М. А. Осоргин
Пятерка
ПРИМЕЧАНИЯ
Пятерка
(1937, 11 января. No 5771)
Пятерка, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1937
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Каждому специалисту по выдумке небывших событий и неживших людей время от времени необходимо убегать из толпы им созданных марионеток и петрушек, из холода мастерской в теплую маленькую комнату личных воспоминаний. И чем сам он становится старше, тем он моложе в своей памяти, тем глубже мысль уходит к годам детства. Я непочтительно представляю себе нашу память в виде доски, заляпанной событиями. Когда в жизни личной уже нечему случаться, эта житейская накипь начинает обваливаться сухими корочками, открывая слои предыдущие, пока не останется прежняя ‘табула раза’ и не запутается язык в старческом шамканье — детском лепете: обратный ход кинематографической ленты. И потому сегодня на очереди воспоминанье об обществе ‘Пятерка’.
Пятым был я, гимназист седьмого класса, а до меня мои одноклассники: Володя Шаров1, сын жандармского генерала, братья-близнецы Черных (Митя и Алеша) и тихий и умный Константин Лукин, мыслитель и революционер. Фон — северо-восточная провинция, затрапезная гимназия, привольная река, городской сад под названием ‘Козий Загон’, мирный быт, поверхность которого изредка волнуется слухами о севшей на мель стопудовой белуге, рождением двухголового цыпленка и болезнью английской королевы Виктории, с которой, однако, ни у кого нет общих знакомых. Однажды, впрочем, должен был проехать через город какой-то великий князь, но раскаялся и не проехал. Уже на моей студенческой памяти внезапно на главной улице, на Сибирской, земский начальник опознал приехавшего Николая Константиновича Михайловского — и тем прославил свое имя2. Земского начальника, конечно, уволили.
В пятерку вошла элита седьмого класса — поклонники классической литературы, не вошедшей в круг преподавания словесности. Нас учили только ‘до Гоголя’, а дальше шло неизвестное и зловредное: Достоевский, Толстой и прочая молодежь. Но нам случайно удалось проведать о существовании Шекспира, который будто был даже и не Шекспир, а просто английский актер, о романах Диккенса, поэмах Байрона и преступлениях Белинского и Писарева. Оказалось кстати, что кроме оперы ‘Фауст’, шедшей в нашем городском театре с необычайно толстой артисткой в роли Маргариты и местным зубным врачом Черномордиком в роли Мефистофеля, — есть еще на ту же тему написанное произведение немца Гете. Потом обнаружились и еще писатели, — иностранные и русские, Щедрин, Золя, Мопассан, Златовратский, Анатоль Франс, — и так мы докопались даже до только что вышедших ‘Пестрых рассказов’ Чехова.
Всех этих писателей мы читали вслух, не всегда в составе всей пятерки, так как братья-близнецы Черных были хронически влюблены всегда в одну и ту же гимназистку, а у Константина Лукина были какие-то тайны и он часто пропускал литературные собрания. Неизменным упорством и постоянством отличались только мы с Володей Шаровым, у которого всегда и происходили чтения. Что его отец был жандармским генералом — это не беда, генерал редко бывал дома, матери у Володи не было, и Володя, имевший прекрасную большую комнату, был юношей самостоятельным и обходившимся без отцовской опеки. Был у него и старший брат, студент, но тот с отцом порвал отношения и жил в Москве. Итак, частью в полном составе пятерки, а чаще всего вдвоем с Володей мы прочитали вслух всех русских классиков и критиков и все, что считали лучшим в иностранной, имевшейся в переводе, литературе.
Затем, совершенно случайно, пришла очередь для литературы, о существовании которой мы еще не знали, она была обнаружена Володей на отцовском столе. В генеральском кабинете были очень удобные кресла, и когда он был в отъезде, мы предпочитали читать у него. Уже не вспомню сейчас, какая самодельная гектографированная брошюра привлекла наше внимание, несомненно, она была отобрана при каком-то обыске. Начав ее читать, мы не пожалели ночных часов и бродили наутро с головами, отуманенными не только недостаточным сном. Жандармский генерал помог нам довершить образование литературное и начать революционное. От красот поэзии мы перешли к обманам прекрасных идей, к такому ‘раскрытию глаз’, какого генерал никак не мог желать. Нашлось в его личной библиотеке и еще кое-что, нас заинтересовавшее, а когда иссяк и этот источник, Володя взял на себя грех нарушения неприкосновенности отцовского письменного стола — и мы не только открыли клады, но и узнали, что в нашей губернии, и даже в нашем тихом городе живут таинственные люди, желающие пересоздать мир и во имя этого готовые на всякую жертву, и что преследованием и изничтожением этих героев занимается Володин отец.
Володя довольно легко пережил раскрытие этой тайны: любознательность и авантюра ослабили впечатление от краха сыновних чувств, с ним произошло то же, что уже случилось с его старшим братом и о чем, хотя и без особого интереса, он немного догадывался и раньше. Тайну, открытую нами двоими, мы не вынесли на обсуждение пятерки, а решили лишь слегка приоткрыть Константину Лукину, которого мы сразу заподозрили в связи с неведомыми героями. Ему мы рассказали о брошюре, случайно попавшей в наши руки, и приятно поразили его некоторыми вычитанными фразами и буйными мыслями. Лукин сознался, что он кое-что подобное читал и слыхал. От братьев-близнецов все было скрыто, не потому, чтобы мы им не доверяли, а просто ввиду их явного легкомыслия: в это время один из них, Алеша, разочаровавшись в гимназистке, с которой ежедневно катался на катке, уступил ее брату Мите так, что она об этом даже не догадалась: они были похожи друг на друга вплоть до родинки на левой щеке, затем, пожалев о своей жертве, он опять вытеснил брата и продолжил роман с того места, на котором тот его кончил. Таких проделок классическая литература не одобряла, а революционная совсем не предусматривала, и мы братьев-близнецов от своей тайны отставили.
Скоро наша тайна осложнилась тем, что мы нашли в столе генерала подозрительный список и телеграфный шифр. И то и другое для себя переписали — вдруг зачем-нибудь пригодится! Шифр, действительно, пригодился для чтения телеграмм, а в телеграммах встретилось упоминание и фамилий, значившихся в списке. Как раз в то же время к генералу стал часто приезжать прокурор, а Володя и раньше знал, что их свиданья предшествовали долгим ночным отлучкам отца или его отъездом в уездные города.
Было совершенно естественно, заманчиво и крайне интересно противопоставить тайнам жандармским — тайну нашу. К столу был подобран ключ, а в маленькой домашней канцелярии генерала столы вообще не Запирались. Разбираться в делах было нелегко, но кое-что мы все-таки постигли сразу. Так, например, мы догадались, что телеграфный приказ, в связи с приездом прокурора, означал близость действий. Тогда мы вызывали Костю Лукина и тоже устраивали совещание. После расшифровки фамилий Костя отправлялся известить кого-то из ‘главных’ о нашем открытии, — и после ночной отлучки генерал за обедом уже не был, как прежде, веселым, а хмурился и бранил прислугу: мы явно портили ему карьеру. Должен сказать, что нас это занимало больше как опасная игра и как ‘ужасная тайна’, и потому, несмотря на все просьбы Кости Лукина допустить его к нашим ‘документам’, — вероятно, он имел прямые поручения, — мы решительно ему в этом отказывали: тайна и организация наши, Костя — лишь необходимая связь с потусторонним миром. В нужную минуту мы всегда окажемся на высоте!
И мы это доказали. Дело шло о нелегальной типографии в нашем городе, точнее — о листках, печатанных на гектографе. Генерал получил точнейшие сведения с адресом и готовил неожиданный налет. Разумеется, это заинтересовало и нас с Володей. Срочно предупрежденный Лукин, на этот раз оказавшийся совершенно не осведомленным, получил от нас адрес и отправился действовать. Мы предупредили, что обыск будет в эту же ночь. Там, куда мы отправили Костю, произошел переполох, и испуганные типографы, доверившись Косте, тут же нагрузили его коробками желатиновой массы, чернилами, ворохом отпечатанных листков и всем, что могло выдать их работу. Не смея тащить это к себе домой, Костя добросовестно доставил все в квартиру жандармского генерала и отдал нам, — целый объемистый багаж. То был вечер торжества и страха. В чистенькой комнате Володи было негде скрыть этот революционный ворох, и мы, опасаясь раскрытия нашей тайны, когда, по уходе Володи в гимназию будут прибирать его комнату, догадались использовать темную спальню генерала, где небольшими пачками засунули за платяной шкап всю типографию, которую он так жаждал обнаружить. Может быть, это было не особенно благоразумно, но зато в духе самых занимательных романов, хотя еще не детективных, потому что таких в наше время еще не писали и не читали.
Обыск, в ту же ночь произведенный генералом, имел скандальный неуспех: даже пятен от гектографических чернил не было обнаружено, и руки хозяев оказались чистыми. После Лукин говорил нам, что кто-то все же был арестован, однако скоро выпущен: не было никаких решительно улик. Несмотря на воскресенье, генерал в день после обыска вызывал в свою личную канцелярию и громил на чем свет стоит разных людей, а Володя, прислушиваясь, замирал в восторге и ужасе. Говоря по совести, мы были напуганы своей собственной проделкой, и только спустя несколько дней решились извлечь из-за шкапа и вынести из дому нелегальную типографию. Под вечер в двух пакетах мы унесли ее за город и закопали в глубокий снег среди первых деревьев леса, подходившего почти к самому городу. Бумаги мы догадались сжечь в печке дома. Подвиг был закончен — и наступило успокоенье.
Что было дальше? Дальше мы кончили гимназию, т. е. литературу ‘до Гоголя’ и историю до освобождения крестьян. Володя стал инженером, я — адвокатом, братья Черных врачами, уже меньше похожими и не замещавшими друг друга у постели больных. С Константином Лукиным мы жили вместе в Москве на Бронной в Гиршах3, но только до второго курса, когда я впервые был сослан на родину, а он гораздо дальше, я вернулся, а он умер от тифа на сибирском этапе. Вообще дальше была жизнь, не вполне предусмотренная классической литературой и гектографированными листками, но и не столь уж неожиданная для прятавших типографию за шкап жандармского генерала.
1 Во ‘Временах’ это — Володя Ширяев. В 1899 г. начальником Пермского губернского жандармского управления был полковник К. И. Широков (см. ‘Адрес-календарь Пермской губернии на 1899 г.’).
2 Об этом подробнее см. ниже, в этюде ‘Про Бабушку’.
3 Гирши — район Москвы, где в ту пору жили студенты.