Пять писем, Якубович Петр Филиппович, Год: 1887 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

‘Былое’: Неизвестные номера журнала.— Кн. 2.

Л.: Лениздат, 1991. — (Голоса революции).

Д. ЯКУБОВИЧ

ПЯТЬ ПИСЕМ П. Ф. ЯКУБОВИЧА

В числе бумаг моего отца П. Ф. Якубовича-Мельшина, ныне погибших, находилось пять писем-записочек отца к родным, написанных им накануне и после вынесения ему смертного приговора (сохраненные его сестрой М. Ф. Якубович, они впоследствии, в 90-х годах, были переданы ею отцу). Копии с них, снятые мною в 1918 году, с возможной точностью, сохранились, благодаря любезности А. Г. Горнфельда ²⁸, как и некоторые другие копии, до сих пор. Напомню, что письма относятся ко времени, когда кончился бурный период жизни П. Ф. Якубовича, занимавшего уже с весны 1882 года одно из центральных мест в группе петербургских народовольцев {Ср.: Фигнер В. Н. Запечатленный труд, 1922, II, 110.}, сохранившего вместе с В. А. Карауловым после страшного разгрома остатки партии до приезда из-за границы Г. А. Лопатина {См.: Попов И. И. Минувшее и пережитое, 1925, I, 103.}, а после его ареста (6 октября 1884 г.) оставшегося фактическим руководителем революционного движения в Петербурге.

Все эти годы, сплошь занятые организацией революционных сил, попытками оживления разгромленной ‘Народной Воли’, мучительнейшими теоретическими исканиями,— все это в атмосфере, отравленной дегаевским предательством,— требовали от П. Ф. Якубовича величайшего напряжения энергии, непоколебимой веры в дело. Он пытался организовать ‘Молодую Народную Волю’, вел чтения, занятия и пропаганду среди рабочих, агитировал среди студентов, поддерживал революционную связь с провинцией и заграницей. Он конспирировал и переписывался (огромная, простая и шифрованная, переписка поражала в суде), он организовал тайную типографию в Дерпте, занимался составлением прокламаций, печатанием No 10 ‘Народной Воли’ (в качестве автора статей, редактора, составителя арестной хроники, наборщика) {См.: Оберучев К. М. Год жизни П. Ф. Якубовича.— Голос минувшего, 1914, No 7.}. Но вся эта лихорадочная деятельность, то в Петербурге, то в Киеве, то в Дерпте, при необходимости постоянно скрываться, жить по чужим паспортам, заботиться о том, чтобы сбить с толку филеров и замести за собой следы, все это как-то изумительно сочеталось с двумя другими сторонами души П. Ф. Якубовича — его нежным отношением к близким людям (матери, сестре, невесте — революционной соратнице) {Ср. заметку мою, посвященную моей матери, Р. Ф. Франк-Якубович, в сборнике ‘Якутская трагедия’,— М., 1925, с. 171—184.} и его любовью к литературе.

Через всю жизнь и творчество этого человека,— будут ли это стихотворения поэта ‘П. Я.’, или записки бытописателя каторги Мельшина, переписка заговорщика ‘Александра Ивановича’, или переписка литератора и редактора ‘Русского богатства’ Гриневича-Якубовича,— проходят с исключительным постоянством эти три мотива — нежность к любимым людям, литературное горение и революционный долг.

Таков он и в эти годы: пишет кандидатскую диссертацию о Лермонтове и создает центр революционной партии, спорит о терроре и знакомит русскую публику с Бодлером²⁹, в досуге между шифровкой писем и составлением прокламаций посвящает нежнейшую лирику любимой девушке, набирает номер подпольной газеты и пишет литературный некролог Тургенева. Ждет смертного приговора и пишет шутливые стихи. То же — и в письмах из крепости.

П. Ф. был арестован в один день со своей невестой, утром 15 ноября 1884 г., на Бассейной улице, в самый разгар своей кипучей деятельности, когда, по донесению графа Д. Толстого³⁰ Александру III, он проявлял ‘чрезвычайную осторожность и подвижность’, и наблюдавшие за ним агенты полиции ‘опасались потерять его след’ {См. Поляков А. С. Царь-миротворец.— Голос минувшего, 1918, No 1—3.}.

В тот же день П. Ф. был заключен в камеру No 63 Трубецкого бастиона Петропавловской крепости.

Только теперь, когда его революционная энергия была парализована и ‘борьба не мешала быть поэтом’, он может отдаться поэзии. В первый же день заключения он пишет стихотворение ‘Обряд окончился позорный’, но, конечно, и в первых стихах его (они печатались всегда как якобы перевод ‘из поэмы Никколини’) все одна мысль — о деле, вырванном из рук, о друзьях за стенами тюрьмы:

Вот вижу я, бродят они,

Отряды бойцов неумелых,

Лишенных в ненастные дни

Вождей закаленных и смелых.

. . . . . . . . . . . . .

В темницу я тело принес,

Но душу оставил на воле!

И так характерно, что в стихах этих дней и этих лет, в ‘сырых стенах’ ‘с решеткою тройной’, звучат только оптимистические слова, бодрые звуки: ‘не падайте гордой душою’, ‘ходите, веселость храня’,— это утешения, ободрения оставшимся.

И этот бодрый, не усталый, но из самой тюрьмы зовущий к борьбе и гордости тон, оставшийся навсегда в П. Ф-че, звучит и в записках к дорогим людям.

В камере No 63 П. Ф. пришлось пробыть до декабря 1886 г., когда его перевели в Дом предварительного заключения. От этих двух лет до сих пор были известны только несколько стихотворений — среди них все больше шутливые тюремные строфы, утешающие родных, полные юмора над собственным положением:

За мое к свободе рвенье

Дал мне царь на много лет

Даровое помещенье,

И квартиру, и обед*.

* Во всех изданиях стихотворений П. Я. печаталось по цензурным условиям: ‘Дали мне на много лет’ (изд-во ‘Просвещение’, 1910, I, 119).

19 апреля 1885 г. П. Ф. получил известие о выходе из Дома предварительного заключения и высылке на родину в Каменец-Подольск своей невесты — Розы Федоровны Франк. А он остался один в ожидании суда — каторги или смерти.

Дело вел товарищ прокурора M. M. Котляревский, защищать Якубовича должен был известный юрист В. Д. Спасович. Процесс Лопатина в С.-Петербургском военно-окружном суде происходил с 20 мая по 5 июня 1887 г.

Приводимый ниже текст упомянутых пяти писем сохраняет точность первоначальной копии, за исключением орфографии и пунктуации {Зачеркнутое в подлиннике — оговаривается в примечании. Характерно, что даже в этот драматический момент чувствуется внимание автора к своему стилю!}.

Первая записка (без даты) относится, по-видимому, к 4 июня 1887 г., написана на крошечном лоскутке бумаги мелким бисерным почерком, несколько мельче обыкновенного.

Смею надеяться, что Вы, многоуважаемая Антонина Петровна, не рассердитесь на меня за то, что я без Вашего ведома и позволения воспользовался Вашим адресом для настоящего письма. Будьте добры — передайте его моей сестре. Вам самим целую ручки и {Зачеркнуто: ‘всей семье’.} посылаю сердечный привет. Остаюсь любящий Вас Петр.

По указанию моей покойной матери Р. Ф. Якубович, эта записка относится к Антонине Петровне Кравцовой — либеральной пожилой даме, хорошей приятельнице отца. По-видимому, Кравцова и является каким-то образом передатчицей дальнейших его писем к сестре М. Ф. Якубович.

Среда, 4 июня, утро.

Быть может, еще успею написать Вам, мои дорогие. Коли нет — не беда, пот. что я все уже высказал Вам, и настроение мое не переменилось ни на йоту. Теперь же только о деле. Страшно тороплюсь. Теперь около 8 часов, и, чего доброго, сию минуту нас поведут.— Конечно, маленькая фея и др. разные сердобольные души всегда будут помогать кое-кому в Доме Пр. Закл., и часто помогают так. обр. черт знает кому! Лучше же помогать бедному С-му (если останется, понятно, жив), положение кот-го будет во сто раз хуже. Отец его небогатый сельский поп. Если бы ему (т. е. отцу) посылали хотя в два месяца один раз по пяти рублей (лишь бы аккуратно) да он что-ниб. прибавлял от себя — тогда было бы отлично. В этом смысле. должно быть и письмо, и хорошо, кабы с первым же письмом ему было отправлено несколько рублишек, тогда о трусости и проч. с его стороны не могло бы быть и речи. Он размягчился бы. Сам С-кий только в том случае и просит писать, если будет найдено возможным какою-ниб. доброю душою помогать ему, самому же отцу он всегда отписывал свое положение хорошим. На первый раз спроси несколько рублей у жены Вас. Ивановича, у них куры, кажется, не клюют. С-ий заранее шлет горячее спасибо, а в случае отказа просит не церемониться. Сам он, впрочем, больше готов к смерти — и все это лишь на случай. Но я бы советовал все же сделать. Это на первый раз, не дожидаясь конца {Что я горожу — ведь конец через сутки (примеч. П. Ф. Якубовича).}. Особенных ужасов, как я сначала сказал, С-ий умоляет не описывать, а лишь в общих чертах. Еще раз повторяю адрес: Кам.-Под. губ., Летичевский уезд, станция Женшиковцы, слобода Шелеховская, Петру Федоровичу С-му. Прощай, милая Машенька, прощайте все, мои дорогие.

Надо, значит, объяснить только: куда посылать деньги. Вероятно, в Департамент, а не в самый Шл.?— Кроме того, объяснить отцу, что много-то денег и не нужно, что шесть или 8 рублей, кажется, наиб, число, кот. позволяют. Авось в складчину тебе и удастся по временам собирать кое-что для этой цели.

Хорошо бы отыскать ту барышню, о кот. я говорил, и велеть ей делать то же самое с родителями Д-ой. Но есть ли у нее родные? Я спрошу у нее {Зачеркнуто: ‘Отн.’.}.

P. S. Относительно Д. не надо заботиться — устроено {Зачеркнуто: ‘Также и’.}. Но для С. будет передавать деньги тебе жена В. И. {Дальше — на обороте той же мелко исписанной записочки.}.

Четверг, 4 июня
(или среда?),
шесть часов вечера.

Милой Розочке еще один поцелуй. Пусть останется бодрой и веселой, как я,—об одном этом молю. Верю, что увидимся еще. Я все вынесу, если только {Зачеркнуто: ‘это’.} окажется в человеческих силах, духом никогда не упаду — не бойтесь.

Прощайте все, мои милые, хорошие!

Суд, кажется, спит — ни слуху, ни духу. Я даже и теперь сравнит, спокоен, хотя знаю, что приговор мне один, неизбежный.

Что бы еще сказать? Совсем голова пустая — ждать надоело. Целую еще раз всех и особенно Розу, так как с Вами увижусь.

Крепко, крепко целую.

——

Письмо это по внешности — типичная записка из тюрьмы и по содержанию примыкает к типу прощальных писем революционеров, с минуты на минуту ожидающих казни. Записка, видимо, пишется нервно, спешно, тайком, урывками (даты обнаруживают, что она писалась в два приема), причем нет уверенности даже в две недели. В Дом предварительного заключения Якубович был переведен в декабре 1886 г., и письмо это писалось как раз в ночь перед вынесением смертного приговоpa Лопатину, Саловой, Якубовичу Антонову³¹, С. А. Иванову³², Конашевичу и Стародворскому. Из письма видно, что П. Ф-чу удалось уже разговаривать с родными. Характерно, что настроение его ‘не переменилось ни на одну йоту’. Характерна и забота в последний момент о друзьях — о ‘деле’. Даже в заключении он не перестает действовать — организует через сестру коллективную помощь с воли заключенным и прежде всего — кандидатам в Шлиссельбург.

М. Ф. Якубович — ‘Машенька’ — любимая сестра П. Ф. Лично не принимая участия в революционном движении, она и раньше и позже (и не только для одного брата, как мне приходилось слышать от П. Ф-ча) являлась связью с волей — во время свиданий.

Роза — Р. Ф. Франк-Якубович.

‘Маленькая фея’ — прозвище, данное П. Ф-чем А. М. Шеталовой, близкой приятельнице, также помогавшей с воли сидящим в Д. П. 3.

С-кий — Н. П. Стародворский, фактический исполнитель казни над Судейкиным, тогда, по выражению Спасовича, ‘отборный член боевой дружины, человек надежный, с отвагою и стойкостью’, впоследствии 18 лет просидел в Шлиссельбурге. Стародворский был семинаристом, а потом гимназистом в г. Каменец-Подольске. Исключен ‘за беспорядки’ из гимназии, редактировал ‘Подольский листок’. Товарищ Р. Ф. Франк, он через нее был впервые введен в петербургские революционные кружки. Еще в декабре 1881 г.— январе 1882 г. Департамент полиции допрашивал Франк о знакомстве с ним, обвиняя ее в посредничестве между каменец-подольской революционной группой и кружком П. Ф. Якубовича.

Стародворский судился вместе с Якубовичем по Лопатинскому процессу.

В письме идет речь об его отце — сельском священнике, через которого (как родственника) П. Ф. Якубович предполагал устроить передачу денег с воли.

Вас. Иванович — В. И. Сухом-лин³³ — также сопроцессник Лопатина. Он вместе с его женой А. М. Су-хомлиной³⁴ были позже вместе с

Якубовичами товарищами по каторге и ссылке.

Шл.— Шлиссельбург.

Под родителями ‘Д-ой’ разумеются родители Г. Н. Добрускиной³⁵, впоследствии жены Адриана Михайлова³⁶. Добрускина в качестве агента организованной П. Ф. Якубовичем ‘Молодой Народной Воли’ была в начале мая 1884 г. направлена им по революционным делам в Ростов.

III

Утро 6 июня.

Милые друзья мои! Вот, наконец, и приговор. Я боюсь, что, несмотря на вчерашний наш разговор и мое предупреждение, Вы поражены страшно. Но я ведь так и ожидал, что меня приговорят без оговорки. Выслушал я приговор так спокойно, что и сам того не {Зачеркнуто: ‘ждал’.} предвидел, и ночь спал по обыкнов. хорошо. Конечно, надежда еще есть, и помирать мне неохота, но все-таки я стараюсь не думать о надежде и почти уже приготовился к настоящей смерти. Сегодня на прогулке беседовал с Лоп. и Стар., и это меня еще больше ободрило — на людях как-то и смерть красна. Вся моя забота о том, как бы Вы смогли все это вынести. Дорогие мои, не огорчайтесь. Ведь все равно умирать когда-ниб. нужно каждому человеку, а к тому, что меня заключат в Шлюшино, вы уж давно должны были подготовить себя. Главное, не заглядывайте в будущее!

Всех Вас крепко обнимаю и целую.— Я очень рад за Кирсанова и др., что суд взглянул на их {Зачеркнуто: ‘плевое’.} пустяки трезвыми глазами.— Простите {Перед ‘простите’ зачеркнуто: ‘пиши’.}, что пишу мало — как-то не хочется. Но не подумайте только, что это потому, что я не бодр. Вот вы увидите сегодня на свидании, какой я веселый, без всякого принуждения, Ваш П. Я.

Лопатин гов., что Котляревский съел два прескверные гриба: что Сухомлина оправдали по мнимой распор, комиссии, а его, Лоп., по уб. Судейкина, что доказать было мечтою К.

Дата письма — утро 6 июня. В ночь на 5 июня был вынесен смертный приговор. Таким образом, письмо написано непосредственно после него. Двадцатипятилетний юноша — автор письма — истомлен почти трехлетним тюремным заключением и последними днями: тринадцатью днями суда, на котором вновь пришлось пережить драму последних лет, на котором сам он только накануне произнес полную энергии и силы 5-часовую речь. Приговор несколько неожиданный для него, ждавшего каторги или Шлиссельбурга,— смертный приговор. Но в письме к родным ни тени уныния, только разве впервые один штрих, намекающий на некоторую усталость,— он пишет мало, потому что ‘как-то не хочется’. Письмо полно душевного здоровья и бодрости, которую ему хочется перелить в родных, подготовить их к неизбежному.

Письмо интересно и как свидетельство о жизнерадостности других товарищей.

Лоп.— Г. А. Лопатин {О взаимоотношениях Лопатина и Якубовича на воле см.: Лопатин Г. А. По поводу ‘Воспоминаний народовольца’ А. Н. Баха. — Былое, 1907, No 4, а также: ‘Современник’, 1911, No 1, с. 158.}.

Стар.— Н. П. Стародворский.

Шлюшино — Шлиссельбург.

Кирсанов — В. И. Кирсанов ³⁷, поименован 15-м в обвинительном акте, был присужден в тюрьму на 4 месяца.

‘К.’ — упомянутый товарищ прокурора M. M. Котляревский. Он изображен был П. Ф. Якубовичем в писавшейся в крепости поэме ‘Сын’.

Отрывок, пересланный через М. Ф. Якубович на волю, появился в печати в том же 1887 году в изданных ею ‘Стихотворениях Матвея Рамшева’ (стр. 107). На суде Котляревский, усмотрев памфлет на себя, присоединил рукопись поэмы к делу. К характеристике прокурора привожу примечание отца к его другим стихам, имеющим в виду того же Котляревского:

Вы говорите: ‘Не нужна

Нам слава, не страшны потомки,

Укроют наши имена

Забвенья мирные потемки’.

Забвенья ждете вы?— О, нет!

Вам мало было бы забвенья *.

* См. все стихотворение в изд. ‘Просвещения’, 1910, 1, 146.

Вот это примечание отца, неизвестное в печати:

‘По поводу одного разговора с тов. прокурора М. М. Котляревским, который вел мое дело. Он, именно, говорил мне елейным, иудушкиным тоном: ‘Мы — люди маленькие. Славы нам не нужно, и, конечно, потомки не будут нас помнить’.

8 июня 87 г., понедельник.

Милые мои, дорогие! Не могу написать много, пот. что пишу без очков: еще не приходил доктор и не разрешил. Но и откладывать также не хочу, ввиду возможности скорого перевода еще куда-ниб. дальше, а мне так нужно хоть немного утешить Вас.

Я как будто предчувствовал вчера на свидании, что мы видимся последний раз в Доме Предв. Закл. Но Вы, мои бесценные, не ждали этого, и я воображаю, какой был Вам удар — прийти сегодня и уже не застать меня. Но зато я никогда не прощу себе, что, уходя из суда, забыл, совершенно забыл взглянуть на Ваше место. Ах, если бы по какой-ниб. случайности оно было в этот посл. раз пустое! А то как было Вам горько, что я прошел мимо и не заметил Вашего взгляда, не послал Вам улыбки. Простите ли Вы меня за это? Но я {Зачеркнуто: ‘на’.} полон был такими разнородными чувствами и мыслями.

Но что же говорить о прошлом. Вы, конечно, прежде всего интересуетесь {Зачеркнуто ‘теперь’.} моим теперешним положением и состоянием духа. Если бы дело было зимою, я, мож. быть, и пожаловался бы Вам на то, что сижу теперь в нижнем этаже, а не {Зачеркнуто ‘вв.’.} в верхнем, как бывало прежде, и что внизу потемнее и посырее, но теперь ведь лето и везде хорошо. Но, ради Бога, не думайте, что бы это {Следующие 12 слов вставлены сверху.} ничтожное ухудшение было прологом к другим всякого рода ужасам и чтобы это делалось кем-ниб. намеренно и проч. Все эти слухи — вздор, я Вам всегда говорил это и теперь опять повторяю. Причина одна: недостаток места наверху, и к тому же ремонт. Все остальное, начиная с обращения и кончая пищей, точь-в-точь то же самое, что и прежде, лучше пожелать ничего невозможно. Признаюсь, я и сам провел несколько часов в порядочной хандре, но сейчас окончательно убедился, что все страхи — вздор, после того как побывал на прогулке и снова увидал мой любимый садик, моих голубков и воробышков. Ну, все, решительно все, как и прежде. Одно только грустно на душе, когда вспомнишь о Вас, моих милых, любимых, дорогих, когда вспомню тебя, Машенька, такою, какою ты была третьего дня, когда прощалась со мною и плакала. О, нет! ради Вас {Зачеркнуто: ‘мои хорошие’.} судьба оставит мне жизнь, я в это верю.

Смерти я не боюсь — Вы знаете, и встретил бы ее, как друга, улыбаясь, но что бы сталось тогда с тобой, моя дорогая голубушка? Эта мысль меня терзает, и она же подсказывает мне: ‘Этого не будет, этого не должно быть!’.

Не плачьте же, ничего не бойтесь и не теряйте надежды. Шлиссельбург вовсе не так страшен, как рисуют его слухи. Никто ничего верного не знает — вот в чем и все дело. Но я узнал теперь наверное: там библиотека лучше, чем в крепости, там дают письм. принадлежности и прогулки, только камеры очень маленькие. Но это не беда. Если не будут давать физич. работ, я все равно целых полдня буду заниматься гимнастикой, разумеется, с передышками (как, напр., сегодня). Здоровье буду беречь, веры в будущее не потеряю. Не такой же я страшный преступник, чтобы мне был уже отрезан всякий путь к возврату, смертный приговор — был простой случайностью, так сложились обстоятельства, и само начальство, вероятно, прекрасно это понимает. Глядите же на наше горе философски, как я: давно уже идут под гору наши семейные дела, теперь мы очутились {Зачеркнуто: ‘по’.} у самой подошвы горы, и верьте, что скоро опять начнем подниматься вверх. Право, так. Если оставят меня в живых — ну, что же? {Зачеркнуто: ‘Провд.’.} Проведу в Шл. 3—5 лет, а затем, наверное, и опять увидимся: Вы будете хлопотать, я буду вести себя ‘тихо, скромно, благородно’. Только будьте здоровы, мои милые, и не унывайте. Хорошо, если бы Вы успели передать мне еще одну пару теплого белья из сосн. шерсти. Шубы, понятно, не нужно.

Милая, добрая Машенька, крепко, крепко поцелуй за меня Розу и скажи ей то же самое, что я говорю тебе. Мужайтесь, не плачьте! Прощайте, прощайте, целую всех Вас и обнимаю несчетное число раз.

П. Якубович

——

Это письмо написано через 3 дня после приговора, уже вновь из Трубецкого бастиона (но из нижнего этажа, где и ‘потемнее и посырее’), куда П. Ф. был переведен тотчас же после приговора.

Мать и сестра, не зная о переводе, добились разрешения свидания в Доме пр. закл., но П. Ф. уже там не было.

Письмо характерно для П. Ф. своей почти детской душевной ясностью. Так типичны для него эти укоры себе за то, что, уходя из суда, ‘забыл взглянуть’ в сторону родных, нежная заботливость и беспокойство, чтобы они не тревожились по поводу ‘ничтожных ухудшений’, наивные ухищрения объяснить их ‘недостатком места’ и ‘ремонтом’ наверху. И только здесь проскальзывает невольно фраза о ‘нескольких часах хандры’, сейчас же, впрочем, завуалированная бодрым и нежным тоном, даже этими упоминаниями о тюремных голубях (им посвящены и две пьески в стихотворениях П. Я.)- В^се письмо драматично тем, что человеку, приговоренному к смерти, приходится убеждать родных в том, во что он сам, конечно, ни на минуту не верит. И вот Шлиссельбургский гроб под его пером превращается чуть не в идиллию…

Не следует упускать из виду при чтении этого письма, что цель его прежде всего утешение матери. В упомянутой поэме П. Ф. ‘Сын’ революционер не хочет открыть врагам своей фамилии, чтобы не узнала мать:

Матушка, жди! Не поникни душой!

. . . . . . . . . . . . . . .

Страхом за милого сына томимая,

Думу за думой гадай,

Но про печальную правду, родимая,

Ты никогда ничего не узнай!

. . . . . . . . . . . . . . .

В чистое поле гляди,

Сына погибшего жди!

Ремонтированная Шлиссельбургская тюрьма начала (по инициативе гр. Д. Толстого) вновь функционировать как раз с августа 1884 г. {Ср.: Якубович П. Шлиссельбургские мученики [СПб., 1906].} и представлялась в то время наиболее страшным местом заточения.

С петлей на шее сидел П. Ф. и семь его товарищей в течение трех недель. Через неделю после ‘помилования’ он был снова переведен в Дом предварительного заключения и 20 июля 1887 г. отправлен в Сибирь, на каторжные работы.

У нас стоят морозы в 53 градуса по Цельсию, что равняется 40^о по Реомюру…’ Бедная Розочка! Как-то ей живется в эти страшные холода? Ведь там они еще сильнее. Очень заинтересовал нас отзыв в некоторых журналах об англ. романе Уоллеса из жизни Христа. Он переведен недавно на р. яз. и издан редакцией ‘Недели’. Прочитай его, пожалуйста, и скажи, что это за вещь. А быть может, тебе удастся как-нибудь и для нас его раздобыть. Заглавие забыл. В стих. ‘Яркие звезды’:

Верной они * стезей

Движутся — гордые, вечные!

* Зачеркнуто: ‘неизменней’.

При случае напиши, пожалуйста, полный текст одной из ‘Песен о разлуке’, именно той, где говорится в начале:

Серебряным блеском луны залитое

Окно озаряло каморку дремавшую —

конечно, в исправленном виде этого текста.

В др. стих. читай: ‘Руки горестно сжав, с болью в сердце {Зачеркнуто ‘глухой’.} тупой и бессильной в рыданьях излиться… наступил нам навек разлучиться’. Еще в другом, ‘Когда сомненья коршун жадный, всю выпив кровь из наших жил, во мраке ночи непроглядной покинул нас, лишенных сил (хоть сил кипучих в полном цвете!) — вдруг’ и проч. В конце: ‘вдруг звуком слов холодных, медных’ (а не ‘кинжалом слов’).

——

Это письмо по внешности — такая же восьмушка бумаги, исписанная мелким почерком, как и предыдущие письма. Датирую его зимой 1888—1889 г., так как упоминаемый исторический роман Л. Уоллеса ‘Во время оно’ закончился печатанием в июльском номере ‘Книжек Недели’ за 1888 год. Эту зиму П. Ф. проводил в Карийской государственной тюрьме, а Р. Ф. Франк, с которой ему удалось свидеться и вновь расстаться 6 декабря 1887 г. в Иркутске {Ср.: Стихотворения П. Я., 1910, I, 177.}, уже проходила через Якутск.

Стихотворные поправки имеют в виду старые стихотворения {После революции ‘Стихотворения П. Я.’ не переиздавались, в прежних изданиях см. цикл ‘Возмущение любви’.}. Следует заметить, что Марья Филипповна Якубович, к которой адресовано данное письмо, как и раньше, являлась, с одной стороны, посредницей для карийцев с волей, а с другой стороны, именно она в годы каторги брата знакомила ‘волю’ с его стихами и, беззаветно преданная ему, ‘каждый стих’ его

Под жизненной вьюгою

Как родное дитя берегла.

ПРИМЕЧАНИЯ

28. Горнфельд Аркадий Георгиевич (1867—1941), литературовед, критик, переводчик.

29. Бодлер Шарль (1821—1867), выдающийся французский поэт.

30. Толстой Дмитрий Андреевич (1823—1889), министр внутренних дел, один из наиболее реакционных царских администраторов Александра III.

31. Антонов Петр Леонтьевич (1859—1916), народоволец, после ‘процесса 21-го’ до 1905 г. содержался в Шлиссельбургской крепости.

32. Иванов Сергей Андреевич (1859—1927), народоволец, после ‘процесса 21-го’ до 1905 г. содержался в Шлиссельбургской крепости, после Октябрьской революции занимался литературной деятельностью.

33. Сухомлин Василий Иванович (1860—1938), народоволец, осужден по ‘процессу 21-го’, наказание отбывал на Каре, в 1903 г. вернулся в Европейскую Россию, член партии социалистов-революционеров.

34. Сухомлина Анна Марковна, урожденная Гальперина, на Каре проживала добровольно.

35. Добрускина Генриета Николаевна (1862—1945), народоволка, после ‘процесса 21-го’ находилась на Каре, в 1900 г. переселилась в Читу, примкнула к социалистам-революционерам.

36. Михайлов Адриан Федорович (1853—1929), народник, участник землевольческих поселений, арестован в 1878 г., осужден в 1880 г. по процессу центра ‘Земли и воли’, содержался на Каре.

37. Кирсанов Василий Иванович (1864—1912), народоволец, по ‘процессу 21-го’ приговорен к четырехмесячному тюремному заключению.

Д. ЯКУБОВИЧ

ПЯТЬ ПИСЕМ П. Ф. ЯКУБОВИЧА

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: