Пьяные сны, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1909

Детективная проза
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Скачать в PDF

Андрей Зарин

Пьяные сны

I.
Старые приятели

На Среднем проспекте в нижнем этаже громадного каменного дома, с незапамятных времен помещалась большая суровская лавка, под вывеской ‘Торговый дом Б. А. Архипова’. Торговали в ней красным и суровским товаром, башмаками и галошами, галстуками и подтяжками, бельем монополь и разной галантерейной мелочью.
В ней работали два приказчика, Антипка, переходящий на положение Антипа Романовича, и двое мальчишек, Степка и Яшка. Сам же хозяин, Никандр Семенович Чуговеев, сидел за решеткой у своей конторки и, всегда мрачный, сосредоточенно думающий, только производил расчет с покупателями, совершенно не вмешиваясь в торговлю.
Невысокого роста, широкий в плечах, с рябым угрюмым лицом, рыжей жесткой бородой и холодными серыми глазами, приходил он в лавку, садился у конторки и сидел неподвижно, уставившись глазами в одну точку, пока оклик покупательницы не выводил его из этого состояния.
Он получал деньги, давал сдачу и опять погружался в свои упорные думы.
— Чудной у вас хозяин-то этот, — говорила какая-нибудь из старых покупательниц старшему приказчику, Авдею Лукьяновичу.
Тот неуловимо улыбался, слегка пожимал плечами и отвечал:
— Малость есть. Неприучены к нашему делу. Случаем стали, после того, как дядюшка, Егор Кондратьевич, царство ему небесное, без детей и вдовы померли.
— Так, так, — кивала покупательница, — и пьет?
— Не без того, — ухмылялся приказчик и громко произносил: — еще чего позволите?
Но если бы он и все слова произнес также громко, хозяин, все равно не услыхал бы его слов, так глубоко он погружался в свои упорные думы.
Был тихий апрельский вечер. На улице было светло и жарко, отчего в лавке все казалось мрачнее и унылее. Меркнувший свет слабо пробивался сквозь тусклые стекла, и полки с товарами тонули в полумраке, а угол, в котором сидел Чуговеев за своей конторкой, совсем был затянут сумраком, словно серой паутиной.
Приказчики сидели на табуретках за грудами наваленных кусков ситцу и распивали третий чайник кипятку, мальчишки лениво собирали товар с прилавков, в углу за решеткой сидел Чуговеев в своей неподвижной позе — и унылая тоска, как серая пыль, носилась в воздухе и оседала на все.
— Никогда при покойнике такого не было, — тоскливым шепотом сказал молодой приказчик дяде своему, Авдею Лукьяновичу, — хоть голос слышали. И сам покрикивал, и засмеешься, и все такое. А теперь словно в глотке вязнет. Ей-Богу!
— Мрачный человек, — согласился Авдей Лукьянович, и быстро, отставив блюдце, поднялся из-за прилавка навстречу входящему в лавку господину.
Это был невысокого роста, изящный и стройный мужчина, лет 36-ти, с русой бородою и веселым открытым лицом.
— Я новый комиссионер от Торонтона. С вас следует получить по счетам, — сказал он и ловким движением раскрыл портфель. — Вот ваш счет. Проверьте, а я зайду дня через два и тогда предъявлю доверенность!
Господин протянул Авдею Лукьяновичу сложенный лист и поспешно повернулся к двери, как вдруг раздался возглас:
— Валентин Викторович! Какими судьбами! Вот встреча-то!
Приказчики и мальчишки не поверили ни ушам, ни глазам своим, когда услышали голос хозяина и увидели его, вышедшего из своего угла и идущего к посетителю с радушно протянутыми руками.
Тот быстро обернулся на возглас и вдруг испуганно отшатнулся.
— Ты… Вы… — произнес он растерянно и отодвигаясь в несомненном испуге, а Чуговеев, широко улыбаясь, остановился перед ним и заговорил весело и громко:
— Я, самолично, Валентин Викторович, али не признал?
Тот, видимо, справился с своим волнением, протянул руку Чуговееву и сказал:
— 10 лет! Много воды утекло. Как ты здесь-то?
Чуговеев тихо засмеялся.
— А вот был же ты военным, а теперь в комиссионерах? Всяко бывает! Дядя помер и мне это по наследству досталось. Никандр и купцы! А? Чудно.
— Если бы я знал…
— И не зашел бы? А? — опять со смехом сказал Чуговеев. — Брось! То — старое. Мало мы бражничали с тобою. Шабаш! Нынче не пропущу! Ты куда?
Приятель Чуговеева видимо ободрился.
— Собственно, в твой магазин в последний! Домой собирался. В нумера!
— Ну вот и отлично! Вместе вечер и ухлопаем. Вспомним то, что промеж нас хорошего было! Идем! — И он с небывалою живостью бросился в темный угол к своей конторке, зазвенел золотом, щелкнул замком и через мгновенье вернулся в пальто и шляпе.
— Лавку без меня закройте в девять! — сказал он приказчику и ухватил под руку посетителя. — Идем!
Еще мгновенье — они мелькнули оба в светлом четырехугольнике двери и скрылись.
Младший приказчик только свистнул:
— Видали, как наш развернулся-то! А?
Авдей Лукьянович только повертел головою.

II.
Дом у кладбища

Небольшой, двухэтажный деревянный дом, который унаследовал Чуговеев вместе с лавкой, стоял в конце Малого проспекта, сейчас за кладбищенским забором, перейдя Смоленское поле.
В нижнем этаже дома жили приказчики и мальчишки, а наверху помещались: сам Чуговеев в трех комнатах, и в большой кухне — единственная прислуга, Лукерья Игнатьевна, или Игнатьиха, как ее звали по всему околотку.
Эта Игнатьиха, как дом и лавка, перешла к Чуговееву по наследству.
Высокая, здоровая баба, лет 42-х, с красным, как натертым кирпичом, лицом, она стряпала на всех обед или ужин и убирала комнаты, а вечером, как ‘молодцы’ уходили вниз, оставшись в огромной кухне вдвоем с кошкою, ставила перед собою остатки ужина, доставала бутыль с настойкой и начинала пить, вспоминая свои молодые годы, подлеца Митьку, надругавшегося над ее девичьей любовью, строгую маменьку и умершего младенца.
Огромная кухня освещалась маленькой жестяной лампой, кошка сидела на теплой печке, Игнатьиха пила, разговаривая, то сама с собою, то с кошкою, то с разбойником Митькой и, наконец, засыпала, положив голову на угол или на лавку и редко когда улегшись на кровать. Керосин выгорал и лампа гасла.
Все затихало в доме, и только в крайней комнате, которую занимал сам Чуговеев, слышались еще: бормотанье, звон бутылки о край рюмки, изредка хриплый смех — и далеко за полночь кладбищенский сторож видел свет в одиноком окошке и мелькающий на занавеске темный силуэт лохматой головы.

* * *

Молодцы из лавки гурьбой вошли в кухню Игнатьихи, и Федор Павлович весело сказал:
— Ну, Игнатьиха, нынче ты одна голова в доме. Хозяин закурил!
— А мне што хозяин, — отвечала Игнатьиха, выставляя на стол глиняную чашку, — я свое, он свое. Моего не выпьет!
— Вы разное, — засмеялся Антипка, — он коньяк глушит, а ты сорок разбойников!
Когда все поужинали, напились чаю и ушли к себе вниз, Игнатьиха быстро перемыла посуду, вытерла стол и подмела пол. Потом захватила жестяную лампу и прошла в комнаты.
Там она приготовила хозяйскую постель, принесла прибор для еды и рюмку, принесла кусок вареного мяса, зажгла висячую лампу и вернулась к себе на кухню, где достала бутылку с зеленоватой настойкой, сняла с полки стаканчик, вынула из духовой чашку с едой и села к столу, набожно покрестившись на икону.
— Вот и поем! — забормотала она, нацедив себе стаканчик и быстро опрокидывая его в рот. — За ваше здоровье. Ксс… ксс… ксс… и ты тут, шельма! На тебе, жри!
Кошка с тихим мяуканьем бесшумно спрыгнула с края плиты и мурлыча начала есть брошенный ей кусок.
Игнатьиха съела кусок и выпила еще стаканчик. Лицо ее раскраснелось еще больше, глаза засветились, и она, продолжая есть и пить, начала нескончаемый разговор сама с собою.
‘Емельян теперь сватался, говорит: ‘сделайте такое мне одолжение’. Нет, врешь, песий сын, я и одна поживу! Будет с меня разбойника Митьки и даже вполне достаточно! Простите, Емельян Фадеевич, никак не могу, потому знаю, что вы подлец и до моих денег добираетесь. Митька тогда, Господи, как убивался! А как надругался и рыло в сторону и драться зачал. Я ужо тебя еще встречу! Отлично встретимся! Я тебе тогда покажу! Я тебе зенки-то ногтями! Я тебе!!’
Игнатьиха вскочила с табуретки, дрожащей рукою опрокинула в рот шестой стаканчик настойки и стала грозиться кулаком кошке, которая с совершенным равнодушием вылизывала себе хвост…
В это время по чистой лестнице раздались грузные шаги, затем заскрипел ключ в дверях и в темную переднюю вошел Чуговеев, откуда неровным шагом прошел в свою комнату.
На лице его, всегда угрюмом, отражалось волнение: глаза горели, а губы кривились злой и насмешливой улыбкой.
— Будет, будет! — бормотал он, кому-то кивая, а потом, не снимая пальто и шляпы, сел посреди комнаты на стул и приковался взором к портрету девушки, что висел над кроватью.
— Сам пришел! Чуял! — бормотал он, беззвучно смеясь, и опять говорил, — небойсь! Будет!
А в кухне Игнатьиха, припав к столу, горько всхлипывала и причитала:
— Ангельчик мой светлый! И зачем тебя Бог убрал. Нешто ты дал бы меня в обиду. Маменька, и что вы со мной сделали!..
Кладбищенский сторож смотрел на одиноко светящееся окно и, качая головою, бормотал:
— И скажи на милость, не спит! Сколько это он винища выхлещет!..
Утром, когда приказчики и мальчишки, поднялись в кухню, Игнатьиха с заспанным лицом уже хлопотала у плиты, а Чуговеев, мрачный, как всегда, вышел из своей комнаты и, кивнув в ответ на приветствия, сказал мальчишке:
— Сбегай, Яшка, на двор, позови Корнея!
Яшка вылетел из кухни и загромыхал по лестнице, а Чуговеев вышел из кухни и прошел в холодный коридор который оканчивался ретирадой. У стены коридора стоял огромный деревянный ларь.
Чуговеев поднял крышку и заглянул в него.
В прежнее время в этот ларь складывали, вероятно, всякое добро, а теперь он был наполовину завален пустыми бутылками, тряпьем и костями.
Чуговеев опустил крышку и внимательно осмотрел его со всех сторон, а потом попробовал крепкую железную петлю и пробой для замка.
После осмотра он вернулся в кухню, где уже стоял кривой Корней.
Чуговеев взглянул на него исподлобья:
— Вот что! Весна пришла, скоро жара будет и запах из ямы становится все сильнее.
— Так что не вычищена давно, Никандр Семенович, можно послать.
— Послать само собой, а купи ты ведро ждановской жидкости. Запомнишь? И мне сюда в коридор поставь. Сегодня же купи! Вот тебе деньги.
Он дал Корнею пять рублей и ушел из кухни.
— Пьян, а учухал! — усмехнулся Федор Павлович.
— А то как же, — сказал Корней, — по весне завсегда самый крепкий дух.

III.
С пьяна

Чуговеев стал возвращаться теперь поздно и все ходил в коридор, ворочался там, хлопал крышкой ларя, и пьяная Игнатьиха на время прерывала свои монологи и пугливо прислушивалась к незнакомому ей шуму, но потом пьяные грезы овладевали ее мозгом, и она снова начинала свои беседы с Митькой и маменькой.
А на утро, придя в комнату хозяина, убирала пустую бутылку из-под коньяку, которую обычно кидала в ларь.
И вдруг одним утром весь мусор, что лежал в ларе, она увидела сваленным в угол коридора, а самый ларь запертым на висячий замок.
— Не пойму, — говорила изумленная Игнатьиха Корнею, — и откуда он здесь взялся? Надо быть, во сне это я все убрала.
— Вестимо во сне. Ты, чай, напьешься да таких делов переделаешь, что на тебе! — ухмыляясь отвечал Корней.
— Ох, милый, твоя правда! Истинная правда! Онамедни я проснулась, а у меня ковша нет. Туда-сюда, а он в поганом ведре, что с твоей ждановкой. Вот!
— А ты пей больше!
— Не могу иначе, — с вздохом говорила Игнатьиха, — без нее, проклятущей, повешусь. Вот те Христос!..
— И душит хозяин теперь этой ждановской, — говорил Федор Павлович Игнатьихе вечером за ужином.
— Ой, душит! — отвечала Игнатьиха, — утром идет и льет, вечером льет, по коридору льет, милые!
— Блажь нашла, — усмехался Авдей Лукьянович.
Чуговеев был также угрюм и мрачен и также неподвижно сидел в лавке в своем углу за решеткой, но иногда вдруг оттуда раздавался его тихий смех да такой жуткий, что у Федора выпадал из рук аршин.
И каждый вечер он уходил из лавки до ее закрытия.
Сидит, сидит, потом молча оденется, буркнет: ‘лавку без меня закрой!’ и уйдет.
— Опять без компаньона пить будешь, — говорил Федор Павлович Игнатьихе, приходя вечером на кухню.
И когда все уходили, она, справив свое дело, выставляла бутылку и стаканчик и сердито бормотала:
— Мне до его тоисть накакого дела. Я сама по себе, он сам по себе. Мне покойник еще наказывал: пока, говорит, ты жива, никто тебя из этой кухни не тронет… То-то! Так и в завещании прописано. Ты да я, — обратилась она к кошке, — вот как! — и опрокидывала первый стаканчик.
— Пущай его слонов слоняет, мне што! — продолжала она. — Я ему не мешаю, а он мне. Ему што? Я за свои пью! Да! — и она выпивала второй стаканчик. — Коли бы не ты, мерзавец, — обращалась она к невидимому Митьке, — я бы может этого винища и в рот не брала, и ангельчик мой жив был бы! Ирод ты этакий, глаза бесстыжие! Встреться ты мне! — она выпивала третий и четвертый стаканчик, начиная приходить в обычную ярость. Возвращение хозяина на время прерывало ее пьяные монологи, но затем виденья овладевали ее мозгом и она снова бредила до потери сознанья. И вдруг однажды случилось нечто необычное.
Как всегда заскрипел ключ в замке у входной двери, открылась и хлопнула дверь, и Игнатьиха ясно услыхала, что в прихожую вошел не один хозяин, а с кем-то, громко говоря ему:
— Сюда, сюда! Тут у меня покойно. И выпить есть, и закусить найдем! Помнишь, как в школе! А?..
— Великолепно! — отвечал хозяину кто-то и они пошли в комнаты.
Игнатьиха на время даже отрезвела.
Никогда такого не было. Чтобы у хозяина и гости!..
Она приоткрыла дверь и стала прислушиваться.
До нее глухо донеслись голоса, громкий смех, потом словно спор, потом голос одного хозяина, все громче и громче.
И вдруг показалось ей, что кто-то крикнул да так-то страшно, а потом засмеялся, и будто она в гостиной сидит, на корточках, под киотой, и видит такое ужасное, отчего можно ума решиться.
Когда она очнулась, то лежала посреди кухни, головой у табуретки и Антипка толкал ее в плечо, сердито говоря:
— Что ж это ты к сроку чая не сделала. Теперь из-за тебя нам на тощее брюхо!
— Ох, милые, и что я видела! — приходя в себя и дико озираясь, прошептала Игнатьиха.
— Ты хоть с пола-то встань! — сказал ей Авдей Лукьянович и, покачав головой, прибавил: — пила ты допреж, а до такого не допивалась!
— Ой, голова моя, голова! — снова прошептала Игнатьиха, тяжело подымаясь с пола.
— Что ж вы не идете лавку открывать, — послышался голос Чуговеева и он остановился на пороге кухни.
— Так, что Игнатьиху едва добудились, Никандр Семенович, — бойко ответил Федор Павлович, — без еды оставила.
— Ум пропила! — угрюмо сказал Чуговеев.
— Ай! ай! — истерически взвизгнула Игнатьиха и бросилась к двери.
Чуговеев метнул на нее злобный взгляд и усмехнулся.
— Ишь, допилась! А вы уж, — обратился он к молодцам, — в лавке поедите. Авдей Лукьянович купит что надо!..
— Идем, что ли! — сказал Авдей Лукьянович, и все вышли из кухни.
Игнатьиха заспанная, растрепанная, красная, словно из бани, жалась в углу и испуганно таращила глаза на хозяина.
Чуговеев уставился на нее холодным, злым взглядом, криво усмехнулся, потом махнул рукой, повернулся и тихо вышел из кухни.

IV.
Что сказала Игнатьиха Авдею Лукьяновичу

Чуговеев пришел в лавку позднее обычного часа и, как сел в своем углу, так и не двинулся с места до самого вечера.
Из лавки он ушел опять раньше закрытия, не сказав Авдею даже обычных слов.
Мальчишки зашептались, Антипка и Федор Павлович стали громко говорить, и лавка словно ожила, едва ушел из нее мрачный хозяин.
В девять часов Авдей Лукьянович закрыл лавку, и все пошли домой.
Антипка и мальчишки влетели в кухню и закричали:
— Ну, Игнатьиха, есть давай!
— И воняет же этой ждановской! — морща нос, сказал Федор Павлович, — сколько он льет ее, сил нет!
— Корней два ведра купил! — ответил Антипка.
— Что с тобой, али еще не прочухалась? — спросил Авдей у Игнатьихи, которая вяло ворочалась у печки и была сама не своя.
Игнатьиха поставила на стол миску и уныло покачала головою.
— Надо быть, допилась! — ответила она с тяжелым вздохом, — такое мерещится, такое! Господи, Боже мой! — и она вздрогнула всем телом.
— Черти что ли? — засмеялся Федор Павлович.
Игнатьиха покачала головою.
— Хуже, милый! — ответила она кротко.
Авдей пытливо посмотрел на нее.
— И впрямь ты не в себе, — сказал он, — ты бы бросила пить, пока что.
Игнатьиха только вздохнула и, убрав миску, выставила на стол горшок с кашей, а сама села в угол на табуретку и застыла.
Ужин кончился. Молодцы встали и перекрестились на образа. Аитипка с мальчишками тотчас побежали на улицу. Федор Павлович ушел и остался один Авдей.
Игнатьиха вдруг поднялась с табуретки, заперла двери и, подойдя к Авдею, тихо сказала:
— Ты, Авдей Лукьянович, побудь со мною. Что я скажу тебе.
— Что? — нехотя спросил тот.
— А что я нынче в ночь видела, — пугливо озираясь, прошептала Игнатьиха.
— Напилась и видела, — сказал Авдей, присаживаясь на лавку у окна. — Ну, что?
Авдей был маленького роста, с лысиной во всю голову, с маленькими глазками, прикрытыми воспаленными веками и большою, словно из кудели, бородою.
В сюртуке до пят, степенный и строгий, он, несмотря на маленький рост, казался степенным и важным.
— Пила это я, — зашептала Игнатьиха, — вдруг дверью стук! И хозяин домой, да не один. Идут и разговаривают. Чудно мне, я и стала слушать. А они: гу-гу-гу! То смеются, то словно ругаются. А мне что! И вдруг это я, милый ты мой, будто у них за дверью, а они оба в хозяйской. Я, будто, это смотрю и все вижу.
Игнатьиха тяжело перевела дух и на лбу у нее выступил пот.
— И вот, Авдей Лукьянович, — зашептала она снова, — сидят это они и пьют и все промеж собою так-то быстро говорят. Хозяин говорит, говорит, да, как крикнет. Гость-от тоже говорит, говорит. Потом… — Игнатьиха совсем понизила голос почти до шепота. — Смотрю это я, как хозяин вскочит да гостя за ворот, да на колена, да пальцем все на портрет тычет, что над его кроватью. Мамзель такая! Тычет и кричит: ‘Ты, ты, ты!’ Господи, страшно как! Стою это я и вся трясусь. Гость-то бледный, бледный. Прости! — кричит… Тут… — Игнатьиха стала почти бледной, склонилась к самому уху Авдея и зашептала: — как возьмет хозяин его за горло, да лицом в пол… И ничего я больше не помню, Авдей Лукьянович.
Она тяжело перевела дух. Авдей задумчиво покрутил головою.
— С пьяна тебе мерещится, Игнатьиха, вот что. Ты другому кому такого не болтай! — прибавил он строго.
— Я и то думаю, что с пьяна, — пугливым шепотом заговорила она снова. — Дальше уж такое видела, что и не пойму!
— И еще видела?
— И еще!.. Будто это я в гостиной, под киотой. Сижу будто на полу и молитву творю. Вдруг… Не пойму я, Авдей Лукьянович, то есть, вот как вживу вижу… — Она вся задрожала мелкой дрожью.
— Что видишь-то? — прошептал Авдей, впиваясь в нее глазами.
Она вздрогнула и закрутила головой.
— Идет это хозяин через горницу, а у него на спине голый человек. Ей Богу! Голова болтается и будто упокойник. Хозяин тихо так идет и в коридор… и пропал…
— Ну?
— Только и помню! Очнулась я, гляжу, в кухне и вы все…
Она бессильно опустила голову и развела руками.
— Рассуди, Авдей Лукьянович!
— И рассуждать тут нечего. Пьешь и до видениев доходишь. Ишь, что наплела! Воздержаться надо. Вот, что!
Игнатьиха всплеснула руками.
— Ох, надо, милый! А не могу. Нет моей силушки!
— В больницу попадешь, с виденьями этими. В церковь сходи!
Авдей постоял с мгновенье и двинулся к двери.
— Шел, шел и вдруг сгинул, — сказал он укоризненно, отодвинув засов и останавливаясь, — ну, куда он сгинул? И куда человека девал?
— Ничего не пойму! Страшно мне только, страшно… — прошептала Игнатьиха.
— Думаю и не знаю, сон это или и взаправду… — и она опять вздрогнула.
— Дура ты! Пьяная дура! — сказал Авдей и вышел, с сердцем хлопнув дверью.
В эту ночь он не мог заснуть сразу, и почти до утра ворочался на своей узкой постели.
Мальчишки давно уже спали, Федор Павлович вернулся с гулянья, а он все не спал и не выходил у него из головы пьяный сон Игнатьихи.
‘Ведь и почудится тоже’, — бормотал он с раздражением.
Много спустя после возвращения племянника, он услышал над головой тяжелые шаги вернувшегося домой хозяина.
‘И куда он ходит теперь, — начал думать Авдей, невольно прислушиваясь к шуму наверху, — прежде никогда этого не было. Сидит и пьет. А теперь на!’

V.
Где проводил вечер Чуговеев

Время подходило к полночи, в светлом сумраке майской ночи желтыми огоньками светились фонари.
По Лиговке у вокзальной площади гуляли проститутки, парами, втроем вчетвером. С папиросами в зубах, в грязных ситцевых платьях, с платками на плечах, простоволосые. И с ними — их друзья — хулиганы — грубые, полупьяные
Проходили солдаты, мастеровые, робкий, но жаждущий разврата гимназист, с жадным взором пожилой развратник.
И среди них появился Чуговеев.
Едва показалась его фигура, как со скамейки тотчас навстречу ему поднялся молодой парень в высоких сапогах и пиджаке поверх грязной синей блузы.
— Нашел? — не глядя на него спросил Чуговеев.
— Пока нет, а только Пашка говорила, что будто знает, — ответил парень, непринужденно идя рядом с Чуговеевым.
— А где же эта Пашка?
— А вы извольте в ‘Тамбов’ зайти. Я ее туда мигом!
— Хорошо, приведи! — сказал Чуговеев, направляясь к ‘Тамбову’, грязному трактиру с номерами.
В низкой закопченной зале было душно от спертого воздуха, вонюче от еды, питья и людей, и сумрачно от табачного дыма. Две лампы тускло светили, свешиваясь с потолка.
Чуговеев равнодушно прошел между столиками, вызывая своим костюмом общее недоумение, занял в углу комнаты столик и потребовал полдюжины пива.
Мальчишка бегом принес стаканы и бутылки.
Чуговеев нетерпеливо смотрел на входные двери. Наконец, они открылись, и в трактир вошел парень с двумя женщинами. Обе они были одеты в темные ситцевые платья, цветные кофты и серые платки, накинутые на плечи.
Парень огляделся, сразу приметил Чуговеева и двинулся к нему с обеими женщинами.
— Вот, — сказал он, садясь к столу и тотчас беря бутылку, — Пашка и Фенька. Обе знают!
— Здравствуйте, господин! — развязно сказала женщина с бледным лицом и сунула Чуговееву руку.
Тот притронулся к ней и кивнул на стул:
— Садитесь!
— Мерси вам. Пива позволите.
— Чего спрашиваешь. Пей! — сказал ей парень и объяснил Чуговееву: — это Фенька.
Другая оправила платок на плечах, села подле Чуговеева, придвинула к нему красное курносое лицо и с таинственным видом заговорила:
— Прохор вот сказал, что вы девушку, Таньку, ищите. Так которую?
— Как? — не понял ее Чуговеев.
— Их здесь три гуляли, — вмешалась Фенька, — мы их всех знаем.
— Не мешай! — отмахнулась от нее Пашка, — видите ли, господин, их здесь, действительно, три. Одна — с Охты — рыжая, другая — Головешкой зовут — черная такая вся, беззубая, в больнице теперь, а третья — Гвоздь — высоченная этакая и нос, как у дятла. Еще которая с Тимкой путалась, — прибавила она.
— С Тимкой и есть! — подтвердила Фенька.
— Мы вам любую предоставим, — сказал Прохор, беря вторую бутылку и разливая по стаканам пиво.
Чуговеев сидел молча, смотря в землю. Потом заговорил с видимым трудом.
— Она невысокого роста. Как вы, — кивнул он Феньке, — а волоса светлые, глаза серые. Вот! — он вынул из кармана бумажник, из него фотографию и подал ее женщинам. — Может, она назвалась другим именем теперь нарочно, — говорил он, пока Пашка, Прохор и Фенька разглядывали фотографию.
— Нет, — сказала Пашка, возвращая карточку, — такой не видала. Я здесь шесть лет гуляю, а этакой не было!
Чуговеев с тяжелым вздохом спрятал фотографию в бумажник, бумажник в карман и положил на стол три рубля.
— Вот вам! — сказал он, вставая.
Усталый он возвратился домой, и на другой вечер шел в Академический переулок и там искал Таньку, потом в Александровский парк и каждый вечер в новое место, не чувствуя усталости, не теряя энергии.
Вернувшись домой он смотрел на портрет, висевший над его постелью и шептал:
‘Увидишь его. Пожди, все по-хорошему будет!’ — и тихо смеялся, а потом крался мимо кухни, где в пьяном бреду бормотала свои монологи Игнатьиха, проходил в коридор и, черпая из ведра ждановскую жидкость, разливал ее по полу, плескал в отхожее место и, подняв крышку огромного ларя, лил в него два полных ковша, после чего возвращался в себе и пил, говоря сам с собою, смеясь и ходя взад и вперед по комнате.

VI.
Авдей Лукьянович паутину ткет

С того дня, как Игнатьиха рассказала свой пьяный сон, Авдей Лукьянович утратил свое спокойствие.
Однажды прямо из лавки он прошел в большой трактир на Среднем проспекте и, подозвав полового, сказал ему:
— Пошли-ка мне Евстигнеева!
Через четверть часа к его столику подошел господин в грязном поношенном сюртуке, с небритой бородой и красным носом.
Авдей Лукьянович потребовал закуски и водки и потом сказал Евстигнееву:
— Вы мне говорите, а я на бумажке!
— Сделайте одолжение. Три рубля. Извольте писать.
— За этим не постоим. Пожалуйста.
— Пишите. Доверенность. Это сверху. Милостивый государь… и потом как вас зовут: имя и отчество!
Авдей Лукьянович кивнул и послюнил карандаш.
— Прошу, вас принять на себя ведете всех моих дел, как по дому моему… напишите, где… так и по торговле, в магазине… тоже обозначьте…
Авдей Лукьянович сказал:
— Понимаю-с!
— Так. Причем доверяю вам вести по моим делам тяжбы, взыскивать долги, покупать и продавать и выдавать обязательства, как бы от моего имени, при чем я сам лично устраняюсь от ведения своих дел. И все-с! А внизу пусть он подпишет.
— У нотариуса?
— У нотариуса лучше, но можно и в участок послать, чтобы засвидетельствовать подпись.
— Очень вами благодарны. Получите свое! А теперь, милости просим. За ваше здоровье!
Авдей Лукьянович вернулся домой в небывало веселом настроении духа и, войдя в свою каморку, тотчас достал бумагу, перо, чернила и стал старательно переписывать только что продиктованную ему доверенность.

VII.
Второй сон Игнатьихи

Беспрерывное пьянство сломило Игнатьиху. Молодцы ушли, она едва убралась, достала свою настойку, выпила всего три стаканчика и без всяких монологов едва успела дойти до кровати, как ткнулась в нее и заснула.
Она спала до самого рассвета без видений, а потом ей стало казаться, что хозяин прошел по кухне, постоял над нею, потом ушел, закрыл дверь и вдруг Игнатьихе стало нестерпимо страшно, и она будто проснулась.
Игнатьиха, охваченная неясным страхом, будто сидела на кровати, а за дверью по коридору слышались шаги двух человек, потом загремел тяжелый висячий замок, словно хлопнула крышка ларя, и снова послышались неровные шаги по коридору, тихий смех и голос хозяина.
— Это ему за дело! Так-то, а ты не бойсь! Ты ходи! Я за тобой завтра приду. Опять выпьем. Говорить будем… Ох, Таня!.. — голос хозяина словно сорвался.
— Чур меня, чур! — зашептала крестясь Игнатьиха и осторожно стала красться к двери. Подошла и приникла глазом к трещине, что шла по всей верхней половине двери.
— Сплю, али не сплю! — бормотала Игнатьиха, смотря в щель. И казалось ей, что у самой выходной двери стоит хозяин в туфлях, брюках и в одной рубашке и говорит с женщиной, положив ей на плечо руку. А женщина совсем оборвашка. Юбка темная, грязная, розовая кофта ситцевая, на шее платочек, а сама простоволосая и лицо с синяком у глаза.
— Где же я ее видела? — думает и старается вспомнить Игнатьиха, а в это время хозяин открыл дверь, женщина вышла, хозяин запер дверь и пошел в свою комнату, громко говоря сам с собою и смеясь.
— По нашему вышло! Так-тось! — донеслось до нее.
В это время в кухонную дверь застучал Корней.
— Отворяй, что ли! — кричал он, — воды несу!
Игнатьиха пришла в себя и отворила двери.
— Фу, — сказал Корней, выливая из ведер в кадку воду, — и дух тут у вас! Так и несет!..
— Хозяин каждый день льет. И туда, и по коридору. Говорит, холера идет, так от холеры.
— С такого духа и без холеры сдохнешь, — сказал Корней, выходя с ведрами на лестницу.
Игнатьиха вымылась и стала разводить огонь в плите, чтобы греть воду для утреннего чая.
— Господи, Боже мой! И что я за окаянная. И что за сны у меня. Не иначе, как наваждение. Не было того при покойнике, николи не было, а я ли не пила!..
Она поставила разогревать щи и кашу, а образ виденной ею женщины не выходил у нее из головы.

VIII.
Сон в руку

Над городом к ночи разразилась майская гроза.
Вымокшие насквозь ввалились молодцы к Игнатьихе.
— Погодка! — сказал Федор Павлович, — прямо чертям раздолье!
— Свят, свят, свят! — проговорила испуганно Игнатьиха, — и что ты говоришь, непутевый.
— Испугалась, небось! — засмеялся Федор Павлович, — вот как вздумаешь нынче пить, так тебе худо и будет.
Входная дверь хлопнула, затворяясь, и из прихожей в комнаты послышались шаги хозяина.
— Иди, огонь зажги! — сказал Игнатьихе Авдей Лукьянович.
— А ну его! — отмахнулась Игнатьиха, — пусть сам управится. Я к нему с той поры и не хожу вовсе.
— С какой поры? — спросил Федор Павлович.
— А как пригрезилось мне, что он гостя свово…
— Закуси язык, дура! — крикнул Авдей, перебивая ее. В это время голубым светом залило всю кухню и глухим раскатом прокатился гром.
— Свят, свят, свят! — закрестилась Игнатьиха.
— Игнатьиха! Что мне тебя пять раз кричать! — и в дверях кухни остановился хозяин. — Иди, лампы зажги, да изготовь самовар. В столовую подашь. На стол накрой!
Она вошла в его комнату, черкнула спичку и вдруг дико вскрикнула.
Совершенно ясно перед собой она увидела за столом на кресле ту самую женщину, что видела во сне. То же темное платье, та же розовая кофточка. Она сидела, опустив голову, вся промокшая, и вода стекала на пол, образовав подле нее лужу.
— Чего ты? — окрикнул Игнатьиху Чуговеев.
— И вчера была, — пробормотала растерянно Игнатьиха.
Чуговеев засмеялся.
— И вчера была, и завтра будет, — тебе-то чего? Или мне гостей не звать! Ну, зажигай лампу да готовь чай в столовой!
Игнатьиха дрожащей рукой чиркнула новую спичку, спустила сверху лампу и зажгла ее, после чего невольно опять покосилась на хозяйскую гостью.
Та тоже взглянула на нее, и Игнатьиха увидела пышные русые волосы, широкий лоб, большие грустные глаза под черными бровями, тонкий нос и скорбную улыбку.
Игнатьиха перевела глаза и вдруг увидела портрет над кроватью.
‘Она и есть! Вот она!’ Игнатьиху словно озарила эта мысль и она даже улыбнулась. Улыбнулась и гостья. Засмеялся и Чуговеев.
— Так-то лучше! — сказал он. — Видишь, живой человек.
Игнатьиха поспешно вошла в кухню и с торжествующим видом обратилась к Авдею Лукьяновичу:
— Не сон это вовсе, а она сама!
Тот поднял свои воспаленные веки.
— Что плетешь? Скажи толком.
— А то, что у хозяина сидит сейчас эта самая оборвашка и он угощает ее! Вот! И сам веселый, а она оборванная вся, мокрущая такая и та самая, что на портрете! Вот, а я думала, сон!
— Фью! — тихо свистнул Федор Павлович. — У хозяина и зазноба есть!
А бородатый Авдей уставился в стол, как козел на воду, и замер. В голове его поднимался совершенный сумбур.
Игнатьиха хлопотала у самовара, потом, желая отличиться перед хозяином, прошла в столовую и накрыла стол, как у людей.
— За булками сходить, хозяин? — спросила она из столовой.
— Все со мной есть! — отвечал из спальной Чуговеев.
Игнатьиха вернулась в кухню.
Ужин окончился, но Авдей Лукьянович с племянником не уходили, заинтересованные необыкновенным событием.
— Кто она-то? — спросил Федор Павлович, — красивая?
— Какой! — ответила Игнатьиха, со всей силы дуя в самоварную трубу, — щуплая такая и совсем рвань!
— Ну, у нас своя лавка! Обрядим! — засмеялся Федор Павлович и словно ранил в самое сердце Авдея Лукьяновича.
Тот сверкнул глазами и сказал:
— Мели больше!
Игнатьиха подошла к ним совсем близко и шепотом сказала:
— У него ейный портрет над кроватью висит. Большенный такой! Ей Богу!
Авдей Лукьянович опять сверкнул глазами, а племянник с изумлением воскликнул:
— Да ну!?
— Ей Богу! Вот те крест! — отвечала Игнатьиха и бросилась к самовару, который уже кипел.
Обмахнув пепел, она ухватила самовар и стремительно потащила его в столовую.
На столе, убранном ею и ярко освещенном лампою, стояли теперь коробки с закусками и сластями, водка и бутылки вина, коньяку и рома.
За столом сидела гостья все еще в мокром платье и на лице ее ясно отражалась растерянность и смущение.
Игнатьиха поставила самовар и еще раз обмахнула его передником.
— Вот как у нас, Татьяна Николаевна! — воскликнул Чуговеев и, отходя от печки, сказал: — пожалуйте за хозяйку!
Игнатьиха вышла, качая головою.
— Ну что — спросил Федор Павлович, когда вернулась Игнатьиха.
— Чудак! Татьяной Миколаевной назвал и так-то ли учтиво! Тьфу!

IX.
Страшная ночь

Гроза утихла, а потом опять надвинулась, и ночь была также темна. Дождь шумел за окном, и синяя молния время от времени озаряла ночной мрак.
Игнатьиха убралась, поужинала и села у стола, раскрыв дверь в ожидании, что хозяин позовет ее, но хозяин не звал и в комнатах стояла такая тишина, словно в них никого не было. Только изредка редким звуком звякала рюмка или чайная ложка.
Потом вдруг послышался голос хозяина:
— Пей! — кричал он пьяным голосом, — должна выпить! Вот так! — и затем раздался глухой смех, — это за упокой, а теперь за здравие! Пей!
И опять стало тихо, только шумел дождь за окном.
Игнатьиху охватил страх.
Снова послышался голос хозяина, и только его голос. Он говорил что-то быстро, горячо, иногда вскрикивал и вдруг как закричит:
— Шлюха ты подлая!
Игнатьиха вскочила и затряслась от страха. Ей показалось, что хозяин бьет свою гостью.
— Что ты со мной сделала? Что сделала? — кричал исступленно хозяин.
Игнатьиха крадучись выглянула в прихожую, тихо прошла в гостиную и из нее заглянула в столовую.
Гостья сидела откинувшись к спинке стула с лицом бледным как из воску, с широко открытыми глазами, которые с ужасом были устремлены на Чуговеева, а тот стоял перед нею, без пиджака, в одной жилетке, с сжатыми кулаками. Рябое лицо его было искажено, рот кривился, рыжая борода торчала щетиною.
— Смеялась! Надо мной смеялась! А-а! А теперь? Что теперь будет? Нет, ты на него гляди, погляди на него, на милого на дружка! Каков он!
— Не могу! — чуть слышно донеслось до Игнатьихи.
— А ежели я хочу! Иди гляди! — и он вдруг кинулся на нее, ухватил ее за руку, рванул и поволок из комнаты.
Игнатьиха едва успела отскочить и притаиться за креслом.
Он с диким рычаньем пронесся со своею гостьей через гостиную, прихожую, в коридор.
Игнатьиха сидела за креслом ни жива ни мертва.
Вдруг из коридора раздался пронзитеный крик и дикий хохот хозяина. Что-то хлопнуло и гулом разнеслось по комнатам, на Игнатьиху пахнуло невыносимым смрадом ждановской жидкости. Она хотела бежать в кухню, но едва выдвинулась из-за кресла, как снова увидела хозяина и гостью.
Он опять тащил ее за руку и лицо его горело злобою, а она, едва успевая переставлять ноги, почти бежала, закрыв лицо свободною рукою.
— Не любишь, — хрипел Чуговеев, — а тогда любила, шлюха подлая!
Он втащил ее в столовую, а Игнатьиха прошмыгнула к себе и без сил опустилась на табуретку.
— Что ж это, Мать Пресвятая Богородица! — бормотала она, — он ее убьет! Совсем убьет! Али позвать молодцов!
Но потом она одумалась и, вместо того, чтобы бежать вниз, полезла за настойкою.
А из комнаты хозяина слышались уже стоны, звон посуды и пьяный крик.
— Моя ты теперь! И все! Вовек не прощу!.. Танька, Танюшка, и что ты с нами наделала. Что я, что ты? Мало смерти ему, подлецу! Ревешь! О нем! О нем, подлая! Так я ж тебя! Что, мало? Еще захотела! А-а-а! Вот тебе!
— Господи Владыка живота моего! — бормотала Игнатьиха и хлопала стаканчик за стаканчиком…
Сверкнула молния, загремел гром и с новой силою полился дождь…
— Милая, выпусти ты меня отсюдова! — услышала Игнатьиха тихий голос и открыла заспанные глаза. Перед нею стояла оборвашка. Лицо ее было бледно-зеленое, волоса кое-как приглажены, она старалась платком прикрыть разорванную у ворота кофту и жалобно говорила.
— Милая, выпусти ты меня отсюдова!
Игнатьиха молча поднялась с табуретки, шатаясь добрела до двери, молча раскрыла ее и только успела увидеть, как женщина скользнула в дверь и почти бегом спустилась с лестницы.
Игнатьиха захлопнула дверь и вернулась в кухню.
Корней уже стучал в двери.
Она впустила его и начала затоплять плиту.
— Ну, что было? — спросил Авдей Лукьянович, едва вошел в кухню.
— Уж и была возня! — сказал Федор Павлович. — Всю ночь. Не то дрались, не то в чехарду играли.
— Дрались! — в один голос сказали Степка с Яшкой.
Игнатьиха, хмурая и расстроенная, сухо ответила:
— А я ничего не слышала. Спала!
Авдей взглянул на нее исподлобья.
— А что теперь делают?
— А ты поди да посмотри, — отрезала Игнатьиха.
— В лавку, надо полагать, не придет, — сказал Антипка, и все принялись за еду.
Игнатьиха проводила молодцов, сходила за провизией и стала возиться на кухне.

X.
Господин за справкой

Чуговеев весь день не был в лавке. Авдей Лукьянович чувствовал себя в ней полным хозяином.
Он даже шутил и смеялся с мальчишками, а своему племяннику не мешал говорить сколько угодно.
И без хозяина казалось не так мрачно в лавке, чему, быть может, содействовал ясный день.
Наступал уже вечер. Авдей Лукьянович приказал зажигать лампы, когда дверь отворилась и в лавку, свертывая зонтик, вошел высокого роста господин.
— Магазин Архипова? — спросил он.
Авдей Лукьянович выступил из-за прилавка.
— Бывший Архипова. Так точно-с! Что изволите?
— Скажите, пожалуйста, с месяц тому назад к вам не заходил от нас агент? — спросил господин.
— К нам их много ходит. Про кого изволите спрашивать?
Федор Павлович, Антипка и мальчишки вышли на середину лавки и окружили высокого господина.
— Комиссионер от Торнтона, — пояснил господин, — Валентин Викторович Полозов. Мы его сюда за расчетами посылали.
Федор Павлович быстро выдвинулся.
— Наш хозяин… — начал он, но Авдей так дернул своего племянника, что он сразу замолчал.
— Комиссионер от Торонтона был у нас действительно. Оставил счет и ушел. Сказал, дня через три будет, — сдержанно ответил Авдей Лукьянович.
— И не был?
— Больше не был.
— И денег не получил?
— Мы платеж изготовили, а его не было. А что?
— Да пропал! — ответил господин, — тысячи четыре получил денег и пропал. В нумерах сказали, что сначала приходил аккуратно, потом стал будто гулять, а потом пропал. В полицию заявили, а полиции что?
— Так-с, — равнодушно сказал Авдей Лукьянович, — бывает. Денежки получат и — ау!
— До свиданья, — сказал господин, — а хозяин когда бывает?
— Как придется. Днем почти всегда.
— Я зайду еще раз!
— Сделайте вашу милость, да и счетик очистить надо!
Господин ушел, а Авдей Лукьянович тихо засмеялся и потер себе руки.

XI.
Сожительница Чуговеева

Чуговеев совсем забросил лавку и только два раза, зайдя утром в кухню, наказал Авдею прислать с мальчиком всяких материй.
С того вечера, как он во второй раз привел убежавшую оборвашку, он совсем засел дома и жизнь у него закрутилась в каком-то пьяном безумном угаре.
Часов в двенадцать Игнатьиха бежала за Корнеем на двор.
— Иди, Корней, хозяин зовет!
Корней приходил и из рук хозяина, угрюмого, с отекшим лицом, получал деньги и записку, по которой шел на Средний проспект и закупал вино и закуску.
— Куда это ты каждый день? — спрашивал приказчик, увязывая корзинку.
— Хозяин свадьбу правит, — с усмешкой отвечал Корней и тащил корзинку домой, рассудительно отделяя от сдачи большую часть в свою пользу, а потом и вовсе не отдавая ничего хозяину.
Игнатьиха уже ставила самовар и день Чуговеева начинался, чтобы окончиться тогда, когда он истратит всю энергию, возбужденную безумием и вином.
— Иди чай пить! — ласково будил он свою недавнюю сожительницу, которая одетая лежала на широком клеенчатом диване.
Она открывала глаза и тотчас испуганно вскакивала и кое-как оправляла волоса и платье.
— Пожди, пожди, — говорил ей Чуговеев, — справлю тебе одежду всю. Барыней будешь!
— Не надо мне ничего, Никандр Семенович! — говорила она тихо.
Он делался темнее тучи и резко кричал:
— Опять по-старому! Не можешь выговорить! А?
— Никаша, — робко поправлялась она, и он широко улыбался.
— Вот так, моя любушка! Идем чай пить. Я и водки приготовил! — прибавлял он.
Они входили в столовую и оборвашка тотчас выпивала рюмку, отчего делалась смелее и подымала опущенную голову.
— Вот любо! — говорил Чуговеев, — совсем как муж и жена. Ишь! Ты не бойсь. Мы поженимся. У меня добра теперь много. Не то, что тогда! Тогда что? Так, голь, можно сказать. Тогда и любить не было за что. А? Так что ли?
— Оставь, Никаша, — вздрагивая говорила гостья.
— Оставь! Нет, ты скажи, так что ли? — приставал Чуговеев, выпивая еще рюмку и хлопая рукой по столу.
— Тогда франт этот куда лучше учителишки был! А? Лучше, — продолжал он, свирепея от своих слов, — его, учителишку, за нос водила, а того, фазана… У-y, подлая! — уже кричал он и тянулся с кулаками к своей гостье.
— Я уйду! Сил у меня нет — говорила она, и Чуговеев, еще не совсем пьяный, сразу смирялся.
Голос его принимал молящее выражение.
— Только не уходи! Танюшка, не уходи, золото мое, солнышко ты мое! Что я без тебя! Ведь, я тебя, Танюшка, девять лет ждал. Девять лет по тебе томился…
Он садился подле нее, брала, ее руки, гладил ее по лицу и говорил, говорил без умолку.
— Письмо ты тогда написала мне, я и ума решился. Найду и зарежу, думаю.
Таня выпивала рюмку и говорила:
— И зарезал бы. Лучше, чем такой быть. Чего не испытала я…
— Заболел я люто, и как выздоровел, ну — думаю — будь она счастлива с ним. Другом тоже звался. Подлец этакий! — вдруг вскрикивал он и хохотал. — Не бойсь! Теперь дождался.
— Ой, не говори! Молчи про это! — дико вскрикивала Таня и вся дрожала.
И так говорили они и пили, пили и говорили, пока не сваливались пьяные и усталые.
Наступала вдруг томительная тишина.
Игнатьиха успокаивалась.
Проходили часы, потом из спальной слышался сиплый крик:
— Игнатьиха, самовар! — и опять начиналось то же.

XII.
Авдей Лукьянович ведет свою линию

Чуговеев только что проснулся. Голова его была смутная, тяжелая, во рту горько. Он прошел в столовую, выпил водки, закусил коркой хлеба, и хотел, по обыкновению, будить Таню, когда на пороге комнаты увидел кланяющегося ему Авдея Лукьяновича.
— Здравствуй, — сказал Чуговеев, — что ж ты не в лавке? Или рано еще?
— Двенадцатый час, Никандр Семенович, — тихим ровным голосом ответил Авдей Лукьянович, — а только как без вас всяких делов накопилось, так я и пришел, чтобы тоисть поговорить.
— Какие дела еще? Продавай, обмеривай. Это ты с моим дядей, надо быть, проходил.
— Оно точно. Науку знаем, — спокойно ответил Авдей Лукьянович, переходя с порога в комнату, — а только без вас никак нельзя. Троица близко, товар нужен, проверку сделать, платежи тоже. Коли бы я мог…
— Ну и делай, — устало сказал Чуговеев, выпивая еще рюмку, — я тебе верю. Да и мне все равно.
— Оно точно, что я не обману вас, Никандр Семенович, а только доверия, словом, для делов недостаточно. Коли бы вы формальную доверенность…
— Бери формальную…
— Коли бы вы мне вот эту бумажку подчеркнули, — Авдей Лукьянович вынул исписанный им лист и осторожно подал Чуговееву, — для ясности. А то — упаси Бог, чтобы вы потом.
Чуговеев взял бумагу и равнодушно уставился в нее.
— Что ж я с ней делать буду?
— А подписать, Никандр Семенович! Подпись свою и — все.
— Что ж, это я тебе сделаю. Где перо?
Авдей Лукьянович словно чувствовал. Он быстро скользнул на кухню и вернулся с баночкой чернил и пером.
Чуговеев еще выпил.
— Доверяю, значит. На! — он обмакнул перо и вывел свою подпись на том месте, где Авдей Лукьянович держал грязный ноготь. — Вот.
— И потом как со счетом от Торонтона этого. Искал, а его нет, — сказал он, аккуратно складывая и пряча в карман бумагу.
— Какой еще счет? — нахмурился Чуговеев.
— От Торонтона. Тогда еще их агент приходил, а вы с им поздоровались и ушли.
— Тот! — воскликнул Чуговеев. — Валентин этот?
Он тихо засмеялся и подмигнул Авдею.
— Брось его! Не надо. Наплюй, и все! Сволочь…
Авдей Лукьянович твердо уставился взглядом на Чуговеева и медленно проговорил:
— Я собственно потому, что он ходит и теперь вас лично беспокоить хочет.
Чуговеев вдруг откинулся к спинке стула и лицо его исказилось. Через мгновение он спросил:
— Кто ходит?
— Агент от Торонтона, — с расстановкой ответил Авдей Лукьянович.
Чуговеев вдруг вскочил и ухватил за плечо Авдея и закричал:
— Врешь! Ты это нарочно! Он не может прийти!
Авдей освободил плечо.
— Теперь другой ходит, — тихо проговорил он, — и о том все спрашивает.
— Другой! — сразу успокоившись сказал Чуговеев и опять хитро улыбнулся. — Пусть спрашивает. Мне, что!
— К вам идти хочет…
— А пускай идет.
— Я к тому, что вам одно беспокойство будет, а вы лучше подпишите мне бумажки и все это я улажу, и его отправлю, — сказал Авдей, осторожно вынимая вексельные бланки и сгибая их по длине вдвое.
Чуговеев взял перо.
— Что подписать-то?
— А будто уплатили. Чеки. Я получу и передам.
— Чеки… — Чуговеев задумался.
Авдей замер, передав ему бумаги.
— Явится! Нет, брат, не явится! Не бойсь, — вдруг сказал Чуговеев и тотчас словно очнулся. — Где подписать-то?
— Тут, тут и тут — поспешно указал Авдей.
Чуговеев подписал и отодвинул бумаги.
— Ну, и бери. А ему скажи, что тот уехал. Да! Фью! Совсем.
Авдей спрятал подписанные векселя и сказал:
— Они и то думают, что он собрал деньги и убежал.
Чуговеев сразу ожил.
— Убежал? Это они верно. Собрал и Убежал! Ха-ха-ха! Танька, Таня! — закричал он и шагнул в спальную.
Авдей Лукьянович выскользнул из комнаты и, проходя через кухню, сказал Игнатьихе:
— Неси самовар-то. Встал!
Он вышел на улицу и тихо, радостно засмеялся.
— Корней, — подозвал он дворника, который черпал ковшом из ведра воду и выплескивал ее на мостовую. — Вечером ужо сходи в участок и пусть здесь подпись хозяина засвидетельствуют. Понял? Я дам тебе рубль!
— Чего не понять, Авдей Лукьянович, — сказал Корней, принимая от Авдея бумагу.
— А ждановскую все покупаешь?
— Через три дня ведро. Ишь, даже здесь смердит.
— Крепкий запах! — сказал Авдей Лукьянович.
Он тихо пошел по Малому проспекту до 16-й линии и сел в конку, все время улыбаясь себе в бороду
— Опять этот от Торонтона был, — оказал Федор Павлович, когда тот вошел в лавку.
— Ладно! — ответил Авдей Лукьянович, и, к удивлению племянника, прошел к хозяйской конторке, зазвенел ключами, зашуршал бумагами и минут через пятнадцать, точь в точь, как хозяин, сказал:
— В 9 часов запрешь магазин, а я уеду!
— Хозяином стал, — сказал Антипка, едва вышел Авдей Лукьянович.
— А ты почем знаешь?
— Надо быть так, ежели Никандр Семенович совсем лавку оставили.
Авдей Лукьянович с полной хозяйской самостоятельностью поехал по разным складам и набрал товару.
Затем он пообедал в гостинице и в 6 часов подъехал к подъезду ‘Пале-Рояль’.
— Афанасьев, Николай Игнатьевич, здесь остановился?
— Номер 48, — отвечал швейцар.
— Дома?
Швейцар взглянул на доску, на которой висели ключи и сказал:
— Надо быть дома!
Авдей Лукьянович степенно поднялся во второй этаж и постучал в дверь номера 48-го.
— Войдите!
Он вошел в номер и ему навстречу поднялся высокий господин, тот самый, что приходил справляться о пропавшем агенте.
— Доверенный из магазина бывшего Архипова, — сказал Авдей Лукьянович и улыбнулся, — не узнали-с?
— Признаться, да! С чем приехали? Чайку не хотите ли?
— Пожалуйста. По делам приехал, — ответил Авдей Лукьянович, степенно усаживаясь, — первое, по счетику уплатить, — и он вынул бумажник, — второе, на предмет товара. Выбрать кой-чего, и потом так…
— Отлично-с, сейчас чайку соорудим и все сделаем!
Он вышел распорядиться, а Авдей Лукьянович плотнее уселся в кресло и степенно расправил свою кудельную бороду.
Час спустя, коммисионер от Торонтона, провожал Авдея Лукьяновича и взволнованно говорил:
— Так вы уверены в этом?
— Помилуйте, Николай Игнатьевич, как можно в этаком деле уверенным быть. Думается так и приметы есть, — отвечал Авдей Лукьянович, вскидывая на комиссионера свои мышиные глазки.
— Я сегодня же поеду и заявлю!

XIII.
Что нашли в ларе

Был ранний утренний час, когда Игнатьиха подняла отяжелевшую голову с подушки и раскрыла заспанные глаза от сильного, тревожного стука в дверь.
Она вскочила и торопливо отодвинула засов. В кухню вошел Корней и тревожно прошептал:
— Буди хозяина! Полиция идет. С обыском!
Игнатьиха перепугалась, сама не зная чего, и метнулась в хозяйские комнаты.
На диване, свесив голову, спала Таня в грязной нижней юбке с распущенными волосами, упавшими до самого пола.
На кровати лицом вниз храпел полуодетый Чуговеев.
Игнатьиха подбежала к нему и удала трясти его за плечо, крича:
— Вставай, хозяин, полиция пришла! Слышь, обыск!
Чуговеев поднял голову, раскрыл глаза и сел на постели.
— Позволите? — раздался из соседней комнаты вкрадчивый голос и на пороге спальной показался помощник пристава, а за ним несколько человек.
— Сделайте одолжение, — ответил угрюмо и спокойно Чуговеев, надевая пиджак. — С чем пожаловали?
Рядом с помощником стояли полицейский агент Патмосов и высокий господин, второй комиссионер от Тороптона. Из столовой выглядывали околоточный, понятые, а позади их толкались Федор Павлович, Антипка и мальчишки. Только Авдей Лукьянович остался внизу и там чутко прислушивался к шуму над своей головой.
— Вы, Никандр Семенович Чуговеев? — спросил помощник.
— Я самый!
— А это кто?
— Это? Игнатьиха, в услужении у меня. Стряпуха!
— Так-с. А это?
Чуговеев выпрямился и рябое отекшее лицо его приняло торжественное выражение.
— Татьяна Николаевна Сигина, — ответил он, — моя нареченная невеста.
Растрепанная, простоволосая Таня быстро отвернулась лицом к окну.
— Так-с. А паспорт у Татьяны Николаевны имеется?
— Паспорт? — повторил Чуговеев и кивнул. — Есть! Она по желтому билету живет. Ну, что? Довольно?
— Вполне, — сказал помощник, — а теперь позвольте нам осмотр вашей квартиры сделать.
— Для чего?
— В санитарных целях. Почему это у вас такой сильный запах?
— Ждановскою жидкостью пахнет, — угрюмо ответил Чуговеев, — для дезинфекции.
— Сильно уж очень. Так мы пойдем! — и помощник вышел из комнаты. Чуговеев двинулся было за ним, но остановился в столовой, налил в стакан коньяку, и разом опорожнил его. Потом вернулся в спальную и подошел к Тане, которая стояла, прислонившись к окну, и тихо всхлипывала.
— Найдут! — сказал он ей, не обращая внимания на стоящего у двери городового. — Ты не плачь. Ты со мной иди! Да! А теперь поцелуемся!..
Таня обернулась и вдруг, обняв его, уткнулась ему в плечо и зарыдала.
— Я… я, подлая… — вымолвила она.
— Ну, ну! — по угрюмому, рябому лицу Чуговеева скользнуло выражение неизъяснимой нежности, — оставь! Ты не суди меня.
И он нежно поцеловал ее в голову.
Городовой отвернулся…
В это время Патмосов прямо и уверенно вел помощника и комиссионера через прихожую в коридор и оживленно говорил:
— Душит-то, как душит! Три ведра в неделю! А? Позвольте-с! Вот ларь!
— Сходи за ключом! — сказал помощник.
— Не стоит, Василий Иванович! — остановил его Патмосов и обратился к дворнику: — возьми топор, да косарь и сбей пробой.
Корней открыл крышку ларя и все разом с легким вскриком откинулись назад.
Комиссионер поспешно вынул носовой платок и зажал нос.
— Бр!.. Ну и запах! — сказал помощник.
Ларь, оказалось, до половины был налит ждановскою жидкостью, а в ней лежала темная, студенистая масса, напоминавшая очертаниями своими фигуру согнутого человека.
Помощник пристава захлопотал.
— Вы, Ефремов, — говорил он околоточному, — идите в участок и по телефону прокурору, градоначальнику и в сыскное сообщите. Господа, прошу выйти! Очистите квартиру!..
А слух о страшной находке уже разошелся по кварталу, и любопытные запрудили улицу, лезли во двор, на лестницу, в квартиру.
— Слышь, студень сделал, — говорили в толпе.
— По кускам изрезал!
И, один чудовищней другого, слухи ползли со всех сторон и окутывали ужасом мрачный Чуговеевский дом.

Конец

Чуговеева осудили на 10 лет каторжных работ, но вместо Сибири он попал в больницу Николая Чудотворца.
Авдей Лукьянович стал хозяином лавки под той же фирмою ‘Торговый дом Б. А. Архипова’.
На старый дом Авдей Лукьянович не позарился, и он стоит у Смоленского поля, покосившийся набок, готовый обвалиться, забытый, с выбитыми стеклами.
Кладбищенский сторож рассказывает, что по ночам он видит в окошке свет и слышит несущиеся оттуда стоны.
Проклятый Чуговеевский дом не скоро найдет себе покупателя.

————————————————————

Впервые: журнал ‘Огонек’ No 35, 1909 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
Зарин Андрей Ефимович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Четвертый, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1909
  2. Потеря чести, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1909
  3. Пропавший артельщик, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1909
  4. Наш уважаемый, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1911
  5. Приманка на кровь, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1909
  6. Федька-звонарь, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1912
  7. Прасковья-кружевница, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1912
  8. Гаер, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1910
Электронная библиотека