Пустыня
Пустыня
(из цикла ‘Кавказские рассказы’)
(из цикла ‘Кавказские рассказы’)
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
VII
VII
Пустыня, Гнедич Петр Петрович, Год: 1891
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Петр Гнедич
Источник текста: Гнедич П. П. Кавказские рассказы. — СПб.: Товарищество ‘Общественная польза’, 1894. — С. 1 — 105.
Оригинал здесь: Викитека.
Они шли по широкой улице станицы. Ей было лет двадцать пять, быть может тридцать. Её тёмные глаза смотрели свежо и ясно. Вокруг этих глаз и вокруг губ ещё не было заметно морщинок. Загар покрыл золотым матом и лицо, и шею, и руки, на ней было лёгкое платье, сшитое по моде столичной портнихой, на грудь она приколола яркий пунцовый цветок, резко красневший на прозрачно-молочной ткани. Она шла красивой, слегка развалистой поступью, какой ходят женщины её лет, ещё не отяжелевшие, но уже утратившие воздушную походку первой молодости. Всё лицо её, освещённое матовою полутенью от зонтика, сияло счастьем и здоровьем.
Он был моложе её. Чёрные усы и борода ещё не вполне опушили его лицо, и только густые сросшиеся брови указывали, что восточный тип развернётся впоследствии с полной силой. Продолговатое лицо, тонкий нос, карие глаза с длинными выгнутыми ресницами, коротко-стриженая голова, барашковая шапка и тёмная черкеска с серебряными ‘газырями’ по обе стороны груди, — всё обличало в нём горца. Он мягко ступал сафьянными чувяками, и только иногда вскидывал на спутницу своим глубоким, искрящимся взглядом.
Улица была залита горячим июльским солнцем. Короткие южные тени от деревьев ложились пёстрым узором поперёк песчаной дорожки, заменявшей тротуар. Знойный кавказский полдень загнал всех под тень — под широкие навесы дворов, на прохладный сквозняк белых мазанок. Изредка, вдали, в конце улицы, всплывало облако пыли, и загорелый кабардинец беглой иноходью проезжал по дороге, высоко вздёрнув морду гнедого мерина и ласково охлёстывая его нагайкой. Поджарые, остроносые собаки, высунув языки, неподвижно лежали, прижавшись к стенам домов. Только куры равнодушно бродили, да мухи мелькали взад и вперёд в сияющей истоме раскалённых лучей.
— Вы, Антонина Михайловна, — говорил он, чисто произнося по-русски и показывая при разговоре ряд белых маленьких крепких зубов, — вы, Антонина Михайловна, на нас, кавказских горцев, разве смотрите, как на людей? Что я для вас такое? Просто неудавшийся отставной офицер русской службы, торгующий лошадьми. Я для вас нечто вроде вашего московского кучера.
— Зачем вы это говорите, Коля! — с полуупреком возразила она, чувствуя, как кровь то приливает к её щекам, то отливает. — Разве я позволила когда-нибудь относительно вас…
Он сдвинул брови.
— Я помню, когда в первый раз я дал вам, по просьбе вашего доктора, верховых лошадей, — сказал он, нервно поправляя шапку, — как вы посмотрели на меня. Так и видно было, что вы подумали: ‘ну, ты, как тебя, — подсаживай, не знаешь своей обязанности’. Если теперь вы удостаиваете меня своей беседой, то потому только, что начитались Лермонтова, и, за неимением Печорина, хотите присмотреться к первому встречному горцу.
— Вы начинаете говорить дерзости, Коля! — крикнула она, притопнув ногой, и остановилась. — Какое вы имеете право… Я не пойду с вами дальше.
Она хотела повернуть назад, но он схватил её за руку.
— Нет, ради Бога! — тихо проговорил он, и в его голосе послышалась мольба. — Ради Бога не уходите. Вы обещали заглянуть ко мне. Не возвращайтесь назад, пойдёмте. Осчастливьте мой угол, осветите его хоть на минуту, на одну минутку. Об этом дне я на всю жизнь…
Он не договорил и запнулся, то выражение какой-то собачьей привязанности и вместе трусости, которое вот уже третью неделю она подмечает во взгляде этого сильного и красивого кабардинца, при разговоре с нею, опять появилось в нём. Ей становилось в такие минуты жалко его до боли. Она колебалась. Ресницы её вздрагивали, какие-то тени пробегали по лбу. Наконец она решилась и твёрдо, но не говоря ни слова, пошла вперёд. Он тоже молчал, только зубы стискивал всё сильнее и сильнее.
— Здесь, — проговорил он, останавливаясь пред широким отверстием в белой мазаной стене. — Что же! зайдёте, или всё не решаетесь? Боитесь мужа?
Она окинула его резким взглядом, и первая вошла во двор. Он, торопливо обгоняя её, сдерживая прилив своего счастья, перебежал до мазанки-флигелька и отворил низенькую почерневшую дверь. Оттуда пахнуло теплом, кожей, только что выпеченным хлебом. Старуха-казачка возилась у какого-то ведра. Дальше — шла глубокая темнота сеней.
— Вот вам и дворец мой, — насильно улыбаясь, проговорил он, отворяя дверь в комнату, где было немного светлее и чище. На постели лежала брошенная бурка. Тут же в углу горой были навалены сёдла, уздечки, арчаки. — Вот и всё моё помещение.
Она старалась подавить в себе поднимавшееся чувство брезгливости, и ей невольно пришло в голову сравнение, на которое он сам её направил: как хорошо и чисто в кучерской у них в Москве. Она даже не выпускала из руки слегка подобранного платья, точно боясь запачкаться в этой берлоге.
— Здесь жарко, и мух много, — заметив её смущение, торопливо заговорил он. — Пойдёмте лучше в конюшню. Там чудесно.
Лошади у него стояли под плетёным навесом, звучно жуя овёс и обмахиваясь хвостами. Молоденький конюх чистил большую гнедую кобылу, довольно подставлявшую скребнице свои запылённые бока. Сбоку навеса, где горой навалено было душистое свежее сено и где была тень от конюшни, они остановились.
— Не побрезгаете сесть на сено? — спросил он, наклоняясь и сбивая его в сиденье возле стены.
— Я пить хочу, дайте мне воды, Коля, — сказала она, складывая зонтик и тяжело дыша.
Он пошёл опять к дому, она, оправляя платье, опустилась на сено. Здесь было, в самом деле, хорошо — и не жарко, и тихо, и уютно. Она в первый раз поймала себя на том, что называла его Колей. Его так все звали — все ‘курсовые’, которые жили в гостинице и покупали у него лошадей. Теперь вдруг ей показалось неловким это уменьшительное, ласкательное ‘Коля’. Она только сегодня поняла, что ведь и он такой же мужчина, как все эти ‘курсовые’, — почему же она допускает с ним такую фамильярность? Он несколько образован, был в корпусе в Петербурге, говорит даже немного по-французски, по службе ему что-то не повезло — он вышел из полка. Теперь, вот уже второй месяц, она его знает, и за последнее время он ходит за нею по пятам, глядя на неё из-за угла печальными большими глазами. В нём нет ни кавказской дикости, ни ухарства, ни молодечества, только когда сидит на лошади, он выглядит настоящим джигитом. Он почти всегда тих и грустен. Он никогда ничего относительно её не позволил, но она знает и понимает, что нравится ему.
Он принёс воду в чайнике.
— Извините, что так, без стакана, — сказал он, опускаясь перед ней на колени.
Она взяла обеими руками чайник. Крышки не было, внутри колыхалась чистая холодная вода.
— Как же пить? — спросила она в недоумении.
Он засмеялся её наивности.
— Из носика, Антонина Михайловна, как же иначе!
Она тоже засмеялась. Пить через носик из чайника воду, сидя на сене в гостях у кабардинца — это совсем не по-московски — и во всяком случае оригинально. Вода была такая вкусная, свежая.
— Скажите, Коля, — спросила она напившись, — у вас есть родня?
— Есть — брат.
— Где же он?
— Он живёт там дальше, в горах, вёрст сто отсюда. Он очень богатый. Я вам покажу его портрет. Вася, — крикнул он конюху, — принеси портрет в рамке, что на печи висит. Живо! — Мы с ним не видимся, — прибавил он.
Вася принёс фотографию. Чернобородый высокий, резкого типа мужчина сидел на стуле. Возле него, опершись о какой-то камень, стояла женщина лет сорока, красивая, в амазонке, с хлыстом и в пенсне.
— Что за знакомое лицо — это кто же? — спросила про неё Антонина Михайловна.
— Это жена брата. Чего вы удивляетесь? Это ваша московская — Хохрякова… Богатая. У неё сотни три тысяч. Она здесь безвыездно живёт. Впрочем они не венчаны, — так, — она только с московским мужем развелась. Вы что думаете? У нас в Кабарде много барынь. По пяти, по шести лет живут. Уйдут от мужа, детей забудут. Здесь в станице есть две таких. Их в Москве умершими считают. Приехали на курс и остались.
— Коля, что вы рассказываете — быть не может!
— Хотите — сегодня же вас с ними познакомлю? Они впрочем от ‘курсовых’ прячутся — только с осени начинают выходить на улицу, а то всё у себя в садике сидят. — Да, вот у нас какая она, Кабарда! — как бы хвастаясь, прибавил он.
— И что же — счастливо живут? — в раздумье спросила она.
— Иные — счастливо, другие — нет. Мой брат бьёт её… Не хорошо!
Она вздрогнула.
— Что же, она несчастна? Уйти от него не может?
— Нет — он гонит её: ‘Уйди ты, провались со своими деньгами!’ Выгонял её сколько раз. Нет, опять назад приходит.
Он допил из чайничка оставшуюся воду и, выплеснув остатки за плетень, уселся по восточному, скрестив ноги.
— А хорошая она женщина, — прибавил он. — Брат пьяница, разбойник, — и чего она его так полюбила! Ценить это надо было. Следы её ног целовать… А он разбойничает… Страшное дело, что у них только бывает.
В ворота иноходью-развалкой въехал всадник, гораздо старше Коли, в простой черкеске, с дорогим наборным поясом. Под ним был крепкий гнедой конь с розовой лысиной на морде и белой бородкой на нижней губе. Он подъехал прямо к Коле, так что копыта лошади почти наступили на платье его гостьи.
Коля вскочил и поздоровался с тою азиатской малоуловимой вежливостью, которая обозначала, что гость старше его родом и делает честь своим посещением.
— Не беспокойся, — солидно заметил барыне приехавший, — лошадь смирная — сиди смело. — Приехал сказать, Коля, — продолжал он, очевидно из уважения к барыне говоря по-русски и делая для этого значительные усилия, — сегодня ночь — вот сегодня ночь — еду в Кармов аул к Ужипсе по делу. Едешь со мной, — ты хотел?
— Еду. Сказал, так и еду, — с серьёзной важностью ответил Коля.
— Много народ будет. Со всех сторон приедут. Буза будет. Джигитовка будет. К Ужипсе прямо приедем. Так вместе едем? Как рассвет — так и едем?
— Хорошо.
— На ‘Ракете’ поезжай — джигитовать будешь.
Он приподнял слегка баранью шапку и повернул как на шкворне коня, свиньи, гулявшие по двору, метнулись в сторону и забились куда-то между камнями, под фундамент мазанки.
— Куда это вы едете, Коля? — спросила она. — В какой аул?
— Вёрст семьдесят отсюда. Хотите ехать вместе? — прибавил быстро он. — Только верхом — в экипаже туда не проехать. Вы ездите отлично — мы живо доскачем.
— Кто же ещё поедет?.. Одна я не поеду…
— Найдутся ‘курсовые’… Вам очень интересно посмотреть… У них праздник в воскресенье. И лезгинку, и сандарак танцевать будут. Бузу вы никогда не пробовали? Это настоящий аул: стоит на утёсах, внизу горная речка… А дорога туда какая — прелесть… Поедем, а?
Он ласково-вопросительно заглянул ей в глаза.
— Ну, что же?
— Хорошо. Я подумаю, вечером дам ответ.
— Ну, вот и ладно.
Он схватил её руку и прижал к губам.
— Пустите! — слабо высвобождалась она, — не надо.
— Ах, как люблю я вас! — внезапно вырвалось у него.
Он прислонился к столбу и закрыл лицо руками.
— Что с вами, Коля! Полно глупить перестаньте, — говорила она с тем сознанием довольства, которое охватывает женщину после признания в любви, сделанного ей. — Выбросьте вздор из головы… Если так, я с вами не поеду.
Он поднял руки от лица. Глаза были полны слёз.
— Уедете вы опять к себе, к мужу, к родным — и я опять здесь один…
Упал возле неё на сено, и заплакал неудержимым судорожным рыданием.
Она быстро поднялась и открыла зонтик.
— Успокойтесь, — взволнованно проговорила она, и сделала шага два вперёд, чтобы видела её из хаты старая казачка. — Если бы я знала, что разговор этим кончится, я не пришла бы к вам. Пожалуйста, не провожайте меня — это лишнее.
Она, сдерживая порывистое дыхание, перешла двор и вышла на улицу.
Всё это случилось так быстро, неожиданно. Нет, от таких ухаживаний надо держаться подальше. Эти кавказские страсти не то, что у нас, северных жителей. Тут надо быть осторожной.
И невольно мысли её перешли на то, что он говорил об этих барынях, что остались в Кабарде. Неужели же это правда? Оставить всё — семью, дом и уйти в горы! Навсегда отказаться от всего прежнего, и зажить вот такой азиатской жизнью — пить из чайника воду, или ту бузу, о которой он говорил?.. Хорошо поговорить с этим красивым кабардинцем, пококетничать, пожалуй, с ним, но жить навсегда среди тех синих гор, что громоздятся там, на горизонте, и которые хороши только издали, или на декорациях — это ужасно!..
Но опять невольное сравнение всплыло перед ней. Ей ясно представляется её муж, занимающий такое солидное положение в обществе, так всецело погружённый в свои занятия. Он возьмёт отпуск на двадцать восемь дней и приедет сюда немного попить номера семнадцатого и покупаться в Нарзане. Он ещё молод — ему нет сорока лет, он любить её — отпустил сюда на Кавказ с верной горничной, и следит за её здоровьем их постоянный доктор Чибисов, живущий в той же гостинице этажом выше её. Он пишет ей аккуратно два раза в неделю письма, неизменно начинающиеся обращением ‘Дорогая Тоня’, и оканчивающиеся всегда подписью ‘Целую тебя крепко. Любящий тебя муж Виктор’. Он с неизменной аккуратностью будет здесь через десять дней, будет по вечерам винтить с знакомыми на галерее и кататься в фаэтонах, уверяя, что и он участвует в кавалькаде. Доктор Чибисов говорит всегда про него: ‘рыхлый муж’. Он в самом деле какой-то рыхлый: это весьма удачное определение.
А Коля… Она совершенно ясно сознавала, что променять мужа на Колю она не в состоянии, что для жизни к Кабарде она не годится. Но всё-таки — отчего же не поехать в аул с этим горцем? Ну, он ещё два-три раза поцелует её руку. Она уедет — он будет ‘страдать’. Да и страдания-то у этих кавказцев вероятно скоропреходящи…
Уже надвигались сумерки, когда горничная Антонины Михайловны доложила ей, что Чибисов, о котором она несколько раз уже справлялась, воротился домой и просит её к себе. Она поднялась во второй этаж и постучала у двери, где на карточке лаконично значилось: ‘Чибисов принимает с семи утра’. Доктор оказался сидящим по-турецки на диване. Его маленькая кругленькая головка была покрыта феской, во рту он держал янтарный мундштук кальяна, изредка его посасывая. Гладковыбритый подбородок и ровно подстриженные седеющие бачки гораздо более делали его похожим на немца, чем на восточного человека. Впрочем он восточным человеком и не хотел казаться, а привык к тахте, кальяну и феске, двадцать лет подряд прожив на Кавказе.
При входе барыни, он спустил свои коротенькие ножки, успел сделать два-три маленьких шажка и даже облобызал ручку.
— Я за советом к вам. Не помешала?
Он мотнул отрицательно головой, поправил зелёный абажур на свечах, и опять сел в прежнюю позу против неё.
— Вы извините, — соблюл он вежливость, — привычка.
— Сидите, — в первый раз я вас вижу, что ли…
Он уставился на неё, ожидая объяснения.
— Что вас целый день не было? мне одной скучно.
— В станице был. Бабу резал. Нарыв вот какой. Всё снять пришлось.
— Благополучно?
Он утвердительно моргнул глазами.
— Андрей Андреевич, — мне скучно. Не с кем слова сказать. Генералы и московские купцы мне не интересны — а больше здесь никого…
— Потерпите: скоро муж приедет.
— Удивительно весело!
Глаза его прищурились и засмеялись, хотя лицо осталось серьёзным.
— Ну да, конечно, — сказал он. — Пятый год женаты, слава Богу. Пора и честь знать. Только я вам никого здесь порекомендовать не могу.
— Что вы мне за гадости говорите, как вы смеете! — крикнула она.
Он вдруг потянулся с дивана через стол.
— Дайте-ка пульс. Ого! — Бьёт дробь. Чего же это вы?
— Что?
— Да ничего. — Чем я виноват, что вы молоды. Ходит жизнь в вас и наружу просится. Тут уж ничего не поделать.
— Я вас, доктор, знаю с пелёнок, а до сих пор понять не могу — как вы смотрите на жизнь, на меня, на мужа… По-видимому вы его любите, а сами…
Доктор утонул в синеватой табачной дымке, так что несколько секунд лица его не было видно. Когда дым рассеялся, лицо снова было бесстрастно и спокойно.
— Я созерцаю, как индийский йог, врачую болящих, а в философию не пускаюсь, — проговорил он.
— Вы сочувствуете браку?
Он пожал плечами.
— Отчего же, — при законном семейном очаге всегда бывает более или менее порядочный домашний стол.
Она нетерпеливо повернулась на стуле. Её он бесил. Он говорил совсем не то, что она хотела.
— Вы опять за свою противную манеру разговаривать?
— Ну, нет, для старого холостяка, как я, домашний стол — большое дело.
Она оперлась на локти и внимательно посмотрела на него.
— А отчего вы старый холостяк? Отчего вы не женились?
Он вынул янтарь изо рта и, задумчиво посмотрев в потолок, проговорил:
— Так, что-то ни разу не захотелось.
— Нет, вы от меня так не отвяжетесь: говорите, отчего вы не женаты?
— Оттого что я не желал бы, чтобы моя жена скучала, вот как вы теперь. — Он вдруг воодушевился и замахал своими пухлыми ручками, точно ловил что в воздухе. — Оттого что я самолюбив, себялюбив, и чёрт меня знает ещё что. Если б я женился, я бы требовал, чтоб жена молилась на меня, потому что нет лучше меня существа в мире. А так как нет такой дуры, которая этому бы поверила, так я вот и сижу здесь один, бонзой, сам себе фимиам воскуряю. Вот отчего я не женат. Экономку в доме ещё готов держать — и то затем, чтобы стерлядей покупать дешевле, — а уж вот такую, как вы — merci!
Он тяжело задышал, утомлённый и рассерженный на себя, что доставил себе столько труда, выговаривая совершенно ненужные слова и целые предложения.
— Фу, какой вы сегодня, — сморщась, сказала она.
— Мало я видал вас, как же! — бурчал он, уже на два тона ниже. — Ведь и ко мне, когда я был помоложе, обращались: ‘Ах, я несчастная, ах, я не понята!’
— Что же вы?
— Утешал, как умел. У животных этого не бывает — утешения-то, — это только у нашей породы: путём высшего мозгового процесса додумываемся до необходимости совершить подлость. А впрочем кто их знает — подлость ли это. Всё ведь от взгляда зависит…
— Ну, а ваш взгляд? — покусывая кончики своего платка, спросила она.
— Да ведь и наш брат — свинья порядочная. Как посмотришь со стороны на мужей, так и подумаешь: так тебе, скоту, и надо — роговой оркестр, туш в честь того, что ты животное…
— Однако настроение у вас сегодня!
— Я всегда таков.
Они помолчали.
— Вы знаете, здесь, в аулах, живёт у кабардинцев много наших дам из общества?
— Знаю. Лечил их. Вы что же? В аул захотели?
Она густо покраснела.
— Нет. Я собиралась только проехаться туда — на праздник. Хотела спросить у вас совета — ехать ли?
— Другими словами, — поднимая брови, сказал он, — вы хотите, чтоб я не говорил мужу об этой поездке?
Она ни одной минуты не думала об этом. Но он ей подсказал далёкую, ей самой неясную, затаённую мысль.
— Я никогда лишнего никому не говорю, — продолжал он. — Да и кто же узнает? Зачем благовестить о том, куда и по какой причине вы едете.
— Андрей Андреевич, — строго сказала она, вставая, — вы привыкли говорить здесь с курсовыми дамами — но я к таким разговорам не привыкла. Ваши намёки дерзки — слышите, дерзки. И больше говорить с вами я не желаю.
Он опять потянулся к ней.
— Дайте-ка пульс.
Она отвернулась и быстро вышла из комнаты.
Она шла по ярко освещённой, устланной красным сукном лестнице вниз к себе в номер, и даже следа гнева не оставалось на её лице. Внизу, у зеркала, она остановилась и внимательно посмотрела на себя. Румянец ещё играл на щеках, глаза сверкали ярче обыкновенного. Из-под накинутого на плечи оренбургского платка выступали пухленькие молочные руки с розовенькими, вылощенными ногтями. Причёска слегка измялась, но и эта небрежность к ней шла. Она знала, что именно в эту минуту она хороша и может нравиться мужчинам. Она чувствовала, что её красота — не цыплячья нежность расцветающей девочки, а полный пышный расцвет женщины, уже пять лет бывшей замужем и не имевшей детей. И с сознанием своей красоты, она уверенной и смелой походкой пошла через стеклянные двери к своей комнате.
У самой двери она встретилась с Колей. Сердце её вдруг сжалось. Она почувствовала, что эта встреча будет бесповоротная, что надо будет сейчас уйти и постараться никогда более не встречаться с этим кабардинцем. Вся его фигура была полна страстью. Той собачьей жалобной любви, которая сквозила в его выражении ещё утром — не было и помина. Он стоял перед ней смело и самоуверенно. Это не был тот рыхлый Виктор, который делал ей предложение, точно исполнял какую-то служебную командировку. Пред ней стоял человек свободный от всех условностей их городской служебной жизни, человек, у которого одно было целью — страсть, у которого весь смысл существования сосредоточивался в вопросе обладания той женщиной, от которой он не мог оторвать взгляда. Если бы её мужу поставлено было препятствие, — он либо обошёл бы его с ловкостью европейца, либо отказался от того, достижение чего сопряжено с известными усилиями. Этот кабардинец пойдёт напролом: убьёт, сам умрёт, если будет нужно, — не станет сохранять жизнь, столь необходимую министерству, как жизнь Виктора.
Эти мысли неслись бурей в её голове, когда стояла она перед ним, вся дрожа и кутаясь в платок. Она ждала, чтобы он заговорил. И он заговорил.
— Вы обещали дать сегодня вечером ответ: едете ли в аул. Мне надо знать заранее: лошадям с вечера засыпать овса — путь дальний.
— Где же моя Саша? — спросила она у проходящей горничной. — Позовите Сашу, мне она нужна.
— Саша к портнихе пошла, — ответила горничная: — сказала, что вы её послали.
Она, правда, послала её к портнихе зашить разорванную амазонку. Сама судьба была против неё.
— Зажгите у меня огонь. Вот вам ключ.
Она осталась в коридоре и ждала, пока горничная зажигала свечи. Коля стоял бледный, впившись в неё глазами.
— Пожалуйте, — сказала горничная, — светло.
Она дрожа вошла в комнату. Она не звала его войти за ней. Но она слышала, что и он вошёл. Она слышала, как ключ два раза повернулся за нею. Она хотела вскрикнуть и не могла. Весеннее, жгучее, молодое опьянение охватило её. Она остановилась на середине комнаты.
— Вы спрашиваете меня, поеду ли я в аул? — спросила она, чувствуя, с каким трудом выговаривает слова. — Нет, я не поеду.
— Не поедете, нет? — растерянно спросил он, и опять что-то жалкое разлилось по его лицу. Но это была мимолётная слабость. Брови его сдвинулись, зубы сжались.
— Как не поедешь? Как не поедешь? — шептал он, подходя к ней. — Слышишь, ты должна ехать, — иначе…
Она со слабым вскриком кинулась в угол. Но он и тут стал перед нею.
— А! так ты не поедешь! — он взял её за плечи и встряхнул, она почувствовала на себе его сильные, мускулистые руки. Она видела близко-близко от себя его лицо. — Зачем же ты приходила ко мне, зачем я, как сумасшедший, двух лошадей загнал сегодня в степи?
Он обнял её поверх её рук и крепко стиснул. Она не могла более стоять на ногах. Она только чувствовала его жаркое дыхание у себя на щеке, прикосновение его горячих влажных губ, чувствовала, как она отделилась от земли, лежит у него на руках и как он тихо и бережно несёт её чрез комнату и что-то шепчет ласковое, хорошее, и она прильнула к нему, — как бывало прижималась к старушке-няне, когда она её сонную уносила в её детскую кроватку.
В эту ночь, с двенадцати до двух, она опять сидела у доктора. Он хотел спать, но сдерживался, сосал кальян, изредка открывал глаза шире обыкновенного и смотрел на её радостно-возбуждённое лицо. Она звала его непременно ехать с нею в аул. Он отказывался.
— Куда я поеду! Бузу их поганую пить? Трястись сто вёрст на лошади? Я лучше завалюсь спать, чем туда ехать. Вы другое дело — и молоды, да и вся сегодня на пружинах.
— Я не боюсь — я хоть на край света поеду!
Пока она сидела, ему невыносимо хотелось спать. Когда она ушла, и он лёг в кровать, разные мысли, одна на перегонку другой, закружились в его мозгу. Ночь была душна. Сквозь неспущенные занавесы окон глядели в комнату огромные южные фосфорические звёзды. Они стали блекнуть, передвигаться к западу, а он всё не спал. Потом он услышал конский топот у подъезда гостиницы, услышал голос Коли, что-то кому-то говоривший. Сон совсем отлетел. Он закутался в плед и вышел на балкон своего номера. Рассвет уже обозначился там, далеко, над клубившейся туманом степью. Желтовато-розовые отблески уже скользили по отрогам Бештау. В полутьме кони звучно прикусывали удила и топали ногами. Он видел смутные лиловые силуэты фигур в бурках, сидевших на этих конях. Потом он различил привыкшими к рассветным сумеркам глазами, как Антонина Михайловна вышла на крыльцо в своей амазонке, и как подсадили её на большую тёмную лошадь. Коля накинул ей на плечи бурку, и Чибисову показалось, что он сказал ей ‘ты’. Потом подковы застучали о камни, и Коля громко проговорил:
— Пока прохладно, карьером поедем, — живо до Кисловодска доскачем — а там отдых.
Силуэты скрылись за зеленью парка. Утренний холод пробежал дрожью по спине доктора. Он запер балконную дверь и лёг опять в постель.
— Да, вот, извольте видеть, какой-нибудь хам-азиат, и запускает лапу на такую… — ворчал он на себя. — И поделом: не будь чиновником, не рыскай летом по столичным садам и вертепам…
Он бил кулаком неловко положенную подушку и напрягался заснуть.
— Старый холостяк, — приходило ему в голову, — старый чёрт, который только и может, что нарывы на боку прорезать из чувства альтруизма… Никогда не иметь возможности придти к женщине, законно и полно тебе принадлежащей… И ведь были, сколько раз были случаи!.. Нет — надо, видите ли, сохранить вольность старого холостяка! Ну вот, вот и дождался, — что же, весело — хорошо?
Сквозь надвигавшуюся путаницу смутных сновидений, он услышал под окнами звон бубенчиков подъехавшего экипажа.
— Дня им мало, — подумал он, — по ночам рыщут, подлецы!
Он закутался в одеяло с головою.
— С пикника, надо думать. На воды тоже лечиться приезжают! — продолжал он свои размышления и невольно прислушивался к смутному шуму на подъезде.
Потом всё умолкло. Он стал засыпать. Ему так ясно нарисовался тот семейный очаг, который так хорошо умеют изображать английские романисты: таган с водой весело кипит, старинные часы мерно оповещают кукушкой пройденное время, у очага сидит молодая няня с ребёнком. Хозяйка, тоже молодая, полная, красивая, возится с ужином. А из двери входит и сам хозяин — весь заиндевевший от рождественского мороза, но весёлый, оживлённый, любящий жену. Звонкий поцелуй оглашает высокую тёмную комнату, и сколько веселья, тепла, счастья, радости у этого семейного очага!.. И вдруг в комнату врывается стук, какой-то посторонний, ненужный стук. Он мешает общей картине сна, и Чибисов сознаёт это отлично. Он отгоняет этот стук, говорит, что он не хочет его слышать, и что, как это и прежде бывало, нить сновидений должна уступить его требованию. Но стук повторяется ещё громче, настойчивее.
Он открыл глаза. Стучат в дверь. Часы показывают четыре. За дверью чьи то голоса.
— Кто там?
— Отвори, Андрей, это я!
Голос знакомый, но спросонья он не может определить — чей. Пациент какой-нибудь, но кто же с ним на ‘ты’?
Он отпер дверь. Пред ним стоял Виктор — бледный, возбуждённый, с бегающими глазами.
— Можно? я тебе помешал. Ради Бога — где жена? Саша не знает… Я приехал, говорят, только что уехали верхами… Что это? С кем, куда? Я опоздал с поезда. Я четыре часа стоял в степи — у меня сломался экипаж…
Чибисов силился придти в себя и сообразить, что сон, что нет. Он кинулся за перегородку и начал надевать панталоны.
— Андрей, ведь это что же! Постой, может быть, всё это очень глупо, что я делаю. Она, может быть, к знакомым… или куда… Ради Бога… Мне говорят, она с каким-то офицером Колей…
— Какой там офицер, — рассердился Чибисов, — просто юнкер… Успокойся ты первым долгом. Все вы, мужья — глупейшие звери. Ну, что из того, что жена поехала с проводником ночью? Если бы она хотела тебе изменить, так, полагаю, это можно было бы сделать вечером… Сиди больше в Москве, так не то будет.
Виктор схватил попавшийся под руки стул и пустил им об пол. Две ножки вылетели.
— Да ты с ума спятил, — крикнул на него доктор. — Ведь у меня обок живёт генеральша с блуждающей почкой, а ты ночью стулья ломаешь. Ну, что случилось? Велика важность, что на пикник жена поехала! Да там ещё тридцать других барынь, может быть, с нею едет.
О тридцати барынях Чибисов прибавил уже по внезапному вдохновению, думая этим успокоить Виктора.
— Смотри, как тебе кровь в виски стучит, — говорил он, усадив гостя на диван. — Растолстел ты там на своём вице-директорском стуле. Того и гляди ещё кондрашка хватит. Ну, полно, вздор. Хочешь кахетинского стакан? Доброе вино. Выпей.
Виктор взял бутылку и, не дождавшись стакана, сделал из горлышка несколько глотков.
Через полчаса он несколько успокоился. Он стал сдаваться на убеждения Чибисова, что напрасно волновался, что если он хочет непременно повидаться теперь с женой, то стоит нанять курьерскую тройку и догнать её. Послали напротив на почту. Но какое-то неясное щемящее чувство продолжало сжимать его сердце. Он хотел сделать сюрприз жене, нарочно не сообщил ей, что отпуск получен им ранее, и, несмотря на ночную пору, поскакал к ней просёлком. За девять вёрст коляска обломила ось, пришлось стоять, поджидая встречного или попутного обоза. Нетерпение его всё усиливалось, и когда на рассвете он подъезжал к сонной гостинице, ему казалось, что он так любит жену, как никогда не любил, даже в первый день их свадьбы, мысль о том, что он сегодня весь остаток ночи проведёт с нею, наполняла его всего чувством пылкой и живой радости. Он старался угадать, за которой из спущенных штор спит она, и как обрадуется она его приезду. На вопрос сонному швейцару — где живёт она, тот равнодушно ответил: ‘живут-то в номере четвёртом, а только они только что, вот часа нет, как уехали’. Он бросился в номер. Саша, оказавшаяся на барыниной постели, перепугалась, и о