Путь к женщине, Никандров Николай Никандрович, Год: 1928

Проза
Время на прочтение: 162 минут(ы)
Скачать в PDF
Николай Никандров

ПУТЬ К ЖЕНЩИНЕ

Источник: Никандров. Н. Н. Путь к женщине. Роман, повести, рассказы. Сост. и коммент. М. В. Михайловой, Вступ. ст. М. В. Михайловой, Е. В. Красиковой. — СПб.: РХГИ 2004 — 508 с.
OCR: В. Есаулов, ноябрь 2008 г.

Часть первая

I

Через весь зал протянуты два гигантских матерчатых плаката. На одном написано: ‘Пролетарии всех стран, соединяйтесь!’ На другом: ‘Галоши снимать обязательно!’
Зал от края до края заставлен столиками. Ресторан не ресторан, пивная не пивная, с первого взгляда не поймешь что.
Вокруг каждого столика — за стаканами чая, за бутылками пива, перед шашечными-шахматными досками, над раскрытыми журналами, газетами — сидят тесными группами люди самой разнообразной, самой неожиданной внешности.
Частная беседа этих групп время от времени переходит в общий крикливый спор, в котором принимает участие весь зал.
Вот все посетители зала вдруг обращают пышущие удовольствием лица в одну сторону, неистово аплодируют, стучат в пол ногами, стульями, бренчат стаканами, бутылками, кричат, кого-то вызывают.
— Браво! Браво!
— Шибалин, браво!
— Никита Шибалин!
— Вот так ши-ба-нул!
— Это по-нашему, по-большевистскому!
— Товарищ, скажите, вы не знаете, Шибалин коммунист?
— Нет. Он левее коммунистов. Коммунисты стоят на месте. А он вон куда хватанул.
— Да. Можно сказать, шарапнул по всему старому миру. По самой головке.
Наконец тот, кого так усиленно вызывают, поднимается из-за своего столика, показывается публике всей фигурой, немножко польщенно, немножко смущенно улыбается.
Рукоплескания крутой волной вдруг забирают в гору, в гору… Крики усиливаются…
Какой-то остроглазый юноша вскакивает со стула и, зачем-то показывая пальцем на Шибалина, радостно взвизгивает:
— Вот он!
И сейчас же садится, раскатываясь мелким, довольным желудочным хохотом.
В то же время в другом углу зала истерический, почти кликушеский вопль женщины:
— Шибалин, спасибо вам!
Шибалин, крепко сложенный мужчина, с пристальным, чуточку исподлобья, несуетливым взглядом, стоит среди битком набитого зала, кланяется аплодирующим в одну сторону, другую, третью, потом снова садится за свой столик, тонет в море других вертлявых, беспокойных голов.
Прежняя женщина, в черной бархатной тюбетейке, в длиннополом мужском пиджаке с горизонтальными плечами, Анна Новая, все время что-то записывающая в тетрадку, привстает, бледнеет, нервно кричит из своего дальнего угла:
— Пусть Шибалин выйдет на кафедру! А то многим ничего не слыхать!
— На кафедру! На кафедру! — с непонятным весельем подхватывает весь зал. — На кафедру! Ха-ха-ха!
Шибалин встает, упирается ладонями в столик, смотрит на всех, терпеливо ждет, когда смолкнут.
— Товарищи! Зачем? — в недоумении пожимает он плечами, когда зал утихает. — Зачем непременно на кафедру? Можно и отсюда! Ведь здесь не лекционный зал, а всего только наш клуб. И то, что я вам сейчас излагал, вовсе не доклад, а просто так, несколько личных моих мыслей по надоевшему всем половому вопросу.
— На ка-фед-ру!.. — тягучими голосами взывает зал, требовательно и дружно. — На ка-фед-ру!..
Шибалин зажимает уши, улыбается, машет залу рукой, что сдается, неторопливой своей поступью шагает между столиками, идет среди множества устремленных на него восторженных взглядов, направляется в самый конец зала, увесисто взбирается там по трем ступенькам на кафедру, берется сильными руками за ее крышку, точно пробует прочность.
— Если так, — обращается он ко всем уже оттуда и зоркими своими глазами посматривает с высоты трех ступеней вниз, — если так, тогда давайте выберем председателя что ли…
— Данилова! — еще не дав ему договорить, выпаливает в воздух прежний торопливый, азартный. И все собрание мужественным воем басит:
— Да-ни-ло-ва!.. Да-ни-ло-ва!..
Пожилой человек с морщинистым лицом, с нагорбленной спиной, с выпирающими под пиджаком лопатками, с длинными пепельно-рыжими кудрями и с седоватой бородой, в больших черных очках, точно совершенно незрячий, покорно поднимается со своего места, забирает в одну руку стакан с недопитым чаем, в другую огрызок голландского сыра на ломтике хлеба, удаляется к кафедре, устраивается возле нее за отдельным столиком, перебрасывается несколькими деловыми фразами с Шибалиным, расправляет кудри, бороду, напускает на себя председательский вид, звонит чайной ложечкой по стакану, предварительно перелив чай в блюдечко, и обращается к залу:
— Товарищи! Но вот вопрос, пройдет ли у нас сегодня серьезное собрание? Ведь вы знаете, что бывают дни, когда на нас находит такое шалое настроение, род эпидемии…
— Пройдет! Пройдет! — заглушают его веселые выкрики с мест.
— Что вы, на самом-то деле?.. Что, мы не можем что ли?..
— Ну смотрите же!’— еще раз предупреждает Данилов, потом предлагает: — Тогда, товарищи, вот что: одного председателя на такое собрание мало! Вопрос, поднятый вами, жгучий, трактовка Шибалина ультрарадикальная, дерзкая, страсти у всех разгораются… И я предлагаю доизбрать в президиум еще двух человек, лучше всего из нашей молодежи!
— Огонькова и Веточкина! — несутся со всех концов зала к .кафедре голоса. — Веточкина и Огонькова!
Данилов знаком руки приглашает к себе двух молодых людей, фамилии которых называет собрание.
Огоньков и Веточкин, юноши-однолетки, с улыбками громадного удовольствия на круглых зардевшихся румяных лицах, рассаживаются за стол рядом с Даниловым, один справа от него, другой слева, весело перемигиваются с приятелями, сидящими в публике.
Данилов звонит ложечкой по стакану:
— Прошу внимания!.. Товарищи, согласно вашему желанию дальнейшую беседу ведем организованным путем!.. Прошу соблюдать порядок!.. Слово берет для заключительной части своего доклада беллетрист Никита Шибалин!..
По залу проносится довольный шепот. Все тянутся лицами вперед, смотрят на кафедру.
Видно, как один запоздавший человек, с длинной цыплячьей шеей, согнувшись в колесо, со стаканом чая в руках, валко ковыляет на кривых ногах, согнутых в коленях, пробирается от двери с надписью ‘Буфет’ к своему столику…
Слышно, как за дверью с надписью ‘Бильярдная’ сухо цокают друг о друга плотные бильярдные шары…

II

Вдруг обе половинки двери ‘Буфет’ с треском раскрываются настежь и в зал с грохотом вваливается, споткнувшись, как мяч, о порог, совершенно пьяный великолепно одетый молодой человек со смертельно бледным лицом и с прядями темных волос, свисающих на глаза.
И собрание в момент переводит заинтересованные взгляды с Шибалина на пьяного. Некоторые даже переставляют под собой стулья, чтобы было удобнее смотреть.
А пьяный ломается. Останавливается возле дверей, осовело и вместе вызывающе пялит глаза на зал, ухарски подбоченивается, качается на месте во все стороны, точно в сильную бурю на палубе корабля, и обличительно восклицает:
— Ого-го, сколько тут маленьких ‘великих людей’ собралось! Со всего СССРа слетелись!.. Чего тут сидите, чего делаете?.. Все Пушкина опровергаете?.. Валяйте, валяйте, мать вашу так, я послушаю!..
Садится с краешка. Направляет на собрание насмешливо разинутый хмельной рот, точащий слюну.
Данилов стоит в председательской позе, не перестает звонить, не перестает кричать пьяному:
— Товарищ Солнцев! Товарищ Солнцев! Я не давал вам слова! Слово принадлежит не вам!
Солнцев с трудом поднимается, откидывает с глаз вихры волос.
— Что-о? — делает он шаг вперед, засовывает руки в карманы, заламывает назад корпус, шатается из стороны в сторону, как на слабых рессорах, пьяно щурит на председателя злые глазные щелочки. — Что-о? — силится он сделать еще шаг вперед, но вместо этого откатывается, как кресло на колесиках, на два шага назад. — А ты кто такой? Что дал ты великой русской литературе, рыжая твоя председательская борода? Я тебя что-то не знаю, да и знать не желаю!
Скандал приводит всех в движение. В зале поднимается шум. В одном месте откровенно хохочут, в другом искренно негодуют.
Все привстают из-за своих столиков, ищут глазами пьяного, громко переговариваются по поводу происшедшего, с испуганными улыбками ожидают, что будет дальше.
— Опять нализался! — вырывается у кого-то полное горечи восклицание. — Одного дня не может вытерпеть!
Один гражданин богатырского телосложения, засучив рукава и распахнув рубашку на груди, порывается от своего столика вперед, другие, густой толпой лилипутов вцепившись в него, пытаются удержать его.
— Убрать его! — с повелительным жестом кричит великан на Солнцева и скрежещет зубами, и волочит за собой по паркетному полу вместе со столами кучу слипшихся лилипутов.
Данилов одиноко возвышается на своем председательском посту, устрашающе маячит на всех черными безжизненными очками, звонит и звонит.
Наконец он что-то шепчет молодым членам президиума, Огонькову и Веточкину. Те, поправляя на себе туго затянутые ременные пояса, спешат к пьяному, подхватывают его под руки, силятся выпихнуть обратно за дверь ‘Буфет’.
Солнцев не дается, ожесточенно сопротивляется, входит во вкус борьбы, рычит, как зверь, дерется, норовит укусить то одного члена президиума, то другого.
— Врешь, не возьмешь! — шипит он при этом яростно на каждого.
Шурка, а ты здесь больно не разоряйся, здесь все-таки союз, а не пивная, — увещевает его Веточкин, а сам делает еще одно отчаянное усилие, багровый, задыхающийся в борьбе.
— Шура, пройдем с нами в буфет, раздавим по графинчику, — кряхтит в то же время с другой стороны Огоньков, повисая всей своей тяжестью на другом плече пьяного.
Солнцев вдруг собирает все свои силы, швыряет Веточкина и Огонькова, как щенят, об пол, а сам с веселой рожей ставит руки в боки, пьяно приплясывает на месте, диким ревущим голосом горланит на все притихшее здание:
— Стр-ра-да-тель мой, стр-ра-дай со мной, надоело мне стр-ра-дать одной!..
Собрание по-детски добродушно смотрит на него, по-детски довольно смеется.
Огоньков и Веточкин, поднявшись с пола и отряхнув руками с коленок пыль, переконфуженные перед целым собранием, озлобившиеся, налетают на отплясывающего Солнцева сзади, безжалостно ломают его, комкают, поднимают высоко на воздух, выбегают с ним за дверь и через полминуты с обессиленными улыбками возвращаются обратно.
— Стр-ра-да-тель мой, стр-ра-дай со мной… — тотчас же раздается за запертой дверью дикое, разудалое, какое-то безгранично-размашистое пение Солнцева.
Но вот пение внезапно обрывается, и из-под двери доносится клокочущее рыдание пьяного…
Собрание остро, страдальчески вслушивается. У многих бледнеют лица, плотнее замыкаются губы. У нескольких человек нависают на ресницах слезинки.
На сухом деловом лице Данилова тоже появляются новые, теплые грустные складки.
— Какой большой поэт на наших глазах погибает! — глубокой болью звенит на весь зал одинокий голос Анны Новой из дальнего угла. — И неужели наш союз не в силах что-нибудь для него сделать? Позор!!!
— А чем же он погибает? — даже не оборачиваясь к ней и не убирая локтей со своего стола, равнодушно отзывается сидящий за кружкой пива Антон Нелюдимый, мрачного вида человек с устрашающе громадными чертами лица.
— Как чем? — содрогается возмущением голос Анны Новой. — А вино?
— Что ж, что вино? — лениво рассуждает в ответ Антон Нелюдимый. — Вино, оно помогает нашему брату творить, дает полет фантазии!
Немалых трудов стоит Данилову прекратить наконец переговоры с мест.
— Товарищи! — взывает он и звонит в стакан. — Товарищи! Будем считать, что ничего не случилось! Собрание продолжается!
И все снова обращают взоры к Шибалину.

III

Но в этот самый момент возле двери ‘Библиотека’ раздается душу раздирающий крик. Кричит не то женщина, не то ребенок.
Собрание поворачивает в ту сторону головы, смотрит.
Крик повторяется.
Один за другим все вскакивают из-за столиков, спешат к месту происшествия, и возле двери ‘Библиотека’ образуется большая толпа.
— Не пойду!!! — вырывается из центра плотной толпы прежний раздирающий крик, и на этот раз кажется, что крик принадлежит мальчику. — Ни за что не пойду!!! Убейте на месте — не пойду!!!
Данилов встает, тянется вверх, смотрит слепыми стеклами вдаль, звонит:
— Что там еще случилось?
Толпа полуоборачивается к нему и отвечает издали трубно хором:
— Человек в галошах!
Лицо Данилова меняется, корпус инстинктивно подается вперед:
— Как в галошах? Толпа хором:
— Так в галошах!
— Заставить снять!
— Не хочет!
— Что значит ‘не хочет’? Снять, да и только!
— Не дается! Может быть, вы ему скажете, товарищ председатель?
Толпа расступается на обе стороны, делится на две части и открывает встревоженному взору председателя такую картину: скромно одетый юноша с плачущим выражением лица силится вырваться из крепких держащих рук двух служителей, старого и молодого.
Юноша умоляюще:
— Пустите меня!
Старый служитель:
— Снимите галоши, сдайте их нам под номерок, тогда пустим.
Председатель твердо:
— Антон Тихий, что за безобразие, почему вы не снимаете галош?
— А если они у меня на босу ногу! — с раздражением кричит Антон Тихий и вскидывает в сторону председателя одну ногу, босую, обмотанную тряпками, в галоше.
Молодой служитель к председателю:
— Они через то и одевают галоши на босу ногу, чтобы за хранение не платить!
Старый:
— Хитрость своего рода!
Молодой:
— Мы их давно заметили, да все не удавалось словить: как пойдут чесать по коридорам да по лестницам!
Старый:
— Тут еще есть несколько душ таких, которые проскочили в галошах…
Смотрит всем на ноги. В толпе кое-где заметное движение: несколько человек прячут от служителей ноги. Председатель к служителям:
— Товарищи, не держите его, отпустите, он сам сейчас пройдет в раздевальную и оставит там галоши.
Антон Тихий, нервно перекосив лицо:
— Вам говорят, что они у меня на босу ногу! Председатель:
— А вам говорят, что сидеть в зале в галошах нельзя!
— Почему?
— Потому что нельзя!
— Объясните — почему?
— Неужели вы этого не понимаете?
— А вы думаете — вы понимаете? Тогда объясните мне почему?
— Не время и не место заниматься здесь такими объяснениями.
— Ага, значит, вы сами не понимаете почему! Вдолбили себе в голову, шаблонные вы люди!
Антон Тихий, как председатель собрания я спрашиваю вас: вы уйдете из зала или нет?
— Конечно, нет.
Кто-то нетерпеливо визжит из середины зала:
— Милицию! Позвать милицию и больше ничего! Тут такое собрание, такой, можно сказать, животрепещущий вопрос разбирается, а тут приходят и хулиганят!
Данилов шепчется с Огоньковым и Веточкиным.
— Товарищи! — встает он и звонит. — Объявляю пятиминутный перерыв! Президиум удаляется на совещание решить вопрос, как поступить с товарищем в галошах!
Данилов, Веточкин, Огоньков с опущенными, серьезными лицами гуськом уходят в смежную комнату.
Собрание набрасывается на Антона Тихого. В зале поднимается невероятный гам. Все кричат сразу, громче и громче:
— Антон Тихий, время военного коммунизма прошло, сними галоши!
— Антошка, брось свои анархические замашки! Не расстраивай зря собрание!
— Товарищ Тихий, ну что такое вы делаете? К чему вся эта комедия? Замотали ноги тряпками, всунули их в галоши…
— Я знаю, что я делаю! — отбивается Антон Тихий то от одного, то от другого. — Мне это уже надоело! Куда ни придешь, везде прежде всего смотрят тебе на ноги! И всюду норовят сорвать с тебя 20 коп. галошного налога! Галоши того не стоят, сколько мы переплачиваем за их ‘хранение’! Не ‘храните’, черт с вами! Не надо! И раз никто против этого не борется, я решил сам начать с этим решительную борьбу! Я сегодня был в восьми учреждениях, и из-за галош за мной сегодня восемь президиумов по лестницам гнались, так что эти ваши будут девятые! Болтаем языком о пролетарской культуре, а на практике заводим буржуазные порядки!
— Товарищ Антон Тихий, — сейчас же выступают ему возражать. — Еще бы ты чего захотел! Ввалился в зал собрания в галошах! Здесь все-таки не Сухаревка, а союз!
В дверях появляется президиум, и разговоры в зале прекращаются.
Лицо Данилова сосредоточенно, сурово.
— Разрешите огласить решение президиума!
Смотрит в бумажку, торжественно читает:
— Несмотря на то что настоящее собрание вместе со всем СССРом высоко ценит талантливые стихотворения Антона Тихого на производственные темы, про электрификацию, канализацию… тем не менее президиум никак не может ему позволить нарушать принятый в общественных местах порядок. А посему президиум постановляет…
Тут зал удерживает дыхание, Данилов несколько повышает голос:
— …предложить поэту Антону Тихому либо немедленно ставить в раздевальной галоши, либо удалиться из зала. В случае же неисполнения Антоном Тихим ни того ни другого, войти в правление союза с ходатайством об исключении его из союза на один месяц.
Антон Тихий с бешеной дергающейся жестикуляцией:
— Из такого собрания и такого союза я сам уйду! Будете просить, и то не останусь! Я и в Москву-то вашу напрасно приезжал! Ехал, думал: вот наберусь там у них этого самого, московского, пролетарского! А они?! У нас в несчастном Камышине и то куда революционнее!
Уходит широкими шагами, размахивает расходившимися руками, в дверях останавливается, оборачивается, со страшным лицом грозит собранию кулаком:
— Ста-ро-ре-жим-ни-ки!!!
С треском захлопывает за собой дверь.
В зале за столиками неопределенное молчание. Кто-то, спрятавшись за чужую спину, хохочет.
Вырываются по адресу ушедшего несколько негромких замечаний.
— Чудак!
— Что-то из себя строит!
— Просто ненормальный!
Шибалин, сидевший это время внизу, на стуле, поднимается на одну ступеньку на кафедру и среди тишины спрашивает у всех:
— Ввиду обилия сегодня всяких инцидентов, может быть, отложим мое выступление до другого раза?
Собрание точно вдруг просыпается от долгого тяжелого сна. Машет руками, головами:
— Нет, нет! Что вы, что вы! Ни за что! Ваша тема так интересна! Начинайте сейчас! Просим! Просим!
И потом все собрание протяжно дудит, как в басовые трубы:
— Про-сим! Про-сим!
Встает на своем председательском месте Данилов.
— То-ва-ри-щи!!! Ти-хо!!! Зап-ри-те там две-ри!!! Будем считать, что ничего не случилось!!! Никита Акимыч, ваше слово…
Садится.

IV

Могуче и трагически режет каждое слово Шибалин и тяжелыми жестами руки сечет перед собой воздух, точно ставит в своей чеканной речи невидимые знаки препинания.
— Итак, товарищи, принимая во внимание все сказанное мною тут перед вами сегодня, я с полным правом и со всей энергией утверждаю: р-революции не было!!!
Последние три слова он выкрикивает и делает рукой и всем корпусом бросающие движения вверх. Потом некоторое время стоит, молчит и с мрачно-торжествующей миной глядит вверх, как бы любуется, высоко ли забросил.
Аудитория сидит, ловит каждое слово оратора, следит за каждым движением его приковывающего лица, не шевелится, не дышит.
— Р-революции не было, потому что человек как личность остается по-прежнему ужасающе одинок, кошмарно одинок, точно окруженный беззвучной ледяной пустыней!.. Р-революции не было, потому что человек — и мужчина и женщина — по-прежнему с беспредельной тоской в глазах стоит перед неразрешенной проблемой пола!.. Р-революции не было, потому что человек как таковой по-прежнему таскает на своем горбу весь тяжкий груз полученных им по наследству тысячелетних предрассудков, разоблачению самого страшного из которых, собственно, и была посвящена моя сегодняшняя импровизированная лекция! Речь идет, как вы уже знаете, об укоренившемся среди нас чудовищном обычае подразделять людей на наших ‘знакомых’ и ‘незнакомых’!.. И в то время, как со ‘знакомыми’, с этой микроскопической горсточкой людей, нам разрешается всяческое общение, вплоть до любви и брака, — с ‘незнакомыми’, то есть со всем остальным населением земного шара, мы не имеем права даже заговаривать при встречах на улице, потому что, видите ли, это ‘не-при-лич-но’!!!
По залу, по группам сидящих за столиками прокатывается завывающий гул общего удивления:
— У-у-у… У-у-у…
Только один юнец, сутулый, с разочарованным лицом, кричит со своего места:
— Старо! Нельзя ли чего-нибудь поновей!
Остальные дружно шипят на него:
— Цшш… Цшш…
Данилов привстает, сверлит их черными очками. Шибалин хмурится, наливается еще большей упрямой волевой силой, продолжает:
— И, благодаря подобной вопиющей дичи, товарищи, каждый из нас — будь то мужчина или женщина — до сего дня обречен выбирать себе пару из мизерно узкого круга своих личных ‘знакомых’, минуя всех остальных…
Шибалин делает дурацкую гримасу и насмешливо-кривляющимся голосом раздельно цедит одними губами:
— Бери не ту, которая тебе больше всего на свете подходит, не далекую, не идеальную, а ту, которая имеется у тебя под рукой!!!
Опять по залу из конца в конец прокатывается массовый вой удивления и солидарности с мыслью оратора. Кто-то догадливо кричит из-за своего столика:
— Надо выбирать себе такую, чтобы от нее не тянуло к другим!
Данилов пугает его темными очками. Он прячется.
И снова энергичная речь Шибалина.
В дальнейшем Шибалин говорит, что благодаря указанному им предрассудку каждая брачная связь двух человек на земле до сих пор оказывается недоразумением, ошибкой, за которую в течение всей своей жизни расплачиваются обе стороны — и мужчина, и женщина…
— Товарищи! Сегодня мы уже разбирали с вами во всех подробностях семейную трагедию величайшего гения, какого когда-либо рождала земля, нашего Льва Николаевича Толстого!.. А Гоголь?! Неужели вы думаете, товарищи, что на всей земной планете, на обоих ее полушариях, не отыскалась бы девушка, которая всей душой полюбила бы нашего чудесного Гоголя и которую в свою очередь полюбил бы и он?!
— Конечно, отыскалась бы! — звенит взволнованный голос первой женщины, участницы собрания.
— И еще сколько! Не одна! — вырывается возглас у другой.
— Сколько хотите! — подтверждает нервно третья.
— Каждая согласилась бы! — признается за всех четвертая.
— Еще бы! Го-голь! — поясняет пятая.
Мужчины слушают разошедшихся женщин и с выражением великого своего превосходства добродушно посмеиваются.
И Данилов улыбается, когда звонит женщинам и призывает их не прерывать оратора.
Шибалин тоже не может удержаться от улыбки, когда обращается исключительно к ним:
— Ну вот видите, товарищи женщины, разве я был не прав? Когда в одном этом зале и то нашлось столько питающих должные чувства к Гоголю! А между тем Гоголь за всю свою жизнь так и не встретился со своей парой, потому что она находилась где-то за проклятой чертой его личных ‘знакомых’!.. Товарищи, и не только Толстой, и не только Гоголь!.. Я сегодня приводил вам из всемирной истории еще более возмутительные примеры, когда мировые гении человечества принуждены были тайно сожительствовать со своими безграмотными кухарками!..
— Извиняюсь, товарищи! — встает со своего места и прерывает Шибалина молоденький паренек с карандашом и записной книжкой в руках. — Чего же вы видите тут возмутительного, если мужчины сожительствуют с кухарками? Разве кухарка не такой же трудящийся, как и прочие граждане?
— Да, да! — вскакивает и еще более горячится другой. — Тем более странно слышать подобные слова теперь, когда по всему нашему Союзу пооткрыты пункты по ликвидации безграмотности!
— Товарищи! Ша! — обрушивается на них третий, машет руками, гримасничает, спешит. — Это же говорится не про теперь, это берется из всемирной истории! Нельзя равнять!
Данилов заставляет их замолчать. Шибалин продолжает.
— Товарищи, я утверждаю, — ударяет по крышке кафедры рукой, — я утверждаю, что на всем земном шаре женатые мужчины живут не с теми женщинами, с которыми хотели бы!
Взрывом стихийного смеха награждает эти слова оратора мужская половина собрания.
— Хо-хо-хо!
— Браво, браво!
— Вскрыл-таки!
— Расшифровал!
— Что же, товарищ Шибалин, вы теперь будете их всех разводить? — спрашивает один смеясь.
— Да!.. Разводить!.. — со злостью восклицает Шибалин и начинает бегать, метаться по кафедре, трудно дышать…
Потом снова возвращается к спокойной трактовке своей темы.
— Товарищи! — взывает он к собравшимся, а через них как бы и ко всему человечеству. — Товарищи! До каких же пор мы, люди разного пола, будем, точно врожденные враги, обманывать друг друга? До каких пор мужья и жены будут разыгрывать друг перед другом недостойную разумных существ комедию? Не пора ли нам наконец сказать друг другу всю правду — мужчины женщинам, женщины мужчинам! Учинить единое всемирное объяснение! Всем мужчинам договориться со всеми женщинами! А то, взгляните-ка вокруг, что сейчас происходит: мужчины недовольны, изнывают, ничего как следует не делают, раньше времени гибнут, женщины — то же самое — недовольны, изнывают, ничего не могут толком делать, преждевременно гибнут… А из-за чего недовольны? Из-за чего изнывают? Из-за чего так рано гибнут? Да друг из-за друга!!!
Аплодисменты слушателей и их крики на момент наполняют шумом весь зал. В то же время из нескольких мест несутся резкие свистки.
— Вот верно сказано!
— Взято прямо из жизни!
— Каждый человек видит себя как на ладони!
— Вот она когда выплывает наружу — вся правда!
— Товарищи, что вы говорите? Какая правда! Правду вы узнаете только после прений! Нельзя так поддаваться! Тут против многого можно возразить!
Данилов стоит, смотрит, звонит…
Шибалин волнуется, мечется по кафедре, мысленно раздувает свою идею дальше.
Идея захватывает его все больше и больше, и он уже не в состоянии молчать, не в силах удержать свою страстную речь, и через минуту она опять льется у него и льется, скачет по стремительным порогам и скачет, тащит его за собой и тащит.
— И каким лицемерием, товарищи, каким бесплодием звучат после этого наши фразы о ‘всемирном братстве народов’! Какое уж тут ‘всемирное братство народов’, когда на этом распродурацком свете даже обыкновенного ‘знакомства’ между двумя людьми самочинно осуществить нельзя, не рискуя попасть в милицию!.. И самое страшное, товарищи, в том, что так обстояло дело на всей земной планете тысячи лет!.. Тысячи лет, вплоть до сегодняшнего вечера, разъединял одну семью человечества, дробил ее на замкнутые личности этот бесовский институт ‘знакомых’ и ‘незнакомых’! Тысячи лет в каждом человеке насильственно вытравлялось всякое социальное чувство, в корне убивалась возможность общения со всеми другими людьми! Тысячи лет человек-самец и человек-самка были противоестественно разлучены, одеты друг от друга в непроницаемую броню изуверского предрассудка! Тысячи лет, товарищи, вплоть до этой самой минуты, в которую я сейчас с вами говорю, длилась эта беспримерная всесветная провокация — провокация против личности, провокация против общественности!.. И только вот сегодня, сейчас, видя, как все человечество молчит, видя, как оно делает вид, что ничего не замечает, я, Никита Шибалин, решил наконец объявить бунт против такого всечеловеческого социального оскопления!..
Собрание привстает и устраивает оратору длительную овацию.
И опять слитный шум аплодисментов, и опять прежние раздирающие свистки.
— Что, завидно? — кричит кто-то по адресу неугомонных свистунов.
— Товарищи! — высоким голосом возглашает Шибалин. — Я верю, что благодаря необыкновенным усовершенствованиям советского радио недалеко то время, когда я смогу провозгласить бунт против старого быта и старого мышления сразу во вселенском масштабе!.. Я тогда стану вот так перед радиоприемником и скажу: ‘Люди земли! Народы мира! Жители этой планеты и тех, которые еще не открыты, но которые, быть может, тоже носятся во вселенском пространстве и также населены существами, подобными нам, то есть, как и мы, происшедшими от обезьяны! Мужчины и женщины! Женщины и мужчины! Те из вас, которые уже родились на свет и сейчас где-то живут, и те, которые еще только родятся в последующие времена и когда-то где-то будут существовать, — ко всем вам обращаюсь я со своим пламенным братским словом: с сего числа и сего часа да не будет среди вас ‘знакомых’ и ‘незнакомых’ и да будете вы все ‘знакомы’ друг с другом, каждый со всеми и все с каждым!’…
Потом все тем же тоном манифеста Шибалин обращается к сидящим перед ним слушателям:
— И вы, члены нашего союза и наши гости, сколько вас тут сейчас есть в этом зале, если вы хотя капельку еще живые люди, а не окончательно одеревенелые манекены, вы тоже с сего числа считайтесь навсегда ‘знакомыми’ друг с другом!
Ураган рукоплесканий заглушает дальнейшие слова оратора.
Хохот, визг, крики. Счастливо светящиеся лица, огнем сверкающие глаза. Две женщины, подруги, бросаются друг к другу в объятия, смеются, плачут.
— Наконец-то…
— Дождались все-таки…
Еще пронзительнее, чем прежде, прорезывают зал в разных направлениях свистки.
— Товарищи!!! Кончу тем, с чего начал: р-революции не было!!! Р-революция начинается!!! И да здравствует р-революция!!!
Обессиленный Шибалин спускается с кафедры, садится на стул, припадает губами к стакану с холодным чаем…

V

За столиками горячо обсуждают доклад Шибалина. Одни говорят за, другие против. Большинство первых.
— Можно сказать, размахнулся! — На всю вселенную!
— По всем планетам прошелся!
— Шаганул!
— Живых и мертвых колыхнул, затронул даже тех, которые еще не родились!
— Всему человечеству открыл освежающую отдушину, а то ведь прямо задыхались!
— Теперь-то будет легче!
— Теперь-то, конечно, пойдет!
— Теперь начнется!
— Теперь так не останется!
— Ай да Никита Шибалин! Можем гордиться таким человеком!
— Вот что значит широкая славянская натура!
— Товарищ! При чем же тут национальность? Вы уже начинаете! Не можете без погромов! Девять лет революции ничему вас не научили!
— В чем дело? Что ты гундосишь, черт носатый? Тебя никто не трогает, и ты молчи, пока не получил!
— Что-о? От кого получу, уж не от тебя ли?
— А хотя бы и от меня!
— Попробуй! Только попробуй!
— И попробую!
— Руки коротки! Ваше время прошло и никогда не вернется!
— А я вот тебе сейчас покажу, прошло или нет… На, получи!
— А ты думаешь, я не умею давать? Н-на! Н-на! В анкете пишешь, сволочь, ‘сын крестьянина-хлебороба’, а на самом деле сын сельского попа…
— Н-на! Н-на! А ты вместе со своим отцом держал в Могилеве магазин готового платья, а в Москве выдаешь себя за рабочего… Н-на! Н-на!
— Товарищи, что же вы делаете, вы с ума сошли, что ли? Драться в союзе?! Не понимаю таких людей: сами аплодируют идее Шибалина о ‘вселенском братстве народов’, а сами ищут повода перекусить друг другу глотку! И это кто же? Чего же тогда ожидать от других, простых смертных?! Товарищи, не стойте разинув рты, помогите мне растащить этих двух людоедов! Смотрите, как больно они садят друг друга: в зубы, в глаза, в бока… Оба уже в крови, даже невозможно смотреть… Вы этого тащите в эту сторону, а мы другого в другую. Ишь как сцепились — не расцепишь! Все волосы друг у друга повыдирали! У этого типа была замечательно красивая писательская шевелюра, а теперь — полюбуйтесь, что от нее осталось: одни клочья! Теперь, без той шевелюры, его нигде не будут печатать!
— То-ва-ри-щи!!! Будем считать, что ничего не случилось…

VI

Трое молодых людей бегут между столиками по залу за ускользающей от них ‘незнакомой’ девицей, шутят, смеются.
Первый, простирая за ней, как за убегающим счастьем, руки:
— Стойте, гражданка, стойте. Куда же вы бежите? Разве вы не слыхали, что говорил Шибалин?
Второй прихорашивается на ходу, поправляет наряд, прическу:
— Ведь ‘с сего числа и с сего часа’ все жители всех планет считаются раз навсегда ‘знакомыми’ друг с другом! Разве вы не сочувствуете этому?
Третий загораживает перед девушкой дверь: — Не пущу! Не пущу! И чего вы стесняетесь? Кажется, не маленькая, должна сознавать…
Женщина приостанавливается перед загороженной дверью:
— Я не стесняюсь, только я не привыкла так сразу…
— Разве это сразу? — хохочут молодые люди.
— Пустите меня! — умоляет их девушка, улучает момент и прорывается в дверь.
Молодые люди юмористически переглядываются, строят несчастные рожи, потом смеются, ищут по залу глазами и, заприметив другую в одиночестве проходящую по комнате девушку, бросаются к ней:
— Ага! Вот эту не упустим!
Окружают ее кольцом, приплясывают вокруг, кривляются, как бесенята. Первый:
— Попались! Второй:
— Теперь ‘познакомимся’! Третий:
— Теперь вы наша!
Девушка смотрит, нет ли где выхода из кольца.
— Что значит ‘ваша’? Шибалин вовсе не об этом говорил!
Видя себя оцепленной, делает плачущую гримаску, опускает хорошенькое личико:
— У-у… Противные… Держите силой…
Первый осторожно, но крепко держит ее за локоток:
— Но как же с вами иначе, раз вы от нас убегаете?
Второй:
— Мы с вами попросту, мы по-товарищески вас просим: не уходите, посидите немножко с нами, побеседуйте!
Третий кривляется у нее перед носом, паясничает, поет, как в оперетке:
— Мы шибалинцы-с! Нам все можно-с! Мы ничего не признаем-с!
Девушка не может скрыть улыбку, осматривается, в конце концов разводит руками:
— Что же, ничего не поделаешь с вами, придется покориться.
Молодые люди, все трое, подпрыгивают от радости. Начинают преувеличенную суету, усаживаются вместе с девушкой вокруг столика тесной компанией.
Первый, подавая стул незнакомке:
— Садитесь, будьте гостьей и за стаканом чая поведайте нам, кто вы такая, откуда, зачем в Москве, чем дышите, о чем мечтаете…
Второй:
— А потом, если вы пожелаете, мы расскажем вам о себе.
Третий:
— О, это будет так увлекательно, так ново!
— Сказать по правде, — среди беседы обращается к девушке первый, — я целых три года об вас думаю.
Двое других:
— Три года?!
Девушка прячет улыбающиеся глаза в чашечку с чаем.
— Я это знаю…
— Откуда вы можете это знать?
— По вашим взглядам. Вы всегда так упорно, так пронзительно на меня смотрите.
— Да, это правда. Я три года так смотрел на вас, как житель Земли смотрел бы, скажем, на жителя Марса или наоборот.
Второй:
— Ха-ха-ха!
Третий:
— И еще тридцать три года смотрел бы и вздыхал, если бы не Шибалин со своей идеей!
Первый к девушке:
— Ваше имя? Девушка не сразу:
— Анюта Светлая.
— Это ваш литературный псевдоним, да? Вы поэтесса?
— Да. А ваши имена?
— Я Иван Бездомный.
— А я Иван Бездольный.
— А я Иван Безродный.
— Слыхала. А вы беллетристы? Иван Бездольный:
— Да. Только беллетристы.
Анюта Светлая пьет из чашечки чай, приглядывается к Ивану Бездольному:
— Все-таки странно, как это вы три года только смотрели на меня и только думали обо мне. Что же мешало вам познакомиться со мной?
— Предрассудок, так превосходно разоблаченный сегодня Шибалиным. Самому ‘познакомиться’ считал ‘неудобным’, а общего ‘знакомого’, третьего лица, фактора, который мог бы нас свести, не находилось. Так и тянулось это глупое состояние три года.
Иван Бездомный:
— Целых три года думать об оной! Иван Безродный:
— Какая стойкость, какое постоянство! Анюта Светлая в чашечку:
— А познакомитесь — разочаруетесь…
Они сидят, оживленно беседуют, хохочут, бегают от столика в буфет за чаем, за бутербродами. К ним подбегают и от них отбегают такие же вновь познакомившиеся счастливцы.
‘С сего числа и с сего часа да не будет среди вас незнакомых’, — то и дело слышится, как весело цитируют за всеми столиками торжественные слова из манифеста Ши-балина.

VII

За столиками компания одних мужчин, человек в шесть.
— Товарищи мужчины, — обращается один из них к остальным. — Чего же мы тут сидим? На старости еще насидимся! Идемте-ка сейчас на бульвар, знакомиться с ‘незнакомыми’! Шибалин позволил!
Общий одобрительный хохот, остроты, шутки, фантастические любовные проекты…
Тут же, рядом, за соседним столиком, компания одних женщин.
— Товарищи женщины! — сейчас же предлагает одна из женщин своим компаньонкам. — Знаете что? А мы давайте отправимся бродить по городу, заговаривать на улицах с ‘незнакомцами’! Вот удивятся! Подумают — убежали из сумасшедшего дома!
Смех, визг, гам, раскрасневшиеся щеки, шепот на ушко… Мужчина с первого столика обращается к компании женщин:
— Чем вам ходить, искать ‘незнакомцев’, лучше придвигайте-ка ваш столик к нашему и ‘заговаривайте’ с нами!
Первая женщина, игриво жмурясь:
— Подвигайтесь лучше вы к нам! Вторая в ужасе:
— Что ты?! Зачем! Ты с ума сошла?
И мужчины под испуганный визг женщин подъезжают к ним вместе со своей мебелью.
Первый мужчина, волоча по полу свой ступ и зачем-то прикидываясь калекой, хромым:
— Нам это ничего не стоит-с!
Второй, как школьник, едет верхом на стуле:
— Мы все можем-с!
Третий с видом завоевателя бьет себя в грудь:
— Мы шибалинцы-с!
Остальные ведут себя в таком же роде. Мужчины и женщины знакомятся, пожимают друг другу руки, называют свои литературные имена.
— Я Антон Сладкий, может, слыхали?
— Как же, как же, слыхала. А я Анюта Боевая, может, вам тоже что-нибудь попадалось из моего.
— Я Антон Кислый.
— А я Нюра Разутая.
— А я Антон Кислосладкий…
— А я Нюша Задумчивая…
Столы сдвигают вместе, стулья расставляют вокруг, садятся — получается большая общая компания.
Все время находясь в каком-то приподнятом настроении, все весело объясняют друг другу, кто откуда, из какой литературной группы, кружка, ассоциации. ‘Босой Пахарь’, ‘Перевалило’, ‘Майский октябрь’, ‘Октябрьский май’, ‘Смена вех’, ‘Мена всех’…
— Ото! — замечает с удивлением Антон Сладкий. — Да тут у нас, оказывается, все поэты да поэтессы! Живем в одном городе, состоим в одном союзе, печатаемся в одних журналах, а друг друга не знаем! Это ли не дичь! Тысячекратно прав Шибалин! Предлагаю прокричать славу Шибалину!
Он дирижирует, а вся компания хором трижды:
— Слава Шибалину!.. Слава Шибалину!.. Слава Шибалину!..
Антон Сладкий, воодушевляясь все более, вдруг с многозначительным видом ударяет себя по лбу:
— Ба! Мысль! Все:
— Тихо! Тихо! Антон Сладкий что-то придумал! Антон Сладкий привстает над столом:
— Товарищи! Вношу предложение! Давайте сейчас же коллективными силами на идею Шибалина напишем песню!
Анюта Боевая:
— И будем ее распевать!
Вся компания хором, стройно:
— И будем ее распевать!
Смеются.
Антон Сладкий мужественно:
— Итак, товарищи, немедленно за дело!
Достает из бокового кармана карандаш, бумагу, садится, дрожит от нетерпенья, пишет.
Нюра Разутая:
— Товарищи, у кого есть лишний карандаш? Потом отдам. Антон Кислый:
— Мне самому дали. Антон Кислосладкий:
— Вот могу предложить огрызочек… пока.
Нюра Разутая:
— А бумажки кусочек? Нюша Задумчивая:
— Кажется, у меня есть.
Роется в газетном свертке, из которого валится ей на колени всякая всячина…
Через минуту все они уже сидят припав к столам, с громадным вдохновением пишут, хватаются за головы, стонут, урчат, перечеркивают написанное, сидят с закрытыми глазами, потом снова пишут, показывают друг другу удачные строчки, советуются, спорят, горячатся.
И во всем зале царит точно такое же нервное оживление. Говор, смех, беготня… К чернеющему возле одной стены пианино то и дело подсаживаются разные люди и наигрывают и напевают разные мотивы: то веселые, то грустные, то буйные, то вдруг похоронные…

VIII

Вера сидит с Шибалиным за одним столиком, пьет чай, ласково льнет к нему, не спускает с него преданных глаз.
— Никочка, ты сегодня имел тут такой успех, такой успех, какого никогда не видел этот зал. Союз писателей должен быть тебе благодарен за это. У них всегда такая мертвечина.
Шибалин, чтобы скрыть слишком бурную радость, играющую в груди, отводит глаза в сторону, щурится, старается казаться равнодушным, утомленным, полуспящим.
— А что, разве публике понравился мой доклад? — приоткрывает он один глаз.
— Еще как!
— А ты не заметила, кто свистал?
— Заметила. Это все те же твои соперники и завистники. Та же компания.
— Так что в общем моя идея принята хорошо?
— О! Все в безумном восторге от твоей новой идеи! Если бы ты видел, что делалось в зале, в задних рядах! Несколько психопаток, я своими глазами видела, писали тебе на подоконниках любовные записки, и, вероятно, ты скоро их получишь. Только смотри не рви их, не показав мне. По правде сказать, я сама несколько раз порывалась бежать на кафедру, чтобы расцеловать тебя!
Шибалин хмурится:
— Хм… этого еще недоставало, чтобы ты целовала меня при публике. Вот это была бы настоящая психопатия!
Вера с восторгом:
— Глупый, ты даже не представляешь себе, какой ты бываешь интересный во время своих выступлений!
Закатывает глаза, делает вид, что хочет броситься его целовать… Шибалин старается не смотреть на нее:
— Ты лучше обрати внимание, как сразу ожил наш союз.
Вера поворачивает голову туда же, куда смотрит он.
С жаром:
— А об чем же я тебе говорю! И виновник всего этого оживления ты, Ника. Ты сегодня герой. Смотри, какими глазами глядят со всех сторон на нас с тобой. И говорят только о нас. Некоторые парочки проходят мимо нашего столика специально для того, чтобы поближе нас разглядеть. Даже неловко. Вот опять пара идет прямо на нас, оба не спускают с тебя глаз, смотри, смотри. Идут и что-то про тебя говорят. Должно быть, расхваливают твой талант. Или завидуют мне, что я с тобой живу.
Она прижимается одной щекой к плечу Шибалина, точно укладывается спать. Из ее широко раскрытых счастливых глаз падают на его плечо слезинки…

IX

Антон Печальный и Аннета Сознательная, взявшись под руку, проходят мимо столика Шибалина. Антон Печальный:
— Заметила, Аннета, какие у Шибалина глаза? Так и пронизывают, так и вскрывают всего тебя, так и жгут! Не человек, а орел!
Аннета Сознательная с мечтательным вздохом:
— Да. В такого мужчину сразу влюбиться можно. Сплошная прелесть! Ни к чему не придирешься!
Антон Печальный печально:
— Я не в этом смысле.
Аннета Сознательная твердо:
— А я в этом. Ты только погляди, какие у него губы! В такие губы так вкусно целоваться!
— Вот! Ты уже и ‘влюбиться’ и ‘целоваться’! У тебя всегда только это в голове. Человек носит в груди весь мир, всю вселенную, человек дышит великой социальной идеей, — а ты? А ты все сводишь в нем к физическому. Тьфу! Даже противно! Ненавижу за это женщин!
— Погоди, ты не плюй. Почему ты так вооружаешься против физического? Ведь без физического тоже нельзя. Хорошо, когда и то есть и другое: и физическое и духовное. Как говорится, одно при другом.
Они садятся за столик.
— Не выношу, когда женщина рассуждает!
— Значит, женщине нельзя рассуждать? Член партии!
— Тут дело, конечно, не в рассуждении, а в том, что успех Шибалина настолько ослепил твои глаза, настолько затуманил твое сознание, что помани он сейчас тебя пальчиком, как ты сейчас же побежишь за ним! Разве я не вижу?
— И побегу! И побегу, если захочу! Вам, мужчинам, за интересными женщинами бегать можно, а почему же нам нельзя бегать за интересными мужчинами? Равноправие так равноправие! Ну не сердись, Антон, не кисни, я пошутила!.. Ты ведь прекрасно знаешь, что, кроме тебя, мне никого из мужчин не надо.
— Подобными ‘шутками’, Аннета, ты лишний раз показываешь мне, что есть в своем существе женщина.
— Ну прекратим об этом, Антон! Довольно! Спрячь свою глупую ревность! Слышишь! Иначе я сегодня же уйду от тебя…
Она отворачивается от Антона Печального, смотрит издали на Шибалина. Говорит другим тоном:
— Ты лучше вот что мне объясни: каким образом могло случиться, что такой представительный мужчина, как Шибалин, мог связать свою судьбу с такой малоинтересной особой, как эта Вера Колосова? Ишь, как она кривляется! Неужели он не мог найти себе что-нибудь получше?
Антон Печальный раздраженно поводит плечами:
— А как ее найти? Где искать? Ты слыхала, что он сегодня сам об этом говорил в своей лекции. Ведь до сегодняшнего вечера ни мужчинам, ни женщинам нельзя было сознательно выбирать себе пару, раз все считались ‘незнакомыми’. Хватали что попадалось под руку. Это только нам с тобой повезло, что мы нашли друг друга. А остальные живут черт знает с кем, черт знает как.
— Ну а теперь, когда все будут считаться ‘знакомыми’, ты думаешь, он отыщет себе более достойную?
— Теперь-то да.
Аннета Сознательная смотрит на Веру, полупрезрительно щурит глаза.
— Она так к нему не подходит, так не подходит, что всякий раз, когда я их вижу вместе, я вся дрожу от обиды! Мне делается так больно за него, что я бываю готова расплакаться от досады.
Антон Печальный грубо одергивает ее за локоть:
— А ты не очень-то пяль глаза на него. Не очень-то заглядывайся. Не делай себя смешной. Ну чего ты уставилась на него?
— А что, нельзя смотреть? Почему же не посмотреть?
— Потому что подумает — психопатка!
— Не подумает! И я не на него гляжу, а на нее. Смотри, как она наслаждается, как вертится! Так и купается в лучах его славы.
Антон Печальный тоже переводит глаза на Веру.
— Ты не знаешь, Аннета, он с ней давно живет?
Аннета поднимает голову, вспоминает:
— В ноябре месяце, двенадцатого числа, исполнился ровно год, как они начали.
— Ого, какие подробности ты знаешь!
— Это в нашем союзе каждая женщина знает. Потому что каждой обидно, не мне одной.
Антон Печальный вдруг вместе со стулом поворачивается к Шибалину, настораживается, говорит голосом охотника, внезапно завидевшего дичь:
— Гляди, гляди, к нему подходит Мухарашвили. Это к деньгам. К большим деньгам. Будет предлагать ему поездку по России с его новой идеей. Надо пойти послушать, сколько он ему будет предлагать. Ты тут посиди, а я пройду.
Он идет, как будто случайно, с невинным лицом, садится на свободный стул рядом со столиком Шибалина, поворачивается к Шибалину и Мухарашвили спиной, незаметно подъезжает к ним вместе со стулом все ближе и ближе, направляет назад то одно ухо, то другое, жадно ловит каждое слово их разговора.
И по всему залу, по всем столикам, при появлении возле Шибалина Мухарашвили, проносится сладостный шепот:
— Деньги… Деньги…
Иные при этом даже меняют позы на стульях, садятся поэффектнее, поправляют на себе платье, прическу, делают приятные лица, точно и сами готовятся к решающему смотру.

X

Мухарашвили подходит к Шибалину, здоровается, подсаживается.
С сильным кавказским акцентом:
— Имею к вам дело, товарищ Шибалин.
Шибалин, погруженный в наблюдение окружающего, неохотно:
— Слушаю.
— Вы, понятно, знаете, что я вам хочу предложить.
— Ехать?
— Да.
— А с чем?
— С сегодняшней вашей лекцией о ‘знакомых’ и ‘незнакомых’. Этот товар сейчас кругом пойдет. И вы заработаете, и я заработаю. Идет?
Шибалин, не глядя на него, небрежно и вместе тяжко:
— Деньги!
— Что ‘денги’?
Шибалин еще тяжелее и с ноткой раздражения:
— Деньги!
— ‘Денги’, ‘денги’, гавари, пожалста, что ‘денги’?
Шибалин полуоборачивает лицо к Мухарашвили, глядит
на него через плечо:
— Деньги сейчас есть?
— Сейчас, понятно, нет. Сейчас ночь.
Шибалин, подернув головой, пренебрежительно отворачивается.
Мухарашвили поспешно:
— Сейчас нет, а завтра будут.
Шибалин, глядя в публику, вяло:
— Завтра мне не надо, мне сегодня надо, сейчас. При вас есть?
— При мне, понятно, нет. Я не банк, денег при себе не держу.
Шибалин опять потряхивает головой с таким видом, как будто говорит: ‘Вот это и плохо, что ты не банк’.
Мухарашвили продолжает оправдываться, Шибалин не слушает его, сидит к нему спиной, говорит с Верой, показывает ей на кого-то в публике, смеется.
Мухарашвили сидит, глядит в его спину, качает головой:
— Ой, нехорошо так, товарищ Шибалин, нехорошо! Осторожно прикасается рукой к его плечу:
— Товарищ Шибалин!
— Что скажете? Мухарашвили улыбается:
— Сегодня деньги тоже есть.
— Так бы и сказали.
Мухарашвили достает из кармана лист исписанной бумаги, кладет перед Шибалиным, подает перо:
— Подпишитесь тут, тогда можно будет дать деньги. Хотя эти деньги не мои, ну ничего…
Шибалин, не двигая головой, опускает глаза, равнодушно читает.
— Вот эту сумму рублей увеличьте вдвое, — указывает он пером лениво, — а этот срок путешествия уменьшите вдвое. Тогда можно будет подписать.
Кладет перо.
Мухарашвили смотрит на цифры, хватается за грудь.
— Ой, ой… Шибалин спокойно:
— Дело ваше. Отодвигает от себя условие.
Вера, с нежностью прильнув к его плечу:
— Конечно, Никочка, дешевле не соглашайся. С какой стати! Ездить по разным Асхабадам… Еще убьют в дороге. Или обкрадут. Помнишь, как в прошлом году у нас под Карасубазаром ящик с рукописями украли?..
Мухарашвили сидит согнувшись над столом, долгим, неподвижным, омертвевшим взглядом смотрит в условие, равно мерно покачивает головой, тихонько подвывает однообразный, монотонный напев, точно убаюкивает ребенка…
Антон Печальный несколько раз проходит мимо стола Шибалина, запускает один глаз в условие, силится разглядеть цифры.
Наконец Мухарашвили выпрямляется, испускает шумный вздох, делает хищные глаза, прижимает к груди два толстых пальца:
— Смотри, столько прибавлю! Шибалин тихим горловым звуком:
— Нет…
Мухарашвили горячится, прижимает к груди три пальца:
— Столько!
Шибалин по-прежнему, еще тише:
— Нет…
Мухарашвили багровеет, задыхается, прижимает к животу четыре пальца, кричит:
— Ну столько! И больше ни копейки, ни копейки!
Упирается руками в колени, тяжело дышит.
Шибалин, без слов, одним кивком головы отвечает: ‘Нет’. Мухарашвили вздрагивает на стуле:
— Не понимаю! Не понимаю!
Достает носовой платок, вытирает с шеи пот. Потом растопыривает перед Шибалиным руки, как клешни, вбирает между плеч голову, спрашивает:
— Ну какая же будет твоя цена? Говори окончательную цену!
Шибалин, едва шевеля губами:
— Как сказал.
Мухарашвили с мучительной гримасой и с непрерывным стоном, как человек, которому делают трудную операцию, свертывает вчетверо условие, кладет его в карман, встает, откланивается Вере, уходит, сейчас же останавливается, стоит вполоборота, цыкает стиснутыми зубами Шибалину:
— Ц-ц!..
Шибалин оборачивается.
Кавказец со страшным выражением лица показывает ему все пять пальцев, волосатых, похожих на лапу гориллы.
— Столько дать?
Шибалин, наморщив слегка нос, делает кистью руки движение, означающее: ‘проваливай’. И продолжает разговор с Верой.
Мухарашвили быстро уходит, не видя перед собой ничего, кроме своей неудачи, и выбрасывая из себя на кавказском наречии все известные ему ругательства.

XI

Два друга, Антон Нешамавший и Антон Неевший, сидят, пьют пиво, говорят о Шибалине…
— Видал, какую пачку денег показывал ему Мухарашвили?
— Положим, денег он ему не показывал. Договор показывал.
— А договор разве не деньги?
— Не совсем.
— И придумал же: ‘знакомые’ и ‘незнакомые’. Ха-ха-ха!
— Да! Идейка эта сама по себе не ахти какая мудреная, а между тем какая хлебная! Ах, какая она хлебная! Она будет кормить его и кормить.
Антон Нешамавший на эти слова друга безрадостно покачивает головой, потом с чувством высасывает досуха стакан пива, шлепает донышком стакана о стол и изрекает раздельно:
— И вообще в нашем литературном деле главное — сделать шум. Шум сделаешь, и тогда деньги потекут к тебе рекой. И какую бы ерунду после этого ни написал, издатели с руками оторвут.
— И хорошо заплатят, — вставляет скороговоркой Антон Неевший между двумя глотками пива.
— И хорошо заплатят, — повторяет Антон Нешамавший. — Не то что нам с тобой, Антону Нешамавшему и Антону Неев-шему. Ходишь-ходишь по редакциям, клянчишь-клянчишь, и везде один ответ: ‘Касса пуста, наведайтесь через недельку’. А когда и дадут, то такую малую сумму, что никак не придумаешь, на что ее употребить. И в конце концов возьмешь да и пропьешь, как вот сегодня.
— Эти люди Пушкина голодом заморили бы, — замечает Антон Неевший обиженно.
Оба меланхолически вздыхают. Несколько раз потряхивают над стаканами давно опорожненными бутылками. Потом, настреляв в ладонь среди друзей за соседними столиками, берут еще ‘парочку’…
— Я уже думаю, не переменить ли мне псевдоним, — говорит Антон Нешамавший, отведав пивка из свежей бутылки. — А то чертовски не везет! Во многих местах редакторы стали заранее отказывать, даже не читавши рукописи…
— Рукописи лучше всего посылать из глухой провинции под видом новых, еще не открытых талантов, — предлагает Антон Неевший.
— А рукописи новичков и вовсе смотреть не будут, прямо бросят в корзину, — не соглашается с ним Антон Нешамавший. — Словом, положение наше пиковое, — вздыхает он. — В одном месте не берут вещь, в другом не берут… Волей-неволей приходится застращивать редакторов, прибегать к помощи рекомендательных писем от влиятельных лиц. Я тут было на одного редактора нагнал такой мандраж! Говорит: ‘Плохая вещь’. Я: ‘Что-о?’ И побежал куда следует. На другой день вещь оказалась прекрасной, появилась на первой странице, потом о ней были в печати хорошие отзывы. Но, конечно, я сам сознаю, что это не дело. На испуг брать редакцию можно раз, можно два, но не всю жизнь. Антоша, сколько лет мы с тобой пишем?
Неевший вместо ответа безнадежно крутит головой, делает сам себе какие-то знаки руками, наливает, с аппетитом пьет. Потом с сокрушением:
— Да, брат… Годы уходят… А про Антона Нешамавшего и Антона Неевшего все не слыхать и не слыхать… А другие гремят…
Нешамавший:
— И еще как гремят! — Указывает на Шибалина: — Вот тебе первый пример!
Неевший тоже поворачивает в ту сторону лицо, смотрит на Шибалина, соображает.
— Не знаешь, сколько ему может быть лет?
— А кто его знает? Во всяком случае, человек он уже немолодой. Намного старше нас. Так что мы в его годы, конечно, тоже…
— Немолодой-то он немолодой, — рассуждает Неевший. — Но и не старый тоже.
Это, положим, верно, — против желания соглашается Нешамавший и припоминает: — А помнишь, как когда-то писали в газетах, будто во время гражданской войны его расшлепали — не то белые, не то красные — где-то под Ростовом-на-Дону? А он живехонек.
— Не только живехонек, — улыбается горькой улыбкой Неевший, — но еще и нас с тобой переживет.
Антон Нешамавший тоном обманутых ожиданий:
— Болтали, что он совсем старик, что у него каких только болезней нет! И туберкулез, и сифилис, и подагра, и глухота на правое ухо, и атрофия обоняния левой ноздри… А он вон какой.
Антон Неевший:
— Конечно, раз человек хорошо питается… Главное — хорошее питание… Если бы нам с тобой усилить питание…
— Хотя, знаешь, а голосок-то у него все-таки того, подозрительный, хрипловатый, — с выражением отрадного открытия перебивает его Нешамавший.
Неевший только машет на это рукой:
— Пустое. Просто в последнее время ему приходится много выступать.
— А краснота носа?
— Она у него прирожденная. Об этом мне приходилось много говорить с его родственниками, которые знают его с раннего детства.
Минуту-другую друзья молчат, потягивают из стаканов, хмелеют, бросают взгляды в сторону Шибалина, думают…
— А знаешь что? — нарушает молчание Неевший. — По-моему, сколько бы о нем ни шумели, талант у него все-таки очень умеренный.
Нешамавший:
— Небольшой. Неевший:
— Таких, как он, много. Нешамавший:
— Даже очень много.
— Просто человек умеет попадать в точку, как говорится, ловит момент.
— Вот именно. И это не столько творчество, сколько делячество.
Неевший:
— Ловкость рук. Нешамавший:
— Жульничество.
— И гениального этот человек ничего не напишет.
— Гениального — никогда.
— Хотя, быть может, еще и даст несколько ярких вещичек… А вот я, ты знаешь, какую я недавно повесть написал?
— Закончил?
— Почти. Переваливаю через середину. Так что, можно сказать, заканчиваю. Самые трудные места уже пройдены. Вот это действительно вещица! Это не шибалинская полупублицистика. Это такая вещь, которую с одинаковым наслаждением можно будет перечитывать десятки раз! Ты знаешь, Антон Нешамавший, как вообще критически я отношусь к своим произведениям, как я их не люблю, — ну а об этой вещи могу сказать, что это такая вещь, понимаешь ты, такая вещь…
Антон Нешамавший вдруг тоже начинает чувствовать, как понемногу земля уходит из-под его ног… Вот он окончательно отделяется от почвы и летит по воздуху, несется вверх… И он уже не может слушать друга. Мучительно хочет сам говорить о своих светлых надеждах, говорить все равно кому — стенам, потолку, пустому пространству.
— А я знаешь, какой задумал написать рассказец! — прерывает он друга. — На такую темку, на такую, понимаешь ты, загвоздистую темку, что каждый редактор скажет: ‘Вот это да!’ Собственно, это будет не рассказец, а целый роман, большой роман, в нескольких книгах! Воображаю, какой поднимется в нашей литературе переполох, когда он выйдет в свет! Вот будет шум! Ты знаешь, Антон Неевший, что не в моем характере расхваливать собственные произведения, ну а этот романище будет такой…
— А я, — перебивает его дрожащим голосом Антон Неевший и дергает друга за плечо, — а я ни капельки не боюсь за успех своей новой повести, я в ней так уверен, я за нее так спокоен! Знаю, что она выдержит десятки изданий!..
— А мой роман, — ловит Антон Нешамавший друга за руки, прикручивает их к его талии, держит, а сам говорит ему прямо в ухо, как льет в воронку, — а мой роман, без сомнения, будут переводить на все языки…
Антон Неевший освобождает свои руки из рук друга, сам неожиданным нападением берет его в обхват, держит, заставляет слушать:
— А я дешевле трехсот рублей с листа за свою будущую повесть не возьму! Десять печатных листов по триста рублей это составит три тысячи рублей!
Антон Нешамавший нечеловеческими усилиями вырывается из объятий Антона Неевшего. Они делают одновременный прыжок друг на друга, сливаются в один ком, катаются по столу, торопливо говорят оба сразу.
Неевший:
— Десять переизданий повести по три тысячи за каждое, итого тридцать тысяч рублей гарантированного дохода. Хорошая жизнь, спокойная работа, месть редакторам…
Нешамавший:
— Сорок печатных листов романа по четыреста рублей за лист равняется четырежды четыре шестнадцать, да плюс три нуля справа, да повторные издания по стольку же…

XII

Вера Шибалину ласково:
— Никочка, мы с тобой отсюда куда пойдем? Прямо домой?
Шибалин сухо:
— Ты сейчас пойдешь домой, а я еще посижу здесь.
— Почему? Почему мне идти домой одной? Опять одна! Недаром все замечают, что ты с каждым днем все меньше и меньше бываешь со мной.
— Скажи этим ‘всем’, что если бы я был праздным помещиком, то я по двадцать четыре часа в сутки цацкался бы с тобой!
— Фу, как грубо! Ты в последнее время так груб, так груб со мной! Писатель, а ни капельки чуткости к женщине, ни капельки! Или ты это делаешь нарочно, стараешься казаться мне худшим, чем ты на самом деле, чтобы я тебя разлюбила и чтобы тебе было легче бросить меня?
— О! Уже! Начинается…
— Да, ‘начинается’. Скажу тебе правду, Ника: мне все кажется, что ты уже окончательно охладел ко мне и подыскиваешь себе другую…
— Если у человека расстроены нервы, то мало ли что ему может казаться? Принимай бром.
— Опять грубость. Я уже начинаю привыкать к тому, что у тебя ко мне нет другого отношения: либо грубость, либо ирония. Никогда не говоришь со мной по-человечески. Зато во время беседы с другими, в особенности с женщинами, ты так оживляешься, так преображаешься, что я смотрю на тебя и спрашиваю себя: да ты ли это?
Шибалин утомленно:
— Вера, скажи, чего ты хочешь от меня?
— Большей ясности, большей определенности в наших отношениях. Вот уже год, как живу с тобой, а меня до сих пор не покидает странное беспокойство, как будто сижу в вагоне и дрожу: боюсь проехать свою станцию.
— Ну а я виноват в этом?
— Конечно, виноват. Ты чем дальше, тем больше замыкаешься от меня, и я не знаю, что у тебя делается в душе.
— Замыкаюсь? Новое обвинение…
— А разве нет?
— Вера, ты бы хотя приводила факты.
— Факты? Фактов много. Вот наугад беру первый: ты знаешь, Ника, как меня интересуют твои литературные работы, и ты все-таки тщательно скрываешь их от меня. О содержании вновь задуманных тобой повестей я узнаю только из газет, то есть после всех. Ну разве это не обидно? Кто я тебе? И это ставит меня всегда в дурацкое положение перед другими: все говорят о твоих будущих произведениях, спрашивают меня о подробностях, а я делаю удивленное лицо и сама принимаюсь их расспрашивать. Ну разве это нормально?
— Вера, ты знаешь, что сам я никогда никаких сведений о своих будущих вещах в печать не даю. Там пишутся большею частью чьи-нибудь догадки, предположения…
— Но со мной-то ты мог бы поделиться своими новыми планами?
— Не всегда.
— Почему?
— Очень просто почему. Потому что если бы я тебе или кому-нибудь другому заранее передавал содержание своих будущих повестей, то потом у меня пропадала бы охота над ними работать. Таково одно из странных условий успешного литературного творчества: до поры до времени оно должно бояться базара, улицы, суеты.
— Значит, я для тебя базар?
— Вот видишь, Вера, ты опять споришь со мной! Ты знаешь, к чему это приводит?
— Никочка, миленький, не сердись! После того как ты имел тут такой успех, я чувствую к тебе особенно глубокую нежность и мне так не хотелось бы сейчас от тебя уходить!
— Немного посидела со мной и достаточно. Дома у нас опять увидимся. Нельзя же быть такими неразлучниками.
Не понимаю, Никочка, почему ты так настойчиво добиваешься, чтобы я сейчас ушла от тебя…
— Вера, не забудь, что сейчас во мне, как писателе, совершается большая работа. Сегодня я впервые бросил в массы свою заветную социальную идею, которую вынашивал десятилетия. И сейчас я смотрю за эффектом, который произвела на публику моя идея. Смотрю, слушаю, сличаю, делаю важные выводы. А ты в это время сидишь рядом со мной, и, извини меня, пристаешь ко мне со своими маленькими женскими чувствишками…
— О, как это жестоко, Ника! Так топтать в грязь женское чувство! Ты художник, правдивый изобразитель жизни, даже психолог, — это я все признаю за тобой. Но почему, скажи, почему ты так туп в любви?! Мне больно видеть, как сердце твое деревенеет и деревенеет!
— В том-то моя и беда, Вера, что не деревенеет. О, если бы ты знала, как оно у меня не деревенеет!
— Тогда докажи: брось сейчас все и пойдем со мной домой!
— Странная ты. Я тебе только что объяснял, почему для меня особенно важно остаться здесь.
— Ну хорошо. Тогда разреши и мне остаться с тобой. Говоришь — наблюдаешь? И наблюдай себе сколько хочешь, я тебе не буду мешать. Я сделаюсь маленькой-маленькой, тихонькой-тихонькой, такой беспомощной букашечкой… И сяду я, чтобы ты не замечал меня, вот так, чуточку позади тебя. Я буду сидеть и радоваться, что сижу возле тебя и что ты работаешь, наблюдаешь, делаешь важные выводы. Я буду охранять твой покой, караулить, чтобы никто тебе не помешал, сделаюсь твоим ангелом-хранителем. Я вцеплюсь в волосы каждому, кто оторвет тебя от твоих важных дум. Ведь ты прекрасно знаешь, что нет того дела, того подвига, которого я не совершила бы ради тебя! Я тебя так люблю, как ‘тебя никогда не любила и никогда не полюбит никакая другая женщина!
Шибалин слушает, нетерпеливо морщится:
— Тише! Потише говори, Вера!.. Нас могут услышать! Смотри, как все уже насторожились! Отложи свои излияния до прихода домой!
Вера, разгорячаясь все более:
— Ну и пусть услышат! Пусть! Пусть все узнают! Я ничего не боюсь, ни от кого не скрываюсь! Я могу сейчас встать на этот стул и во всеуслышание объявить, что я, Вера Колосова, до безумия люблю тебя, Никиту Шибалина! Я не боюсь, это только ты всего боишься, ты всего трусишь, как заяц! Это только ты стараешься скрыть от всех нашу связь, нашу любовь!
Я сказала ‘нашу любовь’, но ты, Никита, быть может, уже не любишь меня?
— Вера, ну вот видишь, какая ты! Ну как же после этого с тобой жить! Нашла время и место для подробного взвешивания моего чувства к тебе! Как будто мы мало занимаемся этим дома! Это ли не безумие!
— Да, я сама говорю, что я безумная! Я безумная! Я безумная оттого, что люблю тебя! Я безумная оттого, что мне даже сейчас хочется ласкать тебя, ласкать неторопливо, мучительно, остро, чтобы ты у меня стонал от боли, от наслаждения… — Дрожащими губами что-то шепчет ему на ухо, безумными глазами заглядывает в его лицо.
Он и отталкивает ее от себя и в то же время порывается к ней. В страшных мучениях борется:
— Ой! Что ты делаешь со мной, Вера! Как терзаешь ты меня, как мучаешь, а уверяешь, что любишь! Если бы ты любила меня, ты больше щадила бы мои силы! Чтобы сломить во мне человека и бросить к своим ногам, ты распаляешь во мне низкую похоть — это твой женский прием борьбы со мной! И ты пускаешь при этом в ход всю свою развращенность!
Голос Шибалина срывается, переходит в медленное раздельное задыхающееся хрипение:
— Ты и привязала-то меня к себе раз-вра-том…
— Никита! Ты с ума сошел! Как тебе не стыдно! Что ты говоришь! Это же ложь! Сплошная ложь! А твоя любовь ко мне? Разве не она привязала тебя ко мне? Или ты тогда лгал, когда уверял, что любишь меня?
— Я не тебя любил!.. Я твой разврат любил!..
— О, я не верю тебе! Не могу поверить! Не могу представить, чтобы ты весь год нашей связи притворялся со мной!
— Ты точно задалась целью поскорее обессилить меня, обезоружить, выжать из меня весь сок моего мозга, сердца, нервов…
— Никита, ты всегда страшно преувеличиваешь! Ну к чему здесь эти громкие ‘литературные’ словечки: ‘сок мозга, сердца, нервов’? К чему городить ужасы там, где их нет? Будь чуточку справедлив ко мне и ответь честно: ну а ты-то, ты, ты, разве ты не получаешь со мной наслаждения?
Шибалин как от страшной физической боли корчит лицо:
— ‘Наслаждение’, ‘наслаждение’!.. Там, где мужчина ищет только здорового удовлетворения, нужного ему для дальнейшего жизненного строительства и борьбы, там женщина, вследствие узости своих интересов, находит наслаждение и делает его смыслом своего бытия! Для мужчины любовь средство, для женщины цель!
Вера с иронией:
— Подумаешь, какой вдруг сделался благоразумный! С каких это пор? А почему ты раньше, раньше, еще когда не сходился со мной, почему ты тогда не жалел расточать свою страсть налево и направо, бог знает на кого?! Воображаю, какие делал ты тогда безрассудства! А сейчас-то, я знаю, ты просто хитришь со мной, подличаешь, стараешься экономить свою мужскую силу, приберегаешь ее для другой! О другой думаешь!!! О лучшей мечтаешь!!! Думаешь, я не вижу??? Но…
С искаженным страстью лицом опять что-то шепчет ему на ухо обжигающим ртом.
Он отбрасывается в сторону.
— З-замолчи ты! Замолчи сейчас! — с трудом удерживает он себя от готовых вырваться по ее адресу оскорблений. — О, если бы ты знала, какое ты причиняешь мне сейчас зло!
— Зло? Зло? И это за всю мою любовь к нему!!!
— Да, зло! До той минуты, как ты подсела к моему столику, у меня было такое высокое настроение, такое ощущение собственной мощи, такая вера в плодотворность моей идеи! Но вот ты пришла, ты подкралась ко мне, нащупала слабое место во мне и, как змея…
— Никита!!! За что??? Так оскорблять!!! Так поносить!!! И главное, если бы знала за что!!! Остановись, не говори так, опомнись!..
Голос Шибалина шипит:
— Погоди… Погоди’… Да, ты подкралась ко мне… и, как змея, ужалила меня, отравила ядом, самым сильным из всех на земле… ядом страсти… ядом похоти… Сбросила меня с моих высот к себе в низины… И вот… И вот я уже не Шибалин, не сила, не творец, не гений, а ничтожество, жалкий раб самки, ‘победившей’ меня, червь…
Вера, с беспредельным горем:
— Так позорить меня!!! Так чернить меня!!! Ника, я боюсь тебя, ты сходишь с ума…
Шибалин хватает ее за руку. Говорит шипящим шепотом:
— И ты добилась своего: я уже выбросил из головы свою идею, и вместо нее воображение мое пленяется уже другими картинами, кровь горит другими желаниями… И вот я уже борюсь, я уже не знаю, оставаться ли мне сейчас здесь, на моем общественном, на моем мировом посту, или… же ползти за тобой в нашу… в нашу спальню…
Вера с горечью и вместе с тем мечтательно:
— О, если бы так действовала на тебя только одна я! А то, боюсь, тебя каждая женщина так возбуждает!
— Вера! Прошу тебя… Оставь меня… оставь сейчас… Может быть, то высокое настроение еще вернется ко мне…
Вера ломает руки, вся сжимается:
— Про-го-ня-ет! Уже! Уже прогоняет! Дождалась!
— Вера!
— Хорошо, хорошо, ухожу. Ухожу сейчас, даже не допью этого стакана…
Встает, с мученическим лицом держится за крышку стола, чтобы не упасть.
Шибалин не может смотреть на нее, говорит трудно, раздельно, в пол:
— Стакан-то… допить… ты можешь…
Вера:
— Теперь уже не хочу… Когда отравил все мое настроение… — С мукой: — И всегда так: лечу к нему жизнерадостная, счастливая, ухожу от него раздавленная, разбитая!!!
Уходит.
Желтинский, все время издали наблюдавший за ней и Шибалиным, подбегает к ней:
— Мы теперь домой? Вера резко:
— Вы домой. А я еще тут посижу. Желтинский обиженно:
— Почему же я один должен домой идти? Почему мне нельзя остаться с вами?
Проходят в дверь с надписью ‘Библиотека’.

XIII

В это время Зина подбегает к Шибалину, здоровается, садится, очень волнуется.
— Я видела, я видела, как она не хотела от вас уходить. Все-таки странная особа. Неужели она сама не чувствует? Почему вы не скажете ей всего?
Шибалин морщит лицо трагической гримасой:
— Женщине, с которой живешь, которую когда-то любил, которой, в сущности, многим обязан, вдруг в один прекрасный день взять и объявить, что она уже не нравится, надоела, раздражает, бесит… О, если бы вы знали, Зина, как тяжело это сделать!
— И вы до сих пор ей не объявляли?
— Нет.
— Все откладываете?
— Да.
— А про меня говорили?
— Тоже нет.
— Когда же скажете?
— Теперь уже скоро…
— Напрасно, напрасно, Никита Акимыч, вы тянете с этим. Женщине в таких случаях лучше всего говорить сразу всю правду.
— А если эта правда ее убьет?
— Не убьет. Лучше сразу перенести один удар, чем изводиться постепенно.
— Зина, а для себя лично вы тоже предпочитали бы ‘сразу узнать всю правду’, если бы оказались в положении Веры?
— Конечно.
Шибалин долго и по-особенному глядит ей в лицо.
— Гм… Ну а я Вере не решился сказать всего. Но вчера не сказал — сегодня скажу. Вообще сегодняшний день, Зина, исключительный в моей жизни, переломный. С сегодняшнего дня ни одна женщина никогда не услышит от меня, как от мужчины, слова неправды.
Зина улыбается.
— Начнете с меня? Шибалин значительно:
— Да, Зина, с вас!
— Мне очень приятно слышать это, Никита Акимыч. Я очень благодарна вам за это.
— Не меня благодарите, Зина! Стечение обстоятельств благодарите! Вы встретились мне на моем жизненном пути как раз в такой момент, когда я пришел к решению и жить, и работать по-новому!
— Никита Акимыч, не скрою от вас: я и радуюсь такому ‘стечению обстоятельств’, и в то же время печалюсь…
— А печалитесь почему?
— Не могу забыть ее лица, с которым она уходила от вас. На ее лице было написано такое беспредельное горе, что я сама едва удержалась от слез. Теперь-то я вижу, как эта женщина любит вас. И вчерашнее наше решение, Никита Акимыч, сейчас снова заколебалось во мне. Хорошо ли мы поступаем?
— Опять?! Опять колебания!
— Да. Но я не могу, Никита Акимыч, понимаете, не могу! Еще неизвестно, что мы с вами дадим друг другу, а ее-то жизнь обязательно разобьем. Теперь я это знаю.
— Зина! Зачем вы столько времени мучаете меня? Сегодня вы воскрешаете разговор, похороненный нами вчера! До каких пор это будет продолжаться? Тогда лучше давайте сразу, сегодня же, сейчас же покончим со всем навсегда и останемся только хорошими знакомыми!
— Никита Акимыч. Вы думаете взять меня запугиванием? Это что? Ваш обычный мужской прием?
— Тут дело не в ‘запугивании’, Зина, и, конечно, никаких ‘обычных мужских приемов’ у меня нет! Просто я чувствую необходимость прийти наконец к какому-нибудь определенному решению, в ту или другую сторону. А то у вас сегодня ‘да’, завтра ‘нет’, послезавтра опять ‘да’. Так нельзя. Нужно решиться на что-нибудь одно. А в вас до сих пор не прекращается борьба! Вы как будто и хотите, и вместе с тем чего-то остерегаетесь. Объясните, в чем дело?
— Никита Акимыч… я не спала всю эту ночь… ни на минуту не заснула… все думала о нашем деле… И, страшно сознаться, ни к чему определенному не пришла… А тут увидела такое лицо Веры, и все во мне еще больше запуталось… Вы не сердитесь на меня, Никита Акимыч, я сама не понимаю, что делается со мной… И сознаешь, что вы в наших рассуждениях правы, и в то же время чувствуешь, что собираешься сделать что-то нехорошее, гадкое…
— Га-ад-ко-е?
— Да, гадкое. И во всяком случае что-то несерьезное, ненастоящее.
— Ага… Если так, Зина, если гадкое, то теперь, конечно, вы сами видите, что нам лучше всего расстаться сейчас же. Признаться, наши переговоры, затянувшиеся на целый месяц, и ваши колебания уже успели породить и во мне самом ряд сомнений. Да подходящая ли мы друг для друга пара? Да не слишком ли велика разница в наших взглядах на эти вещи?
Испугом наполняются глаза Зины, когда она выслушивает последние слова Шибалина. Лицо ее бледнеет, краснеет. Голос дрожит. Она не дает ему договорить, вся влечется к нему, крепко схватывает за руку:
— Никита Акимыч! Вероятно, я неправильно выражаюсь, что ли… Может быть, я даже не то наговорила, что хотела… Но я вижу: вы не так понимаете меня… Если хотите знать мой окончательный ответ, то конечно же я согласна… Собственно, в душе я давно была согласна, я все время была согласна, как только встретилась с вами… Знала, что уйти от вас все равно не смогу… Но почему-то, сама не знаю почему, я все откладывала начало нашей… нашей связи, отдаляла, я все чего-то ожидала от вас еще…
— Не свахи ли? — улыбается Шибалин. — Не родительского ли благословения иконой?
— Не смейтесь, Никита Акимыч… Я сама не знаю, чего от вас я ожидала еще… Я, видно, воспиталась на мысли, что это несколько сложнее, ну и торжественнее, что ли… А теперь вижу: это было во мне просто ребячество… И вы должны простить мне это, Никита Акимыч, не осуждать… Не забудьте, что я совсем еще не жила этой жизнью, и вы, как более опытный человек, должны были поступать более настойчиво и мне побольше об этом разъяснять…
— Словом, мы остаемся при вчерашнем решении? — весело спрашивает Шибалин.
— Ну конечно же, — виновато смеется Зина.
— А завтра? Завтра опять передумаете?
— Ну нет. Теперь не передумаю. Лишь бы вы не передумали.
Он осторожно прикасается к кисти ее руки, лежащей у нее на коленях.
— Скажите, Зиночка, а вообще-то вы верите мне?
— Это как?
— Верите, что я не причиню вам никакой неприятности? Верите, что Никита Шибалин вообще не способен на подлость по отношению к женщине?
— Еще бы не верить! Кому же тогда верить?
— А признаете ли вы мою общественно-писательскую работу значительной, стоящей того, чтобы ей отдать всю нашу жизнь, мою и вашу?
— Конечно, признаю.
— Значит, вы хотели бы стать моей помощницей в моей работе?
— Что за вопрос? Страшно хотела бы, страшно! Но смогу ли я? Вот чего я боюсь.
— Сможете, Зиночка, сможете! Если будете меня любить, то уже одним этим облегчите труд моей жизни наполовину.
— Любить-то я вас буду… Знаете что, Никита Акимыч? Это, быть может, покажется вам смешным, но, после того как я увлеклась вами и перечитала все ваши произведения, мне странно, как это можно любить не вас, а других мужчин! Ведь все другие мужчины по сравнению с вами ничто!
Шибалин смущенно смеется:
— Зиночка, я позабыл вас спросить: ну а вам понравилась моя идея, которую я сегодня проповедовал тут с кафедры?
— Очень! Очень понравилась! Я еще подумала: если бы люди всей земли считались ‘знакомыми’ друг с другом, тогда скорее наступило бы между ними взаимное понимание, быстрее распространялись бы по земле знания.
— Вот именно! — перебивает ее Шибалин с удовлетворением. — Правильно! Правильно! Вижу, что ваша головка, Зина, устроена хорошо. Это еще более показывает мне, что я не ошибся, остановив свое внимание на вас.
— Никита Акимыч, почему вы спросили меня, понравилась ли мне ваша идея? Разве вам мое мнение важно?
— Очень важно!
— Что-то не верится. Вы на своем веку, должно быть, слыхали столько похвал и не от таких людей, как я, а покрупнее.
— И все же, Зина, ваше мнение сейчас для меня дороже всех! Если хотите знать правду, то верьте мне, что я и доклад свой поторопился сделать сегодня только ради вас! А так мне выгоднее было бы не разглашать моей идеи, пока не выйдет из печати мой новый роман ‘Знакомые и незнакомые’.
— Роман? Это интересно… А я все-таки не понимаю, почему вы из-за меня выступили в союзе со своим докладом ранее срока? При чем тут я?
— Хотел докладом, вернее, успехом доклада у публики, вскружить вам голову, чтобы поскорее добиться вашего ‘да’.
— Неужели это правда?
— Чистая правда!
— Значит, хотели блеснуть передо мной?
— Обязательно. Распустить перед вами павлиний хвост.
— Для меня это было бы лишнее.
— Не скажите. Я чувствовал, что вы как будто недооцениваете меня, как писателя, и вообще…
— Нет, нет, Никита Акимыч, этого не было. Литературный ваш талант я всегда очень высоко ставила. Но согласитесь, что для счастливой семейной жизни одного литературного таланта мало. И я должна была к вам приглядеться.
— Ну и что же вы увидели? Говорите, говорите, не стесняйтесь, Зиночка!
— Признаться, вначале мне показалась подозрительной та поспешность, с которой вы воспылали ко мне. ‘Серьезное ли у вас чувство?’ — спрашивала я себя. Не есть ли это легкое скоропреходящее увлечение? Не подходите ли вы ко мне только как к женщине? Все это для меня было важно знать…
— Ну и что же вы узнали?
— Узнала, что бояться вас мне нечего. Узнала, что найду в вас близкого человека, друга, без которого, мне кажется, так трудно жить на свете и которому будут не безразличны мои горести, мои радости…
— Своими словами, Зиночка, вы превосходно выражаете и мои мысли и мои надежды.
— Я очень рада этому, Никита Акимыч… Никита Акимыч! Не знаю, как вы, но я искренно и горячо вношу в нашу связь всю себя целиком — и душу и тело. Говорят, женщины вообще отдаваться частично не могут.
— Зиночка, одно могу вам сказать на это: я убежден, что нам с тобой будет хорошо.
— Я тоже так думаю, Никита Акимыч. — С засиявшим лицом она осматривается вокруг: — Сама себе не верю: неужели все это не сон? Неужели с сегодняшнего дня я уже не одна на этом свете, не одинока?
— А с кем? — спрашивает Шибалин нежно. — А с кем же ты теперь?
Зина смущается.
— С вами.
— Не с ‘вами’, а с ‘тобой’.
— Хорошо… Это потом… Когда попривыкну. Никита Акимыч! Что это у вас? Неужели слезы?
Шибалин улыбается, прячет лицо.
— Ах ты, мой прекрасный! — восклицает шепотом Зина, тянется к нему и сама роняет несколько слезинок. — Такой большой, такой могучий и плачет…
Они пожимают под столом друг другу руки, ближе склоняются один к другому головами, продолжают растроганно беседовать.
Дверь с надписью ‘Библиотека’ приоткрывается и в образовавшуюся щель выглядывают настороженные лица Веры и Желтинского.

XIV

Желтинский:
— Вот! Полюбуйтесь-ка! Поглядите, как ваш ‘великий писатель’ поглаживает ее руку, как нашептывает ей на ухо! И на его писательском языке это называется изучать нравы презренной толпы, вносить в сокровищницу мировой литературы новые перлы. А по-нашему, по-простому, это значит сеять в обществе молодежи разврат и самым бессовестным образом обманывать не в меру доверчивую жену. Факт налицо! И вы после этого еще будете меня уверять, что между ними ничего нет! Дитя вы, Вера, дитя! Жаль мне вас, искренно жаль!
Вера стонет, закрывает руками лицо, падает. Желтинский поддерживает ее, отводит назад, захлопывает дверь.

XV

Иван Буревой обращается к сидящему с ним за одним столиком Ивану Грозовому:
— Гляди, наш Шибалин уже пристраивается к другой. Та, прежняя, Колосова Вера, надоела.
Иван Грозовой:
— Ему-то можно. Ему не искать. За ним каждая пойдет. Женщины падки на громкие имена.
Иван Буревой:
— Это верно. Им всем знаменитостей подавай! Дуры, а того они не поймут, что сегодня я, поэт Иван Буревой, безвестность, ноль, а завтра выгоню гениальную поэму строк в тысячу— и уже всероссийская величина! Разве мало было примеров!
Иван Грозовой:
— Подлюки! Собственной пользы не понимают! Я тоже сегодня никому не ведомое существо, поэт Иван Грозовой, а завтра вдруг наскочу в своем творчестве на какую-то золотоносную жилу и пойду, и пойду наворачивать!
Иван Буревой:
— Гадюки! Допустим, я напечатаю ту поэму. Читатели и читательницы в восторге, ищут случая познакомиться со мной, издателишки несут мне денежки, редакторишки друг перед другом торопятся выпить со мной на брудершафт…
Иван Грозовой:
— Суки! Когда я наскочу на ту золотоносную жилу, как они пожалеют, как заскулят, что прозевали меня! Как будут в хорошеньких платьицах бегать за мной! Как я буду ломаться, издеваться, смеяться над их клятвами! Как буду мстить за их теперешнее ко мне отношение! Скажу: идите к Шибалину, он большой писатель, а я маленький! Ха-ха-ха!
Буревой:
— Самые первые женщины Москвы — толстые, красные, самые деликатные создания со всего СССРа — актрисы, балерины, певицы — будут в ногах валяться у меня, каяться, сожалеть, плакать, умолять! А я: идите прочь от меня, мать вашу так, пока не получили коленкой! Брысь все с моего парадного! Когда-то я плакал, а вы смеялись, теперь вы поплачьте, а я посмеюсь! Надо было раньше смотреть, кто истинный талант, а кто дутый! А сейчас у меня насчет бабья и без вас большой выбор! Сейчас у меня есть более достойные, чем вы…
— И более интересные! — вставляет, злорадно скаля зубы, Грозовой.
— А это само собой, что более интересные. Таких уродин, как в нашем союзе, ни одной не будет! А будут только какие-нибудь этакие, из высшего круга, с чертовским образованием, с дьявольским воспитанием, в шелковом белье, с манерами, с выкрутасами…
Иван Грозовой с сияющими глазами:
— Какие-нибудь француженки, итальянки… Иван Буревой мнет перед собой руками воздух:
— Индиянки, египтянки…
И долго еще сидят друзья друг против друга, таращат один на другого пылающие глаза, жестикулируют, мечтают, угрожают…
— Возьмем еще графинчик?
— Взять не трудно, а деньги за него кто будет платить? Пушкин?

XVI

Антон Сладкий, разгоряченный, красный, весь взъерошенный, встает, скачет на месте, с торжеством потрясает над головой полулистом исписанной бумаги:
— Есть! Готово! Ура! Песня на идею Шибалина уже написана! Ти-хо! Кто там бренчит на пианино, кто громко разговаривает, кто хохочет — погодите на минутку! Сейчас прочту!
Пианино умолкает, говор и смех тоже. Водворяется тишина.
Антон Сладкий в одной руке держит перед собой рукопись, другой ерошит волосы, беспокойно вертится, дергается, с победным выражением лица декламирует, почти поет:
Долой условности и предрассудки!
Все блага жизни нам даны!
Не будем больше плясать под дудку
Ветхозаветной старины!
Тысячелетья мы врали, врали,
Но к правде ключ теперь найден!
Наш вождь Шибалин, наш вождь Шибалин,
Мы ничего не признаем!
Все люди братья, на всей планете
Нет ‘незнакомых’, нет ‘чужих’!
Пусть бьется радость в звенящем свете,
В морях воздушных голубых!
Томились годы мы, как в пустыне,
Пора не плакать и не вздыхать!
Мужья и девы, легко отныне
Вам пару будет отыскать!!!
— Браво!.. Браво!.. Очень хорошо передано! Вот что значит коллективное творчество! Петь! Петь!
Вдруг встает Антон Смелый, поднимает руку, делает ею движения, умеряющие общий пыл, просит слова, складывает в насмешливую улыбку губы, кричит:
— Товарищи! Вы уже и ‘петь’… Погодите! Не спешите! Нельзя так: не успели написать, как уж и петь. Надо раньше хорошенько обсудить текст песни!
Антон Сладкий — вместо председателя:
— Товарищи! Внимание! Антон Смелый берет слово по поводу текста песни!
Антон Смелый смотрит в бумажку:
— У меня тут записано. Первое: ‘Наш вождь Шибалин’… Товарищи! Так ли это? Шибалин ли наш вождь, вождь всех трудящихся? Конечно нет. Значит, прежде чем писать подобную вещь, надо было раньше подумать…
— Чудак! — кричит кто-то с места. — Разве к шутливому произведению можно с серьезной меркой подходить?
Антон Сладкий:
— Товарищи! Без замечаний с мест! Это потом! Не мешайте Антону Смелому говорить!
Антон Смелый с трудом разбирается в бумажке:
— Второе: ‘Мы ничего не признаем’… Товарищи, что это? Неужели это правда? Неужели мы ничего не признаем? Нет, товарищи, это неправда, это клевета на нас! Мы, наоборот, очень многое признаем и всегда будем признавать!
Прежний крик с места:
— Это же поэзия! Это не политика! А в политике мы, может, в сто раз левей тебя!
Антон Сладкий опять усмиряет его. Антон Смелый продолжает разбирать написанное на бумажке:
— ‘Пусть бьется радость в звенящем свете, в морях воздушных голубых’. Вот так так! — Читает во второй раз, потом спрашивает: — Что за галиматья? Этот набор слов, по-вашему, тоже поэзия? Товарищи, кто из вас видал, как ‘бьется радость’? Никто не видал? А раз вещи никто никогда не видал, значит, она не существует реально, это абстракция, мистика! Надо быть более последовательными материалистами даже и в стихах! Или: ‘в звенящем свете’… А это что за открытие? У людей нормальных свет светит, а у вас звенит? Если у вас уже начинает свет звенеть, тогда, товарищи, вы меня извините, вам надо лечиться. И еще: ‘в морях воздушных голубых’. Вот классическая околесица! Море прежде всего — вода, а как может быть вода воздушной, об этом нужно спросить у авторов этих строчек…
Нетерпеливый выкрик:
— Антон Смелый, брось волынить! За ним второй:
— Это же буза! Третий:
— Ни черта, песня хороша, и так сойдет! Давай-ка лучше споем поскорее, пока не разошлись по домам!
Весь зал:
— Петь! Петь!
Зал шумит, Сладкий звонит. Смелый кричит:
— Товарищи, я имею право высказаться или нет? Товарищи, я товарищ или нет? Товарищи, вы товарищи или нет? Если вы, товарищи, — товарищи, и я, товарищи, — товарищ, тогда разрешите мне, товарищи, высказать мое соображение до конца!
Зал насмешливо:
— Просим! Просим!
Антон Смелый:
— Товарищи, я не поэт! Как вам известно, я критик! Скоро выйдет полное собрание моих критических сочинений в семи томах на хорошей бумаге…
Возглас с места:
— А это нам не интересно, что у тебя выйдет! Может быть, у тебя жена скоро родит, ты и об этом будешь нам с трибуны рассказывать?
Весь зал со смехом:
— Да! Да! Ближе к делу! Не размазывай очень! Не рассусоливай! Кончай скорей, раз тебя слушают!
Антон Смелый, красный, несколько посрамленный, прячет лицо в бумажку, читает:
— ‘Из тьмы развалин к сиянию далей, к манящей нови мы идем…’ Первая половина стиха хороша, даже очень хороша. Действительно, товарищи, откуда мы пришли, как не из ‘тьмы развалин’! Надо было только прибавить, что все разваленные здания мы быстро восстанавливаем, упомянуть для примера хотя бы про постройку московского почтамта в Газетном переулке. А вот вторая половина стиха слаба, загадочна, полна тумана, мистики, поповства. На самом деле, товарищи, что такое ‘сияние далей’ или ‘манящая новь’? Что за шарада? К чему эти ребусы, почему не сказать прямо, чего хочешь! Поэтому я предлагаю внести в этот стих такую поправку: вместо ‘к манящей нови’ написать ‘к советской нови’.
Голоса:
— Правильно! Согласны! Петь!
Антон Смелый громко, ко всему залу:
— Товарищи! Кто не согласен с моей поправкой, поднимите руку!
Смотрит.
Никто не поднимает.
Он:
— Принята единогласно!
Отходит в сторону, с удовлетворенным лицом садится. Поднимается Антон Сладкий:
— Товарищи, теперь эти стихи надо переложить на музыку! Думаю, лучше мотива нам не найти, как этот, знаете: ‘Мы кузнецы… страны рабочей… мы только лучшего хотим!.. И ведь недаром… мы тратим силы… недаром молотом стучим!’
Весь зал весело:
— Так! Так! Хорошо!
И тотчас же в нескольких местах пробуют напевать:
— ‘Долой условности… и предрассудки’…
Антон Сладкий:
— Но предварительно давайте споемся по голосам! У кого какой голос? Марш к пианино!
Шумной толпой все маршируют к пианино, располагаются в красивый своей беспорядочностью полукруг, разбиваются по голосам, приступают к разучиванию своих партий.
Зал наполняется негромкими звуками пианино, заглушающими друг друга голосами, обрывками слов, криками: ‘Начинаем сначала’…
Одни басы сочно, густо, хмельно, покаянно:
— ‘Тысячелетья мы врали, врали’…
Одни тенора в другом месте женственно, воздушно, в стройном полете:
— ‘Все люди братья на всей планете’…
Одни сопрано, сверкающие, звенящие, как хрусталь: — ‘Пусть бьется радость в звенящем свете’…

XVII

Вдруг Зина наклоняется к Шибалину, испуганными глазами пристально всматривается в его лицо.
— Никита Акимыч, что с тобой? Шибалин безучастно:
— Ничего…
Зина жадно читает по его лицу, как по книге:
— Ты чем-то расстроен… Ты угнетен… Ты страшно подавлен… Но скажи чем? Что случилось?
Шибалин молчит, медленно отворачивает лицо в сторону.
— Никита Акимыч, но только не обманывать! Ты ведь обещал с сегодняшнего дня не лгать ни одной женщине! Обещал начать с меня! И вот тебе первый экзамен: смотри мне прямо в глаза и говори всю правду!
Шибалин поднимает на нее глаза, глядит как сквозь сон.
— Что же тебе говорить, Зина?
— Ты стал совсем другой, я тебя не узнаю. Сознайся, в тебе что-то произошло? Да?
Шибалин с тихим трагизмом:
— Да…
— Какая-то глубокая внутренняя перемена?
— Да…
— В твоем сердце, сердце, сердце?
— Да…
— Тебе… уже… нравится… другая, другая? Ну говори же, говори!
Шибалин едва слышно:
— Да…
Зина крепко держится руками за стол: на момент закрывает глаза, точно в состоянии головокружения.
— Но какая? — слабым голосом спрашивает она, как бы боясь как следует раскрыть глаза. — Скажи, кто она?
Шибалин грустно, ласково:
— А разве не все равно, кто она? Не все равно какая?
— Нет, скажи! Скажи, вон та, комсомолка, темная шатенка, в красном платочке, в пестром сарафане, что разучивает у пианино сложенный в честь тебя гимн?
— Ну она…
— То-то, сознался! Думаешь, я не видела? Я все видела, все замечала, как ты с ней переглядывался, едва она начала петь! Значит, та?
— Та ли, другая ли…
— Ты хочешь сказать, что только уже не я?
— Да…
Шибалин тяжело вздыхает.
Зина столбенеет, глядит в пространство, как помешанная. Несколько мгновений они молчат. От пианино, где разучивают песню отдельные партии, доносится: ‘Томились годы мы как в пустыне. Пора не плакать и не вздыхать’…
— Никита Акимыч… как хотите… но я не понимаю… не могу понять…
Зина, мне самому бесконечно трудно это постичь, и я сам считаюсь с этим только как с фактом… Со мной творится что-то неладное, прямо чудовищное, со старой нашей точки зрения… Но это не сумасшествие, нет… теперь припомни, Зина, как ты сама требовала для себя от мужчины сразу всей правды… так вот она, получай ее: с безумной силой, с глубокой верой в прекрасные результаты этого влечет меня к другой девушке, которую я даже не знаю, которую первый раз вижу… Но ты, Зина, не реагируй на это слишком необдуманно, не поддавайся малодушию, крепись, будь тверда, не роняй в себе независимого человека… Что делать, ты, быть может, многое потеряешь в столь несчастно для тебя сложившихся обстоятельствах, но ты тем самым еще больше приобретешь… Ведь тебе, как ни одной женщине в мире, сегодня посчастливилось: ты, быть может, первая женщина в мире, которая наконец слышит из уст самого мужчины всю нашу мужскую правду, голую, без прикраски, полную, без утайки… За подобное приобретение многим можно поступиться, многим пожертвовать…
Участливо, по-отечески поглаживает ее руку. Она делает отчаянное усилие, чтобы не дать прорваться подступающим рыданиям.
— Спасибо, Никита Акимыч, хотя за это… за откровенность такую вашу…
Шибалин подает ей стакан:
— Выпейте холодного чаю.
Она послушно пьет.
— Никита Акимыч, как это совместить?.. Вы помните, о чем вы так хорошо мне пели в течение целого месяца, даже еще и сегодня?
— Конечно, помню. Прекрасно помню. Каждое свое слово помню. Ни от чего не откажусь, под всем подпишусь.
— Ну и как же это? Выходит, значит, вам, мужчинам, верить нельзя?
— Вчера было нельзя, завтра будет можно. Вчера отношения мужчины и женщины были основаны на лжи, завтра они будут опираться только на правду. Конечно, если только люди захотят этого так, как хочу я, и в первую голову примут мою идею…
Одни басы возле пианино негромко, но тяжко, как бы преисполненные осознанным* грехом:
— ‘Тысячелетья мы врали, врали, но к правде ключ теперь найден…’
— Все-таки, если можно, вы объясните мне, Никита Акимыч… Каким образом так скоро, с такой быстротой, все это могло случиться: сперва одна, потом другая, потом сейчас же третья…
Чтобы это как следует понять, вам надо вспомнить, Зина, что я сегодня говорил тут в своем докладе. Вы говорите о ‘трех’… С первой, с Верой Колосовой, я вступил в связь только потому, что мне случилось работать с ней в одной редакции… Таким образом, она была той роковой моей ‘знакомой’, той ‘ближайшей’ и ‘первой попавшейся’, на которой я волей неволей вынужден был остановиться, так как об ‘идеальных’, о ‘далеких’, о ‘незнакомых’ я в ту пору еще не смел помышлять. Но вот однажды знакомлюсь в нашем союзе с вами. Заинтересовываюсь, начинаю мечтать о вас, как о несравненно лучшей, чем Вера, открываюсь вам в этом, и вскоре мы приходим с вами к известному решению. Но нашему плану не суждено было осуществиться. Этому помешала моя мужская честность, которой я начинаю жить сегодня впервые. Но последуем за событиями. Совершенно неожиданно сегодня вечером в наш союз нахлынуло из Москвы много новой, неизвестной нам публики, и среди этой публики та, комсомолка, в платочке… Теперь понимаете, как все это произошло: союз, где встретил я вас, шире редакции, в которой я столкнулся с Верой, а Москва, давшая нам сегодня эту комсомолку, шире союза. Зина полунасмешливо:
— А СССР шире Москвы, а земной шар шире СССР, а?
Шибалин серьезно:
— Совершенно верно. Человек рожден жить мировым охватом, а не семейным курятником. Хотя это еще не значит, что я запрещаю желающим обзаводиться семьей. Я только запрещаю слепнуть для остального мира. Ну да это из другой области…
— Но так вы, Никита Акимыч, никогда ни на ком не остановитесь. Хорошую будете менять на лучшую, лучшую на еще более лучшую и так без конца. Какая это жизнь?
— К моему великому огорчению, Зина, так было в моем мужском ‘вчера’. К моей великой радости ничему подобному не будет места в моем мужском ‘завтра’, когда мне наконец будут ‘знакомы’ все люди земной планеты.
— Но мне кажется, Никита Акимыч, что одного вашего желания быть ‘знакомым’ со всеми недостаточно. Надо еще узнать, а они-то пожелают быть ‘знакомыми’ с вами?
— На этот вопрос, Зина, мне ответит ближайшее будущее, даже ближайшие дни, когда я со своей идеей выйду на улицу.
— У меня еще один вопрос, Никита Акимыч. Еще одна мысль.
— Пожалуйста, пожалуйста.
— Я хотела сказать вам вот что. Вы еще не успели убедиться, чем оказалась бы для вас связь со мной, как уже кидаетесь к другой, сразу решив, что я не та, которая вам нужна!
Да, Зиночка, к сожалению, вы не та, не та! Доказательством этого может служить хотя бы то, что нашлась другая, один облик которой бесповоротно вытеснил вас из моей души. Да, признаться, и раньше, как только вы произнесли мне ваше ‘да’, я сразу же почувствовал так хорошо знакомую мне тоску: ‘связан’!!! Связан, но с той ли? Наложил цепи на себя, на свою свободу, но те ли это цепи, самая тяжесть которых приятна? И являет ли собой она — то есть вы, Зина, — то предельное женское совершенство, о котором я так тщетно мечтаю всю свою многострадальную жизнь? Разве лучше нее — то есть вас, Зина, — никого в целом свете нет? И неужели эта и будет моей последней? А дальше? А дальше разве нет пути? Значит, всему, всему конец? Вам это понятно, Зина?
— Понятно-то понятно…
Она апатично вздыхает.
Шибалин пытливо поглядывает на нее.
— Но вам, конечно, Зиночка, нет оснований очень отчаиваться. Вы такая славная, такая интересная, вы так еще молоды, что у вас еще будут встречи с мужчинами более интересными, чем я…
— Не успокаивайте, не успокаивайте, Никита Акимыч. Не надо.
В сторону, с беспредельным сожалением:
— И что я наделала! И зачем я так скоро ему поверила? Зачем целый месяц так откровенничала с ним? Всю раскрыл, обнажил, разглядел и — до свидания! Какой стыд! Стыд-то какой!
Шибалин, не сводя с нее искоса-настороженных глаз:
— Успокойтесь, Зиночка, успокойтесь! Не расстраивайте себя.
Зина внезапно овладевает собой, выпрямляется, глядит тверже:
— Не бойтесь, не разревусь…
Бросает на него новый — чужой, насмешливый — взгляд. Начинает нервно вздрагивать.
— Не обижайтесь, если и я выскажу вам правду…
— Наоборот, прошу!
— Видите что, невзирая на ваши литературные заслуги, на ваш талант и на прочее такое, я никак не могу признать вас человеком… как бы это выразиться, чтобы вас не обидеть, — ну, человеком нормальным, что ли… Вы очень, очень странный!..
Шибалин голосом философа-вещателя:
— Писатель, одержимый верой в мировое значение то одной своей идеи, то другой, не может быть не странным.
Зина с более открытой враждебностью:
— Можете придумывать какие угодно объяснения своим… ненормальностям, но поверят ли вам — это еще вопрос!
Шибалин прежним приподнятым и вместе могущественным тоном философа-трагика:
— Каждое утро, когда я просыпаюсь, я прежде всего говорю себе: ‘Я призван совершить великое’. Какая женщина этому поверит? Какая женщина это поймет?
Зина:
— Значит, мне сейчас уходить?
Шибалин, возвращаясь к печальной действительности, ласковее:
— Выходит, что да, Зиночка. Чтобы не терзаться напрасно ни вам, ни мне.
— Вам-то что!
— Не говорите так, Зина!
— Вы пойдете себе ‘знакомиться’ с той, в сарафане.
— Возможно, что я пойду.
У пианино уже в несколько голосов:
— ‘Мужья и девы, легко отныне вам будет пару отыскать…’
Зина недружелюбным взглядом смотрит издали на комсомолку в сарафане.
— И чего вы в ней такого нашли! Обыкновенная провинциалка, каких ходят по Москве тысячи! Вас прельщает то, что она хорошо поет?
— Не знаю, Зина, не знаю. Может быть, и это. Сейчас в таких деталях мне трудно разобраться. Одно могу сказать: мне всегда сулил счастье именно такой тип девушки, с таким выражением глаз…
— А может быть, вам нравится не тип этой девушки, а ее семнадцать лет?
— Зина, в вас говорит раздражение, злость. Это нехорошо.
Зина привстает, гордо щурит глаза, подергивает губами. Смотрит вбок.
— Ну вот что, товарищ Шибалин… Я ухожу, ухожу от вас навсегда… Но вы, пожалуйста, не возомните чего-нибудь лишнего… Не подумайте, что я увлеклась вами серьезно или что я безумно в вас влюблена… Нет! Это было у меня просто так, опыт, игра… И потом, мне хотелось поближе узнать, что вы за человек… Так что, пожалуйста, не подумайте, что я из-за любви к вам брошусь в Москва-реку… Пожалуйста, не подумайте! Прощайте…
Хочет сделать шаг, но еще на момент задерживается на месте. Вдруг со злобой, с приседаниями, с кривляниями, выкрикивает плачущим писком:
— Не брошусь в Москва-реку, не брошусь, не брошусь!
Со сморщенным лицом убегает.

XVIII

Антон Сладкий вместо звонка резко хлопает в ладоши:
— Товарищи! Тихо! Сейчас начнем! Участвуют все присутствующие в этом зале! Кто не спевался, тот все равно подтягивай, чтобы выходило погуще! Хор, становитесь потеснее! Пианино, давайте всем тон! Ну, тихо, начинаем.
Он дирижирует, остальные поют.
— ‘Долой условности и предрассудки… Все блага жизни нам даны!’
Антон Сладкий и поет и кричит:
— Веселей! Веселей! Больше жара, пыла, подъема! Счастья больше! Ведь про любовь поете!
Пение ширится, захватывает весь зал. Кто вначале подтягивал только слегка, сидя за своим столиком, тот теперь уже стоит на ногах в энергичной позе и молодо, весело заливается полным голосом:
— ‘Все люди братья, на всей планете нет незнакомых, нет чужих’…
Шибалин, увлеченный и словами песни, и музыкальностью исполнения, и невиданным зрелищем, глубоко волнуется и, сидя на месте, все чаще и все красноречивее поглядывает на комсомолку в красном платочке. Потом встает, идет прямо к ней, ‘знакомится’, долго держит ее руку в своей руке. Девушка вспыхивает и, смущением и еще больше неожиданным счастьем: неужели из женщин всей земной планеты Никита Шибалин останавливается на ней?
Дверь с надписью ‘Библиотека’ полураскрыта. Вера, припав лицом к косяку двери, рыдает, Желтинский стоит позади нее и говорит:
— Я еще понимаю его. Он все-таки человек не первой молодости, и ему лестно проверить свою мужскую силу на девчонке. Но она-то, дура, чего лезет, на что надеется!
Зина сидит в дальнем углу зала за отдельным столиком, в одиночестве, в ошеломленно-окаменевшей позе и громадными глазами безумной смотрит в пустое пространство.
Солнцев, еще более пьяный, чем прежде, вкатывается задом наперед в залу, таращит непослушные глаза, приятно поражается хоровым пением всего собрания, подбоченивается, закидывает назад волосы и с блаженно сияющей рожей, приплясывая на месте, могуче и дико ревет, сразу покрывая всех:
— ‘Стр-ра-да-тель мой, стр-ра-дай со мной…’
Антон Тихий, в галошах, с бледным лицом, пробегает через весь зал из двери, по пути несколько раз кружится вокруг одного столика, спасаясь от преследующих его двух служителей, старого и молодого.
Антон Тихий:
— Товарищи, я не на собрание, я только в библиотеку!
Молодой служитель с протянутыми вперед руками, с оскаленными зубами:
— Все равно, товарищ, в галошах нельзя!
Старый, задыхаясь:
— Мы с этого живем!
Четверо других служителей, тоже очень прилично одетых, медленно проносят за руки и за ноги, как носят трупы, бесчувственные тела двух друзей, двух Иванов, Буревого и Грозового.
Хор:

Из тьмы раз-ва-лин…

К си-янь-ю да-лей…

Часть вторая

I

По глубокому каменному руслу, между двумя рядами высоких столичных домов с красными крышами, зеленой полноводной рекой вьется и вьется бесконечная цепь московских бульваров. Где кончается продолговатое звено одного бульвара, тут же — только перейти через площадь — начинается звено следующего…
На бульварах стоят в своих бессменных позах старые, видавшие виды, имеющие что рассказать деревья, — безмолвные свидетели всевозможных, вечно происходящих здесь любовных историй. Бесстрастно и умудренно, изо дня в день, из года в год, шумят они и шумят своими разросшимися вершинами…
Под деревьями, на затененной земле, такая же древняя, как и деревья, и такая же разросшаяся трава, первая нежная зелень которой каждую весну сводит с ума москвича, уносит его мысль далеко-далеко от Москвы, ежегодно воскрешая в нем одни и те же заманчивые, но — увы — совершенно несбыточные для него мечты…
На газонах, на однообразном фоне этой зеленой травяной глади, кое-где аккуратно возвышаются, как могилы сановников, пестрые цветочные клумбы с затейливыми, точно вышитыми по канве, узорами, с буквами, словами и целыми фразами, даже с портретами из растений — жалкая попытка юрких людишек обмануть тоску москвича и величавую красоту безграничной природы подменить хитроумной домашней декорацией с искусственными геометрически правильными холмиками, с вылепленными из цемента скалами, с выращенными в оранжереях растеньицами — в горшочках, вазочках, баночках — с просеянной, купленной в магазине землицей…
Вдоль, вкось и поперек бульваров, во всех направлениях, бегут, веселя глаз, чистенькие дорожки, посыпанные свежим песочком, поднятым со дна Москва-реки. По бокам дорожек удобные скамейки со спинками, возле скамеек железные урны МКХ — почему-то со смешными, очень узкими талиями — для бумажек и окурков…
Далеко разносятся по московским улицам стройные звуки духового оркестра, играющего на кругу одного из бульваров. И музыка эта является венчающим дополнением и к удивительной солнечной погоде, и к плавающему в воздухе благоуханию растений, и к ярким, праздничным — по случаю воскресенья — нарядам гуляющей публики, и, главное, к отрадному сознанию каждым москвичом своей незанятости сегодня.
Как и всякая подлинная красота, музыка глубоко проникает каждому в душу, будит, волнует, обещает иные миры, настойчиво твердит о чем-то более важном, более высоком, чем повседневные, хотя бы и московские будни…
И гуляющих на бульварах великое множество.
Они идут главными аллеями, идут по-праздничному, не спеша, двумя встречными течениями: одни только еще к музыке, другие уже оттуда. И впечатление от всей этой густой, поблескивающей на солнце, медленно движущейся человеческой массы такое, как будто повыползли из темных нор на солнечный припек слепые, тыкающие друг друга мордами детеныши — детеныши какой-то мудрой, расположившейся в сторонке матери…
И замечательное явление! Куда ни взглянешь — на тех ли, что движутся лавой по продольным дорожкам, или на тех, что без конца колесят вокруг какой-нибудь одной облюбованной клумбы, или наконец на тех, что уютно устроились на глубоких садовых диванах, — всюду наблюдаешь одно и то же: парочки, парочки, парочки. И видишь ли при этом совершенно дряхлых старцев, или совсем юнцов, почти детей, — картина остается неизменной: он и она, он и она, он и она. И, как никогда и нигде, в этот день на московских бульварах вдруг с небывалой остротой начинаешь постигать и радостный и страшный смысл человеческой жизни, неотразимый закон земного людского бытия…
Тем резче бросается в глаза на фоне этого сплошного царства парочек слоняющаяся в полном одиночестве приметная фигура писателя Никиты Шибалина. И тем неестественнее и тем трагичнее рисуется каждому судьба этого необычного человека, — возможно, единственного во всей Москве — вышедшего в этот день на бульвары не гулять, а с исключительно важной мыслью: допонять до конца, сломить и подчинить своему творческому влиянию, своей новой социальной идее устаревший любовный быт человеческих масс, населяющих как СССР, так и всю земную планету.
И сидит ли Шибалин на скамейке, шагает ли взад-вперед по аллеям, кружит ли по кругу, — всюду с одинаковым вниманием, с одинаковым упорством прощупывает он глазами всю проплывающую возле него публику, нескончаемое шествие охваченных любовью парочек…

II

Вот одна такая парочка, юнец и юница, оба прекрасные своей благоухающей юностью. Завидев издали освободившееся местечко, они с веселым смехом бегут по дорожке и со всего разбега падают на скамейку, на другом конце которой восседает в сосредоточенном раздумье Никита Шибалин.
Даже как следует не отдышавшись, юнцы тотчас же заводят между собой разговор, со стороны похожий на весеннее щебетание молоденьких пташек.
— Ляличка, ты очень любишь меня?
— Витичка, и ты еще спрашиваешь? Очень! Очень люблю! Просто ужас, как люблю!
— Почему же ты так мало говоришь мне об этом?
— Ма-ло?
— Конечно, мало! Лялик, сиди и повторяй сейчас слово ‘люблю’ десять раз, а я закрою глаза, чтобы ничего не мешало, и буду слушать.
Откидывает голову назад, на спинку скамьи, плотно закрывает глаза, сидит и слушает с блаженной улыбкой, разливающейся на нежном шелковистом лице.
— Только, смотри, не торопись, — озабоченно произносит он вверх уже с закрытыми, незрячими глазами. — Растягивай каждое слово как можно длиннее.
— Хорошо, хорошо, — смеется довольным смехом Ляля.
Она усаживается смирно, устремляет лучисто-восхищенные глаза прямо перед собой в пространство, легонько покачивается корпусом взад и вперед и ласково повторяет, точно баюкает ребенка:
— Люблю, люблю…
Но вскоре сбивается со счета, строит наивно-виноватую девичью рожицу, умолкает…
— Чего же ты остановилась? — раскрыв удивленные глаза, кричит ей Витя, после каждого ее слова загибавший на руке по пальцу. — Ты только семь раз повторила, за тобой еще целых три раза! Продолжай! Только повторяй еще медленнее! Тяни по слогам!
И он опять откидывается на спинку скамьи, закрывает глаза.
А Ляля, чтобы снова не просчитаться, напряженно глядит перед собой в песок дорожки и по-кукушечьи поет:
— Люб-люуу… Люб-люуу… Люб-люуу…
— Ну, теперь ты доволен? — пробуждает она его от волшебного сна.
Витя неохотно раскрывает глаза, окидывает взглядом вокруг — не заметит ли кто — и, вместо ответа, порывисто целует ее:
— Лялик!.. Дорогой!.. Золотой!..
Потом, после того как освобождает ее из объятий:
— Лялик, знаешь, что я придумал? Чтобы мы с тобой могли объясняться в любви, где угодно, когда угодно и при ком угодно, давай сделаем так. Слово ‘люблю’ состоит из пяти букв, и, вместо того чтобы каждый раз произносить вслух это слово, мы можем просто показывать друг другу пять пальцев. Ну, что я тебе говорю? Читай!
Показывает ей пять пальцев. Ляля глядит, счастливо жмурится, читает:
— Люб-лю.
Потом сама показывает ему пять пальцев:
— А я что тебе говорю? Витя:
— Люб-лю.
И оба заливаются детским заразительным хохотом, хлопают в ладоши, болтают под скамьей ногами, оживленно щебечут…
— Как хорошо ты придумал, Витик! — повторяет Ляля с упоением. — Как хорошо! Теперь, по крайней мере, мы можем никого не бояться: ни пап, ни мам, ни вообще!
Витя с лицом, осененным новой идеей, вдруг вскакивает со скамьи, делает жест и горячо предлагает:
— Ляля! Давай пойдем сейчас нарочно в самое людное место, к самой музыке и будем там вот так при всех объясняться!
Ляля отвечает ему пронзительным торжествующим визгом, и оба они вприпрыжку несутся в глубину бульвара, показывают друг другу на ходу пять пальцев, разливисто хохочут.
А плывущие им навстречу звуки далекого оркестра поднимают их еще выше, еще сильнее заставляют надеяться, еще горячее верить.
Счастливая парочка давно исчезает из вида, а с лица Шибалина все еще не сходит улыбка мудрого умиления…

III

Вузовец и вузовка, взявшись под руки и по дружески сомкнувшись плечами — он правым, она левым, — долго кружат перед глазами Шибалина все на одном и том же месте, вокруг клумбы с жиденьким фонтанчиком.
Вузовец, высокий, худой, не по летам серьезный, почти угрюмый, одетый в поношенную смесь, с пачкой книжек под мышкой.
— Любви нет. Есть половое влечение.
Вузовка, низенькая пышка, с пылающими щеками, очевидно, разгоряченными предыдущей беседой:
— Значит, по-твоему, в отношениях мужа и жены все сводится к голой физиологии?,
— Не по-моему, а по-научному. Пролетарская наука рассеяла мистический туман, которым буржуазные классы окружали простой физический акт.
— А поэты? А романисты? — звучит тревогой девичий голос вузовки. — Неужели и они тоже идут насмарку со своими мировыми произведениями, посвященными любви?
— Пусть будут прокляты твои поэты и романисты! — отбивает безжалостные слова вузовец. — Пусть будут прокляты поэты и романисты, в течение долгих веков затемнявшие сознание человеческих масс, воспевавшие как что-то высшее несуществующую любовь! Сколько человеческих жизней они исковеркали, сколько поколений молодежи сбили с правильного пути! Я и сам одно время мучался их ‘любовью’, тоже вздыхал на луну, слушал соловьев, декламировал чувствительные стишки, тратил даром юные силы! Раз даже хотел стреляться из-за ихней ‘безнадежной — ха-ха-ха — любви!’ Чахотку тоже, наверное, схватил по их милости…
Голос его сухо срывается, он синеет, пучит глаза, наклоняется, кашляет в землю:
— Кха-кха-кха…
Вузовка, по-женски торжествующе сверкнув глазами:
— Aral Хотел стреляться из-за любви? Значит, что-то такое есть, какая-то сила есть?
Вузовец, перестав кашлять:
— Ничего нет. Человеческая глупость есть. Человеческая отсталость есть. Предрассудки есть. Привычка к старым кумирам, к старым словам есть. ‘Любовь’, ‘ревность’, ‘верность’, ‘измена’ — все эти словечки прошлого должны быть навсегда выброшены из лексикона современной рабочей и учащейся молодежи.
— Ну нет. Я не согласна. Не знаю, как у вас, у мужчин, но у нас, у женщин, любовь часто выражается в форме очень сильных, чисто душевных переживаний, когда нам хочется только духовной близости с мужчиной, без какого бы то ни было намека на физическое сближение. Что же это такое? И как ты это объяснишь?
— Очень просто. Трезвая революционная мысль, освобожденная от дурмана романтики, подобные ваши состояния называет скрытой формой женской сексуальности — когда физическое желание облекается в психические одежды.
— Значит, и на этот раз действуют те же центры?
— А конечно.
— Выходит, что все красивые порывания друг к другу людей разного пола в конечном счете ведут к одной цели?
— Обязательно. Как говорится, все дороги ведут в Рим. Но самых дорог может быть много.
— Странно, странно, Вася…
— Ничего странного, Тася… Наоборот, все удивительно ясно. Просто избыток биологической активности индивида время от времени заставляет его приводить в действие свой оплодотворяющий механизм, для чего ему естественно бывает необходим — в качестве партнера — другой такой же механизм. Вот и вся ‘тайна сия’.
— Фу!.. Как все-таки противно ты это выражаешь!.. ‘Механизм’, ‘механизм’… Как будто речь идет не о человеке, а о какой-то бездушной машине!..
— Человеческий организм, дорогая моя, та же машина. Причем хороший человеческий организм — хорошая машина, плохой — плохая. Вот почему я и говорю, что окончательная машинизация человека составляет актуальнейшую задачу нашего времени.
— А душа есть?
— Какая душа? Ты ее видела? Никакой души нет и быть не может.
— Совсем?
— Ну, конечно, совсем. Не наполовину же.
— А как же в книжках иногда пишут: ‘дух человеческий’. Значит, дух все-таки есть?
— ‘Духа’ тоже нет. Есть дых. Это по-научному. Пойдем, сядем вон на ту скамейку, я тебе покажу по этому поводу в одной книжке одно интересное место…
Они уходят от круглого бассейна в сторону, садятся на скамью в малолюдном месте, под развесистым кустом зелени. Он нервно листает страницы книги, она, наклонив лицо, следит за его работой, нетерпеливо ждет — красная, возбужденная, мучимая своей упорной, не желающей сдаваться мыслью…

IV

Из разговора между собой двух других гуляющих Шибалин узнает, что он — заведующий отделом, она — его машинистка. Он большой, грузный, рукастый, с широкими плоскими медвежьими ступнями. Она маленькая, хрупкая, воздушная, на высоких, едва касающихся земли, точеных копытцах.
Заведующий под влиянием не то отличной погоды, не то прекрасного своего самочувствия вдруг игриво наклоняется к щеке машинистки:
— Итак, Катюша, ты моя?
— Нет.
— А чья же?
— Мамина. Заведующий весело смеется:
— Такая большая и все мамина?
— Да.
И лицо машинистки делается все серьезнее.
— До каких же пор ты будешь считать себя не моей, а маминой?
— Пока ты не согласишься выполнить маленькую формальность.
— О-о-хх!.. Она все об этом!..
— Да! Об этом!
— Всегда испортит настроение…
— И всегда буду портить, пока не добьюсь своего! Раз обещал, должен исполнить!
— Кто обещал?
— Ты! Ты! Ты обещал! Неужели у тебя хватит смелости отпираться от собственных слов?
— Кто отпирается? Я не отпираюсь.
— Значит, признаешь, что обещал, когда только еще сходились?
— А ты помнишь, в каких выражениях я обещал?
— Для меня безразлично, в каких выражениях. Важно, что обещал.
— Я не обещал, я только сказал: ‘поживем — увидим’.
— Это все равно. Смысл один. Раз сказал ‘поживем’, а ‘пожили’ мы уже достаточно, следовательно, должен оформить наши отношения.
— Торопиться с оформлением нам незачем… Никто нас в шею не гонит…
— Тебе незачем, а мне есть зачем! Петя, скажи откровенно, почему ты так тянешь с этим?
— Видишь, Катя, я все никак не могу решить, подходящая ли мы друг для друга пара…
— Полтора года живем и все не можешь решить? Хорошо, что наконец проговорился! Значит, у нас все это время была только проба? А я-то, дура, воображала, что я тебе уже давно жена! А он все ‘пробует’! Только ‘пробует’! Полтора года ‘пробует’…
— Катя, только без слез! Хотя на улице будем стараться обходиться без слез! Довольно видим мы их дома и в учреждении. И далось тебе это глупое слово: ‘жена’, ‘жена’!.. Разве ты не замечаешь, что за словом ‘жена’ слышится слово ‘жа-ба’? ‘Же-на’, ‘жа-ба’. Почему тебе хочется быть непременно женой, а не оставаться любовницей? Глупая ты! Тебе же будет хуже! Если ты останешься любовницей, тогда у меня, кроме тебя, никакой другой женщины не будет. А если станешь женой, явится и другая, любовница.
— Какая пошлость! И еще хвалится этим.
Я не хвалюсь, я только сознаюсь.
— Почему же непременно явится любовница? Разве без нее нельзя?
Заведующий разводит толстыми руками:
— Такая уж у нас, у мужчин, психология. Машинистка ударяет в землю маленьким копытцем:
— Неправда! Я не знаю такой психологии!
— Ты не знаешь и китайского языка, а между тем он все-таки существует.
— Слушай, Петя, говорю тебе серьезно! Мне уже надоело находиться в неопределенном положении! Вот тебе одно из двух, выбирай: или женись на мне по-настоящему, по-человечески, или давай разойдемся! А жить по-скотски я больше не хочу, не могу!
— Что ж, Катя. Если так, тогда давай, конечно… разойдемся…
— Ага!.. Я так и знала!.. Я так и знала, что он это скажет!.. Я нарочно ему предложила, а он и рад! Насытился! Уже! Одной насытился, теперь можно приниматься за другую: машинисток в отделе много! А потом можно за подавальщиц чая взяться, за курьерш, за уборщиц! Ведь вам, мужчинам, порядочность женщины не нужна, интеллигентность женщины не нужна, душа женщины не нужна!
Заведующий останавливается среди дороги:
— Тише! Не кричи на улице! А то сейчас же сяду на извозчика и уеду домой! Сама просила выйти погулять, а сама и тут скандалит! Если ты несчастлива со мной, то заяви об этом прямо, а не устраивай диких сцен!
Лицо у него решительное, голос пропитан безапелляционностью, неумолимостью, как на службе в отделе. И машинистка, лучше других знающая его характер, смиряется, опускает лицо, снижает тон.
— Ну, Петичка, ну, миленький, ну, не сердись! — упрашивает она его, когда они продолжают идти. — Я не говорю, что я несчастлива! Нет! Я только спрашиваю: почему ты не хочешь дать мне полного счастья, понимаешь, полного счастья?..
— Катя, ты забываешь, с кем имеешь дело, забываешь, кто я, какая моя политическая физиономия.
— Вот ерунда! Можно быть самым страшным революционером, а официальность в браке все-таки признавать. Разве мало мы знаем партийцев, женатых самым настоящим образом? Все современные социалистические вожди женатые. Все самые видные народовольцы-террористы были женаты, многие из них даже имели детей и не стыдились. А ты все мнишь себя каким-то невиданным революционером, которому шагу шагнуть по-людски нельзя. Петя, скажу откровенно, я и сама раньше считала тебя человеком большим, а теперь вижу, что на самом деле ты человек маленький, очень маленький. Самый последний обывателишка, какой-нибудь мальчишка, и тот женится, не боится, а ты дожил до таких лет, а жениться на мне боишься. Какой же ты после этого революционер? Ты просто трусишка! Трус, трус, трус!
— Вот! Уже! Наскочила на нового конька! Теперь поедет…
— Да! И поеду! Тебе хорошо так говорить, а мне-то каково? Жить полтора года с мужчиной и даже не знать, замужняя ты или холостая, дама или девица? Это черт знает что такое! Другая минуты не терпела бы такого унижения! И если бы я просила идти венчаться в церкви, а то ведь я от этого уже отказалась, сделала уступку, большую уступку, а ты и маленькой уступочки мне не делаешь, отказываешься даже регистрироваться в ЗАГСе!
— Чудачка ты, Катя! Чем ближе тебя узнаю, тем больше убеждаюсь в этом! И к чему тебе вся эта формалистика: ‘официальность в браке’, ‘церковь’, ‘регистрация’? Неужели ты думаешь, что это хоть сколько-нибудь нам поможет? Неужели нельзя прожить без этих комедий? Мой лозунг: как можно меньше разыгрывать в жизни комедий!
Машинистка нежно-плаксиво, прижимаясь к нему:
— Петинька, миленький, пойми, — как ты этого не понимаешь, — что это нужно не мне, а моей маме, с которой я очень дружна, для трех моих тетей, маминых советниц в жизни, для четырех дядей, которых я очень люблю, для бабушки, которая с нами живет, для нашей старой няни, к которой мы все привыкли, как к родной, и которая никогда мне этого не простит, если узнает…
Лицо заведующего вытягивается, изо рта трудно выталкивается стон:
— Ой!.. Ой!.. О!.. Такая куча родни!..
Да! Охай, охай! Но на это, Петя, я тебе прямо должна сказать, что порывать из-за тебя с моими родными я тоже не желаю! У меня такие хорошие, такие славные родные! Они так любят меня, так любят! Они разорвут меня на куски, если узнают, что я с тобой так живу, без всего, без всякого обряда! И мне уже стало невмоготу вечно обманывать маму! В течение полутора лет каждый день прятаться, лгать, скрывать от всех нашу связь — на это никаких нервов не хватит!
— А зачем же скрывать? Не беспокойся, твоя мама, да и весь твой фамильный род, все они прекрасно осведомлены о наших отношениях.
— Ничего подобного! Если бы мама узнала, она одного дня не пережила бы, сразу умерла бы от разрыва сердца. Она даже ничего не подозревает. Она только знает, что ты мной интересуешься и что я благодаря тебе устроилась на службу машинисткой во Внешторг, в отдел экспорта, в твой подотдел пера и пуха. И она очень благодарна тебе за это, очень! ‘Значит, несмотря на революцию, еще не все сделались эгоистами’, — говорит она. ‘Но все-таки, — прибавляет она всякий раз, когда речь заходит о тебе, — он какой-то такой… не то что невоспитанный или несимпатичный, нет, а какой-то такой… ненадежный’.
— А мне какое дело до того, что она говорит! Мне ведь не с ней жить, не с мамой твоей и не с тетушками твоими, а с тобой!
— Да, это-то так. Но не надо забывать, Петя, и того, что если мы с тобой повенчаемся или хотя бы зарегистрируемся в ЗАГСе, то тогда мама подарит нам все, что на первое время необходимо в хозяйстве: разные ложки, плошки… А так нам придется все это покупать. Признаться, в надежде, что ты не будешь долго упрямиться и этой осенью обязательно женишься на мне, я уж отдала лудильщику полудить стоявший у нас без употребления хорошенький никелированный самоварчик, маленький-маленький, как раз на двоих. Но так мама нам его не отдаст, скажет: ‘Много таких мужей найдется, пусть лучше самоварчик в чулане на полке стоит’.
— Странный ты человек, Катя! ‘Самоварчик’, ‘самоварчик’! И это в то время, когда у меня голова ходит кругом из-за забот по службе…
Машинистка испуганно:
— А что, разве что-нибудь случилось?
— Случилось то, что мой подотдел пера и пуха висит на волоске, каждый день его могут расформировать, потому что там давно нет ни пера, ни пуха, одни служащие! И завтра же я могу оказаться без места, на улице, с протянутой рукой! А ты пристаешь ко мне с ‘самоварчиками’, ‘этажерочками’, ‘бутоньерочками’, с какими-то ‘стенными талелочками!’ Черт с ними, со стенными тарелочками.
И заведующий, взмахнув с отчаянием рукой, сутулится, морщится и ускоряет шаг, точно старается убежать от ‘самоварчиков’, ‘этажерочек’, ‘стенных тарелочек’.
Машинистка, с безгранично преданным лицом, вовремя повисает на его руке и удаляется вместе с ним в глубь бульвара.

V

Старые, матерые супруги, он и она, от долгого ли сожительства или от какой-нибудь другой причины очень похожие друг на друга. Оба расплывчатые и закругленные, без каких бы то ни было острых углов и резких линий.
Идут, все время ссорятся.
Вот супруг без всякой причины вдруг резко ускоряет шаги, несется изо всех сил по бульвару. Супруга одышливо отстает от него.
— Пф… пф… пф… — шумливо дышет она всей своей утробой и жалуется: — С тобой совсем нельзя ходить.
— И не ходила бы! — скосив один глаз назад, огрызается на нее супруг. — Я тебя предупреждал, что со мной тебе будет трудно ходить!
И, улучив момент, он с такой внезапностью останавливается, что супруга, разогнавшись, пролетает несколько шагов мимо него.
— То вдруг бежишь, как сорвался с цепи, — утомленно возвращается она к нему, — то вдруг станешь и стоишь среди дороги, как пень! Ну, чего ты тут стал?
— Жел-лаю! — ломает назад плечи супруг.
— Ну, что такое ты делаешь?
— Гул-ляю! — ставит в пол-оборота он голову.
— Разве так люди гуляют?
— Хоч-чу! — весь вздергивается он, как картонный плясун. — Хочу — бегу, хочу — стою, хочу — бросаюсь под поезд! По настроению! И неужели я даже на это потерял право, женившись на тебе? Скажи, а воздухом дышать ты мне разрешаешь?
Так задирает в небо лицо, что чуть не валится назад. Как утопающий, хватает жадным ртом воздух. Чавкает:
— Ам-ам…
Говорит театральным приподнятым тоном:
— Сегодня воздух так вкусен, так благодатен, что невольно приходит на память то счастливое невозвратное время, когда я был холост и жил вовсю, на все сто процентов!
Супруга стоит, глядит на него, покачивает с сожалением головой:
— И глупо. Очень глупо. Ничего остроумного нет. Люди с годами умнеют, а он глупеет.
Супруг со скрежетом:
— Поглупеешь! Пятнадцать лет без передышки с тобой живу!
И он продолжает шагать по дорожке. Однако вскоре — увидев, что она идет рядом, — с гримасой раздражения начинает нарочно забирать ногами вбок, вбок, вбок.
Супруга, при всем своем старании, не успевает забирать, отстает, разевает трубой рот, задыхается.
— Видали? Видали? Видали, какие номера он выделывает?
Супруг вдруг заносит ногу через проволоку, ступает на газон, с освобожденным видом шагает по зеленой траве.
Супруга останавливается перед проволокой, в ужасе глядит на него:
— Вот сторож сейчас увидит и оштрафует тебя!
— Меня-то не оштрафует, — стоит среди зеленого газона супруг, скрестив на груди руки, как памятник. — А вот метнись-ка ты сюда, так сейчас налетишь на три рубля золотом!
— И еще дразнит! И еще смеет дразнить меня! — барабанит дрожащими коленями по проволоке супруга, не смея ступить на запретный газон. — И это мне от него награда за то, что я за все пятнадцать лет ни разу не изменила ему, пропустила столько хороших случаев! А он теперь все делает мне наперекор, все! Когда мне хочется пройтись пешком, он вдруг прыгает в первый попавшийся трамвай! А когда у меня ноги отказываются действовать, и я берусь за ручку автобуса, он вдруг шмыг от меня с мостовой на тротуар: ‘желаю промяться пешком!’ Я люблю гасить свет в комнате в десять часов вечера, а он сидит при электричестве до часу ночи! А если я под праздник провожусь с тестом допоздна, он не считается с моей работой и, угрожая кулаками, силой гасит огонь! Когда мне хочется мясного на обед, ему подавай непременно вегетарианского! Я — в оперу, он — в драму! И так во всем, решительно во всем, всю нашу жизнь, все пятнадцать лет! Ну, разве можно назвать его нормальным человеком? Хорошо еще, что у меня характер такой добрый, а то другая на моем месте давно бы бросила его!
Супруг вдруг кидается напрямик — через клумбы, через цветы, через дорожки, через скамейки — к боковому выходу с бульвара на мостовую.
Супруга, скосив выпученные глаза, ковыляет на коротких ногах за ним — в обход, в обход, в обход.
— И куда тебя понесло?
— На трамвай!
И они исчезают в кустах, тонут в зеленой листве, сперва он, потом она.

VI

Двое прилично одетых мужчин, двое друзей разного возраста. Один, что постарше, — недавно женился, другой, помоложе, — сгорает от нетерпения жениться. Первый выглядит понеряшливее, второй пофрантоватее.
Желающий жениться:
— Значит, уже? Капут? Женился? Недавно женившийся:
— Да, брат…
— Ну, и что же? Каково себя чувствуешь в новой роли?
— Плохо, брат…
— Что так?
— Не того ожидал…
— Расскажи, расскажи подробней. Ты ведь знаешь, как я сам рвусь жениться, только все не на ком: та занята, с той незнаком…
— Поподробней тебе?.. Ох, брат-брат… Не хотелось бы мне очень распространяться об этом, да видно придется… Сядем.
Они садятся на скамью.
Желающий жениться настраивается слушать, жадно глядит рассказчику в рот. Тот начинает:
— Прежде всего скажу, что вскоре после того, как я женился, открылась для меня одна очень неприятная новость: оказалось, что никакого чувства у меня к ней нет, любви нет… И в ней самой я уже не находил ничего особенного… Женщина как женщина, как все другие женщины, — и только… А как порывался к ней, как стремился! Казалось, только бы дождаться, когда она наконец будет моей!.. А когда дождался, тогда, можно сказать, самому себе удивился… И вот теперь проснусь, это, на рассвете и долго-долго смотрю на нее: лежит рядом, спит, дышет, как невиноватая… И сам сознаю, что невиноватая, даже жалею, но — чужая, понимаешь ты, чужая, совсем чужая, и ненужная мне, вовсе ненужная мне на вечные времена!.. А между тем она уже поселилась со мной, считает себя хозяйкой в моей комнате, распоряжается до известной степени и мной… Скажи, ты не знаешь, в нашем Наркоминделе трудно получить заграничный паспорт?
— Ха-ха-ха! Заграничный паспорт? Это зачем тебе?
— Думаю мебель и все домашнее барахло бросить в ее пользу в виде компенсации за беспокойство, а сам скрыться куда-нибудь за пределы СССР.
— Зачем же тебе скрываться непременно за границу?
— Видишь, в России она везде меня разыщет, — такая женщина! — а за границу не кинется, все-таки побоится.
— Ха-ха-ха! Я рад, что ты нарезался! Теперь по крайней мере не буду так завидовать тебе, как завидовал до сих пор! Ну, а все-таки объясни поконкретней, чем именно она досадила тебе?
— Чем именно?.. И всем и ничем. Во-первых — гости. Во-вторых — родственники. Я и ей-то не особенно рад — все-таки стесняет, — а тут, понимаешь ты, кроме бесконечных гостей, к ней ежедневно приваливаются целыми выводками родственники. Например, вчерашний день считается у нас довольно благополучным в отношении родственников, но и то в эту ночь в нашей комнате ночевали двое: ее тетка-старуха и малолетняя сестренка. А зачем ночевали — неизвестно. Просто так, чтобы скорее доконать меня или вызвать на грандиозный скандал. С вечера обе они, и тетка и сестренка, долго сидели за самоваром, бузили чай, а когда набузились, смотрю, стелятся на полу спать. Ах ты, думаю, мать честная! Тетка расползлась своим сырым тестом на полкомнаты и сразу же захрапела угрюмым мужским басом так, что в шкафу стеклянная посуда зазвенела. А вид раскинувшейся по полу хорошенькой полуобнаженной девчонки все время наводил меня на грешные и, прямо скажу, подлые мысли, и я проворочался на постели без сна целую ночь…
— Ну-ну! Вот так попался!
— Ты слушай дальше… И раньше, понимаешь ты, у меня бывало так: идешь по улице, видишь — продают груши. ‘Дайте полкила груш’. Или видишь ташкентский виноград. ‘Дайте четверть кила ташкентского винограду’. Думаешь: ‘черт с ними, с деньгами, — жить так жить, — это расход не ежедневный, и зимой винограду все равно не будет’. А теперь, что ни удумал купить, покупай все в двойном количестве: и на себя и на нее! Да и самую покупку уже приходится выбирать сортом повыше, потому что женщина она в общем избалованная: гнилого есть не будет. И вместо груш и винограду на одного покупаешь картошки и соленых огурцов на двоих! Разница? Ты знаешь, из-за нее я в этом году даже ар-бу-за еще не пробовал! Ну, да всего не расскажешь, это надо самому испытать, чтобы как следует понять, что это за соединение такое ‘муж и жена’…
Желающий жениться покатывается от хохота:
— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
Но вдруг вспоминает о чем-то очень важном, вздрагивает, умолкает, щурит испуганные глаза на карманные часы, вскакивает на ноги, озирается, прислушивается, принюхивается к воздуху, горбится.
— Что с тобой? — с удивлением заглядывает ему в лицо друг, недавно женившийся, и тоже встает со скамьи. — Почему тебя так трясет? У тебя, может быть, лихорадка?
— Да… Брр-брр… Лихорадка… брр… брр… Только какая?.. Словом, чтобы долго не распространяться, я тут сейчас поджидаю одну… брр-брр…
— А интересная она?
— Ого! Брр-брр…
— Обещала прийти?
— В том-то и дело, что нет. Если бы обещала! Я бы тогда сейчас с тобой тут не стоял, а несся бы в это время где-нибудь из цветочного магазина с букетом…
— Но как же так? Не обещала прийти, а ждешь!
— Видишь, третьего дня, в этот самый час, она проходила по этому самому месту…
— Ха-ха-ха! Проходила третьего дня, а ищешь сегодня?
— Я ее все три дня тут ищу.
Глядит внимательно на землю, осторожно отрывает от дорожки то одну ногу, то другую, точно боится затоптать чьи-то священные следы. Поднимает на друга сияющее лицо:
— А женщина какая! Умереть мало! Прямо невиданная! Можно сказать, единственная! Другой такой в целом свете нет! Вот на ком бы жениться! Жениться на такой, и тогда уже больше ничего не надо от жизни! Уехать с ней на необитаемый остров и поселиться там вдвоем, чтобы никто не мешал наслаждаться!
— Ты расскажи-ка по порядку, как у тебя с ней было? Да пройдемся немного, что ли?
Они кружат по небольшому кругу. Желающий жениться рассказывает:
— Было, можно сказать, глупо. Так глупо, так глупо, что глупей не придумаешь. Еду это я третьего дня в трамвае, вдруг замечаю в вагоне ее. Красавица — немыслимая! Сидит не шевельнется, ни на кого не смотрит! Понятно, я пришел в такое волнение, что меня, не хуже как сейчас, начала бить лихорадка. Бьет и бьет, проклятая! Коленки трясутся, локти трясутся, челюсти трясутся, все трясется. И в глотке пересохло. Сижу, дрожу, глаз с нее не свожу. Думаю: вот оно твое счастье, сумей только взять! Ну, а у нее, конечно, ни в одном глазу. Сидит — спокойная, гордая, недоступная. И все-таки я мысленно поклялся или умереть, или познакомиться с ней.
— И коль скоро ты сейчас жив, значит, познакомился?
— Не тут-то было! Ты слушай… Едем это мы с ней и едем, сидим друг против друга и сидим, когда вдруг на одной неважной остановке она поднимается и идет к выходу из вагона. А я — как прирос к лавке! Не могу сделать ни одного движения! Какая сила сковала меня, не знаю, — пусть это решают ученые. Но факт тот, что она ушла из вагона, а я, как дурак, поехал дальше. Глянул в окно, вижу: она заходит на этот бульвар, идет по этой дорожке. Мне бы тогда же выскочить на ходу из вагона или хотя бы выйти на следующей остановке и броситься назад, ей наперерез. А я сижу на месте и только чувствую, как щемит мое сердце: опять, уже в который раз, упустил свое счастье!!!
— Ха-ха-ха! Вот глупец! Почему же ты сразу не поволокся за ней?
— А черт его знает почему! Сробел ли я перед ее неземной красотой, или пожалел восемь копеек за трамвайный билет потерять, — не знаю, я не психолог. И вот, промучавшись без сна всю ночь, я на другой день с рассвета был уже здесь. Сбегал на службу, кое-как отслужил, а со службы опять сюда. И так дежурю тут, на этой проклятой дорожке, три дня! Брр…
— Смотри, тебя опять трясет. Ха-ха-ха! И за эти три дня ты осунулся, позеленел. У тебя — даже стала другая физиономия. Так можно до чахотки добегаться. Знаешь что? Чем так страдать, губить себя, я на твоем месте женился бы пока на ком попало. А потом, постепенно, не торопясь, подыскивал бы более подходящую.
— А на ком жениться? Где ее взять, ‘какую-попало’? И какая женщина согласится быть временной женой? Это только в книгах пишут о ‘перепроизводстве женщин’, об их легкомысленности, о том, что многие из них, томимые одиночеством, выходят на улицу, ищут случайной встречи с приличным мужчиной. А где они такие женщины, такие девушки? Давайте их сюда! Я первый сейчас же женюсь на одной из них, на любой! Но — тшш!.. Вон, кажется, она идет… Теперь ты не мешай мне, иди отдельно, я с тобой незнаком!.. И не смейся так, не скаль зубы, как идиот!..
Отскакивает от друга в сторону, принимает непринужденный вид гуляющего.
Друг неотступно следует за ним на небольшом расстоянии, идет с заинтересованно-раскрытым ртом, хохочет…

VII

Прогуливаются по бульвару две подруги, две молодые женщины: полная блондинка с уравновешенным, добродушным характером, и нервная, с блистающими глазами, худощавая брюнетка.
Первая, когда идет, не обращает никакого внимания на встречную публику, вторая разговаривает с первой, а сама так и вертит тонкой шеей по сторонам, так и рыщет напряженным лицом вокруг.
Блондинка беззлобно:
— ‘Люблю’ и ‘люблю’! Просто замучил своими приставаниями! Я ему говорю: ‘Я не могу, я замужем’. А он: ‘Тем лучше, тем пикантнее’. Из-за него решила просить перевода в другой подотдел. Не дает работать! То шлет с подавальщицей чая записочки, то сам ловит в коридорах. А вчера на общем собрании служащих, во время речи видного оратора о международном положении, шепчет мне на ухо: ‘Нет больше терпения, застрелю и вас и себя’. А у самого лицо страшное-престрашное!
Брюнетка манерно,
— Значит, любит, если грозится убить.
И тотчас же, с мучительными гримасами подвижного лица, с прищуриваниями сверкающих глаз:
— И почему такая несправедливость судьбы! У тебя уже есть один хороший мужчина, а к тебе льнут еще и другие, и тоже все как на подбор неплохие! А я была бы рада самому никудышному мужчинке, самому завалящему, безработному, бесквартирному, приютила бы его, одевала, обувала, кормила, — но у меня и такого вот нет!
Блондинка, критически всматриваясь в нее:
— Ты худа, как драная кошка. И прежде чем надеяться на что-нибудь хорошее, ты должна стараться пополнеть.
— Я и сама очень хотела бы поправиться. Но как это сделать? Вот вопрос! Ем я, кажется, много…
— Пей пивные дрожжи. От них лучше всего разносит.
Придется начать пить… А то со мной на этой почве творится что-то прямо ужасное! Ночами душат кошмары…
Утрами впадаю в отчаяние, реву, как девчонка, прихожу на службу заплаканная… Днем спрашиваю себя: зачем живу, зачем работаю, для чего, для кого?.. Вечерами — когда особенно тяжело быть одной и когда с особенной силой хочется любить — думаю о самоубийстве, привожу доводы за и против…
— Ну, это ты чересчур, насчет самоубийства-то…
— А что же остается делать? Знаешь, я сейчас дошла до такого состояния, что с радостью сошлась бы с любым уродом, с самым страшным! Я уже представляла себе себя со всякими, и — не противно. А как любила бы я его, моего миленького, как ласкала бы, как жалела! Сколько у меня в душе накопилось для него нежности!
— Это для урода-то?
— Да, и для него. Для кого попало. Мне теперь безразлично для кого именно. Все равно смотрю на себя, как на кандидатку в сумасшедший дом.
— Если ты серьезно это говоришь, то тебе надо лечиться.
— Лечилась! Ходила к докторам! Прописывают вегетарианский стол плюс какое-то лекарство. Но ничего не помогает. Разве суп из овощей и валериановые капли смогут заменить мне мужчину?
— В таком случае ты приобретала бы побольше знакомств с хорошими мужчинами.
— Легко сказать! А как это сделать, как приобретать?
Устремляет горящие глаза вперед, в шагающую навстречу публику, вдруг настораживается, сообщает с волнением:
— Вон какие-то двое идут, двое мужчин, без дам. Видно, холостяки. Вот познакомиться бы! Пройдемся мимо них. Сворачивай поближе к ним, поближе! Только смотри не показывай вида, что мы хотим познакомиться.
— Меня-то не учи. Я сама знаю.
И две женщины приближаются к идущим им навстречу двум прежним мужчинам, недавно женившемуся и желающему жениться.

VIII

— Не смотри на них, не смотри, отвернись! А то ты такая худая… Себе же наделаешь хуже!
— А я разве на них смотрю?
— А конечно, смотришь!
Желающий жениться держит под руку друга, идет, жестикулирует, удивляется:
— И неужели я мог ошибиться? Все дорожки обегал — нигде нет! Промелькнула за кустами, как привидение, и исчезла!
Недавно женившийся насмешливо, с улыбкой:
— Это у тебя галлюцинация зрения. Трое суток не есть, не спать, не знать ни минуты покоя, а только все ходить по одному месту и изо всех сил пялить глаза в пустое пространство — такие вещи даром не проходят. Вот какие-то две навстречу идут. Одна блондинка, другая брюнетка.
Желающий жениться вытягивается, становится на носки, расширяет глаза:
— Где? Где? Ага, вижу. Стреляем хотя за этими! Тебе будет брюнетка, мне блондинка.
— Хитер, брат!
— А что? Ты хочешь блондинку? Ну, бери блондинку, а я возьму брюнетку, черт с тобой, мне не жалко. Я думал, ты, как человек женатый, не будешь особенно претендовать. Куда же ты идешь? Держи прямо на них. Нахальнее, нахальнее! Придумай какую-нибудь смешную фразу, чтобы они рассмеялись, отпусти той и другой какой-нибудь комплимент, чтобы обе были довольны. Ну, придумывай поскорее!
— А ты?
— Я не могу, голос дрожит, все дрожит. Видишь, как меня уже бьет лихорадка?
Две пары — пара мужчин и пара женщин — натянуто проходят мимо друг друга. Женщины изо всех сил воротят лица от мужчин. Мужчины, наоборот, лицами своими почти налезают на лица женщин, с заискивающими улыбками заглядывают им в глаза, замедляют шаги, почти останавливаются…
— Видал-миндал? — когда женщины проходят дальше, стоят и глядят один на другого мужчины.
— Видал, видал.
— Ну, и что?
— Так себе.
— Что значит ‘так себе’?
— Значит, бывают лучше. Одна еще ничего, на тройку с плюсом, а другая вовсе никуда, на два с двумя минусами.
— Чем же она плоха?
— Как чем? Разве не видишь? Суха, как щепка!
— Это ничего. Это дело поправимое. Не теряй их из вида, поглядывай, куда они пошли. А почему ты ничего им не сморозил, когда мы поровнялись с ними?
— А с какой стати непременно я? Не мне жениться — тебе! Ей сморозишь, а у нее муж какой-нибудь ответственный!
Желающий жениться волнуется, глядит через головы гуляющей публики, командует как на пожаре:
— Поворачиваем за ними! Держи прямее, не смотри, что проволока, а то уйдут! Прибавь ходу! Еще, еще! Бежим!
Полная блондинка в это время:
— А представительные какие! Должно быть, где-нибудь служат.
Сухощавая брюнетка от удовольствия шевелит ноздрями, как плавниками:
— Фигура! Рост! Полнота! Все как следует. Повернем за ними. Но где они? Вон они, вон. Отвернись от них, смотри в кусты!
— Ты сама отвернись, а я-то давно отвернулась…
И опять в прежнем порядке, — еще церемоннее, чем в первый раз, — проплывают мимо друг друга две пары, пара мужчин и пара женщин. Женщины, сколько могут, изгибаются корпусами прочь от мужчин, мужчины с такими же усилиями ломаются в талиях к женщинам…

IX

Идут два купца, два упитанных российских мужичка, с длинными туловищами, на коротких ногах, в сапогах, в картузах, с красными возбужденными лицами.
Оба сильно навеселе.
Идут, заплетаются ногами, рассуждают, смеются, бранятся, божатся. Иногда останавливаются среди дороги. Постоят, поговорят, пожестикулируют, хлопнут оземь картузами, пожмут друг другу руки, расцелуются и идут дальше.
Первый, весело сверкая белыми зубами:
— И никак не сообразишься с энтими бабами! То не было ни одной, только жена, приходилось даже пиявки на зашеину ставить, а то вдруг с двоими живу, окромя жены!
Второй разевает влажный смеющийся рот:
— С двоими? Хе-хе. Это хорошо. Как же так?
— А так. Сперва начал с одной жить, с какой попало, потом присмотрел другую, несравнительно лучшую. Договорился с ней о цене, дал задаток, чтобы к другому не перебежала, все честь честью. Потом, раньше, чем начать жить со второй, хочу порвать союз с первой, смотрю, а она у меня за три месяца вперед денег понабрала! Раз выпросила за месяц авансом, в другой раз за месяц авансом, так и набралось. Вернуть за три месяца отказалась, говорит: ‘денег нет’. Но и той, второй, тоже хороший задаток уже даден. Что ты, думаю, будешь делать! Вот и приходится теперь, на старости лет, с двоими бабами жить, чтобы ни за той, ни за другой деньги даром не пропадали. И та отживает взятую сумму, и та. И к той наведываюсь, свое требую, и к той.
Второй, постарше и попьянее, потряхивает головой,
— Ну, нет, — хе-хе!.. Я своей финтифлюшке денег вперед никогда не даю… Сколько проработала, за столько время и получи… Если, допустим, она бросит меня сегодняшний день, то только за сегодняшний день и получит… Ни копейки больше!.. Сориться зря деньгами я не могу, у меня все-таки семейство… Отрывать зря кусок у жены, у детей, не могу, нет…
Оба идут бульваром дальше. И второй, что постарше и попьянее, все разрисовывает рукой в воздухе узоры и все повторяет:
— Ну, нет… Я не могу… Нет… Не могу…

X

Два красноармейца в длинных новых разглаженных шинелях, прямые, несгибающиеся, как деревянные, с позванивающими где-то под шинелями шпорами. И с ними две молоденькие, круто замешанные, высокогрудые бабенки. Бабенки в пестрых цветистых платочках, с густо нарумяненными щеками, с пудрой в бровях и ресницах.
Все четверо идут медленной развалистой походкой, одной шеренгой, в ряд. Дамы в середине, кавалеры по бокам.
Первая дама, увидев пустую скамейку:
— Чего-й-то мы все ходим да ходим? Что, ноги у нас нахальные, что-ли-ча? Сядем!
Лениво падает на скамью. Вторая дама:
— Сидеть лучше, как ходить.
И садится вслед за первой.
Первый красноармеец неохотно приостанавливается:
— Нет, ходить лучше, как сидеть.
0x08 graphic
Первая дама ему:
— Вы как себе хотите, а я больше не в силах ходить. Второй кавалер ей:
— А что, колеса не смазаны? Можно смазать. Первый как стоял, так и покатился от хохота.
— Га-гг-га! — гогочет он во всю глотку, кружась на месте волчком. — Га-га-га!
Кавалеры в конце концов тоже садятся. Они располагаются на скамье в том же порядке, в каком гуляли: по бокам дам. Каждый садится возле своей дамы, поворачивается к ней лицом, запускает одну руку между спиной дамы и спинкой скамейки, а другой рукой орудует спереди.
— Чур, рукам воли не давать! — сейчас же строго предупреждает первая, сразу почувствовав, как по ее спине уже заползала, уже заискала большая пятерня кавалера.
— И вы тоже! — решительно заявляет вторая своему и делает несколько энергичных, но безуспешных попыток хотя где-нибудь отделиться от него, уже приросшего к ней каждой своей точкой, словно пластырь.
Некоторое время все молчат. Слышно только, как оркестр играет вдали вальс да медленно шаркает по песку ногами гуляющая публика…
— Вроде прохладно, — наконец бормочет первый кавалер, не разжимая губ.
— Потому что вроде вечером, — поддерживает разговор его дама.
Очевидно, вторая дама тоже считает своим долгом вымолвить несколько слов.
— Сегодня много парочков, — произносит она довольно сонливо.
— Оттого что воскресенье, — таким же голосом отзывается откуда-то из глубины ее кавалер.
И опять никто ничего не говорит. Только кавалеры все сопят, все ворочаются, все мостятся, каждый возле своей дамы. Вот первый что-то шепчет своей на ушко. Она:
— Не говорите, чего не следует. А то у меня у самой начинается впечатление.
— Вот и хорошо. Значит, мы с вами одного мнения.
— Хорошего мало. А своего мнения я вам еще не сказала.
Второй страстно шепчет своей, точно вгрызается зубами в ее ухо.
А она:
— Вы только об этом и думаете, больше ни об чем. И не стыдно вам? Не успели сесть, как уже начинаете. Как будто не можете так посидеть. Выдумайте какой-нибудь разговор. Отчего вы молчите? В то воскресенье я тоже вот так пошла гулять в парк с одним молодым человеком с нашего двора. Идем, гуляем по парку, а у него и разговору нету. Молчит и молчит. Только покашливает да посмеивается на меня. Так измучилась с ним молчамши. Не знаю, как домой дошла. Теперь с ним никогда не пойду.
Первая дама, после общей паузы, с тоской, в пространство:
— Хоть бы раз чем-нибудь угостили! Второй кавалер многозначительно:
— Угостить недолго! Первый гогочет, как раньше:
— Га-га-га! Га-га-га! Проходит полчаса.
Кавалеры держат дам в своих объятиях крепче, чем прежде, и декламируют им стишки.
Первый своей чувствительно:
Тебе и жить и наслаждаться
Счастливой жизнею своей!
А мне слезами заливаться
И знать лишь горести одне…
Дама ему растроганно:
— Сами виноваты. А если бы женились, ничего бы этого не было. Вам надо жениться…
Второй своей с отчаянием:
Расступись, земля сырая!
Возьми несчастного меня!
Забуду я, что было в жизни,
Быть может тем вспокоюсь я!..
Дама грустно:
— Нет, зачем же. Вы еще найдете девушку по себе. В Москве девушек много …
Под влиянием речей кавалеров, под влиянием их стишков дамы в конце концов мякнут так, что не могут ни двигаться, ни говорить. Сидят неподвижно, с призакрытыми немигающими глазами. Как тестом, облипают их колючие шинели кавалеров.
Вот кавалеры, перемигнувшись между собой, приподнимают со скамейки бесчувственных дам, обнимают их за талии и почти несут на руках, направляясь к выходу из бульвара. Одна пара идет впереди, другая позади. Идут обе пары очень медленно. Идут, сильно накренясь, как больные. Вот-вот не дойдут, упадут. Всю дорогу молчат…

XI

Редактор Желтинский и поэтесса Вера проходят той аллеей, которой несколько минут тому назад проходил беллетрист Шибалин.
Старый Желтинский держит молодую Веру под руку, старается шагать с ней в ногу, не отставать, молодится, петушится, подпрыгивает.
— Что это вы скачете, Казимир? Хромаете?
— Нет. Наоборот. Это так, от хорошего самочувствия. С вами, Вера, я всегда как-то особенно хорошо себя чувствую.
И о чем бы они ни заговорили, речь у них всякий раз возвращается к Шибалину. Желтинский:
— Ваш ‘великий писатель’ избрал московские бульвары ареной своей ученой ‘деятельности’. Тут он и днюет и ночует…
Вера:
— Но он тут работает!
— О, да, конечно! ‘Работает’ — ха-ха-ха! ‘Собирает материал’, знакомится с незнакомыми, вернее, с незнакомками, которые посмазливее. Проверяет на практике, на хорошеньких женщинах свою новую ‘мировую’ идею. Одним словом, не зевает. А вы, Вера, продолжаете верить ему…
— Я и верю ему и не верю.
— Напрасно, напрасно, если верите.
— Не забывайте, Казимир, что Шибалин исключительный человек, не обыкновенный, не рядовой. И к нему нельзя подходить с той меркой, с какой подходите вы. Он прежде всего крупный литературный талант, а это обязывает нас, простых смертных, многое ему прощать, многие странности, многие слабости.
— ‘Талант’, ‘талант’! Уже прожужжали всем уши его ‘талантом’, а между тем талант у него не настоящий, искусственный, деланный. Уберите от него ходули, на которых он держится, эти всевозможные ‘любовные проблемы’, и вы увидите, как от него ничего не останется.
— Будто бы?
— Уверяю вас, Вера! Это говорит вам не обыватель, а я, человек большого литературного опыта, редактор, пропустивший через свои руки уйму писательского люда, и талантливого и бездарного.
— Вы пристрастны к нему, Казимир.
— Из чего это следует, Вера?
— Из чего? Ну, хотя бы из того, что вы зачеркиваете Шибалина целиком: не только как писателя, но и как человека.
— Как человека я зачеркиваю его, постольку, поскольку он совершенно неподходящая для вас пара. На самом деле, Вера, неужели вы сами не видите этого? Чего вы от него еще ждете? На что надеетесь? Развелись с ним, ну и ладно. Оставьте его в покое, устраивайтесь поскорее в новой комбинации, более удачной, с человеком, хотя бы и не столь эффектным, но зато более нормальным. А вас все тянет к старым берегам, вы все лелеете мечту еще раз возобновить с ним связь. Не довольно ли? Не довольно ли этих попыток осуществить неосуществимое? Не забывайте, Вера, что семьи этот человек вам все равно не даст. Только изречет в оправдание своего эгоизма что-нибудь ‘мудрое’, вроде ‘семья — это государство в государстве’. А я дал бы вам семью! Самую обыкновенную, самую простую, человеческую семью! И вся моя жизнь была бы сплошной благодарностью вам, сплошным служением…
— Вы так рассыпаетесь передо мной, Казимир, только потому, что вам нужна женщина, просто женщина, будь то я или какая-нибудь другая. Вся беда ваша в том, что в кругу ваших знакомых в настоящее время нет ни одной свободной женщины, кроме меня. Таким образом, я оказываюсь единственной, имеющейся у вас, так сказать, ‘под рукой’.
— Это по знаменитой теории Шибалина о ‘знакомых’ и ‘незнакомых’?
— А хотя бы и по ней. И вы напрасно, Казимир, иронизируете над идеей Шибалина: в ней много верного.
— Полноте, Вера, полноте. Вы не ребенок…
— Тшш!.. Вон он идет!.. Нам надо расстаться, Казимир!..
Вера прячется за спины гуляющей публики и делает Желтинскому энергичные знаки.
Желтинский, согнувшись в дугу, растерянно мечется возле.
— Уходите сейчас! — приказывает ему Вера почти с презрением.
Желтинский одной ногой готов лететь прочь, другой мучительно тянется к Вере:
— Когда же мы теперь встретимся с вами?
— Вам говорят, уходите скорее!
Желтинский исчезает.
Вера остается одна. Волнуется страшно. Старается идти своей обычной походкой. Идет, как будто не замечает шагающего ей навстречу Шибалина…

XII

Из глубины бульвара, точно из гулкого леса, плывут и плывут мягкие, меланхолические, сжимающие сердце звуки оркестра, играющего какой-то вальс.
И так же плавно и так же проникновенно, с печатью глубокой мысли на лице, шествует из того же конца бульвара вместе с жужжащим роем гуляющих парочек крупная фигура Шибалина. У него записная книжечка в опущенной руке.
— Ни-ки-та??? — отступает и притворяется удивленной Вера, столкнувшись с Шибалиным нос к носу.
— Да, я… — серьезно отвечает Шибалин, едва заметно хмурится, опускает глаза.
— Не ожидала, не ожидала сегодня встретиться с тобой, — взволнованно повторяет Вера, а сама жалким и вместе жадным женским взглядом — как-то из-под низу вверх — всматривается в лицо Шибалина, тщетно ища в его выражении чего-нибудь нового, утешительного для себя.
— Сядем, — прежним, не злым, но и не веселым тоном предлагает Шибалин.
Они садятся на первую свободную скамью.
Едва сев, Шибалин прежде всего дописывает в записную книжку мысль, прерванную, было, его встречей с Верой, а теперь снова вдруг промелькнувшую в его мозгу.
Вера с робостью и вместе с тенью насмешки, искоса посматривает на него, когда он пишет.
— Ты тут работал… Я тебе помешала…
— Ничего, ничего… Ты ведь ненадолго…
Несколько мгновений они молчат. Потом расспрашивают друг друга и рассказывают один другому, как каждый из них жил это время…
— Ведь мы с тобой, Никита, так давно не видались, так давно! — горячо восклицает Вера.
Да, порядочно… — хмуро отвечает Шибалин. Во время беседы с Шибалиным Вера внимательно следит за ним и вскоре замечает, каким упорным взглядом он встречает и провожает проплывающих мимо женщин — ту, эту, всех. И в груди ее вдруг закипает неистовая, чудовищная ревность.
— Сидишь?.. — поднимается все выше и выше ее ненавидящий голос. — Глядишь?.. Выслеживаешь?.. Караулишь?.. Ловишь?.. Ну и как — попадаются многие?..
— Вер-ра! — с укором смотрит на нее в упор Шибалин. — Кто-кто, а ты-то не должна бы говорить обо мне подобных мерзостей! Что с тобой?
— Не смогла удержать себя… — не сразу отвечает Вера и никак не может успокоиться, глубоко дышет. — Слишком обидно было видеть, как ты тут блаженствуешь, в то время когда я так мучаюсь…
— Еще неизвестно, кто из нас двоих больше мучается, — произносит тихо Шибалин и опускает голову.
— А тебе-то что? — бросает Вера на него недоверчивый взгляд. — Ведь тебе все равно: не одна, так другая! Ведь мужчинам даже лучше, если у них каждый раз будет разная! По крайней мере это не свяжет их ‘сво-бо-ды’! А я женщина, и я не могу так! Мне один нужен! Мне один ты нужен! Понимаешь? Только теперь я поняла весь страшный смысл выражения: не мил весь свет! Мне сейчас, после разрыва с тобой, не только ‘не мил весь свет’, но я даже не вижу этого ‘света’! Ничего вообще не вижу! Вот гляжу и не вижу! Я только тебя одного вижу! Только ты один всегда у меня перед глазами! И проклинаю тот час, когда сделала такую непростительную глупость: послушалась твоего запрещения иметь от тебя ребенка и согласилась на аборт! С ребенком от тебя мне легче было бы переносить разрыв с тобой! А как я воспитала бы его! Вот из него-то я сделала бы человека! Это был бы второй ты, только лучше тебя, без твоих недостатков! Ведь у меня всегда была мечта: иметь ребенка, чтобы посредством него обновить, перестроить мир! Но не хочу об этом распространяться, раз уже вижу на твоем лице ироническую улыбку…
— Вера! Посредством ребенка обновить, перестроить мир?
— Да! Пусть это наивно, пусть это глупо с твоей точки зрения, но я-то этим жила! Понимаешь: жи-ла! А теперь мне нечем жить, нечем дышать, я пуста, я банкрот!
— Займись опять общественной работой. Помнишь, как ты увлекалась ею когда-то?
Смешно ты рассуждаешь, Никита! Общественная работа хороша, когда личное устроено, когда не скребет день и ночь здесь! Вернись ко мне — тогда я на какую угодно общественную работу стану! На любую! На самую трудную! На какую захочешь! На какую скажешь! Мне главное, лишь бы ты был опять со мной! А сколько новых красот женской души открылось бы тебе тогда! Ты увидел бы и узнал многое, чего не видел и не знал никогда! Я все сделаю для тебя, все!
— Вера, не растравляй себя напрасно: не говори о том, что невозможно.
— Почему ‘невозможно’! Ты, Никита, упрямый человек, страшно упрямый! И никогда не веришь тому, что я тебе говорю! А между тем я уверена, что прежней нашей любви много мешали разные житейские мелочи и больше всего квартирный вопрос! Мы жались в одной комнате, и это постоянно раздражало тебя, настраивало против меня! А живи мы в двух комнатах — как я и предлагаю сделать теперь — тогда бы у нас все шло гладко! Ты жил бы в своей комнате, отдельно от меня, но и я находилась бы рядом, в смежной комнате, всегда у тебя под рукой! Днем мы работали бы, каждый у себя, а вечерами сходились бы вместе, для отдыха и наслаждения… Как хорошо!
— Вера, ты главное упускаешь из вида! Ты главного не хочешь понять! Ты не та женщина, которая могла бы заслонить собой от меня всех остальных женщин земной планеты! И я никогда не угомонился бы с тобой, никогда! Всегда мечтал бы о другой, лучшей, настоящей
— Никита, я хорошо изучила тебя! Мечтаешь о ‘другой’, ‘настоящей’, ‘идеальной’ ты только теоретически, только как беллетрист! И, гоняясь за отвлеченностью, теряешь то реальное, что имеешь: мою большую любовь! Сойдешься с ‘другой’, причинишь мне боль, а такой любви у той, у ‘другой’, не будет — за это-то ручаюсь! Что же ты выгадаешь? Знаю, ты бежишь от моей любви, как от проказы, потому что до смешного дорожишь своей ‘сво-бо-дой’… Глупый! А может быть, такой любви у тебя больше не будет! Что ты тогда запоешь? Вспомнишь когда-нибудь меня, пожалеешь, да будет поздно! И вот — чем фантазировать, мечтать о какой-то ‘другой’ — давай-ка лучше попробуем сойтись еще раз, но уже на других, совершенно новых началах!
— Пробовали, Вера, не раз. Сходились, расходились. И ничего не получалось, кроме обоюдной муки.
— Ну — я тебя прошу — попробуем еще разок! Только один разочек! Последний! Уже по-настоящему последний!
— И ‘последних’ было у нас целых три. В четвертом не вижу надобности.
— Но на новых началах!
— Все испробовали, всякие ‘начала’.
— А в разных комнатах не пробовали!
— Как не пробовали? Пробовали. Ты разве забыла?
— То было на разных квартирах, в разных домах, даже на разных улицах, а это будет только в разных комнатах, но в одной и той же- квартире!
— Вера! Но я ведь не люблю тебя!
— Никита! Ты это внушаешь себе! Я знаю тебя лучше, чем ты себя! Ты просто боишься, что я опять стесню тебя! Не бойся, не бойся, я теперь не такая. Я слишком много перестрадала за это время! Я дам тебе, как мужчине, полную волю и заранее прощаю тебе все твои будущие вины передо мной, как перед женой! Любовниц позволю тебе иметь! Лишь бы снова быть с тобой, снова иметь возможность заботиться о тебе, оберегать тебя! Видишь, на что я иду! Иметь любовниц никакая жена тебе не позволит, а я позволю — так сильно я люблю тебя!
— Вера, как ты мне ни доказывай это, а в благотворность нашей новой связи я все равно не поверю — никогда, ни за что! Я надолго напуган, я на всю жизнь напуган тем, что у нас уже было! Вспомни, когда мы разводились с тобой в последний раз, то вопрос стоял у нас так: продолжать жить с тобой означало для меня убить себя, разойтись же с тобой значило испортить в глазах обывателей твою женскую карьеру, лишить тебя почетного звания ‘жены’! И я решился на второе, и ты должна признать, что поступить иначе я не мог: слишком велики были мои страдания!
— Никита, ты любишь говорить о своих страданиях, которые якобы причиняла тебе наша связь! А подумал ли ты обо мне, о моих страданиях, о страданиях женщины, которая беззаветно любит тебя одного и никого другого любить не может? Ты удивляешься, даже сердишься, что я до сих пор не нашла себе ‘кого-нибудь другого’! Но чувству не прикажешь! Ты писатель и должен это понять! Беда моя в том, что при большом своем темпераменте я не умею ни разбрасываться, ни делиться! Я — однолюбка!
— А я тут при чем? Или ты хочешь, чтобы я свою жизнь, свой талант, свою общественно-писательскую работу принес в жертву тебе, твоему чувству ко мне?
— Нет! От мужчины я жертв не жду! Это только мы умеем жертвовать! От тебя же я хочу, чтобы ты, оберегая от ‘страданий’ свою высокую особу, не закрывал бы глаз и на мои муки! Как ты думаешь: ведь я тоже живой человек?!
— Если ты действительно живой человек, Вера, и притом сознательный, рассуждающий человек, то в теперешних великих своих страданиях ты должна находить и великое утешение, великое удовлетворение!
— Какое именно?
— Ты должна ни на минуту не забывать, что твои муки необходимая дань нашему переходному времени и что ты являешься одной из жертв того всемирного хаоса, в котором до сих пор пребывает проклятый любовный вопрос. Не ты одна — все человечество из-за этой путаницы страдает! И я в том числе, конечно…
— Слабое утешение, Никита, слабое…
— Погоди, погоди, ты слушай… Как ты думаешь, Вера, ради чего ты отпустила меня от себя? Ради чего несешь ты тяжесть разрыва со мной, как не ради того, чтобы дать мне возможность полнее работать над распутыванием той всечеловеческой путаницы в вопросе любви! Ведь живя с тобой, я работать не мог! Таким образом, неся лишения ради моей большой работы, ты тем самым как бы и сама делаешься участницей этого важного дела, как бы вкладываешь в него и свою посильную лепту…
— Натяжка, Никита… Натяжка, шитая белыми нитками, эта твоя ‘лепта вдовицы’… И вообще все эти философские здания ты возводишь с единственной целью как-нибудь выгородить себя, оправдать свою мужскую жесткость ко мне как к женщине… С этой стороны я тоже очень хорошо узнала тебя. Всюду у тебя не ты виноват, не твое беспредельное мужское себялюбие, а ‘объективные условия’, ‘эпоха’, ‘переломный момент’… ‘Переходная эпоха’ повинна у тебя и в том, что ты исковеркал мне жизнь, сделал меня почти что сумасшедшей, и в том, что из-за любви к тебе Зина бросилась с Дорогомиловского моста в Москва-реку, а Капа…
— Вер-ра!.. Как не стыдно?.. Это же ложь!.. Ложь, распространяемая обо мне все той же известной тебе группой моих литературных завистников и врагов, против которых я, к сожалению, бессилен!.. И как у тебя поворачивается язык поддерживать клевету, пущенную про меня подлыми людьми?..
— А где же тогда Зина Денисова? Куда она, по-твоему, девалась?
— А я почем знаю? Зина, правда, бесследно исчезла. Зину, правда, в последний раз видели проходящей по Дорогомиловскому мосту. Но разве мало народу проходит за день по Дорогомиловскому мосту?! Что же, их всех прикажешь считать самоубийцами?
— А Капа?
— Какая Капа?
— О! Он даже не знает, какая Капа! Уже забыл! Это замечательно! Превосходно, превосходно! У него столько их бывает, что он даже не успевает запоминать их имена. Вот когда человек сказался! Да Капа, Капитолина, помнишь, комсомолка, в цветном сарафане, в красном платочке, что в Союзе писателей, в день твоей импровизированной лекции, распевала составленную в честь твоей новой идеи песню!
— Ага, теперь помню, помню… Ну и что же? Ведь у меня с ней ничего не было.
— Знаю, что не было! Вы не сошлись в ‘условиях’! Девчонка с ‘небесными глазами’, прельстившими тебя, оказалась существом очень земным и сразу же поставила тебе крутые требования! Ты же и на этот раз не пожелал урезывать свою ‘сво-бо-ду’, и дело у вас расклеилось! Однако девчонка все-таки успела внушить себе, что безумно любит тебя и на этой почве причиняет другим много зла: влюбляет в себя мальчишек, мальчишки целым общежитием гоняются за ней, а она всех их только водит за нос, мучает, воображая, что ‘мстит всем мужчинам’! И тебе в том числе…
— Вера! Мало ли кто какие делает мерзости?
— Да! Но не надо было кружить голову глупой девчонке! Она возомнила, что сделается женой ‘известного писателя’ и поспешила растрезвонить об этом всем, даже написала родным в провинцию! И теперь она так злится на тебя, так злится, что ты не женился на ней!
Шибалин тяжко, тихо, раздельно:
— На меня все женщины злятся, что я не женился на них. Вера глядит на него:
— Как это так ‘все женщины’? Ну и самомнение у тебя! Шибалин поправляется:
— Я хотел сказать ‘все знакомые женщины’. Вера с насмешкой:
— А ты все ищешь ‘незнакомую’, ‘далекую’?
— Безусловно! Ибо знаю, что, пока не будут сломаны перегородки, разделяющие людей на ‘знакомых’ и ‘незнакомых’, пока все люди земной планеты не согласятся раз навсегда считать себя ‘знакомыми’ друг с другом, — до тех пор человеку не найти себе подходящую пару! И семейные драмы не прекратятся! И проституция будет расти!
Вера подозрительно посматривает на него:
— Знаешь, Никита, ты делаешься маньяком своей идеи о ‘знакомых’ и ‘незнакомых’. Смотри, не спять на ней с ума.
Шибалин мучительно:
— Лучше сойти с ума, чтобы, по крайней мере, ничего не понимать из того, что происходит вокруг, чем ежечасно, ежеминутно натыкаться на вопиющую людскую глупость!..
Шибалин вдохновляется все больше, уходит в свою теорию все глубже, говорит все резче… А Вера, слушая его, незаметно возвращается к своему личному горю. С безграничной печалью глядит она в сторону и, как бы сама с собой, тихим, глубоко несчастным голосом повторяет:
— Что же мне теперь делать?.. Что же мне делать?..
Шибалин подчеркнуто-грубо:
— Стараться больше не встречаться со мной — никогда, нигде! Это самое главное из того, что тебе сейчас нужно! А остальное само собой наладится… Время залечит все раны… Явится у тебя, когда надо будет, и новая привязанность…
Демонстративно достает из кармана часы, глядит, морщит лицо, как бы поражаясь, что уже так поздно.
Вера вся вспыхивает. На момент теряется, потом говорит быстро-быстро:
— Не смотри, не смотри на часы! Сама знаю, что пора уходить! Аудиенция у Его Величества мужчины окончена!
И хочет встать и не может — слишком кипит в груди! Сидит, ломает пальцы рук. Под кожей ее лица пробегают нервные вздрагивания…
Шибалин в то же время ворчливо, в землю:
— Говоришь, знаешь, что пора, а не уходишь…
Вера с выражением такой боли, такой обиды, как будто ее хлестнули по щеке:
— Не может без оскорбления! Не может! Не может без плевка! Не может!
Собирает все свои силы, вскакивает. Стоит к нему спиной, судорожно потягивается, корчится вся.
Шибалин по-прежнему угрюмо, медленно:
— Вот видишь, чем дольше ты сидишь со мной, тем больше портишь себе настроение. А если бы ушла раньше…
— Конечно, теперь я тебе не нужна! — говорит с содроганием Вера, не глядя на него. — Я была тебе нужна только до славы, только до известности! А теперь — согласно новой своей теории — ты рассчитываешь выбрать себе подругу из ‘женщин всей земной планеты!’. Ну и выбирай! Мешать не буду! Выбирай, выбирай, желаю тебе полного успеха в этом, пол-но-го ус-пе-ха! Оставайся здесь, сиди, наблюдай, выслеживай, выуживай дурочек, ‘Каппочек!’. Проводи в жизнь свою новую, упрощенную, ар-хи-сво-бод-ну-ю теорию!
Резко, неприятно, как ненормальная, хохочет уходя:
— Ха-ха-ха!
Шибалин, оставаясь сидеть, низко свешивает со скамьи голову…
Вдали, в глубине парка, некоторое время спустя духовой оркестр рядом мощных коротких аккордов начинает энергичный, зовущий на битву, на борьбу марш.
Шибалин поднимает голову и чувствует, как этот марш вливает в него волны новой бодрости, новой силы, новой уверенности в своей правоте.

XIII

Шибалин долго ходит по главной аллее, всматривается в лица гуляющих женщин, мужчин — но все же больше в лица женщин — старается разгадать этих незнакомых ему людей, узнать, чем каждый из них доволен в своей жизни, чем недоволен, какими живет стремлениями, какими тешит себя надеждами…
Наконец, утомившись ходить, он падает на первую попавшуюся скамейку рядом с молодой женщиной в платочке, с простым рябым дурковатым лицом.
И Шибалин, настроенный философски, начинает думать об этой женщине: вот рядом с ним сидит женщина, сидит человек, ему незнакомый, и в этом человеке заключен целый мир, совершенно неведомый ему, навсегда закрытый для него…
Кто эта женщина?
Почему она здесь одна?
О чем она сейчас думает?
Как она отнеслась бы к его идее, убивающей в корне и тоску одиночества, и другие человеческие личные беды?
Шибалин смотрит на женщину в платочке, потом отворачивается от нее, громко вздыхает и с большим чувством произносит вслух, обращаясь не то к женщине, не то к самому себе:
— Черт возьми!.. Скверно устроен свет!.. В Москве больше двух миллионов жителей, а обмолвиться живым словом, поговорить по-человечески не с кем!.. Раз-го-ва-ри-вать с ‘не-зна-ко-мы-ми’ вос-пре-ща-ет-ся — ха-ха-ха!..
Потом обращается уже к ней:
— Соседка!.. Помогите мне понять такую вещь: почему разговаривать с ‘незнакомыми’ считается недопустимым?.. И вообще почему люди делят себя на ‘знакомых’ и ‘незнакомых’?.. Почему бы всем жителям земной планеты раз навсегда не сговориться считать себя ‘знакомыми’ между собой?.. Между прочим: когда я развиваю подобную мысль, находятся умники, которые принимают меня за сумасшедшего… Ну, а вы, соседка, как думаете об этом?.. Каково ваше мнение на этот счет, мнение человека, так сказать, выхваченного мною из массы?
Женщина в платочке сидит боком к Шибалину, молчит, не двигает ни одним мускулом, точно парализованная.
— Чего же вы молчите? — внимательно присматривается к ней, к одной ее щеке, Шибалин.
Женщина в платочке перестает свободно дышать, незаметным движением постепенно поворачивается к Шибалину спиной.
И в дальнейшем Шибалин разговаривает уже с ее затылком.
— Гражданка!.. Будьте добры, скажите — мне это очень важно знать, — что вы переживаете, какие чувства, какие мысли, когда вдруг с вами заговаривает человек, лично вам незнакомый, т. е. не представленный вам третьим лицом, как, скажем, в данном случае я?..
Женщина в платочке не издает ни звука, незаметно отъезжает от Шибалина к концу скамейки.
— Вы молчите… — утвердительно замечает Шибалин вслух, тоном ученого, передающего свои наблюдения третьему лицу для записи в соответствующий журнал. — И я вижу, как весь ваш организм, как какой-нибудь сосуд, снизу доверху наполняется чувством растущего суеверного страха. В общем это, конечно, замечательно… Но только, если смотреть на это с точки зрения научной, объективной… Что же касается лично моего отношения к этому, то ваше молчание кажется мне странным, очень странным. Скажите, а как вы сами понимаете его?.. В чем тут, собственно, дело?.. Какое я совершаю против вас преступление, когда заговариваю с вами, не будучи с вами ‘знаком’?..
Женщина в платочке сидит на самом кончике скамейки, затылком к Шибалину и продолжает молчать.
Шибалин, глядя ей в спину, восклицает тоном удивленного восхищения:
— Как это, однако, хорошо!.. Ах, как интересно!.. Какая все-таки роскошь!.. Кто бы мог этому поверить, а между тем это действительно так: вы молчите и молчите!.. Ваше молчание дает мне так много, так много!.. И в данную минуту я очень благодарен вам за него, очень!.. Давно мое сердце не билось так, как бьется сейчас!.. Но, гражданка, помолчали и — довольно!.. Для меня, для моей науки, для моей идеи вашего молчания вполне достаточно!.. Теперь скажите мне хотя несколько поясняющих слов, ответьте на вопросы, которые я вам только что ставил! Ну, говорите же!
Женщина в платочке совсем съезжает со скамейки, висит седалищем в воздухе, рядом со скамейкой. На искаженном паникой ее лице, на готовой к прыжку позе написано, что она рада бы сорваться с места и побежать, да только не решается сделать первое движение, как не решаются убегать от злых собак.
— Ну, пророните хотя одну фразу, и с меня будет довольно! Мне для моего дела очень важно узнать, какая будет эта фраза! Скажите, не будет ли она ругательством по моему адресу? А? Я угадал? Да? Нет? Но отчего же вы все молчите? Объясните, наконец!
Женщина в платочке, согнувшись вдвое, продолжает висеть в воздухе рядом со скамьей. Вот она обоими указательными пальцами, как пробками, демонстративно затыкает оба уха.
Шибалин при виде этого откидывается на спинку скамьи и раскрывает от удовольствия рот.
— Замечательно, замечательно! Необыкновенно, необыкновенно! Прекрасно, прекрасно! Такого, — он затыкает себе оба уха, — такого нарочно не придумаешь! Я страшно рад! В погоне за великими открытиями люди снаряжают экспедиции на Северный полюс, проектируют полеты на Луну! Но зачем это делать, зачем так далеко ходить, когда не менее грандиозные открытия каждый из нас может делать у себя под рукой! Что может, например, сравниться с открытием, которое я сделал сейчас? Разве не поучительно было бы, к примеру, выяснить, сколько ‘куль-тур-но-му’ человечеству понадобилось ухлопать ‘об-ще-ствен-ной’ работы для того, чтобы до такой степени оболванить живого человека?..
Кивает в сторону женщины в платочке. Продолжает громко развивать свою мысль…
А она, воспользовавшись его увлечением собственной речью, внезапно срывается с места и, не разгибая согнутой спины, точно у нее схватило живот, широкими шагами уносится прочь.
Шибалин, проводив ее смеющимися глазами и оставшись один, выхватывает из кармана записную книжку, карандаш и пишет, пишет…
0x08 graphic
В то же время где-то за поворотом раздается протяжный, запыхавшийся, смертельно-перепуганный крик женщины в платочке:
— Ма-да-моч-ки!.. Не ходите той дорожкой!.. Обойдите лучше вокруг!.. Там какой-то че-ло-век сидит!..

XV

Шибалин приглядывается к новой, сидящей в одиночестве женщине — к женщине в шляпке. Он проходит раз мимо нее в одну сторону, поворачивает обратно, проходит во второй раз, потом в третий раз идет прямо к ней и садится рядом.
— Гражданка! Очень извиняюсь, что, не будучи с вами ‘знаком’, я, тем не менее, осмеливаюсь разговаривать с вами! Конечно, при нормальном порядке вещей, вернее, при нормальных людях, извиняться в таких случаях не приходилось бы! Но принимая во внимание… и так далее, и так далее, я принужден извиниться! Прежде всего спешу предупредить: пожалуйста, не подумайте, что я заговариваю с вами в поисках романических приключений или чего-нибудь вроде! Нет! В настоящую минуту я очень далек от этого! Я увлечен сейчас совсем иным! Меня преследует одна идея, в спасительность которой для человека и человечества я беспредельно верю! Мне остается только проверить способность массовых людей к восприятию этой идеи! В соответствии с чем я и хочу задать вам сейчас один чисто теоретический вопрос…
По мере того как Шибалин говорит, женщина в шляпке каменеет все более и более.
— Простите, гражданин, — наконец перебивает она его речь, ни разу так и не взглянув в его сторону, — но я с вами не раз-го-ва-риваю.
— Почему? — спрашивает Шибалин с лицом ребенка. Женщина в шляпке с достоинством рубит:
— Потому что я с вами незнакома! На лице Шибалина появляется улыбка:
— ‘Знакомы’, ‘незнакомы’, какие это пустяки! Ну давайте тогда совершим эту церемонию, ‘познакомимся’, если вы непременно хотите.
— Простите, я этого совсем не хочу!
— Почему?
— Как почему? Странный вопрос!
Пусть будет странный, но вы-то все-таки ответьте мне на него, я вас очень прошу об этом.
— Однако как-кое нах-халь-ство!
— Нахальство так нахальство. Говорите что хотите. Только не молчите. В целях, о которых я вам уже говорил, мне необходимо услыхать от вас, почему вы отказываетесь ‘по-зна-ко-мить-ся’ со мной?
— Очень просто почему: потому что я вас совсем не знаю!
— Вот тогда узнаете, когда познакомитесь.
— Я на ул-ли-це не знакомлюсь!
— А какая разница: на улице познакомиться или под крышей?
— Значит есть разница!
— Какая?
— Есть!
— Это только вы так думаете.
— Ничего подобного! Не я одна! Все так считают!
— И для вас этого достаточно, чтобы принять без критики глупый обычай?
При слове ‘глупый’ женщина в шляпке с возмущением передергивается и принимает еще более неприступный вид. Шибалин продолжает, так ни разу и не увидев ее лица:
— Гражданка! Неужели вы не сознаете, что в этом ‘принятом’ обычае нет абсолютно никакого смысла, что это пережиток, который давно пора сдать в архив? Неужели вы, жительница большого города, сами никогда не попадали в такое же досадное положение, когда с одной стороны у вас вдруг появлялось сильное желание ‘познакомиться’ с каким-нибудь симпатичным вам лицом того или другого пола, а с другой стороны вас останавливал страх перед идиотским обычаем, запрещающим это?
При слове ‘идиотский’ женщина в шляпке вскидывается на скамье, как рыба на песке. И умолкает еще крепче, еще упрямее, злее.
— Почему же вы замолчали? Так хорошо говорили, а потом вдруг…
— Я вам, кажется, по-русски сказала: с нез-на-комы-ми не раз-го-ва-ри-ваю!
— Но ведь вы уже разговаривали со мной!
— И не думала!
А сейчас разве не говорите? Все равно уже поговорили — оскоромились, давайте будем говорить — скоромиться дальше.
Женщина в шляпке как сидит, так и взрывается на месте бомбой:
— Йох!..
Встает на ноги. Стоит. С лицом мученицы обращается к проплывающим над деревьями белым облакам:
— Одной минуты не дают посидеть спокойно!.. Не один, так другой!.. Так и лезут, так и лезут!.. Уже десятую скамейку меняю!..
Пружиной отскакивает от скамьи. И в момент исчезает, тонет в проплывающей мимо публике. Шибалин весело пишет.

XVI

Проходит четверть часа, и Шибалин уже сидит рядом с молоденькой, миловидной женщиной в женской кепочке с узеньким кожаным козыречком, насунутым на глаза.
— Не знаю, с какими словами удобнее к вам подойти, гражданка, чтобы вы не испугались и не убежали!
Миловидная женщина поднимает на него удивленный взгляд. Он горячо продолжает:
— Имейте в виду, гражданка! Ни денег, ни любви я у вас не прошу! Я прошу только разрешения побеседовать с вами на одну очень волнующую меня тему! Я исследователь, работаю над вопросом о человеческих взаимоотношениях вообще, людей же разного пола в особенности. И мне необходимо узнать мнение на этот счет возможно большего числа людей! Но это не статистика, нет! И мне нужны не цифры, нет! Словом, надеюсь, вы не воспрепятствуете мне попросту, по-человечески побеседовать с вами?
Миловидная, делая движение узкими плечиками:
— Пожалуйста.
Шибалин почти растроганно:
— Благодарю вас, гражданка! Благодарю! Кажется, это пустяк, а между тем это такая редкость в наше культурное время! Значит, вы не из числа тех, которые принципиально не разговаривают с ‘незнакомыми’?
— Отчего же не поговорить с человеком? Конечно… если мужчина не позволяет себе ничего лишнего.
Ну, это само собой разумеется. А вообще-то вы, гражданка, ничего не имеете против так называемых ‘уличных знакомств?’.
— Нет, имею, — кивает миловидная козыречком. — И даже очень. Это я только с вами так разговариваю — сама не знаю почему.
— Гм… Что же вы имеете против? Что именно?
— Вы спрашиваете о знакомствах на улице с мужчинами? — смотрит она прямо в лицо Шибалина.
— Ну, Допустим, что с мужчинами, — отвечает Шибалин.
— Видите что, гражданин… Мужчина в таких случаях всегда подходит к женщине с… грязной целью.
— Как это с ‘грязной’?
— Так, с грязной.
— Что вы называете ‘грязной целью’ мужчины?
— Это когда… как бы вам сказать… ну, когда попользоваться женщиной несколько времени и — до свиданья!
Шибалин улыбается:
— Быть может, вы и мой подход к вам поняли так же!
Миловидная смущенно смеется:
— Нет, нет, зачем же. Я обо всех так не говорю. Я говорю только об очень молодых, о мальчишках. А вы… вы мужчина солидный.
— Немного странно, гражданка: вы сами еще так молоды, а по вашим словам выходит, как будто вы не очень милуете молодых.
— А что с них, с вертунов? Связаться с молодым — это значит на какие-нибудь два-три дня.
И она пренебрежительно поджимает губы.
— А вы хотели бы навеки? — осторожно спрашивает Шибалин.
— Во всяком случае, не на короткое время. Каждая женщина этого хочет. Кроме, конечно, ветреных.
— А мужчины? А они, по вашему мнению, чего хотят?
— О мужчинах вы сами очень хорошо знаете. Мужчине лишь бы сегодня поиметь с женщиной, а завтра он с ней уже незнаком. Вот что такое ваши мужчины! Есть многие из мужчин, которые, случайно встретившись на улице с барышней, на другой день назначают ей еще одно свидание: она сидит, мокнет на дожде или мерзнет на морозе, а они не приходят, уже ищут другую, более интересную. Одним словом, скоты!
— Чем же вы объясните подобное ‘скотство’ мужчин?
Завистью. Мужской завистью. Есть такая мужская зависть: как бы мужчине ни было хорошо с одной, он все равно будет пялить глаза и на других.
— Зависть ли это? А не природа?
— Какая может быть тут природа, когда одна у него уже есть? Женщина, когда находит себе постоянного мужчину, она Бога за это благодарит, — а не то что кидаться к другим, как это делаете вы, мужчины! Конечно, и среди вас тоже бывают хорошие исключения…
Шевелит длинными ресницами под козыречком и оценивающим взглядом скользит по его ботинкам, потом по платью, потом по шляпе. Тоном утверждения спрашивает:
— А вы что… где-нибудь служите? Шибалин:
— Нет.
Тоном еще большего утверждения:
— Чем-нибудь торгуете? Шибалин:
— Нет. Она:
— Как же так? Нигде не служите, ничем не торгуете… Шибалин:
— А вот ухитряюсь.
Улыбается, достает записную книжку, карандаш, быстро, по-писательски набрасывает несколько полуслов, прячет. Миловидная успокоенно:
— Ага. Теперь знаю. Из уголовного розыска.
Шибалин смеется:
— Нет, нет. И не из уголовного розыска. Но в конце концов это и не так важно, какая моя профессия.
— Ну нет. Все-таки хотелось бы знать… Искоса поглядывает на него серьезными глазами. Шибалин потешается— над ее взглядом, хохочет:
— Почему вы так подозрительно смотрите на меня?
— Очень просто: потому что совсем не знаю, кто вы. Может быть, вы даже женатые.
— Ага, вот вы чего боитесь!
— К сожалению, на московских мужчин приходится так смотреть.
— Видно, московские мужчины здорово вам насолили.
— Не мне. Одной моей подруге. Раз к ней тоже вот так на бульваре, не хуже, как вы сейчас ко мне, подсел такой же суфлер. Наговорил ей! Напел! Чего только не наобещал! А она развесила уши, поверила и согласилась. Он пожил с ней несколько времени, повытаскал из сундука последнее и скрылся.
Вот видите, какие бывают мужчины! Чем с таким связываться, лучше век жить одной, себя переламывать. Шибалин:
— Да. Если только позволит природа себя переламывать.
Миловидная уверенно:
— Природа у меня крепкая. Это мне все говорят. В мои годы редко какая девушка так живет. Не стыдно и замуж за хорошего человека выйти: глупостям не поддалась, себя сохранила. А другие, мои однолетки, думаете, как живут? От них можно даже болезнь нехорошую получить. Одна моя подруга — не та, а другая — она раньше вместе со мной на дому шила, а потом раз приходит откуда-то и говорит: ‘Чем сдельно получать и каждый раз работу искать, лучше на пошивочную фабрику на месячное жалованье поступить’. И стала она из дому пропадать. Как вечер, так принарядится и на улицу. Я ее спрашиваю: ‘Почему ходишь вечером’? Она: ‘На вторую смену’. Понятно, я сразу догадалась, на какую ‘вторую смену’ она ходит. И как-то говорю ей: ‘Лучше брось, а то придет время — пожалеешь, да будет поздно’. А она: ‘Пока не справлю на себя все самое дорогое, самое шикарное, до тех пор ни за что не брошу’. И что ни неделя, то у нее какая-нибудь хорошая обнова: из платья, из белья, из обуви… Вот видите, какие и среди нас бывают! Она не подруга моя, а коешница — койку снимает у меня…
— Ну, а вас она не соблазняла поступить на ту ‘пошивочную фабрику’?
— Меня? Ну нет. Меня ничем временным не соблазнишь. Я не позволю себе сегодня с одним, завтра с другим. Я ищу мужчину самостоятельного, а не какого-нибудь Ваньку. Чтобы никогда ни он от меня, ни я от него. Чтобы во всякое время находиться вместе. Одним словом, как муж с женой. А вы — что? Вы… тоже… присматриваете себе девушку? Вам какую, на постоянно или только так, время провесть?
— Ни ту ни другую… Никакую… Миловидная с недоверием:
— А чего же тогда вы тут… сидите?
— Дышу свежим воздухом.
Миловидная недовольно воротит лицо в сторону:
— ‘Воз-ду-хом’?
И с разочарованной миной на хорошеньком светленьком личике поднимается с места:
— Ну, мне пора идти. Надо еще зайти к одной подруге. Прощайте.
0x08 graphic
Шибалин, пытливо наблюдая за ней:
— Всего вам хорошего, гражданка. Вы, пожалуйста, извините меня…
Миловидная задерживается на месте:
— За что же вас ‘извинить’?
— Да что так… неудобно вышло. Мне очень перед вами неловко…
— Почему же это вам передо мной ‘неловко’?
— Да потому, что я с вами как-то так… не того…
— Ну что ж. Ничего. Быть временной я все равно не согласилась бы.
Шибалин с усмешкой:
— Я не об этом… Миловидная с раздражением:
— А я об этом!
Глубже натягивает на глаза кожаный козыречек и рассерженно удаляется прочь. В такт быстрым гневным шажкам дергает нежными плечиками: дерг-дерг-дерг…
Шибалин провожает ее внимательными изучающими глазами.

XVII

Удобно развалясь на скамейке и смело глядя всем проходящим мужчинам в глаза, сидит в одной из аллей бульвара пожилая, упитанная женщина с очень грубыми чертами лица. Ее толстый мужичий нос и аляповато нарумяненные мясистые щеки вызывают усмешки и остроты прохожих. Ее наряд как нельзя более подходит к ее безобразной наружности. На ней старомодное, пышное, кричаще-пестрое, шелковое платье, все в ярусах, сборках, вышивках, лентах, кружевах, переливающихся всеми цветами радуги, и такая же допотопная синяя шляпа с громадным канареечно-желтым крылом от неизвестной птицы. Когда эта дама делает какое-нибудь движение, все ее шелковое одеяние всеми своими радужными ярусами и синяя шляпа с желтым крылом издают сложное сухое шуршание, вызывающее в памяти тонкий звон на пустынном ветру металлических цветов на могиле.
Поймав на себе удивленно-заинтересованный взгляд проходящего мимо Шибалина, женщина с безобразной наружностью быстро подбирает в руки полы своих звенящих платьев и вместе с ними делает галантное движение вбок, вдоль скамьи, как бы освобождая для него рядом с собой местечко.
Шибалин принимает немое приглашение и садится.
— Сознайтесь, гражданка, вам, женщинам, делается очень страшно, когда вдруг на одну с вами скамейку садится ‘не-зна-ко-мый’ вам мужчина?
Безобразная важно надувает толстые губы:
— Смотря какой мужчина. Мужчины бывают разные: одни интересные, другие нет… Хотя, конечно, в настоящее время разбирать не приходится.
— Значит, ничего, что я к вам подсел и заговариваю с вами?
— Конечно, ничего.
— Но вы, быть может, поджидали на это место кого-нибудь другого, своего знакомого?
— Нет, нет. Теперь не до жданья. Теперь лишь бы прокормиться. Вот вчера взяла у квартирной соседки пять рублей на расход, обещала сегодня вечером отдать, а где их взять? Пять рублей деньги небольшие, но и тех нет…
Все еще важничающими глазами оглядывает его ботинки, костюм, шляпу… Потом глядит ему в лицо, соображает, пожевывает губами, спрашивает:
— А вы что… где-нибудь служите?
— Нет.
— Чем-нибудь торгуете?
— Тоже нет.
— Как же так? Не служите, не торгуете…
— Так.
— Чем-нибудь же занимаетесь?
— Занимаюсь.
— Можно поинтересоваться, чем именно? Шибалин уклончиво:
— У меня, так называемая, свободная профессия.
Женщина обиженно надувается всеми своими ярусами, сборками, лентами, кружевами.
— Какая же это у вас ‘сво-бод-ная про-фес-сия’? — спрашивает она с возмущением.
— Литературная.
— Что-о?
— В редакции работаю. Проверяюще смотрит на него:
— В газете?
— Предположим, в газете…
— Так бы и сказали, — облегченно вздыхает она, еще раз испытующе оглядывает его, потом прибавляет: — Знаю. Это если где что случится: кража или пожар. За убийство в газетах дороже всего платят. Я сама почти что каждое воскресенье ‘Рабочую Москву’ беру. Три копейки не деньги, а по праздникам вместе с приложениями одной бумаги около фунта дают… Наверное, прилично получаете?
— Да… Ничего… А вы, гражданка, тоже где-нибудь работаете?
Безобразная, насмешливо наморщив свой толстый мужской нос:
— Работать-то работаю. Да какая наша работа? Нашей работой нынче много не заработаешь.
— Почему так?
— Потому что подсаживаются больше для разговору. Тот посидит, поговорит и уйдет, другой посидит, поговорит и уйдет…
— Ах, вы вот об чем!
— Да, об этом. Я хочу, чтобы и мне тоже интерес был! Завтра, например, за квартиру платить, а где их взять! На улице не валяются…
— Да… — вздыхает Шибалин протяжно. — Да-а… — вздыхает он во второй раз, еще протяжнее. — Материальный вопрос — большой вопрос. А я сперва было не понял вас…
Безобразная с недовольной гримасой:
— Не поверю, чтобы мужчина не понял. Я никогда первая о финансах мужчинам не говорю. Мужчина, если он порядочный, должен сам догадаться. На самом-то деле, как вы думаете, с какой стати женщина будет поганить себя с мужчиной задаром? Тем более теперь,, когда на все продукты такая дороговизна: мясо первый сорт сорок четыре копейки, масло, сливочное, экспортное, девяносто шесть…
Шибалин смущается:
— Гм… Так что, гражданка, я, возможно, помешал вам столкнуться с кем-нибудь… другим, более… подходящим? Быть может, мне сейчас лучше уйти?
Безобразная делает злые глаза:
— Уйти?!. Когда столько время уже сидели, тогда уйти?!.
И канареечно-желтое крыло, встав на ее шляпе вертикально, вдруг начинает напряженно трястись, точно угрожая Шибалину жестокой расправой.
Шибалин теряется:
— Могу и не уходить…
— Этого мало, что вы можете не уходить!
— Это вы что?.. Опять насчет того?.. Насчет ‘финансов’?..
— А конечно! Что же вы думаете, я на готовенькие денежки живу? И раз мужчина столько время уже сидел, столько разговаривал с женщиной, тем более, если это порядочный мужчина!
— Понимаю…
— Я думаю, должны понимать!
— Я не отказываюсь компенсировать… за отнятое у вас время… — берется за карман Шибалин.
Лицо безобразной смягчается. Крыло на шляпе успокаивается, падает.
— Только смотрите, гражданин, не подумайте, что я какая-нибудь такая… пропащая. Нет!
Шибалин недоуменно улыбается:
— Тогда, признаться, я окончательно не понимаю, с кем же я имею дело?..
Безобразная гордо:
— Вы имеете дело с очень порядочной женщиной! Дома у меня есть муж — вот обручальное кольцо — но одного его жалованья нам не хватает, а других источников нет, вот и приходится мне иногда выходить. То ему на ботинки надо, то мне на ботинки, то ему на теплое к зиме, то мне на теплое… А там, смотришь, членские в профсоюз вносить или опять время подошло за квартиру платить, как вот сейчас…
Шибалин роется в кошельке.
Она умолкает, следит за его рукой.
Он, не зная, сколько дать, смущенно бормочет:
— Насчет этого… насчет финансов…
Подает ей в зажатой ладони:
— Вот вам. Сколько есть.
Она берет, смотрит сколько, прячет.
— Спасибо, что хоть сколько-нибудь помогли. Мне многие мужчины вот так же сочувствуют. Другой зайдет со мной в отдельный кабинет при кафе, поглядит на меня, задумается, да как побежит вон из комнаты! Правда, сперва уплатит мне, сколько следует… В общем, скажу прямо: до сих пор на мужчин мне везло. Почти что ни один не обманул. Кто за сколько договорится, тот столько и дает. Редко-редко который, не заплатив, хитростью убежит: или через черный ход, или через окошко в коридоре.
— И такие бывают?
— А еще бы!.. Но таких небольшой процент… Правда, я очень разборчивая в мужчинах, капризная, с каждым не пойду, а только глядя по человеку… Знаете что, гражданин? Запишите-ка, на всякий случай, мой адресок. Может, когда-нибудь пригодится: надумаете зайти. Такого человека, как вы, я и дома во всякое время могу принять.
— А муж?
— А что муж? Муж какие-нибудь полчаса может и в коридоре под дверями постоять. Или возьмет шляпу да выйдет пройтись по улице.
— Значит, он знает?
— Понятно, знает. Он же видит, откуда у нас в доме берется все: и сыр, и масло, и ветчина, и печенье, и кофий…
— И не протестует?
— Чего же ему особенно протестовать? Если бы я бесплатно, а то ведь я за деньги. И в общем ему от меня набирается немаленькая польза. Редко какая жена помогает мужу на такую цифру, как я. Муж меньше меня зарабатывает. Адресок записали?
— Нет…
— Почему?
— Так… Лучше когда-нибудь тут встретимся…
— Нет, нет, вы запишите, потому что я не во всякую погоду выхожу. И мало ли что может случиться!
Она диктует, он пишет.
— Записали? Ну, вот и хорошо. Вдруг пригодится! Я всем хорошим мужчинам велю записывать мой адрес, потому что многие сперва отказываются, говорят, что не хотят, а потом, смотришь, приходят. Такие даже еще скорей других приходят. А кто ко мне раз придет, тот постоянно будет ходить. Ну, прощайте!
Она встает и уходит, шурша своими многослойными нарядами и оставляя после себя в воздухе след странных, сладких, тошнотворных духов.
Шибалин сидит. Думает. Долгое время не хочет браться ни за карандаш, ни за бумагу…

XVIII

В боковой малолюдной аллее, у самой ограды, Шибалин встречает своеобразную, хотя для больших городов и довольно обычную процессию.
Впереди, ни на что не обращая внимания, точно сознавая свою непобедимую силу, плывет с царственным видом картинная красавица — молодая, высокая, стройная женщина — с таким лицом и с такими глазами, что каждый встречный невольно приписывает ей все человеческие достоинства и ни одного недостатка. Вероятно, поэтому за ней, как хвост за кометой, длинно тащится, расширяясь к концу, рой мужчин: старых, юных, красавцев, уродцев… Почему-то особенно много последних. У всех мужчин переполошенные лица, расширенные глаза, испуганная, неровная, спотыкающаяся походка на ослабевших, как у пьяных, ногах…
Шибалин тотчас же узнает среди мужчин процессии и прежнего чахоточного вузовца, только уже без вузовки, и заведующего, но без машинистки, и старого привычного супруга, без супруги, и недавно женившегося вместе с желающим жениться…
И только двое последних делают героические попытки познакомиться с гордо шествующей красавицей. Остальные же, очевидно, не надеясь на свои данные, лишь бегут за нею издали, при каждом повороте красавицы по-мальчишески рассыпаясь в кустах.
Вот желающий жениться догоняет красавицу, забегает на несколько шагов вперед, останавливается, принимает художественную позу, кривит лицо в ласковую улыбку, пропускает красавицу мимо, смотрит ей в спину, в икры, чмокает губами, как бы восклицая:
— Вот это — да!
Потом к недавно женившемуся другу, подбегающему к нему:
— Знаешь, эта еще лучше той, третьегоднешней! А я-то думал, лучшие не бывают — бывают! Ты вот что, не путайся у меня под ногами, сядь тут! Имей в виду: пока я добровольно не откажусь от нее, до тех пор она — моя! А если у меня с ней ничего не выйдет, тогда можешь приниматься за нее ты! Только тогда! Понял?
Недавно женившийся послушно, хотя и неохотно, садится на скамейку:
— Понял, понял, не кричи. Не горячись… Очень распоряжаешься.
— Чего там ‘очень’! Сиди и молчи, раз тебе говорят!
Поправляет на себе платье, начищает кончики ботинок, поэтически приминает с одного боку шляпу:
— Я сейчас опять забегу ей вперед. И заставлю-таки заговорить со мной по-человечески.
Догоняет красавицу, идет рядом, наклоняет к ней заискивающее лицо, вбирает в себя живот, подрагивает задом, как птица хвостом:
— 0x08 graphic
Гражданка! Пожалуйста, чего-нибудь не подумайте! У меня нет никаких низких намерений! Я только прошу вашего позволения пройтись с вами несколько шагов, познакомиться, поговорить, узнать…
— Что-о? — поводит в его сторону надменно-насмешливым взглядом красавица, вдруг круто поворачивает назад и идет в обратную сторону.
Он — за ней.
— Я вас, конечно, понимаю, гражданка: поступать с нашим братом иначе нельзя! Но вы все-таки сперва поинтересуйтесь узнать, кто я, а потом уже уходите от меня — уйти всегда успеете! Я не хулиган, не бандит и не кто-нибудь вроде! Я мирный московский житель, советский служащий, имею квалификацию, могу документы показать…
Дрожащими руками суетливо роется в карманах, высыпает из них какую-то слежавшуюся труху, долгое время ничего не находит… Наконец, где-то, за подкладкой пиджака, натыкается на истертую бумажонку в осьмую листа. Сует бумажку красавице:
— Извиняюсь! Документов, к сожалению, сейчас при мне не оказалось, остались в новом пиджаке! Но вот бумажка, тоже могущая служить удостоверением личности: именной ордер на получение из склада ‘Москвотопа’ полсажени березовых дров!
Красавица идет, с брезгливой гримасой отстраняет от себя бумажонку:
— Ах, отстаньте вы с вашим ордером! Сказала не приставайте, значит, не приставайте!
Желающий жениться прижимает руки к груди с клятвенным выражением лица:
. — Выскажусь до конца и уйду!
— Не желаю я ваших высказываний!
Она сворачивает вбок.
Он галантным прыжком за ней:
— Почему не желаете? И как вы можете не желать, когда вы даже еще не знаете, что я хочу вам сказать? А вдруг я сообщу вам что-нибудь очень важное!
— Все равно не хочу!
— Но почему?
— Потому что не хочу!
Она вторично поворачивает назад, предупредив его:
— Не подходите ко мне! Идите своей дорогой!
— Я не подхожу. Я только так. Мне только высказаться, а то потом всю жизнь буду каяться, что не сделал всего, что мог. Выскажусь и уйду! Навсегда уйду! На всю жизнь!
— Уходите сейчас!
— Уйду, если разрешите вымолвить вам только одну фразу…
— Ни одной!
— Одно слово…
— Ни полслова!
Она от него, он за ней, она от него, он за ней… Рядом быстрых движений то в одну сторону, то сейчас же в противоположную она в конце концов отделывается от него.
Измученный, апатичный, больной, он далеко отстает от нее, направляется к другу, падает возле него на скамью, как сраженный. С лицом умирающего:
— Ф-фуу!.. Замучила!.. Прямо убила, насмерть убила!.. Ни с какой стороны подступа нет!.. И так пробовал, и этак!..
— А вблизи она какая: тоже интересная?
— Ого!.. Царица!.. Богиня!.. Вот такой жене я согласился бы подчиняться во всем, решительно во всем!.. Скажет: ‘Укради’. Украду! Скажет: ‘Убей’. Убью! Лишь бы только пожить с ней, с такой!
Устало смыкает глаза. Сидит, бессильно разметавшись по скамье, как мертвое тело.
Друг, смеясь, глядит на него:
— Идиотина! Какой ты ей документ совал?
— Это так… Ордер на дрова…
— Ха-ха-ха! На какие дрова?
— На березовые…
— Вот дурачина! Зачем же ты ей ордер на березовые дрова совал?
— Растерялся… Не сознавал, что делал, что говорил… Руки трясутся, ноги трясутся, все трясется… Такая красавица!.. Смотрел бы на нее и смотрел!.. До самой бы смерти смотрел!.. И вот кому-нибудь достанется… А кому? Быть может, какому-нибудь негодяю… А тут, когда, кажется, у тебя все данные есть, никак не можешь познакомиться с ней…
Друг, недавно женившийся, поднимается со скамьи, прихорашивается, готовится:
— Значит, теперь можно попытать счастье мне?
— Валяй… Попробуй… Если познакомишься — меня познакомишь…
— Ладно. Там посмотрим.
Уходит от скамьи. Идет, подтягивается, смотрится на свою тень на земле вместо зеркала. Завидев невдалеке красавицу, отдыхающую на скамье, садится рядом.
Вспоминает, что сегодня взял из комода чистый носовой платок. Достает белоснежный платок из кармана, долго демонстрирует его перед глазами красавицы. Но она — ноль внимания на платок, на него и на что бы то ни было. Тогда он начинает настойчиво сморкаться в хороший платок. Сморкнется и глядит на красавицу. Сморкнется и глядит, вертя в руках интеллигентную вещицу.
Рассуждает вслух:
— Насморк не насморк. Не разберешь что. Какая-нибудь простуда привязалась. А, может быть, это просто так и скоро пройдет…
Красавица сидит, не подает никаких признаков жизни. Тогда он прячет платок и коротко, вкрадчиво заговаривает с ней:
— Вероятно, отдыхаете? Она с презрением.
— А вам какое дело?!
Он, оторопев от ее резкости, тихо:
— Как ‘какое дело’? Все-таки интересно…
— А почему я вас не спрашиваю, что вы делаете: отдыхаете или гуляете?
Он радостно вздрагивает:
— Можете спрашивать! Буду счастлив отвечать на все ваши вопросы, на все вопросы! Вот хорошо!
Она молчит.
— Отчего же вы не спрашиваете? Сами обещали спрашивать…
Она в знак протеста топает в землю сразу обеими ногами и закрывается от него воротником летнего пальто.
Тянется долгая пауза, во время которой он придумывает ряд новых вопросов:
— Должно быть, недавно вышли из дому?
Слышно, как она, вместо ответа, негодующе пырскает носом. Он:
— По всему вероятию, уже скоро пойдете домой?
Она со стоном отчаяния:
— Да, да! Из дому! Домой! Только отвяжитесь, пожалуйста, от меня! Чего пристаете?!
Он некоторое время убито молчит, потом достает часы, глядит на циферблат:
— Знаете, уже который час?
Она отмалчивается.
Он прячет часы. Утомленно вздыхает. Разминает засидевшиеся суставы. Придумывает, что бы еще сказать — не обидное и не глупое.
— И не боитесь одни бульваром ходить?.. Вы женщина и вам надо бы остерегаться… Особенно этими боковыми малолюдными аллеями… Сюда все-таки разная публика ходит… Хорошо еще, что вам повстречался тут такой человек, как я, который может представить о себе любые рекомендации, от лиц партийных, беспартийных, от красных, белых, от каких хотите… А другой подошел бы к вам и совсем иначе запел…
Красавица вскакивает, стоит. Набирает полную грудь воздуха. Думает, решает, что делать. Он тоже встает.
— Нагулялись? Конечно, уже такой час, что пора и домой.Кстати, я могу вас проводить. А то я видел, как тут одна подозрительная личность уже привязывалась к вам…
Красавица надменно бросает слова через плечо, точно плюется в его сторону:
— Не нуждаюсь я ни в каких провожатых! Сидите себе! Сама дорогу найду!
Сделав от него шаг, она останавливается, поднимает лицо, проясняется, бодро улыбается вдаль:
— А вот и мой муж идет. Наконец-то!
Делает мужу зовущее движение рукой, как бы говоря: ‘Скорей, скорей’!
При слове ‘муж’ недавно женившийся прячет между плеч голову, отлетает мячом по воздуху сперва в одну сторону, потом в другую, точно заяц, путающий следы, затем по прямой линии мчится к своему другу, делает ему еще издали сигналы опасности, и оба они исчезают.
Сразу разлетаются кто куда и все другие мужчины, чьи бледные от волнения лица все время мелькали в зеленых кустах.
Красавица, вздохнув свободно, успокоенная, довольная, возвращается на свою скамью. На ее гордом лице играет улыбка победительницы…

XIX

— Конечно, этого никто не будет отрицать, вам, женщинам, трудно с нами, с мужчинами! — тотчас же говорит ей Шибалин, смело усевшись с ней рядом, точно хороший ее знакомый. — Но согласитесь, гражданка, что и нам с вами, с женщинами, тоже не легко!
И Шибалин хорошо, вдумчиво улыбается ей, приветливо глядит на нее.
Красавица в ужасе отскакивает от него. Сидя на другом конце скамьи, вздергивает руками, ногами, головой, спиной, животом:
— Еще один!!! Уже который???
Потом умоляюще к Шибалину:
— Гражданин, оставьте хотя вы меня в покое! Дайте мне хотя несколько минут посидеть спокойно на воздухе!
Шибалин с благородством в голосе и лице:
— Гражданка! Пожалуйста! Сидите тут, сколько хотите! Я ваш защитник! Если это, конечно, понадобится…
Красавица, едва не плача:
— В том-то и дело, что я не нуждаюсь ни в каких защитниках! В том-то и ужас, пока я тут гуляю, какие-то люди все время предлагают мне свою защиту! Я сейчас выдержала атаку сразу со стороны четырех! Только думала передохнуть, а тут — являетесь вы…
Шибалин торжественно:
— Гражданка! Я все видел — и тех четырех! Даже больше, чем четырех! Но смешивать меня с ними ни в каком случае нельзя! У них своя цель. ,У меня своя! В этом отношении я нисколько не похож на них! Я совершенно другой человек. Вы :ами сейчас убедитесь в этом! Для этого стоит вам только еще немного поговорить со мной…
— Не желаю я ни в чем убеждаться! Вот еще! Я желаю только, чтобы вы поскорее ушли! Пересядьте на другую скамейку, на бульваре свободных скамеек много!
Шибалин с проникновением:
— Гражданка! Вы ли это мне говорите? И от вас ли я это слышу эти шаблонные, лишенные всякого смысла слова? Отбросьте все условности и скажите по совести, неужели вам, культурному человеку, не интересны знакомства все с новыми и новыми, совершенно неведомыми вам людьми?
Она презрительно, одними губами:
— Ничуть неинтересны!
Он с удивлением:
— С людьми другой среды, других воззрений, других мечтаний?
Она по-прежнему:
— Ну, так что же!
Шибалин:
— Но на земной планете такое неисчерпаемое разнообразие человеческих лиц, характеров, дарований, наклонностей!
Она:
— И пусть!
Шибалин театрально воздымает обе руки вверх и произносит с громадной внутренней силой:
— Но каждый новый человек — новый мир!!! Необъятный мир!!! Больший, чем Марс!!!
Она:
— А мне-то что?
Шибалин хватается за голову, произносит срывающимся шепотом:
— Какая дисгармония… Какая дисгармония…
И еще тише, в сторону:
— Такая возвышающая внешняя красота и такое унижающее внутреннее убожество!.. Что делать мужчине с такой… тварью?.. Что делать, кроме…
Потом снова громко, сдержанно, трезво:
— И все-таки, гражданка, несмотря ни на что, я буду продолжать начатый с вами разговор. Могу вам отрекомендоваться, сказать, кто я, если вы сочтете это необходимым предварительным условием…
— А мне зачем знать, кто вы? Не надо, не надо!
— Но когда вы узнаете, кто я, тогда, быть может…
— Но я не желаю этого знать!
— Видите, гражданка, я ученый, и моя цель…
— Я теперь тоже ученая! Научили! Довольно!
— Однако до какой степени вы не понимаете меня, гражданка!.. До какой степени!..
— Прекрасно понимаю! Не беспокойтесь!
Уверяю вас, гражданка, вы ошибаетесь! Я знаю, вы думаете, что я подхожу к вам, как к женщине, а между тем я подхожу к вам только как к человеку! Только!
— Лучше всего никак не подходите! Никак! Просто уйдите от меня и все!
— Гражданка! Как подвижник независимой мысли, как труженик честного пера, как русский писатель, работающий в настоящее время над вопросом…
Красавица, из-за волнения трудно улавливающая смысл его речи:
— Если правда, что вы подходите ко мне не как к женщине, тогда говорите прямо, чего вам от меня нужно — без длинных предисловий!
Лицо Шибалина веселеет:
— Благодарю вас! Мне нужно от вас немногое, совсем немногое, сущие пустяки! Мне нужно только ваше откровенное мнение, вернее, подробное объяснение, почему вы так категорически отказались разговаривать с теми четырьмя приличными мужчинами — с четырьмя или больше, я не знаю, сколько их там было…
Красавица не верит своим ушам:
— Что-о??? Я??? Вам??? Объяснение??? Смеете требовать от меня объяснение??? До-пра-ши-вать???
Задыхается. Не может говорить. Глазами утопающей поводит вокруг, ищет посторонней помощи.
— Чего же тут особенного? — со спокойной улыбкой спрашивает Шибалин.
— Гражданин!.. Имейте в виду!.. Сейчас должен прийти сюда мой муж!..
— Тем лучше, гражданка. Значит, дальнейшую беседу на эту тему мы поведем уже втроем.
— Как-кое из-де-ва-тель-ство! Гражданин, прежде, чем принять свои меры, я вас в последний раз спрашиваю: вы уйдете от меня?
— Ни за что! Понимаете: ни за что! Теперь-то уж ни за что не уйду! Раньше еще мог бы уйти! А теперь, после того, как вы сказали, что сюда должен скоро прийти ваш муж, я заинтересован вдвойне! Я не то, что не хочу уйти от вас, нет, я не могу, если бы и хотел! Во мне сейчас уже говорит не я, а спец! Вы, как еще никто, разбудили во мне специалиста своего дела, изыскателя, собирателя ценного человеческого материала! Вы сами не отдаете себе отчета, какой вы дорогой для меня материал! Вы такой драгоценный, такой, можно сказать, в историческом смысле, ископаемый материал! Зачем нам тратиться на археологические экспедиции в безводные монгольские пустыни Гоби, раскапывать там занесенные песком мертвые города Хара-Хото, когда каждый из нас ежедневно может видеть вокруг себя таких же окаменелых мертвецов! Сударыня! В переживаемую нами величайшую во всемирной истории эпоху, в эпоху воздухофлота, в эпоху радио, в эпоху Коминтерна, в эпоху кануна окончательного развала междугосударственных перегородок и слияния всех народов в одну трудовую семью, в эту изумительную эпоху и вдруг — экземплярчик, подобный вам: ‘куль-тур-ная’ женщина с микроскопическим, меньше чем муравьиным, кругозором! Ведь вы сами только что сказали, что новые миры, как и все вообще новое, вам чуждо и неинтересно! Вы сделали и некоторые другие, не менее любопытные признания! Это ли не замечательно? Это ли не находка? Это ли не клад для науки о человеке? Это ли не экспонат для музея, для музея человековедения?
Красавица с испуганно выпученными глазами в сторону:
— Это какой-то сумасшедший…
Шибалин громко, с непонятным, вдруг налетевшим на него озорством школьника:
— Сама сумасшедшая! Красавица вскакивает:
— Я сейчас милиционера позову! Шибалин ей в лицо:
— А-ме-ба! Ха-ха-ха! Она:
— Такие оскорбления!.. Такие оскорбления!..
Спешит к ограде бульвара. Мечется вдоль железного забора в одну сторону, в другую, как в клетке. Кричит с бульвара на мостовую:
— Милиционер!.. Милиционер!..
Оборачивается, глядит, не убегает ли Шибалин.
А Шибалин сидит, широко раскинувшись. Чувствует себя необыкновенно свободно. Улыбается ей:
— Не бойтесь, не убегу! Зовите же, зовите милиционера! Пост там, недалеко, на углу! Вы всей этой истории придаете еще более сложный, еще более содержательный оборот!
У боковой калитки, среди раздвинувшейся зелени, как портрет в раме, возникает краснощекая физиономия милиционера.

XX

Милиционер, безусый карлик в слишком просторной, как бы отцовской фуражке, смешно оттопыривающей его уши, с суровым выражением лица, подбегает к красавице:
— Чего тут?
Красавица указывает рукой назад, на сидящего Шибалина, не может от волнения говорить, за каждым словом прерывается:
— Их… было пятеро… даже больше… один остался, вот этот… а другие четверо убежали…
Ушастый карлик, грудью вперед, порываясь сразу во все направления:
— В которую сто рону они побежали?
Красавица кивает дрожащим подбородком:
— Туда… вон в ту сторону… давно…
Милиционер сует в рот свисток, надувает румяные щеки, издает пронзительный свист.
Потом подходит к Шибалину:
— А вы, гражданин, не уходите, сидите здесь. Шибалин:
— Я и не собираюсь уходить.
На свисток из кустов лезет похожий на медведя дворник. Он в лохматой бурой папахе с бляхой, в буром дырявом замасленном ватнике, в бурых растоптанных валенках, с бурой бородой, начинающейся от глаз.
Затем сбегается — постепенно утолщающийся — кружок любопытных.
Милиционер к красавице, маленький к большой — оба в центре кружка:
— Ну, рассказывайте, как было дело?
Красавица утоньшенным против обычного голосом:
— Вот этот мужчина и те пятеро…
Милиционер, воинственно вздрагивая:
— Какие пятеро?
Красавица:
— Которые убежали…
Нахальный голос из толпы за чужими спинами:
— Га-га-га! ‘Убежали!’
— Они сперва вшестером преследовали меня… приставали, хотели насильно познакомиться… Потом, когда я кое-как отделалась от тех пятерых, попугала их мужем, ко мне привязался этот шестой и смело так, с угрозами, стал требовать от меня объяснения, почему я отказалась знакомиться с его компаньонами…
Милиционер к Шибалину серьезно:
— Гражданин, вы приставали к этой гражданке?
Один голос из толпы к Шибалину:
— Встань!
Другой так же энергично:
— Зачем? Не надо!
И Шибалин вяло ворочается на скамье, точно не знает, вставать или нет.
Не встает, сидит, отвечает:
— В том смысле, товарищ милиционер, в каком вы предполагаете, я, конечно, к этой гражданке не приставал. Просто я хотел с ней поговорить, задать вопрос…
Прежний нахальный закатисто:
— Га-га-га! ‘Поговорить!’
Милиционер Шибалину:
— А вы разве с этой гражданкой были знакомые?
— Нет. Вот поэтому-то мне и интересно было с ней потолковать. Знакомые мне надоели.
— Как же вы, гражданин, хотели ‘потолковать’ с гражданкой, когда гражданка эта даже вам незнакомая?
Указывает рукой на красавицу — раздельно, сильно:
— А может быть они за-муж-ние!!!
Из толпы стравливают:
— Д-да! Д-да!
Красавица, тронутая сочувствием, едва не плача, тоненько, как девочка:
— Уже шагу шагнуть не дают!.. Так и липнут везде, так и липнут!.. Ничего не боятся!..
Милиционер Шибалину назидательно:
— Слышите, что они говорят? При вас документ какой-нибудь есть?
— Нет.
— Как же без документа?
— Не захватил с собой.
Милиционер достает бумагу, карандаш.
— Тогда вам придется до отделения дойти.
Шибалин:
— Это как понимать? Значит, я арестован?
Милиционер что-то выводит на бумаге и в то же время отвечает ворчливо:
— Никто вам не говорит, что вы арестованные… Из отделения справятся по телефону в адресном столе, есть ли такой, и вы пойдете себе домой… пока.
— А потом?
— А потом, глядя куда направят протокол. Если в нарсуд, по статье сто семидесятой, за хулиганство, то в нарсуд. Если нет — то нет. Ваша фамилия, имя, адрес?
Шибалин говорит, милиционер пишет.
— Где-нибудь служите?
— Нет.
— Чем-нибудь торгуете?
— Нет.
Милиционер проницательно смотрит на него из-под налезающей на уши фуражки. Потом, с неодобрительной усмешкой, к толпе:
— Не служит, не торгует…
И пожимает плечами.
Толпа в знак солидарности с ним гудит.
Милиционер снова к Шибалину:
— Не рабочий же?
Шибалин:
— Нет.
Милиционер разводит руками, улыбается публике:
— Опять нет…
Публика, чтобы угодить ему, холуйски, рабски гудит:
— Гы… Гы…
— Но какая-нибудь занятия у вас есть?
— Конечно, есть.
— Какая же? — спрашивает милиционер и хитро подмигивает публике.
— Я — писатель, — произносит спокойно Шибалин.
— Пи-са-тель?
У милиционера опускается рука с карандашом. На несколько мгновений он задерживает на Шибалине внимательный взгляд. Потом говорит новым укоряющим тоном:
— Тем более нехорошо так поступать…
И уже без прежнего пыла принимается дальше писать.
Между тем к месту происшествия на чернеющую толпу все время сбегаются новые любопытные. Они набегают и из других аллей бульвара, и с прилегающей улицы. Иные, ярые любители бесплатных зрелищ, перелезают через ограду на бульвар.
Особенно много налетает мальчишек. Они так и лезут, так и просачиваются сквозь толпу взрослых в самые первые ряды:
— Жаль, Ванька уже ушел домой — вот бы посмотрел! А мы с тобой посмотрим! Правда, Петя!
— Ну да, правда!
Баба елозит подбородком по широкой спине мужика:
— Ты тут так неудобно встал, что за тобой никому ничего не видать.
Мужик полуоборачивается к бабе, смотрит на нее сверху вниз, как на гадину:
— А ты куда, в цирк пришла, опухлые твои глаза?!
Баба брезгливо воротит от мужика нос:
— Фу-у!.. Уже где-то нажрался, идол!
Мужик с сознанием своей превосходящей силы, задиристо:
— А ты мне подносила?
— Тихо там! Мешаете писать…
Дворник — с медной бляхой на драной, в клочьях, папахе — хватает за плечо вновь прибежавшего любопытного, отдирает назад:
— Куда прешь? Не видишь: оцепление!
Тот:
— Я партейный. Мне можно.
Дворник отпускает его:
— Ну, лезь, шут с тобой. Мне не жалко.
Тот, рыская глазами по земле, озабоченно к публике:
— А где же она лежит?
Публика:
— Кто?
Он:
— А зарезанная?
Публика:
— А вон она стоит, с лицинером рассказывает.
Тот разочарованно морщит и задирает нос:
— У-у… Она живая…
Недовольный, кислый, поворачивает обратно, пробирается вон из толпы.
Второй вновь прибежавший:
— Товарищ дворник, что тут случилось?
Дворник нехотя в бурую бороду:
— Так. Пустое. Обнакновенное скопление публики.
— Ну, а все-таки?
Остальные новые любопытные тоже к дворнику, дрожа перед ним и повизгивая, как щенята:
— Расскажите, расскажите…
Дворник, сплюнув в свободное между публикой местечко:
— Ну, одним словом сказать, он к ней подсватался, вон тот, здоровый, думал, она из таких, из потерянных, которая этим займается, а она хвать — честная! Ну, и получилось вроде смятение, она на него наговаривает, он на нее. Не разбери-бери! Дайте кто-нибудь покурить…
Мрачный мужик из-за спины дворника громким, хрипучим голосом:
— Если ты честная, сиди, сволочь, дома, а не лазь, где не следовает!
Находящийся тут же молодой мастеровой поводит одним плечом:
— А может она не первый день с им гуляет?
Мужик:
— Знамо, не первый!
Мастеровой:
— Свои счеты!
Мужик:
— Своя бражка!
Милиционер тем временем опрашивает красавицу:
— Гражданка, ваше социальное положение? Красавица, как на суде, не своим голосом:
— Никогда нигде не участвовала. Милиционер:
— Я не про это.
Первый подхалима высовывает нос из толпы:
— Вас спрашивают, какой вы владеете недвижимой имуществой.
Второй подхалима:
— Воопче: пианино там, небель. Драгоценности может закопаны где: золотые кольцы, бруслеты, сережки, чисы…
Милиционер на них карандашом:
— Граждане! Вас не спрашивают! Не мешайте работать!
Красавице:
— Гражданка, как про вас написать? Вы где-нибудь служите?
— Муж служит.
— Ага. Стало быть, замужние?
— Да. Замужем.
— Вот это и надо было сразу сказать…
Голос прежнего нахального в задних рядах толпы:
— Га-га-га! ‘Замужем’!
Милиционер продолжает:
— Документик имеется?
— Есть. Всегда ношу при себе. Достает из сумочки, подает:
— Вы фамилию мужа моего должны хорошо знать.
Милиционер читает раз, читает два, читает три раза — глазам своим не верит. Глаз не может оторвать от фамилии, проставленной в документе. Тычет пальцем в бумагу, то хмурится, то улыбается, то опять хмурится:
— Так… стало быть… это… это. это ваш муж???!!! Красавица отводит в сторону польщенные глаза:
— Да, муж.
Милиционер с таким выражением кивает головой Шибалину, точно говорит: ‘Эх, вы!.. И надо было вам!..’
Первый голос из настороженно-присмиревшей толпы:
— Фамилию ее скажи! Второй:
— Огласи, как ее фамилия! Чтоб, значит, огласка была!
Милиционер:
— Граждане, это не ваше дело, какое ихнее фамилие, это дело милиции!
Весь задний ряд толпы, прячась за стоящих впереди:
— Фа-ми-лию!!!
Милиционер:
— Никакой фамилии я вам не скажу, сколько не кричите! Не обязан! Тем более что фамилие у них такое… такое…
Из толпы:
— Что не выговоришь?
Прежний нахальный:
— Га-га-га! ‘Не выговоришь’!
Один мужчина из публики загораживает собой Шибалина:
— Бежите, гражданин, пока милиционер пишет, не смотрит.
Второй:
— Да, да, бежите скорее, мы вас прикроем. Шибалин:
— Благодарю вас. Но бежать мне нет никакой надобности. Наоборот, я очень доволен, что так случилось. Ведь вы, кажется, знаете, в чем дело… Так что для меня важно проследить всю эту историю, со всеми ее перипетиями до самого конца. По крайней мере многое новое узнаю. И вопрос о ‘знакомых’ и ‘незнакомых’, несомненно, имеющий мировое значение, таким образом получит в советских административных и судебных органах еще одно интересное освещение.
Первый мужчина многозначительно:
— А фамилию ее слыхали?
Шибалин:
— Ну, так что же? Слыхал. Тем лучше для меня, что ее муж носит такую авторитетную фамилию. Тем любопытнее будет узнать его личное мнение на этот счет. А то в печати они так путаются в этих вопросах.
Милиционер подает дворнику бумажку:
— На. Проводи их в район.
Потом, за спиной Шибалина, подмигивает дворнику бровью, чтобы тот не прозевал, не упустил.
Первый мужской голос из толпы недовольно:
— А ее? Второй:
— Да! Почему не забираете ее? Задние ряды:
— Ее!.. Ее!.. Мадаму!.. Ишь, вырядилась в шляпку!..
Милиционер:
— ‘Ее’, ‘ее’… Воете, сами не знаете чего! Ее без надобности! Они предъявили документы, и я записал! Ну, все окончилось, расходитесь! Вы чего тут стоите? А вы? А вы? Вы в которую сторону шли? В тую? В тую и идите, не стойте тут!
Дворник с Шибалиным трогаются.
Шибалин достает записную книжку, карандаш, делает на ходу беглые записи. Потом, перестав писать, идет с высоко поднятым открытым лицом, на котором написано: ‘Как хорошо! Как хорошо! Материал-то какой! Материал!’.
Рассеянная милиционером толпа вновь собирается. Разрезанная было на мелкие кусочки, она снова соединяется в одно целое.
Первая баба из толпы, глядя вслед Шибалину:
— Добегался!
Вторая:
— Как говорится, дурная голова не дает ногам покою!
Первая:
— Недели две отсидит!
Вторая:
— А это глядя под какую статью подведут!
Первая:
— Во всяком случае, там ему ум вставят, смотреть не будут!
Вторая:
— Так ему и надо! Идешь — иди своей дорогой. К незнакомым женщинам не приставай!
Вдруг через толпу по направлению за уведенным Шибалиным пробегает испуганная, растерянная Вера:
— Стойте! — не своим голосом кричит она и простирает вперед руки. — Куда вы его ведете? Куда? Это же мой муж! Я его жена!
В толпе массовое сенсационное восклицание:
— Ух — ты!!! Ж-же-на!!!
И все с округлившимися глазами, сплошной стеной рушатся за ней.
Боковая аллея на долгое время пустеет…
В чаще кустарника, у бокового выхода с бульвара на мостовую неожиданно среди бела дня вспыхивает электрический свет, и несколько мгновений тревожно танцуют в воздухе, среди освещенной зелени крупные, кораллово-красные буквы: ‘Берегись трамвая!’

Часть третья

I

Внутренность большого зала в разрушенном доме.
Крыши нет, ее заменяет открытое небо. Ни окон, ни дверей, вместо них в остатках красных кирпичных стен зияют ряды сквозных дыр. Полов тоже нет — голая, исчерченная прямыми тропинками земля с зеленеющей кое-где низенькой травкой, с высокими кустиками худосочного бурьяна в сырых углах.
Передняя стена зала разрушена до основания. Только на самой середине ее уцелел небольшой кусок кирпичной кладки в виде косого паруса — да и тот вечно угрожает падением.
Остатки боковых стен невысоки: где в сажень, где в человеческий рост, где еще ниже. В них чернеют искусственно проломанные, захватанные руками дыры — очевидно, ходы в смежные такие же комнаты.
Больше других сохранилась задняя стена.
Над ее иззубренными краями и в амбразурах окон виднеется далекое темное небо и панорама ночной Москвы с горящими в разных местах города — у входов в кино — яркими, цветными, ядовитыми на вид огоньками: малиновым, зеленым, оранжевым…
Под фундамент этой стены в трех местах подрыты чернеющие глубокой тьмой дыры, напоминающие лисьи норы. Это пролазы в сохранившиеся подвалы.

II

Женская фигура без лица, с очень красивыми формами, вся с головы до ног закутанная в дерюгу из дырявых мешков, несколько мгновений стоит посреди развалин, облитая светом луны, точно бронзовая статуя, изображающая задумчивость. Потом медленными-медленными пластичными движениями она удаляется к задней стене, садится на камешек, скрещивает на груди руки и надолго застывает, как странное, незаконное, еще без лица изваяние.
Антоновна, нагорбленная старуха с выбивающимися из-под темного платка космами седых волос, с синяком под глазом, сидит под той же стеной на кирпичах, сложенных в тумбочку, трудно задирает вверх голову, глядит в небо:
— Луна-то, луна, а поглядите, девочки, какая оттуда надвигается наволочь… Как бы опять не пошел дождь…
Осиповна, пожилая женщина с желтым опухшим лицом, с повязанной белым платком щекой, сидит рядом с Антоновной, устремляет взгляд туда же:
— Да-да… Если и этой ночью польет дождь, опять все кинутся вместе с гостями в подвальные помещения. А сбегать в ларек, купить заранее свечей ни одна сука не позаботится!
Антоновна бросает укоряющий кивок в ту сторону, где под боковой стеной молоденькая, в шляпке, Настя покуривает, сидя на камешке рядом со своим гостем:
— Разве молодые когда-нибудь о чем-нибудь заботятся? Им лишь бы мазаться да рядиться! Только мы с тобой, Осиповна, и поддерживаем тут мало-мало чистоту и порядок. А то бы…
Осиповна оглядывает земляной пол, качает головой:
— А насорили как! А насорили как!
Кряхтит, встает.
— Пойти взять веник, подместь, что ли. Идет в угол за веником. Антоновна ворчит низко, раздельно:
— Мусорить много охотников, а коснись убирать — некому! Вздыхает.
Осиповна веником, сделанным из зеленого бурьяна, не торопясь сметает с земли в один угол бумажки от закусок, жестянки от консервов, коробки от папирос, пустые бутылки…
Поднимает бутылку, рассматривает.
— Если б не отбитое горлышко, можно было б снесть в ларек, получить залог…
Бросает бутылку, метет дальше, натыкается на китайца, распластанного ничком на земле:
— Эй ты, ходя, вставай! Чего разлегся на дороге? Не нашел другого места?
Она сперва тычет его концом веника в мертвенно-желтую щеку, потом пинает носком башмака в бок.
— Слышишь, китаеза?..
С жестом досады бросает его в покое, продолжает мести:
— Вот накурился этого самого дурману!
Антоновна чмокает с завистью:
— Значит, у человека есть, на что курить, если накурился. А мне вот и хочется понюхать, да никак не могу сбить полтинник на один порошок.
Тоскливо стонет:
— Иох!.. Хотя бы гость какой ни на есть подошел!..
Смотрит на свой наряд.
— Знаешь, Осиповна, была б на мне одежа почище да шляпка, да пудра, вышла б я сейчас на Неглинную да подцепила б себе какого барина!
Осиповна метет, усмехается:
— Ну нет, Антоновна. Гулять по Неглинной да по Тверской наше с тобой время прошло: не те годы. Да и теперь там — где надо и не надо — горит такое электричество…
Антоновна тоном сладостных воспоминаний:
— Да… Было времечко, да прошло…
Спустя минуту кричит в сторону резким голосом:
— Настька! Манька-Одесса! И кто там есть еще, помоложе! Все-таки уберите с дороги китаезу, перенесите в дальнее помещение! Неприлично! Могут прийти хорошие гости!
Две молодые женщины, нарядная Настя и босая, простоволосая, похожая на подростка-нищенку Манька-Одесса, выходят из тени на середину руин, берут бесчувственного китайца за руки, за ноги и при свете луны уволакивают его через один из проломов за боковую стену.
Фигура без лица встает, медленно-медленно потягивается, как бы показывает луне свои красивые формы, потом садится на прежний камешек и вновь надолго окаменевает — уже в другой позе.
Это она проделывает время от времени и потом, в продолжение всей ночи…

Ill

Мужик, лохматый бородач лет пятидесяти, в грязном фартуке и смазанных сапогах, из мастеровых, тяжело перешагнув через разбросанный кирпич передней стены, идет по рядам сидящих на камешках женщин, присматриваясь, выбирает.
Когда мужик доходит до Антоновны, она заправляет под платок седые космы, прикрывает рукой синяк под глазом, кивает в глубь развалин:
— Сходим, что ли?
Мужик приостанавливается, не решается:
— Оно и надо бы сходить… и вроде предсторегаются… не знамши.
Антоновна удивляется:
— А чего тут остерегаться? Ты молодых остерегайся, глупых. А я женщина пожилая, рожалая, детей имею — сама каждого остерегаюсь. Сразу видать, что недавно из деревни приехал.
Мужик стоит, кособочится, думает, шлепает губами:
— Кто его знает…
Потом морщит нос на ее ветхое, в заплатах платье, на замусоленный, в дырках платок… Антоновна не смущается:
— Ты на мою одежду не смотри. Я, по крайней мере, каждую неделю в баню хожу. А другая и в шляпке, и в шелковых чулочках, а в бане сроду не бывает.
Встает, берет мужика под руку, наклоняет и прячет лицо в тень, хихикает:
— Идем?
Мужик загорается внутренним жаром, широко раскрывает темный рот, похожий в этот момент на пасть, таращит заблестевшие в лунном свете глаза, обнимает легонько Антоновну за талию, покалывает ее щеку проволочной бородой, шепчет:
— Пройдемся в темный уголочек…
Антоновна вывертывается из его объятий. С достоинством:
— Ну нет! Я не урод какой-нибудь, чтобы по темным уголкам прятаться, и не заразная!
Мужик жарко, хрипло, тихо:
— Ну посидим под стенкой покеда…
Антоновна решительно:
— И сидеть не хочу! Чем время зря терять сидевши, лучше сразу идти до места!
Мужик, низко свесив одну руку, прощупывает длинный, вроде кишки, карман:
— А почем?
Антоновна сговорчиво:
— С тобой сладимся. Не беспокойся, лишнего не возьму. Знаю, что в другой раз придешь. Только спроси Антоновну, меня тут каждый знает… А ты что, вдовый?
Мужик откровенно:
— Я с одной на фатере четыре года жил, потом у нас вышло расстройство, и она на той неделе к молодому ушла. Думает, с молодым будет мед! А я, покедова с новой с какой познакомлюсь, пришел вот сюда, к вам, — охоту сбить.
— И хорошо сделал, что пришел. Познакомишься со мной, постоянно будешь ходить.
— Я и сам не хочу трепаться зря — сегодня с одной, завтра с другой. Я люблю, чтобы все было к череду, по-семейному.
— Вот и идем со мной.
— А сколько ты с меня слупишь? Может, у меня и денег таких нету?
— Ну трешня-то найдется.
— Трешня — дорого.
— Это дорого? Раз в ‘Эрмитаже’ мне один гражданин двадцать рублей дал!
— Тута не ‘Ермитаж’. Тута воля. За место не платите.
— А сколько же для тебя не дорого?
— Рублевку дам, чтобы не торговаться. По своему достатку.
— Ополоумел, что ли? Кто же с тобой за рублевку пойдет?
— Не пойдет тута, в другом месте найду. Бабы, они везде бабы.
— Давай два!
— Полтора!
— Ну, идем. И это только для тебя. Вижу, что трудящий.
— Знамо, трудящий. Не буржуй.
Антоновна ведет мужика под руку к боковой стене, останавливается перед самым проломом — ходом в смежное помещение.
— Деньги вперед!
— Ладно, ладно.
— Не ‘ладно’, а давай сейчас!
— На, на, не бойся.
Они низко наклоняют головы, проходят гуськом в пролом, исчезают за стеной.
Настя, в тени, под стеной, попыхивая папироской, кричит со своего места:
— Осиповна, за сколько она, за полтора пошла? Осиповна устало, в землю:
— За полтора.

IV

Под фундаментом задней стены, в одной из трех лисьих нор, в средней, в черной темноте вспыхивает желтым огоньком спичка и освещает две руки, отсчитывающие деньги. А в следующий момент оттуда вылезают на поверхность земли молоденькая Фроська и ее гость, мужчина средних лет с выбритым, строгим, почти свирепым лицом.
Фроська, здоровая на вид, цветущая, живая, в яркой шляпке, в короткой юбке, одной рукой стряхивает с колен землю, а в другой держит перед недовольно-удивленным лицом деньги:
— Сколько же вы дали?..
— Как договаривались.
И бритый-строгий, покаянно опустив в землю глаза, спешит к выходу из руин.
Фроська цепко виснет на его руке:
— Прибавьте полтинник на пиво!
— Довольно с вас. Достаточно заплатил.
— Ну, двугривенный на папиросы!
— Нет, нет. Не могу.
— Ну хоть гривенник на трамвай! Всего гривенник! Гривенника жаль?
— Не люблю, когда клянчат. Я ведь, кажется, с вами не торговался, считал неудобным, а сколько запросили, столько и дал. А вы и еще клянчите.
— Гражданин! Только гривенник! Я не прошу рубль! А другие и по три рубля мне дарят!
Бритый-строгий, чтобы отвязаться, с раздражением дает ей:
— Нате!
Фроська отпускает его руку:
— Вот теперь спасибо!
Останавливается в руинах, кричит ему вслед:
— Счастливо вам! Заходите в другой раз!
Прячет в чулок деньги, становится лицом к луне, пудрит перед зеркальцем нос, красит губы, румянит щеки, поправляет возле ушей кудряшки волос, запихивает под кофту на месте грудей два высоких комка тряпья, потом, оглядев всю себя и изобразив примерную дергающуюся походку, которой она сейчас защеголяет по освещенным улицам Москвы, уходит из руин в город — за новым хорошим гостем.
Осиповна встает, идет, подсаживается к Насте, обращается к ее гостю:
— Гражданин, одолжите покурить.
Гость охотно угощает ее:
— Пожалуйста! Курите! Мне не жалко! Я такой человек! Каждому сочувствую!
Осиповна курит, наслаждается, сплевывает:
— А Фроська, шкуреха, опять на Неглинную побежала гостя ловить.
Настя пускает изо рта дым:
— Ну и что ж?
Осиповна прежним тоном:
— За сегодняшний вечер она уже шестерых приняла, за седьмым побежала. А вся ночь еще впереди.
Настя с одобрением:
— Что же. Хорошо.
— Мало хорошего. Она будет семерых принимать, а другие вовсе без почина сидят.
— Значит, умеет. Сумей ты. Сумей семерых принять.
Осиповна с гордостью:
— Семерых? Никогда! Я еще понимаю принять девушке в вечер двух-трех гостей, ну от силы четырех. Но не семерых же!
Настя смеется:
— Фроська, она и семнадцать примет. И осуждать ее за это тоже нельзя. Пока молода, пока мужчины интересуются ею, она старается обеспечить себя на будущее. Она в твои годы не будет так, как ты, в развалке сидеть. Мы вот и курим, и нюхаем, и выпиваем, а она знает одно: копит и копит деньги. Которая с ней на квартире девушка Лелька живет, так та рассказывает, что у Фроськи две тысячи денег в трудовой сберегательной кассе на книжке лежат. А до чего экономная она в расходах! Привозит ей мужик с базара дрова, а она заместо денег предлагает ему остаться с ней. Приходит к ней из коммунхоза получать деньги за электричество старичок, а она и его замарьяжит. То же самое с обойщиком, когда оклеивает новыми обоями комнату, и с печником, когда ремонтирует печь, — со всеми, со всеми! И никому не платит, и денежки целиком остаются у ней в кармане.
Гость, вернее силуэт гостя, едва заметный под стенкой, в тени:
— Гы-гы-гы! И трубочиста с собой положит, когда тот почистит у них в доме трубы? Гы-гы-гы! Такая девушка всегда будет хорошо жить.
Настя:
— А конечно! Она и сама говорит: ‘Девочки, мне еще только год поработать, а тогда буду барыней’.
Осиповна:
— Да… Будет… Как раз… Держи карман шире…

VI

Из пролома в боковой стене выходят, согнувшись, гуськом, прежний лохматый мужик и Антоновна.
Антоновна, веселая, легкая, довольная, что заработала, провожает мужика к выходу из руин:
— Пупсик! Подари гривенничек!
Мужик, разочарованный, мрачный, с перекошенным черным лицом:
— Нету, нету. Чего там. И так дорого заплатил, погорячимшись. А приведись мне сейчас, я б тебе и копейки не дал. Задаром с тобой не пошел бы.
С отвращением плюет в сторону.
— Тьфу!
— Ну пятачок!!! Только один пятачок! Пятачок не деньги!
— И не проси. Все равно не дам. Будет с тебя. Пожил с тобой я каких-нибудь пятнадцать минут, а полтора рубля выскочило! А мы за полтора рубля знаешь сколько работаем?
— Ну три копейки! Мне не для денег, мне только для почину, у тебя рука легкая!
Обнимает его за необъятную талию, нежно:
— Пупсик, ну не скупись, не скупись…
Мужик, не глядя на нее, с озлоблением тычет ей в руку медяк:
— На, с-смола!!!
Он уходит.
Она ему в гневную, удаляющуюся спину:
— До свидания! Смотри в другой раз когда приходи! Тогда можно будет и подешевле!

VII

Солдат входит в руины, стоит, волнуется, глотает большими глотками воздух, переступает с ноги на ногу, жадно щурится на сидящих под стенами женщин.
Настя к Осиповне:
— Жалуешься, что без почину? Вон солдат пришел. Иди, замарьяжь его.
Осиповна с жестом пренебрежения:
— Этот без денег. Это только так. Этому только бы посмотреть. Это не гость.
— А какие же ты хочешь? Позже, когда окончатся театры, тогда, безусловно, можно ожидать приличную публику. А пока чище этих не будет.
— А ну его. Не пойду. Чего зря ходить? Пускай какая другая идет, если хочет…
Беременная женщина, с высоким животом, с немолодым изможденным лицом, выходит из темного угла на свет, приближается к солдату, заигрывает с ним:
— Люблю военных!.. Военные — это моя болесть!.. А молоденький какой!.. Чего молчишь?.. Давно на службе?..
Солдат глядит вбок:
— С этого года.
Беременная ласково:
— Ну что?.. Пойдем?.. Чем так стоять, смотреть, только себя расстраивать…
Солдат с разочарованным видом:
— Рад бы в рай.
— А что? Больной?
— Хуже!
— Денег нет?
— Да.
— Это плохо. Хотя я дорого с тебя не возьму. Сознаю, что военный. Где тебе взять? Мне бы какой-нибудь рублик.
— И того нету.
— Но полтинник найдется?
— Ни копейки нету.
— А это вовсе нехорошо.
— Вот это главное!
Беременная после небольшой паузы:
— Так и будешь тут стоять?
Солдат передергивает плечами:
— Постою.
Беременная раздумывает:
— Что же мне с тобой делать, что же мне с тобой делать?.. Жаль хорошего человека, жаль… Вот что: хочешь, оставишь что-нибудь из одежи?
Солдат осматривает свой наряд:
— Из одежи нельзя. Будет видать. И тогда не распутаешься.
— Ну из белья: исподники, рубаху?
— А это ничего, подходяще.
— Белье старое? Давно выдавали?
— Вовсе новое, ни разу не стиранное.
— Ну что с тобой делать. Пойдем. Тоже и таким кто-нибудь сочувствовать должен.
Ведет его к боковой стене. Солдат идет, спотыкается, бормочет в землю:
— На чужой стороне… Нету подходящих знакомств… Беременная проталкивает его в один из проломов в стене:
— Идем туда. Там повольней белье скидавать.
Они скрываются за стеной.

VIII

Инвалид, на двух костылях, с красными мясистыми щеками, с бравыми унтер-офицерскими усищами, входит, весело глядит вокруг, находит глазами Осиповну, направляется прямо к ней, разливается широченной улыбкой во все лицо:
— Ты тут?
Осиповна встает, идет навстречу, радуется:
— А то где же мне быть? Заждалась тебя. Думала, не придешь, обманешь.
Инвалид геройски:
— Я человек однословный: сказал — сделал!
Осиповна прощупывает мотню висящей на нем холщовой сумки с подаянием:
— А винца обещал взять — взял?
Инвалид с торжеством достает из-под полы бутылку в вытянутой руке, отстраняет ее:
— А это что? — Прищелкивает языком: — А закуска какая!
Похлопывает ее рукой по спине.
Осиповна провожает его к одному из пролазов в стене:
— А деньги опять медяками принес?
— Червонцами не подают!
— Два часа считать…
— Сосчитаем! Ко мне и так старший приказчик два раза из магазина на улицу выходил, мелочь для сдачи у меня забирал.
— Сегодня где стоял?
— Возле магазина бывшего Елисеева. Теперь МСПО.
— Все-таки порядочно настрелял?
— Не больно.
— Почему так?
— Мало в обращении мелкой медной монеты, редко у кого в кармане имеется. Чеканка производится в Ленинграде: пока начеканят да пока подвезут… Потом наладится — будет лучше.
Осиповна со скрытым недоверием, протяжно:
— Безногому должнь! хорошо подавать.
Обнимает его, нежно целует в щеку:
— Полчервяка все-таки настрелял? Инвалид уклончиво:
— Будет время — сосчитаем. Щиплет ее за талию:
— Говоришь, думала обо мне?
— Только об тебе и думала.
— Что же ты думала?
— Все.
— Ну что ‘все’? Хе-хе.
— Думала, гдей-то он там сейчас стоит. Думала, да как ему там сейчас стоять, не прогоняет ли милиция. Думала, да как ему там сейчас подают. Думала, да скорей бы бросал стоять, сюда приходил.
— Хе-хе… Только об этом и думала? Больше ни о чем? А такого ничего не думала? А? Хе-хе…
Тормошит ее, хохочет. Осиповна улыбается.
— Как не думала? Думала.
Инвалид с жаром целует ее в губы, страстно шепчет:
— Когда получше познакомимся, на квартиру жить возьму! На жилой площади будешь жить!
— Это все мужчины так говорят. Чтобы девушка лучше старалась.
— Нет! Тогда увидишь! Я не люблю двуличничать! Лишь бы ты со мной не двуличничала!
Они пролезают в пролаз.

IX

Бритый-строгий, прежний, возвращается в руины, с решительным видом догоняет увиливающую от него Фроську:
— Фрося, стойте! Куда же вы от меня бежите? Все равно не уйдете!
Фроська, разгоряченная, красная, вызывающе останавливается:
— Чего вы от меня хотите? Я вам должна?
— Да! Должны!
— Сколько я вам должна?
— Не сколько, а что! Вы должны сказать мне правду: вы больны или нет?
Фроська нагло хохочет:
— Ха-ха-ха!
К женщинам:
— Девочки, слыхали: я больная! Ха-ха-ха!
К бритому-строгому:
— Может, вы сами больные? Настя с своего места:
— А вот это скорей! Жаль, Владьки тут сейчас нет! А то бы он ему показал, какая она больная!
Антоновна подходит:
— Гражданин, об этом надо было раньше думать, если вы так боитесь. Которые так боятся, те сюда не ходют.
Бритый-строгий размахивает руками:
— Как это так, ‘раньше’ думать! Раньше мне не надо было думать, потому что я доверился на ее честное слово! Пока мне другие про нее не сказали, я даже ничего не подозревал!
Фроська щурится, нацеливается в него щелочками глаз, вытягивает шею вперед:
— Кто, какая гнида вам на меня доказала?..
Бритый-строгий отводит рукой ее взгляд:
— Это не важно, кто. Важно, чтобы вы сами сознались мне во всем. Тогда, по крайней мере, я смогу сейчас же начать лечиться, если вы меня заразили.
— Ну и лечись!
— Прошу говорить со мной по-человечески.
— А я — по-собачьему?
Антоновна примирительно:
— Фрося…
Фроська дергается от нее:
— А ну его! Надоел! С самой Неглинной пристал ко мне: ‘больная’ и ‘больная’!
Антоновна в сторону:
— Хотят и удовольствие получать, и быть здоровыми.
Фроська вертится на месте, злится:
— Помешался умом! Сознайся ему, что я больная, когда я даже ничего не замечаю за собой! Не шел бы тогда со мной, если я больная! Наверное, сам уже не раз болел, оттого и боится опять заразиться! Жаль, Владька мой сидит арестованный…
— Пожалуйста, без угроз!
— А кто вам грозит?
— В-вы! И если вы говорите, что вы здоровы, тогда отчего же вы боитесь пойти сейчас со мной к доктору на осмотр?
— К доктору? Срамить себя? Вот еще новости какие!
— Он только освидетельствует вас, а потом, когда будет делать анализ, вы можете даже уйти — значит, и всего-то вы потеряете каких-нибудь десять минут.
— Девочки! Глядите! Ну разве не помешанный? Пойду я ему средь ночи к доктору!
— Но я от вас так все равно не уйду! Неужели вы думаете, что я смогу сейчас уйти домой и лечь спокойно спать? Да ни за что! Предупреждаю: если вы добровольно пойдете сейчас со мной на осмотр, я отблагодарю вас за потерянное время, а если откажетесь — с милицией возьму!
— Иди зови милицию! Иди! Зови!
Антоновна хозяйственно:
— А сколько вы ей дадите, если она пойдет?
Бритый-строгий, момент подумав:
— Трояк дам.
Фроська со смехом:
— О!.. ‘Трояк’!.. Я за это время скольких гостей отпущу! Антоновна спокойно:
— Трояка, гражданин, мало. Теперь не день. Днем она и за два рубля пошла бы. А теперь ночь, когда у нас самые гости.
— Ну пятерку!
— За пятерку я тоже не согласная. Буду я мараться за пятерку.
Бритый-строгий, не в силах скрыть бессильную злобу, со скрежетом зубов, раздельно:
— Сколько же вы… хотите… с меня… содрать???
Фроська смотрит на Антоновну. Та показывает ей десять пальцев.
— Десятку дадите, пойду.
— Идемте!
Они быстро уходят.
Антоновна Насте, садясь на камешек:
— Вот как Фроське деньги в руки лезут, — сами! Только бери.
Настя со своего камешка:
— Она тебе тоже должна из той десятки что-нибудь дать, что ты ей посоветовала.
— А конечно, должна.

X

Солдат и беременная выходят из пролаза. Солдат в печальном раздумье, опустив голову:
— Прощайте, мамаша!
Беременная, с узелком солдатского белья под мышкой, кротко:
— Прощай, сынок! Заходи когда!
Солдат не поднимает головы:
— Зайду, если…
Беременная, отставая от него:
— Может, вам из продуктов что выдают? Я и продуктами возьму: мылом там, табаком, крупами… У меня семейство.
Солдат:
— Ладно.
Исчезает.
Беременная садится на землю рядом с Антоновной. Они, работая в четыре руки, внимательно разглядывают на лунный свет солдатское белье: исподники, рубаху…

XI

Из другого пролома выходят инвалид на костылях и Осиповна с повязанной щекой, оба легонько выпившие. Осиповна жалобно:
— Прибавил бы мне еще рублик. Я так ждала тебя. Скольким хорошим гостям отказала.
Инвалид твердо:
— Пой, ласточка, пой! Ты и так у меня, у калеки у несчастного, много медяков из кармана повытаскала! Думаешь, не видел? Пьяная-пьяная, а свое дело знает!
— Ничего подобного!
— Со мной — не спорься! Раз говорю, значит видал!
— Если я и подобрала с земли какую мелочь, то все равно ты сейчас пойдешь жуликам в карты проиграешь.
— А это неизвестно! Может, выиграю!
— У жуликов не выигрывают. Дай, правда, рублик. Лучше в другой раз меньше дашь. А то в деревне, пишут, издохла корова, я на корову, на хорошую, на колмогорскую собираю.
— Мели, Емеля! Здесь — на этой мусорной свалке, тебе так же нужна колмогорская корова, как мне, допустим, на Тверской, возле Елисеева, нильская крокодила! Хе-хе…
Он уходит, постукивает по кирпичам костылями… Она остается, садится под стенкой, высыпает на землю кучу медяков, счастливо улыбается в лунном свете, считает.

XII

Возвращаясь от доктора в руины, Фроська прихватывает с собой по дороге юношу-вузовца. Антоновна приветливо:
— Скоро ты, Фрося, скоро. Магарыч с тебя, что я тебе помогла десятку с того человека слизнуть. Десять рублей не десять копеек!
Фроська:
— Знаю. Магарыч потом, я не отказываюсь. А сейчас, видишь, некогда!
Вузовцу:
— Ну, молодой человек, чего же вы остановились? Идемте!
Вузовец стоит у кирпича передней стены, глядит в руины глазами приговоренного к смертной казни, меняется в лице:
— Как будто… немного того… страшновато…
Фроська весело изумляется:
— Кого, меня боитесь? А еще, говорите, студент! Но, может, не боятся.
Пробует обнять вузовца. Вузовец мучительно отстраняется.
Фроська:
— Чего вы боитесь? Не бойтесь! Тут вас никто не обидит. На квартирах у девушек фрайера вас скорей оберут и еще изобьют!
Вузовец не отрывает смертельных глаз от руины:
— Погодите, не торопите меня… Я сперва посмотрю…
Дрожит.
Фроська со смехом:
— А дрожит как! Видать, что в первый раз пришел. — К женщинам: — Девочки! Глядите! Невинного привела!
Смеется.
Антоновна встает из-под стены, подходит, обращается сперва к студенту:
— Здравствуйте. — Потом к Фроське: — Это у них без привычки. Привыкнут — будут смелей. А ты не смейся. Смеяться нехорошо. Проводи их туда. — Указывает в глубь развалин: — Там им будет вольней распорядиться.
Уходит на свое место. Фроська вузовцу:
— Ну как? Идемте?
Вузовец с улыбкой больного:
— Погодите, погодите немного…
— Чего ждать-то?
— И хочется пойти с вами… боюсь.
— А как же другие ходют, не боятся? Надо пересиливать страх!
Вузовец, как в лихорадке:
— Один голос во мне говорит: ‘Иди, не бойся’. А другой: ‘Не ходи, пропадешь’. Вот и разрываюсь на части. Знаю, что если пойду, то потом недели две-три буду каяться, убиваться, ночей не спать, все думать, что заразился от вас. А не пойду — тоже не могу…
Фроська обиженно:
— Вот глупости какие! Если бы я была заразная, а то я совсем здоровая! Можете даже у девочек спросить!
Кричит Антоновне:
— Антоновна, слышишь, я заразная!
Антоновна из-под стены:
— Разве такие девочки бывают заразные? Вы только поглядите на нее! Это даже если кто не понимает, и то…
Вузовец с нежностью глядит на холодное лицо Фроськи, тепло улыбается:
— Главное, вы страшно напоминаете мне мою прежнюю. Такая же миниатюрненькая, аккуратненькая, с такими же красными щечками…
Ласкает ее подбородок, жмурится от испуга и наслаждения.
— Вот и пойдемте со мной, если я вашу вам напоминаю. По крайней мере, вспомните.
— В конце концов, конечно, не слажу с собой и пойду… Мужчина в этом отношении скверно устроен, прямо возмутительно… Иногда на нас накатывается такая волна, такая смертельная тоска, когда ничем не заменить нам вашего брата…
Фроська хвастливо:
— С нами ни один человек не затоскует! Мы любую тоску из человека в два счета выгоним!
Приглядывается к нему:
— А красивенький какой! И я, дура, только сейчас это заметила! Сядем пока, если так.
Сажает его рядом с собой на кучу битых кирпичей.
— Ты такой хорошенький, такой симпатичный, что, пока я разговаривала с тобой, уже успела влюбиться в тебя. Потрогай, как бьется мое сердце. Дай руку, не бойся, трогай, трогай. Видишь, что ты сделал со мной? Теперь я так не отпущу тебя! Раз мужчина мне нравится, то я уже не могу его так отпустить.
Смотрит на него в упор, любуется им. Вузовец смотрит на нее, любуется ею:
— Ну вылитая моя! Как две капли воды! Так жалею, что разошелся с ней… Такая была редкостная, такая замечательная…
— Обойдешься без ней.
— Теперь жду: из провинции должна приехать ко мне другая. Пришлось выписать из провинции: в Москве нет таких знакомых. Вот поэтому я и побаиваюсь решиться с вами: вдруг и себя заражу, а потом, когда она приедет, и ее!
— Вовсе даже глупые ваши слова, товарищ студент! ‘Заражусь’ да ‘заражусь’! Первый раз слышу! Какое может быть заражение от такой чистенькой девочки, как я! Смотрите, какая я!
Расстегивает ворот, показывает шею, грудь… Вузовец с гримасой отчаянья:
— Проклятая мужская природа!.. Кто мог бы подумать, что я сюда попаду!.. Тут надо заниматься, а тут лезут в голову разные мысли о женщинах!.. Какая-то рассеянность, невнимательность ко всему, что читаешь!.. Мысли обрываются, скачут, не имеют никакой связи!.. Настоящее сумасшествие!..
Обхватывает руками голову, стонет.
Фроська с любопытством приглядывается к нему:
— О, какие вы нервенные! Не люблю нервенных мужчин. Тогда они делаются хуже нас, баб. По-моему, боишься — не ходи.
— О, если бы я знал, что вы не больная!..
— Клянусь моим счастьем, что я совсем здоровая!..
Неожиданно ловит его за шею, притягивает к себе, насильно целует в губы.
Вузовец вырывается:
— О, что вы, что вы…
В испуге морщит лицо, кривит рот и потом все время украдкой трет платком губы.
Фроська шипит, наклонившись к нему:
— А зачем ты меня так раздразнил?.. Вот что значит долго не встречалась с мужчиной!..
Вузовец с надеждой:
— А разве вы долго… не встречались с мужчиной?
Фроська:
— А вы не видите? Два месяца терпела, а сегодня говорю себе: дай выйду, может, порядочного какого встречу. Вышла, смотрю: вы идете.
Вузовец проясняется, как младенец:
— Правда?
— А понятно, правда. Спросите, кого хотите. Антоновна, правда я тут два месяца не была?
Антоновна издалека:
— Правда, правда, гражданин! Ей тут два месяца не было! Только сейчас с вами пришла!
На лице вузовца мука, борьба:
— Сам не знаю, что делать… Это называется потерять волю… А раньше какая была сила воли!.. Ехал в Москву, храбрился!.. Мечтал покорить едва не весь мир!.. Казалось, всё в моей власти!.. А выходит, не всё… И главное, каждый день так: подойду к вашей сестре на Тверской, договорюсь, сторгуюсь, а потом вдруг как побегу прочь! А завтра снова на Тверской… Ужас, что такое!..
Фроська:
— Бояться хуже. Кто боится, тот скорей попадается, — как с вашей стороны, так и с нашей. Тут у нас были, которые…
Вузовец не слушает ее, мучается своим, вдруг выкрикивает с восторгом, как победитель:
— А вчера я все-таки победил себя! Уже вошел к одной в комнату, уже снял пальто, шапку, а когда она вышла в кухню с кувшином за водой, я кубарем как покатился по лестнице вниз! И убежал… Только она все-таки успела вылить мне на голову с третьего этажа ведро вонючих помоев… Зато потом, весь день я так хорошо себя чувствовал, таким героем, что переборол-таки себя, убежал!
Фроська со злобой:
— Ненормальный! Тогда зачем же ты за мной с самой Театральной волокся? Кто тебя просил? Хотел над бедной девушкой посмеяться?
Вузовец не то смущаясь, не то пугаясь:
— Вы не сердитесь, не сердитесь. Я еще, может, пойду… — Указывает, щурясь, на руины: — А там у вас как? Какая-нибудь мебель?
Фроська с усмешкой:
— Зачем мебель? Просто земля, вроде песочка. Мебель хуже: на ней скорей всякая паршь разводится. Об этом-то вы не беспокойтесь, там у нас хорошо, чисто. Вот пойдемте, посмотрим. Только посмотрим.
Она поднимает его, он встает, она тащит его за подмышку, он упирается, как бык перед воротами бойни, но все же понемногу сдается, шаг за шагом идет.
Фроська повторяет:
— Только посмотришь!.. Оставаться не будешь! Только посмотришь местность!..
Вузовец доходит с ней до пролома в стене, а там со всей проснувшейся в нем силой вдруг вырывается из ее рук:
— Нет! Решил! Не пойду! Не хочу!
Она ловит его сзади за плечи, силится протолкнуть в дыру в стене.
Он вывертывается, бежит к выходу. Она кидается за ним:
— Девочки! Держите его! Держите паршивца! Два часа голову даром крутил!
Хватает с земли кирпичину, заносит руку с кирпичиной выше головы.
Настя вскакивает, бежит, наклоняется на бегу за камнем:
— Бей его, супника! Бей!
Фроська швыряет через стену в вузовца кирпичом. С торжеством:
— Попала! В самую хребину! Так и согнулся! Будет помнить, как бедных девушек обманывать!
Беременная выходит из тени на свет, дико улыбается при луне:
— А все-таки хорошо попала? Так ему! Их, таких, учить надо! Без денег хотел! Нам тоже не даром достается!
Осиповна с камнем в руках, взволнованная, дрожащая, зеленая при луне:
— Котовать пришел! У нас своих котов много!
Антоновна по-старушечьи, удаляясь на свое место:
— Я сразу заметила, что холуй. Жужжит и жужжит у Фроськи над ухом, как пчела.
Расходятся по углам, мало-помалу успокаиваются.

XIII

Цыганка Варя, вся в ярких лентах, бусах, монетах, сильно пьяная, выходит через пролом из глубины развалин, пляшет посередине зала, сверкает в лунном свете, поет:
Как шофера не любить,
Когда он чисто ходит?..
На нем кожана тужурка
С ума меня сводит…
Тра-ла-ла-ла-ла…
Коренастый молодой мужчина во всем кожаном, новом, блестящем, тоже пьяный, идет за ней, держит вытянутые руки выше головы, бьет в ладоши, как в бубны, пританцовывает, поет с сияющим, красным лицом:
Отчего да почему, да по какому случаю…
Цыганка ко всем женщинам дико, разливисто:
— Девочки!.. Родненькие!.. Я сегодня гуляю!.. — Взмахивает рукой, вскрикивает, плачет…
Мужчина пьяным удалым криком:
— Давай, давай!.. Блаженство и рай, садись на край и ножками болтай!.. Йэх-ма!.. Ха-ха-ха…
Цыганка в слезах, пропащим выкриком:
— Девочки!.. Месячного своего провожаю!.. Помесячно со мной жил, а теперь женится на землячке!..
Мужчина заглушает ее:
— Варя! Прощай!
В пьяном слезливом восторге обнимает, целует ее.
Антоновна, Осиповна, Настя, Фроська, Манька-Одесса, беременная широким табором провожают их к выходу.
Пара исчезает за руинами, и некоторое время слышно, как бывший месячный пьяно горланит в ночи ‘Разлуку’…
Над одной из стен развалин появляются головы любопытных: посмотрят смеющимися лицами внутрь руин и уходят…

XIV

Осиповна подходит к стене, к голове одного любопытного:
— Усатый, угости покурить.
Голова на стене, в приличной шляпе, с громадными горизонтальными усами:
— Я не курю.
Осиповна:
— Ну давайте сбегаю куплю.
— Мелких нет.
— Можно сходить разменять.
— Ночь. Лавки заперты.
— В ‘Ларьку’ торгуют до двух часов.
Голова усача исчезает, проваливается за стену. На ее месте возникает другая: упитанного краснощекого турка в красной феске.
Осиповна вкрадчиво-топко:
— Интересуетесь поглядеть?
Турок:
— Ну да…
— В вашей стороне этого нету, чтобы девушки так гуляли?
— Г-гы… Зачэм нэт?.. Есть… Еще лучше…
— Тут у нас тоже хорошо, несмотря что без крыши…
— Г-гы…
— Наверное, приезжие?
— Г-гы… Ну да…
— Наверное, из-за границы?
— Г-гы… Зачем из-за границы?
— А откудова ж?
— Г-гы… Все надо знать, все надо спрашивать!.. Каждый человек для сибе знает, откуда он, кто он… Ну из Крыма я!.. Крым знаете?..
— Крым? А как же. Знаю. Это на Кавказе. Хорошая сторона.
— Г-гы…
— А красавец какой! У русских таких красавцев нет!
— Г-гы…
— Может быть, сходимте куда-нибудь?
— Н-нэт…
— Почему? Вы не сомневайтесь. Там в развалке у нас хорошо: тихо, уютно, никто не беспокоит.
— Н-нэт!..
— А почему?
— ‘Почему’, ‘почему’! Мы не русски! Мы не любим шалаться туда-сюда! Нам постоянный Маруська надо!
— Ну что же, берите у нас постоянную. Тут у нас можно выбрать очень порядочную девушку, которая этим не занимается, а так сюда приходит. Зайдите, поглядите там под стенкой.
Турок отрицательно цыкает губами, отрицательно мотает головой.
— Ну, подарите мне копеек пятьдесят.
Голова турка мгновенно проваливается.
Осиповна плетется на свое место:
— Вот проклятый Аллах!.. Как только дело коснется, чтобы девушке что-нибудь подарить, так давай Бог ноги!.. Ходют сюда только смотреть!.. Па-ра-зи-ты!..

XV

Бритый-строгий, прежний, неожиданно врывается в руины с револьвером в вытянутой руке:
— А ну-ка где тут ваша заразная?! — Направляет дуло револьвера на Антоновну: — Говори, старая, где сейчас Фроська!!!
Все, кроме Антоновны, вмиг разбегаются. Антоновна в страхе увертывает голову от дула револьвера, косится в тот пролом, куда в момент шмыгнула Фроська.
— Что вы, что вы, гражданин! А меня за что? Не наводите, не наводите на меня!
Бритый-строгий весь сотрясается от злобы:
— Говори, ведьма, а то застрелю, как собаку!!! Говори сейчас!!!
Антоновна заслоняется от револьвера руками:
— Скажу, скажу, только опустите пистолет! — Тише, озираючись: — Вот туда она побежала, в тот пролаз.
Бритый-строгий напоследок еще раз грозит ей револьвером, рычит:
— Уррр!!!
Бешеными прыжками бежит к пролому, на который она указала.
Антоновна подбирает полы платья, по-старушечьи улепетывает из зала.
Фроська, без шляпки, растрепанная, с дикими глазами, одна, ветром пролетает через весь зал из одного пролома в другой. Вопит не своим голосом:
— Де-воч-ки!!! У-би-ва-ют!!!
Исчезает за стеной.
Бритый-строгий, как тигр, тотчас же проносится вслед за ней, в тот же пролом, держа перед собой наготове револьвер:
— Врешь, сатана!!! Не уйдешь!!!
Едва он скрывается за стеной, как оттуда доносятся три спешных выстрела: пах-пах-пах. Затем на мгновение все стихает…
Женский протяжный голос в глубине руин:
— Не по-па-ал!.. У-бег-ла-а!.. Вон она бежит, вон!.. На Самотеку по-да-ла-ась!..

XVI

Товарищ Казимир Желтинский, пожилой, хилый, нарядный, и товарищ Вера Колосова, молодая, нарядная, скромная, осторожно подходят к куску передней стены, похожему на косой парус, заглядывают вовнутрь опустевших развалин.
Товарищ Вера с тревогой в голосе и лице:
— Никого нет… Тишина…
Товарищ Казимир удивленно:
— Странно, странно… Ага, помните, Вера, мы только что слыхали, как где-то тут невдалеке были три выстрела? Должно быть, здесь несколько минут тому назад произошла какая-то уголовщина — и теперь вся эта публика разбежалась.
Вера вздрагивает, задумывается:
— Скажите, Казимир, а он не мог тут пострадать во время этой перестрелки?
Казимир с неприятным смешком:
— О, нет. Субъекты, подобные Шибалину, очень дорожат жизнью своей особы. Хе-хе… И вы о нем не беспокойтесь.
— Значит, вы уверены, что его жизни тут только что не угрожала опасность?
— Вполне. Вполне уверен. Хотя, правда, тут ему грозит совсем другая — пожалуй, еще более страшная — опасность.
— Какая?
— Я вам об этом уже говорил.
— Ах да… Но неужели это факт? Неужели это возможно, чтобы он, Шибалин, Шибалин… и — вдруг!
— Погодите полчасика и сами убедитесь в этом. Достает часы, смотрит.
— Сядемте тут.
Они садятся на куче битого кирпича, впереди куска передней стены.
Вере не сидится, она томится, страдает:
— Казимир, но почему вы так убежденно говорите, что Шибалин непременно тут будет?
— Потому что сегодня четверг. А ваш ‘великий человек’, порвав связь с вами, находит более удобным разрешать для себя ‘любовный вопрос’ именно здесь, в этой клоаке, раз в неделю, по четвергам, ночью, приблизительно в эти часы.
— Но почему вы это знаете? Может быть, он приходит сюда только собирать материал для своих будущих повестей?
— О да, ‘материал’, ‘материал’! Для подобного ‘гения’ весь мир, конечно, только материал, над которым он призван проделывать важные опыты! И вы, Вера, и ваша связь с ним, и ваша беззаветная любовь к нему послужили для него тоже только очередным литературным материалом!
— Казимир, я запрещаю вам говорить о Шибалине в таком тоне. Все-таки он — Шибалин.
— Он был Шибалин! Был! А теперь разве вы не замечаете, с какой головокружительной быстротой этот человек падает?
— Ничего подобного. В вас говорят нехорошие чувства, зависть, ревность.
— Зависть? Чему завидовать? Не тому ли, что человек когда-то был на высоте, а теперь летит в пропасть? Ревность? Но к кому? К человеку, которому небезопасно даже подавать руку в чисто, так сказать, санитарном отношении?
— А про это вы тоже напрасно говорите, Казимир. Про ‘санитарное отношение’.
— Нет, не напрасно! Я только поражаюсь вашей смелости. Вера, как вы не боитесь искать с ним встречи именно здесь, где каждая пядь земли пропитана бациллами страшных болезней!
— А это мое дело. Я так хочу.
— Тогда я молчу.
— Это самое лучшее, что вы сейчас можете сделать. Встает, заглядывает через стену вовнутрь зала.
В это время выходят из всех пролазов и занимают свои обычные места под стенами зала Антоновна, Осиповна, Настя, Манька-Одесса и другие — все, кроме Фроськи.
Казимир Вере с ужасом:
— Видите? Не показывайтесь им, не показывайтесь!
Вера по-женски раздраженно:
— Сидите вы! Молчите! Я хочу их спросить. Может быть, он уже тут, у них, в развалинах этих.
Казимир с испуганными ужимками:
— И не думайте спрашивать! Вы их не знаете! От них такое можете услышать Вера смело: — Пусть. Я не боюсь. И идет одна внутрь руин.

XVII

Вера обращается к Антоновне, как самой старшей по виду:
— Скажите, гражданка, сюда к вам сегодня такой не приходил: здоровый, в сером летнем пальто?
Антоновна загадочно:
— А кто его знает? Разве так скажешь? Тут за день много перебывает всяких: и в черных пальтах, и в серых, и вовсе без польт. По пальту не узнаешь.
Осиповна встает, подходит:
— Когой-то спрашивают? Настя встает, подходит:
— Когой-то спрашивают?
И остальные женщины встают со своих мест, собираются вокруг Веры:
— Когой-то?
Вера объясняет, показывает руками:
— Ну, солидный такой, прилично одетый…
Антоновна равнодушно:
— Сюда большая часть солидных ходят и прилично одетых. Каких попало мы сюда не пускаем. Сюда, бывает, перед рассветом в автомобилях за девушками приезжают. Давай и давай! А вы: ‘В летнем пальте’… А что, он ваш муж?
Вера, сомкнув губы:
— Нет. Брат.
Уходит из руин. Идет так, как будто ожидает, что в спину вот-вот сейчас ее ударят камнем.
Женщины стоят при луне неподвижной толпой, поворачивают лица ей вслед и все на разные голоса:
— Ха-ха-ха!.. Знаем мы таких ‘братьев’!..
Казимир Вере, когда она возвращается к нему за переднюю стену:
— Ну что? Я говорил! Получили? Вера утомленно садится.
— Молчите вы! Не каркайте! Всегда каркает…
Казимир встревоженно-озабоченно:
— Вера! Что с вами? Вам нехорошо? На вас лица нет! Вера слабым голосом:
— Ничего… Это сейчас пройдет… Еще бы!.. Поглядели бы вы на них… на этих… на ведьм!.. Как обступили меня!.. И как заговорили своими сиплыми голосами!.. А обстановка вокруг при луне!.. Ад!.. Полная картина ада, населенного нечистыми духами!..
— Я говорил, не надо было туда ходить!
— Наоборот. Я очень довольна, что сходила туда и поглядела на этот мир своими глазами.
— Бежать вам надо, Вера, из Москвы! Бежать! Иначе вы Шибалина никогда не забудете! Утопая сам, он потащит за собой и вас! На днях я откомандировываюсь в Ленинград для редактирования там одного профжурнальчика. Советую и вам воспользоваться этим случаем и поехать со мной.
— А я зачем? Только еще этого недоставало, чтобы я переехала в Ленинград!
Казимир горячо доказывает ей, убеждает, не спускает с нее млеющих глаз…
Вера не слушает его, вертится, встает…
— А он с которой стороны должен прийти? С той? Или с этой?
Казимир недовольно:
— С этой.
Вера с лицом, выражающим боль:
— Мне не сидится, Казимир. Я очень волнуюсь. Походим. Пойдемте ему навстречу, что ли.
Казимир неохотно:
— Пойдемте.Вера резко:
— Но уговор: как только увидим его издали, так извольте сейчас же оставить меня одну!
— Об этом можно было не говорить…
Они отходят от руин.

XVIII

Шибалин, крепкий мужчина, с упорным медлительным взглядом художника и мыслителя, сперва проходит мимо руин, только заглядывает туда через стену, смотрит, кто есть. Потом поворачивает обратно и направляется прямо в руины.
Вера, следившая за ним издали, подбегает к нему, хватает сзади за руку:
— Никита!.. Ты куда?
Отводит его в сторону от входа в руины. Шибалин смущенный:
— Вера… А ты каким образом попала сюда? Зачем?
— За тобой! За тобой пришла!
— Откуда у тебя такая дикая фантазия?
— Ника, умоляю тебя, умоляю, уйдем сейчас из этого ада!
— Вера, оставь эту дамскую блажь. Она тебе совсем не к лицу.
— Ника! Не издевайся надо мной, над моим порывом! Если бы ты знал, с каким чувством я помчалась сюда, когда узнала, что сегодня ночью ты будешь здесь!
— Не стоило трудиться. А от кого ты узнала?
— Это многие знают.
— Даже многие?.. Гм…
Саркастически улыбается.
— Никогда, никогда, никогда я не ожидала, Ника, что ты в конце концов попадешь в стан развратников, сластолюбцев, покупающих за деньги женскую любовь!
— Городишь ерунду! Знай, что среди мужчин, обреченных ходить к проституткам, нет ни ‘развратников’, ни ‘сластолюбцев’, а есть только несчастные, неудачливые в любви, мученики, великие мученики, жертвы идиотского уклада всей человеческой жизни! Понимаешь ты: жертвы!
Вера с усмешкой:
— О!.. Он все о своем!..
Шибалин желчно:
— Да! О своем! И всегда буду об этом своем! Всегда! Всю жизнь! Сядем здесь…
Они садятся на кирпичи впереди передней стены:
— Ника, скажи правду, а ты, ты, лично ты пользуешься проституцией?
— К сожалению, да. Но ведь это я только пока. Пока наконец встречусь с ней, с той, которая действительно мне подходит. На первой попавшейся не женюсь.
Вера с омерзением щурит на него глаза:
— О! Вы! Мужчины! Как вас после этого назвать? Развратничаете налево и направо, ходите к проституткам, придумываете ‘идейные’ оправдания этому, изнашиваетесь, обращаетесь в негодную ветошь, — и все смеете, и все считаете себя вправе искать встречи с ней, с ‘настоящей’, ‘нетронутой’, ‘чистой’, ‘единственной на всю жизнь’. Разве это не подло?!
— Что же делать, Вера, если при настоящих условиях таков путь мужчины к идеальной женщине.
— Путь через грязь, через проституцию, через болезни?
— Выходит, что да. Вот почему я и объявил борьбу с подобным укладом человеческой жизни.
— Жизни ты, Никита, не перестроишь, а сам погибнешь. И уже погибаешь.
— Что же. Не я первый, не я последний. Сколько человеческих дарований, талантов, гениев преждевременно сгорают на этом быстром огне, огне уродливо разрешаемой проблемы пола! Вера, если ты когда-нибудь замечаешь на сером небосклоне жизни новое яркое восходящее светило и потом вдруг обнаруживаешь столь же внезапное его исчезновение, то знай, что подававшая надежды звезда непременно запуталась в невылазных тенетах любви. Следующий свой роман я посвящу этой теме и назову это так: ‘Падающие звезды’. Правда, красиво?
— Красиво-то красиво…
— Но что? Говори, что? Договаривай!
— Боюсь, рассердишься.
— Что за глупости! Что я, обыватель, что ли? Ну говори!
Вера не сразу:
— Я хотела спросить, почему у тебя, Ника, в последнее время рождается так много красивых названий для твоих будущих произведений, а самих произведений все нет?
Шибалин с перекосившимся лицом:
— А-а-а!!! Значит, ты тоже уже не веришь в меня как в писателя?.. А-а-а!!! Ты тоже уже сомневаешься в моем таланте?.. Да… Конечно, ‘Шибалин исписался’… ‘Шибалин выдохся’… ‘Запутался в вопросах любви’… ‘Падающая звезда’… Ха-ха-ха…
— Нет, Ника, нет! Совсем нет! В литературный твой талант я по-прежнему верю! Я только нахожу, что ты в своих исканиях действительно сбился с пути, забрел в такие дебри, из которых не знаю, как выберешься! Например: в теории, в книгах своих громишь зло, а на практике собственной персоной поддерживаешь проституцию!
Шибалин:
— Все мужчины поддерживают проституцию.
Вера:
— Это неправда.
— Правда! Мне лучше это знать! Я — мужчина!
— Чем же тогда ты это объясняешь?
— Очень просто. По вине женщины проституция в настоящее время является е-дин-ствен-ной формой брака, которая не связывает по рукам и ногам мужчину.
— О! Вот так ‘брак’! Додумался! Доискался! Дальше идти уже некуда! От-ка-зы-вать-ся от чистых жен-щин и соз-на-тель-но лезть в эту грязь!..
— Мелешь ерунду! Ни один мужчина не предпочтет проститутку так называемой чистой женщине! Ни один!
— Но ведь со мной-то ты разошелся, от меня-то ты отказываешься, а этих не гнушаешься, к этим ходишь?
— О! Она все о своем!..
— Да! О своем! И всегда буду об этом своем! Всегда! Всю жизнь! У тебя своя идея, у меня своя! Ника, подумай и ответь себе, кто же для тебя лучше: они или я? Неужели они?
Шибалин твердо:
— Оба хуже: и ты и они. Ты по-своему, они по-своему.
— Объясни подробней!
— Сотни раз объяснял.
— Объясни, почему ты не хочешь еще раз попробовать возобновить нашу связь! Это такая глупость, такой абсурд, что мы с тобой разошлись!
— Вера, с этим у нас покончено давно и навсегда. Ты не та женщина, связь с которой принесла бы мне счастье.
— Но скажи, чем я не та? Ты никогда не говоришь, чем я не та. Объясни толком, какая женщина тебе нужна! Может быть, я сумею перемениться?
— О! Уже скоро год, как мы с тобой разошлись, а ты все ходишь за мной и спрашиваешь почему и предлагаешь перемениться. Довольно! Больше ни слова об этом! Ни слова!
— Я так и знала, что ты не дашь мне договорить до конца…
Нервно трясущейся рукой достает из своей сумочки толстую пачку бумаг, передает ее Шибалину.
— …поэтому я изложила свои мысли на бумаге. Возьми это, прочти. Ты воображаешь себя великим психологом, а в моих переживаниях разобраться не мог. Ты судил обо мне поверхностно, принимал меня за ничтожество. Но я смею считать себя несколько иной.
Раздельно, с ударением на каждом слове:
— Так не по-нять ме-ня!!!
Шибалин поражается толщиной пачки:
— Это про что же тут? Вера:
— Про мое чувство к тебе, про мою любовь.
— Такая толстая пачка про любовь?
— Не смей смеяться надо мной, над моим чувством!
— Я не смеюсь.
— Смеешься! Думаешь, я не вижу? Конечно, я очень извиняюсь, что чтение моего послания отнимет у тебя несколько минут времени…
Шибалин пробует пачку на вес:
— Тут не на несколько минут, тут на два часа чтения.
— Ну, пожертвуй для меня двумя часами времени! Только смотри прочти! Я хочу, чтобы ты наконец понял меня!
— Хорошо. Хотя я и так понимаю тебя.
— А когда можно будет узнать ответ?
— Какой ответ?
— Ну, на это… писание.
— Еще надо давать и ответ?
Опять вертит в руках и взвешивает пачку.
— Никита! Не издевайся над моими страданиями! Будь хоть раз повнимательнее ко мне!
— Ну, хорошо. Обещаю. Прочту. Ответ дам в нашем союзе. А теперь тебе пора, Вера…
— Хорошо, хорошо, ухожу. Прощай!
Крепко жмет его безучастную руку. Раздавленная великим горем, потерянная, безумная, уходит.
Шибалин несколько мгновений сидит без движения, скованный мукой. Потом порывисто встает, проводит ло лицу рукой, точно снимает с глаз повязку, и входит в руины.

XIX

Женщины при появлении в зале Шибалина подтягиваются, оживают.
Он сидит в стороне от всех на тумбочке из кирпичей.
Они по очереди проходят мимо него, приостанавливаются, заговаривают.
Антоновна подходит, сладким голосом:
— Вам скучно одному? Шибалин холодно:
— Очень. Антоновна с кокетством:
— Мне тоже чтой-то скучно.
После небольшой паузы, таинственно:
— Пройдемтесь?
Шибалин каменно:
— Нет.
— Чего так?
— Другую жду.
— Ну, ждите другую.
Отходит от него к своим. Со злобной усмешкой:
— Другую ждет! Ему нужна которая в шляпке, на высоких
каблучках, намазанная! Ничего. Пусть, пусть…
Опускается на камешек рядом с Настей. По-старушечьи кряхтит, стонет. Настя:
— Ну на самом-то деле, Антоновна, куда же ты лезешь? Разве не видишь, что это за человек? Неужели его карман не позволит ему взять что-нибудь получше?
Антоновна:
— Не то хорошо, что хорошо, а что кому нравится. Ты слишком молода, Настя, чтобы все понимать.
Беременная выплывает из темного угла зала, пересекает ярко освещенное место, направляется к Шибалину:
— Гражданин, вы меня поджидаете? Шибалин вбок:
— Нет.
Старается не глядеть на нее, на ее высокий живот. Беременная церемонно, с манерами:
— Очень-с жаль-с! Извиняюсь!
Делает реверанс, отходит, опять пересекает ярко освещенную площадь зала и тонет в глубокой тени под стеной.
Осиповна с напускной развязанностью, с деланной жестикуляцией идет к Шибалину:
— А! Вот кто выручит меня! Понимаете, гражданин, как мне сегодня не везет! Все девочки уже по нескольку раз ходили к гостям, а я все еще без почину! Выручайте! Сделайте почин! Поддержите коммерцию!
Шибалин коротко:
— Нет.
Осиповна, по-прежнему притворяясь очень веселой, очень молоденькой:
— Почему ‘нет’? Почему не ‘да’?
— Условился с другой.
— С какой?
— Тут с одной.
— Как ее звать?
Не знаю, не помню.
— Не знаешь?
Со злобой отходит:
— Договорился, а с кем, не знает! Ха-ха… Хотя б складней врал!
Садится возле Антоновны. Антоновна, качнув головой:
— Вот такие и налетают!
Манька-Одесса, дурочка, недоразвитая, одичалая, с распущенными волосами, на босых косолапых ножках, приближается к Шибалину, сутулится, исподлобья кривит ему идиотские слюнявые улыбки, хихикает, потом, убедившись в его равнодушии, уходит:
— Хи-хи…
Женская фигура без лица, вся закутанная в дерюгу, с выступающими женскими формами, неслышно подплывает к Шибалину, медлительной пантомимой, как в балете, приглашает его за собой в глубь руин.
Шибалин такой же пантомимой отвечает, что не желает.
Фигура без лица медленно уплывает, садится на свое место под стеной, свертывается, каменеет.
Последней атакует Шибалина Настя.

XX

Деликатно выпроводив своего гостя, она торопливыми руками поправляет на себе наряд, прическу, шляпку, глядится в зеркальце, натирает ладонью нос, бежит к Шибалину, протягивает к нему обе руки:
— Семен Николаевич! Наконец-то! Здравствуйте, здравствуйте! Давно вы у нас не были, давно!
Шибалин сдержанно улыбается:
— Я не Семен Николаевич. Видимо, вы принимаете меня за кого-то другого.
Настя притворяется удивленной:
— Разве? Неужели я обозналась? Ну ничего. Неважно. Семен Николаевич вы или Иван Иваныч, какая разница? Все равно мужчина. А если мы с вами еще не знакомы, то можем познакомиться, не правда ли?
Шибалин смеется, заинтересовывается:
— Правда, правда.
Настя заботливо берет его за руку, снимает с места:
Где вы сели? Пойдемте найдемте местечко поуютнее.
Ведет его вдоль стены, ищет, где лучше.
Шибалин:
— Вот здесь хорошо. Настя:
— Нет. Вот тут лучше, сушее.
Они усаживаются под стеной на целой горе кирпича. Шибалин зорко присматривается к ней, изучает ее:
— Настя, а куда вы спровадили вашего гостя?
— Ушел домой. Это не гость. Это мой постоянный, месячный. Не оставался. Так приходил. Повидаться. Деньги за месяц приносил. Душ пять-шесть хороших месячных иметь — и можно спокойно жить, не таскаться.
Осматривает его костюм, обувь:
— А вы что? Где-нибудь служите?..
— Нет.
— Чем-нибудь торгуете?
— Нет.
— А как же так?
— У меня свободная профессия.
— Доктор?
Шибалин смутно:
— Доктора тоже относятся к свободной профессии.
И Настя с удовлетворением:
— Ну да. Значит, вы все-таки прилично зарабатываете?
— Конечно.
Настя с нежностью прижимается к нему.
— Ну, расскажите мне что-нибудь новенькое.
— А я собирался вас послушать. Вы расскажите.
— Я женщина. А что может знать женщина, сидевши дома? А вы мужчина — мужчины везде бывают, все видят.
— Это не совсем верно, Настя. У каждого человека есть что рассказать. В особенности если говорить голую правду. Вот вы, Настя, расскажите мне сейчас самую откровенную, самую страшную правду про вашу жизнь.
— Зачем вам?
— Хочется подальше уйти от себя, от своей жизни, от своих дум. Хочется побольнее шлепнуться с неба моих фантазий на землю вашей действительности.
Настя двумя пальцами трогает у себя шею под подбородком:
— Что-то в роту пересохло.
— Хотите выпить?
— Ну да.
— А послать есть кого? Настя поднимает руку, кричит:
— Манька! Одесса! Иди сюда!
Манька-Одесса идет, косолапит, горбится, свесив длинные руки впереди живота. Настя к ней:
— Сбегай вот господину за покупками, на папиросы подарит.
Шибалин достает деньги, разглядывает оборванную дурочку:
— А ей можно доверить?
— Ей? О! Сколько угодно! Она у нас хоть и дурочка, а чужого ничего не возьмет. А то у нас есть еще другая девчонка-беспризорница, Катька-Москва. Вот за той надо остро глядеть: очень способная на руку. У своих ворует! И сколько ее ни били, сколько ни изувечивали, не помогает. Такая природа.
Шибалин Насте:
— Говорите ей, чего покупать.
Настя дурочке:
— Сперва возьми полдюжины пива, а то очень в роту пересохло. После пива захочется кушать — возьми два фунта хорошей ветчины и копеек на сорок белых булок. На сорок мало, возьми на пятьдесят. Но ветчину без вина не идет кушать, очень жирная вещь, — возьми бутылку коньяку, скажи: велели самого крепкого! Потом…
Шибалин, улыбаясь:
— А не довольно?
Настя:
— Довольно, только еще чего-нибудь на десерт. Ну там бутылку портвейну и два десятка пирожных, два мало, возьми три, да смотри выбирай крупных, маленьких не надо. Поняла, что взять?
— Поняла.
— Да, еще к ветчине баночку хорошей горчицы, только побольше, ну, бежи поскорей.
Манька-Одесса, хихикнув, бежит, по пути стаскивает с головы Осиповны платок, накидывает его на свою голову, исчезает за стеной.
Настя вскакивает на кирпичи, кричит ей вслед, сложив кисти рук трубой:
— Если вина в ночных магазинах не достанешь, поезжай на вокзал, возьми в буфете! По-рож-ня-я не при-хо-ди!

XXI

Настя в ожидании Маньки-Одессы обнимает Шибалина:
— Отчего вы такой серьезный?
— Расстроен.
— Чем?
— Всем, всей жизнью, и своей, и чужой.
— А почему расстраиваться чужой жизнью? Я еще понимаю — своей. Тем более если мужчина.
— У меня такое призвание, Настя, и такая профессия: болеть за всех душой…
— У-ух-х… как в роту пересохло!.. Со мной еще никогда так не было!.. Скорей бы приходила Одесса!..
— А вы, Настя, чтобы скорее прошло время, расскажите мне что-нибудь из своей жизни.
— В нашей жизни, гражданин, нет ничего хорошего.
— Рассказывайте тогда про плохое. Про самое плохое.
— Не знаю, что говорить…
— Вы давно начали заниматься этим?
— Гулять?
— Да.
— Уже порядочно. Не смотрите, что я такая молодая. Я уже всякую жизнь испытала, и хорошую, и плохую. Всего видела…
— Пробовали с кем-нибудь постоянно жить?
— Пробовала.
— С кем?
— С господином с одним, с которым себя потеряла.
— А потом?
— А потом… А потом… больше не хочу рассказывать, не буду, пока не вернется Одесса. Очень в роту пересохло.
— А далеко от вас ночной магазин?
— Нет. Совсем близко. Под боком. На том угле.
Встает на кирпичи, вытягивается, глядит вдаль, улыбается всем лицом, как на восход солнца:
— А вон и Одесса идет, покупки несет!
Манька-Одесса, дико сосредоточенная — очевидно, преувеличивающая важность доверенного ей дела, — идет, спешит, сдирает на ходу со своей головы платок, набрасывает его обратно на голову Осиповны…
Настя принимает у нее покупки, достает из кармана штопор, откупоривает первую бутылку пива, подает ее Шибалину, потом вторую, три четверти которой жадно — взасос — отпивает сама, а остаток подает дурочке.
Манька-Одесса не берет, прячет руки назад, с робостью поглядывает на Шибалина:
— Не надо мне… Не надо… Зачем мне?.. Настя смеется, горячится:
— Дурочка! Бери, пей, тебя угощают! Они угощают! Потом другим тоном к Шибалину:
— Она боится, что если выпьет, то вы ей это за труды засчитаете и больше ничего не дадите. Скажите ей!
Шибалин достает из кармана мелочь:
— Дам, дам! Пейте, Маня! Слышите, пейте!
Настя суетливо поясняет ей, точно переводчица с иностранного:
— Слышишь, что они говорят? Пей! Они не засчитают!
Манька-Одесса протягивает руку к бутылке:
— Ну, выпью… раз так нахально просите.
Опрокидывает в рот бутылку, пьет, потом вытирает рукавом губы, с идиотской улыбкой глядит на полученные от Шибалина деньги.
Настя:
— Прибавьте ей еще копеек десять. Или двадцать. Вчера у ней померла мать, хоронить нечем, жильцы во дворе по подписному листу собирают.
Шибалин дает ей еще, она схватывает, взвизгивает, убегает, еще более горбясь.
Настя в одну минуту устраивается на кирпичах, залитых светом луны, как на пикнике. Раскладывает на бумажках закуску, десерт, раскупоривает пиво, коньяк, портвейн. Вместо рюмок откуда-то достает донышки из-под разбитых винных бутылок. Наливает себе, Шибалину. Они чокаются, пьют рюмку за рюмкой, закусывают, оба быстро хмелеют.
Настя жалуется:
— Мало горчицы Одесса принесла. Раз-два помазать ветчину — и нету.
Густо мажет горчицей, с громадным аппетитом ест.
Шибалин, повеселевший, смеется:
— Что вы, что вы, Настя! Горчица такая крепкая!
Настя пьет без конца, крякает за каждой рюмкой, как мужчина, близкими, приятельскими глазами глядит на Шибалина:
— Знаете, гражданин… Перец, горчица, хрен, соленые огурцы — это моя болезнь… И селедки тоже… Жаль, селедок не захватили…
Сиротливо подошедшей Осиповне наливает вина:
— Пей, Осиповна!
Осиповна к Шибалину с подчиненным лицом:
— За ваше здоровье!
Выпивает, отходит за спину Шибалина, делает Насте какие-то знаки.
Настя Шибалину:
— Гражданин, подарите что-нибудь Осиповне за платок, за то, что Одесса в ее платке за покупками бегала. Осиповна! Иди получи за платок!
Осиповна руками и глазами берет из рук Шибалина мелочь.
— Очень вами благодарна. Извиняюсь, поднесите еще стаканчик — и я уйду.
Настя подносит, она выпивает:
— Побольше бы таких гостей! Уходит.
В это время раздается хриплый алкоголический голос из-под земли, из левой лисьей норы:
— Манька-а-а!.. Одесса-а-а! Одесса подбегает, наклоняется к норе. Алкоголический голос хрипло ведет:
— Сбегай за папиросами…
Одесса берет у кого-то из темной норы деньги, сдирает с головы Осиповны платок и убегает.
Спустя несколько минут второй алкоголический голос из второй лисьей норы, из правой:
— Манька-а-а!.. Одесса-а-а! Сбегай, разменяй червонец так, чтобы было два по полтиннику…
Осиповна подбегает, услужливо кричит в зияющую темнотой нору:
— Ей сейчас нету! Ушла за папиросами! Скоро придет! Тогда скажу!
Алкоголический голос в знак согласия протяжно хрипит под землей:
— Э-э-э…
Шибалин, хмелеющий, наполняется все новыми и новыми волнами большого хорошего чувства, сочувствия ко всем людям, в том числе и к Насте:
— Настя, пейте… Настя, ешьте… Поправляйтесь…
Настя:
— Спасибо, спасибо… А поправиться мне на самом деле надо бы… А то от такой жизни худаешь и худаешь с каждым днем…
С пьяненьким сожалением оглядывает себя, свое тело:
— Разве раньше я такая была?
Щупает свой затылок:
— Ишь зашеина как поменьшела!.. А раньше она вот такой толщины была!.. Раньше я кругом была толстая да красная, как наливная… А теперь?..
Обнажает одну ногу, поднимает, разглядывает, кладет ее на ногу Шибалина:
— Хотя я и теперь тоже еще ничего — против других… Правда, гражданин?..
Антоновна наставительно со своего места:
— Настька! Ты хоть и выпивши, а все-таки женщина и должна перед хорошим мужчиной стеснение иметь!
Настя продолжает с удовольствием прощупывать свою обнаженную ногу:
— А что я такого делаю?.. Девушки, которые очень худые, те, безусловно, должны перед мужчинами стеснение иметь… А я все-таки еще не до такой степени… Кое-что у меня еще есть…
Пьяно наваливается на Шибалина, трудно бормочет неповоротливым языком:
— Слушай, гражданин, что я тебе скажу… Живи со мной!.. Чем таскаться от одной к другой… Наймем в Сокольниках койку… Ты будешь на службу ходить, я буду хозяйство весть…
Шибалин весело хохочет. Настя, глядя на его смех:
— Ты не смейся, не думай, я не деревенская!.. У меня вся родня приличная: отец кучером ездит на шоколадной фабрике, мать домовая прачка, старший брат дамским парикмахером занимается!..
Шибалин сотрясается от здорового, беззаботного, детского хохота, сидя при луне на кирпичах. Настя продолжает свое:
— Согласны?.. А?.. Все равно лучше меня во всей Москве никого не найдешь… Если ты с ног до головы оденешь меня во все новое, шикарное, я никогда тебе не изменю… Самое первое, самое необходимое для семейной жизни у меня уже есть: самовар, два утюга, помойка. Вот рубаха на тебе чистая, а я по запаху слышу, что она как следует не прополосканная… А если будешь со мной жить, все белье на тебе будет прямо кипельное!.. А пироги какие умею я пекти!.. Под праздник будем ставить свои хлебы…
Молодой франт в ярко-зеленом шарфе, с длинными, до колен болтающимися концами, в черно-белом клетчатом модном кепи входит в руины. Тоном повелителя:
— Настя!
Настя Шибалину тихо:
— Сказать, что занята?
— Нет, отчего же? Иди.
— А как же ты?
— Я все равно другую жду.
— А то смотри… Это свой человек… Служит в…
Она говорит Шибалину на ухо, где он служит.
— …Так что он мог бы какие-нибудь полчаса подождать, если ты хочешь пойти со мной…
— Нет, нет, Настя. Иди.
Достает кошелек, дарит ей несколько монет.
Франт прохаживается в стороне, с нетерпеливым видом марширует. Приостанавливается, смотрит вбок через плечо, капризно:
— Нас-тя!
Настя благодарит Шибалина, прощается, прячет деньги, бежит, пошатывается, торопится съесть на ходу еще одно пирожное:
— Иду, иду! Подходит к франту:
— А долг принес?
Делает шаг назад, стоит, упирается, не хочет идти за ним в пролаз:
— Тебя спрашивают: долг принес?
Франт молча бьет ее по шее, она кричит, он бьет еще, схватывает ее за шиворот, пригибает к земле, ударяет коленом в зад, она пролетает впереди него в пролаз.

XXII

Ванда — очень красивая, в кроваво-красной широкополой шляпе, тонкая, воздушная благодаря лунному освещению, является из города в руины, гордо шествует по залу, точно делает смотр своим войскам, замечает на куче кирпича Шибалина, приостанавливается, вопросительно улыбается ему, он делает ей легкий утвердительный кивок головой, тогда она смело идет прямо к нему. Глядит на бутылки, на бумажки, игриво:
— Пировали?
Шибалин приготавливает для нее место возле себя:
— Да. Подсаживайтесь. Берет бутылку:
— Тут еще осталось глотка два. Наливает ей.
Она с наслаждением выпивает:
— Шла и думала: где бы рюмочку выпить?
Маленьким нежным ртом ест пирожное, искоса скользит по фигуре Шибалина красивыми испытующими глазами. Шибалин наполняется волнением:
— Я еще в прошлый четверг вас заметил. Вы были тут с каким-то важным военным. Я тогда же решил встретиться с вами.
Ванда закусывает остатками:
— Встретиться недолго.
Осматривает качество его платья, обуви, шляпы.
— А вы что… где-нибудь служите?
— Нет.
— Чем-нибудь торгуете?
— Тоже нет.
— Как же так?
— Так. У меня свободная профессия.
— А-а, знаю.
Вздрагивает, перестает жевать:
— Почему вы так пронзительно на меня смотрите? Не смотрите так!
Шибалин мякнет, льнет к ней, обнимает за талию.
— Ваше имя?
— Ванда.
— Это настоящее или псевдоним?
— А вам не все равно?
Конечно, не все равно.
— Опять! Опять уставились на меня! Ну чего вы на меня так смотрите!
— Смотрю я на вас, Ванда, и думаю: как вас, такую яркую, такую интеллигентную, до сих пор никто из мужчин не прибрал к рукам?
— Мне нету счастья.
— Вы, пожалуйста, не удивляйтесь и не обижайтесь, если я буду расспрашивать вас, Ванда… Я слишком заинтересовался вами еще тогда… Скажите, Ванда, вы когда-нибудь любили?
— Надо иметь каменное сердце, чтобы не любить. Любила.
— Ну и что потом?
— Надо иметь мертвое сердце, чтобы оно не сдвинулось. Разлюбила.
— Это было когда?
— Давно.
— Вам сколько лет?
— Старая уже. Двадцать четыре. И больше ничего не буду рассказывать… Не люблю, когда расспрашивают! ‘Как’, да ‘когда’, да ‘почему’, да ‘с кем в первый раз’, да ‘с кем во второй’!..
— Противно!.. Если больше познакомимся, тогда при случае еще можно будет рассказать. А так — нехорошо. У вас есть курить?
— Пожалуйста.
Они закуривают, продолжают беседовать…

XXIII

Первый приличный гость, уже немолодой, в больших заграничных очках с круглыми стеклами в роговой оправе, заходит в руины, как к себе домой.
К Шибалину.
— Извиняюсь. К Ванде:
— Ванда, не знаете, Фрося свободна? Антоновна с своего места:
— Занята! Занята!
Первый приличный подходит к Антоновне:
— А скоро она освободится?
Антоновна:
— Нет. Не скоро. На квартиру взяли. На ночь. На извозчике приезжали. Какие-то богатые. Тоже в очках. Наверно, иностранцы.
Первый приличный в нерешительности стоит, раздумывает:
— А Настя?
— Настя, та скоро должна освободиться! Садитесь. Посидите тут пока на камушке. А что, разве в театрах уже окончилось?
Гость:
— Да. Как раз сейчас разъезжаются.
Садится на тумбочку из кирпичей.
Второй приличный гость усиленно прячет лицо в поднятый воротник летнего пальто и под широкие поля шляпы. Глядит на Антоновну узенькой щелочкой между полями шляпы и краем воротника:
— Фрося тут? Антоновна:
— Нет и не будет.
— Где же она?
— В городе.
— А Настя?
— Настя, та скоро должна освободиться. Садитесь. Посидите на камушке вон за тем гражданином, вторым будете, они тоже ее дожидаются.
Второй приличный прячет от первого лицо, садится на тумбочку из кирпичей, в линию с ним, спиной к нему:
— Та-а-к… Антоновна:
— Должно, тоже из театра? Второй:
— Из театра.
Третий приличный, очень представительный, седой, в цилиндре, настоящий западноевропейский министр, в маленькой черной шелковой маске, к Антоновне:
— Здравствуйте, гражданка.
— Здравствуйте, гражданин.
— Фрося там?
— Нет, ей нету.
— А скоро будет?
— На этой неделе вовсе не будет.
— О! Что так?
— Уехала в деревню. Побывать.
— И давно уехала?
— Сегодня.
— В котором часу?
В десятом вечера.
— Немного не захватил! Жаль, жаль… А Настя?
— Настя тут. Садитесь там на камушке, где те двое мужчин сидят, третьим будете, они тоже ее дожидаются.
Третий, в маске, садится на тумбу из кирпичей, в линию с первыми двумя, тщательно пряча от них лицо, как и они от него:
— Тэ-экс… Антоновна:
— Из театра?
— Из театра.
Антоновна кричит в дальний угол:
— Одесса! Сбегай-ка туда, шумни там Настю! Скажи, чтобы поторапливалась! Много приличных гостей дожидаются!
Манька-Одесса идет через пролаз в глубь руин, кричит вдали за стеной:
— Насть-а-а!..
Шибалин Ванде:
— Ого! Тут такая очередь, как в приемной какого-нибудь модного врача!
Ванда улыбается:
— А как же. Иначе что бы тут было. В особенности по праздникам.
Маленький толстяк, шар на миниатюрных ступнях, в лаковых ботиночках, лысый, в котелке, совершенно пьяный, входит, идет по залу, как слепой, пошатывается, тихонько напевает, натыкается под стеной на женскую закутанную фигуру без лица, жадно припадает к ней, она схватывает его и молча уволакивает через один из проломов в развалины.
Антоновна подсаживается к Осиповне, волнуется:
— Видала? Уже и Дуньку-безносую взяли. Значит, и нам с тобой скоро пьяненький шатун какой попадется.
Осиповна мечтательно:
— Не миновать. Сейчас он вышел из театра…
Антоновна продолжает за нее:
— …зашел в какой-нибудь ресторанчик… Осиповна:
— …сидит, закусывает, выпивает… Антоновна:
— …а через часик-полтора сюда приволокется… Осиповна:
— Раньше!
Антоновна скучливо потягивается, встает, заправляет под платок седые космы:
— Пойти пройтись, что ли, пока. Все ноги отсидела. Подходит к трем приличным гостям:
— Ну, здравствуйте еще раз.
Трое приличных, не меняя положения, сухо:
— Здравствуйте. Антоновна:
— Не надоело сидеть? Трое молчат. Антоновна:
— Не надоело ждать? Трое еще крепче молчат. Антоновна:
— Чем сидеть, ждать, время терять, пошли бы со мной!.. Я б скоренько вас отпустила, и были бы вы себе свободные люди!..
Трое отрицательно, по-разному, мотают головами, молчат, только недовольно прокашливаются в пространство. Антоновна не отстает:
— А почему?.. Кажите, почему не хотите?.. Какая разница: я или Настька?.. Может, Настька из золота сделана, а я нет?.. Чем Настька лучше меня?.. Что она в шляпке?.. Я тоже могла бы шляпку надеть, если бы захотела!.. Может, думаете, я старая?.. Ничего подобного!.. Это просто от такой жизни… Многие очень хорошие мужчины, вот такие, как вы, даже содерживать меня хотели, на квартиру жить звали, да я отказывалась… Чтой-то не ндравились они мне, вот не ндравились да и только!.. Ну как, граждане?.. Пойдете?.. А?..
Первый, спиной ко второму и третьему:
— Бабушка! Вам раз сказали, что нет! Чего же вы пристаете?
— Я не пристаю. Я только спрашиваю, чем я, допустим, хуже Настьки?
Второй, спиной к первому и третьему:
— Бабушка, дело вовсе не в том, кто из вас хуже или кто лучше!
Третий, спиной к первым двум:
— А дело, бабушка, в том, что к Насте мы, может быть, привыкли!
Антоновна:
— Вот и ко мне привыкнете. Ко мне уж многие так привыкли. А сперва тоже отказывались, не хуже как вы сейчас.
Трое молча отмахиваются от нее руками, поворачиваются к ней спинами.
— Ну тогда дайте мне копеек по пятьдесят с человека. Трое сжимаются, молчат.
— Ну по двадцать.
Трое неподвижны, как мертвые.
— Дайте тогда с троих четвертак, и я уйду, не буду вам
мешать.
Трое, со стиснутыми зубами, с раздраженными жестами, лезут в кошельки, подают ей мелочь. Антоновна:
— Вот и хорошо. Теперь по крайней мере… Собирает с них деньги, уходит, садится рядом с Осиповной. Осиповна смачно:
— Гривен шесть махнула?

XXIV

Франт с зеленым шарфом выходит из пролома, спешит от Насти к выходу:
— Отстань и отстань! Надоела! Говорят тебе, что твои деньги у меня сохранней, чем в Госбанке! Можешь не сомневаться! В нашем учреждении мне не такие суммы доверяют!
Настя, полуплача, цепляется за него:
— Я не про деньги, а про обман! Не надо было обманывать! Почему ты, подлец, сразу мне не сказал, что пришел в долг, а не за наличные! Я бы, может, тогда с тобой не оставалась! А ты держал меня в надежде! Хлопал себя по пустому карману!
Франт вырывает от Насти то один свой рукав, то другой:
— Ну ладно, ладно! Слыхал! Не ори при публике! Не наводи панику!
Перепрыгивает через кирпичи, уходит. Настя, потрясая рукой вверх, в пустое, лунное небо, тоном глубокой обиды, по-женски крикливо:
— Как денег нет, так ко мне, в долг! А как деньги есть, так на Тверскую, за наличные любую выбирает!
В конце, изнеможенная от крика, подходит к трем приличным гостям.
— Ну, который тут первый пришел? Трое приличных враз:
— Я!
И задирают к ней освещенные луной ожидающие лица.
Настя, все еще раздражительная, теперь готова впасть в новую .истерику:
— О!.. Но не может этого быть, чтобы все враз пришли!.. Кто-нибудь раньше, кто-нибудь позже!
Трое опять все враз:
— Я раньше!
И каждый тычет себя концом пальца в справедливую, готовую пострадать за правду грудь.
Из уст Насти вырывается крепкая брань.
Антоновна подходит, осторожно трогает рукой каждого гостя:
— Я видела: вот этот вперед пришел, этот потом, а этот
самый последний.
Первый:
— Да, да! Второй и третий:
— Нет, нет! Мы, можно сказать, вместе пришли!
Они встают, петушатся. Все трое собираются идти с Настей. Один забегает ей вперед, другой, третий…
Настя выходит из себя, кричит с решительным видом:
— Товарищи!.. Стойте!.. Нельзя же так!.. Должна же быть какая-нибудь очередь!.. Если бы было много народу, а то и всего-то три человека!..
К первому повелительно:
— Первый, идемте!
Первый подскакивает, идет за ней. Счастливо, с большим подъемом:
— Вот это действительно справедливость!
Второй и третий уныло остаются, садятся на свои места, сидят как прежде, спинами друг к другу.
Третий, в маске, ко второму, в воротнике, не оборачивая к нему лица:
— В таком случае, гражданин, во избежание повторения подобных сцен, нам с вами надо сейчас же заранее столковаться насчет очереди. Так сказать, сорганизоваться.
Второй высоко поднимает плечи, так что широкополая шляпа его кажется сидящей не на голове, а на плечах:
— Что значит ‘сорганизоваться’? Моя вторая очередь, и я больше ничего не знаю!
— Совершенно верно, гражданин, юридически вы, конечно, правы. Но я хотел бы вас просить сделать мне одолжение: уступить вашу очередь.
— Ну, нет!
— Позвольте, позвольте. Дайте договорить. Дело в том, что я тороплюсь на Октябрьскую железную дорогу, к ленинградскому поезду.
— А почему вы знаете, что мне не к поезду? Может быть, и мне к поезду!
— Я этого, конечно, не знаю и потому еще раз очень усердно прошу вас уступить мне вторую очередь. Все-таки мы с вами оба культурные, интеллигентные люди…
— Гм… Если это не секрет, я хотел бы раньше узнать, зачем вам такая спешка в Ленинград? Вызывается ли это действительной необходимостью?
— Пожалуйста. Я профессор. Читаю лекции полмесяца в Московском университете, полмесяца в Ленинградском. Завтра моя лекция в Ленинграде…
— Про-фес-сор?.. А разве бывают такие… разъездные профессора?
— А конечно. Это и раньше практиковалось, практикуется и теперь. Меня приглашают читать даже в Стокгольм…
— В Стокгольм?.. Ого!.. Стало быть, вы… Ну, словом, хорошо, я уступаю вам.
Третий, в маске, приподнимает цилиндр, откланивается спиной ко второму:
— Благодарю вас!
Второй делает то же и так же:
— Не за что!
Третий:
— Тогда, для верности, поменяемся с вами местами. А то, быть может, еще кто-нибудь подойдет.
Второй:
— Это верно.
Они встают, кружатся при луне друг вокруг друга. Второй, кружась, трогает за шляпу:
— Виноват-с!
Третий, кружась, трогает за цилиндр:
— Виноват-с!
Садятся на новые места.
Долгое время молчат.
Наконец третий нарушает молчание.
Сидит неподвижно на столбике из кирпичей, однотонно, очень раздельно, голосом вещателя, в лунное бездонное пространство:
— В этом мире самая большая сила в руках женщины… От женщины зависит, погибнуть миру или спастись… Как она захочет, так и будет… До сих пор она нехорошо хотела, и миру было нехорошо… Надо сделать, чтоб она хорошо захотела…
Умолкает.
Второй с тяжелым вздохом:
— Да… Легко сказать ‘сделать’… А как это сделать?
Качает головой.

XXV

Ванда кладет щеку на плечо Шибалина. Нежно:
— Ну что, дружок, довольно побеседовали? Теперь пойдем?
Шибалин прижимается к ней, закрывает глаза, говорит с закрытыми глазами:
— Нет, нет, посидим еще немножко… Одну минутку! Я сейчас закрыл глаза, и мне представилось, как будто вы не Ванда, а совсем-совсем другая: та, самая лучшая женщина в мире, которую я ищу… Та, самая идеальная, к которой я стремлюсь всю жизнь…
Ванда нетерпеливо:
— Нет, правда, гражданин, довольно сидеть! Давайте деньги да пойдем! А то вон Настя уже которого принимает, а я все только с одним с вами сижу.
Шибалин все время не раскрывает глаз, с нарастающей мукой:
— Ванда! Умоляю вас: не говорите ничего про деньги! Не упоминайте этого страшного слова: ‘деньги’! Вы такая красивая, такая нежная, такая неземная, светлая, лунная, и вдруг, точно обухом по голове: ‘деньги’!!!
— А как же вы думали? Без денег?
— Да не без денег! А только не надо об этом говорить! А то выходит так грубо, так некрасиво!
— А это тоже некрасиво, когда мужчины уходят, не заплатив! Разве мало за вами нашего пропадает!
— Ах, замолчите вы! Молчите! Хочется самообмана, хочется сделать похожим на настоящую любовь, а вы…
— Если заплатите хорошо, тогда можно сделать похожим на настоящую любовь.
— Ах, вы опять о своем: ‘заплатите’ да ‘заплатите’!.. Это после! Потом!
— Не-ет! На ‘потом’ я тоже не согласна! Давайте теперь!
— Ванда! Как вы не понимаете, что речью о ‘плате’, разговорами о ‘деньгах’ вы убиваете во мне к вам как к женщине всякое чувство, всякую симпатию!
— А вы тоже убиваете во мне всякую симпатию к вам как к мужчине, когда отказываетесь платить вперед. Не мальчик, и наши правила должны бы, кажется, знать.
Шибалин лежит лицом на ее груди, стонет, боится раскрыть глаза.
— О-о-о!.. Вы уже испортили все мое настроение!.. Ванда:
— А вы — мое!
— О-о-о!.. Что вы со мной делаете?..
— А вы что со мной делаете?
— Хочется иллюзии, хочется хотя на миг искренней женской ласки, неподдельной, бескорыстной!.. А вы!..
— Что я? Когда деньги заплатите, тогда я успокоюсь и смогу искренне, от всей души, дать вам неподдельную ласку! Атак, конечно, мне придется заставлять себя, притворяться! Разве вам не все равно, когда платить: вперед или потом? И так платить, и так платить!
— О-о-о!.. ‘Платить’… ‘Платить’…
С корчами, со стоном достает деньги, глядит на них узенькими щелочками глаз:
— Столько довольно?
— Это мне?
— А то кому же!
— Если мне, то мало. Меня нельзя равнять с другими. Потому что, как вы сами видите, с каждым я не хожу.
Шибалин, не желая глядеть на свет, щурится, достает еще бумажку:
— Ну а теперь довольно?
Ванда держит в руках полученное.
— За визит довольно. А теперь дайте мне что-нибудь сверх, на подарок.
Шибалин, уже не отдавая себе отчета в том, что делает, сует ей еще одну скомканную бумажку.
— Вот теперь спасибо. Теперь можно идти. Теперь по крайней мере буду знать, с каким человеком иду.
Она поднимает его, они идут, обнявшись, к задней стене. Шибалин голосом больного:
— Жаль, что у вас нет хорошего помещения…
Ванда тоном утешения:
— Что же делать. К вам, вы говорите, неудобно. Ко мне тоже нельзя: я в семье живу. В номера — незарегистрированных не пускают. Приходится мириться.
— А там очень плохо?
— Нет. Там хорошо, там у нас есть совсем отдельное помещение: всего для двух-трех парочек. Только туда бывает трудно попадать: очень узкий пролаз. Не знаю, как вы, с вашей солидностью, туда пролезете. Хотя, впрочем, пролезете. И не такие пролезали.
Они останавливаются перед средней лисьей норой.
Ванда становится на колени, берет свою широкополую парижскую шляпу в зубы, лезет на четвереньках вглубь, под фундамент стены, тонет во тьме.
Шибалин высохшими губами ей вдогонку:
— А там ведь темно? Ванда бодро из тьмы:
— Ничего! Можно спичку зажечь!
Шибалин падает на землю и на животе, с великими трудностями, продирается в слишком узкую щель. Пачка писаний про любовь, данная ему Верой, выпадает из его кармана, рассыпается по земле. Он поспешно сгребает ее и запихивает обратно в карман…

Комментарии

(М. В. Михайлова)

ПУТЬ К ЖЕНЩИНЕ. Впервые роман полностью опубликован ‘Московским товариществом писателей’ в 1928 г. В 1934 г. был издан в Польше. Первоначальное название — ‘Путь к далекой’. Части романа печатались в журнале ‘Новый мир’: первая — *под названием ‘Знакомые и незнакомые’ (1927. No 2), третья — под названием ‘Ночь’ (1926. No 6). Она же публиковалась в немецком издании. Вторая часть — ‘На земной планете’ отдельно не печаталась.
Сам Никандров рассматривал это произведение как шаг вперед в своем творчестве, хотя многие критики советовали ему уйти от сатиры и вернуться к лирической интонации ‘Берегового ветра’. ‘Не могу же я толочься на месте, на одном ‘Береговом ветре’!’ — возмущался он в письме к Н. С. Клестову-Ангарскому от 4 марта 1927 г. (РГАЛИ. Ф. 24. Оп. 1. Ед. хр. 50). Писатель относил этот роман ‘ко второму сорту’, подчеркивая, что ‘книги первого сорта мною еще не написаны’, а все остальное, им созданное, должно быть причислено ‘к третьему сорту’ [Перегудов А. На рассвете. — ‘Новый мир’. 1980. No 1).
Роман вырос из задуманной ранее пьесы. Мысль о драматургии никогда не покидала Никандрова, тем более что умение создавать выразительные диалоги, через речь раскрывать характер персонажа действительно составляли отличительную особенность его дарования, ‘..я рожден быть великим… драматургом’, — шутил он в письме Н. И. Замошкину от 4 февраля 1937 г. (РГАЛИ. Ф. 2569. Оп. 1. Ед. хр. 284). Но пьеса не получилась — и в итоге он ‘из 3-х действий пьесы сделал три повести, дал им отдельные названия… Все три части ‘объединил’ одной идеей, носителем которой является Шибалин’ (см. письмо Клестову-Ангарскому от 23 ноября 192(?) г. — РГАЛИ. Ф. 24. Оп. 1. Ед. хр. 50). Однако драматургический элемент, несомненно, сохранился. На это обратил внимание писавший внутреннюю рецензию на повесть ‘На земной планете’ И. И. Скворцов-Степанов: ‘Первые 27, пожалуй, 30 стр. будут иметь большой успех при исполнении чтецами… Многие ‘парочки’ — совершенно живые’ (РГАЛИ. Ф. 1328. Оп. 3. Ед. хр. 276).
‘Странная штука Никандрова’ поразила при чтении М. Горького (см. его письмо А. Воронскому от 23 марта 1927 г. — М. Горький и советская печать. М., 1965. Т. X. Кн. 2), встретила горячую поддержку С. Н. Сергеева-Ценского. ‘Из беллетристики февральской книжки, — писал он В. Полонскому 14 февраля 1927 г., — очень заметна сатира Никандрова. Большой материал для публициста (и большая заслуга Ваша перед литературой, что Вы ее напечатали…) &lt,…&gt, многое в ней списано с натуры…’ В этом же письме Сергеев-Ценский ‘жизненно оправданную вещь’ Никандрова противопоставил засилью ‘экзотических’ произведений в советской литературе, появление которых заставляет ‘старого Даля ‘радостно’ потирать в гробу костяшки бывших пальцев’ (РГАЛИ. Ф. 1 128. Оп. 1. Ед. хр. 1 13). Очень точно предсказал Сергеев-Ценский и реакцию критики на это произведение: ‘Сатиры вообще в той или иной части общества возбуждали негодование’.
Живя в Москве, Никандров имел возможность близко наблюдать быт писателей, о чем с нескрываемой иронией писал К. Треневу: ‘Сегодня в Союзе писателей торжественное открытие &lt,…&gt, буфета, столовой, клуба (писательского), биллиардной и пр. Вечером банкет с пьянством и, думаю, с протоколами’ (письмо от 1 ноября 1925 г. — РГАЛИ. Ф. 1398. Оп. 2. Ед. хр. 415). Атмосферу же в писательской среде Никандров характеризовал как смесь ‘базарной шумихи’ с ‘торгашеским делячеством’ (письмо Н. И. Замошкину. — РГАЛИ. Ф. 2569. Оп. 1. Ед. хр. 284. Л. 22).
Именно гротескное воссоздание этой атмосферы в первую очередь и вызвало возмущение критики. В романе увидели ‘совершенно неубедительный памфлет’, ‘неумелый гротеск’, ‘пасквиль’ ‘на современные литературные нравы’ [Н. Н. — ‘На литературном посту’. 1927. No 5-6, 13-14, Фиш Г.— ‘Звезда’. 1927. No 10). Никандрову приписали ‘ложное истолкование бытовых фактов’ (‘На литературном посту’. 1927. No 5— 6). В. Красильников считал, что романист заставил ‘комические типы советских писателей и поэтов &lt,…&gt, барахтаться в вонючей тине своего воображения’ (‘Октябрь’. 1927. No 8). Он даже прикрикнул на Никандрова: ‘Тов. автор! Если Вы хотите быть дельным писателем, не занимайтесь размножением &lt,…&gt, антисоциальных сумасшедших идей. Не увеличивайте количество пасквилей на советских литераторов, им место &lt,…&gt, на страницах &lt,…&gt, эмигрантских изданий’.
Критики готовы были согласиться с замеченной Никандровым ‘некультурностью наших писателей’, но, восприняв дословно высказанную Шибалиным теорию, отвергли сосредоточенность всех художников слова на проблемах пола (‘На литературном посту’. 1927. No 5_6). Склонность Никандрова к заострению, гротеску, преувеличению вызывала раздражение: ‘Где Никандров нашел в наше время такого видного писателя, ‘вождя’ литературной богемы, который всерьез занимается проповедью эротических теорий…’ (‘На литературном посту’. 1927. No 13-14) и пропагандирует идею, сливающую человечество в единую семью, или, как выразился критик Г. Якубовский, — в ‘брачно-творческий акт общественного порядка’ (‘Пролетарский авангард’. 1930. No 6).
Критики колебались в определении пафоса произведения: ‘По-видимому, Никандров хотел кого-то сатирически изобразить, что-то обличить’ (‘На литературном посту’. 1927. No 13-14). Единственным, кто осознал роман ‘Путь к женщине’ как сатиру, был критик ‘Красной газеты’ (1927. 6 сентября, веч. выпуск). Но и он недоумевал по поводу того, кто же является объектом сатиры Никандрова, на что направлен ее разоблачительный пафос, и считал, что роман только выиграл бы, если бы его время действия было отнесено в прошлое, слова ‘милиционер’, ‘красноармеец’, ‘гражданин’ были заменены на слова ‘городовой’, ‘солдат’, ‘господин’, а объектом издевательств был избран, например, Анатолий Каменский и подобные ему апостолы ‘свободной любви’. На самом деле критик лукавил: в его рецензии откровенно прочитывается, что ему абсолютно ясно, что стрелы сатиры Никандрова направлены на шибалиных, ‘мнящих себя благодетелями человечества и великими социальными реформаторами’, открывающими новые способы устранения зла.
Предвидя подобные нападки критики и желая, очевидно, представить свое произведение как вполне ‘невинное’, Никандров успокаивал встревоженного обличительной направленностью романа В. Полонского: ‘..я никого и ничего не имел в виду ‘задевать’ &lt,…&gt, наиболее колючие места согласен сгладить &lt,…&gt, материал &lt,…&gt, не потрясает никаких основ, кроме мещанских’ (письмо от 8 ноября 1926 г. — РГАЛИ. Ф. 1328. Оп. 1. Ед. хр. 247).
Одним из убийственных аргументов, развенчивающих роман, было утверждение, что Шибалин и Никандров — одно лицо! Г. Фиш, например, был убежден, что писатель относится к своему герою ‘весьма сочувственно’ (‘Звезда’. 1927. No 10). Несомненное сходство характерологических черт усмотрели в авторе и его герое А. Афиногенов и И. Скворцов-Степанов. Первый заметил в своем ‘Дневнике’: ‘…он думал о себе, бедняга Никандров, когда писал о восторге перед писателем’, наделил героя ‘любованием собственной оригинальной теорией, глупой до невозможности…’ (РГАЛИ. Ф. 172. Оп. 312. Ед. хр. 119 (2). Л. 127, 130). Второй недоумевал, как может автор всерьез относиться к своему ‘двойнику’ Шибалину и к его ‘теории’, не подозревая о том, ‘что Шибалин — просто-напросто дубина, к тому же очень противная’ (РГАЛИ. Ф. 1328. Оп. 3. Ед. хр. 276. Л. 20). Но в том-то и дело, что Никандров ‘подозревал’ и замечание издателя, что он ‘наивно разрешает проблему’, парировал следующим образом: ‘Разве я разрешаю? Я только даю русских типов, в том числе того типа, который пытается разрешить половую проблему’ (РГАЛИ. Ф. 24. Оп. 1. Ед. хр. 50. Письмо от 4 марта 1927 г.).
Неожиданно благосклонно критиками была воспринята третья часть романа — ‘Ночь’, ассоциировавшаяся в их сознании с ‘Ямой’ А. И. Куприна. На предельный ‘социологизм’ ‘Ночи’ обратил внимание И. Нусинов (‘Книгоноша’. 1926. No 34), решивший на этом основании, что по жанру ‘Ночь’ должна была бы быть выстроена как хроника. Никандров же, рассматривающий проституцию как ‘социальное явление’, злоупотребил психологизмом, что пошло не на пользу произведению. В духе критического реализма была понята ‘Ночь’ органом Союза пролетарских писателей и поэтов Донбасса журналом ‘Забой’, критик которого трактовал эпизоды этой части как ‘ярко-реалистические’, рисующие ‘жуткую галерею продающихся и покупающих’, ‘быт гниющих душ и тел’ (1926. No 13-14). Прагматический вывод из произведения сделал журнал ‘Молодая гвардия’ (1926. No 8), обеспокоившийся, не станет ли произведение своеобразным путеводителем ‘для прибывающих в Москву иностранных гостей…’, и указавший на плохую работу ‘милицейских филиалов’, не приостанавливающих деятельность притонов.
Неудовольствие, однако, вызвал финал. Давались советы. В частности, такой: ‘одиночке-мечтателю’ Шибалину должна быть ‘противопоставлена воля коллектива’, стирающая, разрушающая ‘это зло’ и устремляющаяся к ‘победной борьбе за новые формы семьи и брака’. Только коллектив, торжественно провозглашал рецензент, может ‘исключить в трудовом обществе самую возможность такого явления, как проституция, порожденного &lt,…&gt, условностями буржуазного уклада’ (‘Забой’), Как видно из критических отзывов, роман был понят дословно, буквалистско, исключительно в контексте литературы, посвященной ‘половой проблеме’. Его притчевый, антиутопический подтекст оказался не выявлен.
В журнальном варианте ‘Ночь’ заканчивалась XXVI главой:
Луны уже не видно. Черная темень всюду. Холодновато. Должно быть, скоро начнет светать.
Ниоткуда ни звука. Вся Москва спит глубоким, крепким предрассветным сном…
У кирпичного развала вдруг раздается шум подкатившего легкового автомобиля и тотчас слышатся в темноте недовольные хрипловатые голоса двух мужчин:
— Сколько их брать? Двух? Трех?
— Бери двух! Только смотри, неодинаковых! Велели — одну самую высокую ростом, одну вовсе маленькую, кургузую!
С. 253. Аббревиатура МКХ означает: Московское коммунальное хозяйство.
С. 266. Наркоминдел — Народный комиссариат иностранных дел.
С. 282. ‘Лепта вдовицы’ — евангельская притча о вдове, принесшей 2 лепты в дар Господу (Лк. 21: 2)
С. 306. Гоби — (от монг. говь — безводное место) — название пустынных и полупустынных территорий на севере и северо-востоке Центральной Азии.
С. 307. Хара-Хото — остатки города (XI-XIII вв.) в низовьях реки Жошуй (Эдзин-Гол) в Монголии. Сохранились дома, храмы, найдены посуда, монеты.
Коминтерн — Коммунистический Интернационал (в 1919-1943 международная организация, объединившая компартии различных стран).
С. 326. МСПО — Московский союз потребительских обществ.
С. 335. Супник — надутый, недоступный (от супиться). Холуй — невежа, грубиян, хам.
Никандров Николай Никандрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. В вихре великой революции, Терье Андре, Год: 1874
  2. Профессор Серебряков, Никандров Николай Никандрович, Год: 1924
  3. Сумерки жизни, Локк Уильям Джон, Год: 1908
  4. Лорд Джим, Конрад Джозеф, Год: 1900
  5. Готические комнаты, Стриндберг Август, Год: 1888
  6. Выше жизни, Роденбах Жорж, Год: 1897
  7. Перун, Наживин Иван Федорович, Год: 1927
  8. Целомудрие, Крашенинников Николай Александрович, Год: 1925
Электронная библиотека