываемся одного Кирасирскаго полка, судя по головному убору.

— Признаюсь вамъ, холодно произнесъ Савцовъ,— что я не зналъ даже о существованіи вашего полка на свт и, слдовательно, не могъ подражать вашей форм.

Ольга двинулась было, но офицеръ отсталъ, и она тоже остановилась тревожная.

— Согласитесь, однако, что это красивое сочетаніе цвтовъ голубого съ блымъ, задирая усмхался офицеръ.— Къ инымъ оно очень идетъ. Цвтъ лица кажетъ лучше… Вообще красиве, франтовате…

— Франтить и кривляться не моя спеціальность. Предоставляю это другимъ. Я отъ солнца надлъ чехолъ…. Это можно понять…

— Врю вамъ, мосье Сивецкій. Конечно, отъ солнца. Оно у насъ въ Россіи палитъ пуще чмъ въ Испаніи, особенно вечеромъ.

— Такъ мн нравится, и я пошу… Господинъ Зарубочкинъ! рзко вымолвилъ Сивцовъ.

Кирасиръ вспыхнулъ, но и удивился. Онъ не понималъ въ чемъ дло.

— Je vous supplie… тихо произнесла Ольга.— C’est de l’enfantillage. Фамилія Петра едосевича — не Сивецкій, а Сивцовъ, прибавила она.

— А — а?.. Виноватъ! Сто разъ виноватъ! воскликнулъ офицеръ, снова взявъ подъ козырекъ.— Но это фамилія рдко встрчающаяся. И ее можно забыть. Моя же самая обыкновенная, простая… Но мосье Сивцовъ пожелалъ мн отплатить тою же монетой. Вообще я вижу, что я имлъ несчастіе не понравиться мосье Сивцову. Проливаю слезы, но…

— За то вы нравитесь Ольг Николаевн! вдругъ вырвалось у Сивцова, какъ бы противъ воли.

Ольга вспыхнула и потупилась. Зарубинъ измнился въ лиц, по помолчавъ мгновенье подалъ руку молодой двушк и быстро повелъ ее… какъ бы удаляя отъ чего-то ей видть не подобающаго. Какъ бы отъ уличнаго скандала.

Сивцовъ двинулся въ свою сторону взволнованный.

— Глупо… Грубо… Самъ же въ дуракахъ! шепталъ онъ нервно шагая и дергая руками.

Черезъ нсколько мгновеній, когда онъ сошелъ съ крутого берега къ мостику купальни на пруду, за нимъ раздался звукъ шпоръ. Онъ обернулся и увидлъ кирасира, спускающагося прямо къ нему.

— Господинъ Сивцовъ! холодно произнесъ онъ, подходя вплотную къ студенту.— Я пришелъ сказать вамъ то, что не могъ сказать при Ольг Николаевн. А именно: вы дикій и невоспитанный, но дерзкій субъектъ, ученый въ школахъ, но еще не ученый… въ обиход. И я крайне сожалю, что мн нельзя здсь, въ качеств гостя Калитиныхъ, докончить ваше ученіе. Немного поучить! Только не книжкой…

Сивцовъ поблднлъ и поднялъ руку съ полотенцемъ, какъ бы собираясь бросить его въ лицо офицера.

— Не длайте этого! строго произнесъ Зарубинъ, понявъ движеніе.— Мы не равны. Ничмъ не равны! Даже физическою силой я превосхожу васъ.. Мн ничего не будетъ стоить взять васъ за шиворотъ и швырнуть въ прудъ… Но это будетъ горшее… потому что этимъ все и кончится. Дуэль вамъ не къ лицу… Да и мн не къ лицу… съ вами. И удовлетворенія я вамъ не дамъ.

— Тогда я васъ просто застрлю! чрезъ силу, глухо выговорилъ Сивцовъ отъ бури, клокотавшей въ немъ.

— Это ваше дло… Я сказалъ вамъ то, что долженъ былъ сказать…

Зарубинъ повернулся и сталъ подыматься обратно.

Сивцовъ вн себя отъ бшенства глядлъ ему вслдъ, и грубое площадное слово сорвалось у него съ языка въ догонку офицеру.

Зарубинъ остановился, обернулся на полугор и, усмхаясь почти добродушно, погрозилъ ему пальцемъ и крикнулъ:

— Ну, до пріятнаго свиданія, моя прелесть… До Москвы что ли… Я тамъ въ твои учители поступлю… Даже въ репетиторы…

И офицеръ сдлалъ кистью руки по воздуху нсколько незамысловатыхъ движеній…

Сивцовъ хотлъ снова крикнуть ругательство, но у него будто силъ не хватило… Туманъ застлалъ все предъ глазами и въ голов стучало. Бшенство прошло, но какое-то отвратительное чувство гадкой, дкой боли сказывалось въ груди.

Чувство злобы и безсилія.

Часовъ въ десять вечера Зарубины собрались узжать и провожаемые всей семьей вышли на крыльцо. Вс стали прощаться.

— Ну-съ… Ch&egrave,re Olga, сказалъ отецъ Зарубинъ.— Мы съ нами можемъ и просто поцловаться по-родственному.

Вс переглянулись и улыбнулись.

Едва только коляска отъхала и вс двинулись въ домъ, какъ Николай Павловичъ рзко приказалъ стоявшему лакею.

— Пошли ко мн студента. Скажи, баринъ требуетъ по длу.

— Papa, я васъ умоляю… начала было Ольга.— Я вамъ все объясню…

— Je vous conseille de laisser cela jusqu’ demain, mon cher, тихо сказала Анна Андреевна, но это былъ приказъ мужу, какъ всегда бывало все, что она ему совтывала.

— А я на сторон внучки. Совсмъ оставить, прибавилъ старикъ Калитинъ.— Когда они были въ гостиной, она кашку заварила, пускай она и расхлебываетъ. И всего-то нсколько ложечекъ придется. А теб вмшиваться не слдъ.

— Вы выдумали вс вздоръ. Совершенно невозможный. Ваше предположеніе нелпо! отвчалъ Калитинъ горячась.— Несмотря на свои годы, c’est une ganache, incapable de s’amouracher… Тутъ не ревность дурацкая, а просто одно нахальство. И я, какъ хозяинъ дома, завтра же его выкину за дверь…

Сивцовъ между тмъ, вернувшись изъ купальни, сидлъ у себя въ самомъ тоскливомъ состояніи духа. Что за важность оскорбленье отъ какого-то кирасира.

‘На все это наплевать, думалось ему. И самъ онъ ему сказалъ достаточно. Даже выругалъ по россійски здорово. Но чего ждать теперь отъ Ольги? Какъ ее понять? Какая была ея роль во всемъ этомъ и наконецъ между ними соперниками. Повидимому, она была на его сторон. Вотъ что хуже всякихъ дерзостей какого-нибудь офицерика, котораго онъ никогда въ жизни не увидитъ’.

Сивцовъ плохо спалъ всю ночь, обдумывая свое необходимое объясненіе съ Ольгой. На утро, когда онъ едва усплъ напиться чаю вмст съ мальчиками, лакей попросилъ его къ Калитину.

— Баринъ приказалъ вамъ сказать, чтобы вы сейчасъ къ нимъ явились, сказалъ лакей.

— Хорошо… недоумвая отозвался Сивцовъ.

И онъ задумался глубоко и тревожно. ‘Неужели онъ будетъ говорить о Зарубиныхъ… Что если все это серьезне, чмъ я думалъ… Разыгрывается исторія… Пускай! Если она меня любитъ, то мн все, все равно. У нея воля есть… Она не посмотритъ на папашу съ мамашей! ‘

Сивцовъ поднялся и сравнительно спокойный пошелъ къ Калитину въ кабинетъ. Николай Павловичъ встртилъ его стоя среди горницы и къ удивленію студента оказался сильно взволнованъ, слегка блденъ, и даже съ какимъ-то испуганнымъ выраженіемъ лица.

— Что вамъ угодно?… выговорилъ Сивцовъ.— Мн сейчасъ сказалъ…

— Мн угодно вамъ сказать, прервалъ Калитинъ хриплымъ голосомъ и не глядя студенту въ лицо,— сказать, что я никому изъ лицъ нанимаемыхъ мною не позволю въ моемъ дом длать дерзости моимъ гостямъ. А такъ какъ вы третьяго дня, да кажется и вчера, вели себя здсь какъ въ кабак, то извольте сейчасъ же укладываться и убираться вонъ. Разсчетъ вы получите отъ управителя Андрона. Это его дло…

Сивцовъ измнился въ лиц, поблднлъ, но видлъ ясно, что Калитинъ едва пересиливаетъ свою робость…

— Я самъ никакихъ дерзостей никому никогда не длаю… Но мн здсь ихъ массу надлали, и я лишь защищался.

— Ну и прекрасно… И прекрасно… Но извольте собираться… И маршъ — вонъ!

— Я и уду, но прежде мн надо объясниться съ Ольгой Николаевной.

— Что-о?! Объясниться… Съ дочерью? О чемъ это, любезнйшій?.

— Это мое дло… Наше дло… до васъ не касающееся! свысока произнесъ Сивцовъ.

Николай Павловичъ вдругъ поблднлъ и, первый разъ глянувъ студенту прямо въ глаза, прокричалъ, наклоняясь всмъ тломъ впередъ…

— Ахъ ты дура… Ахъ ты мерзавецъ! подлецъ, скотина, сволочь!

— Вы съ ума сходите! крикнулъ Сивцовъ, вспыхнувъ и наступая…

Калитинъ бросился чуть не въ одинъ прыжокъ въ уголъ комнаты, схватилъ толстую трость и разъяренный какъ зврь шагнулъ, замахиваясь на Сивцова.

Самыя отборныя площадныя ругательства посыпались съ его языка.

Студента эта брань какъ бы облила холодной водой… Не только самообладаніе, но даже полное спокойствіе сразу вернулось къ нему. Онъ усмхнулся такъ же, какъ вчера усмхнулся кирасиръ на его такую же брань… Она была для офицера не оскорбительна, а только глупа до смшного. Такою же была она теперь для студента. Мало этого… Сивцовъ, вовсе не желая подражать кирасиру, такъ же точно съ презрительной усмшкой погрозился кулакомъ Калитину и вышелъ изъ кабинета, пожимая плечами. И точно также услыхалъ онъ себ въ догонку ругательство и крикъ:

— Вонъ! Сейчасъ вонъ! Въ шею мерзавца велю гнать…

Сивцовъ, дойдя однако съ трудомъ до своей горницы, почти упалъ въ кресло.

— Что же это? глухо шепнулъ онъ и взялся за голову.

Черезъ нсколько минутъ онъ былъ все-таки сравнительно спокоенъ, только лицо оставалось блдне обыкновеннаго.

Онъ позвалъ лакея и выговорилъ совершенно простымъ голосомъ.

— Пойди, доложи Ольг Николаевн, что я узжаю совсмъ, въ Москву, и желаю съ ними сейчасъ переговорить.

— Слушаю-съ! отозвался лакей и вышелъ тряся головой.

Сивцовъ ждалъ… Время тянулось срашно. Онъ прождалъ четверть часа, а ему показалось два или три.

Лакей вернулся съ запиской въ рук и подалъ ее ухмыляясь глупо. Сивцовъ выслалъ его и съ замираніемъ сердца развернулъ листокъ бумаги. Онъ сразу увидлъ подинсь Ольги и, подойдя къ окну, прочелъ:

‘Петръ едоспчъ! Намъ совершенно не о чемъ говорить. Если вы думаете, что есть въ чемъ объясниться… то стало быть произошло грустное недоразумніе. Можетъ быть я виновата въ томъ, что вы меня совсмъ не понимали. Тогда простите меня за неумніе въ бесдахъ выражаться ясно и толково… Но больше я ни въ чемъ не виновата предъ вами. Позвольте надяться, что мы — лично мы — разстаемся друзьями и хотя никогда не увидимся, но будемъ это знать. Ваша, всегда готовая къ услугамъ, Ольга Калитина’.

Долго стоялъ Сивцовъ съ запиской въ рукахъ… Наконецъ онъ прошепталъ себ:

— За всю жизнь никогда ничего объ себ не воображалъ… Не считалъ себя даже умнымъ, а только не глупымъ, но за то надорваннымъ… И вдругъ здсь… что случилось? Невроятное!.. Но какъ больно! Какъ больно, Ольга Николаевна!!

Сивцовъ закрылъ лицо руками и, пошатнувшись, слъ на подоконникъ. Онъ боялся, что сейчасъ зарыдаетъ какъ женщина.

— Кто же виноватъ? Во всемъ этомъ… Во всемъ! Кто виноватъ?! стономъ вырвалось изъ груди его.

XXXVII.

Прошло боле года. Была пасмурная осень.

Въ октябрьскій дождливый день, по узкому переулку Москвы, медленными шагами шелъ подъ зонтикомъ прохожій въ большихъ стоптанныхъ калошахъ, въ рыжеватомъ, поношенномъ пальто, съ клтчатымъ кашне на ше и въ мягкой шляп неопредленнаго цвта. Онъ шелъ понурившись.

Шлепая по грязи, онъ старался удержать въ рукахъ зонтикъ, который вырывало вихремъ, въ особенности на перекресткахъ. Дождь, не крупный, падающій быстрымъ ливнемъ въ нсколько мгновеній, а осенній мелкій и частый какъ изъ сита, давно вымочилъ его, не смотря на зонтикъ.

Онъ повернулъ во второй переулокъ, и на перекрестк вошелъ въ мелочную лавку. Мальчишки тотчасъ поклонились ему, а прикащикъ, не ожидая вопроса, выговорилъ:

— Пожалуйте… Павелъ едоспчъ хвораютъ.

— Что такое? удивляясь спросилъ пришедшій, никто иной какъ бывшій студентъ, теперь кандидатъ университета Петръ Сивцовъ.

— Застудились. А особливаго ничего.

Сивцовъ снялъ свои боты, пальто и передалъ мальчишк вмст съ зонтикомъ.

— Повсь его въ углу, а то вишь съ него льетъ, сказалъ онъ.

— Вы какъ поживаете, Петръ едосичъ? Давно васъ не видали, заискивающе спросилъ прикащикъ.

Вопросъ этотъ былъ данъ имъ не зря, а былъ вызванъ фигурой пришедшаго. Въ пальто и шляп Петръ Сивцовъ казался худъ, а когда остался въ одномъ пиджак, то показался прикащику еще много тоще, точно посл болзни.

Лицо землистаго цвта, со впалыми щеками, свидтельствовало о томъ, что этотъ человкъ вообще здоровьемъ похвастаться не можетъ.

— Хворали что ли? прибавилъ прикащикъ.

— Нтъ, не хворалъ. Это у меня не въ обыча. Спасибо, никогда за всю жизнь не хворалъ. Но и здоровъ никогда небывалъ. Таковъ уродился, ни то, ни се, гримасой улыбнувшись, отвтилъ Сивцовъ и прошелъ въ квартиру брата.

Навстрчу ему, предупрежденный мальчуганомъ, уже шелъ, хозяинъ. Братья остановились другъ предъ другомъ шагахъ въ трехъ, видимо удивленные оба. Четыре мсяца не видались они, а за четыре мсяца во сколько одинъ похудлъ, во столько другой не только потолстлъ, но его, какъ говорится, разнесло.

Павелъ едосичъ сталъ настоящимъ хозяиномъ-лавочникомъ, уже съ животомъ слегка выпятившимся, съ полными щеками, даже съ опухшимъ лицомъ. Вокругъ глазъ тоже-будто опухло — или какъ говорятъ про глаза: заплыли жиромъ. На этотъ разъ оно дйствительно было такъ.

Руки лавочника тоже какъ бы потолстли, потому что иначе висли по бокамъ тучнаго туловища. И прежде мало походили братья другъ на друга, теперь же они стали полнымъ контрастомъ. Теперь изъ Павла Сивцова можно было сію минуту скроить двухъ съ половиной Петровъ Сивцовыхъ.

Братья расцловались.

— Наконецъ-то навстилъ! выговорилъ Павелъ едосичъ и усаживаясь слегка запыхтлъ.

Онъ слишкомъ быстро поднялся навстрчу къ брату, а за послднее время онъ какъ-то отвыкъ быстро двигаться.

— Что же это ты такъ похудлъ? Хворалъ что ли?

— Нтъ. А должно быть перемнился, потому что кого ни встрчу, вс спрашиваютъ то же, что и ты сейчасъ. За то ты, братъ, здравствуешь. Вишь тебя какъ раздувать начало.

— Да, малость, сказываютъ, въ тло вхожу. Это, братецъ ты мой, съ женитьбы… Это завсегда такъ… Примта такая — какъ семьей человкъ обзаведется, такъ сейчасъ его пучить и распирать учнетъ. Вотъ и жена тоже…

— А я и не спросилъ у тебя, какъ поживаетъ Марья Назаровна. Что едосй Павлычъ?

— Слава Богу. И Маша и едошка. Только вотъ стъ онъ за четверыхъ… Ну и спать ей не даетъ. Въ ночь-то раза по четыре сть проситъ.

— сть. Какъ сть? удивился Петръ Сивцовъ.— Ахъ да… Кормитъ она.

— Встимо кормитъ. А то какъ по твоему, ребята не вши чтоль живутъ? А нашъ наслдникъ такъ просто удивительно что лопаетъ.

Павелъ едосичъ позвалъ тотчасъ жену, и чрезъ нсколько минутъ появилась Марья Назаровна съ толстымъ и пухлымъ ребенкомъ на рукахъ. едошк было не боле года, а казалось чуть не два.

Марья Назаровна была уже не та конфузливая барышня. Она не отставала отъ супруга, добрла и сдобнла. Она уже и ходила иначе, будто тише и степенне, а собственно лниве.

Сивцовъ поглядлъ на дородную съ сонливымъ лицомъ женщину, и ему вдругъ пришло на умъ, могъ ли бы онъ любить такую женщину, еслибы она была его женой.

И ему стало неудержимо смшно при этой мысли. Разумется, онъ сдлалъ видъ, что смется радуясь на ‘наслдника’

— Во всемъ околотк другого едошки нтъ! заявилъ Петръ едосичъ.— А что моя Маша, какъ теб дается, въ тло идетъ?

— Полнетъ ли? Да, вы пополнли тоже. А вотъ Пашу такъ страсть какъ разнесло.

— Это отъ супружества! какъ-то даже восторженно отозвался лавочникъ и поглядлъ на жену. Марья Назаровна ухмыльнулась.

— Ну, не всегда это, смотря какъ! иронически произнесъ Петръ Сивцовъ.— Иной, обзаведясь семьей, не только похудетъ, а и поколетъ. Была бы у тебя забота какая, такъ не было бы откуда жиру взяться.

— А нешто у меня, братъ, работы нту? Что ты! слегка обидлся Павелъ едосичъ.

— Работа работ рознь. Какая же твоя работа? Наблюсти, да вечеромъ выручку счесть. У тебя не личная работа.

— Какъ то есть это не личная?

— Такъ. Не самъ ты работаешь. Ну, какъ плотникъ что ли. Ты наблюдаешь, чтобы дло шло. Да если и придется теб въ день разовъ десять завязать что въ бумагу, да отпустить покупателю, такъ это не работа.

— Это, братецъ ты мой, все-таки можно сказать нужне. А которые вотъ бумагу пишутъ, чиновники что ль, т и вовсе меньше нашего работаютъ. Сиди, да рукой води.

— Встимо, замтила Марья Назаровна.— Вотъ мой тятенька пишетъ по два часа и не устаетъ никогда.

И сказавъ это, женщина ахнула, ощупала едошку и быстро вышла.

— Да вдь не одна рука работаетъ, замтилъ Сивцовъ.— Пока рука-то водитъ, бываетъ мозги-то трещатъ.

— Не знаю, Петя, какъ это тамъ. Трещатъ ли. Нтъ ли. Не пробовалъ. А вотъ доложу я теб, вкатили мн надысь цлую партію сотейнаго меда, отъ коего у меня два покупателя хворали, а третій чуть не померъ. Такъ, вотъ, я теб скажу, въ эдакомъ обстоятельств у нашего брата такъ мозги затрещатъ, какъ вамъ и въ жисть не видать и не слыхать. Въ полицію таскали… Спасибо Егоръ Антонычъ выручилъ, нашъ надзиратель, а то бы по нашему времени подъ судъ бы угодилъ. А я что же… Мн привезли, я взялъ. Да еще на наличныя. А сотейный этотъ медъ оказался, слышь, какой-то шмелевый что ль. А кто говоритъ, что это медъ настоящій, да машиной длается-то онъ за Бутырскою что ль заставой на купорос. Это все, братъ, такъ: чужое дло руками разведу, а къ своему ума не приложу. Наша жизнь, братъ, тоже не масляница. Иной разъ ввечеру чайку поскорй выпьешь, да лижешь въ постель и ногъ не чуешь… Въ день-то верстъ сорокъ удешь. То туда, то сюда, то въ лавку, то въ квартиру, то опять въ лавку. А тутъ еще вдругъ на сто рублей лососины, аль блужины протухло. А то паршивый мальчугашка теб бочку съ масломъ чухонскимъ керосиномъ вспрыснетъ. Да что толковать!..

Все это Павелъ едосичъ выговорилъ обиженнымъ тономъ, но боле по особой причин. Не потому, что слова брата обидли его, а потому что онъ вообще чувствовалъ себя нездоровымъ.

— Вотъ третій день сижу тутъ, прибавилъ онъ.— Иносъ, и глотку, и грудь захватило. На крестномъ ходу простудился…

— Вольно было ходить.

Павелъ едосичъ поглядлъ на брата, вздохнулъ и ничего не отвтилъ.

— Ты-то что про себя ничего не скажешь. Гляди-ка какъ похудалъ. Ну, что жъ служба?

— Служба, братъ, сама по себ, а я самъ по себ. А теперь я по старому: частные уроки даю.

— Какъ тоись служба сама по себ…

— Да такъ… Служба — бархатный рядъ, а я-то суконное рыло.

— Да, да. Вона что… Стало быть мста достать не можешь? И въ предвидніи стало его не имется? Попросилъ бы кого…

Петръ Сивцовъ усмхнулся и выговорилъ слегка раздражительно:

— Попросилъ?.. Я попрошу… Ты только скажи кого.

— Какъ кого? Отъ кого это, стало быть, въ зависимости. Ну, у губернатора что ли.

— Придетъ къ теб, Паша, сейчасъ парень, съ виду казистый, здоровый,— не то что я, а плотный, прыткій, востроглазый, и скажетъ теб: ‘Павелъ едосичъ, возьмите меня въ лавку на жалованье’, ты ему что отвтишь?

— Какъ что?…

— Да такъ. Я спрашиваю, что отвтишь. Возьмешь?

— Мн нельзя… у меня прикащикъ есть и мальчишекъ вонъ трое теперь. Ничего, пострлы, не длаютъ. То ли, бывало, я въ мальчуганахъ-то былъ! Добгаешься иной разъ до того, что вечеромъ не знаешь я ли это, или не я. Кажись я, а скажутъ, что ты молъ не ты. Ты со двора ушелъ! Такъ повришь. А нын не т времена…

— Я не про времена сказываю… Ты мн отвчай, возьмешь ты этого малаго къ себ въ лавку?

— Не могу я, братецъ, у меня кто полагается есть.

— Да ты бы своего прикащика прогналъ, а этого малаго взялъ на его мсто.

— Какъ можно! Да съ какихъ же это безумныхъ глазъ!? вдругъ воскликнулъ Павелъ едосичъ, и даже глаза вытаращилъ.

— Ну вотъ, Паша, такъ-то вотъ и твой губернаторъ, ила какъ ты говоришь, т у кого все въ зависимости. Придешь просить, а теб говорятъ: у насъ биткомъ наколочено, мстъ ни единаго! А прогонять человка вдомаго изъ за новаго-невдомаго надо быть почти дуракомъ, да почитай даже хуже дурака.

— Вонъ оно что… пробурчалъ лавочникъ.

Наступило молчанье.

XXXVIIІ.

— Какъ же ты теперь, Петя, именуешься? спросилъ наконецъ вздохнувъ Павелъ едосичъ.— То былъ студентъ, а теперь что же?

— А теперь, братецъ ты мой, двойной кандидатъ.

— Слыхалъ я про этихъ кандидатъ. А двойной это что?

— Кандидатъ университета и кандидатъ на судьбищенскія должности.

— Какія же это должности?

— А это такія должности, кои отъ судьбы зависятъ. Захочетъ судьба, получишь ты должность, а не захочетъ, ни въ жисть не получишь, хоть сто лтъ будь кандидатомъ.

— Не слыхалъ я про такія. Чудно это… Сто лтъ ждать,

— Ну, а про судебныя должности слыхалъ.

— Слыхалъ.

— Ну, это все т же самыя…

— Плохо дло, Петя. Вдь эдакъ, пожалуй, ты эту судьбищенскую должность врядъ и получишь.

— Какъ можно такъ сказывать! Наврное не получу.

— А въ аблакаты? Сказываютъ, страсть что деньжищъ заграбастать можно.

— Въ адвокаты, Паша, опять-таки нужны нкія способности, коихъ у меня нтъ. Законы нужно знать твердо, а мн нтъ времени ихъ выучить.

— Какъ же такъ? Въ наверситет четыре года учился, а теперь опять учиться.

— Да тамъ этому не обучаютъ.

— Какъ не обучаютъ? воскликнулъ Павелъ едосичъ,— самъ ты сказывалъ, что въ такомъ отдленіи обучаешься гд все на счетъ законовъ.

— Врно, Паша. Все насчетъ законовъ, только самихъ-то законовъ не учатъ.

— Почему же такъ?

— Такъ ужъ полагается, всякую штуку знать на счетъ законовъ, а самихъ законовъ не знать.

— Диковинно…

— Да, Паша, очень даже глупо. А кром того, чтобы быть, какъ ты говоришь, аблакатомъ, надо у какого ни на есть важнаго аблаката знать гд находится задняя лстница. А кто съ парадной сунется къ нему охотникомъ проситься, того онъ въ три шеи выгонитъ. А будетъ онъ принимать эдакихъ, такъ ему ни пость, ни поспать не придется, да и дломъ заняться не придется. Вообще, Паша, все я перепробовалъ, и коли остаюсь двойнымъ кандидатомъ, то врь, стало быть ничего подлать нельзя. Только мн и можно что три вещи длать — три дла. Эти вотъ три дла не зависятъ ни отъ протекціи, ни отъ личныхъ достоинствъ.

— Какія-же такія дла?

— А первое, вотъ я теб сказывалъ, частные уроки давать.

— А второе?

— А второе, Паша, старымъ платьемъ по московскимъ улицамъ торговать.

— Ну, это не велика выгода, да и теб неподходящее… На это у насъ — свиныя ухи… Татары.

— А все-таки, Паша, боле подходяще, чмъ третье дло.

— Какое третье-то?

— На большихъ дорогахъ грабить…

— Ты все свое. Балагуришь…

— Да, Паша. Но сказываю теб по совсти, что мн теперь либо балагурить, либо швыряться на всхъ и кусаться! грустно произнесъ Петръ Сивцовъ.

Между тмъ уже давно около нихъ накрыли столъ и принесли самоваръ.

Марья Назаровна явилась снова, но безъ своего ‘наслдника’, и сла заваривать чай. Наступило вдругъ молчаніе, и Марья Назаровна сочла возможнымъ заговорить съ Петромъ.

— Что не женитесь, Петръ едосичъ?

— На комъ-съ?

— Вы баринъ… Чинъ будете имть. Можете купеческую двицу съ капиталомъ выискать. Пойдетъ.

— Я ужъ разъ, Марья Назаровна, чуть было не посватался. Признаніе сдлалъ. Знаете что вышло? Чуть не побили, за оскорбленье приняли.

— За что же это….

— Оскорбились, говорю вамъ, что эдакій, какъ я, да вздумалъ полюбить двицу.

И Петръ Сивцовъ началъ снова иронизировать надъ собой на другой ладъ. Разумется онъ не захотлъ объяснить въ какой семь якобы сватался.

— Давно это было и далече отсюда! сказалъ онъ.

Однако, шутки и прибаутки на счетъ своей прошлой исторіи любви навели на него грусть и онъ перевелъ умышленно разговоръ на другое.

— Да, кому что. А я буду вкъ свой бгать по урокамъ. Разв вотъ когда вдругъ приключится бда. Услышите вы, что вашего брата родного новые гласные судьи судятъ въ суд.

— За что?! воскликнулъ Павелъ едосичъ.

— За смертоубійство…

— Что ты, Петя! Да кого же это ты?

— А вотъ кого-нибудь изъ своихъ питомцевъ.

Павелъ едосичъ чуть не перекрестилъ брата по воздуху.

Если бы Петръ Сивцовъ не улыбнулся въ эту минуту боле или мене добродушно, то лавочникъ совсмъ бы перепугался.

— Да что же, братъ, ей-Богу, разсмялся Петръ Сивцовъ — иной разъ бываетъ: глядишь вотъ на эдакаго питомца, да и думаешь: ‘Господи помилуй! Что бы я съ тобой сдлалъ!’ И чудится теб, что ты бы его и утопилъ, и удавилъ, и колесовалъ бы хуже всякаго Пугачева.

— Это я, братецъ ты мой, понимаю, оживился лавочникъ.— У меня вотъ этотъ самый Сенька въ Успенскій постъ на большущемъ раскрытомъ ящик монпансе — деревянное масло ракалія, разливать началъ. Да одна-то бутыль и кувырнулась… да и хлясть въ монпансе… Въ ящикъ-то… Что бы тутъ вышло, ты даже сообразить не съумешь! Свтопредставленіе, братецъ ты мой, было бы… Не догляди я! Вдь это во всемъ околотк шумъ бы былъ. Дло-то вдь постомъ. Вс покупатели у насъ взамсто лимона употребляютъ эту сладость. А тутъ бы оно съ деревяннымъ-то масломъ пополамъ, просто мое почтеніе! Я это вспомнить не могу, братецъ. Я этого Сеньку тутъ сгребъ и вотъ кажется… Убить бы его не убилъ, ну а попортить бы не прочь. Только изъ жалости не тронулъ и двумя вихрами удовольствовалъ себя.

— Нтъ, Паша, это все не то… А ты представь себ вотъ, что ты говоришь своему Сеньк: ‘поставь бутылку на подоконникъ, а онъ ее суетъ въ ротъ и давится’. Скажешь ты Сеньк: ‘добги въ сосднюю лавочку’, а Сенька бжитъ топиться въ рчку, а тебя въ полицію тянутъ за приказаніе. Учишь ты Сеньку по утру говорить: ‘здравствуй’, а вечеромъ ‘прощай’. А Сенька теб цлую зиму наоборотъ: прощается при свиданіи. Вотъ я бы теб одного своего гимназистика предоставилъ сюда въ лавку, такъ ты бы съ супругой и прикащикомъ, и мальчуганами — вс бы разбжались отъ него. Одинъ видъ его, пучеглазаго, на всякаго учителя трепетъ наводитъ. Я у него вотъ за полгода девятымъ клиновбивателемъ состою. Восемь человкъ отказались. Да и я откажусь… А не откажусь, услышишь ты непремнно, что меня судятъ въ окружномъ суд за убійство его въ минуту преподавательскаго аффекта…

Послднее Петръ Сивцовъ уже для себя прибавилъ, зная, что брату въ сто лтъ не объяснишь подъ какимъ аффектомъ модные врачи этотъ аффектъ для обихода адвокатовъ изобрли.

Вскор же посл посщенія брата лавочника, Петръ Сивцовъ получилъ полуоффиціальное извщеніе, что одно важное начальственное лицо ‘проситъ пожаловать’ къ себ по длу. День и часъ были назначены.

Сивцовъ повертлъ четвертушку бумаги съ бланкомъ на уголк, положилъ обратно въ большой пакетъ съ большою гербовою печатью и развелъ руками.

Какое дло могло быть до него у этого офиціальнаго лица, онъ никакъ не могъ ни понять, ни сообразить, и наконецъ ему пришло на умъ, что бумага эта иметъ прескверное для него значеніе.

Хотя онъ за послдній годъ въ университет удалился почти отъ всхъ студентовъ, тмъ не мене былъ на шапочномъ знакомств, по крайней мр, съ десяткомъ прежнихъ товарищей. Онъ зналъ, что нкоторые изъ нихъ теперь замшались въ какія-то темныя политическія дла.

По рукамъ въ город ходили печатные листки боле или мене наивные, и потому невинные. Листки эти, подъ названіемъ Великорусы, величали прозваніемъ прокламацій. У Сивдова было двое прежнихъ товарищей, которые были въ это время подъ стражей, благодаря этому

‘Ужъ не они ли меня рекомендовали московскимъ властямъ?’ подумалось ему.

Оставалось два дня до назначеннаго начальникомъ времени. Сивцовъ, конечно, волновался не мало. Онъ зналъ, что за нимъ ничего нтъ, но вдь мало ли какъ могутъ человка запутать. А въ его положеніи бобыля среди Москвы, безъ малйшей протекціи, можно оказаться виновате настоящаго виновнаго.

Наконецъ наступилъ день и часъ. Сивцовъ, тщательно выведя кое-какія, пятна на сюртук, оглядлся въ зеркало и, посл легкаго ремонта всей своей фигуры, направился въ то присутственное мсто, которое было назначено въ извщеніи.

По дорог ему попалась на глаза вывска: ‘парикмахеръ’. Онъ посмотрлъ на себя въ зеркальное окно магазина и вдругъ замтилъ, что волосы его опять сильно отросли и сильно крутились въ вихры.

‘Чертъ его возьми! выговорилъ онъ мысленно, обращаясь къ тому начальству, котораго не зналъ въ глаза.— Такъ ужъ и быть!’

И онъ, зайдя въ парикмахерскую, остригся. Когда онъ поднялся съ кресла и оглядлъ себя вновь въ зеркало, то подумалъ:

‘Ну теперь все какъ слдуетъ благонадежному господину!’

XXXIX.

Черезъ полчаса Сивцовъ уже оставилъ свое платье въ швейцарской, поднялся по большой парадной лстниц и вступилъ въ просторную продолговатую комнату. Среди нея стоялъ большой столъ, очевидно, обденный, но покрытый зеленымъ, сукномъ. На немъ торчали только два подсвчника, съ двумя грязными запыленными свчами, которыя были воткнуты въ подсвчники, по крайней мр, мсяцевъ шесть тому назадъ.

По стнамъ стояли стулья и на нихъ кое-гд сидли до двухъ десятковъ человкъ, въ томъ числ три пожилыя дамы и одна простая женщина, повязанная чернымъ платкомъ. Тутъ же было двое военныхъ и нсколько человкъ въ вицъ-мундирахъ.

Сивцовъ оглядлъ все общество. Вс сидли и молчали, жром двухъ человкъ, стоявшихъ у окна и тихо бесдовавшихъ. Сивцовъ слъ на ближайшій отъ двери стулъ. Провидвъ нсколько мгновеній, онъ невольно глубоко вздохнулъ.

‘Чмъ чертъ не шутитъ! думалось ему. Какой-нибудь шалый изъ прежнихъ товарищей начудесилъ, нужно ему въ чемъ-нибудь вывернуться, онъ и назвалъ бывшаго товарища Сивцова, въ надежд, что этотъ Сивцовъ давно уже гд-нибудь за тысячу верстъ отъ Москвы. А Сивцовъ-то оказался въ намой столиц, достать его не мудрено… Вотъ и достали… Вотъ теперь и объясняйся… Да хорошо еще, если теб поврятъ.’

Черезъ нсколько мгновеній вошелъ въ пріемную молоденькій чиновникъ съ бумагой и карандашомъ въ рук. Онъ оглянулъ всхъ, затмъ подошелъ къ одному офицеру и, переговоривъ съ нимъ и записавъ что-то, подошелъ къ Сивцову. Эти два лица явились въ пріемную за его отсутствіе.

— Ваше званіе, имя и фамилія? произнесъ онъ сухо, ни грубо, ни особенно вжливо.

— Кандидатъ Московскаго университета, Петръ Сивцовъ.

Чиновникъ записалъ имя, повертлся въ горниц, поглядлъ на всхъ и опять скрылся въ двери, по дорог доставая изъ кармана портъ-сигаръ.

Черезъ нсколько времени онъ снова появился, но уже изъ другихъ дверей, сопровождая какого-то господина въ вицъ-мундир со звздой, а затмъ попросилъ молоденькаго офицера пожаловать.

Въ этой пріемной очереди не соблюдалось такъ, какъ бываетъ у докторовъ или у адвокатовъ. Да, впрочемъ, у самаго послдняго дантиста дйствуетъ иногда въ пріемной все та же вковчная, невидимая моторная сила, именуемая протекціей.

Не скоро дошла очередь до Сивцова. Однако, когда онъ, волнуясь, поднялся на призывъ молоденькаго чиновника, то въ горниц еще оставалось человкъ пять. Женщина, повязанная платкомъ, мимо которой онъ проходилъ, уже давно, благую часть избравъ, дремала, сидя на стул, и даже прихрапывала.

Сивцовъ вошелъ въ дверь, которую за нимъ затворилъ чиновникъ, и ожидалъ увидть начальство, но горница, нчто въ род гостиной, оказалась пустою, а слдующая дверь была пріотворена. Онъ догадался и двинулся къ ней. Въ то же время дверь отворилась совсмъ и на порог сталъ высокій, довольно полный господинъ, съ большою лысиной и съ двумя звздами на вицъ-мундир. Перейдя порогъ, Сивцовъ тотчасъ же былъ пріятно пораженъ. Сановникъ предупредительно улыбнулся и мягко выговорилъ:

— Г. Сивцовъ?

— Точно такъ-съ.

— Очень радъ познакомиться… Пожалуйста! прибавилъ онъ, показывая на кресло около письменнаго стола.

И затмъ, едва только Сивцовъ усплъ ссть, какъ онъ протянулъ ему золоченый стаканъ съ папиросами и прибавилъ:

— Прикажете?

Сивцовъ, смущаясь, объяснилъ, что онъ не куритъ.

— Отлично длаете. Какая отвратительная привычка и вредная! Я вотъ съ шестнадцати лтъ курю. Знаю, что отравляю себя, но утшаюсь, припоминая себ изреченіе Вольтера. Когда ему, уже семидесятилтнему старику, докторъ запретилъ кофе, говоря, что это ядъ, онъ отвчалъ: я совершенно согласенъ, что кофе страшный, смертельный ядъ, но дйствующій крайне медленно. За семьдесять лтъ, что я пью кофе, его губительная сила еще не проявилась. Черезъ сто лтъ посл перваго пріема, говорятъ, непремнно ядъ дйствуетъ сразу!

Сановникъ разсмялся. Сивцовъ тоже постарался посмяться и, не смотря на все свое волненіе, онъ все-таки замтилъ или почуялъ одну подробность. Ему почему-то представилось, что эта острота начальства повторяется въ этой горниц въ милліонный разъ. Быть можетъ, сановникъ ежедневно разъ по десяти и боле, предлагая курить лицамъ, которыхъ онъ принимаетъ, каждый разъ повторяетъ это изреченіе Вольтера.

— Ну-съ, началъ сановникъ, раскуривъ папиросу.— Вы, конечно, были удивлены моимъ желаніемъ видть васъ… то есть познакомиться съ вами, хотлъ я сказать.

Сивцовъ собрался отвтить что либо, но тотъ продолжалъ:

— Дло касается до васъ. Вы кандидатъ университета?

— Точно такъ-съ…

Сивцовъ зналъ, что вжливость и даже обычай требуетъ прибавлять: ‘ваше превосходительство’, но это титулованіе было ему лично настолько ненавистно — Богъ всть почему — что онъ не смогъ выговорить этихъ двухъ словъ.

— Вы имете вс права для поступленія на государственную службу. Желаете ли вы воспользоваться этими правами?

— Конечно-съ, отозвался Сивцовъ, но до сихъ поръ…

— И прекрасно! перебилъ сановникъ.— Какого вы факультета?

— Юридическаго.

— Еще лучше! Но если бы вы даже были и математикъ или филологъ, то это намъ все равно. Угодно ли вамъ будетъ получить тотчасъ же модную должность, а именно занять мсто судебнаго слдователя?

— Я искренно буду благодаренъ… началъ Сивцовъ, но тотъ снова перебилъ его.

— Наше вдомство въ мод теперь, но это еще не важно. Важно то, что судебные округа будутъ открываться одинъ за другимъ, и движеніе по служб будетъ такое, какого никогда ни въ одномъ министерств не бывало, да никогда и не будетъ. Поступая теперь къ намъ, вы, право, лтъ черезъ десять будете уже предсдателемъ окружнаго суда, а то и ране. Во всякомъ случа мсяцевъ черезъ шесть вы будете переведены на такое же мсто около Москвы, а затмъ еще черезъ полгода я вамъ отвчаю, что вы будете уже товарищемъ прокурора. А оклады по нашему вдомству не такіе, какъ въ другихъ. У насъ захолустный товарищъ прокурора будетъ получать, сколько не получаютъ иные предсдатели иныхъ палатъ. Итакъ вы принимаете?

— Я крайне благодаренъ, началъ Сивцовъ — и думалъ про себя: непремнно надо сказать: ваше превосходительство, но не сказавъ, онъ продолжалъ:— мн и не снилось никогда… Я постараюсь оправдать ваше довріе… Не знаю чему приписать…

И Сивцовъ смолкъ, совершенно не зная и не умя говорить т фразы, одну изъ которыхъ нужно было теперь сказать. Но это неумніе сказать трафаретную фразу заставило его тотчасъ смутиться и послужило въ его пользу, потому что его смущеніе понравилось сановнику. За то полное отсутствіе ‘вашего превосходительства’ озадачивало начальственное ухо. Оно ждало напрасно и слегка раздражилось ожиданіемъ.

— И такъ-съ, дло ршенное! Подавайте прошеніе на мое имя и собирайтесь. Назначеніе ваше состоится тотчасъ же. Ахъ, да, виноватъ! Я и забылъ самое главное… Главное для васъ, а не для насъ,— громко разсмялся сановникъ.— Я забылъ сказать вамъ куда вы будете назначены. Довольно далеко и въ такое мсто, гд можетъ быть и людоды водятся. Хотя васъ, какъ офиціальное лицо, авось не съдятъ.

И сановникъ назвалъ глухой уздъ одной изъ ближайшихъ однако въ Москв губерній. Сивцовъ, ожидавшій услыхать, что попадетъ въ страшную глушь на окраин Россіи, очень обрадовался.

— Я думалъ, что вы изволите назвать мн мсто въ род Архангельска или даже Иркутска.

— Мы и туда посылаемъ! разсмялся снова сановникъ,— но только не тхъ, кто у насъ судитъ, а тхъ кого у насъ судятъ. Ну-съ, вотъ и все, прибавилъ онъ, поднимаясь съ мста.

Сивцовъ тоже всталъ, но заговорилъ:

— Позвольте обратиться къ вамъ.— Сивцовъ снова хотлъ сказать къ вашему превосходительству. Но опять эти ненавистныя его природ слова не вылзли у него изъ горла.— Позвольте узнать, чему я обязанъ, или, лучше сказать, кому я обязанъ вниманіемъ, которое вы мн оказываете.

— То-есть кто васъ мн рекомендовалъ?

— Точно такъ-съ.

— А изволите видть. За васъ меня просилъ мой дальній родственникъ, очень милый малый, котораго я очень люблю и которому отказать не могу. Можетъ быть и отказалъ бы, но я этимъ ставлю его въ весьма неловкое положеніе, потому что и онъ васъ, кажется, совсмъ не знаетъ, а его объ этомъ проситъ невста. Сами посудите, можетъ ли женихъ невст въ чемъ-нибудь отказать.

И сановникъ снова разсмялся, не замчая какъ перемнилось лицо собесдника.

— Ну, вотъ женихъ поклялся своей невст, что будетъ просить меня, а мн сказалъ, что готовъ на колни стать и облобызать мои сапоги, по гробъ жизни быть мн благодарнымъ и т. д., если я нкоему г. Сивцову предоставлю тотчасъ же мсто. Вотъ я за вами и послалъ. А почему невста интересуется вами — это ужъ вашъ романъ, который я знать не могу.

— Какъ ея фамилія? выговорилъ Сивцовъ рвущимся голосомъ.

— Право не знаю. Говорили мн… Забылъ…

— А этотъ молодой человкъ, вашъ родственникъ, просившій за меня, онъ офицеръ?

— Да. Кирасиръ Зарубинъ.

Наступило молчаніе.

Лицо Сивцова мертво поблднло. Онъ не понималъ и не сознавалъ, что съ нимъ творится и гд онъ стоитъ, но это продолжалось лишь нсколько мгновеній.

— Извините… Я васъ не задерживаю… разбудилъ Сивцова уже отчасти сухой голосъ сановника.

Онъ двинулся.

XL.

Когда Сивцовъ проходилъ по большой горниц, гд еще оставалось нсколько человкъ, ожидавшихъ очереди, маленькій чиновникъ приглядлся къ нему внимательно и подумалъ:

‘Должно быть задалъ онъ ему баню! А я думалъ, что это совсмъ по другому длу’…

Сивцовъ вполн отрезвился только на воздух. Пройдя немного, онъ повернулъ на бульваръ и слъ на первую попавшуюся скамейку, еще мокрую отъ дождя.

— Что же длать? выговорилъ онъ вслухъ шепотомъ. И затмъ, съ этой минуты, за цлый часъ, онъ разъ сто повторилъ то же самое.

Посидвъ на бульвар, онъ озябъ, продрогъ и шибко пошелъ пшкомъ домой, чтобы согрться. Просидвъ у себя часа три, онъ вышелъ снова, и не зная, что длать, отправился къ брату. Не заставъ Павла дома, онъ опять пошелъ домой и попалъ подъ проливной дождь. Благодаря худымъ сапогамъ онъ промочилъ ноги. Но ему было не до того. Его всюду преслдовалъ тотъ же вопросъ: Что же длать?

Двадцать разъ, если не боле, Сивцовъ игралъ роль прокурора и роль адвоката, или же во всякомъ случа роль двухъ спорщиковъ. То убждалъ онъ себя, что нельзя пользоваться протекціей того человка, котораго онъ третировалъ мысленно дрянью, болваномъ, фигляромъ… И мало этого… Протекціей человка, который его нравственно раздавилъ!— Совершенно немыслимо!

Положимъ, что молодой Зарубинъ являлся орудіемъ судьбы. Не онъ, такъ другой влюбился бы въ Ольгу Калитину и сдлался бы ея мужемъ. Главное было не въ этомъ. Главное въ томъ, что между ними была стычка… Онъ презрительно, не только враждебно, отнесся къ кирасиру, а теперь вся его жизнь будетъ устроена этимъ же самымъ кирасиромъ. Положимъ, что ‘она’ его проситъ объ этомъ… Но вдь и она виновата предъ нимъ, Сивцовымъ, виновата боле, чмъ кто-либо. Она сыграла ужасную роль въ его жизни.

Онъ имлъ право когда-то вообразить, что она въ его жизни ‘примиряющее звено со всмъ остальнымъ міромъ’. Что же оказалось? Что благодаря ей, послдняя минимальная связь его съ міромъ порвалась. Благодаря ей, этотъ міръ сталъ какъ будто для него еще боле ненавистнымъ и враждебнымъ. Изъ-за нея окончательно опостылло все.

И что же теперь? Она хочетъ поправить свою ошибку, она хочетъ, давъ ему нсколько пощечинъ, погладить его по голов. Такъ бьютъ охотники нагайкой свою собаку, а потомъ ласкаютъ, чтобъ она не сбжала.

Согласиться на то, чтобъ эта двушка сдлалась его благодтельницей, устроительницей всей его жизни? Немыслимо. Это было бы съ его стороны низко, гадко, даже подло. Попроси она кого-либо другого, тогда быть можетъ еще было бы легче, но именно то, что она — Ольга Калитина,— дйствуетъ черезъ своего жениха, есть даже новое оскорбленіе ему наносимое…

И доказавъ себ на вс лады, что онъ не можетъ принять предлагаемую ему должность, Сивцовъ, переставъ какъ бы философствовать, обращался мысленно и глядлъ на себя, на свое положеніе, на свою тяжелую трудовую жизнь и главное глупо-трудовую. И онъ начиналъ разсуждать совершенно наоборотъ, всячески доказывая себ, что не согласиться на предлагаемое было бы донъ-кихотствомъ, мальчишествомъ.

‘Совершенно врно! снова начиналъ онъ говорить. Принять надо… Вся жизнь устроена. Пожалуй черезъ пятнадцать, двадцать лтъ самъ будешь важнымъ чиновникомъ. И дльнымъ, полезнымъ, вотъ что главное. Принять надо, но, разумется, надо дйствовать благовоспитанно. Подавъ прошеніе, надо тотчасъ же хать благодарить господина… какъ тамъ… штабсъ-лейтенанта, что ли?.. Кирасира этого благодарить слезно за милость. Онъ подержитъ меня тоже немножко въ передней, прежде чмъ выйдетъ. А затмъ появится свжій, румяный, счастливый, пахнущій резедой, или какимъ-нибудь ambr, можетъ быть даже прищурится и посмется, можетъ быть, вспомнитъ разговоры наши на террас и въ саду у Калитиныхъ… Однимъ словомъ, какъ выражаются на Восток, ‘грязью накормитъ меня’, сколько его душа приметъ. А затмъ, пожалуй, скажетъ: я тутъ ни при чемъ, я и радъ бы ничего для васъ не длать, такъ какъ вы дикарь и грубіянъ, но моя невста, въ которую вы влюбились сдуру, проситъ за васъ изъ сожалнія, чтобы вы не околли голодомъ. Позжайте ее благодарить. А мн ее хать благодарить даже и нельзя. Въ дом Калитиныхъ швейцаръ не пуститъ’.

И Сивцовъ начиналъ раздражительно смяться.

‘Какимъ надо быть мерзавцемъ, чтобы на это согласиться! ‘ ршилъ онъ въ тридцатый или пятидесятый разъ. И конечно, сызнова принимался доказывать себ, что играть своею жизнью изъ-за мелочного самолюбія глупость и ребячество. Немыслимо отказаться!

— Странное положеніе, уже ночью, въ постели, выговаривалъ онъ вслухъ.— Даютъ теб на выборъ, или глупое, или подлое, вотъ и выбирай! Разумется, приходится выбрать глупое.

Прошло три дня, и Сивцовъ не только прошенія не написалъ и не подалъ, но все еще не ршилъ окончательно: подавать или нтъ. Вдобавокъ ему очень нездоровилось… ломило все тло.

Однажды ему пришло на умъ итти посовтываться о дл съ братомъ Павломъ. Его забавляла мысль, что можетъ братъ сказать по этому поводу. Разумется, впередъ можно было наизусть сказать то, что услышитъ онъ отъ лавочника. Мысль итти посовтываться просто забавляла его.

Онъ нашелъ Павла едосича въ дух. Тотъ сидлъ съ едошкой на рукахъ.

— Вонъ, гляди, братъ. Обучился! воскликнулъ лавочникъ съ восторгомъ въ лиц.— По сю пору все опасался его на руки взять… Поломаешь аль уронишь, помилуй Богъ. А вотъ… Эвося какъ держу!.. Однако, едошка началъ вдругъ нещадно ревть при вид своего дядюшки, и Павелъ едосичъ передалъ его жен.

Петръ Сивцовъ умышленно не сказалъ брату ни слова о предложеніи должности и началъ просто болтать о пустякахъ. Несмотря на болзненное состояніе, лихорадку, легкій ознобъ, Сивцовъ чувствовалъ себя веселымъ, но не нормально веселымъ.

Наконецъ лавочникъ самъ первый заговорилъ о забот, брата.

— Что же, Петя, такъ-таки нигд мста и нту?

— Нтъ, есть мста… Много даже свободныхъ мстъ.

— Ну, вотъ, ты на эти и просись! На свободныя.

— Просился.

— Что же?

— Да все то же. На эти мста полагается, чтобы не самъ человкъ просился. Какъ лично будетъ просить, ничего не выйдетъ. Надо чтобы какого начальника ни есть другой кто просилъ.

— Вотъ какъ! Кто же?

— Родственникъ, генералъ какой, или важный баринъ, или всего лучше кредиторъ, его то-ись, а не твой. А лучше всего и важне, чтобы тетушка просила, особливо коли она старая двица…

— Какая тетушка?

— Есть же у людей тетушки… Вдь это только у насъ съ тобой нтъ. Вотъ будетъ эдакая тетушка-двица просить, то непремнно мсто получишь. На то он и на свт урождаются, чтобы за племянниковъ хорошія мста выпрашивать. А имъ отказать нельзя, потому что он въ род баннаго листа для начальства.

— Ты, братъ Петя, балагуришь, а я вдь всмъ серцемъ тебя спрашиваю.

— Мн, Паша, не до балагурства, но уже я объ этой матеріи просто бесдовать не могу. Когда зайдетъ рчь объ этомъ, такъ мн или ругаться хочется, или уже иронизировать, то-есть насмшничать, сказать по-вашему.

— Ну и что же? Что же ты будешь длать?

— А что длалъ, то и буду длать. Бгать по Москв и въ деревянныя башки клинушки вколачивать и ныншнимъ клинушкомъ вчерашній выколачивать безо всякаго желанія.

— Не пойму я.

— А буду уроки давать! А мн особливое счастіе на дураковъ. За сколько лтъ ни одного умнаго ученика не бывало. Не знаю даже урождаются ли нын такіе! Стало-быть и буду эдакъ… нынче одинъ клинъ вбилъ въ башку, а завтра начну вбивать другой, а вчерашній то самъ будетъ вылзать вонъ. Да такъ всякій день. Ну, а затмъ, понятное дло, къ концу сезона окажется, что учитель никуда не годился, не способенъ, совсмъ понятливому ребенку ничего объяснить не уметъ. Возьмутъ другого клиновбивателя, а я разыщу себ другую башку, еще деревянне… Такъ жизнь и пройдетъ.

Сивцовъ уже собрался было уходить отъ брата, ни слова не сказавъ о предлагаемомъ мст, протекціи Ольги и своей борьб.

‘Какъ ему объяснишь, почему я не могу взять мста? думалъ онъ.— Нельзя же съ нимъ объ Ольг Калитиной говорить’.

— Слышь-ко, Паша… вдругъ вымолвилъ онъ будто отъ толчка.— Я вдь по длу. Я теб совралъ. Мсто мн выходитъ отличное, какого во сн не снилось. Такое что черезъ десять лтъ всхъ судить буду и въ Сибирь ссылать… Да.

Павелъ едосевичъ широко раскрылъ ротъ и глядлъ какъ шальной.

— Да. Не вру…

— Врю. Ты никогда не врешь. Ну что жъ, слава теб Создателю… Поцлуемся…

— Нтъ погоди… Я его взять не хочу… Я не могу его взять.

— Отчего? снова ошаллъ лавочникъ.

— Слушай… Какъ бы теб это пояснить примромъ.— Сивцовъ подумалъ и заговорилъ.— Ну слушай… Шелъ ты по улиц и отдулъ прохожаго, а онъ теб за это сто рублей вдругъ даетъ. Возьмешь ты ихъ?

— Не понятно. За битье кто жъ дастъ денегъ.

— А это къ примру. Возьмешь ты?

— Взаймы чтоль?

— Совсмъ. Даритъ сто рублей, за то что ты его вздулъ. Возьмешь ты?

— А почему же не взять, коли даритъ. Что жъ я, дуракъ что ли…

— Вотъ что… Ну, Паша, а я вотъ дуракъ. Не возьму. Такъ и это мсто. Два такія лица, коихъ я зналъ, мн его устроили, за меня просятъ. Одно изъ нихъ я обидлъ сильно, а другое лицо меня не только обидло… Сердце мое изъ меня вытащило, да въ грязь бросило, да ногами затоптало.

Сивцовъ остановился и провелъ рукой по лицу, слегка измнившемуся…

— Ну? Можно отъ эдакихъ людей свое счастье взять?.. Скажи по совсти.

Павелъ едосевичъ вздохнулъ.

— Это я смекаю, Петя… Да… Я завсегда такъ полагалъ, что ученье къ добру не ведетъ…

— Что? удивился Петръ Сивцовъ.

— Обожди… Дай теб по своему, по нашему по мужицкому сказать. Ты вотъ ученый вышелъ, баринъ. А я, каковъ былъ, остался мужикъ. Вотъ теперь что мн можно, того теб нельзя. Такъ вотъ во всемъ. Я бы вотъ мсто взялъ, ничего… Благо даютъ — бери. По простот… А ты мсто взять не можешь. У тебя барская амбиція завелась… Вотъ и выходитъ дло то дрянь. Ученье то это самое амбицію даетъ, а денегъ не даетъ. Вотъ ты и ходи въ гордости и безъ штановъ. Къ примру, жить-то и мудрено.

— Правда, Паша, истинная… Но что же мн длать? Обидно мн принять милостыню отъ моихъ враговъ.

— А ты ихъ сердцемъ прости. Вотъ и не враги. Да и бери отъ нихъ все.

— А другой-то… Другой… котораго я самъ первый оскорбилъ.

— У него поди и прощенья попроси.

— Ну это, братъ, дудки! воскликнулъ Сивцовъ и всталъ.

— Надо врагамъ прощать, а самому надо тоже прощенье просить.

— Самъ-то ты эдакъ всегда поступалъ?

— Завсегда… твердо выговорилъ Павелъ едосевичъ.— Спроси у Маши… А то у отца дьякона. Онъ меня десять лтъ знаетъ и больше тебя видалъ въ передлахъ.

Наступило молчаніе и длилось долго.

Петръ Сивцовъ бродилъ по горниц и ежился отъ озноба. Наконецъ онъ остановился противъ брата.

— Что же? Брать мсто, Паша?

— Господомъ благословясь — бери. Пройдетъ годъ и забудешь про обиду, а мсто останется при теб. Да и плевать теб на эту дворянскую амбицію, которая засла въ теб. Вдь ты все-таки нашей кости — мужицкой. Она у тебя не отъ отца съ матерью, какъ у дворянъ. У тебя она самодльная.

— Правда, Паша. Но у дворянъ-то этихъ амбиція здоровая, а у меня она еще къ тому и хворая… Этого я теб пояснить не могу… Это философія.

— Смекаю я… Главная сила… Да вдь ты осерчаешь. Говори, Петя… Не осерчаешь… коли скажу…

— Говори, говори.

— Смирися, Петя. Вдь ты страсть какой гордецъ. Ты говоришь: теб либо балагурить, либо кусаться. Это не правильно. Ты только одно длаешь — все кусаешься, а когда балагуришь, сдается, себя кусаешь…Бери мсто и перестанешь. Ни людей, ни себя кусать не будешь… Не гнвися… Я не ученый. А такъ, по простот сказываю… Смирися. Знаешь, чертъ тоже по облакамъ ходилъ, да оборвался.

Петръ Сивцовъ ничего не отвчалъ, но сталъ прощаться съ братомъ веселе и бодре.

— Завтра или дня чрезъ два я къ теб, Паша, приду съ встями, усмхнувшись вымолвилъ онъ.

XLI.

Однако, прошла еще недля, а Петръ Сивцовъ не собрался ни къ брату, ни съ прошеніемъ по начальству. Онъ даже не выходилъ, чувствуя себя совсмъ больнымъ, а лежалъ въ постели.

Ему казалось, что у него болзни нтъ никакой, а что онъ нравственно хвораетъ. Ему чувствовалась во всемъ тл какая-то страшная усталость, которая тлетворно разлилась по всему тлу, какъ посл усиленной физической работы, но вмст съ тмъ эта же усталость сказывалась въ голов. Ознобъ и жаръ чередовались…

Когда онъ принимался дремать, то ему представлялись самыя безобразныя сновиднія: то его кусалъ волкъ въ вид сановника, то его волочилъ за воротъ сюртука и билъ какой-то офицеръ, то проходила мимо него Ольга Калитина и, смривъ его съ головы до пятъ, хохотала и указывала на него цлой толп… А толпа принималась гоготать и ревть по звриному.

Черезъ нсколько дней, чувствуя себя еще хуже, Сивцовъ ршилъ, что надо все-таки послать за докторомъ, а вмст съ тмъ надо написать дв записки въ т дома, гд давалъ онъ уроки. Если онъ прохвораетъ долго, то тамъ непремнно возьмутъ другихъ учителей.

Чрезъ силу Сивцовъ написалъ нсколько словъ брату и послалъ съ нарочнымъ записку, а затмъ уже написалъ, отдыхая, два письма въ дома учениковъ, общаясь быть на уроки чрезъ недлю.

— Вдь нашего брата, грустно шутилъ Сивцовъ,— въ Москв тьма тьмущая. Живо найдется замститель, еще дешевле. Если всхъ насъ собрать, да ввести въ Москву рку, то она выступитъ изъ береговъ.

Получивъ краткую записку, написанную крупными буквами, Павелъ едосичъ самъ одоллъ ее и прочтя тотчасъ же собрался къ брату. Чтобы не терять времени, онъ взялъ извощика и отправился.

— Аль хворость? выговорилъ онъ, войдя въ номеръ брата.

Дремавшій Петръ Сивцовъ пришелъ въ себя, но не отвтилъ сразу, а затмъ проговорилъ тихо:

— Дай вонъ… Вода… На стол…

Павелъ едосичъ налилъ воды изъ графина въ стаканъ, подалъ брату, оглядлся и покачалъ головой:

— Вишь ты… Лежишь, а и воды не кому подать. Небось давно пить-то хотлось, а подать некому. Это, братъ, Петя, такъ нельзя. Ты говори: доподлинно хвораешь?

Петръ Сивцовъ помолчалъ, затмъ, будто совсмъ придя въ себя, оживился и заговорилъ внятно и твердо:

— Хвораю, братъ. И здорово хвораю…

— А что у тебя?

— Болзнь моя мудреная, двойная, и тлесная, и душевная. Вотъ что…

— Да какая?

— Да, пожалуй, назови — міровая скорбь.

— Это что-жъ такое?

— У меня не она. У меня хворость попроще.

— Да почему же она приключилась?

— Да такъ полагаю, Паша, давно началась, а теперь разыгралась… А причины простыя. Недоспано, недодено, недопито, переучено, перебгано, передумано, затмъ перестрадано и, наконецъ, совсмъ все перепутано. Теперь ужъ и самъ ничего не разберу.

— Ты опять балагуришь… А ты лучше скажи толкомъ, доктора теб позвать, горячаго чего дать выпить. А то я теб пришлю малины сухой. Кипяткомъ, знаешь, заварить надо, а то еще чего лучше… Вставай-ка, да подемъ ко мн. Я теб горницу отведу. У насъ скорй поправишься. А это что жъ такое? Лежишь одинъ, какъ собака, некому вотъ напиться подать… Тутъ въ номерахъ-то, поди, одинъ служитель, да и тотъ только въ гробу трезвымъ будетъ, а на страшномъ суд опять пьянъ…

— Нтъ, братъ, отозвался Петръ Сивцовъ. Стснять я тебя не стану. Будь ты одинъ — иное дло. Нтъ, ужъ я тутъ… А ты вотъ что только. Ужъ извини по братству. У меня денегъ ни алтына, а послать за докторомъ все жъ таки надо рубля три имть…

— Сдлай милость! выговорилъ Павелъ едосичъ. Поспшно разстегнувъ кафтанъ, онъ досталъ изъ бокового кармана, сизый сальный бумажникъ большихъ размровъ и, вынувъ оттуда дв двадцатипятирублевыя ассигнаціи, протянулъ брату.

— Куда? Подъ подушку лучше, спросилъ онъ.— А то, смотри, задремлешь, украдутъ… Тутъ вдь народъ, поди, шустеръ.

— Зачмъ, это много… Я вотъ за одинъ урокъ получу не нын, завтра. Ты мн оставь двадцать пять… Довольно.

— Зачмъ. Понадобиться можетъ. Все равно посл отдашь. А главное дло, говорю, подъ подушку положи. Задремлешь, какъ пить дадутъ — стащутъ.

Павелъ едосичъ подсунулъ деньги и слъ на кровать въ ногахъ лежащаго. Онъ вздохнулъ.

— Э-эхъ, дла, дла!.. Бда это, братецъ мой! Стерегися, человкъ, что есть мочи отъ всего. Вотъ теперь въ Москв, сказываютъ, всякія болзни… Еще, сказываютъ, новая какая-то… Учнетъ человкъ думать эдакое неподходящее. Думаетъ, думаетъ и все это ему представляется совсмъ превратно. И начнетъ его всего трясти… Ну, совсмъ какъ блая горячка, съ пьянства. А оно, вишь ты, не блая горячка, а эдакая умственная болзнь. Ну вотъ, какъ прежде сказывали, синенькіе чертики прыгаютъ по теб, такъ и нын, говорятъ, вотъ эдакая новая болзнь и безо всякаго этого пьянства приключается… Вотъ хоть бы со мной — я вино въ ротъ не беру, а можетъ на меня напасть. Такъ и говорятъ: начнетъ это человкъ думать, думать, и все это думаетъ и думаетъ. Ну и пошла писать! Вотъ ты пуще всхъ стерегись. Намъ времени нтъ очень-то мозгами раскладывать, а вотъ вашему брату… бда! Какъ разъ эта хворость привяжется.

Петръ Сивцовъ улыбнулся грустно.

— Я такъ полагаю, Паша, что эта самая болзнь у меня теперь и есть.

— Что ты! Христосъ съ тобой! нсколько ороблъ Павелъ едосичъ и даже легкимъ движеніемъ какъ бы отодвинулся дальше.

— Да, Паша, эта самая должно быть у меня и есть. Ты не бойся — она не прилипчива. Особливо къ такимъ людямъ, какъ ты, ни за что не пристанетъ. Вотъ кабы ты вмст со мной прошелъ черезъ все, черезъ что я прошелъ, ну тогда бы она и для тебя была опасна. А такъ не бойся… Тебя ни за что не тронетъ.

— Да почему же ты полагаешь такъ?

— Да самъ ты сказываешь, что такая хворость: начинаетъ человкъ думать, ну и т. д. Ну вотъ со мной оно, это самое творится. Я, вишь, все одно думаю, тоже въ нкоторомъ смысл синенькій чертикъ мн представляется.

— Да что жъ такое? озабоченно и тревожно выговорилъ Павелъ едосичъ.

— Представляется мн, братъ Паша, что я, вишь, пятое колесо… Слыхалъ ты, это говорится.

— Слыхать слышалъ про пятое колесо, а видать не видалъ. Не знаю, что тоись это такое? Вдь это, братецъ ты мой, пословица одна, а не…

— Да, россійская поговорка. Когда кто въ какое дло путается, до него не касающееся, то его называютъ пятымъ колесомъ. А то совсмъ ненужный какой предметъ, или ненужнаго совсмъ ни кому и ни на что человка прозываютъ пятымъ колесомъ. Мн вотъ и представляется, что я эдакое колесо. Иной разъ бываетъ, Паша, я утшаюсь особымъ представленіемъ. Видлъ я въ обозахъ, когда въ дальній путь отправляются обозчики, бываетъ на телгахъ сзади прикручено колесо. На случай, если какое изъ четырехъ по дорог развалится, такъ есть запасное. Вотъ мн иной разъ чудится, что я эдакое пятое. Развалится какое изъ четырехъ, я сейчасъ пригожусь, во мн нужда будетъ. Ну, а пока вс четыре дйствуютъ, до тхъ поръ во мн нужды не будетъ.

Павелъ едосичъ слегка струхнулъ, вздохнулъ и подумалъ.

— ‘Да, вонъ оно какъ! Думалось-ли? Ахъ, ты Господи! А я еще не врилъ, что эдакая болзнь есть, а вдь вотъ… Эта самая у брата… Вотъ оно! Почитай умалишенный… На яву бредитъ. Четыре колеса, а онъ — пятое… Жалко, а длать нечего! Какъ бы тутъ близко сидть не вредительно было… Что-жъ? Я вдь человкъ семейный’.

Павелъ едосичъ поднялся и, глядя на брата полу сочувственно, полуиспуганно, выговорилъ такимъ голосомъ, какъ еслибы просилъ прощенія:

— Ну, я навщу опять, а теперь домой надо… Дла. Прости. Да за докторомъ-то пошли. Можетъ Богъ дастъ и ничего. А главная сила — ты не думай, брось это… Какое тамъ, помилуй Богъ, колесо. Это такъ представляется… Навожденіе что ли… А ты скажи себ такъ, что пятыхъ колесъ, молъ, нту. Бываетъ всегда четыре, а то и два… у таратаекъ… А пятаго николи не бываетъ. Такъ себ это и повторяй. Вотъ Богъ и милостивъ! А деньги-то дай получше подсуну, а то, вишь, изъ-подъ подушки-то утолокъ торчитъ. Какъ разъ лакей номерной слящетъ, пока ты дремешь.

Павелъ едосичъ собралъ весь свой куражъ и хотлъ расцловаться съ лежащимъ братомъ, но Петръ Сивцовъ протянулъ на него руку и остановилъ его.

— Нтъ, зачмъ цловаться? Чертъ его знаетъ…У меня, можетъ быть, тифъ начинается. Будь милостивъ, Паша, зайди такъ денька черезъ четыре, пять.

— Ладно, ладно…

Павелъ едосичъ нахлобучилъ шапку, потомъ ощупалъ бумажникъ въ боковомъ карман, попробовалъ хорошо ли застегнуты пуговицы кафтана и двинулся было къ двери.

— Паша! позвалъ снова лежащій.

— Чего ты? вернулся лавочникъ.

— Да видишь ли сомнніе меня взяло, что коли я и впрямь хвораю… Скверная какая тифозная или иная болзнь начинается… Если не ровенъ часъ помру, то ты сдлай милость похорони… И памятникъ поставь дешевенькій…

— Что ты? Богъ съ тобой!

— Да вдь я такъ это сказываю. Про всякій случай. Мн-то, по правд говоря, и слдъ умереть. А можетъ быть и ничего. Справлюсь… И если справлюсь, то знаешь ли что, Паша, буду я лтъ черезъ двадцать важный баринъ, чиновникъ, а не пятое колесо…

— Будешь, будешь… отозвался Павелъ едосичъ. Только главное дло не думай, тогда, Богъ милостивъ, все и обойдется. Общайся себ не думать. Еще бы лучше — Богу помолился…

— Богу? Какому?

— Вотъ сейчасъ и гршишь! Одинъ Богъ на небеси!

— У меня, Паша, свой… И ему я молился…

— Свой… Э-эхъ, братъ… Людской-то не лучше ли будетъ?..

— Мой будетъ людскимъ… лтъ черезъ тысячу…

Павелъ едосичъ хотлъ отвчать, но вспомнилъ про болзнь брата — какая она, и только вздохнулъ.

— Не думай… Брось! Навожденіе. Представляется то, чего нтъ… Брось, Петя, думанье и все будетъ слава Богу!

XLII.

Явившійся докторъ нашелъ у Сивцова брюшной тифъ въ угрожающей форм при истощенномъ организм, вдобавокъ при обстановк самой неудобной для борьбы съ микробами.

Еслибъ обстановка была и другая, то все-таки индивидуумъ, боровшійся отъ рожденья съ иною обстановкой жизненной,— врядъ ли побдилъ бы микроорганизмы, объявившіе ему теперь войну.

Предыдущая война сразила!..

Все сказалось, все откликнулось заразъ. И гимназическія отроческія усилія, и университетскія — не по плечу, и бганье по урокамъ на пятиверстномъ разстояніи, и нелпая невольная любовь со жгучимъ обманомъ, и многое, многое… до гнилыхъ ‘бистековъ’ нумерныхъ, до обдовъ, до худыхъ сапогъ, до пледа, вмсто шубы въ морозъ.

Посл ухода доктора Петръ Сивцовъ, долго напрасно звавшій корридорнаго, всталъ съ постели къ звонку и черезъ силу шагнулъ на середину горницы.

И нечаянно увидя себя въ зеркал, онъ испугался самого себя…

Предъ нимъ стояло что-то маленькое, зеленое, тощее, не только неказистое, но противное…

— Если эдакое и поколетъ, то кому потеря? вымолвилъ онъ, непріязненно глядя…— Да, эдакое…

Его захватило вдругъ въ горл и слезы подступили къ глазамъ.

— Эдакое… шепнулъ онъ, пятое колесо!..

ПЯТОЕ КОЛЕСО.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

ХXXIV.

XXXV.

ХXXVI.

XXXVII.

XXXVIIІ.

XXXIX.

XL.

XLI.

XLII.

Читайте также: