1
1
II
II
III
III
IV
IV
Валеріанъ Чудовскій.
‘Путник’ Валерия Брюсова, Чудовский Валериан Адольфович, Год: 1911
Время на прочтение: 10 минут(ы)
‘Аполлонъ’, No 2, 1911
Для январьской книжки ‘Русской Мысли’ далъ Валерій Брюсовъ недавнее произведеніе свое: ‘Путникъ. Психодрама въ одномъ дйствіи’. Дйствуютъ двое: Юлія, дочь лсника, и Путникъ, лицо безъ рчей. Собственно, — длинный, въ дв съ половиной сотни стиховъ, монологъ, отраженный въ молчаніи собесдника.
Юлія ненастною ночью осталась дома одна въ привычно-жуткой обстановк лсного уединенія, Путникъ стучится въ ворота. Она въ окно проситъ его идти дальше, къ мельнику, объясняетъ дорогу, говорить все, что можетъ сказать двушка въ такомъ положеніи, говоритъ долго… Путникъ продолжаетъ стучаться въ ворота. Она боится, — она колеблется, — она его впускаетъ. Онъ — какой-то молодой прохожій, промокшій, жалкій. Юлія принимаетъ кое-какія мры заботливости, разспрашиваетъ его, онъ отвчаетъ знаками, — онъ, повидимому, нмой. Въ разспросахъ, въ неизмнно одностороннемъ разговор, слегка намчается какая-то его личность… Нтъ, сть онъ не хочетъ. Глубоко благодаренъ за уходъ — цлуетъ руки. Онъ несчастенъ? Да, утвердительный знакъ. Откуда онъ, изъ города? Нтъ. Откуда же? Это тайна? Да, тайна. Все это — вполн обыденное происшествіе, если принять съ самаго начала нкоторую необычайность въ обстановки лсной сторожки, бурной ночи, Юлія — вполн обыкновенная двушка, все, что говоритъ она, не выходить за предлы общихъ мстъ зауряднаго двичьяго круга мыслей. И не ея достоинство, что она выражается Брюсовскимь пятистопнымъ ямбомъ, такъ по Брюсовски художественно. Незнакомецъ — тоже весьма обыкновененъ, самая его таинственность не очень убдительна, это слдствіе невозможности для нмого объясниться, или отраженіе Юльинаго пустого двичьяго романтизма. Читая, хочется разсмотрть, какъ и почему Брюсовъ такъ преднамренно простъ, до внесенія чертъ русскаго быта въ произведеніе, въ которомъ все же угадывается конечное сверхбытовое значеніе, — простъ до явнаго уклона Юльиной рчи въ сторону невзысканной будничности выраженія. При постановк на сцен, т. е. въ случа произнесенія психодрамы вслухъ ‘съ декораціей’, стукъ прохожаго въ начал, подъ вой втра и шумъ дождя, еще можетъ быть хотя бы ‘стилизованъ подъ Матерлинка’, но средняя часть, распросы Юліи, должна быть обыденна, какъ бытъ.
Затмъ происходитъ какая-то перемна. Въ комнат мало-по-малу темнетъ, гаснетъ очагъ или лампа. Обстановка лсной сторожки растворяется въ наступающемъ мрак, превращается въ ту безразличную, отвлеченную декорацію, передъ которой театръ будущаго будетъ справлять свои мистеріи, передъ которой лицедйство становится священнослуженіемъ… Путникъ умолкаетъ вполн, онъ прекращаетъ даже т знаки, которыми зрительно участвовалъ въ діалог. Онъ тоже мняется, — онъ становится какимъ то выходцемъ изъ міра символовъ, міра, смнившаго и для современнаго поэта, какъ ens realior, Платоновъ міръ идей… Но онъ участвуетъ въ разговор, его молчаніе дйственно насыщаетъ слова Юліи, — подобно тому, какъ для умющаго видть, зеркало можетъ наполнить комнату таинственнымъ присутствіемъ своихъ отраженностей, или дверь раскрытая въ сосдній мракъ — жуткимъ предчувствіемъ возможныхъ появленій.
А Юлія продолжаетъ говорить, всю волшебную перемну она ведетъ своею рчью. Она говоритъ свою мечту. Что нужды въ томъ, что начала она эту мечту съ какого то жалкаго романа, съ какой-то ‘Графини Судомойки’, которую ей, дочери лсника, дала читать сосдняя барышня. Что нужды въ томъ, что мечта ея — обычная бредня бдной двушки о принц, который принесеть ей вншнюю роскошь жизни… Ясно слышится въ этомъ вздор великая міровая сущность двичьей мечты, та обобщающая цнность, которая можетъ превратить всякую двушку въ амфору тайны, которая заставляетъ поэта и жреца склониться до земли передъ каждой настоящей двушкой, какъ бы ни было въ ней ясно безнадежное ничтожество будущей женщины… Но, волею поэта мечта Юліи идетъ по синей особенной дорог. Она скоро возвысилась надъ романомъ — источникомъ ея грезы. Она знаетъ, эта Брюсовская героиня, что у нея
… ноги
изящныя и мраморное тло,
и эротическій идеалъ ея не лишенъ картиннаго размаха:
Я ложа короля не постыдила бы
Немного дальше она достигаетъ бездонныхъ сущностей, ей на мгновеніе открывается тайна самоотрицающейся чистоты, одинъ изъ двухъ мрачныхъ Ликовъ Двства, — Ужасъ отреченія, l’horreur d’tre vierge, o которой говоритъ Stphane Mallarm:
… Порою,
Того. что я была честна, мн стыдно!
Другой мрачный дикъ двства, — Ужасъ безплодія, — чуждъ этой Брюсовской дивы. Молчаніе. Въ комнат становится еще темне. Великолпнымъ порывомъ внутреннняго творчества Юлія воплощаетъ свою мечту: онъ, ея Принцъ, блистательный герой ея сказки, въ лучезарномъ явленіи несущій радости и роскошь новой жизни, пришелъ. Онъ — этотъ самый путникъ, озябшій, промокшій, жалкій. Тотъ, чьей страстной, влюбленной рчи она ждала, какъ чары возрожденія, пришелъ — нмой. Тотъ, кто долженъ былъ встртить ее въ царственномъ чертог, пришелъ въ лсную сторожку.
Но уже эта сторожка, эта нейтральная декорація темнющей комнаты для восторга ея превращается въ волшебный чертогъ, она видитъ балдахинъ изъ золотой парчи надъ дожемъ наслажденія и общаетъ ему, жалкому промокшему путнику, взамнъ его могущества и славы, свою молодость и красоту и двственныя ласки.
И она бросается къ нему, чтобы увлечь себя въ его объятія:
Возьми меня! Владй мной, я твоя!
Но путникъ мертвый сидитъ въ своемъ кресл. Рядомъ со всмъ долгимъ видимымъ наростаніемъ ея страсти внезапно открывается потрясающій паралеллизмъ его невидимаго умиранія. Въ это мгновеніе между этой женщиной и этимъ мужчиной, между ея любовью и его смертью, какъ между обоими полюсами бытія вмстилась вся вселенная. Молчаливый Путникъ сказалъ Юліи свой великій нмой отвтъ. Ей ли одной? Юлія бросается къ окну:
Онъ умеръ! Кто тутъ! Люди! Помогите!
Какъ будто люди могутъ помочь такому ужасу!
Богъ Аполлонъ да сохранитъ меня отъ разсужденій о томъ, ‘оправдывается ли психологически’ чувство Юліи по даннымъ экспериментальной науки. Могъ Аполлонъ да упасетъ меня отъ разслдованія того, правдоподобно ли проведенъ весь этотъ анекдотъ о молодомъ человк, который забрался ночью къ одинокой двушк, но когда она согласилась ему отдаться, весьма некстати скончался, повидимому, отъ паралича сердца. Читателю же, которому еще дороги пріемы подобной ‘художественной критики’, я посовтовалъ бы хорошенько вышколиться хотя бы на а-психологизм и а-натурализм Кузмина. Слишкомъ долго, назвавъ ее психологіей, отдавали мы въ рабство точной наук художественную правду духовныхъ переживаній. Аполлонъ да но послужить Эскулапу! Онъ большій богъ. Наука знаетъ правдоподобіе и вроятность, искусство знаетъ истину. Тертулліанъ сказалъ: credo quia absurdum. Эти слова хороши и для насъ.
Велики достоинства Брюсовской психодрамы въ области метрики и просодіи. Отъ начала, гд свободная разсянность пиррихіевъ и разнообразіе препинанія соотвтствуютъ неопредленности выступленія и до конца, гд Юлія бросается къ путнику подъ четко учащенные ямбы съ спондеическими перебоями безумно бьющагося сердца. — такъ стучитъ кровь въ головокруженіи отдающейся двушки:
…Дай мн къ теб прижаться: Дай мн губы,
Чтобъ къ нимъ припасть губами! Дай мн руки,
Чтобъ ихъ обвить вкругъ стана!…
Три ритмически почти тождественныя строки (кром многозначительнаго преобладанія перваго ‘дай’ надъ соотвтственными слогами остальныхъ строкъ), съ экстатическими вскриками на ударныхъ ‘а’, съ той всегда нсколько суммарной поспшностью ощущенія, которая сопровождаетъ восторженно которая здсь еще дастъ мсто для утонченной эпизодической задержки на чувственно-звуковомъ образ: ‘чтобъ ихъ обвить’ — два острыхъ ‘и’ въ оправ изъ змящихся согласныхъ. Самыя тонкія изощренія художественнаго сказа (dclamation) заране даетъ еще въ печатномъ текст Брюсовь, этотъ Божіею милостію мастеръ ритмовъ и теамповъ. Юлія говоритъ о будущемъ, которое ее, вроятно, ожидаетъ:
… Будетъ
Меня мужъ нелюбимый въ щеки, въ губы
Тяжелыми губами цловать,
Порой ласкать насмшливо и грубо,
Порой, подвыпивъ, за косу таскать!
Родятся дти, буду мыть и стричь ихъ,
Варить имъ кашу, прутьями ихъ счь…
И позабуду о мечтахъ двичьихъ,
Какъ объ огаркахъ догорвшихъ свчъ!
Все отношеніе Юліи къ образу будущаго мужа, подавляющаго ее именно своею непріемлемой неизбжностью, дано въ мучительномъ эпитрит: {Конечно, я подразумваю ту осторожность, съ какой необходимо говорить объ эпитритахъ въ русскомъ стихосложеніи.} Меня мужъ не (любимый). Читателю эту строку почти такъ же трудно произнести, какъ Юліи — принять такого мужа. Задержка на діастол подчеркивается тмъ, что начало предложенія вынесено въ предыдущую строку (‘будетъ’). Вслдъ за этой подавленной задержкой, уже привычный образъ овладваетъ Юліей, и стихъ переходитъ въ боле гладкій ямбъ, минуя великолпный, по соотвтствію формы съ содержаніемъ пэонъ: ‘тяжелыми’. Образъ мужа смняется образомъ дтей: учащенныя ударенія, причудливое арпеджо гласныхъ: ‘о, я, , и, у, ы’ въ словахъ — ‘родятся дти, буду мыть ихъ’, оправа изъ отчетливыхъ согласныхъ, съ преобладаніемъ ‘д’ и ‘т’, что даетъ всей строк характеръ прыгающаго стаккато, наконецъ, ритмическое различіе медлительной строки о муж. —
Тяжелыми губами цловать —
и ускоренной строки о дтяхъ —
Родятся дти, буду мыть и стричь ихъ, — все придаетъ разительную яркость сопоставленію единаго, грузнаго, давящаго кошмара-мужа, съ множественной, мелко-назойливой, пискливой суетой — дтьми. Но темпъ задерживается и для дтей на дактилическомъ слов, ‘прутьями’, — на противномъ, коробящемъ Юлію образ будущихъ экзекуцій. И вдругъ, слушателя изъ охватившей его житейской мерзости будущей женщины Юліи, высвобождаетъ, вырываетъ пэонная музыка двушки Юліи: ‘Я позабуду о мечтахъ двичьихъ, какъ объ огаркахъ догорвшихъ свчъ’…
Такіе стихи — кладъ для сказа. Тотъ переломъ въ ход психодрамы, о которомъ я упоминалъ и который раздляетъ ее на дв, столь несходныя, половины, ритмически отмченъ двумя характерными стихами, съ которыхъ Юлія начинаетъ свою ‘исповдь’:
Роберъ, ты знаешь, очень я несчастна!
Всю жизнь свою я провела въ лсу.
Гладкіе, простые, съ элементарными цесурами стихи, какіе нужны въ римованнымъ ямбахъ, — сильно отличные отъ всего предыдущаго ряда вольныхъ, блыхъ стиховъ. Общій методъ для послдовательной оцнки стиха въ отношеніи метрики, увы, еще не найденъ (онъ и не будетъ никогда найденъ, вопреки Андрею Блому!). Мы можемъ только на удачу выхватывать нкоторые простйшіе случаи. Такъ, напримръ, появленіе принца въ мечтахъ Юліи дано, какъ законченная картина въ четырехъ строкахъ чистаго приблизительно ямба:
Что нкій принцъ придетъ въ мою страну,
И скажетъ мн: тебя я въ цломъ мір
Искалъ, и вотъ нашелъ, иди за мной
Въ роскошный мой дворецъ и будь царицей.
Здсь вспоминается догадка Андрея Благо о томъ, что аполлоническій чистый ямбъ выражаетъ (зрительный) образъ, на смну діонисійскому смшанному стиху безобразныхъ движеній духа. Или — такова колдующая сила ритма, сила обратнаго дйствія отъ ритмическихъ количественныхъ отношеній, отъ слова къ мысли, что представленіе о принц пріобртаетъ для насъ свою образность потому именно, что онъ описанъ чистымъ ямбомъ? Можно ли это вполн отрицать?
Но кто скажетъ, въ чемъ заключается могущество заклинательныхъ спондеевъ въ начал тхъ двухъ строкъ, чарами которыхъ Юлія превращаетъ путника въ принца своей сказки:
Ты — тотъ, кого я ожидала долго!
Ты — тотъ, кого Господь назначилъ мн! Самый пріемъ введенія здсь спондеевъ такъ простъ (достаточно хоть приблизительно представить себ естественный мелодическій рисунокъ этихъ двухъ стиховъ, положенныхъ на музыку), — что причина ихъ дйствія угадывается въ какихъ-то боле широкихъ соотношеніяхъ. Дйствіе ихъ вытекаетъ изъ ритма предыдущихъ строкъ, но здсь сужденіе теряется въ совершенной невозможности разобраться, какъ вообще (я требую формулы, закона!) ритмическая сила данной строчки вытекаетъ изъ предыдущаго. Въ настоящемъ случа, вроятно, вліяетъ — но какъ вліяетъ? — то, что непосредственно предшествующій стихъ — чистый ямбъ, а еще на строчку выше мы слышали ритмическій хаосъ словъ: ‘Онъ! Страшно! Отвчай’… (это — ямбъ?). Къ слову сказать, строки ‘Ты — тотъ, кого’. ‘Онъ! Страшно! Отвчай’, об начинаются двумя ударными слогами съ препинаніемъ — хотя и нсколько различнымъ — посередин, а между тмъ, какая разница! Очевидно, ршающее значеніе иметъ второе препинаніе, столь несходное въ обихъ строкахъ, но котораго въ самое мгновеніе воспріятія первой стопы мы еще не слышали. Подобные случаи ставятъ любопытнйшую задачу для экспериментальной психологіи — опредлить, когда именно наше сознаніе длаетъ ритмическую оцнку стопы: въ самое ли мгновеніе произнесенія ея или немного позже, — по присоединеніи перваго впечатлнія отъ дальнйшихъ стопъ, которыя, въ свою очередь, полную оцнку свою получаютъ еще немного позже (этотъ вопросъ долженъ быть понятъ въ самомъ буквенномъ естественно-научномъ смысл). {Сравнить, какъ всякая музыкальная гармонія опредляется въ воспріятіи слдующей, угаданной или неожиданной гармоніей.}
Воспріятіе стиха представляется тогда, какъ нкоторый средній разрзъ множества мгновенныхъ наслоеній. О, Муза, кто исчислитъ твой чары?
А какъ разобраться въ столь показательной для произведенія Брюсова логической ритмовк отдльныхъ строкъ препинаніемъ? Какъ изслдовать хотя бы по отношенію къ этому одному большому вопросу, отношеніе ‘Путника’ къ краеугольнымъ образцамъ, напримръ, къ Пушкинскому монологу Скупого Рыцаря?
Мы изгнали изъ художественныхъ произведеній всякую нарочитую внхудожественную программность ‘всякую, идейную начинку’, тенденцію и ‘направленство’, мы изгнали ‘литературу’ изъ живописи и ‘пyблициcтикy’ изъ изящной словесности, мы хотимъ чистаго искусства, — мы должны такъ же изгнать изъ художественной критики весь тотъ философскій, психологическій, соціологическій и физико-математическій балластъ, который еще недавно составлялъ ея главную прелесть и который единственнымъ своимъ оправданіемъ имлъ наличность соотвтствующаго балласта въ разбиравшихся художественныхъ произведеніяхъ. Методъ новой критики еще, кажется, не данъ, мы ждемъ его…
Но не отказались же поэты новыхъ дней въ погон своей за чистой художественностью, — а Брюсовъ воинъ, — отъ цнностей мысли, религіознаго и нравственнаго чувства. Они лишь вмсто прежнихъ философскихъ тезъ (thosis) даютъ намъ таинственно пресуществленныя художественныя равноцнности. {Нужно ли напоминать о чудесномъ ученіи поэта-пророка Вячеслава Иванова?} Но прежнія, нсколько чуждыя искусства формулы — какіе ‘міровые’ вопросы разршаетъ Брюсовъ въ ‘Путник’? какъ относится Брюсовъ къ проблем (sic!) двства? — Эти вопросы въ какой то новой плоскоcти, конечно, сохраняютъ все свое прежнее значеніе. Да, Брюсовь въ ‘Путник’ говоритъ о двств. {Иногда, приближаясь къ этому волшебному понятію, хотлось бы говорить лишь высокими и освященными словами. И я съ глубокимъ прискорбіемъ долженъ свидтельствовать о недостаточности языка нашего… Слово ‘два’ — обезцвчено, ‘двством’ почти больно пользоваться, ‘двица’ — обозначеніе для паспорта, ‘двушка’ — прелестно для земли, но ничтожно для неба. ‘Двственный’ — тяжелый терминъ, красивый лишь въ переносномъ своемъ примненіи, въ точномъ значеніи это — анатомія и судебная медицина. ‘Двичій’ — милое слово! — обозначеніе принадлежности, узко адъективное, изъ котораго почти невозможно сдлать предиката. И зависть беретъ меня, когда я думаю о томъ, что для этого же вопроса иметъ другіе языки: чистую хрустальность французскаго, нжную ласку нмецкаго, дтскую прелесть англійскаго, важную точность латинскаго…} Онъ подходитъ къ нему съ опасной и головокружительной его стороны, — онъ говоритъ объ увнчаніи двства паденіемъ.
Неужели невинность двушки пріобртаетъ всю окончательную цнность свою лишь въ часъ самопопранія? Неужели въ самой сущности ея заключена неотвратимость жертвы? Неужели мы въ этой жестокой тріад не можемъ остановиться на очарованіи тезы и нужно перешагнуть черезъ антитезу самоотрицанія, чтобы достигнуть… чего? гд synthesis?
Только разъ осуществилось невозможное, только разъ уклонилась тріада и synthesis, въ мистической мгл нелной истины, дала громадный, какъ мірозданіе, образъ — Приснодвы Маріи. Credo quia absurdum. Необходимо различать. Я говорю о ‘проблем двства’, какъ таковой. Это не та synthesis которая въ другомъ великомъ дйств боготворчества дала ‘Вчно-Женственное’. Тамъ антитеза — трагедія любви, ее пріемлемъ съ ликованіемъ провиднія — ибо впереди свтъ. А здсь — здсь черная тріада дйства. Есть два образа въ прошломъ. Одинъ — христіанская двственница, которая въ безумномъ отрицаніи антитезы черпаетъ силу экстаза, когда палачъ рветъ ея груди раскаленными клещами… Другой — священная блудница вавилонскихъ храмовъ, которая за мдный грошъ въ казну богини отдастъ свою невинность презрнному чужестранцу. Въ отблескахъ этихъ просвтовъ безконечности растетъ передъ нами образъ Юліи. Что-то стихійное, какъ культъ Астарты, угадывается въ ея неосуществленномъ паденіи. Въ ея любви какъ бы отсутствуетъ любовникъ. Боле того — въ ея паденіи отсутствуетъ любовь. Картина той ночи, которую она общаетъ путнику, вполн отвлеченна въ самой чувственности своей. Путникъ — вншній предлогъ, почти — обстановочный предметъ…
Съ самаго появленія своего онъ для Юліи только жалокъ. Она начинаетъ говорить ему ‘ты’ въ мгновеніе жалости, граничащей съ презрніемъ. Таинственность его не поражаетъ даже ребячливой стороны ея романтизма. Тайна ей нравится, но отъ нея Юльина мысль не идетъ къ путнику, а возвращается къ романамъ, которые она читала:
Тайна? Ахъ, вотъ что! Какъ въ романахъ? Я
Прочла ихъ много…
Зрительное впечатлніе получается одинъ только разъ, и то лишь тогда, когда Юлія провряетъ самое себя, и то лишь въ условномъ любованіи:
Да, узнаю твои глаза, твой скорбный,
Печальный взглядъ, твоихъ красивыхъ рукъ
Точеные, изломанные пальцы!
Изысканныя строки, столь непохожи на Юлію начала психодрамы, но въ которыхъ какъ то не чувствуется непосредственнаго обаянія. Юлія выявляетъ образъ Путника съ чрезвычайной силой реальнаго воспріятія, которая не измняетъ ей даже въ мгновеніе крайней увлеченности. Свое упоеніе прерываетъ она:
Кто-бъ ты ни былъ,
Тотъ иль не тотъ, не все ли намранно?
(Сравните трезвую односложность этихъ четкихъ словъ съ мглистыми пэонами: ‘Точеные, взломанные пальцы!’). Путникь — символъ и Путникъ — человкъ, Путникъ — принцъ и Путникъ — прохожій какъ-то раздльны въ своемъ отождествленіи, несліянны въ единств.
Безликій идеалъ Юльиной мечты, принцъ ея сказки — типъ, Путникъ — личность, хотя бы и почти сведенная на пть. Но онъ по отношенію къ Принцу — не частность, а индивидуализованное противоположеніе. Это обстоятельство наводитъ на широкія сопоставленія. Быть можетъ, здсь идетъ рчь о той же духовной сущности, которая заставила нашихъ далекихъ предшественниковъ отказаться отъ мессіанисма хиліастическаго для мессіанизма христіанскаго. Вдь принцъ — тотъ же хиліасмъ.
Юлія отдается Путнику въ полномъ сознаніи его дйствительной мрки. Страстное — въ общемъ и холодномъ значеніе этого слова — движеніе Юліи представляется генетически независимымъ отъ Путника. Это яркій примръ какой-то замкнутой, изъ самой себя, автономно и органично, развивающейся страсти. И основаніемъ ея, причиною паденія служитъ не что иное, какъ высокомріе осознанной двственности. Юлія отдается прохожему именно потому, что она чувствуетъ себя такой безпорочно чистой. Когда я читалъ ‘Путника’, передо мной во всемъ своемъ ужас всталъ вопросъ, который я выше назвалъ ‘черной тріадой двства’. Головокружительный вопросъ… Но я люблю головокруженіе, эту размнную форму экстаза для будней нашей мысли… А въ конц концовъ, ‘Путникъ’, быть можетъ, второстепенное произведеніе Брюсова. Не знаю. Я не умю отмривать на унцій и доли унцій, сколько далъ большой поэтъ отъ даровъ своихъ въ томъ или другомъ твореніи, и говорить: сегодня порція мала. Мн любо хотя бы и въ меньшемъ произведеніи отыскивать то, что всегда остается большимъ — поэта, и мысль его, и вдохновеніе.