ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ Ф. Ф. МАТЮШКИНА.
ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ Ф. Ф. МАТЮШКИНА.
Путевые заметки между Царским Селом и Москвою
(1817 г.)
Из Петербурга в Москву
Июль
Из Москвы в Царское Село
Путевые заметки между Царским Селом и Москвою, Матюшкин Федор Федорович, Год: 1817
Время на прочтение: 7 минут(ы)
К. Я. Грот. Пушкинский Лицей (1811—1817). Бумаги I курса, собранные академиком Я. К. Гротом
СПб., ‘Академический проект’, 1998
Обстоятельные сведения о жизни и личности адмирала Матюшкина (род. 1799, ум. 1872 г.) сообщены Я. К. Гротом в его известной книжке о Пушкине и Лицее {‘Пушкин’ etc., стр. 74—80 и 283.}. Я. К., как и все знавшие Матюшкина, отзываются о нем с глубокой симпатией. По его словам, ‘в Матюшкине не было ничего блестящего: он был скромен, даже застенчив и обыкновенно молчалив, но при ближайшем с ним знакомстве нельзя было не оценить этой чистой, правдивой и теплой души’. Матюшкин, как и Яковлев, принадлежал к числу ближайших друзей Пушкина (особенно по выходе из Лицея), и не даром последний посвятил ему две таких задушевных строфы в своем знаменитом ’19 октября 1825 г.’
‘Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полунощных морей?
Счастливый путь!… С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О, волн и бурь любимое дитя!
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе,
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: ‘На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!»
Известно, как страшно поразила Матюшкина неожиданная роковая смерть поэта (см. ниже его письмо к Яковлеву)!
В Лицее Матюшкин был на хорошем счету по учению, и пользовался за свой нрав и доброе сердце всеобщею любовью. Особенно тепло он был принят в семье директора Е. А. Энгельгардта, который помог своему любимцу, мечтавшему о морской службе, тотчас по выходе из Лицея попасть под команду адмирала В. М. Головнина, отправлявшегося в кругосветное путешествие. Во время своих странствий до самого поселения в Петербурге (1849 г.) Матюшкин состоял в оживленной переписке с Энгельгардтом {Извлечения из писем Энгельгардта см. в статье Д. Ф. Кобеко ‘Вестник Всемирной Истории’ 1899, No 1, стр. 90—104.}.
Когда в 1817 г. летом, вопрос о его путешествии был решен, он из Царского Села, съездив за подорожной в Петербург, отправился 2-го июля в Москву проститься с своими семейными (мать его была классной дамой в московском Екатерининском Институте) и оттуда вернулся в Царское в конце месяца. Об этом-то путешествии и сохранились печатаемые здесь его черновые заметки, которые, быть может, должны были стать началом записок, которые он, как говорит предание, ‘собирался вести по совету и плану Пушкина’ {Грот, ‘Пушкин’ etc., стр. 77.}.
О передаче Матюшкиным перед смертью своих лицейских бумаг, а в том числе и этих заметок моему отцу, было уже рассказано выше.
О последней болезни и кончине Матюшкина 16 сентября 1872 г., см. ниже в письмах Я. К. Грота и кн. Эристовой.
Это — черновая, сильно перемаранная поправками рукопись в сшитой тетрадке из грубой синей бумаги на 8 листках, т. е. 16 страничках — в такой же оборванной обложке, на заднем листике которой имеются какие-то морские технические (путевые) записи Матюшкина, из чего можно заключить, что эти листки сопровождали его в морском странствии.
Получивши достоверное известие о том, что я отправляюсь с Василием Михайловичем {Головниным К. Г.} в путешествие, первое мое желание было ехать в Москву проститься со своими, поехавши в Петербург за подорожной и отпуском и получивши оные, я приехал в Царское Село, откуда, поживши три дня у Егора Антоновича, отправился в дорогу, прощаясь с местом, где я, может быть, провел счастливейшее время моей жизни, где в отдалении от родителей я вкушал все приятности сыновней любви, где будучи принят в круг счастливейшего семейства {Т. е. директора Е. А. Энгельгардта. К. Г.}, и я наслаждался его счастием, прощаясь с Егором Антоновичем и его семейством, я не мог удержаться от слез… Я не хотел оставить Царское Село, но оно скоро скрылось…
2-го июля.
Не знаю, что я чувствовал, когда прибыл в Ижору. Хотя я ехал в Москву, хотя я ехал к любимой мною матери, которую не видал шесть долгих лет, но я не радовался: какая-то непонятная грусть тяготила меня: мне казалось, что я оставляю Царское Село против воли, по принуждению.
Из Ижоры я спешил как можно скорее, чтобы (признаюсь) мне не возвратиться назад.
Только что я выехал из Ижоры, как слышу за собою голос, я велел остановиться, оглядываюсь и вижу седого старика, бегущего по большой дороге, прибежавши, бросился он на колени и со слезами на глазах просил меня взять его с собою до следующей станции.
Имев подорожную на двух, я посадил его с собою. Он мне тотчас рассказал, что он отставной дьячек села Грузина, принадлежащего графу Аракчееву, что он ходил в Петербург кой-что закупить для попа. Потом старик было начал мне говорить про барина своего, его попа, попадью — сон уже смыкал мои вежды. Я слышал слова его и не понимал их, потом их более уже не слыхал… Не знаю, долго ли спал я, но пробуждение мое было очень неприятно: толчок чуть не выбросил меня из телеги. Я просыпался и мне казалось, что я вижу сон. На быстрой тройке несусь летом по обширной беспредельной дороге, не вижу предмета, к коему стремлюсь, — безизвестность везде. Подле меня лежал старец в глубоком сне. Ты дремлешь рассудок! Удаляюсь от своего счастия, я бегу от тебя! Проснись, проснись, рассудок, что ты делаешь? Но уже поздно, — счастие невозвратно! я должен удалиться. Слезы у меня катились из глаз, и я к ужасу своему увидел, что это не сон, но истина.
Приехав в Тосну, я пошел к станционному смотрителю прописать подорожную и заказать что-нибудь, чтоб утолить голод. Там я застал офицера {Его имя я узнал уже в Москве, так как и он мое при прощании: его зовут Римский-Корсаков, поручик Тарутинского полка. Ф. М.}, который вел команду солдат Тарутинского полка из Петербурга в Москву. Я предложил ему чашку чаю, он принял ее. Поговорив с ним часик-другой, я хотел проститься и ехать дальше, но он мне предложил ехать с ним вместе, а свою повозку оставить. Я согласился, но так как я обещался довезти старика до Грузина, то дал ему вперед прогонные деньги, а сам сел в тележку с офицером.
3-го июля, вечером мы прибыли в Новогород. Новогородская мостовая, беспокойный экипаж меня так измучили, что я не знал, продолжать ли мне дорогу или нет. Я думал уже простоять в Новегороде один день, посмотреть город столь славный в древности и потом уже пуститься далее. Но короткое время отпуска, совет моего товарища и наконец, случай, открывшийся нам ехать водою, принудил меня оставить мое намерение и ехать из Новогорода, не видавши его. Мы отправились на двух лодках, сначала через быстрый Волхов, потом Новогородским каналом и, наконец, рекою Метою. Прекрасная лунная ночь! После палящего жара, который продолжался во весь день, прохлада ночная была нам весьма приятна, тихое и покойное плавание оправило наши ослабевшие члены, песельники пели заунывные и веселые песни попеременно, и неприметным образом мы пристали к следующей станции.
Так как я ехал в первый раз на повозке, то и ехал весьма тихо, почти каждую ночь я останавливался отдыхать и только на 6-й день мы прибыли в последнюю станцию от Москвы — в Черную Грязь. Через два часа открылась златоглавая Москва, вскоре мы услышали благовест к вечерне, я смотрю — и я уже у Тверской заставы. Завтра или даже сегодня я увижу дражайшую свою родительницу.
С 26 на 27 ночью я уехал из Москвы, приехал к заставе: зазвенели колокольчики, и я вечером в Торжке. Вот я уже 227 верст от Москвы. Мелькали мимо меня местечки, города, а мне казалось, что я все еще в Москве!
В Торжке, городе, известном по своим кожевенным и сафьянным заводам, я был принужден остановиться, потому что не было лошадей. На другой день вместе с зарею я отправился опять на барской тройке и в полдень я остановился на одной станции, чтобы подкрепить силы свои. Вошед в одну крестьянскую избу, чтобы что-нибудь закусить (у станционного смотрителя ничего не было), я увидел, что крестьяне сидели за столом, я к ним подсел — и с довольно большим аппетитом помог им опростать миску со вкусными щами, окончивши наш обед, хозяева попотчевали меня земляникою со сливками. Когда я хотел выйти, мне попался в дверях крестьянин, он остановил меня, перекрестился, после обратился ко мне и начал говорить невнятным и дрожащим голосом.
Я сначала думал, что он пьян, но слова моего хозяина, который его уговаривал, просил, чтоб он молился Богу, наконец отчаянный вид вошедшего заставили меня обратить на его слова внимание. Я не все мог понять: он говорил отрывисто и несвязно, но все что я слышал, было то, что будто бы, ехавши в Ригу с одним чиновником (он называл его секретарским сыном), он его в лесу заживо зарыл в землю. Голос, вид его, подробности, с которыми он злодеяние сие рассказывал, изображали отчаяние и раскаяние. ‘Иван, помолись Богу! Иван, помолись, — Бог взмилуется!’ слышны были в избе. Наконец, хозяин мой взял его за руку, привел его к образу Спасителя и, став на колена, начал вслух молиться, они молились с полчаса, но вдруг несчастный встал, бросился из дверей, — крестьянин за ним: что там было, я не знаю, но когда я расплатился, то вышел и увидел страдальца в самом ужасном положении: он лежал на сырой земле, глаза у него закатились, из рта течет руда (черная кровь), в ужасных конвульсиях он кидался во все стороны, стонал, как будто бы издает последнее издыхание. Я возвратился в избу, чтоб что-нибудь о нем узнать, там была одна хозяйка и вот что она мне об нем сказала: ‘Иван был нашим соседом и очень добрый и смышленый мужик, но пять лет тому назад в него вселился нечистый дух, он прошлое лето ходил в Москву на поклонение, но ему это не помогло’. ‘Бывал ли он в Риге’? — ‘Нет, он далее 30 верст отсюда не отлучался’. — ‘Как же он говорит об Риге, ведь он грамоты не знает и ни от кого не слыхал?’ — ‘Вестимо так, батюшка, но это — нечистая сила в нем говорит’.
Лошади были запряжены, мне нельзя было ее долее расспрашивать… В станции Ранино я имел удовольствие увидать одного из старых своих товарищей, Маслова, он выехал 24 часами прежде меня из Москвы. Мы ехали несколько станций вместе, но в Бронницах он получил прежде меня лошадей и таким образом мы расстались. Мне запрягли после, и очень худых: я видел, что мне не проехать на них и половины дороги — нечего делать, надобно от них как-нибудь избавиться. К счастью, ночевали поблизости цыгане, первому мне встретившемуся я сунул полтину в руки, и он подошел к возчику, пророческим голосом ему объявил, что если он сегодня поедет, то одна лошадь у него падет — и ямщик, коего не могли убедить ни побои, ни деньги, послушался пустых слов цыгана: он тотчас распряг телегу и нанял за себя тройку.
Между тем как ее запрягали, подошел ко мне старик, показывает на десятилетнего мальчишку и просит, чтобы я его поберег. Я сначала не понял, но после увидел, что он его посылает в первый раз — со мной, благословивши его в дорогу, он его сажает на сетку, подает вожжи и, ударив сам в первый раз лошадей кнутом, провожает его из деревни глазами. Между тем парнишка мой храбрится на козлах, покрикивает и пощелкивает, как будто старый ямщик, лошади несутся по гладкой, прямой дороге. — ‘Нет ли проселочной дороги?’ — ‘Есть мимо монастыря св. Саввы’. — ‘Ступай по ней!’ Он тотчас своротил с большой дороги прямо в дубовый лес, с полчаса скакали по пням и кочкам и, наконец, выехали к монастырю св. Саввы, там переправились через реку, едем далее, более в траву и, наконец — мы в болоте! Везде кругом густая болотная трава. Лошади пыхтят, тонут в болоте, колеса увязли, — их уже не видно, и мы почти что (не) плывем. ‘Куда ты заехал?’ — ‘Я, барин, здесь никогда не бывал’. — ‘Зачем же сюда ехал?’ — ‘Да ведь надобно же когда-нибудь побывать: по большой дороге я езжал с отцом’. — Потом встав на сетку, зачал немилосердным образом бить лошадей: они были хороши и сильны, и через два часа мы выехали опять на чистую дорогу.
Вскоре я догнал Маслова, перегнал его и двумя днями ранее его, 30-го, увидел Царское Село.
Город лежит на горе: все улицы, все дома видны. Мне казалось, что я давно там не был. С удовольствием смотрел я на высокие златоглавые церковные купола, на белые красивые домики, искал глазами тот, где живет мой благодетель, мой наставник, где живет его любезное семейство, нашел его — и не мог спустить глаз с него…
Я забыл Москву, когда увидел Царское Село…