Пустяки, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 39 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Собраніе сочиненій Каронина (Н. Е. Петропавловскаго).

Съ портретомъ, факсимиле и біографическимъ очеркомъ.

Редакція А. А. Попова.

Изданіе К. Т. Солдатенкова.

Том I.

Москва.

Типо-литографія В. Рихтеръ, Тверская, Мамоновскій пер., с. д.

1899.

http://az.lib.ru

Разсказы о пустякахъ.

Пустяки.

До своей деревни Мирону оставалось не боле пятнадцати верстъ, ничего не значущихъ для свжихъ ногъ. Но онъ прошелъ не одну сотню верстъ, усталъ, проголодался и почувствовалъ желаніе отдохнуть. Положа на землю сапоги и котомку, болтавшіеся у него за спиной, снявъ шапку и зачмъ-то посмотрвъ въ ея нутро, онъ нсколько минутъ оставался въ нершительности, гд ему приссть. Но обимъ сторонамъ дороги торчали шаршавые кусты, въ прошломъ году дочиста обглоданные скотомъ, а нын только-что покрывшіеся рдкою, заморенною листвой, подъ кустами зеленла весенняя травка, а надъ ея уровнемъ мое-гд возвышались плшивые бугры изъ глины, сдланные муравьями. Неизвстно почему, но Миронъ выбралъ мсто привала возл одного изъ этихъ бугровъ. Не медля ни минуты, онъ вынулъ изъ котомки състные припасы, берестяный буракъ съ водой и принялся, съ нсколько странными пріемами, закусывать, весь сосредоточившись на этомъ занятіи. Сначала онъ отрзалъ тоненькій листикъ ржаного хлба, посыпалъ его тончайшимъ, почти невидимымъ слоемъ соли и отложилъ съ величайшею бережливостью въ сторону. Потомъ принялся лупить луковицу, слупивъ съ нея осторожно первую кожуру, онъ собралъ ее на ладони и съ задумчивымъ видомъ соображалъ, нельзя-ли и ее състь? Однако, убдившись, что это невозможно, онъ съ сожалніемъ положилъ ее на траву. И тогда только ршился кусать листикъ хлба съ лукомъ. Съвъ первую порцію, онъ нкоторое время медлилъ, думая, что можетъ ограничиться такимъ обдомъ, но ршилъ еще отрзать немножко. Еще и еще, и такъ дале. Странная операція продолжалась долго и съ одинаковымъ однообразіемъ, пока луковица не была додена. Тутъ ужь длать было нечего. .’Будетъ! и то ужь очень сладко!’ — сказалъ Миронъ съ укоризной, обращенной, очевидно, къ собственному желудку. Сложивъ оставшуюся краюху ржаного хлба въ котомку, онъ задумался. Думалъ онъ о томъ, състь-ли ему оставшееся каленое яйцо, или донести домой въ цлости, но искушеніе было столь сильное, что онъ поддался ему почти безъ сопротивленія. Посл этого онъ перекрестился,икнулъ и торопливо проговорилъ серьезнымъ тономъ:

Богъ напиталъ,

Никто не видалъ,

А кто видлъ,

Тотъ не обидлъ.

Во все продолженіе обда онъ не обращалъ вниманія на окружающее. Пролетла ворона надъ его головой, сла на ближайшее дерево и принялась глядть на него, возл него черезъ дорогу пробжалъ сусликъ, надъ самою его головой копошились какія-то твари, въ уши, въ носъ и ротъ лзли ему весеннія мошки. Но только посл прекращенія обда онъ оглядлъ окрестность. Вдали по дорог показался еще человкъ, но за дальностью разстоянія Миронъ долго не могъ ничего разобрать. Прохожій понуро шелъ, глядя въ землю.

— Господи! Неужели Егоръ едорычъ?!— воскликнулъ Миронъ, разинувъ ротъ отъ удивленія.

Послдній, внезапно окликнутый и выведенный изъ задумчивости, поднялъ голову.

— Ты-ли, Егоръ едорычъ?— продолжалъ спрашивать Миронъ.

Но на его восклицанія Егоръ едорычъ молчалъ, очевидно, не узнавая своего земляка.

— Стало быть, не признаешь?

Прохожій покачалъ головой.

— Мирона-то, говорю, не признаешь?… Я Миронъ, чай,помнишь… эка!

И на это прохожій только покачалъ головой, усиленно взглядываясь въ Мирона.

— Я Миронъ, ишь память-то у тебя отшибло!… Миронъ Уховъ, Миронъ Петровъ, а по прозванію Уховъ… эка!

Прохожій узналъ и улыбнулся. Земляки поздоровались. Егоръ едорычъ также услся на трав и снялъ свою котомку съ плечъ. Обыкновенно при такихъ неожиданныхъ встрчахъ люди принимаются усиленно говорить, захлебываясь и перебивая другъ друга, но при этой встрч говорилъ и спрашивалъ одинъ только Миронъ, а Егоръ задумчиво вглядывался въ него, протянувъ ноги и пощупывая ихъ.

— Зудятъ? — спросилъ Миронъ, указывая на ноги.

— Безпокойно, — отвчалъ Егоръ едорычъ.

Онъ сидлъ такъ же понуро, какъ и шелъ. Онъ былъ сгорбленъ, казался дряхлымъ, съ осунувшимся лицомъ, хотя жидкіе волосы его не имли ни одного сдого волоса.

— Знаю я это. Словно кто жуетъ у тебя икру. Какъ и не зудиться, братецъ ты мой, ежели ты бывалъ, чай, и въ Питер, и въ Москв, и въ Крыму, и у казаковъ, и въ прочихъ палестинахъ?… А ты ихъ дегтемъ мажь.

— Хорошо?

— Первое удовольствіе. Сейчасъ вытеръ больное мсто — и ничего, вреда нтъ.

Миронъ предложилъ Егору едорычу воды, видя его запекшіяся губы. Это дало новый оборотъ разговору.

— На какомъ же ты теперича положеніи сюда предъявился? За какою нуждой?— спросилъ Миронъ.

— Побывать вздумалъ.

— Значитъ, дло?

— Нтъ, такъ… заскучалъ.

— Это врно. Заскучать не долго. Ужь я на что человкъ, можно прямо сказать, домашній, да и то даже на удивленіе!… Все думаешь, какъ тамъ лошади, благополучна-ли корова. Тоже опять ребята, хозяйка — все забота, все безпокойство. Нынче я и не чаю какъ домой прибжать…

— Несчастье?

— Нтъ, Богъ грхамъ терпитъ, несчастья нтъ. Но только вотъ мосолъ…— Говоря это, Миронъ взволнованно смотрлъ на собесдника.

— Какой мосолъ?

— Обыкновенно мосолъ, кости… Ну, только вполн измучился! И во сн-то, ночью, все онъ мн видится, чуть прикурнешь, а ужь его видимо-невидимо! А на яву безперечь думаешь, въ какой препорціи покупать, за какія цны продавать и прочее тому подобное…

— Да ты о чемъ говоришь?— спросилъ Егоръ едорычъ раздраженно.

— Обыкновенно, о костяхъ. Думаю я, братецъ, промышленность завести, прямо сказать — торговлю. Надоумилъ меня въ город одинъ баринъ, не то, чтобы баринъ, а даже лакей въ господскомъ дом. Пришелъ я однова къ нему подъ лстницу, — тринадцать копечекъ полагалось съ него получить, — пришелъ и гляжу: лукошко стоитъ, а въ лукошк эти кости стало быть, господа дятъ убоину, а кости не трогаютъ… ‘Куды, спрашиваю, предназначаются’? Тутъ то я и узналъ, что кость идетъ въ пользу, хорошія деньги даетъ. Съ этой поры я и задумалъ.

— Если даетъ хорошія деньги, такъ на что лучше, — сказалъ Егоръ едорычъ.

— То-то вотъ и разсчитываю. Иной разъ, Господи благослови, въ барыш у меня остается рубль, иной — три, а то такъ и нтъ ничего… Какъ вспомнишь, что теб ничего не останется за вс твои труды-хлопоты, какъ подумаешь, что, сохрани Богъ, ухлопаешь свои собственныя денежки на этотъ мосолъ, все равно какъ дубиной тебя долбанетъ! Ты какъ мн присовтуешь?— съ нетерпніемъ и дрожью въ голос спросилъ вдругъ Миронъ.

— Что-жь я теб присовтую? — возразилъ Егоръ едорычъ.— Я толку не знаю. Самъ бы я завсегда плюнулъ на эти полоумные пустяки, а ты какъ знаешь. Это ужь твое дло.

Егоръ едорычъ сталъ собираться. Замолчали. Тишина невозмутная. Миронъ безпокойно поглядывалъ вокругъ, размышляя о своемъ дл, а Егоръ едорычъ безучастно глядлъ вдаль.

Наконецъ, Миронъ первый нарушилъ молчаніе. Онъ предложилъ Егору едорычу идти вмст. Оба они заразъ встали, закинули за спину свои котомки и молча зашагали по дорог на родину. На полпути Егоръ едорычъ свернулъ въ сторону, объявивъ, что ему надо зайти въ другую деревню. Во все время онъ не спросилъ ничего, что длается дома, ни одного слова! Миронъ нкоторое время слдилъ глазами за его сгорбленною фигурой, медленно двигавшеюся посреди кустовъ, и на мгновеніе задумался. Такое впечатлніе Егоръ едорычъ производилъ на всхъ, кто съ нимъ сталкивался.

——

Никто въ деревн не обратилъ вниманія на возвращеніе Егора едорыча Горлова (такъ было его прозвище), когда онъ снова, посл нсколькихъ лтъ отсутствія, поселился въ своемъ заброшенномъ дом. У каждаго было свое собственное дло и некогда думать о чужихъ.

Егоръ едорычъ не только не оскорблялся этимъ равнодушіемъ, но былъ радъ ему, потому что желалъ одного, чтобы его не трогали и не надодали ему разными мучительными длами. Одинокій, безъ семейства и безъ друзей, онъ безучастно и уединенно жилъ въ своей изб. Конечно, жуткій это былъ кровъ. Не говоря дурного слова о сосдяхъ, можно, тмъ не мене, подтвердить фактъ, что вс хозяйственныя постройки возл избы куда-то пропали вмст съ плетнями, заборами и воротами, посл нихъ на двор остались одн груды мусора, да и т заросли травой, а ветлы, посаженныя нкогда (давно это было) Егоромъ едорычемъ на задахъ, были срублены, и лишь корни ихъ еще виднлись изъ земли. Самая изба подверглась опустошенію, въ ней теперь стояла только печь, отъ которой несло холодомъ. Въ труб поселились галки, въ сняхъ — летучія мыши.

Ни къ чему не прикасался Егоръ едорычъ по приход домой. Онъ бросилъ въ одинъ уголъ охапку сна, служившаго ему постелью, купилъ чашку, ложку и котелокъ, въ которомъ по вечерамъ варилась жидкая кашица. Въ этомъ и состояло все его хозяйство. Странно сказать, онъ не бгалъ, не хлопоталъ и не имлъ никакого опредленнаго дла, странно потому, что вс въ деревн бгали и хлопотали, все что-то такое устраивая.

Когда у него вышли вс деньги, онъ сталъ наниматься на работы, которой въ это время довольно было везд. Вознагражденіемъ онъ довольствовался ничтожнымъ, беря гривенникъ или двугривенный, вообще столько, сколько ему надо было на хлбъ и на кашу. Это равнодушіе удивляло и радовало, такъ что вс брали его съ удовольствіемъ. Не нравилось только то, что онъ былъ плохой работникъ. детъ онъ, напримръ, по пашн съ бороной, а самъ все о чемъ-то думаетъ и такъ задумается, что здитъ часъ, другой, третій. ‘Ты что же длаешь?’ — спрашиваетъ у него хозяинъ, и только тогда Егоръ едорычъ приходитъ въ себя.

Ни съ кмъ онъ не объяснялся о своихъ думахъ, да и у него никто не спрашивалъ, какъ онъ думаетъ жить по возвращеніи. Разв отъ нечего говорить спроситъ иной хозяинъ объ его длахъ. Такъ, однажды хозяинъ принялся его пытать разными вопросами, Дло было на пашн во время обда.

— Какъ же ты, Егоръ едорычъ, насчетъ хозяйства, думаешь приноравливать или такъ?— спросилъ хозяинъ.

— Такъ, — отвчалъ Горловъ.

— Мочи нтъ, т.-е, напримръ, капиталу?

— Не желаю!

— А надо бы…

— Не надо, — возразилъ Горловъ.

— Хозяйство? Чудакъ ты, я вижу, этакое неосторожное слово сказалъ! Да какъ же безъ хозяйства? Хозяйство всякъ долженъ приспособить.

— Для чего?

— Это хозяйство-то?

Очевидно, это слово ставило хозяина въ тупикъ.

— Да глухъ, что-ли ты?… Ну, шутникъ ты, погляжу я. Потому хозяйство требуется, быть безъ него нтъ силы-возможности. Даже какой-нибудь мошенникъ или собачій сынъ и тотъ… Да какъ же это возможно, чтобы хозяйства не надо?

— Разное бываетъ хозяйство. Главное, чтобы въ ум былъ порядокъ. Который человкъ полоумный и никакого хозяйства въ душ у него не водится, тому все одно… Есть у тебя эдакое хозяйство?— рзко спросилъ Горловъ.

Хозяинъ положилъ ложку на траву, положилъ туда же недоденный огрызокъ хлба и чесалъ спину. Изумленіе его было столь велико, какъ еслибы ему сказали, что его ноги, собственно говоря, ростутъ вмст съ онучами у него на голов. Подумавъ немного, онъ снова взялъ ложку и только сказалъ въ глубокой задумчивости: ‘Вонъ оно какъ!’ Разумется, хозяинъ посл такого разговора пересталъ разспрашивать Горлова, чувствуя къ послднему неопредленный страхъ.

Вообще посл такихъ разговоровъ многіе жители деревни стали побаиваться Горлова. Оказалось, что говорить съ нимъ нтъ никакой возможности: нападаетъ тоска. Разв иной по незнанію впутается въ разговоръ, да и то спшитъ замолчать. Такъ было черезъ нсколько дней у другого мужика, имвшаго неосторожность пристать къ Горлову за совтомъ. Горловъ нанялся къ нему за четырнадцать копекъ помогать пахать. Между тмъ, хозяинъ недавно перенесъ глубокое несчастіе: у него развалилась изба. Чтобы поправить поскоре дла, онъ отобралъ годныя къ употребленію бревна отъ старой избы, прибавилъ къ нимъ круглыхъ чурбашковъ отъ курятника, присоединилъ еще нсколько слегъ отъ коровника и сочинилъ изъ этого нчто новое, якобы избу. Но убжище это не понравилось ему и мучило его однимъ своимъ видомъ, къ сожалнію, довольно страннымъ. Съ этимъ дломъ онъ и обратился къ Горлову, считая послдняго опытнымъ.

— Ты какъ думаешь о моей изб… выдержитъ? — спросилъ онъ.

— Не знаю, — отвтилъ Горловъ.

— Я полагаю, не выдержитъ! — съ внезапнымъ отчаяніемъ выговорилъ хозяинъ.— Все она смотритъ вотъ эдакъ… Задомъ сла и передъ подняла кверху.

— Что-жь, опрокинется, — замтилъ Горловъ.

— Во-во… это самое я и думаю! Не выдержитъ! Что-жь мн съ ней, подлой, длать?

— А я почемъ знаю?

— Нтъ, такъ, къ слову, что бы ты присовтовалъ, а?

— Да говорю теб — не знаю!

— Однако, какъ бы ты думалъ? Чмъ бы эдакъ утвердить ее? Чего ей, сволочи, недостаетъ?

Горловъ, наконецъ, потерялъ терпніе.

— Лсу ей недостаетъ, а теб ума и Бога, — сказалъ онъ со злобой.

Молчаніе и оцпенніе. Хозяинъ буквально разинулъ ротъ, даже поблднлъ, потому что имъ овладлъ вдругъ какой-то суеврный страхъ.

Темныя слова, сказанныя Горловымъ, были, очевидно, ясны для него. Подъ ними онъ разумлъ цлый рядъ явленій, хорошо знакомыхъ ему, кровью пережитыхъ и потому особенно ненавистныхъ, какъ и все его прошлое, внушавшее ему одно отвращеніе. Между тмъ, нсколько лтъ тому назадъ, онъ былъ не тотъ, какимъ сталъ теперь. Большинство жителей дервини скажетъ, что тогда онъ жилъ ладно, — ладно, то-есть вмст со всми прочими. Вс метались, промышляя ду, и онъ метался. Никто не помнитъ истинной жизни, и онъ забылъ. Забылъ вплоть до того времени, когда ему случайно пришло на мысль волей-неволей оглядть себя. Въ это время онъ сдлалъ открытія, самъ не вря тому, какъ онъ могъ ихъ пропустить мимо глазъ и ушей.

Было-ли въ его жизни что-нибудь особенное? Нтъ, ровно ничего такого, что было бы необыкновенно въ деревенской жизни. Пожалуй, можно приписать случившійся въ его настроеніи переворотъ трешниц, но исторія ея также обыкновенна. Она состояла въ слдующемъ. Былъ у Егора едорыча шестилтній сынъ Мишка. Неизвстно, любилъ-ли онъ его, какъ единственную свою опору въ будущемъ, только особеннаго вниманія Мишка не обращалъ на себя. Мальчонко росъ, лъ, бгалъ по лужамъ, ловилъ воробьевъ, здилъ верхомъ на телятахъ, ревлъ, когда его колотили, или шалилъ, когда его забывали на цлую недлю, — все какъ слдуетъ. Но вотъ однажды пришлось Егору едорычу прихватить у сосда деньжонокъ, тотъ далъ и въ назначенный срокъ аккуратно пришелъ за долгомъ. Егоръ едорычъ также аккуратно вытащилъ изъ-за пазухи кожаный кошель, а изъ кошеля осторожно вынулъ трешницу и нжно разглаживалъ ее на ладони. И вдругъ дьяволъ подтолкнулъ Мишку выпросить у отца бумажку, чтобы посмотрть на нее хоть однимъ глазкомъ. Не усплъ отецъ опомниться, какъ сорванецъ подбжалъ къ печк, которая топилась, и выронилъ бумажку, заявивъ объ этомъ несчастіи страшнымъ ревомъ. Моментально вс находящіеся въ изб бросились къ печк и нсколько паръ глазъ вперились въ огонь. Бумажка вспыхнула и пропала. Егоръ едорычъ бросился отъ печки, догналъ улепетывающаго Мишку и, вн себя отъ ужаса и отчаянія, принялся тузить его. И вдь, правильно говоря, не долго тузилъ. Но Мишка съ этой поры сталъ какой-то дуракъ, чистый юродивый. Изъ ушей у него текло, изо рта текло, изъ носу текло, глаза смотрли тупо, слышать онъ пересталъ. Потомъ онъ померъ.

Такъ вотъ. Пожалуй, можно приписать случившійся въ душ Егора едорыча переворотъ трешниц, но, вроятно,были общія, боле широкія условія всей деревенской жизни,благопріятствовавшія, вмст съ трешницей, превращенію Егора едорыча изъ хозяина въ бездомнаго шатуна, не знавшаго нигд покою. Самыя обыденныя и обыкновенныя вещи ему опротивли съ этого времени. Первымъ предметомъ его отвращенія сдлался ближайшій къ нему человкъ — хозяйка его Аннушка. Не то, чтобы она была, дйствительно, противная баба, — совсмъ напротивъ. Аннушка работала съ нечеловческими усиліями, по-лошадиному, а потребности имла ничтожныя. Видъ ея былъ всегда растерянный и пугливый, но это происходило отъ-того, что она не давала себ отдыха. Даже въ свободныя минуты она готова была куда-то бжать, что-то схватить, взвалить на спину и тащить, — такое ужь лицо у ней было безпокойное. Сидитъ, напримръ, въ воскресенье и стъ ватрушку, но вдругъ вспомнитъ какую-нибудь картошку, которую надо будто бы перенести вотъ въ этотъ уголъ, — вспомнитъ и ринется, а потомъ ужь цлый день все что-то перетаскиваетъ, перекатываетъ и перевозитъ, тяжело дыша, а къ вечеру валится, какъ убитая, и спитъ, какъ бездыханный трупъ. Такая неустанная дятельность уживалась рядомъ съ неряшливымъ одяніемъ, съ замореннымъ лицомъ и вчною бдностью всюду, гд она только проявляла эту дятельность.

Наблюдая за ней, Егоръ едорычъ питалъ все большую и большую ненависть къ ней. За то, что она работала до упаду, за то, что у ней не было ни минуты покою, — однимъ словомъ, за все, что въ ней было для всхъ постороннихъ хорошаго, онъ чувствовалъ отвращеніе къ ней, какъ и къ картошк, узламъ, отрубямъ и прочей дряни, ради которой она убивалась. Иногда кипвшая внутри его злоба вырывалась наружу. ‘Да ты хоть бы разъ подумала… Спрашиваю я, для какой надобности ты всполошилась и вообще по какимъ причинамъ ты живешь? Ну, хоть бы одно путное слово обронила… туды-сюды мечешься, какъ оглашенная, тамъ накричишь, въ другомъ мст наругаешься… хлопъ — и спишь’… Говоря это, Егоръ едорычъ чувствовалъ всю безнадежность этихъ словъ и своей жизни. Наконецъ, онъ не выдержалъ и отправился на заработки, да тамъ и застрялъ на нсколько лтъ. Авнушка также ушла на заработки, долго мыкалась по свту Божьему. Потомъ померла.

Получивъ полнйшее отвращеніе ко всмъ обычнымъ дламъ и порядкамъ, Егоръ едорычъ нигд и ни на чемъ ужь не могъ остановиться. Поработавъ въ одномъ мст, онъ шелъ въ другое, гонимый какимъ-то безпокойнымъ чувствомъ. Онъ колесилъ по всей Россіи, побывалъ въ самыхъ темныхъ ея закоулкахъ, но нигд по-долгу не оставался. Недавно онъ заскучалъ по родной сторон и поплелся туда.

Теперь безпокойное чувство утихло немного, и онъ мирно жилъ въ своей старой изб. Каждый день онъ шелъ куда-нибудь работать, а вечеромъ возвращался домой, разводилъ въ печк огонь, варилъ кашицу и грлъ мозжавшія ноги. Морщинистое лицо его было спокойно и безучастно. Повидимому, ничего не ожидая отъ жизни, онъ ничмъ не волновался. Его не манила къ себ деревенская суета, не прельщала его копйка и не гонялся онъ за кускомъ. Какой-нибудь гривенникъ вполн удовлетворялъ его. Но у него была внутренняя жизнь, волновавшая его, были внутреннія раны, которыя болли, потому что онъ самъ ихъ бередилъ.

Сидя передъ пылающею печкой. Егоръ едорычъ весь погружался въ свои думы. Деревня давала ему матеріалъ ежедневно, а онъ его перерабатывалъ, только мысли его принимали чрезвычайно странныя формы. Онъ думалъ о своей родной деревн, припоминая въ то же время Аннушку и Мишку. Вс свои думы онъ олицетворялъ въ этихъ двухъ образахъ, врзавшихся ему въ память такъ сильно, что онъ уже не могъ обойтись безъ нихъ, размышляя о деревенской жизни, а послдняя ежеминутно врывалась въ его жизнь, хотя онъ казался равнодушнымъ ко всему. Онъ не могъ оторваться отъ нея, хотя старался не думать о ней. Да, наконецъ, поэтому-то онъ и возвратился къ своей земл, въ свою избу, что они, помимо его воли, влекли къ себ. И вотъ онъ волей-неволей задумывается надъ жизнью деревни, волнуясь, припоминая, гнваясь и страдая… Все эти переживалось передъ печкой. Когда ему въ голову лзли ненавистные для него деревенскіе порядки, когда въ немъ поднималось отвращеніе къ ‘полоумству’, тогда вдругъ деревня превращалась въ Аннушку, которая вставала передъ нимъ во весь ростъ, и онъ ссорился съ деревней, которая все суется за картошкой, все о чемъ-то горячо, до смерти хлопочетъ, но ничего изъ этого не выходитъ путнаго. Видъ ея растерянный, дла полоумныя и ни ума, ни Бога.

— Хозяйка!— говоритъ Горловъ вслухъ, забывъ, что Аннушка давно умерла. — Да ты хоть бы однажды одумалась, полоумная, по какимъ причинамъ ты живешь? Что ты все суешься, дура?

Воспаленные глаза Горлова неподвижно смотрли на огонь, и все лицо его выражало ненависть: онъ припоминалъ и соединялъ все гнусное изъ жизни своей деревни… Но, въ сущности, онъ жаллъ ее отъ всего сердца, любилъ, былъ до могилы привязанъ къ ней, къ этой несчастной стран, которую оглушили, изувчили. Тогда появлялся Мишка, какъ живой, и на лиц Горлова появлялась невыразимая жалость.

— Мишка!— говорилъ Горловъ шепотомъ, — ты не сердись… прости меня!… Славный былъ бы мужикъ… прости, Мишка!

Егоръ едорычъ съ тоской глядитъ въ одну точку печки и совершенно позабываетъ, гд онъ и что съ нимъ. Но вс эти представленія и лица, предметы и событія, перепутанные и темные, были для него ясны, какъ Божій день, и составляли одно цлое. Деревня и Аннушка, Мишка и мужики, — все это совершенно складно соединялось у него. Первую онъ ненавидлъ, втораго жаллъ. Первой онъ приписывалъ подоумство, глупость, второй вызывалъ внутри его невидимыя рыданія. Отъ первой онъ бжалъ, второму хотлъ помочь. И для него все было ясно.

Тогда онъ проводилъ свои вечера. Трудно сказать, до чего онъ дошелъ бы въ этомъ мучительномъ перебираніи пустяковъ и припоминаніи безпутно проведенной жизаи, еслибы онъ имлъ средства безотлучно торчать передъ печкой. Но у него не было гривенника, и, чтобы добыть его, онъ долженъ былъ поневол забывать свои думы, жить день за день, сталкиваться съ людьми, проникаться ихъ несчастіями и слушать деревенскіе разговоры. За постоянною работой ради этого гривенника, за неминуемыми разговорами все о томъ же гривенник должна была неизбжно протекать и его жизнь.

Черезъ нкоторое время даже въ самой изб его поселился сожитель, нкій едосй, повидимому, старичокъ, на самомъ же дл еще довольно молодой мужикъ, только страдавшій ломотой въ рукахъ, а потому безпомощный. Не имя пристанища въ деревн, хотя былъ кореннымъ ея жителемъ, онъ просился къ Горлову, обольщая его двадцатью копйками ежемсячной платы. Эта просьба цлый часъ оставалась безуспшной.

— Пустишь? — со страхомъ спрашивалъ едосй, не переставая обольщать.— Тоже, братъ, двадцать-то копекъ — деньги! Он, двадцать-то копекъ, съ полу не подымаются! Двугривенный, соколъ мой! А при всемъ томъ я прошу Христомъ Богомъ, сдлай снисхожденіе несчастному!

— Молчи! — съ негодованіемъ, наконецъ, сказалъ Горловъ, выходя изъ себя. — Больно мн нуженъ твой гривенникъ или двугривенный… Чтобы ни слова, а иначе по ше…

едосй со страхомъ смотрлъ въ лицо Горлова, ожидая его ршенія, какъ смерти. Но, въ удивленію и радости его,Гореловъ согласился пустить его въ свой домъ на жительство, указавъ уголъ, гд онъ могъ спать, сколько ему угодно. Онъ только утвердительнымъ тономъ выговорилъ условіе, чтобы едосй не болталъ. ‘Придешь съ работы, шлепъ въ уголъ — и молчи, а иначе по ше’. Это условіе едосй свято исполнялъ.

Нельзя представить себ боле длового человка, какъ этотъ едосй. Проживъ свое хозяйство, свой домъ и свою семью, онъ остался спокоенъ, какъ генералъ, проигравшій сраженіе. У него каждый день находились дла. Правда, заработки его были плохіе, — кто же дастъ ему работу, коли руки у него не годятся? — но едосй оставался твердъ и дятельно искалъ работы и пищи, и если иногда обстоятельства ставили его въ недоумніе, такъ онъ, не долго раздумывая, бралъ кошель и знакомымъ ему тономъ вымаливалъ куски Христа ради. Послднее занятіе было даже врне, не бывало случая, чтобы едосй приходилъ домой съ пустыми руками. Куски всегда приносились въ достаточномъ количеств, вслдствіе чего едосю непремнно представлялась возможность, по приход домой, заняться подробнымъ вычисленіемъ и сортированіемъ добычи. Онъ высыпалъ всю добычу изъ кошеля и раскладывалъ куски на кучи. Вотъ эту сейчасъ състь, эта пойдетъ на завтрашній день, эта куча предназначается къ продаж, а эту должно обратить въ сухари. едосй разсчитывалъ глубокомысленно, какъ банкиръ, подводящій балансъ. Вообще, жизнь едося была занятая, полная. Въ то время, когда онъ поселился у Горлова, онъ нашелъ довольно складную работу. На маслобойн въ сосдней деревн пала лошадь, возившая ремень, которымъ вертлись маслобойныя колеса. Узнавъ объ этомъ, едосй живо скаталъ на маслобойню и посл непродолжительныхъ переговоровъ подрядился возить колеса впредь до того времени, когда хозяиномъ будетъ пріобртена новая лошадь, за что получалъ шесть копекъ въ сутки и мру толокна.

Никакого имущества едосй не имлъ, все у него было ободрано, рвано, вонюче. Но едосй не унывалъ никогда, довольный всмъ міромъ, всею своею жизнью, и въ томъ числ и своею одеждой. Однако, и у него были свои пристрастія. Во-первыхъ, онъ до безконечности любилъ сахаръ и постоянно имлъ его, хотя бы въ вид огрызка съ булавочную головку. Гд онъ его доставалъ — неизвстно, но каждый вечеръ посл серьезной и утомительной дятельности за ужиномъ онъ сгрызалъ немножко сахару, и только тогда спокойно укладывался спать. Другою страстью его были рукава полушубка. Полушубокъ давно протухъ, истллъ и износился, — званія его не оставалось, — но рукава остались. едосй неизмнно надвалъ ихъ на руки и говорилъ, что безъ нихъ ему давно бы пришелъ смертный часъ. Онъ ихъ любилъ, беретъ и боялся, какъ бы ихъ не украли.

Горловъ въ первое время усиленно наблюдалъ едося и, въ конц-концовъ, къ своему собственному удивленію, сталъ жалть его. Иногда онъ кое въ чемъ помогалъ ему, иногда давалъ ему кашицы. едосй за это такъ привязался къ нему, что въ дождливое время отдавалъ ему на храненіе рукава.

Въ рдкія минуты у Горлова являлось желаніе вмшаться въ дла деревни. Такъ было черезъ недлю посл того, какъ въ его дом поселился едосй. Егора едорыча потребовали на сходъ, и онъ не отказался идти. На очереди стояли два вопроса. Во-первыхъ, пустить Рубашенкова съ лавочкой или отказать ему. Второй вопросъ заключался въ томъ, согласны-ли міряне сдлать единовременный взносъ одной копйки съ души на покупку канцелярскихъ принадлежностей для сборной избы, гд сельскій писарь растратилъ вс слюни для выдуманнаго имъ способа длать рыжія чернила, и обозлился, вымаливая у бабъ гусиныхъ перьевъ, такъ какъ стальныя перья составляли для него неосуществимую мечту. Міряне, посл продолжительныхъ взаимныхъ оскорбленій, согласились на уплату одной копйки, которую, впрочемъ, ршено было выбить изъ мірянъ черезъ мсяцъ, по причин безденежнаго сезона.

Горловъ раздраженно покачалъ головой и выбросилъ на столъ нсколько мдяковъ, поступокъ, вызвавшій во всхъ присутствовавшихъ оцпенніе, а потомъ благодарность. Горловъ на этотъ разъ сдержался и отошелъ въ самый дальній уголъ, гд на лавочк помщался Прохоровъ, бывшій на этотъ разъ въ трезвомъ состояніи. Прохоровъ имлъ довольно жалкій видъ: короткіе штаны, открывавшіе голыя икры, коты на ногахъ, вмсто сапоговъ, не придавали ему бодрости, онъ робко прижался въ уголъ, не смлъ слова выговорить и чего-то стыдился. Сосдство же Горлова привело его въ полное смущеніе, онъ еще плотне прижался къ углу, повидимому, желая влзть въ самую стну, чтобы скрыться тамъ.

Горловъ, конечно, и не думалъ пугать кроткаго Прохорова, который только вообразилъ это, потому что съ малыхъ лтъ былъ напуганъ всею сововупностью нехорошей жизни. Лицо Горлова, правда, исказилось злобою, но она относилась къ ршенію схода относительно Рубашенкова. Ршено было въ такомъ смысл: по причин того, что сладиться съ Рубашенковымъ нтъ возможности, то взать съ него четыре ведра, а лавочку пущай заводитъ. Это было обыкновенное ршеніе. Крестьяне чувствовали свою немощь и вознаграждали себя за безсиліе водкой.

Таково было обаяніе имени Рубашенкова. Это былъ природный житель деревни, который рано понялъ невыгоду быть битымъ дуракомъ. Нкогда постояннымъ занятіемъ его было выпусканіе хлба изъ амбаровъ посредствомъ пробуравленія дыръ, но затмъ онъ нашелъ это рукомесло невыгоднымъ и бросилъ его, отъ него остались только незначительные признаки на лиц, а именно: рубецъ на лбу, ближе въ лвому виску, и поротое лвое же ухо. Онъ сдлался подрядчикомъ у Тараканова, занимался наймомъ рабочихъ, которые боялись его пуще огня. Въ немъ была одна глубокая, совершенно немошенническая черта: онъ страшно, систематически мстилъ за свое прошлое. Иногда онъ не обращалъ вниманія даже на матеріальные интересы свои, чтобы только удовлетворить жажду мести къ крестьянамъ, — мести, которая сдлалась его наслажденіемъ и сознательнымъ удовольствіемъ, почти усладой его темной жизни. Онъ насмшливо издвался надъ пойманнымъ крестьяниномъ и радовался до одуренія, когда послдній валился къ его ногамъ. По большей части онъ прощалъ его. Впрочемъ, и матеріальные интересы его не страдали, онъ уже завелъ въ нсколькихъ деревняхъ мелочныя лавочки, а теперь думалъ устроиться съ лавочкой и въ той деревн, гд жилъ Горловъ.

Горловъ протискался впередъ и заговорилъ. Посл нкоторыхъ усилій ему удалось заставить себя слушать. Онъ говорилъ толково, но волновался и задыхался. Онъ уврялъ, что жизнь идетъ нехорошо, настоящихъ людей нтъ, остались какія-то твари худыя. Главное, нтъ ума и Бога! ‘Живемъ мы, можно прямо сказать, не для себя и не для другихъ прочихъ, а такъ, для полоумныхъ пустяковъ… Второе — науки намъ нтъ, по причин чего и идетъ эта безтолочь. Подумайте сами: неужели-жь нтъ никакого сладу съ этимъ Рубашенковымъ, прямо сказать, негодяемъ, который радъ, что нашелъ уйму дурачья, а это дурачье пьетъ за его здоровье ведрами?’…

— По моему разсужденію, — кончилъ Горловъ, — съ лавочкой Рубашенкова не допускать, а чтобы онъ больше не путалъ народъ, прописать ему мірской приговоръ въ томъ смысл, что, молъ, видть его больше не желаемъ.

Горловъ замолчалъ какъ-то вдругъ. Лицо его сразу осунулось, и онъ безнадежно слушалъ гамъ, поднявшійся затмъ. Большинство сначала перетрусилось до невроятности, услышавъ предложеніе, нкоторые поблли, какъ снгъ. Третьи закричали, выражая накипвшую злобу противъ своего безсилія, что надо бы, давно надо бы спровадить его этакимъ манеромъ. За ними почувствовалъ приливъ злобы и весь сходъ. Со всхъ сторонъ кричали: ‘Чтобы и другому псу неповадно было!’ Потомъ вс принялись ругать и издваться надъ Рубашенковымъ. Каждый старался выкрикнуть самый дкій эпитетъ, самое вонючее слово. Егоръ едорычъ ушелъ, — невозможно было дышать въ этой атмосфер. Онъ понялъ, что дло вонючими словами только и ограничится. Не то, чтобы онъ пораженъ былъ невыгорвшимъ предложеніемъ… что ему Рубашенковъ?— онъ и говорить-то не хотлъ объ этомъ негодя. Онъ желалъ только взволновать душу крестьянскую, заставить одуматься, а вышло совсмъ иное, совсмъ противное, полоумное.

— Поди-жь ты… мочи не стало, — сказалъ съ отчаяніемъ Горловъ, идя домой, на другой конецъ села. Онъ шелъ, не обращая вниманія ни на что, всецло погруженный въ себя. Вдругъ позади его раздалось шлепанье котовъ, усиленные плевки и грозная рчь. Какъ оказалось, это бурлилъ Прохоровъ, успвшій зайти въ кабачокъ и выпить, по крайней мр, настолько, чтобы потерять обычную робость и сдлаться гордымъ. Онъ гордо шлепалъ котами и разсуждалъ о своемъ ум, но, по обыкновенію, доказывалъ это положеніе издалека. Сначала онъ разговаривалъ съ какимъ-то невидимымъ врагомъ, который, должно быть, оспаривалъ его положеніе, но, замтивъ Горлова впереди, принялся его вызывать на словопреніе, а если можно, и на бой. Горловъ молчалъ.

— Позвольте, господинъ умникъ, остановить васъ малость…

Горловъ, какъ будто ничего не слыша, продолжалъ шагать:

— Позвольте съ вами одинъ моментъ поговорить, — продолжалъ приставать Прохоровъ, но, не встртивъ возраженія, сталъ разговаривать съ затылкомъ Горлова.— Позвольте, умница вы ваша, теперь узнать, что есть жукъ… въ какомъ разсужденіи у васъ жукъ?

Волей-неволей Горловъ слушалъ и на этотъ разъ съ недоумніемъ.

— Не знаете? Вотъ то-то и оно! А еще умникъ!… Жукъ есть самая послдняя, напримръ, тварь, въ которой существуетъ естественная глупость. Сидитъ этотъ жукъ въ навоз, жретъ этотъ навозъ и ни въ какомъ случа свту Божьяго не видитъ, но никто не сметъ сказать ему: подлецъ ты, жукъ, дуракъ! Никто не сметъ, потому что онъ живетъ по-жучьему, по своимъ правиламъ. Врно я разсуждаю?

Горловъ прислушивался, и на его сумрачныхъ чертахъ появилась слабая улыбка.

— Теперь позвольте васъ спросить, господинъ умникъ, какое дать названіе мірянину нашему, этому православному-то мужику, одру-то нашему?

— Не знаю, — невольно отвчалъ Горловъ.

— Онъ есть жукъ…

— Кто?

— А мірянинъ-то, съ которымъ по глупости нынче вы разсуждали, оболтусъ-то нашъ… Онъ — жукъ, говорю. Живетъ онъ въ навоз, жретъ этотъ самый навощъ, а свту Божьяго не видитъ… А умнйшій человкъ во всей округ, господинъ Горловъ, считаетъ, что иметъ полное право ругать его: ахъ, ты, дуракъ, дуракъ! скотина, молъ, ты чумазая!

Лицо Прохорова засіяло радостне, и онъ принялся говорить о своемъ ум, ругая Горлова и всхъ. Послдній долго ничего не отвчалъ, и, только подойдя къ своему дому, оборотился къ Прохорову и возразилъ ему заразъ на все.

— Ежели бы ты въ самомъ дл былъ умный мужикъ, такъ ты бы допрежь всего этого подумалъ, откуда свту-то Божьяго получить, съ какой стороны, отъ какого солнышка?… А потому скажу: ахъ, ты, дуракъ, дуракъ! Пошелъ лучше спать, пьяная рожа!

Горловъ поплелся къ своей изб, а Прохоровъ, отъ неожиданности, на одно мгновеніе даже отрезвлъ, съежился, струсилъ и пугливо посматривалъ на уходившаго Гордова.

— Оголтлъ народъ душевно!— сказалъ Горловъ задумчиво, по приход въ свою избу. Онъ задумался надъ этимъ случаемъ, надъ Прохоровымъ, надъ его пьянствомъ. Но незамтно для себя онъ пересталъ питать презрніе къ пропойству, которое сдлалось предметомъ его мысли, и не ругалъ пропойцевъ, потому что принялся объяснять ихъ. Такая перемна особенно рзко объявилась въ другомъ случа, на который онъ случайно натолкнулся черезъ нсколько дней. Случай этотъ представилъ своею особой Портянка.

Его настоящее имя было Тимоей, фамилія — Портянковъ, но его вс звали просто Портянкой, — до такой степени онъ упалъ во мнніи всхъ. Онъ всегда находился въ состояніи безсознательномъ. Былъ-ли онъ пьянъ, или трезвъ, онъ всегда оставался безчувственнымъ. Время онъ длилъ такъ: всю недлю работалъ, въ воскресенье пилъ, присоединяя иногда въ праздничному дню и понедльникъ, и не останавливаясь передъ закладомъ портковъ, если они не были надты въ моментъ жажды. Лицо его всегда было одутлое и больное, хотя толстое, подобно свиному пузырю, глаза безсмысленны. Но здоровье еще оставалось въ немъ. Вс съ охотой брали его на работу, потому что онъ не обращалъ вниманія, выдержитъ его пупъ или треснетъ. Что бы ни заставили его длать, онъ безмолвно ворочалъ, возилъ, таскалъ съ покорностью слона. Онъ буквально молчалъ нсколько лтъ, и если пытался иногда выразить что-нибудь, то крайне безтолково и безсвязно: онъ разучился говорить.

И пьяный онъ никогда не говорилъ. Тогда онъ падалъ даже ниже: молча напьется, выйдетъ на улицу — хлопъ, и лежитъ безъ движенія, — лежитъ до тхъ поръ, пока работодатель, нанявшій его, самъ не придетъ и не растолкаетъ его пинками.

— Эй, ты, бревно, будетъ теб отдыхать! — кричитъ онъ, пуская въ ходъ пинки.

— Вставай, одеръ! Довольно ужь поспалъ! — съ большимъ нетерпніемъ кричитъ хозяинъ и съ большимъ остервенніемъ будитъ ‘одра’.

Посл этого Портянка вставалъ и покорно слдовалъ за хозяиномъ, но не просыпался, потому что спалъ вчно, безпрерывно, какъ въ могил.

Когда Егоръ едорычъ къ вечеру этого дня вышелъ изъ дому, чтобы поразспросить въ деревн, нтъ-ли какой работишки на завтрашній день, онъ наткнулся внезапно на лежавшаго безъ движенія Портянку и невольно остановился надъ нимъ. Но въ эту минуту къ нему подходилъ Миронъ Уховъ.

— Никакъ Портянка?— еще издали сказалъ онъ. — Такъ и есть, онъ самолично. Я его искалъ-искалъ, а онъ вотъ. Здорово, Егоръ едорычъ!

Послдній отвтилъ на привтствіе, а Миронъ принялся будить Портянку.

— Эй, ты, быкъ, поворачивайся! — кричалъ онъ, толкая спящаго.

Портянка не шевелился. Миронъ употребилъ боле энергическія мры.

— Бусь…— послышалось глухо, какъ изъ подъ земли. Это говорилъ Портянкп.

— Шевелись, бревно проклятое! Некогда мн съ тобой тутъ валандаться!

— Бусь… бубусь…— возразилъ Портянка.

— Вотъ до чего налопался… что есть слова путнаго не выговоритъ!— сказалъ Миронъ, тяжело переводя духъ и обращаясь въ Горлову.

— Да зачмъ онъ теб?— спросилъ Горловъ.

— Онъ нанялся. Завтра чуть свтъ въ поле… А не разбуди его, до полденъ завтра пролежитъ, какъ бревно!

— Что же ты съ нимъ хочешь сдлать?

— Утащить къ себ, чтобы съ глазъ не спускать.

— А какъ ты его утащишь?— удивленно замтилъ Горловъ.

— Какъ ни то надо… За ноги, что-ли… А то бы ты помогъ!— обратился Миронъ съ просьбой.

Горловъ согласился. Вдвоемъ они подняли Портянку, взяли его подъ руки и повели. Дорогой Портянка велъ себя нехорошо, валясь то на ту, то на другую сторону, то устремляясь впередъ, то пятясь назадъ. Для предотвращенія этихъ колебаній, Миронъ хлопалъ Портянку то по переду, то по заду, смотря по надобности. Лицо Горлова затуманилось состраданіемъ, но глаза выражали злобу.

— Зачмъ ты его бьешь? Лчить его надо!— сказалъ онъ Мирону.

Миронъ больше не длалъ изъ своего кулака руля для направленія пути Портянки. Онъ разсказалъ Горлову свое горе, состоявшее въ томъ, что, вслдствіе хлопотъ надъ костями, онъ не можетъ самъ завтра выхать въ поле докосить лужокъ, а на Портянку не полагается вполн, опасаясь, какъ бы онъ и на завтрашній денъ не остался въ безчувствіи.

— Ежели бы ты помогъ, а?— съ заискивающею лаской обратился Миронъ къ Горлову.

— Что же, мн все одно, гд ни работать, — согласился Горловъ.

Миронъ несказанно обрадовался, найдя двухъ такихъ невзыскательныхъ работниковъ. Остальная часть дороги прошла безъ всякихъ приключеній. Портянку благополучно привели на мсто, именно на погребушку, предварительно давъ тлу его положеніе дуги, и положили его на солому.

Егоръ едорычъ постоялъ еще съ минуту въ задумчивости и отправился домой.

Ему очень дурно работалось у Мирона, вялость на него напала такая, что по вечерамъ онъ отказывался отъ ужина, недоумвая, спать ему или не спать. Къ довершенію его глухого недовольства, работы у Мирона растянулись на цлую недлю: то сно было мокро отъ дождя, то слишкомъ сильно дулъ втеръ, и нельзя было его метать въ стога. Хотя онъ и говорилъ, что ему все одно, гд ни работать, но Миронъ надолъ ему. Одинъ видъ этого суетливаго, вчно мечущагося мужичка раздражалъ его. Къ нему возвратились обычныя чувства — тоска и злоба, силу которыхъ Миронъ ежеминутно увеличивалъ своею возмутительною дятельностью.

Онъ, этотъ самый Миронъ Уховъ, былъ настоящій ‘трудолюбивый муравей’. Всю жизнь онъ о чемъ-то хлопоталъ, за что-то страдалъ и чего-то ужасался. Ужасался — вотъ слово, которое хотя нсколько опредляетъ и объясняетъ внутреннее его состояніе. Голодный-ли червь сидлъ въ немъ и жралъ его, напуганъ-ли онъ былъ съ дтства какимъ-нибудь случаемъ — кто его знаетъ? Какъ бы то ни было, жизнь для него была чрезвычайно печальнымъ обстоятельствомъ, пугавшимъ его до такой степени, что онъ ршительно не зналъ, что съ ней длать. Мучился онъ тамъ, гд для другого была только ничтожная непріятность. Стала въ эту весну у его лошадки лзть шерсть, такъ онъ измаялся, глядя на нее, словно у него у самого лзла шерсть, въ продолженіе мсяца онъ все похаживалъ около нея и съ смертельною тревогой поглядывалъ, заране приготовляя себя къ мысли, что лошадка околетъ.

Этотъ ужасъ ко всему на свт былъ вполн неоснователенъ. Мужикъ жилъ ладно, не нуждался особенно и не таскался по міру. Всь его дворъ и домъ, имущество и хозяйство носили на себ слды неусыпности хозяина. Только все это было въ маломъ вид. Крохотная избушка его имла одно окошечко со стеклами и одно съ тряпицей. Дворъ его, также микроскопичный, окруженъ былъ какими-то ничтожными строеніями, похожими будто бы на амбары, сараи, погреба. Это и на самомъ дл были амбары, сараи и т. д., но значительно уменьшенные противъ естественной величины. Въ сарайчики и погребушки онъ и его домашніе ходили слдующимъ замысловатымъ способомъ: надо было изогнуться налво, держась одною рукой за правый косякъ, потомъ наклониться впередъ и тогда лзть. Въ амбарушку же ходили почти на четверенькахъ. Что касается скота домашняго, то у Мирона онъ былъ, какъ на подборъ, — все малый и ничтожный, но сытый. О лошадк уже было упомянуто, у него одно время жила большая лошадь, но онъ ее не полюбилъ, называлъ ‘дылдой’, потому что долженъ былъ съ большими трудностями затаскивать ее въ сарайчикъ, пихая сзади. За это онъ ее живо промнялъ на ярмарк. Была у него еще безрогая корова, которою онъ иногда хвастался, увряя, что молока она даетъ много. Еще у него была безхвостая свинка. Но нтъ нужды перечислять вс чудеса хозяйства Ухова, достаточно сказать, что у него всего было по немногу и въ маломъ размр. Тмъ боле неумстенъ былъ его ужасъ. Мало того, что онъ изнурялъ свое сознаніе дйствительными несчастіями, совершавшимися съ нимъ, онъ самъ выдумывалъ разные мнимые страхи. То вдругъ вообразитъ, что коровку его волки слопали, причемъ откуда-то добудетъ извстіе, что видли копыта и хвостъ, принадлежащіе его коровк, то неожиданно, среди глубокой ночи, поражаетъ себя чудовищною мыслью, что въ амбарушк появились стала мышей и грызутъ его хлбъ, посл чего ужь не можетъ заснуть до утра и даже будитъ всхъ домашнихъ. И все это неправда, дйствительно, жили въ амбарушк мыши, но, посадивъ на слдующее утро туда кота, онъ съ помощью его ничего не поймалъ и черезъ три дня долженъ былъ выпустить несчастное животное еле живымъ отъ голода.

Ужасы, придумываемые Мирономъ, касались иногда длъ иного рода. Такъ, нсколько лтъ передъ тмъ, неизвстно какимъ путемъ онъ ршилъ въ ум, что за недоимки будутъ впредь давать по 333 лозы, и только тогда убдился въ неправд своего страха, когда на самомъ себ испыталъ фактическое опроверженіе, доказавшее, что количество лозы осталось прежнимъ. Въ прошломъ году онъ создалъ еще большую нелпости воображая самъ и увряя всхъ, что теперь за долги худыхъ мужиковъ станутъ отдавать въ рабство вмст съ землей Рубашенкову.

Горловъ съ нетерпніемъ ждалъ дня, когда сно у Мирона будетъ убрано, а до тхъ поръ, въ глаза и за глаза, выражалъ свой взглядъ на хозяина. ‘Кажись, человкъ ничего себ, ладный, а, между прочимъ, вполн дуракъ, — столько этого полоумства въ ёмъ, чисто какъ зврь неразумный!» — сказалъ однажды Горловъ, обращаясь къ своему товарищу Портянк. Въ отвтъ на это товарищъ сочувственно хрюкнулъ. Наконецъ, работа кончилась. Но напослдокъ Миронъ поразилъ-таки себя ужасомъ. Замтивъ, что нсколько горстей сна остались не прибранными и разсянными по лугу, онъ сначала оцпенлъ, а потомъ съ страшнымъ укоромъ посмотрлъ на Горлова. Послдній, однако, не обратилъ вниманія на его страданія и вмст съ Портянкой поторопился оставить его.

Въ слдующіе дни Горловъ и Портянка ходили на заработки вмст. Между ними завязалось нчто врод дружбы. Портянка кротко подчинялся Горлову, незамтно подпавъ подъ его вліяніе. Горловъ не сердился на то, что товарищъ его никогда не говорилъ, и, можетъ быть, потому только и почувствовалъ симпатію къ нему, что тотъ умлъ лишь мычать.

На слдующій день они нанялись къ нкоему Зюзину, крестьянину ихъ деревни, убирать съ нимъ и его семействомъ лугъ. Здсь оказалось, что Горлову не все равно было, гд ни работать. Все, что напоминало ему прошлое, что раздражало его и длало изъ него безпокойнаго человка, мгновенно выплыло наружу, когда онъ увидалъ Зюзина и проврилъ своими очами разсказы, ходившіе про этого человка въ деревн. Войдя къ Зюзину въ избу, онъ подумалъ, что попалъ не туда, а въ нищенскій пріютъ, точно также онъ не поврилъ, что видитъ самого Зюзина, который предсталъ передъ нимъ въ вид одного изъ нищихъ, которые сидятъ на паперти церквей. Онъ былъ худой, съ костлявыми руками, съ воспаленными, подозрительными глазами, отъ его лохмотьевъ, болтавшихся на изморенномъ тл, пахло чмъ-то рзкимъ, отвратительнымъ. Горлову показалось, что онъ трясется, но это былъ просто обманъ зрнія, потому что на самомъ дл онъ выглядлъ неподвижнымъ скелетомъ, это было просто обманчивое впечатлніе, производимое имъ на каждаго вновь знакомившагося. При первыхъ же словахъ, въ разговор съ двумя рабочими, онъ выразилъ жалость, что онъ бдный человкъ, взять съ него нечего. ‘Ужь вы не взыщите, родимые, насчетъ хорошей платы, какъ передъ богомъ — нту!’ — говорилъ онъ. Горловъ и Портянка согласились, однако, работать. Но вс дни, пока длилась уборка сна, Горловъ раздражался, не вынося даже вида дтей и всего семейства Зюзина. Кормилъ работниковъ Зюзинъ какимъ-то каменнымъ хлбомъ и водой. Оказалось, что хлбъ былъ хорошій, но его пекли три недли тому назадъ.

— Хлбъ-то у меня, родимые, чуточку черственекъ, а хорошій, вы только покушайте, питательный хлбецъ! — говорилъ Зюзинъ во время обда въ пол, и Горлову опять показалось, что рука Зюзина, въ которой онъ держалъ кусокъ хлбца, трясется.

— Собака, пожалуй, състъ!— коротко замтилъ Горловъ.

— Зачмъ собака?… Даръ-то Божій нельзя бросать всякому псу смердящему… Онъ хоть и крпкій, а пользительный хлбецъ… Кушайте, родимые!

Горловъ долго всматривался въ лицо хозяина, и на его язык уже вертлись слова: песъ смердящій, но онъ промолчалъ. Впрочемъ, онъ и Портянка нашли способъ сть ‘хлбецъ’: они съ утра клали его въ озерко, находившееся подл луга, и ‘хлбецъ’ нсколько разбухалъ.

Но напрасно Горловъ обращалъ свое отвращеніе и на семейство Зюзина, которое ни въ чемъ не было виновато. Дти его были несчастными, заморенными и запуганными существами: худыя, съ коростами на головахъ, глупыя и вялыя до полной безжизненности. Его жена и сноха солдатка также представляли собой что-то въ этомъ род, об женщины носили на себ рзкую печать нравственнаго отупнія. Одежда ихъ всегда была такъ паскудна, что возбуждала гадливое чувство даже въ деревн, он едва были прикрыты. Таково было вліяніе Зюзина на свою семью. Жизнь его самого была до крайности несчастна, полна лишеній, нужды и всякаго рода грязи. Но онъ еще добровольно подвергался лишеніямъ. Онъ буквально морилъ голодомъ себя, семью и домашній скотъ, подвергая всхъ безграничнымъ страданіямъ. Одна у него была радость — копить деньги, это была неутолимая жажда, ради удовлетворенія которой онъ не щадилъ ни себя, ни родныхъ. Хлбъ, скотъ, молоко, яйца, солома, мякина, — все, что попадалось въ его костлявыя руки, онъ тащилъ въ городъ и продавалъ. Его разоренное хозяйство, его заброшенный, потонувшій въ нечистот, срамной дворъ такъ и носили на себ слды постоянной распродажи и опустошенія, какъ будто хозяинъ намревался все бросить и уйти. Эта распродажа шла круглый годъ, и круглый годъ дти и жена со снохой не имли отдыха и не знали покоя передъ жгучимъ взглядомъ хозяина, который все высматривалъ, что бы еще стащить и продать для удовлетворенія ненасытной жажды желтыхъ бумажекъ. Полученную бумажку онъ клалъ въ знакомый черепокъ, черепокъ засовывалъ въ старое голенище, а старое голенище спускалъ въ подполье, гд у него была особая трещина. Выгнавъ изъ избы семейство, онъ запирался, спускался въ подполье и тамъ наслаждался медленнымъ счетомъ бумажекъ. Онъ шепталъ: ‘разъ… два…’ и замиралъ на мст. Капиталъ его доросъ уже до цифры 45 руб.,которые онъ вымучилъ изъ себя и изъ своего семейства въ продолженіе пятнадцати лтъ, о эта сумма не удовлетворяла его. Пятнадцать лтъ копилъ. Это совершенно врно, ибо пятнадцать лтъ назадъ онъ былъ славный, добрый мужикъ, хотя бднягой никогда не переставалъ быть.

Какъ могъ появиться этотъ странный человкъ, этотъ заморышъ, этотъ іуда-стяжатель въ деревн, гд ни стяжать, ни копить нечего, гд каждая дрянь сейчасъ же идетъ на дневное продовольствіе и гд надо вымучивать себя, чтобы припрятать нчто на черный день? Или съ нимъ произошло какое-нибудь потрясающее событіе, показавшее ему ярко неврность существованія, случайность счастія и безправіе лица? Или жизнь его была слишкомъ безсодержательна, чтобы дать ему иную цль, кром опустошенія дома и вымучиванія копйки? Или вся вообще окружающая жизнь была смердящая и циничная?

Когда Горловъ съ товарищемъ стали по окончаніи работы разсчитываться съ Зюзинымъ, онъ съежился и поблднлъ. Отойдя далеко отъ нихъ, онъ сталъ считать деньги, перекладывалъ ихъ съ одной ладони на другую и мучительно, съ лихорадочнымъ взглядомъ, не ршался отдать ихъ, боясь, что обсчитался. Наконецъ, отдалъ.

— Не хватаетъ одиннадцати копекъ, — возразилъ Горловъ, не скрывая своего раздраженія.

— Что ты! что ты, Господь съ тобой! — судорожно заговорилъ Зюзинъ.

— Погляди самъ.

— Ахъ, ты, грхъ какой!… Не хватаетъ, говоришь?

— Само собой, не хватаетъ.

— Одиннадцати копекъ, говоришь? Ахъ, вы, родимые соколики, вдь у меня ихъ нту… одиннадцати-то копекъ, какъ передъ Богомъ!

— Прихвати у кого, — сказалъ Портянка.

— Одиннадцать-то копекъ?… Милые мои голубки, да кто же мн дастъ? Такъ не хватаетъ, говоришь?

Горловъ остановилъ пристальный взглядъ на фигур Зюзина, какъ будто изучая его, потомъ вдругъ сказалъ:

— Да пропади ты съ одиннадцатью копйками, собака!… Пойдемъ, Василій, вонъ!

И они пошли вонъ. На этотъ разъ Горловъ ршилъ уйти вонъ на нкоторое яремя совсмъ изъ деревни, куда-нибудь подальше. Онъ пригласилъ съ собой Портянку. Послдній согласился безмолвно ходить по окрестностямъ и добывать пропитаніе. Они оба привязались другъ къ другу. Портянка во всемъ подчинялся Горлову, безпрекословно его слушался, глядлъ ему въ глаза. Почему Горловъ пріобрлъ надъ нимъ такую власть, трудно сказать, но онъ ничего не проповдывалъ, не ругалъ его, между тмъ, въ слдующій же день по уход изъ срамнаго двора Зюзина Портянка провелъ трезвымъ, хотя этотъ день былъ воскресенье. Горловъ просто сказалъ ему:

— Ты, Василій, не пей, погоди.

И Василій не напился. Въ первый разъ онъ умылся, причесался и смирно сидлъ на лавочк передъ избой Горлова, взоръ его былъ кроткій, довольно смышленый, хотя сидлъ онъ какъ истуканъ. Онъ не зналъ, какъ ему убить время. У него въ карман лежалъ заработокъ въ вид мди, и онъ нсколько разъ высыпалъ его на ладонь и съ глубокимъ недоумніемъ разсматривалъ. Ршительно у него не было никакого дла въ жизни. Мало-по-малу онъ проникался одною мыслью… Когда-то онъ мечталъ купить красную рубаху, блый платокъ на шею, сапоги и хорошую шапку, но это было давно, мечта не осуществилась и онъ забылъ ее. Теперь, въ этотъ новый для него день, онъ что-то припомнилъ, и это сильно воодушевило его. Онъ сознательно хотлъ теперь работать, чтобы добыть необходимыя средства для приведенія въ исполненіе давнишняго желанія.

Горловъ какъ-то проникъ въ эти тайные помыслы и сказалъ ему сочувственнымъ тономъ:

— Ты, Василій, не бойся… Одежда у тебя будетъ, рубаха, напримръ…

— И портки бы…— замтилъ смущенно Василій.

— И они будутъ.

— Чтобы ужь и сапогъ былъ настоящій…

— И сапогъ… все будетъ. Только погоди пить. Походимъ и заработаемъ.

Горловъ говорилъ твердо, Портянка смотрлъ ему въ глаза, и видно было, что онъ безгранично врилъ своему другу. Такъ и не пилъ въ этотъ день.

Горлова въ этотъ день попросилъ къ себ Синицынъ, мстный учитель. Онъ только лишь хотлъ везти закупленную астраханскую селедку на распродажу, какъ увидалъ, что рыба дала духъ, надо было разбирать ее, промывать и перекладывать — дьявольская работа, съ которой Синицынъ не могъ сладить. Вотъ почему онъ и прибжалъ утромъ къ Горлову, умолялъ помочь ему. Отъ него пахло рыбой, ноги его были обуты въ стоптанные смазные сапоги, онъ былъ въ жилетк. Странная это была личность, но при знакомств загадочный его видъ вполн объяснялся: это былъ просто несчастный промышленникъ. На его рукахъ лежало большое семейство, состоявшее изъ восьми человкъ включительно, а жалованья онъ получалъ только семь рублей, которые съдались съ ужасающею быстротой. Чтобы пополнить проблъ въ своемъ фальшивомъ бюджет, бдняга долженъ былъ въ продолженіе всего лта, не щадя живота, добывать средства къ зим, то сяніемъ огурцовъ, то перепродажей яблоковъ, а также астраханскою селедкой. Разумется, онъ мало походилъ на учителя. Онъ былъ простодушный, во всхъ отношеніяхъ простой человкъ, онъ мужественно боролся съ нуждой, но не съ невжествомъ, съ которымъ онъ не могъ сладить и въ своей-то голов, очевидно также, что для своего дла учительскаго онъ былъ въ положеніи отребья. Ныншнее лто вышло для него неудачное. Купилъ онъ рыбу дорого, а спросъ на нее остановился, къ тому же, она протухла. Цлый день до темной ночи онъ съ помощью Горлова бился надъ бочками.

Поработавъ съ Синицынымъ до полночи, Егоръ едорычъ пошелъ-было домой. Онъ вышелъ на улицу, гд его охватило холодомъ и мракомъ. Было сыро, дулъ втеръ. Ему вдругъ стадо жутко, и онъ ршилъ вернуться. Цлый день онъ мучился недоумніемъ: поговорить съ учителемъ или не надо? Ему страстно хотлось что-нибудь узнать, и онъ остановился въ нершимости на площади. Онъ пошатался еще немного и пошелъ назадъ. Придя къ воротамъ учителя, онъ тихонько постучалъ, но, не получивъ отклика, слъ около калитки, не ршаясь еще постучать. Онъ сидлъ около калитки, съежившись, засунувъ руки за пазуху кафтана, и не шевелился. Наконецъ, онъ постучалъ въ окно.

— А! это ты?— замтилъ Синицынъ при вид его и принялся за прерванную работу въ сняхъ: ворочалъ бочки, надписывалъ на нихъ мломъ какія-то цифры и перевязывалъ веревками. Но семейство его давно уже спало.

— Да, зашелъ поговорить, но опасаюсь, какъ бы тово… А ужь давненько я думалъ выпытать у тебя…— Горловъ слъ на порогъ сней и пристально наблюдалъ за работой учителя.

— Насчетъ чего?— равнодушно спросилъ учитель.

— Да насчетъ нашего брата. Слыхалъ я, будто въ губерн насчетъ деревень нашихъ хлопочутъ, стало быть, касательно мужика… Мн и занятно бы послушать, что такое, въ какомъ значеніи? Сказать такъ, къ примру, о нашей деревн: вдь ужь ты самъ жилъ и видишь, что тутъ ничего больше, какъ худо, и даже силъ нтъ глядть… Одно слово — пусто!

— Конечно, бдность въ нашихъ мстахъ, — замтилъ учитель.

— Не то, чтобы бдность, чтобы жрать было нечего, а въ ум-то пусто. Вотъ что есть важное. Вдь ужь ты жилъ, своими глазами видлъ, какъ же эдакъ возможно жить? Вдь ужь онъ, житель-то нашъ, на кого онъ похожъ сталъ, спрошу я тебя? Какой образъ у него? Образа у него нтъ.

— Конечно, глупости у насъ довольно, — замтилъ учитель.

— И то! Глупости-то само собой водятся, — да нтъ, не въ томъ причина! Образу-то, лику-то у него нтъ. Хотя бы къ примру, въ нашей деревн, кто онъ такой — мщанинъ, купецъ или крестьянинъ? Вдь вотъ ужь до чего дло дошло! Насчетъ, напримръ, земли не то, чтобы отъ земли онъ совсмъ чурался, — какъ это возможно!— но и не занимается онъ ей, какъ слдуетъ быть, а только паскудитъ… Тамъ напаскудитъ, въ другомъ мст напаскудитъ, а за мсто всего хорошаго получаетъ шишъ. А какъ шишъ-то ему объявился, и не разъ, и не два, а каждый Божій годъ, тамъ ужь онъ земл не радъ, ужь онъ на нее вниманія не обращаетъ, не мила она ему!

— Само собой, не уметъ нашъ крестьянинъ обрабатывать по наук, какъ предписываютъ земледльческія правила, — глубокомысленно подтвердилъ учитель.

— И не вдомекъ мн теперь, почему такой срамъ идетъ? главная его забота — монету словить, медомъ его не корми, а дай ты ему двугривенный. А коль скоро получилъ онъ монету, и никакой заботы ему нтъ, никакого основанія въ пустой башк! И день, и недля, и мсяцъ только и норовитъ, какъ бы легкимъ способомъ монету зацапать, а не думаетъ, полоумный, что въ этой самой монет и есть конецъ ему. Ежели же ужь монета на ум, такъ какой же онъ крестьянинъ? Стало быть, жуликъ онъ выходитъ, а не то что честный житель.

Въ голос Горлова звучало негодованіе.

— Конечно, подлости эти существуютъ въ нашихъ мстахъ.

— Не то онъ полоумный, не то дуракъ! Все у него идетъ въ раззоръ, все валится, а онъ вниманія не обращаетъ, только и есть эта жадность къ монет…— Горловъ внезапно остановился, на мгновеніе задумавшись. — Или ужь въ самомъ дл измотался онъ, песъ его знаетъ?— сказалъ онъ.

— Да, нехорошо у насъ.

— Вотъ я и хочу у тебя спросить, насчетъ чего хлопочутъ въ губерн? Въ какомъ нынче значеніи житель-то нашъ? Слыхалъ я, что въ мщане приписываютъ… или останется онъ на прежнемъ положеніи?

— Хлопочутъ, чтобы какъ лучше ему было, — возразилъ учитель.— Ты вотъ не умешь читать, а я читалъ газету. Прямо написано: дать мужику въ нкоторомъ род отдыхъ.

— Облегченіе?

— Облегченіе. По крайности, чтобы насчетъ пищи было благородно.

— А насчетъ прочаго?— съ тоской спросилъ Горловъ.

— Ну, въ отношеніи прочаго я теб ничего пока не могу сказать. Пока не вычиталъ. А какъ вычитаю, приходи, разскажу досконально.

Настало длинное молчаніе. Учитель молчалъ, потому что дйствительно ‘пока ничего не вычиталъ’ и ничего не зналъ. Горловъ понуро сидлъ на порог. Кажется, что онъ уже раскаивался. Разв онъ это хотлъ сказать? Въ немъ билось что-то глубокое, таинственное, онъ хотлъ узнать самую середину, сердце своей мысли, допытаться до самаго послдняго корня мучившихъ его вопросовъ, а вышли какіе-то ‘полоумные пустяки’. Когда онъ поднялъ голову, выраженіе его лица было ужь совсмъ новое.

— А я такъ думаю, не миновать ему казни! — сказалъ онъ.

— Кому казни?— удивленно спросилъ учитель.

— Да жителю-то.

— Что ты говоришь?

— Да такъ… Не минетъ онъ казни. Помяни ты мое слово: будетъ ему казнь! Ужели же пользу ему возможно сдлать, ежели онъ ополоумлъ? Говоришь, хлопочутъ, да Господи Боже мой, зачмъ? Стало быть, пришелъ же ему конецъ, какъ скоро онъ все одно что оглашенный. Нту ему больше ходу, и никто не воленъ облегчитъ его. Не знаю… не знаю, какъ нашимъ ребятамъ… имъ бы помочь, а нашему брату, древнему жителю, ничего ужь намъ не надо! Одна единая дорога нашему брату старому жителю — къ бочк гршной…

— Въ кабакъ?

— Пря-амехонько въ кабакъ! По той причин, что никто не воленъ дать намъ другой радости, окромя этой…

Настало опять молчаніе. Синицынъ страдательно глядлъ на Горлова.

— А ты пьешь?… Я что-то не слыхалъ, — сказалъ онъ. Горловъ покачалъ головой.

— Извиняй, что утрудилъ. Поздно, кажись. Пойду домой.

Утромъ слдующаго дня Горловъ въ сопровожденіи Портянки отправился въ путь въ окрестныя деревни. Онъ ухаживалъ за своимъ товарищемъ, какъ за малымъ ребенкомъ, отдавалъ ему деньги свои, если послднія у него были, покупалъ ему табаку… И чмъ больше онъ былъ угрюмъ, тмъ ласкове былъ съ Портянкой.

Чтобы хоть сколько-нибудь уяснить состояніе Горлова, надо вспомнить время, доставшееся на его долю, и поколніе, къ которому онъ принадлежалъ и будетъ всецло принадлежать до послдняго своего вздоха, до самой могилы. Это странное поколніе нельзя назвать даже страждущимъ, несчастнымъ, оно не мучилось и не страдало до глубины сердца, потому что не боролось, потому что и не съ чмъ было бороться, — все билось, постепенно задыхаясь, но не жило, не страдало, не падало въ пропасти, не поднималось на высоту. Это было поколніе по преимуществу пустое, безсодержательное, въ которомъ не было дйствительной жизни, а лишь прозябаніе подъ спертымъ воздухомъ, безъ мрачной темноты, безъ яркаго свта, но и безъ холода, о немъ скоро забудутъ, оно вымретъ, не оставивъ посл себя слда, и если будутъ вспоминать его, то лишь за безпримрную, поразительную пустоту и безсодержательность.

Отчего оно не жило? Разв воля сама по себ не была потрясающимъ событіемъ, способнымъ стряхнуть всякую обузу съ головы? Нтъ, тогдашніе дни были памятны, глубоки, и, что главное, вносили содержаніе въ жизнь деревни, давая смыслъ ея существованію. Горлову въ то время минуло двадцать пять лтъ, — слдовательно, онъ сознательно пережилъ эту эпоху, однако, онъ не помнитъ, чтобы на его долю выпалъ хоть одинъ день свтлой радости и успокоенія. Всеобщая суматоха, страхъ возврата прошлаго, страхъ за будущее, взаимное объегориваніе и подсиживаніе судившихся тогда сторонъ, обоюдная жадность, распаленная длежомъ крпостнаго имущества, — вотъ что онъ помнитъ. Но, несмотря на это, была дйствительная жизнь, настоящая, человческая, съ волненіями и борьбой, съ отчаяніями и надеждами, жизнь достаточно полная, чтобы дать смыслъ и цль существованію. Но что было потомъ, что длалось въ послдующіе длинные годы, этого, хоть убей, онъ не помнитъ, не можетъ припомнить. Да и припоминать нечего, потому что во все это время стояла пустота безъ смысла и безъ опредленія. А въ этой безграничной деревенской пустот, не заключавшей въ себ ни воздуха, ни свта, ни человческихъ волненій и борьбы, ни событій, — однимъ словомъ, ничего настоящаго, — въ этомъ неопредленномъ полумрак и полужизни развелось мало-по-малу столько пустяшнаго ‘жителя’, который велъ не настоящее, а пустяшное существованіе, что отъ него не стало проходу, все онъ заполонилъ собой…

Плоское это было время, безпутное. Довело оно жителя до пустяшности не вразъ, а потихоньку, незамтно подкрадываясь къ нему. Въ тотъ самый моментъ, какъ житель воображалъ, что онъ все еще живетъ, его ужь давно ошеломили. Медленно, тихо, въ продолженіе десятковъ лтъ это распутное время мотало ‘жителя’, такъ же тихо и незамтно, какъ трусливый развратникъ мотаетъ достояніе своихъ родныхъ. И вотъ ‘житель’ все убывалъ, убывалъ, пока не умалился до такой степени, что трудно стало различать въ немъ полную человческую фигуру. И не въ томъ бда, что у ошельмованнаго ‘жителя’ пищи не стало, — мысль-то его одурла! Вотъ та причина, которая ухлопала его на-повалъ. Получая отъ всхъ предпріятій нчто невыразимо малое или, по словамъ Горлова, ‘шишъ’, житель сперва приходилъ въ изумленіе отъ такого страннаго результата и продолжалъ свои предпріятія съ достойною лучшей участи энергіей, но когда ‘шишъ’ сталъ получаться хронически, ежегодно, ежемсячно и, можно сказать, ежечасно, когда посл всякой египетской работы получался все тотъ же странный ‘шишъ’, — онъ одурлъ и началъ метаться, подобно угорлому, а такъ какъ распутное время ему опомниться не давало, то онъ окончательно и вполн сталъ ‘полоумнымъ’, упорно гонялся все за тмъ же ‘шишомъ’, который сдлался его цлью, конечнымъ желаніемъ и почти-что идеаломъ. Посл паденія крпостного рабства жителю предстояла новая жизнь, развитіе, а тутъ онъ принужденъ былъ бороться съ пустяками и ради пустяковъ. Пропустивъ черезъ свою душу и сердце милліонъ этихъ ‘шишей’, онъ и мысль свою довелъ до степени ‘шиша’, да и самъ сталъ шишомъ, съ котораго взять ршительно нечего… Житель умалился до ничтожества, въ немъ не стало больше руководящей думы, которая проникла бы все его существо до мозга костей, пропалъ въ немъ интересъ къ подлинной жизни, и лишился онъ Божьей искры, которая грла бы его нахолодвшее сердце и свтила бы его мысли… Нтъ, ршительно, это обездоленное поколніе шагнуло на сто лтъ назадъ!

Кажется, лишнее говорить, что все сказанное относится къ описываемой мстности. Но и здсь время медленнаго распутства отразилось не одинаково на жителей. На однихъ оно подйствовало такъ, что они стали вполн пустяшными, — до такой степени пустяшными, что, встрчая ихъ, сейчасъ же даешь имъ соотвтственныя имена. Это тотъ разрядъ жителей, для котораго необходимъ непосредственный ударъ, толчокъ, громъ и молнія, чтобы онъ пришелъ въ память — такой ударъ, отъ котораго засвистло бы въ ушахъ, посыпались искры изъ глазъ, а мысли ходуномъ заходили. На другихъ эти годы отразились боле роковымъ и мене отвратительнымъ образомъ. Таковъ былъ Горловъ.

Вялость, апатія сдлались неразлучными его спутниками, у него все валилось изъ рукъ и онъ положительно не находилъ себ мста. Онъ избороздилъ всю Россію вдоль и поперекъ, все какъ будто что-то отыскивая, съ жгучею жаждой ссть на облюбованномъ мст, но проходила недля, мною мсяцъ — и онъ плелся дальше. У него не было дла. Какъ это ни странно сказать про крестьянина, который вообще привыкъ вчно быть занятымъ, озабоченнымъ, погруженнымъ въ работу, но относительно Горлова это была страшная правда. Онъ не могъ боле видть въ ‘полоумныхъ пустякахъ’ дла, потому что питалъ къ нимъ непреодолимое отвращеніе. Видъ пустяшныхъ жителей омерзлъ для него посл гибели его семьи. Но мало того: не имя никакого дла, надъ которымъ работала бы и отдыхала его душа, онъ остался безъ опредленнаго занятія, шатался туда и сюда, мотая свою жизнь изо дня въ день и нигд ни съ какимъ занятіемъ не находя себ покою. Преобладающимъ чувствомъ была тоска, которую онъ разносилъ по необъятному пространству Руси…

Бывали случаи и минуты въ жизни Горлова, когда въ немъ вдругъ поднимались невдомыя силы, являлась жгучая жажда въ пользу православнаго народа, когда онъ чувствовалъ, что способенъ совершить ради своей нуждающейся деревни, въ пользу родного міра какое-то большое дло, тогда ему казалось, что тоска его пропадала, а въ измученной душ его совершается переворотъ. И онъ уже видитъ себя на площади, передъ громаднымъ сходомъ, которому говоритъ божескую правду, позоритъ полоумную, одурлую жизнь. И народъ слушаетъ, пораженный до глубины сердца. Но вдругъ его что-то ударяло, словно дубиной по головъ, рчь его моментально обрывалась, а въ сердц снова водворялось отчаяніе. Егора едорыча поражала вдругъ мысль, что онъ собственно ничего нужнаго не говоритъ, да и не въ силахъ ничего сказать, потому что ничего не знаетъ. Эта мысль клала его въ лоскъ. Посл такого момента онъ опускался и дряхллъ на двадцать лтъ.

Иногда, смущенный, что все больше и больше растрачиваетъ свою жизнь, онъ собирался совсмъ уйти вонъ, дальше отъ старыхъ мстъ, куда-нибудь въ невдомую глушь. Приволье глубоко волновало его. Его манилъ дремучій лсъ, непроходимыя и нетоптанныя человческою ногой земли, широкія, бездонныя рки. Тамъ, среди могучей природы, на лон матери-земли, во мрак дремучаго бора, онъ жаждалъ отдохнуть. Тамъ онъ примется работать: застонутъ сосны подъ его топоромъ, побжитъ дикій зврь и почернетъ земля отъ его плуга, а въ этой борьб онъ найдетъ свою потерянную радость, свой покой. Раздумывая надъ этими мыслями, Егоръ едорычъ чувствовалъ, что онъ поднимается духомъ, что сердце его замираетъ отъ надежды… Но проходила недля, проходилъ мсяцъ, и Егоръ едорычъ, кругомъ опутанный пустяшною жизнью, окруженный пустяшными людьми, забывалъ обо всемъ. Самъ не замчая того, онъ слишкомъ крпко приросъ съ ненавистной жизни, чтобы какая-нибудь сила могла оторвать его.

Горловъ и Портянка проходили до осени, когда уже полили дожди, они собрались домой. Между ними было ршено, что Портянка на всю зиму поселится въ изб Егора едорыча.

——

Нтъ никакой возможности логически связать вс событія совершившіяся въ деревн вскор посл прибытія туда Горлова и Портянки и заставившія ихъ измнить намренія.

У едося были рукава — это извстно. Но, къ несчастію, онъ ихъ лишился: они сгорли. Съ этого и началась исторія. едосй былъ глубоко пораженъ однажды, когда, вынимая изъ печурки свои рукава, гд они сушились, онъ увидалъ и понялъ, что ихъ у него больше нтъ. Онъ замеръ отъ этого несчастія и съ безмолвнымъ волненіемъ осматривалъ ихъ, они покоробились, высохли и при малйшемъ прикосновеніи къ нимъ трескались и крошились, какъ сухари. Нсколько разъ Федосй потрогивалъ ихъ пальцами, но, наконецъ, убдился, что одежды, спасавшей его руки отъ непогоды, нтъ у него. На глазахъ его навертывались слезы. Когда пришелъ въ избу Горловъ, едосй обратился къ нему съ страшнымъ упрекомъ, потому что именно Горловъ положилъ рукава въ печурку, и теперь не могъ слова выговорить въ свое оправданіе.

Что было потомъ съ едосемъ — неизвстно. Онъ ршился только во что бы ни стало промыслить средства на новую одежду для наступающей зимы, вслдствіе чего случайно залзъ въ амбарушку Мирона, отсыпалъ въ свой мшокъ нсколько фунтовъ муки, да кстати наклалъ и лукошко костей. И вдругъ засталъ его самъ Миронъ. Мгновенно онъ окоченлъ со страху. Окоченлъ и Миронъ, какъ только увидалъ случившееся. Въ продолженіи нкотораго времени оба молча смотрли прямо въ глаза другъ другу. едосй лишился языка, а Миронъ, пришедшій въ ужасъ, беззвучно шепталъ: ‘мука… мосолъ…’

— Что ты сдлалъ, разбойникъ со мной?— вскричалъ, однако, Миронъ прерывающимся голосомъ. Потомъ, какъ будто все понявъ и оправившись отъ оцпеннія, онъ заоралъ что было мочи:— Братцы, вора поймалъ! Сюда!…

На этотъ отчаянный крикъ прибжали сосди, а вмст съ ними откуда-то влетлъ и Василій Портянка. Вс живо обступили ‘разбойника’. Одною рукой Миронъ вышибъ у него мшокъ, другой — лукошко съ костями. Все это посыпалось врозь. ‘Ребята, бей его!’ — крикнулъ Миронъ. Мгновенно вс набросились на едося, сшибли съ ногъ и принялись таскать по двору, кто за ноги, кто за волосы. Всхъ яростне свирпствовалъ, какъ оказалось, Василій Портянка, онъ положительно остервенлъ въ этой бойн и ужь не помнилъ, что длаетъ.

— Тащи его въ темную!— сказалъ Миронъ, задыхаясь. Моментально едосй былъ поднятъ съ земли и поставленъ на ноги. Его было повели со двора, но онъ вдругъ заартачился и выразилъ на своемъ лиц мольбу. Что?! Онъ потерялъ сахаръ.

— Вдь обронилъ я сахаръ-то, — сказалъ онъ, обводя глазами дворъ Мирона.— Не замай, я найду его… Я сейчасъ…

Вс остановились.

— Пропалъ, родимые… вдь вотъ грхъ какой! А былъ въ тряпочк, — безсвязно говорилъ онъ и нагибался то къ тому, то къ другому мсту двора, гд его били. Но поиски его были безуспшны: туманъ застилалъ его глаза, откуда струились слезы. Ничего не видя, онъ принялся шарить по земл, ворочая щепки, разрывая соръ. Вс принялись дятельно помогать ему въ поискахъ и также шарить по двору… ‘Да гд-жъ найти его?’ — замтилъ кто-то.— ‘Найду, найду, родимые!… Въ тряпочк… я сейчасъ… какъ не найти?’ — испуганно лепеталъ едосй и метался въ разныя стороны. Волосы его были всклочены, на лиц сидло нсколько синяковъ, волосы и усы выпачканы были кровью, но онъ весь погрузился въ поиски. Нкоторые изъ присутствующихъ бросили уже помогать, только обводили глазами дворъ, но остальные все еще старательно разгребали руками соръ.

— Вотъ онъ! вотъ онъ!— сказалъ, наконецъ, едосй, поднимая тряпочку, и въ голос его слышалась радость, но эта радость мгновенно вызвала ярость присутствующихъ, которые опомнились.

— Тащи, ребята, его!… Я теб покажу, какъ лазить по чужимъ амбарамъ!— сказалъ Миронъ.

Къ вечеру, неизвстно кмъ собранная, сошлась сходка въ сборной изб. Всего вроятне, что никто въ особенности не собиралъ, сами вс вообще собрались судить едося. Собравшіеся плотною массой стояли вокругъ лукошка съ костями и мшка, которыя были вещественными доказательствами. Лица собравшихся были озлоблены, въ плотно сбившейся толп постоянно выкрикивалось имя едося, удивлялись дневному грабежу, кричали о ворахъ, конокрадахъ и другихъ врагахъ міра, и съ каждою минутой злоба, накопившаяся долгими годами, все сильне разгоралась. Кто то упомянулъ о ‘мірскомъ приговор’. Это предложеніе было подхвачено и разнесено по всему сходу. Послали за сельскимъ писаремъ. Когда онъ пришелъ, ему закричали:

— Пиши: не принимаемъ, — воръ, молъ, онъ!

— Пиши руки!

Была уже ранняя осенняя ночь, но это нисколько не успокоило. Передъ столомъ, который стоялъ тутъ же на двор, горлъ пучокъ лучины, и при свт краснаго пламени его писарь писалъ бумагу. Явилось странное затрудненіе: когда писарь вызывалъ по одиночк для ‘приложенія руки’, у каждаго мгновенно пропадала злоба, и онъ нершительно бормоталъ: ‘Да мн что! По мн наплевать!’ Но лишь писарь обращался ко всему сходу въ масс, раздавался всеобщій крикъ: ‘не принимаемъ!’ и гулъ этого слова снова разносился въ воздух ночи по всей деревн.

На сход были не вс жители, но т, кто приходилъ позже,немедленно присоединялъ свои голоса къ общему гулу, въ которомъ слышались злоба и внутренняя тоска. Каждый изъ приходящихъ, хотя заране зналъ въ чемъ дло, все-таки спрашивалъ:

— Насчетъ мословъ?

— Мословъ, — отвчали ему.

— Жарь его, разбойника!

Это означало: ‘не принимаю!’

едосю грозила Сибирь. Мірской приговоръ быстро подвигался къ концу. Но когда, посл написанія приговора, едося привели на сходъ самолично, мрачное озлобленіе стало понемногу стихать. Всхъ напугалъ жалкій видъ едося. Ясно было, что вспыхнувшая ненависть только случайно пала на бднягу.

— Ишь какой синякъ!— замтилъ кто-то.

На него внимательно смотрли. Лицо его освщалось пламенемъ лучины и производило странное впечатлніе.

— Слышь, ребята, — заговорилъ кто-то, — взять бы его да дать березовыхъ, — больше никакого награжденія онъ не заслуживаетъ.

Это предложеніе было принято такъ же быстро, какъ и первое. Мгновенно нашлись розги и экзекуторы. едосй получилъ все, что требовалось. Тогда его прогнали со двора и принялись счь другихъ… Кого? Виновные сейчасъ нашлись изъ среды того же схода. Какъ это случилось — это невозможно разсказать, но, тмъ не мене, черезъ нсколько времени отодрали еще пятерыхъ. Одинъ въ прошломъ году укралъ узду, другой случайно воспользовался чужою шапкой, третій упомянулъ какъ-то въ пьяномъ вид о ‘красномъ птух’ и пр. Гнвное настроеніе на сборномъ двор стало непрерывнымъ и росло, какъ волна, эта волна подхватывала виновнаго, и онъ не успвалъ опомниться, какъ его бросали подъ розги. Постоянно раздавался вопросъ: ‘кого еще?’ И голосу отвчалъ сейчасъ же другой голосъ: ‘Вотъ этого сокола’. И ‘сокола’ хватали, клали и отпускали, что требовалось. Такимъ образомъ наказали еще нсколькихъ человкъ, въ томъ числ Василія Чилигина за то, что онъ не заплатилъ больничныя деньги, Василія Портянку за пьянство и Василія Прохорова просто за неуваженіе къ міру… Была минута, когда измученные и разгнванные жители готовы были устроить всеобщую порку, чтобы вылить и забыть поднявшееся мрачное озлобленіе. И если этого не случилось, то потому лишь, что одиннадцатая жертва, угрожаемая наказаніемъ, успла выкрикнуть прерывающимся голосомъ: ‘Ей-ей, погоди, ребята!… Два ведра!… Дай срокъ!’…

Волненіе стихло, и на этотъ разъ окончательно. Мало-помалу дворъ пустлъ, крестьяне по одиночк и группами, среди глубокой ночи, двигались по улиц въ кабаку и уже мирно разговаривали другъ съ другомъ. Собравшись возл кабака, сейчасъ же принялись пить, не взирая на полночный часъ. Пили до разсвта, причемъ одинъ упоенный взялъ общественный приговоръ о едос въ ротъ и тоскливо жевалъ его.

Горловъ нкоторое время сидлъ безмолвно на сход, но никто его не видалъ и не тронулъ. Однако, впечатлніе отъ схода такъ взрзалось въ него, что онъ принялъ ршеніе: ‘Уйду вонъ!’ Его потянуло изъ деревни, и онъ раздумалъ зимовать. Черезъ нсколько дней онъ уже совсмъ собрался, не обращая вниманія на наступившую осеннюю распутицу. На полу стояла котомка, въ рукахъ онъ держалъ походный костыль. Онъ прислъ на лавку и равнодушно оглядывалъ свою избу, въ которой царилъ полумракъ, потому что все небо было покрыто клочьями осеннихъ облаковъ, изъ которыхъ лился мелкій, холодный дождь. Еслибы онъ остался дома, онъ, можетъ быть, поправилъ бы свою расшатанную избу, но теперь ему было все равно, въ труб завывалъ втеръ, сквозь большую щель въ потолк просачивался дождь и спускался широкою полосой по стн.

У него въ деревн не было человка, который бы пришелъ сказать ему на прощанье нсколько словъ. едосй куда-то пропалъ, а Василій Портянка запилъ. Такъ онъ и ушелъ одинъ, никмъ не провожаемый. Провожалъ его только туманъ, носившійся надъ холодною землей, да грязь, пристававшая къ его ногамъ, когда онъ одиноко удалялся изъ деревни.

——

Прошло съ того дня много времени. Гд ходилъ Горловъ, никто не зналъ. Но скоро онъ объявился въ разныхъ мстахъ и сдлался популярнымъ среди крестьянъ. Изъ него выработался опытный путеводитель и ходокъ при переселеніяхъ. И въ это дло ушла вся его страстная, фанатическая натура, ведя партію на новыя мста, онъ не обращалъ вниманія ни на холодъ, ни на голодъ, и бодро шелъ впередъ за тысячи верстъ. Проводивъ одну партію, онъ становился во глав другой. Его костлявую, сгорбленную, но выносливую фигуру можно было встртить на берегахъ Туры и Кубани, въ неоглядныхъ степяхъ Семирчья и въ предгорьяхъ Кавказа, въ Оренбургской пустыни и среди улыбающихся пейзажей Башкиріи. Жизнь его проходила въ безпрерывномъ путешествіи по далекимъ странамъ, и много было въ ней тяжелаго, не было только одного — полоумныхъ пустяковъ, выбившихъ его на этотъ странническій путь, полный приключеній.

Разсказы о пустякахъ.

Пустяки.

Читайте также: