Иван Лукаш
Иван Лукаш
‘Путевка’
‘Путевка’
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
‘Путевка’, Лукаш Иван Созонтович, Год: 1932
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Париж-Москва, YMCA-PRESS, 1995
В Берлине советский фильм ‘Путевка в жизнь’ немедленно объявили ‘достижением’. Едва ли не два месяца также рекламировали этот фильм в Париже. Тон некоторых газет был иногда возмутителен, иногда вульгарен, а иногда и глуп.
Не глупо ли было писать об этом фильме, что он ‘решает проблему воспитания детей’, показывает ‘методы, принятые советской властью в борьбе с беспризорностью’, что им ‘ежедневно восхищаются’ и т. д.?
Наконец, в той же газете один кинорецензент, хотя и объявил, что впечатление от фильма ‘потрясающее’, довольно неожиданно должен был дать ‘Путевке’ такое определение:
— Наглая, хвастливая инсценировка…
С точки зрения театра и кино, фильм действительно — средний, что называется, серый. Приемы режиссера — устарелы, драматические положения утомительно повторяются, ритм становится к концу скучным…
Фальшива и драма: примерный мальчик Коля в расшитой косоворотке — ему, впрочем, уже 15 лет — чинно слушает советское радио. Он сын слащаво-казенного пролетария, тоже в расшитой косоворотке, и пролетарки с курносо-скуластым лицом.
Беспризорный случайно убивает эту пролетарку на улице, примерный пролетарий начинает пьянствовать и бить Кольку, что называется, почем зря, куда и чем ни попало…
Колька бежит от отца, становится беспризорным и сподручным вора Фомки: смотрите-де и верьте, что не голод, не военный коммунизм, не пятилетка, не вся мерзость большевизма породили беспризорных, а ‘пьяные отцы’…
В Москве после облавы толпа беспризорных во главе с вожаком татарчонком Мустафой вдруг соглашается по уговору добродея-коммуниста отправиться в трудовую колонию. Надо заметить, что Мустафа тоже был сподручным Фомки.
Между тем Колька, ставши вором, попадается. Толпа избивает его в кровь. Ему вспоминается мать, и он — тоже вдруг — решает отправиться в ту же ‘трудовую колонию’, устроенную добродеем-коммунистом. Заметим, что Баталов изображает этого добродея неплохо, хотя однообразно, но вот ‘рожа’ у Баталова, действительно, настоящая большевистская, а также и ‘кубанка’, которую он раз сто во время фильма то сдвигает на лоб, то на глаза…
В коммуну Колька решил отправиться не один, а со всеми беспризорными Москвы, которые вдруг и почему-то за ним идут.
Вся эта толпа подходит к комиссариату. Там начинается паника, но Колька объявляет буквально:
— Мы хотим в коммуну, чтобы шить сапоги…
Это так фальшиво, что становится просто противно.
А в коммуне все снова — вдруг — стали приличными с виду гимназистами времен ‘проклятого старого режима’. Правда, эти гимназисты только шьют теперь сапоги, мастерят стулья и прочее. (Любуйся ‘перевоспитанием’ и трепещи, проклятый буржуй!) Но добродей Баталов в кубанке уезжает, и ‘перевоспитанные’ учиняют такой разгром всей этой слащавой коммуны, что уже теперь ‘буржуй’ может любоваться советскими ‘методами воспитания’.
Татарчонка Мустафу (очень хороший актер) убивает его бывший приятель Фомка-вор.
А Колька <,…>, встречается с отцом, снова ставшим примерным пролетарием, и получает советскую ‘путевку в жизнь’ в виде такого высокого звания, как кондуктор на товарном поезде.
Самая мещанская, самая приторно-слащавая идейка в основе этого фильма: исправление детей улицы.
Но чтобы в такой коммуне, где ребята тачают сапоги и откуда они бегают в соседний кабак, устроенный Фомкой, действительно получилось ‘исправление’, этому, глядя на фильм, не поверит даже круглый коммунистический дурак.
Что действительно хорошо — так это подбор московских ‘лиц’ и ‘морд’. Морд, к сожалению, больше. Вот уже, действительно, отвратительные морды революции!
Так сквозь всю слащавую коммунистическую пропаганду фильма мелькает теперешняя настоящая Москва, с толпами самых несчастных детей на всем свете — маленьких русских мучеников коммуны…
И русскому зрителю будет либо нестерпимо отвратительно, либо нестерпимо больно смотреть этот фильм.
Какой нищей, какой серой стала Москва… Грязный снег, тюрьмы, милицейские, убогие вокзалы, заплеванные комиссариаты и толпы детей — зверенышей в лохмотьях.
Какими ужасными стали русские лица! Каким скотством и зверством — русская жизнь!
Мордастые, нагло-самодовольные заседающие товарищи, пьянство, проститутки, девочки-сифилитички, воры, злобные собачьи драки, свальный разгул, замученные дети-звери в лохмотьях и снова самодовольно заседающие товарищи. Вот такая Москва, такая страшная Россия мелькает в этом фильме.
Русскому будет больно смотреть и русскому будет мучительно слушать голоса Москвы, иногда прорывающиеся сквозь сплошной нагло-жирный бабий голос казенной пропагандистки.
В заплеванных камерах милиции толпы согнанных беспризорных поют какую-то песню. Вероятно, настоящую песню этих несчастных московских детей. Они поют о том, что у них нет никого на свете, что они всеми забыты, что ‘никто не найдет их могилы’…
Вероятно, настоящая и та песня, которую поет пьяный Фомка, — ‘Зачем меня мать породила…’
Страшное томление, невнятная и страшная тоска по иному слышится в этих песнях теперешней Москвы, загнанной в большевистские тиски.
Страшны и выкрики толпы:
— Расстрелять их, сукиных детей, все равно бандиты вырастут…
Страшны и эти теперешние московские словечки:
— Гады… Легаши (сыщики)… Бузеры…
И какое искреннее озлобление, как у всех беспризорных блеснули по-звериному зубы, когда добродей в кубанке предложил им ехать в коммуну, — какая буря проклятий вырвалась у них против этой коммуны…
Русский зритель увидит Москву, больную и отвратительную, страшную и нестерпимо близкую…
Но все, что он увидит и отыщет, будет ‘человеческими документами’, ‘человеческим материалом’ фильма.
А все разговоры о каких-то особых кинематографических ‘достижениях’ этой ‘наглой, хвастливой инсценировки’ — только наглая советская реклама.
‘Путевка’. Впервые: Возрождение. 1932. No 2679. 2 октября. За подписью И. Л.