Пушкинский Лицей, Грот Константин Яковлевич, Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 426 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

К. Я. Грот

Пушкинский Лицей

К. Я. Грот. Пушкинский Лицей (1811—1817). Бумаги I курса, собранные академиком Я. К. Гротом

СПб., ‘Академический проект’, 1998

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие

Введение

ЛИЦЕЙ И ЕГО ПЕРВЕНЦЫ

Лицей и его первенцы в их записках и переписке

Записки и заметки

Дневник С. Д. Комовского

Путевые заметки Ф. Ф. Матюшкина

Переписка первенцев лицея

Письма Илличевского к Фуссу

Письма других первенцев Лицея

Письма лиц, близких к первенцам Лицея

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАНЯТИЯ ПЕРВЕНЦЕВ ЛИЦЕЯ

Сочинения на заданные темы

Свободные упражнения. Стихотворные опыты питомцев Лицея

Лицейские стихотворные сборники

Разрозненные стихотворные опыты первых лицейских поэтов

Лицейские ‘Национальные песни’

ЛИЦЕЙСКИЕ ЖУРНАЛЫ

Журнал ‘Вестник’

Остаток неизвестного издания

Остаток журнала ‘Для удовольствия и пользы’

О журнале ‘Юные Пловцы’

Лицейский Мудрец

Мудрец-Поэт или Лицейская Антология

ПРИЛОЖЕНИЯ

Лицейские стихотворения и автографы Пушкина

в собрании Я. К. Грота

Отзывы наставников о 1-м курсе

Из бумаг III-го курса (1817-1823)

Из лицейских воспоминаний Я. К. Грота

Дополнения к заметкам

Дополнения

Указатель имен

Памяти моего отца

…На время улети в лицейский уголок
Всесильной, сладостной мечтою.
Ты вспомни быстрые минуты первых дней,
Неволю мирную, шесть лет соединенья,
Печали, радости, мечты души твоей,
Размолвки дружества и сладость примиренья, —
Что было и не будет вновь…

Пушкин (В альбом Пущину, 1817).

19-го октября 1911 года Императорский Александровский Лицей празднует столетнюю годовщину своего основания, т. е. вернее — основания того замечательного в истории русской культуры учебного заведения — первоначального Царскосельского Лицея, из которого развился нынешний Петербургский его преемник (с 1843 года) Александровский Лицей, счастливый наследник и хранитель его великих и священных традиций.

Пушкин и Царскосельский Лицей — вот слова, которые каждому Русскому говорят так много, в которых заключено все высокое значение нынешнего юбилея как для русского образованного общества, так и для истории русского просвещения и литературы. Ведь жизнь Лицея в его первое шестилетие (1811—1817) — это годы учения и умственного развития гениального нашего поэта, начальная эпоха его поэтического творчества. Уже из этого ясно, что написать полную и подробную — насколько позволяют источники, — а вместе живую и яркую историю именно Царскосельского Лицея (1811—1843), в которой конечно время Пушкина заняло бы первенствующее место, есть настоятельная и давно лежащая на совести русских культурных историков задача, в высшей степени почетная, благодарная и привлекательная.

Между тем материалов для такой истории накопилось уже не мало, да есть для нее и солидное основание в известном труде И. Селезнева, заключающем в себе исторический очерк Лицея за первое его пятидесятилетие. Целая половина его посвящена Царскосельскому лицею, но помещенный здесь материал требует многих важных дополнений, тщательной разработки и воссоздания из сохранившихся памятников, бумажных обрывков и преданий — всестороннего и яркого изображения жизни старого Лицея и характеристики столь для нас интересных старейших его деятелей и питомцев.

В протекшее же второе пятидесятилетие Лицея изданы в том или другом виде новые весьма ценные и разнообразные материалы и свидетельства современников, даны отдельные интересные характеристики личностей, нарисованы черты жизни, быта и отношений действующих лиц Пушкинского Лицея, но все это отрывочно, разбросанно, иногда разноречиво, и вот свести все это воедино, связать в одну цельную, полную содержания и подробностей, картину, критически оценив и проверив все имеющиеся и прежние, и новые источники, свидетельства и предания, — все это на правдивом историческом фоне событий, жизни и быта той эпохи — вот задача, все еще ожидающая своего талантливого и одушевленного исполнителя.

А до появления такой истории всякое, даже самое скромное дополнение к тому, что уже написано и издано, — в смысле ли обнародования хотя бы малейшего нового материала или частичного, детального углубления в тот или другой вопрос — должно быть обязанностью всякого, могущего внести еще что-нибудь заслуживающее внимания в эту литературу.

Это и заставляет меня, располагающего собранием лицейских реликвий,составленным в течение долгих лет моим отцом, лицеистом VI курса Я. К. Гротом, и им в свое время использованным в ряде этюдов и очерков, в свою очередь, заняться этими любопытными бумагами и извлечь из них все то, что еще может послужить материалом для вышенамеченной задачи и что до сего времени или вовсе не было опубликовано, или стало известно лишь отчасти.

Обозревая в одной из статей своих в 1874 г. {‘Первенцы Лицея и его предания’, в сборнике ‘Складчина’. СПб. 1874 г.} литературу предмета, Я. К. Грот замечает, что ‘к сожалению сами воспитанники Лицея и близкого ему Лицейского пансиона сделали не много для истории этих заведений’. Это замечание, вполне верное в то время, в общем остается довольно верным и ныне, хотя справедливость требует признать, что главная доля в издании и обработке сохранившихся материалов принадлежит все же двум старым лицеистам — В. П. Гаевскому и самому Я. К. Гроту {К ним надо причислить анонимного автора (кн. Н. Н. Голицына) книги ‘Благородный пансион Царскосельского Лицея’ (СПб. 1869).}, которым послужили прежде всего важнейшие лицейские воспоминания, записанные первокурсниками, напр., Пущиным, Корфом, Комовским.

К названным именам бытописателей Царскосельского лицея — из числа воспитанников уже Петербургского Лицея можно прибавить лишь два-три имени, напр., маститого русского ученого и библиографа Д. Ф. Кобеко, Н. А. Гастфрейнда, да еще неутомимого организатора лицейского Пушкинского музея, собирателя памятников лицейской старины для него и пушкиниста П. Е. Рейнбота. Все остальные издатели материалов, историки старого Лицея и пушкинисты, писавшие о Пушкине в Лицее и об этом последнем, как старейшие, напр., И. Я. Селезнев, автор ‘Очерка истории Лицея’, И. П. Шульгин, П. И. Бартенев, П. В. Анненков, Л. Н. Майков и П. А. Ефремов, так и новейшие, как П. О. Морозов, И. А. Шляпкин, Н. О. Лернер и др., по воспитанию не принадлежат Лицею и почти все занимались им лишь в связи с работой над биографией и поэзией Пушкина.

Не задаваясь здесь целью обозревать всю литературу, касающуюся Пушкинского Лицея, я остановлюсь лишь на том, что непосредственно связано с настоящим изданием, т. е. на отношениях к Царскосельскому лицею моего отца и на его труде по собиранию и изданию сохранившихся бумаг архива 1-го лицейского курса.

Я. К. Грот был связан с Лицеем самыми тесными и долголетними узами: как воспитанник сперва Лицейского пансиона (1823—1826), потом Имп. Царскосельского Лицея (1826—1832), как профессор Имп. Александр. Лицея (1853—1862), наконец впоследствии как собиратель лицейской старины, бытописатель первоначального Лицея и пушкинист. Едва ли поэтому кто-либо другой мог и чувствовать так живо эту связь и быть так предан заветам лицейской старины, как покойный академик. Это отношение его к Лицею запечатлелось в сохранившихся его личных воспоминаниях о годах, проведенных в Лицее, и о лицейских деятелях, — воспоминаниях, как вошедших в его автобиографические заметки {‘Я. К. Грот. Неск. данных к его биогр. и характ.’ СПб. 1895 г. См. извлечение из них в ‘Приложениях’ к настоящему сборнику, отд. IV.}, так и разбросанных в его известном сборнике, посвященном Пушкину и Лицею {Пушкин, его лицейск. товарищи и наставники. 2 изд. (из III т. ‘Трудов’) СПб. 1899 г.}. Отсылая читателей к данным воспоминаниям, мы извлечем из них здесь лишь те данные, которые относятся к собиранию бумаг 1 курса, к судьбе этого маленького постепенно накопленного некоторыми из первокурсников и переходившего из рук в руки ‘архива’.

Отец мой поступил (10-ти лет) в Лицейский пансион в 1823 году, следовательно всего через 6 лет по выходе Пушкина из Лицея, а в Лицей перешел в 1826 г., так что застал там еще некоторых наставников 1-го курса и некоторые первоначальные порядки, хотя уже в конце царствования Александра I (с 1822 г.) лицейский режим значительно изменился в смысле утраты прежней свободы и введения более строгой дисциплины полувоенного характера.

Я. К. рассказывает, что их, лицеистов VI курса, чрезвычайно интересовали предания о первом курсе. ‘С жадностью слушали мы всякий рассказ о старейших наших предшественниках и с любопытством расспрашивали их современников о подробностях первоначальной истории Лицея… Над всеми преданиями царило славное имя Пушкина. Легко представить себе, с каким восторгом мы читали и выучивали наизусть его стихи, каждое новое произведение его ходило между нами по рукам, если не в печати, то в списках… В созданиях Пушкина, в славе его мы видели что-то для себя родное, мы считали его своим’… Рядом с ним возбуждали любопытство и были популярны в лицейской среде и некоторые его товарищи, напр., Кюхельбекер и Пущин, ставшие особенно известны по их участию в декабрьских событиях, а из других привлекали наибольшее внимание бар. Дельвиг (друг Пушкина и поэт), кн. Горчаков, Вольховский и бар. Корф (по блестящей тогда уже карьере) и Матюшкин (по слухам о его путешествиях).

Из них Лицей посетили при Я. К., кроме Пушкина, Дельвиг и Вольховский. Пушкин посетил Лицей в эти годы два раза, и конечно с восторгом был там встречаем воспитанниками. Об одном (первом) из этих посещений (именно в 1828 г.), очевидно произведшем на отца моего глубокое впечатление, он восторженно рассказывает в своих автобиографических заметках. ‘Мы следовали за ним, пишет он, тесною толпой, ловя каждое его слово. Пушкин был в черном сюртуке и белых летних панталонах. На лестнице оборвалась у него штрипка, он остановился, отстегнул ее и бросил на пол, я с намерением отстал и завладел этой драгоценностью, которая после долго хранилась у меня. Из разговоров Пушкина я ничего не помню, да и почти не слышал: я так был поражен самим его появлением, что не умел даже и слушать его, да притом по всегдашней своей застенчивости шел позади других’. В другом месте воспоминаний Я. К. находим еще свидетельство о таком посещении Пушкина, относящееся, по-видимому, ко времени пребывания Я. К. на старшем курсе (в 1831 г.). ‘Как всегда водилось, когда приезжал кто-нибудь из наших ‘дедов’, мы его окружали всем курсом и гурьбой провожали по всему Лицею. Обращение его с нами было совершенно простое, как со старыми знакомыми, на каждый вопрос он отвечал приветливо, с участием расспрашивал о нашем быте, показывал нам свою бывшую комнатку и передавал подробности о памятных ему местах. После того мы не раз встречали его гуляющим по Царскосельскому саду, то с женою, то с Жуковским, которого мы видели у себя около того же времени: он присутствовал на экзамене из истории’…

Такое юношеское обожание великого поэта, сочетавшееся с пылкою привязанностью к Лицею и благоговейным почитанием лицейской старины, вынесенное Я. К. из стен Лицея — он покинул его в 1832 году, — развиваясь под влиянием благоприятных обстоятельств, в скором времени обратилось в сознательный культ и воплотилось позже в плодотворное дело изучения объекта этого культа и собирания лицейских реликвий.

Из юноши-лицеиста, хранившего — как драгоценность — ничтожнейшее вещественное воспоминание о посещении Пушкиным Лицея и тщательно сберегавшего свои лицейские тетрадки и рукописные литературные журналы, издававшиеся в подражание 1-му курсу, вырос с течением времени известный исследователь жизни и эпохи Пушкина, собиратель и хранитель обрывков архива и преданий первоначального Лицея.

Плоды поэтической и вообще литературной лицейской деятельности первого курса были однако ж еще мало известны в стенах Лицея воспитанникам следующих курсов, знавшим о них лишь по слухам и преданиям и следовавшим примеру старейших и этим преданиям в собственных своих опытах. По словам Я. К. Грота, из лицейских стихотворений 1-го курса они почти ничего не знали, пока находились в заведении. ‘Я познакомился с ними, пишет он, только через год после своего выпуска из Лицея, именно в 1833 г., когда товарищ Пушкина барон М. А. Корф, тогдашний мой начальник по Канцелярии Комитета Министров… дал мне на прочтение две переплетенные в зеленый сафьян тетради, содержащие собрание стихотворений некоторых из его товарищей. Я тогда же переписал большую часть их, не пропустив конечно ни одной из пьес Пушкина. Эти тетради принадлежали собственно товарищу и другу его (Корфа) М. Л. Яковлеву, страстному любителю музыки и пения, который некогда и сам пописывал стихи, особенно басни, но не обнаружил в поэзии заметного таланта’ {К Яковлеву они, по видимому, перешли (или вернулись) значительно позже, ибо В. П. Гаевский в 1853 г. (в первой статье о Дельвиге, ‘Современник’, т. 37, стр. 76) брал для своей работы эти рукописные тетради у М. А. Корфа. О ‘тетрадях бар. Корфа’ говорят в 1855 г. П. В. Анненков (Соч. П. т. 1, стр. 28 и пр.), ими пользовавшийся, а в 1858 г. и Пущин в своих ‘Записках’ (изд. 1907 г., стр. 27, прим.). В 1863 г. Гаевский получил все лицейские бумаги уже от Яковлева.}. Итак этими выписками из лицейских тетрадей Корфа или Яковлева мой отец в 1833 г. и положил очевидно первое основание своему собранию литературных опытов и разных бумаг первокурсников Лицея. Три тетради этих выписок сохранились в его архиве под заглавием ‘Извлечение из собрания лицейских стихотворений 1-го курса’, и я уже имел случай воспользоваться ими в одной из своих статей {‘К Лицейским стихотворениям А. С. Пушкина (несколько поправок и вариантов)’. Журн. Мин. Н. Пр. 1905 г., No 10.}.

Несомненно, служба Я. К. у бар. Корфа и сближение его с этим товарищем Пушкина сыграли видную роль в удовлетворении им тех литературных стремлений и интересов по отношению к Пушкину и Лицею, которыми он проникся еще на лицейской скамье. Через Корфа, в его доме, он познакомился со многими первенцами Лицея, напр., с Яковлевым, Матюшкиным, кн. Горчаковым, Комовским.

Первым хранителем большей части лицейских бумаг 1-го курса был известный товарищ и друг Пушкина, общий любимец и ‘лицейский староста’ (устроитель лицейских сходок) М. Л. Яковлев (ум. в 1868 г.) {Можно думать, что ему удалось сберечь лишь некоторую часть бумаг 1-го курса, первоначально им собранных, о чем можно судить по следующему свидетельству, переданному Я. К. Гротом, со слов Матюшкина: ‘За несколько дней до 14 декабря (1825) И. И. Пущин выпросил у него (т. е. Яковлева) и взял к себе на дом (лицейские бумаги) — сколько мог забрать. Дней через десять, при обыске квартиры Пущина, все эти бумаги были отобраны и остались, как думал Матюшкин, в архиве судной комиссии’. См. ‘Пушкин, его лицейские товарищи и наставники’ 2-е изд., стр. 282. — Возможно, что часть этих бумаг Яковлеву удалось вернуть.}. В. П. Гаевский в своих статьях о Пушкине в Лицее (1863) {Современник, 1863, кн. 97, стр. 129.} говорит об этих бумагах, как о ‘хранящихся’ у Яковлева. Очевидно он от него получил их, и ему же возвратил. Разумеется, не все, что потом было собрано из лицейского ‘архива’, принадлежало к этому собранию Яковлева. Бережно хранили у себя разные остатки письменной лицейской старины как некоторые другие товарищи Пушкина (не говорим здесь о самом поэте), например бар. Корф, Матюшкин, Комовский, Малиновский, так и старый директор Энгельгардт, а равно и некоторые лицеисты ближайших к 1-му курсов и лица, случайно связанные с первоначальным Лицеем и его воспитанниками. Но все же главная часть сохранившихся рукописей была сосредоточена у Яковлева.

Все эти бумаги Яковлев или сам в последние годы жизни (след. до 1868 г.) передал или может быть завещал передать после своей смерти адмиралу Ф. Ф. Матюшкину, с которым он был по-видимому особенно дружен (вспомним известную записку Матюшкина к Яковлеву по поводу смерти Пушкина, см. ниже) и который жил тогда уже постоянно в Петербурге, занимая разные административные должности, ас 1861 г. состоя сенатором. Действительно, по смерти Яковлева обладателем лицейских бумаг является Матюшкин. Но последний прожил после смерти своего друга всего около 4-х лет.

С Матюшкиным Я. К. Грот познакомился ближе, когда по учреждении в феврале 1871 г. Комитета по сооружению памятника Пушкину (в который вошли оба), они имели довольно часто случай сходиться для совещаний. По свидетельству Я. К., ‘Матюшкин до конца неизменно хранил заветную привязанность к Лицею и к своим товарищам и был одним из тех, которые знали всего более подробностей о лицейской жизни первого курса. Видя, что кто-нибудь интересуется ими, он охотно передавал свои воспоминания. С его слов я успел кое-что записать, но, к сожалению, по свойственной человеку привычке откладывать, узнал далеко не все, что мог бы извлечь из бесед с Матюшкиным’ {‘Пушкин, etc.’ стр. 74.}. Об одной из таких бесед и о слышанном при этом мой отец рассказывает в другом месте своей книги: в тот раз встреча их была у барона Корфа в Царском Селе. ‘После обеда Матюшкин пошел со мной гулять по старому саду и передал мне многое из своих воспоминаний, между прочим показал мне место т. н. розового поля’ {Там же, стр. 282.}… Без сомнения, из сближения с Я. К. Матюшкин вынес убеждение, что лицейские предания и остатки лицейского архива 1-го курса могут найти в лице моего отца не только самого горячего чтителя и хранителя, но и ревностного собирателя и изыскателя. Как такой собиратель, Я. К. уже был несколько известен в лицейском кругу. Уже в 1830-х годах, как мы знаем, он пользовался у барона М. А. Корфа сборниками лицейских стихотворений 1-го курса и делал из них выписки для себя. С тех пор собирание разных лицейских воспоминаний продолжалось при всяком удобном случае, даже во время пребывания Я. К. профессором в Гельсингфорсе (1840—1853). В эту эпоху ему послал из Петербурга для его ‘лицейского архива’ несколько реликвий — старый директор Е. А. Энгельгардт. Однажды, в 1842 г., он послал ему известную брошюру ‘Шесть лет, прощальная песнь лицейская с музыкой (СПб. 1835)’, в другой раз, в 1844 г. — брошюру о жизни Вольховского с посвящением ‘Лицейскому Гроту для его лицейского архива от Егора Антоновича’ {См. нашу статью ‘Из лицейской старины’, Истор. Вестн. 1905, т. CI, стр. 91—93. Срв. ниже, стр. 146.}. Затем уже в 1860-х годах Я. К. успел опубликовать (в ‘Русск. Арх.’ 1864 г.) интересный материал, относящийся к 1-му выпуску, а именно замечательные письма Илличевского к Фуссу, полученные им от сына последнего, лицеиста вып. 1860 г.

Все это без сомнения знал и имел в виду Матюшкин, и он естественно пришел к решению, быть может не без участия в этом барона М. А. Корфа, сделать Я. К. наследником своего лицейского архива. По словам моего покойного отца, адмирал Матюшкин, ‘чувствуя упадок сил, за несколько месяцев до смерти’ (это было весною 1872 г.), передал лицейские бумаги ‘в наследство’ ему, Я. К., как лицеисту, для которого предания старого Лицея всегда были особенно дороги {‘Пушкин и пр.’, стр. 28, срв. еще стр. 75, 80—81, 218 и 282.}.

Вот каким образом остатки архива 1-го курса сосредоточились у Я. К. Кроме Матюшкина и Корфа {В 1874 г. барон М. А. передал Я. К. список своей известной ‘Записки’ о Лицее.}, из остававшихся в живых их товарищей последовал их примеру и С. Д. Комовский, обогативший собрание Я. К. несколькими хранившимися в его домашнем архиве ценными лицейскими документами {Он передал их Я. К. на лицейском обеде в 1875 г. (за 5 лет до кончины своей).}, а позже семья Малиновских. Наконец, в разное время ему же передавали кое-какие бумаги и воспоминания старого Лицея воспитанники последующих курсов не только Царскосельского, но и Александровского Лицея, которым случайно достались некоторые реликвии от 1-го курса. Этими дополнительными вкладами в свой лицейский архив отец мой обязан, между прочим, следующим лицам: Д. Н. Замятину (III курса, ум. 1881 г.), барону А. К. Икскулю (IV курса, ум. 1880 г.), И. Р. фон-дер-Ховену (V курса), А. И. Малиновскому (XXI курса, сыну товарища Пушкина, ум. 1904 г.), В. П. Фуссу (XXIV курса) и друг.

Свою драгоценную коллекцию лицейских бумаг Я. К. Грот не держал под спудом. Он в течение последующих 15 лет постепенно использовал ее в целом ряде статей и очерков, помещенных в различных периодических и иных изданиях.

Главными между ними были статьи: ‘Первенцы Лицея и его предания’ (в сборн. ‘Складчина’ 1874 г.) и ‘Старина Царскосельского лицея’ (в ‘Русск. Архиве’ 1875—6 гг.), которые впоследствии дополняемы были новыми заметками и очерками, относившимися к Пушкину в Лицее и к его товарищам и вызванными такими торжествами, как открытие памятника Пушкину в Москве (в 1880 г.) и чествование памяти поэта в -50-ти-летнюю годовщину его смерти (1887 г.) Это последнее чествование дало повод Я. К. собрать воедино все свои работы о Пушкине и Царскосельском лицее (о наставниках и товарищах поэта) и издать их в особом сборнике ‘Пушкин, его лицейские товарищи и наставники’ {Спб. 1887 г., вошел в Сборник Отдел. русск. яз. и слов. Императорской Академии Наук, т. 42 (1887).}, который после трудов Селезнева, Бартенева, Анненкова и Гаевского — является наиболее полным и важным собранием, и вместе и обработкой материалов по Царскосельскому лицею и пребыванию в нем Пушкина.

Этот труд, дополненный еще некоторыми статьями Я. К. (появившимися после 1887 г.) и кое-какими новыми извлечениями из его бумаг, был переиздан мною в год столетнего юбилея рождения поэта (в 1899 г.) и вошел затем в Ш-й том ‘Трудов’ академика.

В очерках и статьях этого сборника Я. К. Грот, как уже сказано, использовал и исчерпал в самом существенном и важном доставшиеся ему остатки архива 1-го курса, некоторые, особенно ценные, материалы (напр., несколько писем лицеистов, заметки их о Лицее, письма Илличевского к Фуссу, путевые заметки Матюшкина) он напечатал целиком или в значительных извлечениях. Из других (напр., лицейских журналов) он представил небольшие выдержки и образцы. Но издать полностью весь материал — не составляло тогда его задачи, да, может быть, в то время это казалось и излишним.

Однако ж, чем дальше мы идем к разработке истории нашего культурного и литературного прошлого, и в частности биографии великого Пушкина, в исследовании всех условий и обстановки его воспитания и развития, следовательно и окружавшей его учебной среды и быта, тем глубже и живее мы интересуемся всеми сохранившимися до наших дней источниками и документами, способными сколько-нибудь разъяснить и осветить многие возникающие и не вполне еще ясные для нас вопросы и всю картину лицейской жизни, среди которой протекала юность поэта. А так как таких источников и документов очень немного и все они наперечет, то естественно внимание к ним все усиливается, и постепенно изменяется точка зрения на степень важности опубликования тех или других материалов: что прежде могло казаться излишним, то теперь представляется не только полезным, но и необходимым, что в былое время казалось ‘любопытным только для небольшого кружка’ (как выразился В. П. Гаевский в своей статье о праздновании лицейских годовщин), то становится с современной точки зрения и бесспорно важным, и общеинтересным.

Вот почему я нахожу, что настало время дополнить издание покойного академика — как опубликованием целиком большей части материалов, которые или совсем еще не вошли в его статьи или вошли лишь в извлечениях, так и более подробным описанием того, что, не представляя достаточного интереса для напечатания полностью (напр., некоторые более длинные и слабые произведения товарищей Пушкина), заслуживает все же внимания — для общих суждений и характеристики учебного и воспитательного дела в первоначальном Лицее, а также второстепенных его деятелей.

Унаследовав драгоценное собрание лицейских бумаг Я. К., я считаю своим долгом довершить и вместе увековечить его дело настоящим изданием, обнимающим (в виде ли воспроизведения или описания) исключительно этот Гротовский лицейский архив, а потому и не претендующим дать итоги всего вообще собранного по настоящему предмету или исчерпывающе исследовать его, обняв эту тему со всех сторон.

Переиздавая 12 лет тому назад книжку Я. К., я тогда уже счел возможным сделать маленькие дополнения к ней из оставленных им бумаг {Как я заметил тогда, не все, однако, о чем он упоминает или что описывает в своих статьях, нашлось в его архиве. Кое-что могло остаться в других руках.}, и говоря о их составе и судьбе, заметил, что ‘имею в виду еще раз вернуться к этим любопытным рукописям, чтобы дополнить уже изданное и извлечь из них то, что еще может иметь цену и представлять интерес для характеристики той школьной и товарищеской среды, тех условий и той обстановки, в которых суждено было развиваться и зреть гениальной натуре нашего поэта’.

Осуществление этого намерения именно теперь, к торжеству 100-летнего юбилея Лицея, является вполне своевременным.

Лицей и его первенцы

Несомненно, самым важным и ценным источником для начертания жизни и быта первоначального Лицея, для характеристики его порядков и духа, его педагогического и ученического состава и установившихся в нем отношений — являются свидетельства самих воспитанников в оставшихся после них заметках, воспоминаниях и переписке.

К большому сожалению, дошедший до нас материал этого рода очень невелик и отрывочен. Тут сыграло свою роль без сомнения прежде всего беспощадное всеистребляющее время, так как подобную скудость современных письменных свидетельств из круга самих первокурсников трудно согласить с их известною раннею литературностью и юношеской экспансивностью, с их привязанностью к лицейской старине и преданиям, с их прочною и позже не ослабевавшею, взаимною дружбой. Наверное очень многие из них вели уже в Лицее свои записки и дневники, а также усердно переписывались между собой и с близкими как в лицейских стенах, так и позже. Но от всего этого дошли до потомства только самые скудные обрывки. Тем ценнее они становятся для историка.

Что касается позднейших воспоминаний товарищей Пушкина, то этот высокоценный материал, как известно, исчерпывается воспоминаниями И. И. Пущина, известной запиской графа М. А. Корфа, написанной им по поводу статей П. И. Бартенева (1854 г.) и небольшой запиской С. Д. Комовского (собственно о Пушкине).

Из этих записок последние две имеются в бумагах наших: записка Корфа в списке, полученном моим отцом от самого автора в 1874 г. {См. ‘Пушкин, его наставники и товарищи’ (894) стр. 222.}, а вторая — в подлиннике. И та и другая были напечатаны в сборнике Я. К. ‘Пушкин’ и проч. (1887 и 1899 гг.). Как и ‘Записки’ Пущина, они достаточно известны и перепечатывать их здесь не представляется необходимым.

Обычай писать свои заметки, свой дневник или записки, обусловленный так же, как до некоторой степени и стихотворство, ранним литературным развитием и сосредоточенною в довольно узкой сфере душевной жизнью воспитанников Лицея, а может быть внушенный и кем-нибудь из наставников, был, по-видимому, распространен в среде его старейших питомцев еще в Лицее, и только недостаток выдержки, постоянства в характере юношей (почти мальчиков) и необходимой для этого занятия усидчивости мешали многим осуществить благую мысль {В наших лицейских бумагах сохранилась между прочим бумажная обложка с написанным на ней заглавием, кажется, рукой Илличевского ‘Воспоминания о Лицее. Учебные занятия’.}. К этим последним принадлежал, как известно, и Пушкин, который судя по сохранившимся обрывкам его лицейских ‘записок’, тоже пробовал вести дневник, но очевидно не нашел в себе достаточных для этого постоянства и терпения.

Из лицейских заметок товарищей Пушкина сохранились только доставшиеся Я. К. Гроту: небольшая часть дневника за март—апрель 1815 г. С. Д. Комовского, и краткие, отрывочные дорожные заметки Ф. Ф. Матюшкина (о его путешествии в Москву тотчас после окончания курса) {И. И. Пущин, как знаем из его ‘Записок’, также вел в Лицее свой дневник, но после ‘поспешно и опрометчиво’ уничтожил его.}. С последними познакомил своих читателей (в значительных выдержках) Я. К. в своей статье ‘Старина Царскосельского Лицея’ (‘Матюшкин’) {Также ‘Пушкин etc.’, стр. 75—78.}. О дневнике Комовского он только упоминает в своем сборнике {Там же, стр. 281.}. Хотя эти скромные ученические записки не заключают в себе ничего особенно важного или значительного, хотя бы в биографическом отношении (напр., по отношению к Пушкину), тем не менее как живой памятник пребывания в Лицее его первенцев, их ученического быта, их отношения к своей aima mater и между собой, а также как характеристика самих авторов эти откровенные, бесхитростные, можно сказать, ребяческие рассказы, очень любопытны, и нельзя не напечатать их здесь целиком.

Далее, огромный и живой интерес представляет то, что сохранилось из взаимной переписки первенцев Лицея, а тем более из их лицейской переписки.

По счастью, хоть в общем и скудно то, что из этой последней пощадило время, мы все же располагаем здесь таким крупным и драгоценным памятником, как известное собрание писем А. Д. Илличевского к его бывшему гимназическому товарищу П. Н. Фуссу, которое было опубликовано моим отцом еще в 1864 г. (в ‘Русск. Арх.’), но лишь в извлечениях (правда, заключавших в себе все существенное к Лицею относящееся), и затем перепечатано в его известном сборнике. Нечего и говорить, что эти письма должны быть переизданы здесь в полном виде, без всяких пропусков.

К ним присоединяются отдельные, случайно сохранившиеся письма нескольких первенцев Лицея, как лицейской эпохи, так и позднейшей, а также их гувернеров. Они попали в собрание Я. К. из разных рук, и хоть некоторая часть их и была уже напечатана им, но здесь представляется не лишним поместить всю эту маленькую коллекцию целиком.

Тесная дружеская связь большинства членов лицейской семьи I курса продолжалась, как известно, и в последующие эпохи их жизни и постоянно поддерживалась и согревалась воспоминаниями о Лицее, а главнейшим поводом для оживления последних были ежегодные лицейские собрания в день основания Лицея, 19 октября. Этот день с его дружеской сходкой и беседами связывал до конца дней многих товарищей. Он поддерживал отчасти и их взаимную переписку.

Нельзя не вспомнить еще того, что одним из живых звеньев лицейской дружбы, восторженно относившимся к идее братства лицеистов и к лицейским преданиям, был старый директор Лицея Е. А. Энгельгардт, состоявший постоянно в переписке с некоторыми из лицейских первенцев, напр., с Ф. Ф. Матюшкиным, И. И. Пущиным и другими и поощрявший переписку своих питомцев. Многие из этих писем были уже напечатаны {О переписке Энгельгардта с Матюшкиным см. статью (речь) Д. Ф. Кобеко, ‘Вестник всемирн. истории’, 1899, No 1, стр. 90—104.}. Из некоторых были опубликованы отрывки {См. нашу статью ‘Из лицейской старины. И. И. Пущин’, ‘Историч. Вестн.’, июль 1905 г. и ‘Празднование лиц. годовщин’ (1910 г.).}. Отметить и дополнить здесь сохранившиеся обрывки этой переписки их бумаг Я. К. будет, мне кажется, вполне уместно.

ЗАПИСКИ И ЗАМЕТКИ

ДНЕВНИК С Д. КОМОВСКОГО

К числу товарищей Пушкина, которые, достигнув преклонного возраста, до конца с горячим любовным чувством и благоговением относились к лицейской старине и ко всему, что составляет ее славу, и которые сыграли заметную роль в сохранении для потомства лицейских преданий и реликвий, принадлежит и Сергей Дмитриевич Комовский (рядом с Пущиным, Яковлевым, Матюшкиным, Корфом). Посвятить ему здесь несколько строк будет вполне кстати.

Запись самого Комовского в его лицейской записной книжке гласит: ‘Я родился в 1798-м году в конце царствования Российского Императора Павла I. 1-го июля мое рождение, 5-го июля мои именины, 18 октября 1811 года поступил в Лицей, на 13-м году от роду’.

М. А. Корф в своем дневнике за 1839 г., вспоминая Лицей и давая краткие сведения о каждом из своих товарищей, выражается о Комовском так: ‘добрый малый, отличный сын и брат, и верный, надежный приятель’ {‘Русская старина’, 1904, июль, стр. 552.}.

По отзыву Я. К. Грота, ‘С. Д. Комовский не занимал особенно видного места в кругу лицеистов 1-го курса, но из добрых его отношений к товарищам, обнаруживающихся в его переписке с ними, можно заключить, что это был человек вполне достойный уважения’. С отзывом Корфа вполне согласуется то, что писал как-то (в 1872 г.) Комовскому, в ответ на его письмо, другой его товарищ И. В. Малиновский: ‘какой ты христианской души человек, а еще столичный: помнишь усопших! Ты у меня первый по нравственно-христианскому направлению из нас четырех Богом хранимых’ {См. это письмо ниже. Кроме себя и К., Малиновский разумеет здесь еще Матюшкина и Корфа.}. Все эти согласные показания о душевных и нравственных достоинствах Комовского, о его верности в дружбе и вытекавшей из религиозности моральной высоты его души подтверждаются теми еще юношескими настроениями и стремлениями к нравственному самосовершенствованию, о которых он чистосердечно повествует в ниже печатаемом ‘Дневнике’ {Таким образом совершенно ничем не оправдывается пренебрежительное отношение к К-му П. А. Ефремова и бросающее тень на него подозрение, высказанное Ефремовым, о подделке К-им Пушкинских стихов с упоминанием о нем (изд. С. Пушкина, Ефремова 1905, т. VIII, стр. 223), о чем речь еще ниже.}.

Скромностью и непритязательностью Комовского вероятно отчасти объясняется и скромность его карьеры — при очень хороших способностях и связях. По словам М. А. Корфа, ‘числясь в министерстве народного просвещения (в департаменте народного просвещения), он служил сперва в разных временных Комитетах и проч., а теперь (в 1839 г.) правителем канцелярии в Воспитательном обществе благородных девиц, или попросту секретарем в Смольном монастыре’. Позже он состоял Помощником Статс-Секретаря Государственного Совета, а, кажется, уже в 50-х годах оставил службу, дослужившись до чина действительного статского советника.

Он пережил всех своих товарищей, кроме одного (Горчакова), и умер на 83-м году жизни 8 июля 1880 г., дожив до знаменательного дня открытия памятника Пушкину в Москве, к чему относился с энтузиазмом, хотя по болезни и не мог уже присутствовать на торжестве {См. ниже его письмо к Ф. П. Корнилову.}.

С Пушкиным Комовский не был особенно близок в Лицее, но быв в добром знакомстве с некоторыми из его ближайших друзей, а также с Павлищевыми (семейством сестры поэта), он после Лицея, по-видимому, нередко встречался с поэтом.

Об этом свидетельствует А. П. Керн (Маркова-Виноградская), рассказывающая, что в зиму 1827—28 г. ‘Пушкин по вечерам бывал у Дельвига, где собирались два раза в неделю лицейские товарищи его’, в числе которых она называет Яковлева, Комовского и Илличевского {Л. Майков ‘Пушкин’ (сборник) СПб., 1899, стр. 253.}. В записках же Павлищева Комовский не раз упоминается в числе лиц, посещавших дом его родителей и встречавшихся у них с Пушкиным {Л. Павлищев ‘Воспоминания о Пушкине’, Москва, 1890, стр. 34, 72, 263. Однако ж совершенно произвольно и ложно утверждение Ефремова (С. Пушкин, т. VIII, 223), будто ‘Комовский выставлен в записках Павлищева чуть ли не самым близким к поэту из всех его товарищей’. Ничего подобного там нет.}. Что Комовский был близок к семейству сестры поэта Ольги Сергеевны, видно из того, что, когда Анненков, собираясь писать биографию поэта и набросав ряд вопросов о его жизни и о пребывании в Лицее, сообщил их зятю Пушкина, Н. И. Павлищеву, последний обратился за ответом на них именно к С. Д. Комовскому. По этому-то поводу С. Д. и написал свою известную записку о Пушкине в Лицее, которую давал затем на просмотр другим товарищам: Корфу, Яковлеву и Корнилову.

Л. Н. Майков, называя эти воспоминания Комовского — ‘простыми, непритязательными рассказами старого товарища, небольшого мастера писать, да и никогда не находившегося в особенно коротких отношениях с Пушкиным’ (разумея лицейское время), справедливо отмечает, что Комовский (как и Яковлев) говорит о Пушкине с нежностью, свидетельствующей, что оба они питали к нему неподдельное сердечное расположение. Нет никакого основания думать, чтоб и со стороны поэта не было взаимного сочувствия к Комовскому, хоть и нет на то прямых указаний, так что тенденциозное подчеркивание отсутствия таких указаний со стороны П. А. Ефремова является совершенно необоснованным и несправедливым¹.

{¹Эта выходка была сделана по следующему поводу: Отец мой в своей книжке (‘Пушкин’ etc., стр. 280), отмечая, что Пушкин в своих стихах только раз упоминает об этом товарище, приводит переданную ему Комовским (с другими бумагами) копию Пушкинского восьмистишия с надписью на ней К-го: ‘Стихи эти доставлены мне от служившего при генерале Инзове штаб-офицера Алексеева, на квартире коего жил наш поэт во время ссылки его на юг’. Вот эти стихи:

‘Вы помните ль то розовое поле,

Друзья мои, где красною весной,

Оставя класс, резвились мы на воле

И тешились отважною борьбой?

Граф Брольо был отважнее, сильнее,

Комовский же — проворнее, хитрее.

Не скоро мог решиться жаркий бой.

Где вы, лета забавы молодой!..’

Я. К. высказал при этом правдоподобную догадку, что строфа эта, по-видимому, предназначалась в пьесу ’19 октября’. П. А. Ефремов старается отвергнуть эту догадку указанием на происхождение этих стихов: почти дословно первые четыре стиха (следовательно — без упоминания о Брогльо и Комовском) встречаются в знаменитой ‘Гаврилиаде’ в изображении борьбы доброго духа со злым (где не раз автор обращается к воспоминаниям школьных лет), — пьесе, которая была, по словам Ефремова, написана в Кишиневе (в 1822 г.), где с Пушкиным состоял при генерале Инзове и Алексеев, так что передача стихов через Алексеева является вполне естественной. Это место в ‘Гаврилиаде’ читается так:

‘Не правда ли, вы помните то поле,

Друзья мои, где в прежни дни, весной,

Оставя класс, играли мы на воле

И тешились отважною борьбой’.

Но Ефремов, почему-то очень неблагосклонный к Комовскому, высказывает ни на чем не основанное предположение, что Комовский (о котором де поэт ни разу нигде не упоминает), ‘желая сам пополнить умолчание о нем Пушкина’, заменил борющихся духов именами Брогльо и своим, и, следовательно, подделал стихи Пушкина… К сожалению, эту неблаговидную для К-го догадку о ‘сочинительстве’ его, в тоне утверждения, повторил и комментатор стихов 19 октября 1825 г. в изд. Пушкина под ред. С. А. Венгерова (т. III, стр. 574). Между тем Ефремов не прав уже потому, что тут нет никакой замены ибо всех 4-х стихов с именами Брогльо и Комовского вовсе нет в ‘Гаврилиаде’, а они явно составляют одно целое с первыми 4-мя и принадлежат тому же автору, естественно вспомнившему эпизод школьной забавы в Лицее. Редакция, присланная Комовскому, — просто вариант, не попавший по понятным соображениям в известный текст ‘Гаврилиады’.

Нечего и говорить, что заподозревание Комовского в таком неблаговидном поступке, как подделка стихов Пушкина, — решительно не вяжется с благородным характером его и с тем нравственным обликом, в каком он является в отзывах современников.}

Во всяком случае, имя Комовского останется навсегда связанным с историей собирания и разработки материалов как по биографии великого поэта, так и по описанию жизни и быта первоначального Лицея.

В Лицее Комовский учился очень хорошо и был вообще на отличном счету. В сохранившейся в бумагах Я. К. ‘Табели, составленной из ведомостей об успехах, прилежании и дарованиях воспитанников Императорского Лицея’ (с 19 марта по ноябрь 1812 г.), отзывы о Комовском по всем предметам самые лестные, а в графе ‘по нравственной части’ находим такую характеристику: ‘весьма благонравен, скромен, чувствителен, послушен, любопытен, проворен {Невольно вспоминаешь в вышеупомянутых стихах Пушкина о борьбе на ‘розовом поле’ слова ‘Комовский же проворнее, хитрее’.}, но осторожен при всей живости’. С этим довольно близко сходится приведенная в книге Я. К. Грота аттестация его из записок гувернера Чирикова, относящаяся к следующему 1813 году (30 сентября): ‘Благонравен, искренен, чувствителен, вежлив, ревностен к своей пользе, пристрастен ко всем гимнастическим упражнениям {Борьба с Брогльо.}. Любопытство, чистота, опрятность, бережливость и насмешливость суть особенные его свойства’. Указание на это последнее его свойство наверно вспомнится читателю при чтении дневника С. Д.

Судя по сохранившимся обрывкам переписки Комовского с его товарищами и гувернерами, — он был любим и теми и другими. По собственному его свидетельству (см. Дневник), он был любимцем гувернера Чирикова. Разумеется, у мальчика и потом юноши Комовского были свои недостатки и отрицательные черты, которые были отмечены в лицейской среде, но которые однако же не мешали всем ценить и любить его. Из протоколов ‘лицейских годовщин’, сохранивших нам лицейские прозвища Пушкина и некоторых его товарищей, мы уже знаем, что прозвище Комовского была ‘смола’ и ‘лиса’. Сам Комовский подтверждает это в своем дневнике, говоря, что главные его ‘пороки’ были ‘насмешка и охота привязываться’, за что товарищи на него ‘сердились и давали разные неприятные прозвища (смола, лисичка и проч.)’, за его наклонность морализировать и направлять товарищей на путь истинный иногда посредством конфиденций перед особенно любившим его гувернером, они обзывали его ‘фискалом’, как он сам чистосердечно рассказывает. Но все это, повторяем, не мешало им отдавать должное преобладавшим в нем добрым качествам и сохранять дружеские с ними отношения.

От Комовского-то, бережно хранившего остатки лицейской старины, отец мой и получил некоторые бумаги своего собрания {Напр., кроме Дневника его и разных писем, к нему писанных, известные письма И. И. Пущина к Энгельгардту (из Ялуторовска), некрологическую заметку о франц. учителе Будри и проч.}. Вот что читаем об этом в ‘Дополнениях’ к его сборнику {‘Пушкин etc.’, стр. 281.}: ‘На лицейском обеде 1875 года и потом, незадолго перед смертью, он передал мне небольшое собрание бумаг, относящихся к старине Царскосельского лицея. Тут я нашел между прочим тетрадку дневника, веденного им в годы воспитания. В этих записках он является молодым человеком (вернее: юношей) добросовестным, набожным, искренно стремящимся к самоусовершенствованию’…

Этот дневник или его отрывок за месяц 1815 года (с 14 марта по 18 апреля), веденный автором еще в духе старой сентиментальной литературной школы, не внося в наши сведения ничего особенно нового в фактическом отношении, во всяком случае любопытен, как единственный связный отрывок повседневной хроники лицейской жизни за Пушкинское время, с ее мелкими интересами и злобами дня, освещающий обстановку, ученический быт и отношения на первом курсе Лицея, — правда за очень краткий период времени, — но несомненно типичные вообще для последнего. При чтении дневника живо рисуются не только внутреннее моральное настроение и душевные порывы писавшего, но и ряд живых картинок из товарищеского быта первенцев Лицея.

Здесь находим и описание мальчишеских шалостей, увлечений и предосудительных забав, вроде денежной азартной игры, здесь рядом с благотворным влиянием добрых наставников и взаимной идеальной дружбы — встречаешь и указание на дурное влияние иных товарищей, здесь находим характеристику одного из питомцев (Корфа) в первую эпоху его лицейского воспитания и характеристику умершего (как раз в те же дни предшествовавшего 1814 г.) первого любимого директора Лицея Малиновского, здесь наконец вскользь отмечается ряд черт из обыденной жизни и занятий воспитанников. Одним словом, при всей своей субъективности, а также однообразии и сравнительной скудости фактического содержания, дневник этот все же заслуживает полного внимания бытописателей Царскосельского лицея.

Журнал или ежедневные поступки,

начиная от 14 марта 1815-го года,

С(ергея) К(омовского) (писано им самим)¹

1815 год

¹ Маленькая тетрадка в 8-ку плотной синеватой бумаги, текст занимает 24 листка (48 стр.) с полями, на которых выставлены числа. 6 последних листков чистых. Обложка тетрадки из той же бумаги: на передней — приведенный здесь заголовок.

14-е марта. (День причащения).

Праздность есть мать всех пороков. Как жестоко испытал я ныне несомненную сию истину, которая уже с давних времен употребляется пословицею.

По принятии святых Тайн Христовых, коих божественный огнь, свергнув с меня ужасное иго грехов, поселил в сердце моем непонятную тишину и спокойствие, после сего быстро пролетело время в чтении душеспасительных св. книг, и звонкий колокол зовет уже к обеду. После же стола, вместо того, чтоб подобным образом заняться полезным и вместе приятным чтением, пошел я к С. Г. Ч. {Чириков, учитель рисования и гувернер, коего я был любимцем. Прим. С. К.}

О! Если б я мог предвидеть будущность, если б мог знать как проведу я там время, то верно бы не пошел к нему. — С самого моего прихода начал я с ним, как обыкновенно, сперва шутить, потом мешать ему рисовать, наконец более и более к нему приставая, несмотря на кроткие его увещания, несмотря на все его терпение, довел дело до того, что оно из шутки превратилось в серьезное. С. Г., оказывавший мне до того времени удивительную благосклонность, которой я вовсе не заслуживал, видя, что поступки мои становятся уже несносными, запретил мне никогда не ходить к нему в комнату и объявил, что больше не будет мне делать никаких удовольствий.

Сколь ни чувствительны были для меня сии его угрозы, но, подстрекаем будучи самолюбием, никак я не хотел перестать, так что, проведя битых три часа единственно досаждая как можно более С. Г-у, наконец я сам себе опротивел. С досадою хлопнул я дверью и поспешно вышел из комнаты, в то время как уж скоро надлежало идти к ужину. Тут в самых гнусных красках представились мне мои мерзкие поступки, которыми я очернил тот день, который должен быть блаженнейший в жизни.

Тут начала сильно угрызать меня совесть, повсюду представлялся мне С. Г., которого я так обидел. Пришед в мою комнату, в беспамятстве пал я на колени пред образом Спасителя, с воплем и слезами умолял я Его милосердие, — но раскаяние мое было уже поздно: я не достоин был того, чтоб Всевышний внял молитве моей, с скукою и с несносною пустотою в сердце пошел я спать.

15-е марта.

Будучи в таком расстроенном положении, не мог я скоро заснуть. Различные неприятные сны беспрестанно раздирали мою душу. По прошествии сей ужасной для меня ночи справедливое Божье наказание явно обнаружилось. С самого моего пробуждения почувствовал я ужасную головную боль и лом в висках. Но, зная, что это было наказание Небесное, с покорностью повиновался я святой воле Всевышнего, и для того без ропота, а терпеливо старался я перенесть посланные мне от Бога болезни. Между тем, узнав из собственного своего опыта, сколь пагубна праздность и какие вредные следствия влечет она за собою, провел я сей день уже с большею осторожностью, нежели ему предшествовавший и от того с гораздо спокойнейшею совестью лег я спать.

16-е марта.

Хотя я эту ночь довольно хорошо провел, однако боль нимало у меня не уменьшалась. Впрочем день сей прошел то в классических упражнениях, то в собственных занятиях. Но и тут, Боже! сколь часто не впадал я в прегрешения! Во время молитвы, когда наиболее надлежало вознести мысль и сердце к престолу Твоему, вместо того внимание мое обращено было вовсе на другие неважные предметы. Как часто скучал я в классах, сердился на них, и самыми колкими насмешками уязвлял своих товарищей. Ты, Спаситель мой, Ты терпел ужасные страдания и даже смерть, и терпел невинно — единственно чтоб кровью своей искупить род человеческий: и я, недостойный называться верным рабом Твоим, я, не только не воздавал за зло добром, но и малейшей обиды не мог снести без отмщения и не уступал другому ни самой маловажной вещи. Чувствую все мои прегрешения, чувствую сколь они гнусны, но я слаб и не в состоянии противиться страстям, меня увлекающим, — ветр преклоняет к земле гибкую трость.

Но на неизреченное милосердие Твое уповаю, Боже! Вонми гласу моления моего: истреби во мне семена пороков, но просвети разум мой в святой истине, водвори в сердце моем твердую и непоколебимую к Тебе любовь, веру и почтение, и направи поступки мои на путь истинной добродетели.

17-е марта.

Как сильна бывает недостойная любовь к суетному миру! Ныне узнав, что один довольно мне знакомый молодой человек, живший прежде в шумном свете, вступил в духовное звание: Ах! бедный человек, подумал я, как? переменить ту живость, которая одушевляет свет, те удовольствия, забавы, которые соединены со светскою жизнью, — все это переменить на жизнь уединенную, единообразную, и от того унылую и скучную! — О, безумный! как мог ты так рассуждать! Боже, прости моим заблуждениям. Что может быть, напротив того для человека блаженнее того состояния, как когда он, удалясь от мирских сует, посвящает всю жизнь свою на служение единому Богу, когда он, как добрый пастырь, старается лишь о благе стада, ему самим Христом вверенного. Каких пропастей, коварством и злобою поставленных ему в свете, избегнул он удалением от оного.

Ароматные цветы, украшавшие раскинутые для уловления его сети, могли б его пленить — и тогда б испил он яд из позлащенного сосуда, испил и погиб бы невозвратно. О, Боже мой, слава Тебе, яко просветил разум мой, я познал теперь истину и сердечно раскаиваюсь в моих прежних заблуждениях. Как счастлив, думаю я теперь, как счастлив тот, который посвятил себя Богу и святой Церкви Fro, участь его должна быть предметом более зависти, нежели сожаления.

18 марта.

Последние ночи провел я уже спокойно, не чувствуя никакой более боли. Занимаясь как можно более, хотя я и не впадал в такие прегрешения, как прежде, однако насмешка и охота привязываться — сии главные два моих порока, несмотря на все мое старание, и ныне еще не совсем меня оставили. Сии худые склонности были часто причиною, что товарищи иные на меня сердились и давали мне различные неприятные прозвища (смола, лисичка и проч.) {Эти слова в скобках приписаны позже. К. Г.}

19 марта, 20, 21 марта.

Я имел все это время весьма много дела, ибо профессора наши беспрестанно задавали, особливо переписывать, одна эта переписка занимала весьма много времени, и занимала его самым скучным образом {За неимением печатных курсор, лицеисты должны были списывать записки преподавателей. Бар. Корф жалуется на этот метод по поводу курса Куницына (см. Грот, ‘Пушкин’, стр. 22S). К. Г.}. Кроме того, еженедельная письменная переписка с домом, чтение ведомостей и всех почти тогда издаваемых журналов, кои мы получали, также прогулка и разные веселые и вместе невинные забавы — вот в чем протекло остальное время этих трех дней. Но упражняясь в сих невинных занятиях, не мог я совершенно сохранить чистоты их, покорив худые склонности внушению разума.

Какое желание посмеяться над товарищем, представить в самом колком виде какие-нибудь его неловкости и маловажные недостатки! Какая мстительность, неуступчивость и непризнательность в худых поступках! Иногда приходил я в церковь для того, чтобы посмотреть народ, там находящийся, и натуральным образом внимание мое, вместо того, чтобы обратиться на то, что читалось, рассматривало прилежно разнообразие в лицах, пестроту одежд, фигуру и проч. и проч. и таким образом занималось совершенно другими предметами, нежели каковым долженствовало оно заниматься. Если когда и прилежно стоял я за молитвою, то это было или для того, чтобы обратить на себя всеобщее внимание, или искреннее раскаяние побуждало меня к тому.

Если кто-нибудь требовал от меня небольшого одолжения, то всегда почти показывал я сперва неудовольствие, отказываясь недосугом, или даже неимением требуемой вещи, или другим каким препятствием, и тогда как он, не надеясь уже от меня получить, начинал удаляться, тогда только, раскаясь, призывал я его обратно, и то только с условиями и уговорами ссулял его желаемою вещью — и какое ж было это одолжение? — самое маловажное и нестоющее никакого труда, но и это делал я ему так, что он лучше б желал вовсе ничего от меня не получить, нежели получить, но с такими скучными условиями. Боже! сколько пороков, сколько недостатков вижу я во мне! Искорени их Всемощною силою Твоею навсегда из сердца моего.

22 марта.

Чем более я в себя вхожу, чем более проникаю я в глубину сердца моего и рассматриваю многочисленные изгибы его, тем более открываю в себе различных погрешностей, которых без Твоей, Всевышний! помощи, я не могу сам исправить. Один только верный, искренний друг, друг добродетельный, стремящийся всегда твердою стопою по стезе священного закона Божия, один только подобный друг может умягчить сердце, исправить худые склонности и совершенно преобразовать человека. Но где можем мы найти лучшего друга, как не посреди тех, с коими мы учимся, играем и забавляемся, — словом, посреди милых товарищей счастливой юности нашей. Проводя с ними часы, дни, месяцы и целые годы, видя поступки их во всевозможных встречающихся обстоятельствах, видя их склонности и навыки, недостатки, потребности и вместе хорошие свойства, видя и примечая все это, мы легко и с верностью познаем их настоящий характер, их душу и сердце. Ах! и мое сердце наслаждалось некогда сладостями счастливой дружбы, и я имел друга в М. К. {Бар. М. А. Корф. Примеч. С. К.} Это было в первом году моего в Лицее пребывания. Получив особенную и неприметным образом один к другому привязанность, долгое время испытывали мы друг друга, не знав еще взаимного расположения. Между тем невинная страсть сия более и более воспламенялась в юных сердцах наших, и мы, наконец, (об)изъяснились в тайных, но одинаковых мыслях наших и заключили вечный союз дружбы.

С сего времени судьба моя сплелась с судьбою К., все радости сделались для меня вдвое приятнее, и все горести гораздо сноснее. Тут уже ни на минуту не расставались мы друг с другом, каждая мысль, каждое даже намерение было уже известно другому. Его кроткий нрав, его чистосердечие, откровенность, чувствительность, простота, нежность и особливо невинность восхищали меня счастливым сим выбором. Черты лица его были приятны, какая-то откровенность, простота и невинность изображалась на оном. Подобно светлому ручью, сквозь чистую воду коего можно видеть все дно оного, так чиста была душа его.

Быв четыре года в таком училище {К сожалению не знаем, где учился Комовский до Лицея. К. Г.}, где были всякого рода дети, я знал все опасности, предстоящие молодому неопытному юноше, когда он находится в кругу других, как добрых, так и худых детей. Посему я всячески старался сохранить в нем безпорочность нрава и предостеречь его от пропастей, могущих ему встретиться, он же со своей стороны истреблял во мне худые склонности и переселял, так сказать, хорошие свои качества из своего в мое сердце. Таким образом счастье мое, казалось, утвердилось навсегда, я блаженствовал и почитал себя счастливейшим из смертных. Все находили удивительное сходство в наших нравах. Товарищи завидовали счастливой дружбе нашей и в шутку называли нас Дамоном и Питиасом, но счастье непостоянно, и неожиданный переворот в судьбе моей имел великое влияние на мой характер.

К., как я уже прежде сказывал, имел приятную физиономию, и это отчасти было причиною всех моих несчастий. Некоторые из моих товарищей, особливо И. П. {И. И. Пущин. Примеч. С. К.}, с которым я долго был за сие в ссоре, начали говорить ему о красоте лица его, потом допускать неблагопристойные насчет сего слова, и наконец дерзость и бесстыдство их простерлись до того, что они стали говорить ему о таких вещах, от коих могла пострадать сама его невинность. Он же, по природной своей простоте, истинно по простоте, не понимая речей хитрых сих обольстителей, принимал их благосклонно. Видя приближающуюся опасность, видя громовую тучу, сгущающуюся над главою неопытного друга моего, я употребил всевозможные средства, чтобы отклонить от него сии бедствия. Тут представил я ему все горестные следствия, могущие от того последовать, просил, умолял для собственного его счастья не внимать более сим сладким но растворенным в яде похвалам льстецов.

Сначала послушался он дружеским советам моим и старался избегать опасных сих разговоров, но самолюбие, сия пагубная слабость, ослепляющая не только юношей, но даже самых опытных мужей, — самолюбие обольстило его. Неблагопристойные шутки казались ему невинными. Лестные насчет лица его похвалы были для него приятнее сухих, но справедливых увещаний истинно любящего его друга, и тогда как я в объятиях нежной дружбы начинал уже блаженствовать, тогда тот, который был сердцу моему драгоценнейший в свете предмет, которому я всем готов был пожертвовать, тот, наконец, которого я мыслил иметь вернейшим до гроба другом, не объявя мне никакой причины, оставил меня оплакивать горькую мою участь. Все сладкие сии мечты мгновенно исчезли, как сон, из моего воображения. Я плакал, я выл, но слезы мои лились вотще, он не внимал моим воплям и страданиям. О, неблагодарное человечество, восклицал я в отчаянии: о, суетный мир! и самое счастие в тебе мгновенно и не надежно!

Долго разбирал я беспристрастно свои поступки, дабы отыскать, не подал ли я как-нибудь сам тому повод, но не нашед, я стал думать, за что мне приняться. За презрение отплатить ли презрением? — Я не в состоянии был это сделать, священная искра дружбы, возженная однажды в моем сердце, не могла так скоро потухнуть. Итак, я решил терпеть и молчать. — Иной, чтобы избежать несносного взгляда изменившего ему друга, удаляется в густую рощу и там под тенью древес или при лунном сиянии, сидя на берегу томно катящегося ручья, наигрывает на лютне — единственно оставшейся ему отраде, — унылые песни отчаянного друга. Другой целый день бегает по стремнинам или взбирается на крутизны высоких гор, а ночью скрывается в ущельях скал и там оплакивает свою горькую судьбу. Он лучше желает претерпеть голод, мраз и другие физические нужды, нежели чтоб видеть виновника всех зол своих. А я, несчастный, я и этой не мог иметь отрады. Их мучило одно лишь невольное воспоминание сладких протекших дней, а я, я принужден был терпеть ежедневное с ним свидание, видеть, как гнусные люди всеми средствами стараются его развратить, видеть острый меч, висящий на одном волоске над главою его, видеть всю пропасть бедствий, в которую он повергается, и, не в состоянии будучи его спасти, молить только о том Всевышнего и — терзаться. От сего иногда случалось, что я, встретясь с К. глазами, приходил в замешательство и краснел, товарищи смеялись над моим смущением, и если б они знали, сколь я его прежде любил и что привязанность сия еще не простыла в сердце моем, то бы они не смеялись, а более сожалеть стали обо мне. Но я никому не открывался в внутреннем моем к нему расположении, и холодное его со мной обхождение приписывал более его развратителям, нежели ему, и потому первых только ненавидел, а о сем последнем сожалел.

Так протекли около двух лет, как мы ни слова не говорили друг с другом. Наконец, нынешнего года пред исповедью просил я его забыть прошедшее, и мы опять стали разговаривать между собою, но уже не так, как во время нашей дружбы, когда мы все душевные наши тайны поверяли один другому, а так, как товарищи разговаривают просто между собою. Сегодня (22 марта) вечером, когда мы уже спать ложились, нечаянно я встретился с ним и он мне сказал, не знаю точно с намерением или без намерения: ‘прощай К.’. Слова сии произнесены были с такою дружескою нежностью, что я, легши в постель, долго еще об этом думал.

23-е марта.

Сегодня была панихида по директоре Василье Федоровиче Малиновском, который скончался прошедшего 1814 года в этот день. Сие привело мне на память, как сей почтенный старец, проведший благочестивую жизнь свою в страхе Божьем и в последова-нии священного закона Его, лежал на смертном одре, благословляя и научая детей своих в той вере и любви к Богу, которыми он сам был одушевлен. До самой последней минуты его жизни сохранил он здравый ум, до самой той минуты молился он о чадах своих, пока не переселился на тот прекраснейший свет, дабы там получить за дела свои венец награды.

Дай, Боже, чтоб и мне, приобщась пречистых Тайн Твоих, такою спокойною и безмятежною смертию окончить житие на бурном сем свете.

24-е и 25-е марта до 29-го и самое сие число.

Ныне пост, т. е. такое время, которое слабый смертный, не могущий и минуты провести, не согрешив делом или мыслию, старается провести самым лучшим, христианским образом.

Зная, что Спаситель наш, принесший себя — невинного агнца — добровольно в жертву для искупления рода человеческого, и что 40 дней страдания Своего провел Он в молитве и в посте, зная все это, истинный христианин во-первых, в воспоминание великих и неизреченных милостей Христа, за нас многогрешных невинно пострадавшего, так и для испрошения от милосердной десницы Всевышнего прощения всем проступкам, учиненным в течение целого года, — старается в чистоте соблюсти сей самим Спасителем нашим установленный обряд. Конечно, не в умерщвлении плоти единственно состоит сей пост, но и сие самое весьма много содействует к проведению сего времени в большем страхе и благоговении к Богу, ибо натуральным образом человек, заботящийся единственно, как бы ему лучше поесть, да попить, может ли обращать внимание на другие важнейшие предметы? Пресытившись сладкими яствами, он предается на лоне роскоши и неги праздности, а в какие ужасные пропасти ввергает нас праздность! Тут всякие худые мысли овладеют душою его, дьявол будет употреблять всевозможные хитрости, дабы ввести его в искушение, и всякая благая мысль будет бежать от него. Итак, постное ядение, истощая наше тело, истребляет дьявольские наущения, приводит нам на память страдания нашего Искупителя, возбуждает в нас тем горячую любовь, веру и почтение ко Всевышнему и, наконец, заставляет помышлять о будущем и исследовать свое поведение. Вникнув в сердце наше, находим мы, колико гнусны наши поступки, и с истинно раскаянным сердцем обвинив себя, как недостойного от тяжести грехов воззреть на высоту славы Бога нашего, но представив неизреченное Его милосердие, даем обещание впредь вести себя осторожнее. Таким образом, исповедав служителю Христову все свои прегрешения, мы удостоиваемся причащения пречистых Тайн Христовых, сего Божественного дара, который снимает с нас тяжкое бремя грехов и поселяет в сердце Ангельскую тишину и спокойствие. Вот слабое изображение того, как должен истинный христианин проводить пост.

Как же я провожу сей пост? Только разве неделю говения вел я себя несколько осторожнее, а потом, несмотря на данное мною обещание, опять начал я впадать в прежние, а может быть и в худшие еще прегрешения. Странно! у нас в Лицее бывают такие времена, в которые почти все мы, как бы составляя одно физическое лицо, особенно на какой-нибудь предмет обращаем все наше внимание. Предметы сии бывают как хорошие, так, к несчастью, не редко и худые. Так, например, было некогда время, когда дружба была особенно у нас в почтении, опять другое, когда мы все почти, как бы понуждаемы будучи какою-нибудь силою, стали друг с другом заниматься языками, особливо французским и немецким. Сей мгновенный энтузиазм мало по малу ослабевал и, наконец, совершенно прошел. Теперь, не знаю точно, какой злобный дух ввел у нас денежную игру, и большая часть уже тайно играет в деньги. Тут вижу я двух игроков, из них каждый с надеждою выиграть предается слепому случаю, и оба спешат в какую-нибудь отдаленную комнату, дабы убежать страшных для них взоров начальства. Начинается игра и не пройдет часа, как уже один совершенно обыгрался, первый предлагает кончить, но он, надеясь отыграться, разгоряченный проигрышем, продолжает игру, но что ж? сверх потери принесенных им денег проигрывает еще столько в долг. С досадою и негодованием оставляет он место, сделавшееся ему столь отвратительным, раскаивается в потере золотого времени, столь нужного для молодого человека, клянется оставить сию пагубную страсть, но уже поздно: потерянное время прошло невозвратно. Но другие не умудряются его примером, приписывая все единственно его неискусству, желают оное испытать по собственному опыту и устремляются в ту же пропасть. К большому моему прискорбию между сими обольщенными пременным счастием нахожу и преждебывшего моего друга, к которому дружба, несмотря на случившиеся перемены, не совсем еще во мне потухла, вижу, как сей неопытный в таких вещах юноша полагается на честность своего противника и как сей хитрый игрок, воспользуясь такою его доверенностью, плутовски его обманывает и наконец, обыгрывает, я вижу все это — и молчу, потому что не могу ему помочь. Иногда думал я через кого-нибудь другого подать ему помощь, но кому мог я поручить такое важное намерение, когда уже за малейший дружеский совет, который я какому-нибудь моему товарищу иногда давал, все на меня сердились и со всех сторон с негодованием и насмешкою кричали: ‘ты что за гувернер?’ Итак, мне только оставалось сожалеть о друге, просить помощи у Подателя всех благ и ожидать счастливой перемены.

И меня хотели некоторые недоброжелатели уговорить играть, и даже некоторое внутреннее желание иногда меня к тому подстрекало, однако, благодаря Всевышнего, я преодолел все сии льстивые искушения и тем избегнул угрожавшей мне пропасти.

30 марта.

Хотя я победил сию опасную страсть, однако же, сколько оставалось у меня непобежденных! Если я не мог не грешить делами и поступками моими, то столь же трудно мне довести себя до того, что б даже мыслию никого не оскорблять: ибо пред исполнением какого-нибудь дела имеем мы время хорошо его разобрать и обдумать, а мысль приходит мгновенно, нередко вовсе против нашей воли и даже так, что мы не в состоянии бываем от оной избавиться, как только с особенною Божиею помощью.

Их всего труднее и между тем всего более должно истреблять, ибо от худой мысли не долго и до дела. О как часто грешил я мыслями, как часто думал я о других худо, завидовал их счастью, желал им всякое зло, осуждал их и впадал во множество других подобных прегрешений! Боже! пошли мне средства избавиться от оных и впредь вести себя исправнее!

31 марта и 1 апреля.

Приятная весна уж наступила, вся природа, дремавшая дотоле в глубоком снегу, начала оживляться, быстрые ручьи, свергнув с себя тяжкое для них бремя зимы, как бы радуясь возвращенной им свободе, с шумом извиваются по долине и благотворною струею орошают зеленеющие берега. На деревьях, покрытых прежде белым мхом, появляются зеленые почки. Веселые птички, прогнанные грозным Бореем в теплейшие страны, опять к нам прилетели и усладительные хоры их опять уже раздаются в рощах наших. Уже более не принуждены мы сидеть по целым дням, запершись дома. Теперь мы уже начинаем прогуливаться за городом, восхищаясь прелестными местоположениями. Вчера (31-го ч.), когда солнце, находясь уже на середине своего течения, благотворными лучами своими согревало природу, когда веял приятный зефир и умерял теплоту солнца, вчера в первый раз наступающего лета увидел я жаворонка, вспорхнувшего вверх. Я остановился, долго смотрел, как он, кружась над головой моею и насвистывая громкие радостные песни, выше и выше подымался вверх, наконец, он исчез и один только его приятный и звучный голос был еще слышен в воздухе. Возвращаясь с прогулки я увидел пестренькую бабочку, которая, конечно, искала душистую розу, фиалку или лилию, но нигде еще не находила их. Сии два прекрасные зрелища привели мне на память прошедшее весело проведенное лето, и я сгорал нетерпением дождаться нынешнего. Как чисто весеннего дня небо, так да будет чиста душа моя. Рассматривание красот возобновляющейся природы да утвердит в сердце моем горячую любовь и веру к Благому Творцу оных!

От 2-го до 6-го апреля.

Но погода переменилась: солнце скрылось под густые тучи, сумрак облек всю природу, седые туманы, как водяные холмы, беспрестанно волновались — казалось, что опять настала осень, и мы принуждены были опять оставаться дома. Тут, удаляясь от товарищей, сидел я где-нибудь в углу или у печки и прилежно занимался заданными уроками или перепискою. Проведя таким образом вечер и сделав во время оного все, что предполагал, с каким удовольствием вкушал я потом пищу! какая отрада проливалась в сердце мое! совесть моя была совершенно спокойна, — но что может быть счастливее того положения, когда человек доволен внутренно собою, т. е., когда совесть довольна его поступками. Но иногда, желая несколько отдохнуть от трудов, я забывал и вместо получаса проводил несколько часов в праздности, и от того нередко впадал в прегрешения, насмешки и передразнивания не оставляли меня, и сим я часто навлекал на себя негодование прочих товарищей.

От 6-го до 8-го ч.

Давно уже имел я охоту учиться на скрипке и уже год целый брал довольно прилежно уроки, выучил несколько песен, дуэтов и почти всю первую часть Русалки, но когда трехгодичный экзамен приблизился, когда надлежало к оному приготовиться, то по недостатку времени я начал худо заниматься скрипкою и наконец совершенно ее оставил, надеясь зато после экзамена тем с большим прилежанием за оную приняться. Туча, столь долго нас устрашавшая, наконец, благополучно прошла, но несмотря на то времени было не более, как и пред испытанием, ибо явились новые науки, а с ними новые и труды — и я перестал заниматься игранием на скрипке. Вот уж несколько месяцев, как я более в руки ее не брал, однако ж непреодолимое желание уметь хорошо на ней играть — все еще во мне сохранилось. Вчера (6-го) один из товарищей моих {Вероятно М. Л. Яковлев, большой музыкант, игравший хорошо на скрипке. К. Г.} играл на скрипке и приятные звуки ее, поразив слух мой, возжгли прежнюю мою страсть. Мне представилось, будто я, небрежно забросив на плечо голову, аккомпанирую любезной подруге, которая, сопровождая звуки гитары нежным голосом, воспевает гимн Богу за ниспосланное благословение семейству ее и просит сохранить оному сие бесценное счастье. Между тем милые малютки, забавляя нас невинными своими играми, попеременно целуют то меня, то ее. Трогательное сие зрелище, хотя было только мечтательное, но так разгорячило мое воображение, что я непременно решился, во что бы то ни стало, выучиться хорошо, т. е. с чувствами играть на скрипке и на другой же день более часа занимался повторением прежних песен моих.

От 8-го до 11-го апреля.

Дни эти протекли, как обыкновенно. Та же рассеянность и то же невнимание во время молитвы, которой продолжительность, вместо того, чтоб, как беседа с Богом, (должна) быть весьма приятною, иногда мне наскучала. Несмотря на то, что я сколько можно старался вести себя осторожно, насмешки и привязчивость не совсем меня оставляли. Пренебрежение ко всему священному, неблагодарность, грубость и дерзкие разговоры с начальниками, надменность, тщеславие, раболепство, лесть, подлое обхождение и стремление ко всему худому, и множество подобных пороков некоторых из моих товарищей вселяли в меня такие худые мысли и намерения, от коих нередко я с трудом только мог освободиться.

Иногда раздражен будучи сими гнусными поступками, я выходил из себя и бранился с виновниками оных, но увещания от товарища не могут произвести никакого хорошего последствия, они только раздражают надменность и безрассудное самолюбие. Итак я прибегал иногда к помощи начальства, особливо открывался я во всем столь меня любящему гувернеру {Т. е. С. Г. Чирикову. К. Г.} и за сие называли меня ябедником, фискалом и проч. Но пустые слова сии нимало меня не огорчали, поелику я делал сие единственно для их собственной пользы и вместе для общей, ибо худое поведение некоторых, как некая язва, заражала и прочие, прежде невинные, сердца.

11-го апреля.

Ввечеру сегодня вдруг получаю я совсем неожиданно два письма, одно из дому, а другое от дядюшки П. П. В сем последнем, изобразив, как необходим в его возрасте верный друг и как давно он ищет такового, он, наконец, говорит, что никого не находил достойнее меня и требует на то моего согласия. Прочитав письмо, не в малое пришел я замешательство, ибо пламя дружбы к М. К. {Бар. М. Корфу. К. Г.}, возженное однажды в сердце моем, не совсем еще потухло. Долго думал о сем нечаянном предложении и, наконец, написал ему письмо, в котором чувствительно благодарил за предлагаемую мне честь и обещался хорошим поведением соделаться оной достойным. Не знаю, как еще сие примет. Конечно, для меня лестно и великое было бы счастие иметь его своим другом, но в моих обстоятельствах я не мог иначе поступить.

От 12-го до 18-го апреля.

И даже в сии трогательные дни, в кои некогда Спаситель наш ужасные претерпевал муки и даже смерть, дабы своею невинною смертию искупить грехами удрученный род человеческий и дабы самим даже его мучителям доставить вечную блаженную жизнь, и в сии самые дни, говорю, когда читаются понесенные им за нас страдания, когда и самые телеса усопших восстали, камни распались и вся земля потряслася, я был еще бесчувственее сих неодушевленных вещей. Вместо того, чтобы, слушая с величайшим вниманием мучения Христовы и преклонив главу свою на перси, лить слезы истинного раскаяния, я половину слушал и то без особенного чувства и без малейшего соучастия, половину же вовсе не слушал, думая совсем о другом. Боже, священным огнем Твоим отогрей замерзлое сердце мое и даждь ми благополучно дождаться светлого дня Твоего воскресения и провесть оный, равно как и прочие дни моей жизни в страхе и любви к Тебе, Всесильный! — О, недостойный грешник! как дерзаешь ты еще вопиять о милосердии!

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ Ф. Ф. МАТЮШКИНА.

Обстоятельные сведения о жизни и личности адмирала Матюшкина (род. 1799, ум. 1872 г.) сообщены Я. К. Гротом в его известной книжке о Пушкине и Лицее {‘Пушкин’ etc., стр. 74—80 и 283.}. Я. К., как и все знавшие Матюшкина, отзываются о нем с глубокой симпатией. По его словам, ‘в Матюшкине не было ничего блестящего: он был скромен, даже застенчив и обыкновенно молчалив, но при ближайшем с ним знакомстве нельзя было не оценить этой чистой, правдивой и теплой души’. Матюшкин, как и Яковлев, принадлежал к числу ближайших друзей Пушкина (особенно по выходе из Лицея), и не даром последний посвятил ему две таких задушевных строфы в своем знаменитом ’19 октября 1825 г.’

‘Сидишь ли ты в кругу своих друзей,

Чужих небес любовник беспокойный?

Иль снова ты проходишь тропик знойный

И вечный лед полунощных морей?

Счастливый путь!… С лицейского порога

Ты на корабль перешагнул шутя,

И с той поры в морях твоя дорога,

О, волн и бурь любимое дитя!

Ты сохранил в блуждающей судьбе

Прекрасных лет первоначальны нравы:

Лицейский шум, лицейские забавы

Средь бурных волн мечталися тебе,

Ты простирал из-за моря нам руку,

Ты нас одних в младой душе носил

И повторял: ‘На долгую разлуку

Нас тайный рок, быть может, осудил!»

Известно, как страшно поразила Матюшкина неожиданная роковая смерть поэта (см. ниже его письмо к Яковлеву)!

В Лицее Матюшкин был на хорошем счету по учению, и пользовался за свой нрав и доброе сердце всеобщею любовью. Особенно тепло он был принят в семье директора Е. А. Энгельгардта, который помог своему любимцу, мечтавшему о морской службе, тотчас по выходе из Лицея попасть под команду адмирала В. М. Головнина, отправлявшегося в кругосветное путешествие. Во время своих странствий до самого поселения в Петербурге (1849 г.) Матюшкин состоял в оживленной переписке с Энгельгардтом {Извлечения из писем Энгельгардта см. в статье Д. Ф. Кобеко ‘Вестник Всемирной Истории’ 1899, No 1, стр. 90—104.}.

Когда в 1817 г. летом, вопрос о его путешествии был решен, он из Царского Села, съездив за подорожной в Петербург, отправился 2-го июля в Москву проститься с своими семейными (мать его была классной дамой в московском Екатерининском Институте) и оттуда вернулся в Царское в конце месяца. Об этом-то путешествии и сохранились печатаемые здесь его черновые заметки, которые, быть может, должны были стать началом записок, которые он, как говорит предание, ‘собирался вести по совету и плану Пушкина’ {Грот, ‘Пушкин’ etc., стр. 77.}.

О передаче Матюшкиным перед смертью своих лицейских бумаг, а в том числе и этих заметок моему отцу, было уже рассказано выше.

О последней болезни и кончине Матюшкина 16 сентября 1872 г., см. ниже в письмах Я. К. Грота и кн. Эристовой.

Путевые заметки между Царским Селом и Москвою

(1817 г.)

Это — черновая, сильно перемаранная поправками рукопись в сшитой тетрадке из грубой синей бумаги на 8 листках, т. е. 16 страничках — в такой же оборванной обложке, на заднем листике которой имеются какие-то морские технические (путевые) записи Матюшкина, из чего можно заключить, что эти листки сопровождали его в морском странствии.

Из Петербурга в Москву

Июль

Получивши достоверное известие о том, что я отправляюсь с Василием Михайловичем {Головниным К. Г.} в путешествие, первое мое желание было ехать в Москву проститься со своими, поехавши в Петербург за подорожной и отпуском и получивши оные, я приехал в Царское Село, откуда, поживши три дня у Егора Антоновича, отправился в дорогу, прощаясь с местом, где я, может быть, провел счастливейшее время моей жизни, где в отдалении от родителей я вкушал все приятности сыновней любви, где будучи принят в круг счастливейшего семейства {Т. е. директора Е. А. Энгельгардта. К. Г.}, и я наслаждался его счастием, прощаясь с Егором Антоновичем и его семейством, я не мог удержаться от слез… Я не хотел оставить Царское Село, но оно скоро скрылось…

2-го июля.

Не знаю, что я чувствовал, когда прибыл в Ижору. Хотя я ехал в Москву, хотя я ехал к любимой мною матери, которую не видал шесть долгих лет, но я не радовался: какая-то непонятная грусть тяготила меня: мне казалось, что я оставляю Царское Село против воли, по принуждению.

Из Ижоры я спешил как можно скорее, чтобы (признаюсь) мне не возвратиться назад.

Только что я выехал из Ижоры, как слышу за собою голос, я велел остановиться, оглядываюсь и вижу седого старика, бегущего по большой дороге, прибежавши, бросился он на колени и со слезами на глазах просил меня взять его с собою до следующей станции.

Имев подорожную на двух, я посадил его с собою. Он мне тотчас рассказал, что он отставной дьячек села Грузина, принадлежащего графу Аракчееву, что он ходил в Петербург кой-что закупить для попа. Потом старик было начал мне говорить про барина своего, его попа, попадью — сон уже смыкал мои вежды. Я слышал слова его и не понимал их, потом их более уже не слыхал… Не знаю, долго ли спал я, но пробуждение мое было очень неприятно: толчок чуть не выбросил меня из телеги. Я просыпался и мне казалось, что я вижу сон. На быстрой тройке несусь летом по обширной беспредельной дороге, не вижу предмета, к коему стремлюсь, — безизвестность везде. Подле меня лежал старец в глубоком сне. Ты дремлешь рассудок! Удаляюсь от своего счастия, я бегу от тебя! Проснись, проснись, рассудок, что ты делаешь? Но уже поздно, — счастие невозвратно! я должен удалиться. Слезы у меня катились из глаз, и я к ужасу своему увидел, что это не сон, но истина.

Приехав в Тосну, я пошел к станционному смотрителю прописать подорожную и заказать что-нибудь, чтоб утолить голод. Там я застал офицера {Его имя я узнал уже в Москве, так как и он мое при прощании: его зовут Римский-Корсаков, поручик Тарутинского полка. Ф. М.}, который вел команду солдат Тарутинского полка из Петербурга в Москву. Я предложил ему чашку чаю, он принял ее. Поговорив с ним часик-другой, я хотел проститься и ехать дальше, но он мне предложил ехать с ним вместе, а свою повозку оставить. Я согласился, но так как я обещался довезти старика до Грузина, то дал ему вперед прогонные деньги, а сам сел в тележку с офицером.

3-го июля, вечером мы прибыли в Новогород. Новогородская мостовая, беспокойный экипаж меня так измучили, что я не знал, продолжать ли мне дорогу или нет. Я думал уже простоять в Новегороде один день, посмотреть город столь славный в древности и потом уже пуститься далее. Но короткое время отпуска, совет моего товарища и наконец, случай, открывшийся нам ехать водою, принудил меня оставить мое намерение и ехать из Новогорода, не видавши его. Мы отправились на двух лодках, сначала через быстрый Волхов, потом Новогородским каналом и, наконец, рекою Метою. Прекрасная лунная ночь! После палящего жара, который продолжался во весь день, прохлада ночная была нам весьма приятна, тихое и покойное плавание оправило наши ослабевшие члены, песельники пели заунывные и веселые песни попеременно, и неприметным образом мы пристали к следующей станции.

Так как я ехал в первый раз на повозке, то и ехал весьма тихо, почти каждую ночь я останавливался отдыхать и только на 6-й день мы прибыли в последнюю станцию от Москвы — в Черную Грязь. Через два часа открылась златоглавая Москва, вскоре мы услышали благовест к вечерне, я смотрю — и я уже у Тверской заставы. Завтра или даже сегодня я увижу дражайшую свою родительницу.

Из Москвы в Царское Село

С 26 на 27 ночью я уехал из Москвы, приехал к заставе: зазвенели колокольчики, и я вечером в Торжке. Вот я уже 227 верст от Москвы. Мелькали мимо меня местечки, города, а мне казалось, что я все еще в Москве!

В Торжке, городе, известном по своим кожевенным и сафьянным заводам, я был принужден остановиться, потому что не было лошадей. На другой день вместе с зарею я отправился опять на барской тройке и в полдень я остановился на одной станции, чтобы подкрепить силы свои. Вошед в одну крестьянскую избу, чтобы что-нибудь закусить (у станционного смотрителя ничего не было), я увидел, что крестьяне сидели за столом, я к ним подсел — и с довольно большим аппетитом помог им опростать миску со вкусными щами, окончивши наш обед, хозяева попотчевали меня земляникою со сливками. Когда я хотел выйти, мне попался в дверях крестьянин, он остановил меня, перекрестился, после обратился ко мне и начал говорить невнятным и дрожащим голосом.

Я сначала думал, что он пьян, но слова моего хозяина, который его уговаривал, просил, чтоб он молился Богу, наконец отчаянный вид вошедшего заставили меня обратить на его слова внимание. Я не все мог понять: он говорил отрывисто и несвязно, но все что я слышал, было то, что будто бы, ехавши в Ригу с одним чиновником (он называл его секретарским сыном), он его в лесу заживо зарыл в землю. Голос, вид его, подробности, с которыми он злодеяние сие рассказывал, изображали отчаяние и раскаяние. ‘Иван, помолись Богу! Иван, помолись, — Бог взмилуется!’ слышны были в избе. Наконец, хозяин мой взял его за руку, привел его к образу Спасителя и, став на колена, начал вслух молиться, они молились с полчаса, но вдруг несчастный встал, бросился из дверей, — крестьянин за ним: что там было, я не знаю, но когда я расплатился, то вышел и увидел страдальца в самом ужасном положении: он лежал на сырой земле, глаза у него закатились, из рта течет руда (черная кровь), в ужасных конвульсиях он кидался во все стороны, стонал, как будто бы издает последнее издыхание. Я возвратился в избу, чтоб что-нибудь о нем узнать, там была одна хозяйка и вот что она мне об нем сказала: ‘Иван был нашим соседом и очень добрый и смышленый мужик, но пять лет тому назад в него вселился нечистый дух, он прошлое лето ходил в Москву на поклонение, но ему это не помогло’. ‘Бывал ли он в Риге’? — ‘Нет, он далее 30 верст отсюда не отлучался’. — ‘Как же он говорит об Риге, ведь он грамоты не знает и ни от кого не слыхал?’ — ‘Вестимо так, батюшка, но это — нечистая сила в нем говорит’.

Лошади были запряжены, мне нельзя было ее долее расспрашивать… В станции Ранино я имел удовольствие увидать одного из старых своих товарищей, Маслова, он выехал 24 часами прежде меня из Москвы. Мы ехали несколько станций вместе, но в Бронницах он получил прежде меня лошадей и таким образом мы расстались. Мне запрягли после, и очень худых: я видел, что мне не проехать на них и половины дороги — нечего делать, надобно от них как-нибудь избавиться. К счастью, ночевали поблизости цыгане, первому мне встретившемуся я сунул полтину в руки, и он подошел к возчику, пророческим голосом ему объявил, что если он сегодня поедет, то одна лошадь у него падет — и ямщик, коего не могли убедить ни побои, ни деньги, послушался пустых слов цыгана: он тотчас распряг телегу и нанял за себя тройку.

Между тем как ее запрягали, подошел ко мне старик, показывает на десятилетнего мальчишку и просит, чтобы я его поберег. Я сначала не понял, но после увидел, что он его посылает в первый раз — со мной, благословивши его в дорогу, он его сажает на сетку, подает вожжи и, ударив сам в первый раз лошадей кнутом, провожает его из деревни глазами. Между тем парнишка мой храбрится на козлах, покрикивает и пощелкивает, как будто старый ямщик, лошади несутся по гладкой, прямой дороге. — ‘Нет ли проселочной дороги?’ — ‘Есть мимо монастыря св. Саввы’. — ‘Ступай по ней!’ Он тотчас своротил с большой дороги прямо в дубовый лес, с полчаса скакали по пням и кочкам и, наконец, выехали к монастырю св. Саввы, там переправились через реку, едем далее, более в траву и, наконец — мы в болоте! Везде кругом густая болотная трава. Лошади пыхтят, тонут в болоте, колеса увязли, — их уже не видно, и мы почти что (не) плывем. ‘Куда ты заехал?’ — ‘Я, барин, здесь никогда не бывал’. — ‘Зачем же сюда ехал?’ — ‘Да ведь надобно же когда-нибудь побывать: по большой дороге я езжал с отцом’. — Потом встав на сетку, зачал немилосердным образом бить лошадей: они были хороши и сильны, и через два часа мы выехали опять на чистую дорогу.

Вскоре я догнал Маслова, перегнал его и двумя днями ранее его, 30-го, увидел Царское Село.

Город лежит на горе: все улицы, все дома видны. Мне казалось, что я давно там не был. С удовольствием смотрел я на высокие златоглавые церковные купола, на белые красивые домики, искал глазами тот, где живет мой благодетель, мой наставник, где живет его любезное семейство, нашел его — и не мог спустить глаз с него…

Я забыл Москву, когда увидел Царское Село…

ПЕРЕПИСКА ПЕРВЕНЦЕВ ЛИЦЕЯ

Среди сохранившихся обрывков этой переписки бесспорно самое важное и исключительное место занимают давно уже обнародованные Я. К. Гротом, хотя и не в полном виде, а в значительных и существенных извлечениях, лицейские письма одного из товарищей Пушкина А. Д. Илличевского, к его бывшему гимназическому товарищу и другу П. Н. Фуссу (известному впоследствии ученому, непременному секретарю Академии Наук).

Издавая здесь, впервые целиком и без всяких пропусков этот любопытный историко-бытовой материал, я не могу не сказать хоть нескольких слов об авторе писем, отсылая читателя для более подробного ознакомления с ним, его ролью и его личностью к трудам прежних бытописателей Лицея, между прочим к специальному о нем этюду Н. О. Лернера в Венгеровском издании Пушкина {Т. I, стр. 414-428.}.

Алексей Демьянович Илличевский (южно-русского происхождения), сын томского губернатора, родился в 1798 г., следовательно был немногим старше Пушкина, и умер 6 октября 1837 г., т. е. пережив поэта всего на 8 месяцев. Внешняя фактическая биография Илличевского нам мало известна. По окончании Лицея он уехал на службу в Сибирь, к своему отцу (будучи причислен к почтовому ведомству), а потом перешел к сибирскому генерал-губернатору. Но с начала 20-х годов мы уже видим его опять в Петербурге, на службе в Министерстве Финансов {Он умер в должности начальника отделения тогдашнего департамента государственных имуществ.}, в кружке Пушкина, Дельвига, Баратынского, Соболевского, кн. Вяземского. С Дельвигом он по-видимому был ближе, но с Пушкиным в эту эпоху у него уже не было прежней лицейской близости. Он восторженно чтил вместе с старыми товарищами лицейскую старину, постоянно участвовал в лицейских собраниях 19-го октября, как живой и насмешливо-остроумный собеседник, сочинял стихи, экспромты и эпиграммы. Но в серьезном литературном отношении он не успел заявить себя ничем значительным {Лишь в 1827 г., т. е. 10 лет по выходе из Лицея и за 10 лет до кончины, Илличевский издал томик своих избранных мелких стихотворений, под заглавием ‘Опыты в антологическом роде’, не стоящие выше посредственности. См. о них Н. Лернер в указанном очерке.}, никаких крупных дарований не обнаружил, и несмотря на надежды, которые подавал в Лицее, оказался так сказать ‘пустоцветом’. Между тем, слава Пушкина (с которым он некогда соперничал), как бесподобного поэтического гения, ярко уже блистала, и эта поразительная разность в их положениях и духовном значении, быть может, должна была отразиться и на их отношениях, по крайней мере со стороны Илличевского. Впрочем, Илличевский, кажется, ни с кем не был в тесной дружбе, чему причиной был по-видимому его характер, на это указывает отзыв о нем его товарища М. А. Корфа, который, при всей его обычной резкости и преувеличении, заслуживает все же в общем доверия.

В своих отзывах о товарищах, помещенных в дневнике его (за 1839 г.), бар. Корф так характеризует Илличевского: ‘Еще в Лицее он показал явно желчный и завистливый характер, который после отразился на всей его жизни и отравил ее для него самого. С острым умом, с большим дарованием в эпиграмме, он писывал прежде много стихов, но хотя при смерти его (в 1837 г.) в журналах назвали его ‘известным нашим литератором’, однако, известность эта умерла вместе с ним. Он служил сперва в Министерстве Финансов, потом долго жил в отставке и путешествовал за границею, и наконец вступил опять в Министерство Финансов, в котором и умер начальником отделения. Как собеседник, он был чрезвычайно приятен, но друзей не имел: подозрительный и себялюбивый характер удалил его от всякого сердечного сближения’ {Русская Старина, 1904 г., июнь, стр. 554.}.

Однако ж, вопреки мнения Корфа, ‘известность’ Илличевского (хотя правда, и не литературная) не умерла вместе с ним, и она не умрет и в будущем, так как она не основывается ни на его действительно незначительной жизненной карьере, ни на его более чем скромном вкладе в нашу литературу, а всецело на связи его имени с именем Пушкина {Вспомним предсказание самого Илличевского, что ‘лучи славы его (Пушкина) будут отсвечиваться и в его товарищах’.}, на его роли в кругу лицейских товарищей поэта и в кругу лицейских товарищей поэта и в лицейском периоде развития последнего, наконец на значении тех важных письменных и художественных свидетельств о жизни в Лицее, которые, выйдя из-под пера этого рано развившегося умственно юноши, сохранились к счастью для потомства.

Илличевский в Лицее и Илличевский в жизни — это как будто два разных лица, и насколько последний мало для нас интересен и не внушает особенного сочувствия, настолько первый возбуждает к себе интерес и симпатию. Искренние и простодушные лицейские послания его к другу, как и лицейское его стихотворное острословие и талантливые рисунки-карикатуры, при всем их ребяческом характере, для нас столь же важны и ценны, сколь мало интересны и не значительны все его последующие литературные ‘опыты’. И надо сказать правду: что и безотносительно все, чем проявил себя Илличевский в стенах Лицея и что сохранилось от него, действительно должно было возбуждать известные надежды на расцвет и производительность его все же недюжинных способностей в будущем, и мы даже склонны думать, что в этом полном неоправдании ожиданий отчасти виноваты и обстоятельства и условия жизни, в которые был поставлен Илличевский после Лицея… При иных более благоприятных условиях, из его хотя бы посредственного дарования могло бы выйти что-нибудь более значительное.

Илличевский в Лицее (прозвище его у товарищей было ‘Олосень-ка’ — уменьшительное от Алексея) принадлежал к лучшим, ‘превосходным’ ученикам и удостаивался от профессоров самых похвальных аттестаций, что явно свидетельствует о его способностях. Но уже в этих лицейских аттестациях отмечаются некоторые шероховатости в его нраве и характере.

Вот, например, отзыв о его успехах по нескольким предметам и поведению из цитованной уже табели ведомостей профессоров за 1812 г. (подписанной дир. Малиновским):

В русском и латинском языках: Счастливые способности, прилежание чрезвычайное и успехи отличные.

В логике и нравственности: Острое понятие, отменно успевает, но слишком тороплив.

В математике: Судит основательно, но скоро, самонадежен. Успехи отличные.

В географии и истории: Редких дарований, особенно прилежен, судит здраво и основательно, успехи прекрасны.

В рисовании: Великих дарований, успехи превосходные.

По нравственной части: Довольно благонравен, остроумен, пылкого воображения, смел, решителен, с чувством к добродетели, но властолюбив и с трудом подчиняется!

О деятельном участии Илличевского в литературных упражнениях лицеистов, о его любви к стихотворству в разных родах, особенно в сатирическом, о раннем соперничестве его с Пушкиным, о его злых эпиграммах и карикатурах (он был отличный рисовальщик), которыми он украшал лицейские журналы, об этом достаточно известно, и ко всему этому мне придется еще возвращаться по разным поводам.

Здесь же на очереди стоят письма Илличевского к его другу Фуссу. Значение этих живых современных свидетельств о лицейском быте и порядках, о педагогах лицея и их учениках, о литературных занятиях, вкусах и настроениях в среде питомцев I курса и пр. вполне признано и оценено, и излишне было бы распространяться о том.

П. Н. Фусс, к которому обращены письма, сын непременного секретаря Академии Наук Н. И. Фусса (впоследствии сам занявший эту должность), был учеником Петербургской гимназии (ныне 2-й, что на Казанской ул.), где до Лицея учился и Илличевский. Так возникла их дружба, не прекращавшаяся и после их разлуки. Видимо она поддерживалась общими рано развитыми духовными интересами и любовью к литературе. Илличевский, надо думать, поступил в Лицей уже с порядочной подготовкой, и в этом смысле мог иметь влияние на товарищей. В письмах своих он обнаруживает большую рассудительность, начитанность в современной литературе, остроту суждений и наблюдательность.

Моему отцу эти письма были переданы сыном П. Н. Фусса лицейским воспитанником Влад. Павл. Фуссом.

Письма Илличевского к Фуссу¹1812-й год

¹ Все письма писаны на довольно толстой и грубой бумаге (б. ч. в 4-ку) разного цвета: белой, светло-синей, желтоватой и сероватой и хорошо сохранились, почерк во всех четкий, но меняется значительно с годами: крупный и детский в 1812 г. (за 1813 г. нет вовсе писем), он обращается в более мелкий и твердый с 1814—15 г. и по характеру приближается к почерку Пушкина. Сходство их во многих рукописных набросках порой так велико, что не легко для неопытного глаза различать их автографы. — Сохраняем подстрочные примечания Я. К. Грота к письмам. Первое письмо все — в стихах.

9 февраля (1812 г.).

За добрый твой привет, за лестное желанье

Я приношу тебе сердечное признанье.

Благодарю тебя за то, что не забыл

Того, кто так тебя, как друга, век любил.

Прошу меня простить за долгое молчанье:

Но чтоб проступок сей,

Толико дерзостный, загладить поскорей,

Пишу к тебе, мой друг, стихами я посланье.

Благодаря судьбу, здоров и весел я,

Учение ж меня совсем не отягчает,

Вот только чем, мой друг, прискорбна жизнь моя:

Разлука от меня любезных отделяет.

Но, может быть, смягчится рок,

И в Петербурге я, средь праздного досуга,

Увижу и родных, и милый дом, и друга.

Душевно рад, что ты не одинок:

Что некто есть к тебе душою приближенный.

Желаю сердцем всем, чтоб сей союз бесценный

Продлился — и тебе век утешеньем был.

Ты пишешь, что и он прокладует дорогу

На Пинд утесистый, к стихотворенья богу,

Куда в Гимназии и я подчас ходил,

Куда и днесь хожу, но только что украдкой,

Ибо, сказать тишком, нам всем запрещено

Шутить с Парнасскою, опасною лошадкой,

Которую седлать еще нам мудрено.

Ты счастлив, что нашел себе в Гимназьи друга,

Ты счастлив! У меня ж нет искренних друзей:

Но есть приятели, с коими средь досуга,

Делю часы забав и юности моей.

Пора уж перестать… но сделай одолженье,

Товарищам отдать прошу мое почтенье:

Ахматову скажи ты от меня поклон,

Преплуту Ольхину мой выговор строжайший,

Зачем писать ко мне не хочет больше он,

А Фусу¹ объяви почтение нижайше.

Что? Каково теперь в Гимназии у вас?

Пиши, пожалуйста, ни мало не стыдясь.

Скажу же про себя — нет лучше, как в Лицее:

Учась с прилежностью, ведя себя скромнее,

Бояться нечего: беда, напасть — пустяк,

Счастлив быть может всяк.

Уверен будь всегда, мой друг нелицемерный,

Что я тебя любить не перестану верно,

И что писать к тебе я буду средь досуг.

Ответа жду — прощай! Я есмь твой верный друг

Алексей Илличевский.

¹Вероятно, брату П. Н. Фусса Александру, о котором упомянуто ниже. К. Г.

18 февраля 1812 г.

Любезный друг Павел Николаевич!

Благодарю тебя душевно за приятнейшее письмо: оно мне принесло много удовольствия. Прошу тебя и впредь продолжать столь для меня приятную переписку.

Напрасно ты думаешь, что у нас в Лицее не слишком хорошо: потому что не можешь видеть всякую неделю своих родителей. Средь разлуки привыкнешь к разлуке, да будто бы и нельзя совсем видеть их? К нам приезжают наши родители довольно часто. Жаль мне, любезный друг, что ты не в Лицее. Ты верно бы здесь был из самых лучших. Позволь затруднить тебя маленькой просьбой: пришли ко мне мои басни: Дуб и Лисица вельможею {Басня ‘Дуб’ оказалась приложенною и печатается ниже с другими стихотворениями автора. Там имеется приписка: ‘Извини, друг мой! другую пришлю после: я ее хочу поправить, правда и эта не слишком хороша. А. И.’. К. Г.} и поцелуй миленьких Виленьку, Егорушку и Сашеньку. Rendez de ma part mes plus profonds respects M-me votre mre et M-r votre pre {Свидетельствуйте мое самое глубокое почтение Вашим матушке и батюшке (франц.)}.

Остаюсь твой верный друг

Алексей Илличевский.

III

25 марта (1812) г.

Любезный друг Павел Николаевич!

Письмо твое, от 12 марта, к великому удовольствию я получил недавно, и приношу тебе чувствительную благодарность за то, что ты меня не оставляешь, подобно плуту-Ольхину, своими ответами. Нет ничего приятнее, как получать письма от старинных своих приятелей, и при получении оных вспоминать драгоценные минуты, проведенные некогда вместе, по крайней мере, я всегда держусь правила: ищи друзей, не забывай старинных, Бог знает, милый друг, что впредь случится, а что за плечами, то уже сбылось… Но полно! я, мне кажется, наскучил тебе своей моралью.

Что касается до моих стихотворческих занятий, я в них успел чрезвычайно, имея товарищем одного молодого человека, который, живши между лучшими стихотворцами, приобрел много в поэзии знаний и вкуса (не правда ль тебе это последнее имя неизвестно?), и, читая мои прежние стихи, вижу в них непростительные ошибки. Хотя у нас, правду сказать, запрещено сочинять, но мы с ним пишем украдкою, по первой почте постараюсь прислать тебе несколько стихотворений {Ниже печатается еще несколько оказавшихся при письмах стихотворений Илличевского от 1812 г. К. Г.}.

Прошу засвидетельствовать нижайшее почтение мое Папеньке и Маменьке вашей и не забывать истинно тебя любящего друга.

Алексей Илличевский.

26 апреля 1812 г.

Любезный друг Павел Николаевич!

Христос воскресе! Искренно поздравляю тебя с праздником Св. Пасхи и желаю всем сердцем быть тебе отныне здорову и щастливу. Чувствительно жалею, друг мой, что у тебя все еще болит рука: потому что это отнимает у меня удовольствие получать твои письма, а тебе мешает в успехах.

Ты пишешь, что у вас в Гимназии все идет весьма хорошо, вряд ли? Ты, я думаю, из пристрастия к Миддендорфу {Тогдашнему инспектору гимназии, который на деле управлял заведением. Директором был известный, как цензор, Иван Осипович Тимковский. Я. Г.}, в этом меня уверяешь! Что же касается до нашего Лицея, уверяю тебя, нельзя быть лучше: учимся в день только 7 часов, и то с переменами, которые по часу продолжаются, на местах никогда не сидим, кто хочет учится, кто хочет гуляет, уроки, сказать правду, не весьма велики, в праздное время гуляем, а нынче ж начинается лето: снег высох, трава показывается, и мы с утра до вечера в саду, который лучше всех летних петербургских. Ведя себя скромно, учась прилежно, нечего бояться. Притом родители нас посещают довольно часто, а чем реже свидание, тем оно приятнее. Скажу тебе новость: нам позволили теперь сочинять, и мы начали периоды, вследствие чего посылаю тебе две мои басни и желаю, чтоб они тебе понравились. Горчаков {Князь Ал. Мих. Горчаков, впоследствии министр иностранных дел, поступил в Лицей также из гимназии, как и некоторые другие воспитанники 1-го курса. Получил при выпуске из лицея вторую золотую медаль. Я. Г.} благодарит тебя за поклон, и хотел было писать, да ему некогда. Поверишь ли? Этот человек учится с утра до вечера, чтоб быть первым учеником, и, кажется, достиг своею желания.

Побрани, сделай милость, преплута Ольхина (кажется, вы все его так зовете), что он ленится пять строчек написать к прежнему своему товарищу, и скажи Гижицкому, что его муза напрасно молчит. Засвидетельствуй мое нижайшее почтение Папеньке и Маменьке и поцелуй миленьких твоих братьев.

Остаюсь с искренним доброжелательством и верною дружбою

А. Илличевский.

1814-й год

Июля 27 дня 1814 года

Царское Село.

Любезный друг, Павел Николаевич!

Странно, что, питая взаимно постоянную дружбу и ведя толь долго приятную переписку, вдруг оба мы замолкли. Прошел год — и я не получил от тебя ни одного слова. Обыкновенно дружба подобна огню, который не горит, не будучи раздуваем, ее истребляет долгое молчание, но мое чувство к тебе никогда не истощится. Воспоминания о тебе составляют приятнейшие минуты в моей жизни! Позволь же о тебе мыслить то же, —думать, что ты не позабыл меня, и надеяться, что примешь ты письмо сие с благосклонностью.

В течение тех трех лет, как я оставил Гимназию, мне кажется, что она совершенно не изменилась. Прежние товарищи вышли, вступили новые, и ты, мой друг, скоро оставишь оную. От многих, в том числе и от Матвеева, который служит теперь в правлении нашего Лицея, слышал я, что ты перешел в 7-й класс. Желать тебе успехов было бы с моей стороны и не кстати и незачем: я уверен и без того, что ты из первых в Гимназии. Радуюсь, что тебе не много остается уже продолжать учение, но мой курс продолжится… еще… еще… три года! — Хоть не рад, да будь готов!

У нас в Царском Селе завелось теперь новое училище под именем Пансиона при Императорском Лицее, где за каждого воспитанника платят по 1000 рублей. Число их простирается уже до 80, и все они на казенном содержании {Лицейский пансион возник из частного училища, основанного в 1813 г. Гауэншильдом, который потом и назначен был директором новообразованного казенного заведения. Я. Г.}. Нельзя жаловаться на смотрение, ни на учение, но содержание могло бы быть лучше. Отличнейшие из них будут поступать в лицей: итак, рассуди сам, как трудно теперь к нам попасть! В пансионе много есть и из Гимназии, именно: Романовский, Бухаров, Рашет, Безаки, Черкасов… всех не могу вспомнить!

Каково ты проводишь время в Петербурге? здоров ли ты? прошла ли у тебя болезнь руки, которою ты прежде страдал? У вас теперь каникулы: тебе, я думаю, весело! И я бы мог проводить также весело время, когда бы не лишен был удовольствия видеть своих родителей, которые живут теперь в Томске, где Папенька Губернатором, за 4.500 верст отсюда! Каково расстояние? Часто случается, что по два месяца не получаю от них писем.

Кланялся ли тебе от меня Гижицкий? Он был у нас в Лицее, когда мы представляли маленькую пьесу, и видел меня. Не помню фамилии одного вашего пансионера, который был также у нас и которого я просил именно тебе и Гижицкому поклониться. Опиши мне, сделай милость, ежели это тебе не труд, какие у вас теперь перемены в рассуждении прежнего? Кто остался еще в Гимназии из бывших наших товарищей? Что сделалось с Ильею Ольхиным, где он теперь и что творит? Поклонись от меня Гижицкому, Шварцу и пр., также твоему братцу Александру Николаевичу. Уверь миленьких Виленьку и Егорушку, что я их всегда люблю и невольно о них вспоминаю, я думаю, что первый из них весьма вырос и уже в Гимназии.

Вот тебе письмо мое, — ты не можешь жаловаться, чтоб оно коротко было, вдобавок еще посылаю тебе мою Оду на взятие Парижа {Печатается ниже, в отделе стихотворений на заданные темы. К. Г.}. Прости, ежели увидишь несовершенства. Остаюсь в полной надежде получить от тебя ответ, — от тебя, которому был и всегда пребуду нелестным другом.

Алексей Илличевский. P. S. Прошу засвидетельствовать глубочайшее уважение Родителям твоим и изъявить мое почтение Федору Ивановичу Каттерфельду. Он всегда брал во мне особенное участие и помнит меня до сих пор еще, за что бы я был весьма благодарен, ежели бы не питал к нему живейших чувствований истинной признательности.

Царское Село.

10-го сентября 1814 г.¹

Любезный друг, Павел Николаевич!

Приятное письмо твое от 24 августа имел я удовольствие получить. Суди сколько я был обрадован: оно первое после толь долгого твоего молчания. Но что делать? не всяк господин своего времени. Beatus, кто свободен, кто может управлять досугом и может по воле наслаждаться бытием своим, beatus! По крайней мере, этот удел не наш, не наш, повторю: ибо и я нередко в зависимости у должности своей.

Так! но не страшись, чтоб это могло прервать переписку нашу — нет! нет! не захочу я лишиться самых приятных минут в жизни: ибо, по истине, чтение писем твоих доставляет мне оныя. Но извини, ежели нынешнее письмо мое тебе коротким покажется: я опоздал, а почта, ты знаешь, никого не дожидается. Все лучше написать хоть мало, чем ничего не написать.

Свидетельствую мое почтение Федору Ивановичу К. и целую братцев твоих. Прощай — до будущего раза.

Искренний и всегдашний друг твой

Алексей Илличевский.

¹ Адрес этого письма, как и следующего (написан на одной из сторон листа): ‘Его Благородию Милостивому Государю моему Павлу Николаевичу Фуссу — в Петербург. На Васильевском острову, в 7-й линии, угольный дом на набережной’.

VII

Октября 6 дня

1814 года.

Любезный друг, Павел Николаевич!

Принимаюсь за перо, три недели оставленное мною. Ты простишь мне это молчание, в котором, однакож, я не виноват ни мало: признайся, что по законам справедливости тебе писать следовало, — и к величайшему удовольствию, ты исполнил долг свой. На сих днях получил я письмо твое от 26 сентября.

Что сказать мне о состоянии вашей Гимназии? Жаль! и только, подлинно только: лучшей перемены ожидать не можно! Если в мою бытность при М. все так переменилось, что ж должно быть ныне? Ах! с какою сладостию вспоминаю иногда пребывание мое в Гимназии, времена счастливые Энгельбаха и Дольста, наше взаимное дружество, прежних товарищей: Голубя, Оржитского, Ольхина — et tant d’autres! Oui, j’aime le souvenir de ceux, que j’ai chri! {и многих других! Да, я люблю вспоминать тех, кто стал мне дорог! (франц.)} Ах, воспоминание прежнего счастия и настоящие бедствия усладить может:

Et le pauvre lui mme est riche en esprance,

Et chacun redevient Gros-Jean comme devant,

Et chacun est du moins fort heureux en rvant!¹

¹И даже бедняк надеждой богат / И каждый может стать как некогда богачом / И уж по крайней мере в мечтах каждый купаться может в блаженстве (франц.)

Но я слишком разахался! un mot de M-r Gretch: Quoique je n’ai pas l’honneur de le connatre en personne, j’estime nanmoins son talent suprieur. Son journal de Patriote, sa traduction de Lontine, son dition des Избранные места {По поводу г-на Греча: хоть я и не имею чести знать его лично, я тем не менее уважаю его превосходный талант. Его дневник Патриота, его перевод Леонтины, его издание ‘Избранных мест’… (франц.)} — делает ему честь великую, а похвала моя, я уверен, не прибавит к его славе… ни крошечки!

Ежели уроки мешают тебе свободно вести со мною переписку, то и мне не менее мешает (только не уроки: il s’en faut de beaucoup!), a страсть к стихам. К счастию уроков у нас не много, а времени — довольно, и так я со всем успеваю разделываться. Но не думай, чтоб это помешало мне писать к тебе. Счастливейшими почитаю те минуты, в которые, известив тебя о всем нужном, могу подписаться твоим нелицемерным другом.

Алексей Илличевский.

P. S. Почтенным Родителям твоим свидетельствую глубочайшее мое уважение и целую братьев твоих.

Знаешь ли, Будри получил крест Владимирский в петлицу (4 степени).

Что-нибудь об Ольхине.

VIII

Ноября 2 дня,

1814 года.

Любезный друг, Павел Николаевич!

Ты требуешь от меня пространного письма. Охотно на сей раз исполняю твое желание. Ты прав, у меня нет недостатка в материи, но обстоятельства, проклятые обстоятельства кого не держат в оковах? За то я и сам не сержусь на тебя. Правда, у всякого свое на уме: у тебя уроки, у Ольхина шалости, у меня стихи, но они равносильно действуют на наши души. Впрочем как ни есть повинуюсь тебе, гоню от себя докучливых Муз, беру перо и пишу тебе целые пол листа — бессмыслицы.

Начнем с самого скучного. Первою материею нашей будет Лицей. Но что тебе сказать о нем? Ты сам знаешь, что все училища под одну стать: начало хорошо, чем же далее, то становится хуже. Благодаря Бога, у нас по крайней мере царствует с одной стороны свобода (а свобода дело золотое!). Нет скучного заведения сидеть ses places {по местам (франц.)}, в классах бываем не долго: 7 часов в день, больших уроков не имеем, летом досуг проводим в прогулке, зимою в чтении книг, иногда представляем театр, с начальниками обходимся без страха, шутим с ними, смеемся. Таким образом, как можем, сражаемся со скукою: подобно матросам, которые, когда корабль их производит течь, видя к ним со всех сторон вливающиеся волны, не предаются отчаянию, но усилиям моря противополагая свои усилия, спокойно борются с ужасною стихиею.

В науках мы таки кое-как успеваем, но языки, ты сам знаешь, как трудны — и die deutsche Sprache {немецкий язык (нем.)} до сих пор еще мне почти тарабарская азбука. В латинском мы плыли, плыли, (начали было читать Федровы басни и Cornelius Nepotis de vitae etc. {Корнелия Непота жизнеописания и т. д. (лат.)}), да вдруг и наехали на мель, не стало кормчего, и мы ни тпрру, ни ну — сели, как раки. Подлинно наш профессор Н. Ф. Кошанский, довольно известный в ученом свете, вдруг сделался болен и с полгода уже не ходит в классы, а мы хоть и ходим, однако ничему не учимся. А математика?..

О, Ураньи чадо темное,

О, наука необъятная,

О, премудрость непостижная,

Глубина неизмеримая!

Видно, на роду написано

Свыше неким тайным промыслом

Мне взирать с благоговением

На твои рогаты прелести,

А плодов твоей учености,

Как огня бояться лютого!

Признаюсь и рад повторить еще прозой. В ней, кажется, заключила природа всю горечь неизъяснимой скуки. Нельзя сказать, чтоб я не понимал ее, но… право, от одного воспоминания голова у меня заболела.

Жаль бедного Ольхина: попал он в свою стихию, да с кем это он гуляет? ужели с Бемом? нет, кажется невозможно! если увидишь его, то поклонись ему от меня. Я бы не поленился писать к нему, да что бедняка обременять письмами — ему некогда. Но потрудись ты, сделай милость, попросить у него для меня на время комедии: ‘Домовые’, и пришли ее ко мне, по прочтении я возвращу в целости.

Знаешь ли что? на этих днях я видел Бакуринского. Ты, я думаю, помнишь его. Он служил в гвардейском Гусарском полку. В эту кампанию находился во всех сражениях, был в Париже, не получил ни одной раны, имеет чин поручика и Владимира в петлице — каково? для молодого человека довольно.

Много писал я тебе о Лицее, но главное оставил на конец. Ужели ты до сих пор не знаешь еще, что нас за порог ни на шаг не отпускают. Как же мне побывать у вас на каникулах?… Ах! благодарю тебя за твое дружеское усердие, жестокая судьба не позволяет им пользоваться. Какая страшная разница! 2 месяца — и ты свободен, а мне так остается еще… 36 месяцев, ужасно!… Прощай и помни многолюбящего тебя друга

Алексея Илличевского.

При сем посылаю тебе стихи. Подивись, они переведены мною с немецкого {Стихи приложены. Это ‘Цефиз’ (Идиллия, подражание Клейсту). Они помещены ниже, особо. К. Г.}.

Царское Село, 10 декабря 1814 года.

Любезный друг Павел Николаевич,

Признаться, довольно долго ждал я твоего ответа, однако, за это я ни мало не в претензии: знаю, что ты приближаешься теперь к тому времени, когда экзамен, последний, может быть, в твоем учебном курсе, решит будущую судьбу твою. Желаю тебе от всего сердца доброго успеха, что, впрочем, я уверен, и без моего желания исполнится. Но знаешь ли что? и мы ожидаем экзамена, которому бы давно уже следовало быть и после которого мы перейдем в окончательный курс, то есть останемся в Лицее еще на 3 года… Утешительные мысли!

Тебе непременно хочется знать наших профессоров, изволь: я опишу их самым обстоятельным образом, mais c’est pour la dernire fois, entendez vous, car, certes, tout ce qui appartient au Lyce m’ennuye fort {но имей в виду, это в последний раз, ибо все, что касается Лицея, мне скучно (франц.)}.

О Будри, проф. французского языка, и Кошанском, проф. Латинской и Российской Словесности, говорить тебе не стану: одного ты знаешь лично, другого — из прошедшего письма моего.

Немецкого языка проф. у нас — г. фон-Гауэншильд, человек с большими познаниями, попечитель ваш Уваров нарочно призвал его из Вены в Россию и доставил ему место в Лицее.

Адъюнкт проф. нравственных и политических наук — г. Ку-ницын, при открытии нашего училища в присутствии Царской Фамилии сказал он такую речь, что Государь Император сам назначил ему в награду орден Владимира 4-ой степени.

Адъюнкт проф. исторических и географических наук — г. Кай-данов, он сочинил прекрасную Историю древних времен, которая теперь только выходит из печати.

Адъюнкт проф. математических и физических наук — г. Кар-цов. Все трое учились они в Педагогическом Институте, путешествовали по Европе, слушали известных ученых людей в свете — и все вышли люди с достоинством. Аминь.

Достигают ли до нашего уединения выходящие книги? спрашиваешь ты меня, можешь ли в этом сомневаться?..

И может ли ручей сребристый,

По светлому песку катя кристалл свой чистый

И тихою волной ласкаясь к берегам,

Течь без источника по рощам и лугам?..

И может ли огонь пылать без ветра?..

И может ли когда в долинах кедра,

А в поле злак цвести без солнца и дождя?..

И может ли поэт неопытный и юный,

Чуть чуть бренча по лире тихоструйной,

Не подражать другим? — Ах! никогда!

Никогда! чтение питает душу, образует разум, развивает способности, по сей причине мы стараемся иметь все журналы — и впрямь получаем: Пантеон, Вестник Европы, Русский Вестник и пр. Так, мой друг! и мы тоже хотим наслаждаться светлым днем нашей литературы, удивляться цветущим гениям Жуковского, Батюшкова, Крылова, Гнедича. Но не худо иногда подымать завесу протекших времен, заглядывать в книги отцов отечественной Поэзии, Ломоносова, Хераскова, Державина, Дмитриева, там лежат сокровища, из коих каждому почерпать должно. Не худо иногда вопрошать певцов иноземных (у них учились предки наши), беседовать с умами Расина, Волтера, Делиля и, заимствуя от них красоты неподражаемые, переносить их в свои стихотворения.

Так пчелка молодая

В лугах, в садах весной,

С листка на лист летая,

Сбирает мед златой

И в улей отдаленный

Несет соты скопленны

Прилежностью своей.

Когда же лето знойно

Зажжется в небесах,

Она сидит спокойно

На собранных плодах,

В довольстве отдыхает

И счастие вкушает…

Тружусь подобно ей!

Прости, ежели я тебя замучил своими стихами, проклятая метромания всему виною. К Гижицкому я не так много пишу, зато уж и он молчалив не в меру. Вот первое его письмо ко мне от ноября 23 числа 1814.

‘Любезный друг Алексей Демьянович!

Считая со дня моего приезда из деревни Усланки (по нашествии Француз.), занялся я переводом книги с французск. языка, которую намерен я посвятить графу И. А. Безбородкову, величайшему моему благодетелю, — по сей причине и не мог к тебе во все сие время писать, теперь же прошу тебя начать вновь прежнюю нашу переписку. По неимении времени принужден сократить мою цедулку. Остаюсь и пр.’.

И только! я не сократил ни слова, не переменил ни буквы — et il m’engage lui crire — bon Dieu! {и он обязывает меня писать к нему — о Господи! (франц.)} Я надеюсь, что это останется между нами тайною. — В Postscriptum сказал он мне, что служит теперь в Канцелярии Статс-секретаря Молчанова. Не позабудь и ты меня уведомить, куда определишься по выходе из Гимназии.

Помнишь ли ты Штеричей? (их было у нас три брата), старший и средний теперь офицерами в Гвардейском гусарском полку, и я их часто вижу. Когда наступит весна, то приезжай к нам в Царской Село, ich hoffe, dass du mit deinem Zeitvertreiben sehr zufrieden sein wirst {надеюсь, тебе, при твоем образе жизни, понравится (нем.)}. Только смотри, приезжай в праздник.

Поклонись от меня твоим братцам и прежним нашим товарищам, засвидетельствуй мое истинное уважение почтенным твоим Родителям и помни о том, который не щадя ни бумаги, ни времени, из одной дружбы пишет к тебе о чем и сам не знает. Его зовут

Алексей Илличевский.

1815-й год

Царское Село,

Февраля 25 дня

1815 года.

Любезный друг, Павел Николаевич!

Долго, слишком долго не получал я от тебя ответа на прошедшее письмо мое. Скажу откровенно, я даже отчаявался получить его. Кто из людей победит обстоятельства? я даже думал, что тут и конец нашей переписке. Мысль ужасная! лишиться в одну минуту всех приятностей, каковые доставляют мне дружеские письма твои… ах! один только тот может вообразить цену сей потери,

Кто страждет — так, как я — под гнетом рока злого,

Кто принужден влачить дни юности златой

Вдали от дружества, семейства дорогого

И родины святой.

Ты хотел посетить меня на празднике. Тысячу благодарностей милому другу. Судьба не хотела этого, буду терпеливо сносить ее суровости: но ни она, ни разлука не охладят моего сердца, пусть письма сии будут залогом нашей дружбы. Гофману {Андрей Логинович Гофман, впоследствии член Государственного Совета, поступил в Гимназию в 1813 г., а оставил ее в 1815 вместе с другом своим Фуссом. Они часто вместе отправлялись в Царское Село, зимой в саночках, летом иногда пешком, к лицейским друзьям, которых у них было несколько. Я. Г.} посылаю искренний поклон — мы говорили с ним не более трех часов, но и сего довольно было, чтобы узнать непринужденную доброту его и приветливость.

Поздравляю тебя с окончанием твоего экзамена и курса учения. О первом я наслышался много хорошего, в чем и сомневаться грехом поставляю. Знаю, что ты читал прекрасное сочинение о красоте российского слова (?) {Вопросительный знак стоит в подлиннике. Я. Г.}, знаю также, что ты сообщишь мне его, по крайней мере для прочтения. Честь и слава тебе! — О нашем говорить нечего. Стечение народа было соразмерное с нашим городом и расстоянием его от столицы. Впрочем в числе зрителей были Державин, Горчаков, Саблуков, Салтыков, Уваров, Филарет и множество профессоров и ученых. Я льстился надеждою, что ты приедешь на сей случай с Папенькою — но не тут то было!

Жестокой опять надо мною

Хотелось судьбе пошутить,

Остался я с горькой тоскою,

Где думал веселие пить

Полною чашей.

Ах! если б бессмертные дали

Нам дар наперед узнавать

И радость и томны печали…

Счастливее были б стократ

В жизни мы нашей.

Между тем назначено в награждение 5 медалей. Кому то достанется получить? Но прежде ждут возвращения Государя. Для любопытства посылаю тебе программу. — Были читаны у нас и сочинения. Хотелось мне прочесть стихотворение: Весенний вечер! {Это стихотворение (перевод из III песни Le printemps d’un proscrit, pome de Michaud [Весна изгнанника, поэма Мишо.— прим. ред.]) сохранилось, быв приложено к письму. См. ниже. К. Г.}, но приказано прозаическое рассуждение: О цели человеческой жизни, которого теперь нет у меня.

Поздравляю тебя с новым местом. {Фусс поступил в студенты Академии Наук. Отец его Николай Иванович был в то время непременным секретарем Академии, заняв это место после своего тестя Иоанна Альберта Эйлера, сына великого математика. Я. Г.} Радуюсь, если оно приносит тебе выгоды и удовольствие. Не сомневаюсь, чтоб ты познаниями своими, прилежностью и талантами не достиг всего, что только в виду себе представляешь. Скажи только мне, все ли и теперь ты так мало имеешь времени, как прежде? Прощай, мой друг! желаю тебе с сим новым годом новых успехов и нового благополучия и нового веселия на наступающей масленице. Помни, что скорые ответы твои доставляют несказанное удовольствие любящему тебя другу

Алексею Илличевскому.

Царское Село.

Июня 21 дня,

1815 года.

Любезный друг, Павел Николаевич!

Скажи, что значит записка твоя — нечаянный приезд — обещание посетить меня? все это исчезло в воздухе! Ошибся ли ты в расчете — обманут ли ты надеждой — или Бог знает. Ты пишешь записку от 19 июня — я получаю ее 18-го(!). Обещаешь притти завтра — по твоему в воскресенье, а по моему в субботу — но оба дня сии проходят — и тебя не видно ни в саду, ни в Лицее, ни во всем городе. Главное несчастие — ты полагал, что нельзя меня видеть в будень — и ошибся. Правда, наше свидание было бы кратко, — но все равно, все равно: для друзей всякое мгновение драгоценно.

Ах! меньше житель кротких сел —

Оратай ждет трудолюбивый,

Чтоб благотворный дождь слетел

На тук его цветущей нивы,

Ах! меньше, меньше ждет пловец,

Терпя все ужасы волненья,

Остановиться наконец

У пристани успокоенья,

Предаться мирной тишине,

Вдали от грозного ненастья,

И прежние, как в легком сне,

Свои воспоминать несчастья, —

Как я, любезный друг, желал

Тебя обнять — душа пылала —

И что ж? Увы! я только ждал,

А всем судьба располагала.

Уже предстал невдалеке

Счастливый случай, улыбаясь,

Надежда, в розовом венке,

Меня ласкала, усмехаясь,

Но все прошло, как с ночью сон…

Спешу к тебе, обнять желаю,

И — как несчастный Иксион,

Один лишь облак обнимаю…

О рок! здесь снова стало там!

Доколе течь моим слезам?

Или сердцам напрасно биться?

Иль невозможно двум друзьям

Минутой счастья насладиться?…

Чувства мои нелицемерны — поверь своему другу. Несчастие мое совершенно — но, признаться ли? еще надежда не совсем для меня исчезла. Я уверен — ты б не уехал, не видя возможности опять увидеться со мною. Дай Бог, чтоб это была правда!

Нетерпеливо жду твоего ответа. Сим кончаю письмо мое. Остальное до другого раза, — в течение получаса нельзя написать более. Прости! будь уверен, что чувства мои к тебе всегда останутся одинаковы — чувствами искреннего друга.

Алексей Илличевский.

XII

Царское Село.

Сентября 2 дня

1815 года.

Любезный друг Павел Николаевич!

‘На силу-то собрался отвечать мне! такой ленивец!’ думаешь ты, развертывая это письмо. О Monsieur le свободный человек, пользующийся весь день счастливым досугом, прошу не мерить меня своим аршином! или ты забыл, что нахожусь в Лицее — другому сказал бы я в месте учения, заточения, беспрестанных уроков и занятий, — в месте, в котором время каждый день съедается восемью часами классов, но тебе уж это известно. Господин Математик, составь из этого прогрессию: чем ближе мы к пределу учения, тем больше требуют от нас прилежания, но ты уже поверил это собственным опытом. Счастливый человек! ты уже кончил сей многотрудный опыт — а я?.. С каким восторгом пристал ты к берегу, восклицая: конец благополучну бегу! спускайте други паруса!.. когда-то я воскликну!..

Описать ли тебе, как я провожу время? — Наше Царское Село в летние дни есть Петербург в миниатюре. И у нас есть вечерние гулянья, в саду музыка и песни, иногда театры. Всем этим обязаны мы графу Толстому, богатому и любящему удовольствия человеку. По знакомству с хозяином и мы имеем вход в его спектакли — ты можешь понять, что это наше первое и почти единственное удовольствие. Но Осень на нас, не на шутку, косо поглядывает. Эта дама так сварлива, что с нею никто почти ужиться не может. Все запрется в домы, разъедется в столицу, или куда кто хочет — а мы постоянные жители Села — живи с нею.

Чем убить такое скучное время? Вот тут по неволе призовешь к себе науки. — Знаешь ли что я затеял? Есть книга: Плутарх для юношества, сочинение Бланшарда в 4 частях {Не в 4-х, а в 10 частях. См. Смирдинскую роспись No 3323. Эта книга в русском переводе имела три издания 1809, 1814 и 1823 гг. Я. Г.}. Она переведена на русский и дополнена многими великими мужами России. Но и сочинитель и переводчик много еще пропустили. Мне пришло на мысль издать — (рано или поздно, разумеется) — Новый Плутарх для юношества, служащий дополнением к Плутарху Бланшардову. Без великого труда набрал я 60 великих мужей, ими пропущенных. — Покамест собираю о них разные известия, а издам по выходе из Лицея. Может быть и не издам — кто знает, какие препятствия могут случиться — но и одна мечта забавляет меня.

О Леонарде Эйлере — отношусь к тебе, как к ближайшему его родственнику — не можешь ли известить меня, напечатана ли где-нибудь жизнь его? или, если ты знаешь ее, напиши мне хоть краткое о ней понятие. Впрочем не делай этого гласным — ты видишь, что это ни что, как игрушка.

Любезным братцам твоим кланяюсь искренно. Вилиньку благодарю за то, что он меня помнит, Егорушку за его приятное письмо. Не могу писать более — зови, коли хочешь, это письмо запискою. — Звонят в классы, несут письма на почту и я имею время толь подписаться верным твоим другом

Алексеем Илличевским.

XIII

Царское Село.

Сентября 22 дня

1815 г.

Любезный друг Павел Николаевич!

Приятнейшее письмо твое получил я — сидя за чашкою чаю, но в этом случае я-поэт — был хладнокровнее тебя-математика: возможно ль? Я не кинул чашки под стол, не пролил даже ни капли чаю, но — окончив все как следует — распечатал письмо твое — не повторяю мной прибавленного эпитета: приятнейшее, ибо я уверен, что ты сам чувствуешь, сколько письма твои мне приносят удовольствия, не смотря на те слова, которые ты влагаешь в уста мои и которые истине (математической или какой хочешь: истина одна и та же) надлежит вычеркнуть: ‘опять письмо! как часто и какие длинные письма! такой скучный человек!’ Скучный человек: точно! потому что говоришь против сердца. Ессе verba amici! {Это ли слова дружбы! (лат.)}

Каков гром моего красноречия! ты, я думаю, бледнеешь, дрожишь, трепещешь… Но я подобно Зевсу-тучегонителю рассеиваю бурю и луч отрадный просиявает на небосклоне. Изъясним Аллегорию: я рассеиваю бессмыслицу и начинаю говорить о деле.

Благодарю тебя за одобрение моего мечтательного, гигантического — для сил моих — предприятия, благодарю еще более за помощь, поданную моему неведению: не лучше ли невежеству? Предоставляю твоему милостивому произволу — или переслать мне Похвальное слово Эйлеру (с тем, что я возвращу ее как можно скорее в целости и исправности), или… боюсь вымолвить, ибо знаю, что обременю тебя великим и скучным трудом… или сообщать мне, когда соблаговолишь, хоть изредка переводы тех мест, которые именно относятся к жизни сего великого человека, выкидывая все неумеренные восклицания, похвалы и излишние обстоятельства, которые не входят в состав биографии и в предмет строгого историка. Великое само по себе прекрасно! Я уверен совершенно, что, если ты захочешь посвятить этому несколько досуга, то исполнишь в точности ожидания не меня — pauvre diable que je suis {бедняги (франц.)}, — но всякого знатока литературы… Довольно! пишу к тебе о Похвальном слове Эйлеру, а делаю похвальное слово П. Фуссу — такова моя головушка! впрочем, будь уверен, что во всей этой похвале нет ни лишнего, ни неумеренного. — Сердце говорило, рука писала. На первый раз ты меня обяжешь и тем, если пришлешь ко мне: когда Эйлер родился и когда умер. Le reste je laisse la Providence {Остальное оставляю Провидению (франц.)}.

Свободный человек! ты ходишь всюду, куда захочешь,

Ты ходишь в Академью,

В трагедию, в комедью,

В балет и в хоровод.

А я как птичка в клетке…

Неволя горче редьки,

Свобода — сладкий мед!

Два портрета отгадал точно: один Мартынова, {Аркадий Ив. Мартынов был брат известного Ивана Ив. Мартынова (директ. департ. народн. просвещения) и товарищ Илличевского. Он умер чуть ли не прежде последнего, начальником отделения. Я. Г.} другой Пушкина, а стихи написаны не моею рукою! {Здесь разумеется вероятно пьеса Ирин (идиллия, подражание Клейсту) приложенная к письмам 1815 г. и действительно написанная не рукою Илличевского К. Г.} но простим дружбе: у ней, как и у страха, глаза велики. Третий не отгадал: et peut on deviner, ce quej’on ne connat pas? {и можно ли догадаться о том, чего не знаешь? (франц.)} Это портрет Вольховского, одного из лучших наших учеников, прилежного, скромного, словом великих достоинств и великой надежды: этого на портрете ты не видел, а приметил разве: большой нос и большие усы. Adieu! {прощай! (франц.)}

Прости великой и большой бессмыслице моего письма:

пишу его резвясь, а не четыре дня.

Но искренно люблю: доволен ли? Прости!

Алексей Илличевский.

XIV

Октября 11 дня, 1815 года.

Вот тебе, любезный друг, письмо мое и вместе благодарность за начало жизни Эйлера. Finis coronat opus! {Конец делу венец! (лат.)} Надеюсь, что это начало будет иметь конец свой и конец благословенный — ибо переводчик от детства благословен Музами: ты понимаешь, что я говорю про тебя. Прошу только тебя присылать продолжение в таком точно формате, как и начало, т. е. в малую осьмушку. Прости моему капризу, ибо он имеет добрый источник. Хочу, чтоб весь перевод твой составил маленькую тетрадку — тебе во славу, мне для приятного воспоминания. С моей стороны исполню условие, — условие к счастью весьма не тягостное, ибо нет мне большего удовольствия, как переписываться с тобою, но не всегда располагаешь временем: обстоятельства! должность! — Еще одно препятствие: как мне досадно, что почта не отходит на другой день по прибытии твоих писем! Обыкновенно, насладившись твоей мысленной беседой, я вхожу в такой жар, что рад писать к тебе целый лист. (Суди, как твои приятны мне письма и не представляй себе, что я, как поэт, удобен входить в восхищение). Но мысль {Я получаю твои письма в четверг — посылаю тебе ответ не прежде понедельника. А. И.}, что почта отходит еще чрез четыре дня, потушает мой восторг, вырывает перо из рук моих — и я вхожу опять в прежнее состояние. Увы!..

Сказать ли тебе, как ты узнал, что я сочинил Оперу, которую у вас в Св. Питере играли? Не почти меня колдуном, ибо я скажу тебе всю истину, хоть удален от тебя на двадцать верст. Но начиная мою повесть или диссертацию, ставлю Эпиграф:

Что больше бродит,

То больше в цену входит:

Снежный шаришка будет шар,

А изо лжи, товаришка товар:

Ложь ходит завсегда с прибавкой в мире.

Сумароков.

Так! я перевел Оперу (а не сочинил): l’Opra comique par Sgur, opra comique en un acte {Комическая опера Сегюра, комическая опера в одном действии (франц.)}. Переведши, старался, чтоб ее разыграли на театре, от чего надеялся получить — барыш. Прости на этот случай моему сребролюбию. Для этого просил я г. Петра Александровича Корсакова, стихотворца и чиновника, служащего при театре {Впоследствии цензора и издателя журнала Маяк, брата воспитанника Лицея, 1-го курса (Ник. Алекс). Они были братьями попечителя Петерб. учебн. округа Дондукова-Корсакова, на которого княжеский титул и дополн. фамилия перешла от его тестя, умершего без мужского потомства Я. Г.}. Родственник его Рязанов учится в Гимназии, ему не трудно было узнать все мое дело. От него узнали это в Гимназии, а ты узнал о том от своего брата. Не правда ли?

Теперь мне остается исправить, дополнить и окончить это известие: пьесы моей не играли, да и играть не станут, причина тому та, что меня предупредили переводом и, хоть чужой перевод и хуже, но уже он испробован и роли розданы. Таково мое несчастие! Жалея о моей неудаче, дивись однако же великому Гению моему, который предугадал (я наверно полагаю это) все действия молвы, и открыл причины дошедшего до тебя слуха. — Пьеса моя еще в Петербурге, но коль скоро получу оную назад, то перешлю к тебе охотно для прочтения. — Благодарю тебя за доставленный мне анекдот — жаль, что мне нечего сообщать тебе. Прости любезный Павел Николаевич! я не Геркулес — пределы письма меня останавливают.

Алексей Илличевский.

Царское село, — вечное Царское село — 26 Октября 1815 г.

Любезнейший друг, Павел Николаевич! Мы бы могли еженедельно получать письма один от другого: как бы это мне было приятно — повторяю я за тобою, поверь, с не меньшею искренностью и желанием — и в то самое время, как повторяю оное в пылу восторга душевного — разрушаю это благодатное намерение, и в тот самый раз, когда ты ждешь моего ответа еще ранее обыкновенного, я посылаю его тебе — тремя днями позже. Не вини меня в этом противувольном поступке, не припиши его моему непостоянству, но выслушай меня далее — и найдешь меня невиноватым. Я получил письмо твое — приятное, как и все твои письма, в такое время, когда я не имел ни на час свободного времени, ибо оно было посвящено целому обществу — скажу яснее — в такое время, когда мы приготовлялись праздновать день открытия Лицея (правильнее бы было: день закрытия нас в Лицее), что делалось обыкновенно всякий год в первое воскресение после 19 Октября, и нынешний год так же: октября 24-го числа. Этот праздник описать тебе недолго: начали театром, мы играли Стряпчего Пателена и Ссору двух соседов. Обе пьесы комедии. В первой представлял я Вильгельма, купца торгующего сукнами, которого плут стряпчий подрядился во всю пьесу обманывать, во второй Вспышкина, записного псаря, охотника и одного из ссорящихся соседов. Не хочу хвастать перед другом, но скажу, что мною зрители остались довольны. За театром последовал маленький бал и потчевание гостей всякими лакомствами, что называется в свете: угощением. Довольно ли с тебя? Время прекратить, кажется, извинение, которое тянется чрез целую четвертушку.

Знаешь ли, любезный Павел Николаевич! я раскаиваюсь в двух вещах, и обе эти вещи происходили от моего невежества! Откроюсь тебе в них, как другу.

Первое. Я никогда не полагал, что ты делал un si grand cas {такое событие (франц.)} из моих писем. Радуюсь, если они тебе не противны, но можно ли их читать всякому, даже принимающему во мне участие? — Это плод или испарение восторга, как ты сам называешь их. Где же в них толк, связь? я уверен, что иногда в них и смыслу ты не находишь. Но ты мне простишь это по дружескому великодушию: ах! всякий ли то в состоянии сделать? — Второе — есть преступление, в котором тебе заблаговременно каюсь. Извини, что я, находя в тебе ежедневно новые и новые достоинства, не знал одного, конечно малейшего из оных. Дорогой математик! ты… поэт! — Твою пьесу и без твоей просьбы, я бы перевести поставил приятнейшим долгом, но теперь — еще когда ты этого желаешь, сколь велика моя обязанность! Твоя воля всегда была мне законом, но после великодушного того поступка, когда ты с такой непринужденною готовностью взялся за перевод жизни Эйлера, — она мне сделалась еще более закона. В непродолжительном времени надеюсь тебе доставить перевод стихотворения, которого хвалить сверх того, что боюсь оскорбить скромность Автора — почитаю излишним.

При сем прилагаю письмо к миленькому Егорушке, которого и чрез тебя еще благодарю за нежную привязанность, которую, не знаю, чем заслужил. Но эту переписку продолжать не обещаюсь. Ах, любезный друг! сколько уж и ты один виноват в том, что я не редко для тебя отлагаю писать к родителям, но это — приятная жертва! Помни, что твоего ответа ждет

Алексей Илличевский.

XVI

Ноября 28-го дня — 1815 года.

Как, любезный друг! возможно ль, чтоб ты последнее письмо мое получил так поздно — 20 ноября! Это-то знать причина тому, что ты так долго не отвечал мне. Целый месяц томим я неизвестностию — наконец нынче получаю письмо твое — и утешаюсь. Поверишь ли? я подумал, что какое-нибудь нескромное выражение (а сколько их в письмах моих!), какое-нибудь недоразумение (кто не ошибается?) навлекло на меня гнев твой. — Поверишь ли? я уже хотел просить у тебя извинения, хотя не весьма знал в чем. — Но, еще раз повторяю, приятнейшее письмо твое, подобно лучу тихой Авроры — скажу при помощи поэзии — разогнало туманы моего сомнения. И так, теперь ясно открывается: одна Нева была тому причиною. — Я думаю, что она уже стала — не будет более препятствия — и письмо мое чрез три дня долетит в руки твои.

Позволь, как другу, спросить у тебя: читаешь ли ты ныне выходящие журналы?— спросить не из пустого любопытства, но из желания знать, читаешь ли ты пьесы мои в печати — а это для того, чтобы не подчивать тебя известными тебе пьесами или, что французы называют: la soupe rchauffe {разогретый суп (франц.)}. — В Вестник Европы 1814 года и в Российский Музеум отсылал я несколько моих стихотворений, напр.: Ирина, Цефиза {О них выше, они помещены ниже. К. Г.}, несколько Эпиграмм и пр.: и получил от их издателя Влад. Измайлова письмо, исполненное лестных одобрений. — Посылаю теперь тебе две пьесы, которые ты ожидаешь, напечатанные нынешнего года в последнем журнале, желаю, чтоб они тебе понравились — я их перевел с французского из сочинений Парни, у которого они однакож написаны в прозе, — это слабое возмездие за твои прекрасные переводы с Крылова и Капниста, в которых дух авторов удержан совершенно. Хвала и слава переводчику! — Дай Бог, чтоб русские авторы нашли взаправду себе переводчиков на языках и в народах иностранных. — Кстати скажу тебе, что некто фон Борг, студент Дерптского Университета, решил перевесть на немецкий язык лучшие сочинения русских авторов и отпечатать их в Дрезденском Журнале {Намерение это было выполнено: переводы Борга приобрели в свое время заслуженную известность. Я. Г.} — Освобождение Москвы г. Дмитриева отпечатано пока в последнем No Музеума, и переведено — прекрасно! — Наш Лицейский воспитанник Кюхельбекер написал на немецком языке рассуждение О древней Русской поэзии, которое, как я думаю, также будет напечатано, — воскликнем же с тобой вместе: хвала Русскому языку и Русскому народу! Последняя война доставила ему много славы — и я уверен, что иностранцы, разуверившиеся, что мы варвары, разуверятся также и в том, что наш язык — варварский, — давно пора этому!

Ты уже, я чай, и забыл о моей опере — которую просил сначала — а я так не забыл — и теперь же исполняю твое желание. Надо вообще признаться, что я не так счастлив в драматических своих трудах, как в других стихотворениях. — Сверх этой пьесы, о процессе которой ты уже извещен мною — скажу тебе еще нечто о другой — комедии: Григорий или Герцог Бургундский, переведенной мною с французского из соч. Du Cerceau, довольно известного автора, — комедии более детской, нежели светской, более скучной, нежели смешной. Для чего-ж ты переводил ее.^?ты спросишь меня. Для чего? чорт попутал, да и все тут — я приметил, что сделал глупость, когда уж сделал ее. Впрочем эта пьеса — пьеса в 5 действиях и в стихах — довольно переведена небрежно, — итак времени не много потеряно. Лучшие сцены доставлю я тебе, может быть — только в другое время, — а теперь остается мне лишь подписаться твоим искренним другом —

Алексей Илличевский.

XVII

Лицей — 12 декабря 1815 года.

Любезный друг! получив приятное письмо твое, не медлю отвечать тебе — знаю, сколь несносна остановка в переписке. Начинаю письмо мое — выговором — да! не дивись: выговором — и самым строгим, — видел ли ты где-нибудь, чтобы дружба одобряла лесть — а ты против этого именно и погрешаешь. —

Горе тебе! Я счастлив, что друг мой будет некогда великим человеком. —Дорогой поэт! ты рожден прославить современников, блистать в потомстве. Не узнаешь ли ты эти строки? — это ли слог истинной дружбы, чувство простого сердца? — Ах! я уверен, что это излилось в минуту энтузиазма, а что говорится в жару, то никогда не бывает основательно. Всего забавнее, что ты даешь мне толь высокие прорицания за пару простых песенок {Вероятно, тут разумеются две ‘Мадагаскарские песни’ (‘Победитель’ и ‘Гостеприимство’), сохранившиеся при письмах. К. Г.}, которые едва-ли не всякий, знающий механизм стихов, сочинить в состоянии. Ты жалуешься, что я мало присылаю к тебе стихов моих, и именно исчислив все пьесы, мною тебе доставленные, восклицаешь: ай! много. C’est l, que je vous tiens {Вот ты и попался (франц.)}. Рад, что ты сам мне подал случай отбить все твои похвалы самым видимым образом. Неужто ты думаешь, что у меня стихов целый амбар? — Так вот же, уверяю тебя, что я их присылал к тебе по мере того, как и сочинял их — ни более, ни менее. — Правда! есть у меня еще несколько пьесок, но их столько, что, если посылать к тебе с каждым письмом, то их не станет и на шесть раз. Теперь моя череда воскликнуть: ай! много. — Впрочем думай о мне, что хочешь, но я скажу тебе откровенно (прочь всякая ложная скромность!), что вовсе не мечу в храм бессмертия — я знаком с музами только издали, боюсь великой славы, пишу для себя и дружбы — и только.

Ты говоришь мне, что Французская Опера тебе не совсем понравилась, — жалею, но знатоки своего дела, советовавшие мне перевести ее, не одного с тобою мнения, — прости, если я держусь их стороны. Я говорю о ней без сравнения с другими пьесами — suum cuique! {каждому свое! (лат.)} — но сюжет этой пьесы не очень обыкновенный: оригинальность ее и отличает, особливо развязка прекрасна: где видно, чтобы старик, опекун (которых во всех комедиях обманывают обыкновенно) так хорошо провел молодых, которые сами думали восторжествовать над его особою? Согласись, что это ново, — впрочем, я переводил с неисправного подлинника — и переводил одну неделю. Это уж я говорю не в защиту пьесы, которой перевод, опять вопреки твоему мнению, довольно посредствен. Но у дружбы, как и у страха, глаза всегда велики!

Другую комедию, переведенную мною, уже я рекомендовал тебе, но la recommandation tait un peu outre {рекомендация была немного чрезмерной (франц.)}. — Жаль, что не могу тебе послать ее в целом, ибо у меня самого нет ее. — Посылаю тебе сцену из оной: здесь перевод был труднее, — саг quoique cette comdie n’ait pas un grand mrite, malgr tout elle est une grande comdie {ибо хоть эта комедия и не имеет много достоинств, все-таки это большая комедия (франц.)} в 5 действиях в стихах. Вот тебе ее содержание. Филипп, Герцог Бургундский, находит как-то пьяного сонного мужика на улице и философ-Государь вдруг задумывает сделать над ним испытание. Он велит перенести его (пьяного Григория, героя пьесы) в царские чертоги и нарядить в царскую порфиру. Мужик просыпается — вообрази его удивление! — Придворные однако же успевают уверить его, что он в самом деле герцог — и новый герцог ‘ступает в управление. Автор умел употребить все способы представить самою тяжкою царскую должность: его попеременно мучат то в царском совете, то объявлением войны, то прошением рассудить тяжбы и т. п. — Наконец, доводят Григория до того, что он проклинает свою новую должность и жалеет о мужичьем своем состоянии. Этого только Филипп и дожидался. Напоив, до пьяна, опять переносят его на улицу: он просыпается — вообрази опять его удивление. — Это главное в пьесе. — Есть эпизоды, о которых я молчу: такова, наприм. сцена, которую присылает тебе твой друг

Алексей Илличевский.

P. S. Со временем больше.

1816-й год

XVIII

Генваря 16 дня 1816 г.

Благодарю тебя, любезный друг! за письмо твое, я его получил уже с неделю, и еще не собрался отвечать тебе — прости мне за это с свойственным тебе великодушием, ежели я со свойственною мне искренностию объявлю тебе причину моего молчания. У нас завелись книги, которые по истечении срока должны были отправиться восвояси, — я хотел прочесть их, не хотел пропустить времени и сделать преступление против законов дружества и условий нашей переписки. — Теперь je change de style {я переменяю положение (франц.)}: становлюсь на твоем месте, тебя воображаю на моем. Было ли у нас условие, спрашиваю тебя грозным голосом судьи, церемониться перед другом, утаивать то на языке, что сердце сказать хочет? — Ты понимаешь, что я говорю о второй просьбе, которую ты удовольствовался наметить точками. Нет! нет! этого я тебе никогда не прощу, а в доказательство того исполняю первую твою просьбу в точности.

Пушкин и Есаков {Семен Семенович Есаков, вышедший из Лицея в гвардию, был после полковником артиллерии и погиб в царстве польском, в 1831 г. во время войны. Я. Г.} взаимно тебе кланяются — тебе и Гофману, а к ним и я присоединяю свои комплименты. Кстати о Пушкине: он пишет теперь комедию в пяти действиях, в стихах, под названием Философ. План довольно удачен — и начало: то есть 1-е действие, до сих пор только написанное, обещает нечто хорошее, — стихи и говорить нечего, а острых слов — сколько хочешь! Дай только Бог ему терпения и постоянства, что редко бывает в молодых писателях, они то же, что мотыльки, которые не долго в одном цветке покоятся, — которые так же прекрасны и так же, к несчастию, непостоянны, дай Бог ему кончить ее — это первый большой ouvrage {труд (франц.)}, начатый им, — ouvrage, которым он хочет открыть свое поприще по выходе из Лицея. Дай Бог ему успеха — лучи славы его будут отсвечиваться в его товарищах.

И так еще одно благодеяние для меня исполнено тобою, еще одно кольцо прибавлено к той цепи, которая возлагается на меня благодарностью. Я разумею жизнь Эйлера. Нет, мой друг, я не отказываюсь еще от моего намерения, и в будущности, увидим, может быть, исполнение. Но теперь недостает мне материалов, и так что было мне прошлого разу говорить тебе об этом?

С Ахматовым переписка моя идет clopin-clopan {через пень-колоду (франц.)}. И что в самом деле может быть несноснее переписки в стихах, — какое принуждение, какая лесть, прибавь еще к тому, что я самого Ахматова (которого принужден называть первым другом, предметом чувств и мыслей, идеалом сердца и души, которому противу воли должен я петь такую же бессмыслицу о дружбе, каково Кантово определение любви) едва только помню, следственно не знаю ни свойств его, ни характера — сколько неудобств! но что делать, с волками надо по волчьи выть.

Прощай, любезный мой anti-Ахматов, пиши мне, пиши, если хочешь сделать мне одолжение, требуй всего: услуживать тебе есть первое удовольствие твоего

Царскосельского друга Алексея Илличевского.

XIX

17 февраля 1816 г.

Любезный друг Павел Николаевич,

Правда! ты виноват, что мы получаем по одному только письму в месяц (отвечаю тебе твоими же словами): 1-ое потому, что ты имеешь более меня свободного времени, 2-е потому, что за тобою остановилось дело, — вот тебе и ответ и выговор за долгое молчание. Если он тебе покажется brusque {незаслуженным (франц.)}, то ты вправе наказать меня: задуши меня своми письмами, так, чтобы я принужден был нанять извозчика, чтоб он вывозил из Лицея негодную бумагу.

Вторую просьбу твою, или лучше приказание, говоря языком дружбы, — исполню. Теперь не могу, ибо пишу это письмо impromptu {экспромтом (франц.)}, хотя впрочем поэты пишут impromptu целые ночи, но на сей раз я не поэт!

Прошу покорно доставить мне Дмитрия Донского, не русского, разумеется, а немецкого. — NB. Теперь Есаков в городе, и может тебе кланяться сам за себя, сколько ему угодно. Г-ну Гофману мое почтение.

Благодарю тебя за то, что ты нас поздравляешь с новым Директором, — он уже был у нас, если можно судить по наружности, то Энгельгардт человек не худой — vous sentez la pointe {шутка понятна (франц.)}. Не поленись написать мне о нем подробнее, — это для нас не будет лишним. Мы все желаем, чтобы он был человек прямой, чтоб не был к одним Engel {ангелом (нем.)}, а к другим hart {суровым (нем.)}.

Это, кажется, вздор, чтоб нас перевели в Петербург {Уже тогда носились такие слухи, осуществившиеся только в 1844 г. К. Г.}, — хотя мы это сами слышали и от людей, достойных вероятия. Признаться, это известие не всем равно приятно, и я сам не желаю, чтоб это обратилось в событие: причин на это много, но болтать некогда. Прочти! Прости! Прости!

Lizes — pardonnez — adieu {Прочтите — простите — прощайте (франц.)}.

Pardonnez за то, разумеется, что на этот раз хорошее не в великом количестве — понимаешь.

Алексей Илличевский.

28 февраля, известен год и место.

Теперь, может быть, в эту минуту мы пишем вместе, я к тебе и ты ко мне, если верить твоему обещанию. Поэтому ты видишь, что я получил последнее письмо твое, разумеется, последнее по сие время, — не дай Бог, чтоб ты лишил меня лучшего удовольствия получать твои письма, всегда исполненные остроты и нежных уверений в дружбе. Но подожди, j’aurai bien ma revanche {я еще возьму реванш (франц.)}.

Теперь, может быть, в эту минуту ты посылаешь ко мне Дмитрия Донского, а я к тебе желаемую тобою Балладу, подивись проницательству дружбы — вопреки тебе самому я узнал, чего ты хочешь, это не Козак {У нас есть баллада и Козак, сочинение А. Пушкина. Mais: on ne peut dsirer ce au’ on ne connat pas. Voltaire, Zaire. A. И. [Перев.: ‘Но: нельзя желать того, что не знаешь. Вольтер, Заир’. — прим. ред.]}, а Поляк {Она приложена к письму. См. ниже. К. Г.}, баллада нашего барона Дельвига.

Краткое известие о жизни и творениях сего писателя. Антон Антонович Барон Дельвиг родился в Москве 6-го августа 1798 года от благородной древней Лифляндской фамилии. Воспитанный в Русском законе, он окончил (или оканчивает) науки в Импер. Лицее. Познакомясь рано с Музами, музам пожертвовал он большую часть своих досугов.

Быстрые способности (если не гений), советы сведущего друга — отверзли ему дорогу, которой держались в свое время Анакреоны, Горации, а в новейшие годы Шиллеры, Рамлеры, их верные подражатели и последователи, я хочу сказать, он писал в древнем тоне и древним размером — метром. Сим метром написал он К Диону, К Лилете, К больному Горчакову — и написал прекрасно. Иногда он позволял себе отступления от общего правила, т. е. писал ямбом: Поляк (балладу), Тихую жизнь (которую пришлю тебе — мастерское произведение!) и писал опять прекрасно. Странно, что человек такого веселого шутливого нрава (ибо он у нас один из лучших остряков) не хочет блеснуть на поприще Эпиграмм.

Поклонись от меня Г-ну Гофману и поблагодари его за книгу le Printemps d’un Proscrit {Весна изгнанника (франц.)}, которую он принял на себя труд прислать ко мне. Жаль, что я не могу ею воспользоваться: мне нужно было четвертое издание, а она к несчастию еще хуже моего экземпляра, мой экземпляр третьего, его же первого издания. Есаков перешлет ее к нему обратно, это его дело. Мой долг был приятнее — мне надлежало благодарить.

Читая твой анекдот, я вспомнил другой анекдот, который будет ему родной братец: одна дама (видно, всем дамам пришлось грешить) сказала, говоря о своем брате: Il a reu une poule (пулю вместо balle) dans le caviar de sa jambe (в икру ноги — beau ruthnisme! {вот влияние русского языка! (франц.)}) et on lui a pass la cavalerie (т. е. кавалерственный орден) travers les paules. Этот, кажется, не хуже твоего.

А знаешь знаменитые изречения Генерала Уварова? Qui est ce qui a command l’aile gauche? спросил его Бонапарте при заключении мира в прошедшие кампании. — Je, Votre Majest, отвечал он со свойственным ему бесстрашием.

В другое время он спрашивал у Французов с ним бывших une pipe regarder, подзорную трубку — вместо lunette d’approche!

Вот тебе задача — прочти следующие стихи так, чтоб в них была мера — последние два, ты видишь, без рифм: чего же недостает? отгадай!

Какая здесь гора крутая,

Взойдем медлительной стопой,

Любезный друг мой,

На ону,

Намарав столько глупостей, не нужно мне подписываться — виден сокол по полету, — однако ж, usus est tyrannus {обычай — деспот (лат.)}: так ли?

Алексей Илличевский.

XXI

Марта 20 1816 г.

Браво Фусс! вот еще одно письмо, теперь нечего винить тебя в неисправности, если только так же продолжаться будет. За это вот тебе и награда или лучше две награды: 1) Мое письмо будет короче, 2) посылаю тебе с ним две гусарские пьесы нашего Пушкина — гусарские потому, что в них дело идет о гусарах и о их принадлежностях {‘Усы’ и ‘Слеза’. Обе были приложены к письмам. К. Г.}. Обе прекрасны! — Почитай их, покамест еще не затоплен наводнением.

Как же это ты пропустил случай видеть нашего Карамзина — бессмертного Историографа Отечества? Стыдно, братец, — ты бы мог по крайней мере увидеть его хоть на улице, но прошедшего не воротить, а чему быть, тому не миновать — так нечего пустого толковать! Ты хочешь знать, видел ли я его когда-нибудь? как будто желаешь найти утешение, если это подлинно случилось. Нет, любезный друг, и я не имел счастия видеть его, но я не находил к тому ни разу случая. Мы надеемся, однакож, что он посетит наш Лицей, и надежда наша основана не на пустом. Он знает Пушкина и им весьма много интересуется, он знает также и Малиновского {Ивана Вас. воспитанника Лицея, сына директора и племянника начальника Моск. Архива И. Д. Алексея Федоровича Малиновского. К. Г.} — поспешай же, о день отрад! Правда ль? говорят, будто Государь пожаловал ему вдруг чин Статского Советника, орден Св. Анны I класса и 60.000 рублей для напечатания Истории. Слава великодушному монарху! горе зоилам гения!

Признаться тебе, до самого вступления в Лицей я не видел ни одного писателя, но в Лицее видел я Дмитриева, Державина, Жуковского, Батюшкова, Василия Пушкина и Хвостова, еще забыл: Нелединского, Кутузова, Дашкова. В публичном месте быть с ними гораздо легче, нежели в частных домах, — вот почему это и со мною случилось. Прощай! не могу писать более, скажу откровенно, — я болен несколько головою. Ответ твой возвратит мне здоровье и силы и оживит мысли мои. Прощай еще раз.

Алексей Илличевский.

ПИСЬМА ДРУГИХ ПЕРВЕНЦЕВ ЛИЦЕЯ

Кроме писем Илличевского, сохранились в архиве 1-го курса еще отдельные письма нескольких первокурсников друг к другу, а также нескольких наставников (гувернеров) к ним — из эпохи лицейского шестилетия, а равно из последующих времен. Все они представляют, разумеется, ценный материал для характеристики как лицейского быта и отношений, так и самих корреспондентов.

Хотя некоторая часть этого маленького собрания писем была уже напечатана (впрочем по большой части в извлечениях {В известном сборнике Я. К. Грота.}), однако ж согласно нашему плану и для полноты нашего издания, я помещаю здесь все имеющиеся у меня письма, без всяких пропусков.

К этой коллекции, в виде дополнения, я присоединю несколько писем других лиц, посторонних лицею, но близких к его первенцам и из другой эпохи, — писем, вызванных лицейскими воспоминаниями и разработкой материалов о Пушкине и Лицее.

Письма Матюшкина к товарищу Созоновичу¹

¹ Сохранились в черновых тетрадях Матюшкина, вместе с путевыми его заметками. Оба письма помещены друг за другом — в тетрадке (в 4-ку) довольно толстой синей бумаги, на 9 стран. Рукопись обрывается на полуслове.

No 1

Царское Село,

10 Июня 1817 г.

Публичные испытания, которые продолжались 16 дней, были причиною, что я не писал к тебе уже около месяца, не пеняй на меня — ты знаешь, что я ленив писать письма, но ты, который прежде всегда делал выговоры за лаконический слог мой, ты мне не писал около восьми месяцев. Я не знаю, как сие объяснить, последнее письмо мое к тебе послал я брату, но он тебя не нашел в Москве. Это я отправлю к А. А. Антонскому {Известный ученый писатель Ант. Ант. Прокопович-Антонский, бывший инспектором, а потом директором Московского Благородного Университетского пансиона. К. Г.}. Кажется, он должен знать, где ты находишься, я надеюсь скоро получить ответ, а не то не прогневайся, если от меня ни строчки не увидишь.

Вчера, любезный Сережа, был у нас выпуск: Государь на оном присутствовал, посторонних никого не было: все сделалось так нечаянно, вдруг, я выпущен с чином коллежского секретаря, ты конечно поздравишь меня с счастливым началом службы. Еще ничего не сделавши — быть X класса. Конечно это много, но мы судим по сравнению: некоторые выпущены титулярными советниками, но об этом ни слова.

Я вознагражден тем, что Директор наш Е. А. Энгельгардт, о котором я писал к тебе уже несколько раз, обещал доставить мне случай сделать морское путешествие. Капитан Головнин отправляется на Фрегате ‘Камчатке’ в путешествие кругом света, и я надеюсь, почти уверен итти с ним.

Наконец мечтания мои быть в море исполняются, дай Бог, чтоб ты был так счастлив, как я теперь. Однако мне не достает товарищей, — все оставили Царское Село, исключая меня. Я, как сирота, живу у Е. А., но ласки, благодеяния сего человека день ото дня, час от часу меня более к нему привязывают. Он мне второй отец. Не прежде как получу известие о моем счастии (ты меня понимаешь), не прежде я оставлю Царское. Шестилетняя привычка здесь жить делает разлуку с ним весьма трудною.

Прощай, любезный Созонович, до радостного свидания. Вот тебе наша прощальная песня, ноты я тебе не посылаю, потому что ни ты, ни я в них толку не знаем, но впрочем скажу тебе, что музыка прекрасна: сочинение Tepper de Ferguson, а слова б. Дельвига.

Ты об них сам судья: может они стоят музыки. Прощай.

Шесть лет промчалось, как мечтанье,

В объятьях сладкой тишины,

И уж отечества призванье

Гремит нам:

Шествуйте сыны!

Тебе, наш Царь, благодаренье,

Ты сам нас юных съединил,

И в сем святом уединеньи

На службу музам посвятил.

Прими ж теперь не тех веселых

Беспечной радости друзей,

Но в сердце чистых, в правде смелых,

Достойных благости Твоей.

О матерь, вняли мы призванью,

Кипит в груди младая кровь!

Одно лишь есть у нас желанье:

Всегда к тебе хранить любовь.

Мы дали клятву: все родимой,

Все без раздела, кровь и труд,

Готовы в бой неколебимо,

Неколебимо в правды суд.

Благословите положивших

Святой отечеству обет

И с детской нежностью любивших

Вас, други наших резвых лет.

Мы не забудем наставлений,

Плод ваших опытов и дум,

И мысль об них, как некий гений,

Неопытный удержит ум.

Прощайте братья, руку в руку,

Обнимемтесь в последний раз,

Судьба на вечную разлуку

Быть может съединила нас.

Друг на друге остановите

Вы взор с прощальною слезой.

Храните, о друзья, храните

Ту ж дружбу с тою же душой!

То ж к правде пылкое стремленье,

Ту ж юную ко славе кровь,

В несчастье гордое терпенье,

А в счастье всем равно любовь.

Шесть лет промчалось, как мечтанье,

В объятьях сладкой тишины,

И уж отечества призванье

Гремит нам: Шествуйте сыны!

Прощайте братья, руку в руку,

Обнимемтесь в последний раз,

И поклянемся мы разлуку

Провесть как разлученья час.¹

¹ Последние два стиха — лучший и более осмысленный вариант вместо:

‘Судьба на вечную разлуку

Быть может породнила нас’,

как читаем в общепринятой редакции.

Эта, приведенная здесь, редакция — несомненно самая ранняя, первоначальная. Она повторена и в известном отдельном издании — брошюре (с музыкой), 1835 г., где текст, написанный рукою Е. А. Энгельгардта, налитографирован на обороте последнего листа. Та, что напечатана в ‘Сыне Отечества’ 1817 г., вероятно, — исправленная бар. Дельвигом для печати. В. П. Гаевский, не знакомый с настоящим списком, ошибочно считал нашу редакцию — позднейшей (‘Современник’, 1853, т. 37, стр. 86-88.)

No 2

Царское Село,

18 июля 1817 г.

Друг есть неоцененное сокровище, без которого жизнь наша есть единое токмо бытие. Если бы возможно было смертному вознестись выше земли и видеть строение натуры, источник солнцев, какое бы приобрел он себе от сего знание (и) удовольствие, если б он никому из подобных себе не в состоянии был сообщить чувствований своих и мыслей.

Я теперь, любезный друг, наслаждаюсь жизнью, прошедшее доставляет мне приятное воспоминание, настоящее меня радует — а будущее составляет все мое счастие.

Позволь с тобою поговорить, любезный друг, позволь с тобою разделить мое счастие. Ах, если б я был с тобою, я бы бродил с тобою по густым аллеям Царскосельского сада, рассказывал бы тебе о прошедшем счастливом времени, представлял бы тебе еще блаженнейшую будущность.

Теперь же хожу один, задумываюсь, мечтаю: каждое дерево, каждая беседка рождают во мне тысячу воспоминаний счастливого времени, проведенного в Лицее.

Царскосельский дворец построен в 1744 году Графом Растрелли, напоминающим век Людовика XIV, век вкуса и роскоши, и несмотря, что время истребило яркую позолоту, коею были густо покрыты кровли, карнизы, статуи и другие украшения, все еще может почесться великолепнейшим дворцом в Европе. Еще видны на некоторых статуях остатки сей удивительной роскоши, предоставленные дотоле одним внутренностям царских чертогов. Когда Императрица Елизавета приехала со всем двором своим и иностранными министрами осмотреть оконченный дворец, то всякий, пораженный великолепием его, спешил изъявить Государыне свое удивление, один французский министр Маркиз дела Шетарди не говорил ни слова. Императрица заметила его молчание, хотела знать причину его равнодушия, и получила в ответ, что он не находит здесь главной вещи — футляра на сию драгоценность.

Я слышал также, что когда Екатерина приказала выкрасить зеленою краскою кровлю, то многие подрядчики предлагали более 20.000 черв, за дозволение собрать оставшееся на ней золото.

Внутренность дворца совер…..(на этом текст обрывается).

Матюшкин — Яковлеву¹

Севастополь,

14-е Февраля 1837 г.

Пушкин убит — Яковлев, как ты это допустил — у какого подлеца поднялась на него рука!

Яковлев, Яковлев, как ты мог это допустить? — Наш круг редеет, пора и нам убираться.

Адрес на письме следующий:

Его Высокородию

Михаилу Лукьяновичу

Яковлеву.

Ст. Петербург.

У Полицейского моста на Екатерининском канале — в доме бывшего Библейского общества у Михайловского театра.

¹ После Лицея, из товарищей Пушкина самыми близкими ему (с лучшими своими друзьями в стенах Лицея, Пущиным и Малиновским, он судьбою был разлучен очень скоро) были Матюшкин и Яковлев, с которыми его связывала самая сердечная товарищеская дружба. Понятно, какое потрясающее впечатление на них произвела трагическая смерть поэта. Глубокий, безотрадный вопль любяшего сердца слышится в строках Матюшкина, укоряющего своего друга в том, что он допустил эту роковую развязку. Любопытно сопоставить с этим слова И. И. Пущина по поводу ужасного известия: ‘если б я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России…’ (см. ниже письмо А. И. Малиновского к Я. К. Гроту).

Матюшкина я имел случай характеризовать выше. Здесь надо сказать несколько слов о Яковлеве. Михаил Лукьянович Яковлев (род. 1798 г., ум. 1868 г.), переведенный в Лицей из Московского Университетского благородного пансиона, впоследствии известный ‘лицейский староста’, собиратель лицейского архива, восторженный хранитель лицейских преданий и устроитель лицейских сходок — ‘годовщин 19 октября’, был в Лицее очень любим и популярен среди своих товарищей, главнейше благодаря своему веселому нраву, неисчерпаемой изобретательности на всякие затеи, забавы и шутки и своей музыкальности: он пел, играл на скрипке, был композитором, актером и замечательным подражателем, за что получил у товарищей прозвище ‘паяса’ (см. ниже стр. 110). Подобно многим товарищам, он писал также стихи и особенно басни, над которыми подшучивал Пушкин (‘Пирующие студенты’: ‘Забавный право ты поэт, хоть плохо басни пишешь…’) О роли Яковлева, как ‘лицейского старосты’ на годовщинах 19 октября, см. нашу статью ‘Празднование лицейских годовщин при Пушкине и после него’. (СПб. 1910 г.).

М. А. Корф, быв очень близок с М. Л., называл его ‘хорошим товарищем, надежным в приязненных своих сношениях’. Служебная карьера М. Л. была довольно удачна. Он начал ее и Московском Сенате, но, по словам Корфа, ему сперва очень не везло, но потом, с переходом во II Отделение Собственной Е. В. Канцелярии (к Сперанскому), все поправилось. Одно время он был директором типографии II отделения и наблюдал за печатанием ‘Истории Пугачевского бунта’ своего друга. См. о нем еще ниже, стр. 110—113.

И. П. Фуфайкин — Яковлеву¹

1816 г.

Декабря 22,

Суббота.

Милостивый Государь

Михайло Лукьянович!

Крайне сожалею, Милостивый Государь мой Михайло Лукьянович, что время не позволило мне при проезде чрез Царское увидеть вас лично и поздравить с праздниками. Батюшка ваш и Матушка кланяются вам из Москвы и препоручили мне доставить вам при сем прилагаемую посылку, которую, так как я сам не мог вас видеть, просил переслать к вам общего нашего друга Федора Васильевича. При столь верном случае позвольте не упустить рекомендовать себя, равно как и гостинец, вашей дружбе и расположению. С моим к вам почтением честь имею пребыть,

Милостивый Государь мой,

Вашим покорным слугою

Иван Петрович Фуфайкин.

¹ Кто был этот Фуфайкин — нам не известно: очевидно кто-то близкий к семье Яковлева. Родители Яковлева жили в Москве, где — как знаем — воспитывался сперва и их сын в Моск. Универс. Благородном пансионе.

Из переписки С. Д. Комовского.

Иконников — Комовскому¹

Теперь обстоятельство меня с тобою, любезный мой, разлучило, но бывший твой гувернер уверен, что дружба между тобой и им утвердится разлукой, что пространство, которое тебя отдалит от него, соединит его с тобою большею любовию, доверенностию, искренностию и всегдашним, если можно, воспоминанием вместе с моим товарищем и другом Сергеем Гавр.².

А. Иконников.

¹ Алексей Никол. Иконников, первый гувернер в Лицее, служивший там не более года (до конца октября 1812 г.), но оставивший добрую память в питомцах своих — при всех своих чудачествах и несчастной слабости к вину. О первых свидетельствует Пушкин в известной своей характеристике И-ва (в ‘Отрывках из Лицейских записок’). Вспомним симпатичный отзыв об И-ве в ‘Записках’ б. М. А. Корфа. Иконников поощрял занятия воспитанников литературой и поэзией (см. ниже, в главе о лиц. журналах) и школьные спектакли, в которых сам принимал деятельное участие (см. рассказ Корфа). Он был внук знаменитого актера Дмитриевского. По словам Пушкина, он имел дарования, писал изрядно стихи и любил поэзию. Уволен он был из Лицея, вероятно, за свою страсть к напиткам. Эта записочка — очевидно прощальная, вписана в записную книжку Комовского.

² Т. е. Чириковым. К. Г.

Кюхельбекер — Комовскому¹

Я несколько раз получил в награду за самые лучшие намерения — величайшие неприятности. И если бы не Ты, могу Тебя уверить, что никогда не решился предостеречь кого бы то ни было. Я знаю, что Ты очень добрый и честный мальчик, но не худо быть и осторожным. — Как искренний твой друг, который никакой прибыли не имеет Тебя обманывать или клеветать на кого бы то ни было, прошу Тебя быть осторожнее в рассуждении некоторых из наших господ. Помни, что нет ничего легче, как потерять свое доброе имя и что, будучи потеряно, оно невозвратимо.

Кюхельбекер.

¹ Эта записочка писана на небольшом листке синей бумаги, сбоку приписано ‘издери’ (чего К. не исполнил), относится она по-видимому к первой эпохе лицейской жизни 1-го курса. Можно сопоставить это дружеское обращение К-ра к К-му (который видимо пользовался полнейшим доверием) с рассказом самого Комовского о товарищах и товарищеских отношениях в Дневнике его, о предостережениях, которые он делал товарищу Корфу (см. выше).

Чириков — Комовскому¹

Царское Село,

6 сент. 1814 г.

Любезный Сергей Дмитриевич!

Встревоженный вашим письмом, полученным мною 26 августа, я поспешил на другой день к вашим родителям, нашел их в добром здоровье и вручил от вас письмо, писанное вами 10 августа, которого, по причине безвыходного моего пребывания в горнице, прежде вручить им не мог. Батюшка ваш уведомил меня, что в прошедшее воскресенье (считая от 26 Августа назад) был в Лицее, что вы находитесь здоровы и пр. и пр. Мне весьма жаль, что никакого не получаю известия в рассуждении моего здесь долгого пребывания, т. е. мне бы хотелось знать, не гневается ли на меня Степан Степанович², и какого он о мне по сему обстоятельству мнения… Даже и Комочек меня о сем, при всей своей откровенности, до сего времени не уведомил.

Я время провождаю здесь в большой скуке, заниматься ничем не могу, словом: я бы крайне желал поскорее оставить Петербург и возвратиться к моей должности. Глаза мои, слава Богу, лучше, но все слабы, и я думаю, что и по приезде моем в Лицей не вдруг примусь я за труды.

В минуты, в кои с вами беседую, беседую также с Фотием Петровичем³ и Алексеем Николаевичем⁴, и минуты сии для меня приятны, говорим о вас и пр. пр. Но извините: мы идем все трое в Академию Художеств смотреть различные произведения любителей Художеств. Жаль, весьма жаль, что вас с нами нет. Прощайте.

Уведомьте Федора Федоровича⁵, что я нигде не нашел такого ножа, какой ему угоден, все те, кои я видел у Курапцова и у прочих продавцов, все те, повторяю, ножи без шил, и я с прискорбием возвратился домой. Кланяйтесь, пожалуйста, от меня любезным вашим товарищам: Кн. Ал. Мих. Горчакову, Вл. Дм. Вольховскому, Сем. Сем. Есакову⁶,), Арк. Ив. Мартынову⁷, Матюшкину и пр., Илличевскому, Пущину, Малиновскому и пр. Скажите, или лучше извините меня перед ними, что я никому из них особенно не писал: мне по слабости глаз моих опасно.

С любовию к вам пребываю

ваш усердный Чириков.

P. S. На будущей неделе я буду иметь удовольствие вас лично видеть, и потому вам надобности нет в адресе.

¹ Серг. Гавр. Чириков, учитель рисования и гувернер, пробыл в Лицее более 30 лет и за свой добрый нрав и обходительность пользовался любовью и доверием воспитанников. Он, как и его друг Иконников, сочувствовал литературным занятиям лицеистов и сам пописывал стихи (хотя и плохие). В первое время лицеисты проводили свободное время у Чирикова: там составлялся их литературный кружок. На квартире его, как известно, долго сохранялись на стене строки, набросанные рукою Пушкина. См. о нем воспоминания в заметках М. А. Корфа. Комовский был любимцем Чирикова, как он сам упоминает в своем дневнике.

² Фролов, инспектор Лицея (одно время исправлял должность директора).

³ Калинич (тоже гувернер).

⁴ Иконников.

⁵ Матюшкин.

⁶ О нем см. выше, стр. 93, а также биограф, заметку Б. Л. Модзалевского (с портретом) в изд. ‘Пушкин и его современники’, в. II (1904 г.), стр. 27—31. К. Г.

⁷ См. выше, стр. 85.

Комовский — своей матери¹

Воскресенье,

24 февраля 1818.

Слава Богу, любезная Маменька, вчерашний день мы благополучно приехали в 2 часа пополудни в Москву, и если б я уверен был, что и у вас дома все живы и здоровы, то я бы совершенно был спокоен. Хотя мы не много на дороге останавливались, однако ж должны были ехать более четырех суток. Первые два дня погода была хорошая, дорога также, и ехать было довольно приятно, но, не доезжая до Новгорода, одна из ехавших с нами повозок сломалась. Мы, между тем, уехали с Папенькой вперед, тут пошла дорога самая худая, снежная и покрытая сугробами, глубиною аршина в 1 1/2.

К несчастию нашему, нельзя нам было хорошо закрыться в повозке, потому что от первых еще толчков гвоздь, на который надевался фартук нашей повозки, отскочил, холодный ветер, особенно на заре, дул беспрестанно в лицо, снег засыпал всю коляску, лошади насилу тащили повозку, взбираясь из ямы на пригорок, для того, чтоб спуститься в другую яму, и так, по клюкву ягоду, тише нежели охтянки возят у вас молоко, ехали мы около 300 верст до самой Москвы. Передок повозки нашей весь разбило, однако ж белье, платье и пр. довезли мы хорошо. И подивитесь, любезная Маменька, как я выдержал эту поездку, столь продолжительную и притом крайне беспокойную, я не только не замерз, но даже от беспрестанных качаний, как в шлюпке во время бури, мне и тошно не делалось. Одну только ночь провел очень скучно, с середы на четверг, мы проезжали Валдайские горы, ночь была пасмурная, и мы, голодные и продрогнув от холода, проехали целые две станции, не выходя из повозки. То кинет вправо, то ударится влево, то подымет вверх, то бросит в яму, и эти 56 верст тащились мы с 3-х часов ночи до полудня, так что я, выходя из терпения, начинал было раскаиваться, зачем поехал, и мне, изнуренному голодом, стужей, толканьем и качаньем, чуть было не сделалось тошно.

Однако ж, как ни ехали, но, слава Богу, наконец доехали, остановились на Тверской в доме графа Петра Ивановича Салтыкова, обогрелись, отдохнули, наипрекраснейшим образом вымылись в первых здешних Грузинских банях, а сегодня слушали обедню в доме г. Владимира Григорьевича², у него же обедали вместе с Гр. Анною Алексеевною³ и Катериною Владимировною⁴, которая спрашивала о вашем здоровье, о своих крестниках и пр. После обеда, когда Папенька был с графом в кабинете, ездил я на горы, однако ж, по причине оттепели народу очень мало, да и горы в П-бурге несравненно красивее выстроены. Видел, хотя проездом, открытый здесь в среду перед масленой монумент Минина и Пожарского. — Гр. Григорий Владимирович еще в Москву не приехал.

С. Комовский.

¹ Письмо писано спустя 8 месяцев после выпуска. К Лицею оно отношения не имеет (и не было еще напечатано). Печатается мною, однако, ради интереса к личности этого товарища Пушкина и в виду бытовых подробностей. Пояснения к именам, в нем встречающимся, сделаны на письме — самим Комовским.

² гр. Орлова

³ Орловою-Чесменскою.

⁴ Е. В. Новосильцевою, рожд. гр. Орловой.

П. Ф. Саврасов — Комовскому¹

1818 года.

Февраля 24. Москва.

Любезный Сергей Дмитриевич.

Стыдно, очень стыдно, что до сих пор не мог написать ни одной строчки, хотя вы, статские люди, бываете очень заняты, однако все-таки можно найти свободную минуту, чтобы уведомить старого товарища о своем здоровье и препровождении времени, мне помнится, что ты еще особенно обещал писать ко мне, а как уехал, то и совсем позабыл. Я здесь иногда видаюсь с господами Дипломатами, а еще чаще с добрым Мишкой*, который совершенно не переменился, так же паясит, так же представляет подьячего, Под Пултуском, баньщика и пр. и пр. и пр. — ты знаешь, что реестр его шуток очень длинен и очень трудно пересказать все. Теперь я начал привыкать к Москве и время провожу довольно весело, вчера был в дворянском собрании, где находилось тысяча с лишком человек, иные танцовали, другие играли в карты, а прочие ходили взад и вперед и смотрели лучшую Московскую публику, вчера там был дневной маскарад и обед, зала преогромная и, можно сказать, единственная в своем роде. Я еще нигде здесь не был, но надеюсь везде быть и видеть все Московские древности.

Кланяйся Маслову, Корнилову и всем любезным товарищам. Прощай, милая обезьянка, и не забывай от всего сердца любящего товарища твоего

П. Саврасова.

Адрес мой:

В Москву, на Бутырках, в роту Его Высочества, или лучше отдавай письма Вольховскому: он знает, как их доставлять.

⁵ Петр Федоров. Саврасов вышел из Лицея в чине поручика гвардейской артиллерии и достиг полковничьего чина, но умер рано от чахотки в 1830 г. за границей, куда поехал на воды. Умер он в Гамбурге, где и похоронен. Бар. М. А. Корф в своем дневнике за 1839 г. (Русск. Старина, 1904, июнь, стр. 554), характеризуя своих товарищей, так отзывается о Саврасове: ‘Прекрасный, с чистейшею душою, благороднейший человек, и его тоже уж нет с нами!’… ‘Он, который в Лицее и после пользовался самым цветущим здоровьем, попал вдруг в жестокую чахотку!’… — Письмо это не было еще напечатано. Оно писано из Москвы в тот самый день, как и письмо Комовского к матери из Москвы: о путешествии К-го Саврасов очевидно не знал.

——

* Известный их товарищ лицеист М. Л. Яковлев, поступивший из Лицея в Московский сенат (за обер-прокурорским столом). О нем см. выше, стр. 103—104. Саврасов сообщает, что он по-прежнему ‘паясит’ и представляет разные типы и т. п. Известно, что в Лицее его прозвали ‘паясом’. В протоколах лицейских годовщин за 1828 г. (писан Пушкиным) и 1831 г. (писан Яковлевым) эта кличка записана при имени Яковлева, причем во втором он сам подписался: ‘Скрепил Яковлев (паяс 200 NoNo)’ (см. нашу статью о праздновании годовщин, отд. отт., стр. 14). Что значит это обозначение 200 NoNo при слове ‘паяс’? К счастью, сохранилась разгадка его. Эта цифра означает число ролей, в которых ‘паясил’ лицеист-Яковлев. В наших бумагах нашелся ветхий, надорванный и сильно запачканный листок (синей бумаги) в мал. 8-ку, на котором записаны (рукою Матюшкина) на четырех страничках в два столбца все лица, фигуры и типы, которые представлял Яковлев. Их действительно как раз двести NoNo. Приводим этот любопытный список {В этом списке есть наименования, которые с трудом разбираются. Нечего и говорить, что по смыслу здесь множество нам непонятных. Этот репертуар, разумеется, постоянно обогащался, как можно заключить из настоящего письма товарища его.}:

1. Граф Разумовский.

2. Д. Малиновский¹

3. Март. Пилецкий.

4. И. Фролов.

5. Будри.

6. Гауеншильд.

7. Кошанский.

8. Галич.

9. Георгиевский.

10. Карцов.

11. Архангельский.

12. Кайданов.

13. Куницын.

14. Гакен.

15. Кюкюель.

16. Соколов.

17. Иконников.

18. Мейер.

19. Владиславлев.

20. Чириков.

21. Эбергард.

22. Камараш.

23. Золотарев.

24. Зюрзе-Селетский.

25. Зернов.

26. Калинич.

27. Вилм.

28. Вальвил.

29. Билье.

30. Гюар.

31. Эльснер.

32. Прокофий.

33. Карл.

34. Матвей.

35. Тюрен.

36. Вагин.

37. Кобелев.

38. Киселев.

39. Матвей П.

40. Тимофей.

41. Тегшер.

42. Пушкин.

43. Гревениц.

44. Дельвиг.

45. Яковлев (брат).

46. Есаков.

47. Кюхельбекер.

48. Персидский посол.

49. Илья Степанович.

50. Сади.

51. Гассан.

52. Толстой.

53. Роспини.

54. Чертков.

55. Мать и дитя.

56. Кайданова дядя.

57. Соня. дьякона

58. Лев. дьякона

59. Царскосельский. дьякона

60. Степан.

61. Фаддей²

62. Постан².

63. Наталья.

64. Софья.

65. Анюта.

66. Отец Павел.

67. Кузьминский поп.

68. Ожеденно.

69. Г-жа Карцова.

70. дьякона Гауеншильд.

71. Кранкен.

72. ‘Я пьян’.

73. Криженовский.

74. Зейдлер (?Вейдлер).

75. Иоган.

76. Мад. Террег.

77. Чухонская песня.

78. Персидская песня.

79. Обомелик.

80. Преестественная.

81. Лев.

82. Майор (солдат).

83. Загрядская.

84. Левашов.

85. Закревский. на сцене.

86. Абаза. на сцене.

87. Стадо.

88. Индейский петух.

89. Черепаха.

90. Трубач.

91. Бутылка.

92. Двойная харя.

93. Медведи-Итальянцы

94. и их проводники.

95. Обезьяна.

96. Петух и курицы.

97. Поросенок.

98. Самовар.

99. Бевадени.

100. Стасов.

101. Шумахер.

102. Лоди.

103. Зябловский.

104. Резанов.

105. Кукольник.

106. Корф.

107. Колченогий дьячек.

108. Ренненкамф.

109. Проводники медведя — Русские.

110. Итальянец-штукарь.

111. Итальянец-конфетчик.

112. Агафон.

113. Кухмистер.

114. Пешель.

115. Петр (Ч-Д.)

116. Открытый рот.

117. Изволь.

118. Князь Черкезский.

119. Дада (Дядя).

120. Илья Пилецкий (чавось).

121. Варвара Ушакова.

122. Баронесса Гревениц.

123. Директор³

124. Обманули дурачка.

125. Подмастерье портн.

126. Рождествен.

127. Васька.

128. Слон.

129. Permetter moi de passer.⁴

130. Кекг. Доктор.

131. Суворов.

132. Ник. Корф.

133. Брусилов.

134. Молчанов.

135. Измайлов.

136. Северина.

137. Лаура.

138. Инстр. музыка.

139. Тромпетка.

140. Колонистиха.

141. Крей.

142. Дьячек с трелями.

143. Сын Павла.

144. Гусарский сын.

145. Чего просите?

146. Феатр Фагот.

147. Родня Гауеншильда.

148. Брусилов.

149. Петров.

150. Баранов.

151. Моряк с К.

152. Дочь пастора на дудке.

153. Демидов.

154. Аксен.

155. Егерь.

156. Аксён (солд.)

157. Мд. Толстой (А. Н.).

158. Pchez Vous.

159. Афанасий.

160. Ершова.

161. Сын Отечества.

162. Штукмейстер-француз.

163. Волчок.

164. Наташа (Коч.)⁵

165. Геникени.

(166 пропущено).

167. Пальчикова.

168. Почтальон.

169. Камараш.

170. Корабль.

171. Ситников.

172. Голдсмит.

173. Матерн.

174. Шмидт.

175. Герман.

176. Чезари.

177. Павловский (поп).

178. 2-ой поп Лицейский.

179. Безумный (унтер-офицер гусарский).

180. Святая Гарназа.

181. Стесель.

182. Две Куропатки.

183. К. Хильков.

184. Ржевский.

185. Роговая музыка.

186. Капельмейстер.

187. Mr. Philippin.

188. M. Seguin.

189. Родаст.

190. Зас и пр.

191. Фр. повар Нарыш.

192. Кукушка.

193. Алекс. Энгельг.

194. Мах Энгельг.

195. Воля Энгельг.

196. Радищева.

197. Лаврентий.

198. Фильд.

199. Гр. Зотов.

200. Piccolo flauto⁶

¹ Имя директора Малиновского зачеркнуто: а сверху написано: понимается.

² У этих имен приписано сбоку: не настоящие.

³ Вероятно, Энгельгардт.

⁴ позвольте пройти (франц.)

⁵Т. е. Н. В. Кочубей, к которой относятся стихотворения Пушкина ‘Измены’ и ‘К Наташе’ и Корсакова ‘Наташа’.

⁶ Зачеркнут: Обойщик и приписано кровельщик.

С. Г. Ломоносов — Комовскому¹

Вашингтон, 1 Июня 1820 г.²

Сегодня получил я, любезный Комовский, дружеское письмо твое от 2-го марта, на которое спешу отвечать наскоро. Не ожидай подробностей, ни описаний. — Радуюсь сердечно, что ты доволен службою, а что лучше — судьбою. Дай Бог всем Лицейским счастья, — благополучие одного простирается на всех. Я не могу жаловаться на судьбу свою, доволен совершенно своим начальником, который способствует, сколько ему возможно, соделать пребывание мое в здешнем крае приятным и полезным. С другой стороны имею случай удовлетворить природное любопытство и приобресть новые идеи от обозрения всего здесь достопамятного. — С декабря месяца жил я в Вашингтоне и хотя соскучился в оном от недостатка хорошего общества и лишения всех удовольствий, изобилующих в городах Европейских, но имел случай исследовать ход здешнего Правительства, о котором трудно иметь ясное понятие, не видевши онаго с близи. Красны бубны за горами! — Представительный образ правления имеет более неудобностей, нежели полагают сочинители конституций, которые вошли в такую моду в Европе. Что хорошо на бумаге или по теории, трудно, а часто невозможно в исполнении.

Ты желаешь иметь известия о здешних ученых обществах и богоугодных заведениях. На досуге постараюсь собрать надлежащие сведения и удовлетворить твоему благородному любопытству. Скажу тебе вообще, что богоугодные заведения довольно в хорошем состоянии, особенно сличая оные с нашими. Но замечено, что преступники наслаждаются в тюрьмах слишком хорошим содержанием. Заключение не служит им наказанием, и многие празднолюбцы находят свой расчет проводить время в смирительных домах, где они на всем готовом. От сего мягкосердия происходят пагубнейшие следствия. — Заключение, вместо того, чтобы исправлять нравственность преступников, поощряет их к новым преступлениям. Известно, что со времени введения в Соед. Ш. сей системы мягкосердия, число преступлений увеличилось невероятным образом. Что же касается до учебных заведений, то бедные учатся в Ланкастерских школах, коих составление тебе известно. Высших училищ весьма мало. В Западных Штатах находятся два университета, где молодые люди получают окончательное воспитание.

Для военных находится в Ньюйоркском Штате школа, которая зависит от Правительства и из коей ежегодно выпускаются Арт. и Инж. Офицеры. Что ж касается до ученых обществ, то оные в младенческом состоянии. Американцы не дошли еще до той степени образования и благоденствия, чтобы посвящать свои досуги наукам. Они не имеют народного языка и пользуются изобретениями и сочинениями Англичан. Англия долгое время будет иметь нравственное влияние на Соед. Штаты, невзирая на ненависть, существующую между обеими нациями.

Прощай, любезный друг, спешу, как видишь. В другой раз на свободе побеседую с тобою. Поклонись всем Лицейским. И не забудь напомнить обо мне в Царском³. Поклонись любезнейшему Сергею Гавриловичу⁴.

Весь твой

С. Ломоносов.

Не пишу к Матюшкину за недостатком времени. Левонтий вам всем кланяется. Ты у меня просил безделицу на память, — посылаю тебе медаль Вашингтона.

¹Серг. Григ. Ломоносов, воспитанник 1-го курса, род. в 1799, умер в 1857 г. (13 окт.), в детстве был товарищем по пансиону и остался другом с кн. П. А. Вяземским, примыкал в лицейские годы к кружку литераторов, Был близок с В. Л. Пушкиным, посещал Карамзина и пр. В директоре Е. А. Энгельгардте он нашел покровителя и второго отца. Свою благодарность ему он выразил в записи в его известном альбоме (‘Пушкин и его современники’, в. VII, стр. 10). Из Лицея вышел на дипломатическое поприще (в коллегию иностранн. дел), на котором остался до конца. В эпоху этого письма он был секретарем посольства в С.-А. Соединенных Штатах, где впоследствии был посланником, а до того побывал в Филадельфии, Париже, Мадриде, Копенгагене, Лондоне, наконец поверенным в делах в Бразилии и министром в Португалии, под конец был посланником в Голландии, (с 1853). Он скончался в своем имении, бл. Флоренции и похоронен в Ливорно. Бар. Корф отзывается о нем, как о человеке способном и умном, но хитром и ловком (‘пронырливом’, вследствие чего его в Лицее прозвали ‘кротом’). См. о нем ниже: письмо кн. Вяземского к Гроту, еще ‘Остафьевск. Арх. Кн. Вяземских’, II, примеч. Саитова, стр. 527—8.

² Сверху письма надпись ‘получено 30 августа 1820 г.’.

³ T. е. семейству директ. Энгельгардта. К. Г.

⁴ Чириков. К. Г.

Письма В. К. Кюхельбекера к Комовскому¹

Село Закуп,

14 февраля 1823.

Друг мой, Сергей Дмитриевич,

Твое милое письмо от 1 февраля меня очень обрадовало, хотя ты и больно журишь меня, хотя и называешь планы мои планами сумасбродной мечтательности. Ты их не знаешь, — итак не суди о том, чего не знаешь, самого меня ты помнишь только прежнего: я во многом, многом переменился. Но ссориться, любезный мой, за одно или два выражения слишком жестокие отнюдь не стану с тобой, потому что люблю тебя и вижу, что и ты принимаешь во мне нелицемерное участие.

Помни только, добрый Комовский: audiatur et altera pars² — особенно pars infelix³. Pour votre second reproche, que je suis l’ami de tout le monde, ma foi⁴, — как говаривал товарищ наш, Тырков, — ma foi! я никогда не полагал, чтобы я мог заслужить упрек сей. — Но еще раз: не хочу и не стану ссориться с тобою. Благодарю тебя от всей души за письмо твое и за дружеский совет служить в Москве при таком начальнике, каков К. Голицын. — Но comment faire?⁵ — Caput atro carbone notatum⁶, без связей, без всяких знакомств в Москве, без денег! Егор Антонович писал ко мне и предложил мне другое место, которое конечно также трудно получить, но не невозможно.

Впрочем и твое письмо для меня может быть полезным: если не удастся, о чем Энгельгардт для меня старается, поеду на удачу в Москву: авось судьба перестанет меня преследовать! Мысль же к тому будет подана мне тобою, и твоему доброму сердцу конечно будет приятно, если ты будешь первою отдаленною причиною перемены моего жребия!… Что говоришь ты мне о женитьбе, сильно, друг мой, на меня подействовало: верь, и мне наскучила бурная, дикая жизнь, которую вел доселе по необходимости. Тем более, что скажу тебе искренно — сердце мое не свободно и я любим — в первый раз — любим взаимно. Mais cela vous ne direz pas mes parents, je ne veux pas, que cette nouvelle leur cause de nouvelles inquitudes⁷.

Твое письмо, милый мой Сергей Дмитриевич, я перешлю Энгельгарду: он взялся устроить мое счастие и после отеческого письма, которое он писал ко мне, не хочу для него никакой тайны. Пусть он судит о твоем проекте и решит между ним и собственным. Но надеюсь, что ты похлопочешь, чтоб он мне обратно переслал твое братское послание: оно для меня слишком дорого и не хочу потерять его.

Обнимаю и целую тебя. Верный друг и товарищ твой

Вильгельм.

NB. Получили ли вы в Петербурге мою трагедию⁸ и что об ней говорит Дельвиг? Напиши мне это! Сделай милость!

¹ Биографические данные о В. К. Кюхельбекере (род. 10 июня 1797 г., умер 11 авг. 1846 г.) достаточно известны, см. между прочим очерк в кн. ‘Избранные стихотворения В. К. Кюхельбекера’, Шо-де-фон: Ф. И. Бутурлин 1880, Веймар, тип. Ушмана, а потому помещать их здесь считаем излишним. См. ниже о К. в отделе ‘Лицей. поэзия’. Эти два письма, как видно из надписи на 1-м Я. К. Г., переданы были ему, как и вышепомещенная записка, самим Комовским на лицейском обеде 19 окт. 1875 г.

² следует выслушать и другую сторону (лат.)

³ сторону несчастливую (лат.)

⁴ на ваш второй упрек, что я друг всем на свете — ей-богу! (франц.)

⁵ как это сделать? (франц.)

⁶ Тяжела участь опозоренного (лат.)

⁷ Но не говорите этого моим родителям, я не хочу, чтобы эта новость причинила им новые беспокойства (франц.)

⁸ Предположение Я. К. Грота, что тут разумеется драмат. шутка ‘Шекспировы духи’ (о которой речь идет в письме Пушкина к К. в дек. 1825 г. и которую П. называет комедией) едва ли верно, так как во 1-х автор не назвал бы это произведение трагедией, а во 2-х оно появилось в печати только в 1825 г. Здесь очевидно К. разумеет другое.

2¹

Комовский! чего ты хочешь от меня? быть правым… Хорошо, если это тебя утешает, будь прав. Даю тебе право называть меня сумасбродом и чем угодно. Par ce qu’il parait que Vous Vous plaisez cette expression². Я не хотел тебе уже более писать в первом пылу: беру перо, чтоб доказать, что, если я не ужился с людьми, то не потому, что не хотел, но потому, что не умел. Жестоко, бесчеловечно несчастного упрекать его несчастием: но ты оказал мне услуги, говорят, что ты любишь меня. Верю и надеюсь, что ты не понял, что значило говорить со мною в моих обстоятельствах твоим языком. Но кончим: заклинаю тебя всем, что может быть для тебя священным, не заставь меня бояться самих услуг твоих, если они тебе могут дать право растравлять мои раны. Вы, счастливцы! Еще не знаете, как больно душа растерзанная содрогается от малейшего прикосновения. Еще раз! кончим! Дай руку, я все забываю, но не пиши ко мне так, не пиши вещей, которые больнее смерти.

Мои родные тебя чрезвычайно полюбили: они тебе всегда будут признательны за твои старания. И я, мой друг, благодарю тебя. Облегчив свое сердце, помню одни твои попечения, одну твою приязнь и в эту минуту все прочее забываю: клянусь тебе, что участие твое меня тронуло до глубины души моей, — особенно, когда со стороны других моих друзей, которых назвать не хочу, вижу убийственнейшее равнодушие. Но Бог с ними! — Улинька особенно поручила мне тебе кланяться: она мне сказала, что ты любезный, приятный молодой человек. Желаю тебе, друг мой, во всем успехов и в свете, и в службе, и в счастии семейственном. Мои успехи кончились: волоса мои седеют на 26 году, надежды не льстят мне, радости были в моей жизни, но будут ли? Бог весть? —

Твой Вильгельм.

Надеюсь, что ты не сердишься на меня. Поклон мой Вольховскому, Малиновскому, Пущину: я ко всем трем буду писать со следующею почтой³.

¹ Это письмо, если судить по словам К. о его 26-м годе, можно бы отнести и к второй полов. 1822 г., но судя по содержанию, вернее кажется, его отнести к 1823-му, т. е. признать его писанным в ту же пору, что и предыдущее, т. е. вероятно немножко позже.

² Похоже, тебе нравится именно это выражение (франц.)

³ Вероятно эти письма (вместе с выше помещенной записочкой) разумеются в протоколе празднования Лицейской годовщины 1836 г., писанном Пушкиным: ‘читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером к одному из товарищей’ (см. мою статью: ‘Празднование лицейских годовщин’, СПб., 1910 г., стр. 24).

И. В. Малиновский — Комовскому¹

19 ноября 1872 г. С. Каменка.

День кончины Александра I.

Нас в Лицее было 30 — вскоре стало 29, а NoNo было 50, и вот, как припомню, занимали: NoNo 6) Юдин, 7) Малиновский,

Корф, 9) Ржевский, 10) Стевен, 11) Вольховский, 12) Матюшкин, 13) Пущин, 14) Пушкин, 15) Саврасов, 16) Греве-ниц, 17) Илличевский, 18) Маслов, 19) Корнилов, 20) Ломоносов: все они ко дворцу, а в ограду: 29) Данзас, 30) Горчаков, 31) Гр. Броглио, 32) Тырков, 33) Дельвиг, 34) Мартынов, 35) Комовский, 36) Костенский, 37) Есаков, 38) Яковлев, 39) Кюхельбекер², 40) …³ 41) Мясоедов, 42) Бакунин, 43) Корсаков. Этих нумеров наверно не помню за давностью 61 года. Потом нас переместили, когда перевели из пансиона во второй курс 21 ученика, и только помню, что No 1 был мой⁴.

Вот тебе ответ на твое от 20 октября о NoNo, так и вижу их над дверьми и на левой стороне воротника шинели на квадратной тряпочке чернилами.

А помнишь ли ты, что в 12 году мы 26 августа представляли ратников с вывороченными шинелями и пели:

Мы Монарха прославляем

Счастье нашего творца,

День сей славный величаем

Покровителя, Отца.

Славься, Александр на троне,

Славься, добрый Государь!

Семейство Вольховских состоит: из вдовы Марьи Васильевны, ее дочери Анны, замужем за окружным инженером Анемподистом Алексеевичем Носовым, внучат Владимира и Марии — прелестных, от 5 до 2 лет, — детей и наружностью и нравственным развитием. С Носовым 74-летняя мать его, и если б ты видел, какое горячее безъисключительное попечение о ней имеет сестра моя.

Карточки теперь под рукою нет, да и быть не могло: не в его, Вольховского, время была фотография, а попрошу вдову его и дочь, художественных живописцев, утешить тебя.

Какой ты христианской души человек, а еще столичный. Бог наградит тебя и потомство за твои подвиги, — помнишь усопших. — Неужели мой сын Антоний не передаст тебе лично, насколько ты мне — 77-летнему отрада, все неудачи, — дома не застает, жду на днях из Петербурга: поехал — как Председатель Изюмского Окруж. Суда представить о невозможности действовать, если не переименуют суд из 4 в 3 разряд, он весь на службе.

Прости, мой друг, должен кончать, еду надавить все пружины к преоборению неправды, хотя в чужом деле, эта страсть с офицерства росла во мне с годами. Уже поднял два дела туда к Вам. Храни тебя Бог, тебе признательный

Иван Малиновский.

Ты у меня первый по нравственно-христианскому направлению из нас 4-х Богом хранимых⁵.

Припомнишь ли ты, когда гувернер Мейер прихаживал будить после звонка Матюшкина подчас безуспешно, то выскочил, как бывало и на все другое:

Вставайте, Herr⁶ Матюшкин.

. . . . . . . . . . . . .

А я Вам и скажу:

Коль не придет директор,

В отставку я подам

И завтра с Kleine⁷ Сашей

Поеду — и с Madame⁸.

Надо бы нам с тобою съехаться: то ли бы мы расшевелили из старины, а не следовало бы, по пословице: ‘не выноси сора из избы’, предавать в журналы печатью, помнится, было в каком-то нумере последних годов Современника не подлежащее.

Сейчас поручил составить список нуждающимся крестьянам, а нищих у нас нет, и раздам им из собираемого капитала, при отписке им от каждого робера в ералаш по 4, играем по 1/4 коп., за карты новые вычитается, а игранные долго нам служат. Заведи-ка и ты это: — с миру по нитке бедному рубаха. И больные приняты в уважение, сторонние не исключаются из помощи, а в особенности переселенцы, живши на большой дороге.

На верху письма приписка: ‘А Грот несомненно гениально выразит о Матюшкине’⁹.

¹ И. В. Малиновский (р. 1795, ум. 1873 г.), сын первого директора Лицея и пользовавшийся вместе с Пущиным особенной дружеской привязанностью Пушкина в Лицее, снискал себе большую популярность в кругу товарищей за свою симпатичность и благородство при горячем, вспыльчивом нраве (его прозвали ‘казак’). Впоследствии он породнился с двумя товарищами: женился на сестре И. И. Пущина (в 1834), а на его сестре Марии женился другой товарищ В. Д. Вольховский.

² Я. К. Гротом исправлено: 38 — Кюхельбекер, а 39 — Яковлев.

³ Я. К. вставлено: Гурьев.

⁴ Этот новый порядок отмечен бар. М. А. Корфом, который в своем Дневнике (Русск. Стар. 1904, июнь, стр. 550) располагает свой список товарищей по порядку спальных комнат. Действительно, Малиновский в этом списке стоит 1-м. К. Г.

⁵ Только эти слова — автограф, остальное письмо продиктовано. — Кроме обоих корреспондентов, оставались в живых Корф и Горчаков. Малиновский же умер менее чем через 3 месяца, 10 февр. 1873. Как видно из его стихотворной записи в альбоме Е. А. Энгельгардта, и он в юности (в Лицее) пописывал стихи. Корф в своем Дневнике (1839) дает о нем следующие сведения: ‘Вспыльчивый, вообще совершенно эксцентричный, но самый благородный и добрый малый. Начал и продолжал службу в гвардейском Финляндском полку и, дослужившись до капитана, вышел в отставку полковником еще в 1825 г. Он переселился в деревню в Харьковскую губернию, где был два трехлетия уездным предводителем дворянства, женился на дочери старика Пущина и теперь постоянно живет в деревне’. (Р. Старина, 1904, июнь 550). Помещаемое здесь письмо И. В. к Комовскому, напечатанное не совсем полно в книге Я. К. Грота (стр. 285—7), печатается здесь в точности по подлиннику и без пропусков. Оно было вызвано следующим случаем: в 1872 г. на лицейском обеде (19 окт.) заговорили о нумерах комнат, принадлежавших в Лицее товарищам Пушкина. Никто их не помнил. Из первокурсников присутствовали только Корф и Комовский (Матюшкин скончался за месяц перед тем, 16 сент.). Комовский на другой день написал Малиновскому, спрашивая, не поможет ли его память. Ив. Вас. ответил настоящим письмом из села Каменки (Харьк. г.).

⁶ господин (нем.)

⁷ маленьким (нем.)

⁸ Срв. ниже, в главе о ‘национальных песнях’. К. Г.

⁹ Без сомнения Комовский, по поводу смерти Матюшкина, сообщил Малиновскому о намерении Я. К. Грота писать о покойном. К. Г.

Комовский — к своим товарищам (собственно Корфу)¹

Получив от зятя нашего Пушкина прилагаемые при сем вопросы, я написал в ответ некоторые воспоминания мои о времени пребывания его в Лицее, не для того однако ж, чтоб можно было их напечатать в этом виде, но чтоб несколько облегчить труд того, кто пишет полную его биографию при новом издании всех его творений.

Не очень полагаясь на мою память, а еще менее на мое перо, передаю то и другое на суд товарищей, лучше меня знающих это дело.

Весь твой С. Комовский.

23 нояб. 1851.

Сверху письма рукою Корфа карандашом приписано:

‘Кажется совершенно так и я позволил себе только одно маленькое замечание’.

¹ При этом письмеце Комовский препроводил к бар. М. А. Корфу и к другим товарищам (Яковлеву и Корнилову) свою записку ‘Воспоминания о детстве А. С. Пушкина’, написанную по случаю обращения к нему зятя Пушкина, Н. И. Павлищева с рядом вопросов, сообщенных последнему П. В. Анненковым, собиравшим тогда материалы для биографии Пушкина. Записка эта, с замечаниями на полях М. А. Корфа и М. Л. Яковлева, была напечатана целиком моим отцом в его книжке (стр. 218—221). Не знаем, была ли эта записка в руках у Анненкова, но он, сколько мы знаем, нигде (даже в 1873 г., в ст. ‘А. С. Пушкин в Александровскую эпоху, по новым документам’, напр., стр. 32—33) на нее не ссылается. Вероятно Н. И. Павлищев воспользовался ею сам.

Вопросы П. В. Анненкова¹

1) В каком предмете наиболее успевал Пушкин во время пребывания своего в Лицее и вообще что составляло предпочтительно его занятие?

2) Как судили товарищи об его характере?

3) Какие были анекдоты и происшествия в его лицейской жизни, которые могли бы дать некоторое понятие о характере его?

4) Кто из начальников или учителей его особенно благоприятствовал ему и как он отзывался о них и вообще о Лицее?

5) С кем он был в связях вне Лицея, из гусаров, посторонних лиц, семейств, особенно женщин? Можно полагать по некоторым стихотворениям 1816 года, что он был влюблен еще в Лицее, — драгоценно всякое известие о начале, роде и продолжении этой первой страсти.

6) По выходе из Лицея в каком обществе любил он преимущественно находиться, с кем имел особенные связи, за кем волочился?

7) Какой был его образ жизни вообще и

Нет ли происшествий, анекдотов, слов и заметок его, которые бы выражали тогдашнее его направление и вообще его самого? Особенно были бы любопытны его мнения о людях.

¹ Собственноручно написаны на одной странице большого почтового листа (на другой половине которого написано вышеприведенное письмецо Комовского).

А. А. Корнилов — Комовскому¹

Посылаю к тебе твою тетрадку — до сих пор она была у Яковлева, который, как ты увидишь, сделал некоторые ремарки. — С моей стороны я не сделал никаких замечаний: написанное тобою я нахожу верным.

Преданный тебе

А. Корнилов.

¹ При этой записочке, написанной карадашом, А. А. Корнилов вернул Комовскому его записку о Пушкине. Об Ал. Алексеев. Корнилове Корф в своих воспоминаниях (Дневнике) отзывается так: ‘светлая голова и хорошие дарования. В Лицее он ленился и притом вышел чрезвычайно молод, но после сам окончил свое образование и сделался человеком нужным и полезным’. См. там же биограф, о нем сведения, ум. 5 авг. 1856 г.

Комовский — Ф. П. Корнилову¹

Мая 1880 г.

Милостивый Государь Федор Петрович, При неоднократном посещении, которым удостоили меня Ваше Высокопревосходительство, Вы имели случай удостовериться лично, как в совершенной невозможности, при настоящем состоянии моего здоровья, воспользоваться столь лестным предложением Вашего Комитета — присутствовать в Москве при открытии памятника незабвенному нашему поэту, так и в искренно-сердечном моем сожалении — не быть 26-го мая при этом народном торжестве.

Впрочем и старческое мое ныне там присутствие ни к чему полезному не могло бы послужить, а только наделало бы еще кое-какие лишние хлопоты, и здоровье мое более бы потрясло.

Другое дело, если бы еще, при помощи волшебной музы Пушкина, я мог (хотя на один день) из 81-летнего старика преобразиться в 18-тил-го юношу (как в 1818г., когда я был в Москве личным свидетелем и участником истинно-пасхальных восторгов всего народа при радостной вести о рождении возлюбленного нашего Монарха — Освободителя), — о! тогда я поспешил бы под живыми впечатлениями рассказать всю лицейскую жизнь нашего друга:

Как Пушкин привезя с собою из Москвы огромный запас любимой им тогда французской литературы, начал — ребяческую охоту свою — писать одни французские стихи — переводить мало-помалу на чисто-русскую, очищенную им самим почву. Затем, едва познакомившись с юною своею музою, как сам поощрял и других товарищей своих писать: русские басни (Яковлева), русские эпиграммы (Илличевского), терпеливо выслушивал тяжеловесные стихи гекзаметрами {б. Дельвига), и снисходительно улыбался Клопштокским (!) стихам неуклюжего нашего Кюхельбекера и т. п.

Сам же поэт наш, удаляясь нередко в уединенные залы Лицея или в тенистые аллеи сада, грозно насупя брови и губы, с искусанным от досады пером во рту, как бы усиленно (!) боролся иногда с прихотливою кокеткою-музою, а между тем, мы все видели и слышали потом, как всегда легкий стих его вылетал подобно ‘пуху из уст Эола’!

Вообще, несмотря на пылкую, африканскую природу, Пушкин сумел приобрести всеобщую любовь своих товарищей и уважение наставников, исключая — быть может — математика и немца, у коих он не очень охотно учился.

Если все эти сведения, о коих впрочем много уже было и писано и печатано, могут быть интересны, хотя для некоторых еще из почитателей великого нашего поэта, то я очень буду рад, что невольное мое отсутствие от предстоящего торжества останется не без всякого следа и с моей стороны.

Примите, Милостивый Государь, уверение в глубоком моем к Вам уважении

Сергей Комовский².

¹ Настоящее письмо, обращенное к члену комитета по сооружению памятника Пушкину, статс-секретарю и члену Госуд. Сов. Ф. П. Корнилову (воспитаннику Лицейск. Благородн. Пансиона последнего выпуска 1829 г., ум. 1895 г.), печатается по подлиннику — целиком. В сборник отца моего из него приведена только выдержка (см. стр. 221).

² С. Д. Комовский скончался вскоре по открытии памятника, а именно 8 июля того же года.

Костенский — Вольховскому¹

19 Октября 1830 г.

Любезнейший Владимир Дмитриевич!

Потрудитесь благодарить Гг. моих товарищей за сделанное мне приглашение: оно для меня лестно тем более, что этим самым показывает, что любовь товарищей первого выпуска пылает все так же и в 1830 году, как ив 1811-м. — Но мне к крайнему сожалению нельзя быть участником вашего веселия, я страдаю горлом вот уже четыре недели, ничего не могу ни есть, ни пить.

Поверь мне, любезнейший Владимир Дмитриевич, что это истинная правда. Повеселитесь, господа, и без меня, а за здоровье больного хоть рюмку.

Вам преданный

К. Костенский.

¹ О Конст. Дм. Костенском мы знаем только, что он вышел из Лицея с чином Х кл. и поступил на службу в Министерство Финансов. Он скончался очень скоро после этого письма, в конце 1830 г. Почему-то бар. Корф в своем известном перечне с характеристикой товарищей (в Дневнике) опустил Костенского, равно как и А. И. Мартынова. — Эта записочка была напечатана мною в статье ‘Празднование лицейских годовщин’, стр. 12.

Вольховский — Яковлеву¹

17 октября 1833,

Тифлис.

Любезный Михаил Лукьяныч, вероятно, получил ты давно ответ на первое твое послание. Вместе же со вторым дошли мне и законы Ваши. Хвала Вам и честь за обширный труд Ваш, но боюсь, исправно ли у вас переплетают, ибо в моем экземпляре в томе XIV, Свода Уставов благочиния, части V-й, книги 1-й, главы 1-й недостает страниц 3-й и 4-й, т. е. половины 6 и вполне параграфов 7, 8, 9, 10, 11, 12 и 13, кроме примечания к последнему, помещенному на странице 5-й. И так, для чести твоей, как знаменитого начальника Высокой Законотворящей Типографии, прошу выслать мне печатные означенные две страницы, а то весь экземпляр по почте отправлю с просьбою на Высочайшее имя в Правительствующий Сенат, и тогда ты, если не будешь за искажение законов достойно казнен, то, по крайней мере, подвергнешься уплате всех издержек тяжбы с процентами и рекамбиями. Впрочем, за оказываемое мною ныне снисхождение тебе следовало бы доставить мне безденежно оглавление законов, без коего трудно рыться в оных для справок. Кажется, у Вас вышло что-то похожее, если же необходимо, то вышлю и деньги.

По записке г. Карузи в Канцелярию Главноуправляющего в Грузии нет никакого делопроизводства, но только известно, что вообще наше начальство противится отмежеванию в частное владение разных земель, нужных для общественных надобностей, между прочим, и для наделения кочующих народов. Рад бы содействовать к побуждению начальника Кавказской области дать г. Карузе благоприятный ответ, но он человек неприступный и всякое ходатайство бесполезно для изменения единожды изъявленного им мнения, если не будет опровергнута справедливость онаго. Если г. Карузе будет отказана земля, то полагаю, что г. Министр Финансов найдет справедливым вознаградить сделанные им издержки на отмежевание.

Поздравь Корнилова с вступлением в законный брак: дай Бог ему счастия. Уведомь, когда до тебя дойдет очередь. Что же Стевен все не решается — а пора бы. Ты, я думаю, не позабыл, что Федернельке наш считался недоделанным: нимфы заморские не докончили ли его? Не изменил ли он N…? а, впрочем без шуток обними его и скажи, что я серьезно горевал, когда у меня в 1831 г. пропал жандарм с бумагами, и при оных печать привезенная им мне из Сибири. Как бы он короткими пальцами своими подмахнул мне длинное послание, а есть что рассказать: да я думаю, ему попрежнему, на месте не сидится — все плыть хочется².

Поклонись и другим нашим. Надеюсь, что ты бываешь у Модеста Андреевича. Малиновский им не нахвалится: а правду сказать и других скотов-братцев не ругает и напечатал мне препышную им похвалу, не исключая даже Юдина, который успел заслужить опять титул друга его, только не мог ничего сказать о Мартынове и Бегребнице³, без слуху будто бы пропавших.

Прощай. Кончается лист, приходит время к отправлению почты — и я по-прежнему остаюсь

весь твой Владимир Вольховский.

Надеюсь, что получу от кого-нибудь реляцию о 19-м октября.

¹ Влад. Дм. Вольховский, в Лицее прозванный ‘Sapientia’ и ‘Суворочка’, получивший 1-ую золотую медаль и блестяще начавший свою военную карьеру, но рано ее кончивший (род. 1798 г. в Москве, умер в 1841, в своей Харьков, дер., Изюмск. уезда), один из наиболее выдававшихся по уму, способностям и особенно характеру — товарищей Пушкина, хорошо известен в литературе лицейской старины. Очерк его биографии и характеристика были сообщены уж не раз, и потому повторять их здесь было бы излишне, и я ограничусь указанием на эти источники. Еще в 1844 г. вышла в Харькове брошюра ‘О жизни генерал-майора Вольховского’ (без имени автора), принадлежащая перу его товарища и шурина Ив. Вас. Малиновского. Этот материал — для времени Лицея дополнен б. М. А. Корфом (Записка Корфа в книге Грота, стр. 52—53 и Дневник его, Русск. Стар. 1904, июнь, стр. 552—53) и Я. К. Гротом (его книга, стр. 71—73). См. также письмо Вольховского к Пушкину (там же, стр. 175). Срв. еще изд. Соч. Пушкина, под ред. Венгерова I, стр. 134—136, а также в моих статьях ‘Из лицейской старины’ (Истор. Вестн. 1905, июль и авг.) и ‘Празднование лицейских годовщин’ и проч. — Настоящее письмо не было напечатано.

² Здесь — надо думать — В. разумеет Ф. Ф. Матюшкина, употребляя его лицейское прозвище. К. Г.

³ Под этим лицейским прозвищем (в первом лиц. журн. ‘Вестник’ он назван ‘Гребениц’) разумеется барон Пав. Фед. Гревениц (род. 1798, ум. 1847), он служил в Минист. Иностр. Дел и был директором архива М-ства. См. о нем Грота, ‘Пушкин’ и пр., стр. 188. К. Г.

Пущин — родным и Е. А. Энгельгардту

(Из Сибири)¹

Из письма Jeannot² к сестрам 1827³

…13 декабря. Пишу роковое число и, невольно забывая все окружающее меня, переношусь к вам, милые сердцу моему. — Много успел со времени разлуки нашей передумать об этих днях, — вижу беспристрастно все происшедшее, чувствую в глубине сердца многое дурное, худое, которое не могу себе простить, но — какая-то необыкновенная сила покорила, увлекала меня и заглушала обыкновенную мою рассудительность, так что едва ли какое-нибудь сомнение — весьма естественное — приходило на мысль и отклоняло от участия в действии, которое даже я не взял на себя труд совершенно узнать, не только по важности его обдумать. — Ни себя оправдывать этим, ни других обвинять я не намерен, но хочу только заметить, что о пагубном 14 декабря не должно решительно судить по тому, что напечатано было для публики. — Будет время, когда-нибудь, что несколько пояснится это дело для многих, которые его видят теперь, может быть, с другой точки. Я скажу вам только, что вникая в глубину души и сердца, я прошу Бога просветить меня и указать мне истину. Е. А.⁴ принимает только: хорошо и худо, поэтому я обвиняю себя безусловно, то, что мы сделали, перед законом — худо, мы преступники, и постигшая нас гибель справедлива. Но, признавая пагубные последствия наших необдуманных начинаний, я не могу не надеяться на того Судию, который судит не по тому, что делают слабые, слепые смертные, а по тому, что хотят они делать. Он нам судия!.. Он, поддержавший меня поныне, даст мне силу перенести участь, которая в отдаленности кажется ужаснее, нежели вблизи и на самом деле. Меня здесь мучит только ваше обо мне горе — меня мучит слеза в глазах моего Ангела-Хранителя, который в ужасную минуту моей жизни, забывая о себе, думал еще спасти меня. Простите, Е. А., — простите родные, все, то горькое горе, которое я навлек на вас. Не осудите только прежде свидания со мною, не здесь — так там. Да, я буду с вами там, я буду с вами, родные, безвинные на сем мире, я буду с Вами, Е. А., и Вы меня примете опять. Нет, не опять, вы меня никогда из сердец ваших не отдалили, я в них — нашу связь, нашу любовь, нашу дружбу — ни приговоры светских судилищ, ни 7.000 верст, ничто не расторгнут, эта связь простирается и за нынешнюю мою могилу в Чите и за последнюю могилу, которая меня отсюда освободит. — Прощайте, родные, прощайте, Е. А. — Простите, простите!..

¹ Помещаю здесь несколько писем И. И. Пущина, а именно к бывшему директору Лицея Е. А. Энгельгардту (с семьей которого он был в тесной дружбе и с которым переписывался до конца). Это — самые давние письма из сохранившихся. Три из них были мною напечатаны в моей статье об И. И. Пущине. (‘Истор. Вести.’, 1905 г., авг., стр. 432—435), где сообщены еще подробности о переписке Пущина с друзьями и родными из Сибири, но ввиду их интереса и для полноты настоящего маленького собрания писем товарищей Пушкина я не могу не перепечатать их здесь. К этой переписке я надеюсь еще вернуться в другой раз.

² Так звали И. И. семья Энгельгардтов и товарищи в Лицее.

³ Письмо сохранилось в копии Энгельгардта.

⁴ Т. е. Егор Антонович Энгельгардт.

Пущин — Энгельгардту¹

Иркутск,

14 декабря 1827.

Вот два года, любезнейший и почтенный друг Егор Антонович, что я в последний раз видел вас, и увы! может быть в последний раз имею случай сказать вам несколько строк (sic) из здешнего тюремного замка, где мы уже более двадцати дней существуем. Трудно и почти невозможно (по крайней мере я не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том, что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много говорить, но теперь ни место, ни время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который верно вы увидите с удовольствием, он скажет вам, как я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним была мне в заключении истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько же уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей к вам. — Эти слова между нами не должны казаться сильными и увеличенными — мы не на них основали нашу связь, потому я смело их пишу, зная, что никакая земная причина не нарушит ее, истинно благодарен вам за утешительные строки, которые я от вас имел, и душевно жалею, что не удалось мне после приговора обнять вас и верных друзей моих, которых прошу вас обнять, называть их не нужно — вы их знаете, надеюсь, что расстояние 7 тысяч верст не разлучит сердец наших. Я часто вспоминаю слова ваши, что не трудно жить, когда хорошо, а надобно быть довольным, когда плохо. Благодаря Бога, я во всех положениях довольно спокоен и очень здоров — что Бог даст вперед, при новом нашем образе жизни в Читинской, что до сих пор от нас под большим секретом, и потому я заключаю, что должно быть одно из двух: или очень хорошо, или очень дурно. — Тяжело мне быть без известий о семье и о вас всех — одно сердце может понять, чего ему это стоит, там я найду людей, с которыми я также душою связан, — буду искать рассеяния в физических занятиях, если в них будет какая-нибудь цель, кроме этого буду читать сколько возможно в комнате, где живут, как говорят, тридцать человек. Не знаю, как и где вас вообразить, при свидании с родными я узнал, что вы с Фрицом тогда были в Финляндии, и мне кажется, что вы теперь там поселились, но зачем, сам не знаю. Теперь же вся ваша семья пристроена, и Воля, который теперь большой Владимир, верно уже государственный человек. — Если эти строки дойдут до вас, то я надеюсь, что вы, если только возможно, напишете мне несколько слов. Если родные имеют право писать к нам, то и вам правительство не откажет прибавить несколько слов, — для меня это будет благодеяние. Где и что с нашими добрыми товарищами? Я слышал только о Суворочке², что он воюет с Персианами — не знаю, правда ли это, — да сохранит его Бог и вас, доброй моей Марье Яковлевне³ целую ручку. От души вас обнимаю и желаю всевозможного счастья всему вашему семейству и добрым товарищам. Авось когда-нибудь узнаю что-нибудь о дорогих мне.

Ваш верный J. Pou…

¹ Собственноручное письмо И. И. Пущина.

² В. Д. Вольховский.

³ Жена Е. А., рожденная Витекер (Whitaker), ум. 1858 г.

Пущин — Энгельгардту¹

Чита,

14-го марта 1830 г.

На днях получил доброе письмо ваше от 8-го Января, почтенный, дорогой мой друг Егор Антонович! Оно истинно меня утешило и как будто перенесло к вам, где бывал так счастлив. Спасибо вам за подробный отчет о вашем житье-бытье. Поцелуйте добрую мою М. Я. и всех ваших домашних: их воспоминание обо мне очень дорого для меня, от души всех благодарю. — Об себе я ничего особенного не имею вам сказать, могу только смело вас уверить, что каково бы ни было мое положение, я буду уметь его твердо переносить, и всегда найду в себе такие утешения, которых никакая человеческая сила не в состоянии меня лишить. Я много уже перенес и еще больше предстоит в будущем, если Богу угодно будет продлить надрезанную мою жизнь, но все это я ожидаю, как должно человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь с тем, что рано или поздно должно восторжествовать, несмотря на усилия людей — глухих к наставлениям века. Желал бы только, чтоб все, принимающие в судьбе моей участие, не слишком горевали обо мне: их спокойствие меня бы еще более подкрепило.

Не откажите мне, почтенный друг, в возможности чем-нибудь отсюда вам быть полезным в расстроенных ваших обстоятельствах, — зная ваши правила, я понимаю, как вам тягостно не предвидеть близкого окончания ваших дел. Пришлите мне какое-нибудь сочинение на французском языке, с которого перевод мог бы быть напечатан на русском и с выгодою продан, — я найду средства скоро и по возможности хорошо его перевести и отсюда его к вам доставить. Вы этим доставите величайшее утешение. У нас здесь много книг прекрасных, но я не знаю, что может лучше разойтись. Vous tes sur les lieux, Vous devez le savoir bien mieux que moi². Может быть это мечта, но мечта для меня утешительная, сладостная. Объяснений между нами не нужно: я пойму, если вы пришлете мне какую-нибудь книгу и скажете в письме, что она вам нравится, — тогда я прямо за перо с некоторыми добрыми друзьями и спечем как пирог. Но увы! когда еще этот листок до вас долетит и когда получу ответ? — Мильон верст!

Человек странное существо: — мне бы хотелось еще от вас получить, или, лучше сказать, получать письма, — это первое совершенно меня опять взволновало. Скажите что-нибудь о наших чугунниках³ — об иных я кой-что знаю из газет и по письмам сестер но этого для меня как-то мало. Вообразите, что от Мясоедова получил год тому назад письмо — признаюсь никогда не ожидал, но тем не менее был очень рад.

Шепните мой дружеский поклон тем, кто не боится услышать голоса знакомого из-за Байкала. Надеюсь, что есть еще близкие сердца. Но Бога ради, чтоб никто не знал из неосторожных, что я кой-как к Вам постучался в дверь — и на минуту перенесся в круг доброй семьи, которую вечно буду любить. Маленькой Annette мильон поцелуев от дяди Пу…

Еще последняя просьба: не откажите мне — помогать советами добрым моим сестрам, если они будут иметь в них нужду при могущей скоро случиться перемене в их семейных делах. Хотя при жизни отца оне и не в большом порядке, но я с ужасом думаю, что будет, если он скончается. Бог вам поможет. — Прощайте, будьте счастливы, сколько Вам желает искренний друг ваш.

¹ Писано собственноручно. Последующие письма И. И. (из Петровской тюрьмы) были писаны от его имени женами декабристов (бар. Розен, М. Юшновской, Нарышкиной, Кн. Е. И. Трубецкой и кн. M. H. Волконской).

² Вам на месте виднее, чем мне (франц.)

³ Т. е. товарищах-лицеистах (1-го выпуска), так звавших друг друга по чугунным кольцам, розданным им Е. А. в знак прочности лицейского союза. К. Г.

Баронесса А. В. Розен — Е. А. Энгельгардту¹

(по поручению Пущина)

Петровский Завод,

27-го ноября 1830.

Милостивый Государь Егор Антонович!

С удовольствием исполняю поручение Ивана Ивановича, который просит меня передать вам чувства, возбужденные в нем последним вашим письмом, начатым на Уральском хребте и оконченным в Петербурге. Вот, сколько я помню, собственные слова и выражения того из ваших воспитанников, который везде и всегда будет неизменным и признательным вашим другом и почитателем.

Он просил сказать доброму своему Егору Антоновичу, что он совершенно ожил, читая незабвенные для него строки, которыми так неожиданно порадован был 10-го сего месяца. Письмо ваше служит ему новым доказательством драгоценной и утешительной для него дружбы, которая ни временем, ни обстоятельствами не изменяется. Хотя он никогда в ней не сомневался, но тем не менее убеждаться в ней приятно. Сладко жить в памяти добрых друзей! — По крайней мере вы узнаете, что верный вам прежний Jeannot все тот же, что он не охлажден тюрьмою, с той же живостью чувствует, как и прежде, и сердцем отдохнул при мысли, что добрый его старый Директор с высот Уральских отыскивал отдаленное его жилище и думу о нем думал. Спасибо вам, почтенный человек! Верьте, что чувства ваши достойным образом разделяются, и что понятен стон благородной вашей души, скорбящей о бедствиях человечества. — В первом вашем письме вы изложили весь ваш быт и сделали его как бы вновь причастным семейному вашему кругу. К сожалению, он не может вам дать того же отчета — жизнь его бездейственная, однообразная! Живет потому, что Провидению угодно, чтоб он жил, без сего убеждения с трудом бы понял, к чему ведет теперешнее его существование. Впрочем не огорчайтесь: человек, когда это нужно, находит в себе те силы, которые и не подозревал, он собственным опытом убедился в сей истине и благодарит Бога.

Провидение посетило бедствием Россию, ужасная болезнь свирепствует.² Плачевное сие известие из Отечества сильно потрясло наши сердца, — мы просили прислать священника и с коленопреклонением вознесли к Небу недостойные, но искренние наши мольбы о родных, друзьях и всех страждущих.

Смерть Саврасова его поразила³, в душе пожелал ему светлой вечности и сказал с вами: ему теперь легче! Не стало одного доброго товарища, который кому-нибудь мог быть полезен, а он (т. е. Пущин) жив и здоров. Как это все понять?

Напомните о нем почтенной доброй Марье Яковлевне, скажите ей, что он часто воображением переносится к ней, чтобы, как прежде бывало, подышать тем спокойствием, которым она умела наделять всех окружающих ее. Надеется, что вспомнит его все ваше зрелое, а тогда юное потомство, всем от души желает возможного в сем мире счастия. Дайте ему весточку о лицейских его товарищах, о некоторых из них он ничего не слыхал с самой разлуки с вами, всех их помнит и любит по-прежнему. Бедная Марья Петровна! чем ее утешить, кроме живого участия в горестной судьбе ее.

Пусть эти строки хотя несколько изъяснят вам его чувства, которые погаснут не прежде, как погаснет его жизнь. Любите его домашних, не оставляйте их, дружба ваша — истинное для них утешение. Прощаясь с вами с родственным сердцем, просит, да поможет вам Бог во всех ваших начинаниях и делах.

Муж мой вместе со мною приносит вам и любезной Марье Яковлевне свое почтение. Желаю, чтоб письмо сие было для вас утешительно и остаюсь

Вам преданная А. Розен.

¹ Бар. А. В. Розен, сестра товарища Пущина И. В. Малиновского, женившегося впоследствии (1834 г.) на сестре Пущина, Марии Ивановне. На другой сестре М. В. Малиновской женился тогда же другой их товарищ В. Д. Вольховский. Декабрист А. Е. Розен женился еще до рокового бунта (в нач. 1825 г.). Жена догнала своего мужа в Сибири.

²Холера. Настоящее письмо все исколото, как тогда водилось. К. Г.

³ Умер за границей от чахотки, см. выше. К. Г.

Бар-сса А. В. Розен — А. И. Пущиной¹

(по поручению И. И.).

Петровский завод,

19 марта 1831.

В прошедший раз я наскоро отвечала вам, любезная Анна Ивановна, на письмо ваше от 18-го генваря, полученное братцем вашим 4-го сего месяца. Вдобавок он поручает мне сказать вам, что ему более нежели приятно всякое откровенное ваше излияние чувств и просил вас никогда не щадить его, как бы мрачно ни было ваше расположение, хотя он не в состоянии ничем утешить вас, но слышать тайный голос вашего сердца, разделять самые его горести — есть уже для него отрада, на которую он имеет полное право по истинной его дружбе к вам — Известие о смерти Дельвига сильно поразило Ивана Ивановича. Да сохранит Бог жену его и дочь!

На прошедшей, то есть на второй неделе поста, Иван Иванович говорил: на алтарь милосердого Бога принес он искренние молитвы о родных, друзьях и о всех страждущих. В субботу он приобщился Святых Тайн. …²

Иван Иванович, зная вполне доброту Егора Антоновича, решается вновь его беспокоить сим поручением и просить его вместе с Владимиром Ивановичем похлопотать о деле Всеволода, если возможно доставить детям свидание и утешить отца уведомлением.

Извините, добрая Анна Ивановна, что весь почти лист занят чуждым для вас предметом, братец ваш просит вас быть посредницей в этом деле и заранее уверен в успехе оного. — Обнимая вас всех от души, целуя у батюшки и матушки руки, он остается неизменным вашим другом.

Желая вам и любезным сестрицам всевозможного спокойствия и утешения, остаюсь навсегда

Вам преданная

А. Розен.

¹ Писано тем же лицом, что предыдущее и последующее.

² Здесь следует изложение просьбы И. И. к Е. А. похлопотать о сыновьях декабриста В. И. Штейнгеля. К. Г.

Бар-сса А. В. Розен — Е. А. Энгельгардту.

Петровский завод,

5-го февраля 1832.

Милостивый Государь Егор Антонович,

К сожалению моему, до сих пор не могла исполнить препоручения Ивана Ивановича изъявить вам искренюю его благодарность за письмо Ваше от 27-го ноября, которое он с необыкновенным удовольствием получил 5-го генваря нынешнего года. Это было для него одним из самых приятных подарков на новый год.

Вы знаете слишком хорошо Ивана Ивановича, чтоб нужно было уверять вас в участии, которое он не перестает принимать во всем касающемся до вас, время, кажется, производит над ним действие совершенно противное обыкновенному — вместо того, чтоб охлаждать его привязанности душевные, оно еще более их укрепляет и развертывает. Грустно ему было читать в письме вашем о последнем 19-м октября. Прискорбно ему, что этот день уже так мало соединяет людей около старого Директора. Передайте дружеский поклон Ивана Ивановича всем верным союзу дружбы, охладевшим попеняйте. Для него собственно этот день связан с незабвенными воспоминаниями, он его чтит ежегодно памятью о всех старых товарищах, старается сколько возможно живее представить себе быт и круг действия каждого из них. Вы согласитесь, что это довольно трудно после столь продолжительной и, вероятно, вечной разлуки. — Воображение дополняет недостаток существенности. При этом случае Иван Иванович просит вас напомнить вам его просьбу, о которой, по поручению его, писала уже к вам: он желал бы иметь от вас несколько слов о каждом из его лицейских товарищей. Вы верно не откажете исполнить когда-нибудь его желание, — это принесет ему истинное удовольствие.

Про себя он ничего не может вам сказать особенного. Здоровье его постоянно хорошо — это не безделица при его образе жизни. Время, в котором нет недостатка, он старается сократить всякого рода занятиями. Происшествий для него нет — один день, как другой, следовательно рассказывать ровно нечего. Благодаря довольно счастливому его нраву, он умеет найтись и в своем теперешнем положении и переносить его терпеливо. — В минуты и часы, когда сгрустнется, он призывает на помощь рассудок и утешается тем, что всему есть конец! — так проходят дни, месяцы и годы….

Дорогой Марье Яковлевне Иван Иванович целует руку, часто, очень часто об ней вспоминает. Просит сказать всем вашим миллион поклонов. Слова ваши о потерянной вами внучке тронули его до глубины души. Он сердечно жалеет об Августе Яковлевиче, лишившемся доброй и милой своей супруги. Вы ничего не говорите о маленькой Atmete. Иван Иванович был у вас, когда вам принесли этого ребенка. Минута сия сильное сделала на него впечатление.

Посещайте иногда на досуге дом Пущиных. Иван Иванович просит вас об этом, зная, как приятно сестрицам его видеть вас, он так им благодарен за необыкновенную и деятельную их привязанность к нему, что не знает, как бы их утешить. — С удовольствием исполнила я поручение Ивана Ивановича, и желала бы, чтоб в этом письме вы сколько-нибудь узнали верного и неизменного вашего друга.

Почтенной Марье Яковлевне приношу мое почтение, с коим и к вам пребуду.

А. Розен.

ПИСЬМА ЛИЦ, БЛИЗКИХ К ПЕРВЕНЦАМ ЛИЦЕЯ

К вышепомещенной коллекции сохранившихся у меня писем из переписки товарищей Пушкина считаю уместным присоединить несколько писем лиц, бывших близкими к поэту, его товарищам и Лицею, — писем, имеющих отношение к разработке материалов для биографии поэта и к исследованию лицейской старины. Большая часть их печатается впервые.

С. Л. Пушкин — Князю П. А. Вяземскому¹

1 февраля 1838.

Любезнейший князь Петр Андреевич!

Я бы желал, чтобы в заключение Записок биографических о покойном Александре, было сказано, что Александр Иванович Тургенев был единственным орудием помещения его в Лицей и что через 25 лет он же проводил тело его на последнее жилище. Да узнает Россия, что она Тургеневу обязана любимым ею поэтом! Чувство непоколебимой благодарности побуждает меня просить вас об этом. — Нет сомнения, что в Лицее, где он в товарищах встретил несколько соперников, соревнование способствовало к развитию огромного его таланта. Вот что я писал Александру Ивановичу и потом к вам, но письмо мое в то время, не знаю почему, до вас не дошло. — Благодарю еще раз княгиню за 29-е число.

Весь и всегда ваш

С. Пушкин.

¹ Это письмецо отца поэта было уже напечатано Я. К. Гротом в его кн. ‘Пушкин’ и пр., стр. 287—88. Оно писано на 3-й день после первой годовщины кончины поэта.

Кн. П. А. Вяземский — Я. К. Гроту.

Homburg vor der Hhe

(без даты, относится видимо к 1874 г.¹).

Я не нашел у Анненкова (‘Вестник Европы’²) отметки Пушкина о 1814 г.

Во всяком случае не мог он видеть Карамзина в течение этого года. Может быть, ребенком видел он его в Москве у отца своего, да и то невероятно. По крайней мере, не помню Сергея Львовича в Москве ни у Карамзина, ни у себя. Карамзин, вероятно, знал его, но у него не бывал.

Из Москвы в Петербург в 1816 г. с Карамзиным ехал я один. Жуковский был уже в Петербурге. Василий Львович приехал в Петербург или перед нами или вслед за нами, но положительно не с нами, а в обратный путь примкнул к нам. С ним по дороге и заезжали мы в Лицей, вероятно по предложению Вас. Львов. Оставались мы там с полчаса, не более. Не помню особенных тогда отношений Карамзина к Пушкину. Вероятно, управляющие Лицеем занимались Карамзиным. А меня окружила молодежь: я и сам был тогда молод. Тут нашел я и Сергея Ломоносова, который за несколько лет пред тем был товарищем моим или в иезуитском пансионе, или в пансионе, учрежденном при Педагогическом институте — в точности не помню. Пушкин был не особенно близок к Ломоносову³ — может быть напротив. Ломоносов и тут был уже консерватором, а Пушкин в оппозиции против Энгельгардта и много еще кое-кого и кое-чего. — Но как-то фактически сблизили их и я и дом Карамзиных, в котором по летам бывали часто и Пушкин и Ломоносов, особенно в те времена, когда наезжал я в Царское Село. Холмогорского в Ломоносове ничего не было, т. е. ничего литературного. Он был добрый малый, вообще всеми любим и, вероятно, не без служебных способностей, потому что совершил довольно блистательную дипломатическую карьеру, любим был Поццо-ди-Борго и занимал посланнические посты. Упоминание о нем Вас. Львов, ничего не значит, кроме обыкновенной и вежливой любезности.

О предполагаемой поездке Пушкина incognito в Петербург в дек. 25-го года верно рассказано Погодиным в книге его ‘Простая речь’, страницы 178 и 179⁴. Так и я слыхал от Пушкина. Но, сколько помнится, двух зайцев не было, а только один. А главное, что он бухнулся бы в самый кипяток мятежа у Рылеева в ночь 13-го на 14-ое дек.: совершенно верно.

Письма моего к Булгакову не помню, и было ли оно напечатано — не знаю. Спросите Барсукова, а если успеете, Бартенева. Во всяком случае, если Вам угодно, печатайте его. В статье Анненкова есть неверности и много провициального, как у многих из наших литературо-публицистов. Видно, когда говорят они о так называемом высшем обществе — впрочем, и в самом деле высшем, — что говорят они по слухам, и что это общество для них terra incognita⁵.

Вот все, что могу отвечать Вам на Ваши вопросы, да и места нет для большего разглагольствования. Мое сердечное почтение А. В. Плетневой. Что переписка его?

Неизменно Вам преданный Вяземский.

¹ Писано в ответ на вопросы Я. К. по случаю составления его статьи ‘Старина Царскосельского Лицея’ (в Сборн. ‘Складчина’ 1874), где и рассказано о свидании Карамзина с Пушкиным в 1816 г.

² Разумеются статьи П. В. Анненкова ‘А. С. Пушкин в Александровскую эпоху’ в ‘Вестнике Европы’, 1873, ноябрь и дек. и 1874, янв. и февр. К. Г.

³ По рассказу И. И. Пущина (его ‘Записки’, стр. 9—10), Пушкин познакомил его еще до открытия Лицея (когда все уже съехались в Петербург), при представлении будущих лицеистов Министру, с Ломоносовым и Гурьевым, и все они четверо потом часто сходились у В. Л. Пушкина и у Гурьевых. К. Г.

⁴ Изд. 2, 1874, отд. II, стр. 22—23, о том же рассказывает и В. И. Даль. См. Л. Майков ‘Пушкин и Даль’, в своей книге ‘Пушкин’, Спб. 1899, стр. 420—21. К. Г.

⁵ неведомая земля (лат.)

Я. К. Грот — К. К. Гроту¹

СПб. 27 сент. 1872.

Матюшкин провел лето близ станции Бологое, но не на своей даче², а у кн. Эристовой³, там жил он в маленькой комнате, из которой и не выходил (по слабости мочевого пузыря). Это и мало питательная диета, без мяса, очень ослабили его. В августе, по совету доктора Ланга, он переехал в Петербург на прежнюю свою квартиру, перешел на мясную пищу с хорошим вином и скоро начал заметно поправляться. Но тут вдруг с ним сделался удар, и он слег в постель (паралич был в ногах, и уже во 2-й раз, 1-ый был весною). Сначала он был весел, всех узнавал, но однажды вдруг не стал видеть, и доктора мог узнавать уже только по голосу, а на другой день впал и вовсе в бессознательное состояние. Вечером, 16-го числа, он просто уснул, без страданий, навеки. В последние дни было сделано завещание, формальное, при нотариусе и лицейском Комовском, но по смерти оказалось, что М. либо не успел, либо забыл подписать это завещание. В нем он отказывал свою прелестную дачу одному из сыновей лицейского Данзаса, а не взятую за несколько лет аренду — какой-то несовершеннолетней своей воспитаннице. Но это завещание, конечно, недействительно, за несколько лет было сделано им другое, которое он отменял этим.

Когда я обедал у Головнина, он хотел было свести меня с докт. Лантом, но тот, к сожалению, не мог быть. Теперь Ал. Вас. хлопочет о доставлении мне всевозможных сведений для некролога Матюшкина.

Сегодня получили мы еще печальное известие: в Москве умер Даль⁴, которого я видел в июне слабым и больным после 3-го удара, но со свежею головою спокойно говорящим о смерти. Это известие привезла Надежда Павловна⁵, муж ее в Крыму у Н. Я. Данилевского.

Я. Грот.

¹ Матюшкин скончался 16-го сент. Это письмо писано через 10 дней — Я. К. Гротом к своему брату (лицеисту VII к.), жившему за границей (в Веве, в Швейцарии).

² Называвшейся ‘Заимка’, см. ниже.

³ Вдовы его покойного друга, лицеиста II курса, кн. Д. А. Эристова (ум. 1858 г.).

⁴ Влад. Ив., известный лексикограф и писатель.

⁵ Семенова, супруга сенатора Н. П. Семенова.

Кн. Эристова — А. В. Головнину.

28-го сентября 1872,

С. Высокое¹

Милостивый Государь Александр Васильевич!

Письмо Ваше я имела удовольствие получить и спешу отвечать Вам. К большому моему сожалению, у меня нет никаких записок нашего друга Федора Федоровича², не думаю даже, чтоб он их писал. Писем его я не сохранила, они были всегда очень коротенькие и имели значение только для меня. — Часто и с любовью вспоминал он о своих путешествиях и о северной экспедиции, но мне не приходило в голову записывать его интересные рассказы и теперь не в состоянии не только письменно, но и словесно их передать. Свою Заимку³ он очень любил — занимался и украшал ее, но не для себя, вся цель его заключалась в том, чтобы предложить ее на лето которому-либо из своих друзей, — сам же каждое лето проводил у меня, любил свою комнатку и любовался березкой, которая ласково, по его словам, просилась к нему в окошко. Каждое утро ранехонько он отправлялся на свою дачу, присматривал и распоряжался работами и только к обеду возвращался к нам, окруженный толпою детей, я охотно принимала в услугу людей семейных, и потому у меня собралось до 30 маленьких деточек, — Федор Федорович любил их, ласкал и наделял гостинцами, зато дети также очень его любили, даже самые крошечные протягивали к нему рученки — ему это очень нравилось, и когда дети зарезвятся и не заметят его возвращения, то он тотчас же делал замечание: что это детвора меня не встретила?

Но все это было прежде — в нынешнем году он с грустию принужден был отказаться от обычных прогулок! В день своего отъезда с палочкой обошел он весь мой сад, а садясь в экипаж, приказал кучеру ехать шагом, чтоб в последний раз взглянуть на окрестность. Здесь занимала его очень моя церковь, он старался украшать ее и присутствовал при нашем богослужении каждое воскресение. Хотел он даже, чтоб его адмиральские флаги переданы были после его смерти в нашу церковь, но я не знаю, где они теперь находятся.

Очень благодарна Вам, Александр Васильевич! Вы первый написали мне о его возвращении в Петербург, вслед за Вашим письмом получила и от него несколько строк, но уже это было прощание, он окончил словами: ‘по-моему у меня внутренний рак⁴ — придется отправиться голодною смертию, ну да все равно, только бы не очень мучаться — не оставьте своими молитвами и доброю обо мне памятью. Прощайте. По гроб ваш Ф. Матюшкин’.

Письма от доктора Ланге я еще не получила, но заранее много благодарю Вас! Горестна для меня смерть Федора Федоровича, я лишилась в нем искреннего, преданного друга. Всю дружбу, которую он имел к моему дорогому мужу, он перенес на меня и сохранил ее неизменно до смерти! Получив Ваше письмо, мне стало как-то легче на сердце, Федор Федорович сообщал мне сведения обо всех общих друзьях, и в особенности о дорогом Вашем семействе. Тяжело мне было думать, что теперь некому будет напомнить обо мне! Но теперь надеюсь, что когда-нибудь опять Вы напишете мне о дорогой Вашей матушке и о себе. Прошу Вас передать ей глубокое мое уважение и принять уверение в душевной преданности.

Кн. Эристова.

¹ В этом имении кн. Эристовых, ок. Бологого, в 1857 г. (весной) состоялась свадьба И. И. Пущина, женившегося на Н. Д. Фонвизиной, рожд. Апухтиной, вдове декабриста ген. М. А. Фонвизина, которую он знал еще в ссылке и которой он делал предложение еще в Сибири. Посредником передачи согласия Н. Д. — Пущину в 1857 г., по ее просьбе, был Ф. Ф. Матюшкин.

² Т. е. Матюшкина.

³ Заимка — дача Ф. Ф. Матюшкина близ станции Бологое, на берегу озера, против усадьбы кн-ни Эристовой.

⁴ По словам доктора Ланге, он ошибался. Этой болезни не было. Прим. Головнина.

Гр. М. А. Корф — Я. К. Гроту¹

1 февр. (1874 г.)

Получил я, любезный Яков Карлович, мою книжку от сына, но к сожалению не нашел в моих заметках того времени почти ничего пригодного для Вашего труда. Многое уже у Вас есть, а из прочего многое запамятовалось. Впрочем кое-что попалось (на предшествия Пилецкого), и этим малым спешу с Вами поделиться. Книга Селезнева, конечно, у Вас есть. В ней при всей официальности тона и недостатках редакции, есть много дельного.

Искренно Ваш Гр. М. Корф.

¹ При этой записочке гр. М. А. Корф прислал Я. К., вероятно в 1874 г., когда он готовил свою статью ‘Первенцы Лицея’, несколько своих замечаний, прилагаемых ниже, на сообщения в известной книге Селезнева ‘Историч. очерк Импер. Лицея’ 1861 г. О бар. (позднее графе) М. А. Корфе писано много. О нем между проч. см. кн. Я. К. ‘Пушкин’ etc., стр. 87—91. Его известная ‘Записка’ (как и сообщение о лицейск. товарищах в Дневнике) занимает важное место в материалах о Лицее и вызвала целую литературу. Сохранилось множество его записочек к Яковлеву, главнейшие по поводу годовщин 19 окт. Важнейшие были сообщены мной в ст. ‘Празднование Лицейских годовщин’. Замечания его и поправки к статье В. П. Гаевского о Пушкине в Лицее помещены Н. Лернером в сб. ‘Пушкин и его Современники’, в. VIII (1908 г.), стр. 23-28.

Замечания гр. М. А. Корфа¹

Стр. 142, 143. Упоминаемый здесь молодой, но действительно даровитый (столько же, сколько и безобразный) живописец и литограф был Лапгер (2-го курса), уже давно умерший.

Стр. 146. Исчисление наших журналов, Бог знает где теперь находящихся.

Стр. 152. Старший возраст никогда ни в чем не руководил младшим. При Энгельгардте и даже прежде нам не запрещалось заниматься в наших каморках и в другие свободные часы, а в управление Фролова мы там и курили. В наше время у каждого воспитанника был, в тех же каморках, и свой отдельный умывальник.

Стр. 157. Не помню, чтобы в наше время отводился кому-нибудь особый стол в классе, но в столовой это случалось по временам, хотя тоже не часто.

Стр. 158. Вот полная долицейская биография Мартына Пилецкого.

Стр. 165. Несправедливо, будто бы ни один воспитанник не подвергался исключению за проступки. В самые первые наши годы был исключен Гурьев…, и нас до конца оставалось и было выпущено всего 29.

Стр. 169. Бакунин был не Алексей, а Александр.

Стр. 174. В наше время никаких барак при Лицее не было и не предполагалось.

¹ Показанные здесь страницы см. в кн. Селезнева.

А. И. Малиновский — Я. К. Гроту¹

9 Сентября 1888 г. С. Подоляне, чр.

ст. Шныри, Московско-Курской ж. д.

Глубоко и искренно уважаемый Яков Карлович!

Позвольте так, без чинов, начать мою переписку с Вами. Дочь моя, которая объяснит Вам на словах, почему я так замедлил с этим началом, передаст Вам вместе с этим 11 листов моего писания (из коих 8 1/2 одной почти моей болтовни), а все-таки это далеко не все, что я имею сообщить Вам, как материал для жизнеописания дяди И. И. Пущина. В настоящую минуту я перечитываю еще только его переписку с матушкой, к сожалению, письма дяди сохранились лишь с 1837 года по год ее кончины, т. е. 44-ый, следовательно не могут пополнить пробела, оставляемого и записками дяди Михаила Ивановича — со дня исполнения приговора над декабристами (если не ошибаюсь 10 июля 1826 г.) до года выхода моей матери замуж (1834). Но и в этих письмах есть столько мест интересных для Вас, как для историка Лицея, что я тотчас по отъезде дочери примусь за выписки, подобные тем, которые я сделал из записок М. И. Пущина. Если Вам придуманный способ неудобен, то прикажите через дочь изменить его. В этих письмах² я нашел и обращение к ‘Суворочке’³ и к другим товарищам, такие например выражения в письме 14 июня 1840 года: ‘последняя могила Пушкина! кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история и если б я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России, хотя не всем его стихам поклоняюсь, ты догадаешься (письмо обращено сначала к моему отцу), про что я хочу сказать, он минутно забывал свое назначение и все это после нашей разлуки’, а об отношениях его к моему отцу, обрисовывающихся для меня особенно в этих письмах, — нечего и говорить. Кстати об отце моем: только после свидания с Вами я узнал от матушки, что отец оставил мне, собственноручно им переписанный для меня, свод своего дневника⁴, самый же черновой, так сказать, дневник — брату моему Павлу. Надеюсь в нынешнем месяце еще получить эту драгоценную для меня рукопись и примусь за извлечение из нее по крайней мере канвы для жизнеописания отца, пропущенного в некрологе последней Памятной книжки Лицея. Но не ожидая этого, позвольте теперь же передать в Ваше распоряжение уступленный мне теткою Вольховскою⁵ экземпляр оставленного отцом моим жизнеописания ее мужа, о котором упоминается на странице 95-ой Вашей книги, если найдете, что сделанная первоначально на имя какого-то Ознобишина и потом зачеркнутая, или вернее замаранная надпись не мешает, то передайте этот оттиск в Лицеяну⁶, ибо с этой целью тетушка Мария Васильевна переслала его мне. Кроме того прилагаю принадлежащий мне оттиск жизнеописания Панютина, принадлежащего тоже перу моего отца, это второе и последнее его напечатанное сочинение, и мне кажется, что Lyceana должна его иметь, рукописей после отца осталось много: есть записки по таким вопросам государственной важности, как разделение года для взыскания податей на две равные половины (что, как Вам известно, осуществилось лишь в 1883 г., т. е. через 10 лет после его кончины) и конечно по освобождению крестьян. Но об этом после, а теперь позвольте исполнить еще поручение тетки М. В. Вольховской и просить Вас принять от нее один оттиск напечатанных ею в весьма небольшом числе (экземпляров) матерьялов для жизнеописания Андрея Афанасьевича Самборского⁷. Из прочтения предисловия вы легко поймете, что к этому изданию побудил ее отзыв профессора Надлера об ее дяде, заключающийся в сочинении ‘Император Александр I и идея Священного Союза’, из коего несколько глав, до воспитания Императора относящихся, были предварительно напечатаны в Харьковском издании ‘Вера и Разум’. К сожалению, в книге ‘О жизни протоиерея Самборского’ на стр. 17 допущена такая ошибка, как помещение Артиллерийской Академии в Михайловском замке, тогда как и мне, со слов отца, да и самой тетки, хорошо известно, что квартира моего прадеда была в северо-западном углу верхнего этажа Михайловского Замка, где ныне Инженерная Академия, и таким образом приходилась одним концом почти над роковою для Императора Павла комнатою, обращенною ныне, как я слышал, в домовую церковь. Беда в том, что тетушка вызывала меня в Харьков очевидно для просмотра приготовляемой ею тогда к печати рукописи, но я, по своим семейным обстоятельствам, не мог тогда ехать и получил уже отпечатанную книгу только на днях, вместе с оттиском, предназначенным ею для Вас⁸. Примите все это, как дань уважения и благодарности от нашей семьи за Ваши сердечные отзывы об отшедших наших, о которых Вам приходилось упомянуть в печати, и простите болтливость Вашего, успевшего состариться, но с юности Вас неизменно почитающего ученика

А. Малиновского.

¹ При настоящем письме сообщил отцу моему некоторые материалы об И. И. Пущине, его племянник, сын лицейского товарища Пушкина И. В. Малиновского — Антон Иванович (род. 1838 г., ум. 6 апр. 1904 г.), сам лицеист и ученик Я. К. Грота, он был человеком и деятелем высокопочтенным, был членом моек, судебн. палаты (см. Р. Арх. 1904 г. No 5). Часть этих материалов была использована мною в ст. об И. И. Пущине в ‘История. Веста.’ 1905 г. авг., стр. 423. К ним я еще надеюсь вернуться.

² Т. е. И. И. Пущина.

³ В. Д. Вольховский.

⁴ Об этом дневнике мы ничего более к сожалению не знаем. К. Г.

⁵ Мария Васильевна, рожденная Малиновская, сестра его отца. К. Г.

⁶ Этот экземпляр и передан уже мною в Лицейский Пушкинский Музей. К. Г.

⁷ Известный законоучитель и духовник Вел. Кн. Александра и Константина Павловичей — А. А. Самборский был тестем директора Лицея В. Ф. Малиновского. (Грот, ‘Пушкин’ и пр., стр. 32 и 223).

⁸ Об этом издании Я. К. дал печатный отзыв в ‘Русск. Вестн.’ 1889 г. янв., стр. 260. См. ‘Труды Я. К. Грота’, III том, стр. 415-418. К. Г.

Е. А. Энгельгардт — Я. К. Гроту.

(Из письма от 5 июня 1842 г. в Гельсингфорс¹).

…Не знаю, есть ли в твоем лицейском архиве наша прощальная песнь с музыкою, на всякий случай посылаю тебе ее. Хотя и некому будет там у вас ее спеть, однако она и зала шестилетняя напомнят тебе о том времени, когда там эту песнь пели, понимали, чувствовали. — Я никак не решился дозволить какому-нибудь бездушному кантонисту-литографу накалиграфировать этот символ нашей лицейской веры, и потому сам своеручно написал, как умел, на камне и отпечатал. Положи в архив.

Видно, так уже положено иметь тебе этот добавок архивный: пока думал я и придумывал, как бы его вернее к тебе доставить, является прекрасный случай на то. Одна приятельница жены моей, Madame Groen, с премилою своею дочкою едет завтра в Гельсингфорс и охотно берется доставить тебе мою посылку. Я ее уверял, что Грота в Гельсингфорсе все знают, и что, следовательно, не будет затруднения тебя отыскать… Потолковал бы еще с тобой, да они торопят, чтоб уложить мою посылку между бельем, надо кончить. Прощай, мой добрый Грот. Наслаждайся мыслию, что ты утешил, успокоил на вечере жизни старого друга-директора

Егора Антоновича.

¹ В статье ‘Из лицейской старины’ (Истор. Вестн. 1905 г., июль) я поместил два письма Е. А. Энгельгардта к отцу моему 1842 г., адресованные в Гельсингфорс (где он тогда состоял профессором), в которых старый директор Лицея просит его об улажении одного дела, относящегося к покупке им для себя места на Смоленском кладбище. Действительно, отец уладил его, за что Е. А. был ему сердечно признателен. Из одного из этих писем я помещаю здесь выдержку, относящуюся к лицейскому архиву. Издание, о котором в нем идет речь, составляет библиографическую редкость. Вот его описание: Брошюра в большой лист, под заглавием: ‘Шесть лет. Прощальная песнь воспитанников Императорского Лицея в Царском Селе. 1817 г. Слова воспитанника барона Дельвига. Музыка В. Теппера. СПб., 1835 г. Литография Ф. Давиниона, у Казанского моста, No 15’, с довольно большой виньеткой на заглавном листе (воспроизведенной и в настоящем издании), изображающей лицейский зал с несколькими фигурами лицеистов, между которыми думают видеть Пушкина и Е. А. Энгельгардта, — бережно хранилась с тех пор в архиве отца. Она заключает в себе на 17 страницах ноты песни ‘Шесть лет’, а на 18-ой литографированный автограф Энгельгардта — самый текст ‘Прощальной песни’, написанный его круглым и четким, но не красивым почерком, с своеобразной орфографией. Как видно из рукописной цензорской пометки на этом экземпляре (9 окт. 1856 г.) Цензора Бекетова, брошюра эта была разрешена к перепечатке в этом году (см. там же, стр. 91—92), а именно для Памятной книжки И. А. Лицея на 1856—1857 г.

Я. К. Грот — Д. Н. Замятнину¹

22 октября 1880 года.

Милостивый Государь Дмитрий Николаевич.

Возвращая при сем с искреннею благодарностью полученную от Вас 19-го октября тетрадку, могу сказать о ней следующее. Она писана рукой Матюшкина, кроме последнего стихотворения, в котором узнаю почерк Илличевского, — вероятно, в последнее время пребывания их в Лицее. Это — часть сборника лицейских стихотворений разных авторов, подобного тому, какой сообщал мне и покойный граф Корф, откуда я еще в 1833 году сделал значительные выписки. Впоследствии им пользовался и Анненков при издании сочинений Пушкина. В Поленовской тетрадке я внимательно просмотрел все стихотворения Александра Сергеевича. В них есть места, пропущенные по цензурным причинам в изданиях Анненкова и Исакова (прежних), Ефремовского я не имел, но, вероятно, в нем есть неполноты против рукописи. Вероятно, Матюшкин давно потерял из виду эту тетрадку, потому что, передавая мне в 1872 году свои лицейские бумаги, он ничего не упомянул ни об ней, ни об других частях сборника. Само собой разумеется, что приобщить ее к лицейскому архиву было бы желательно, хотя бы для того только, чтобы она вместе с ним перешла к потомству в том учреждении, которому я со временем думаю передать все хранящиеся у меня лицейские рукописи².

Присоединяя к этому с особенным удовольствием обещанный том биографии Державина, поручаю его Вашему просвещенному вниманию и вместе с тем покорно прошу принять уверение в глубоком уважении и сердечной преданности

Вашего лицейского внука Я. Грота.

¹ Через Д. Н. Замятнина, лицеиста 3-го выпуска (известного государственного деятеля), Я. К. пополнил свой архив некоторыми и другими лицейскими бумагами. О судьбе упоминаемой здесь тетради см. ниже, и в моей статье ‘К лицейским стихотворениям Пушкина’, см. Ж. М. Нар. Пр. 1905, No 10, стр. 229-230.

² Я. К. при жизни (ум. 1893) не успел да и не спешил решать этого вопроса. Лицейского Пушкинского Музея еще не существовало (лишь за год перед тем в 1879 была задумана П. библиотека), и он преимущественно имел в виду Импер. Публичную Библиотеку. Ныне Музей Лицейский так окреп и развился, что передача всех Lyceana (я пока отделяю их от своих Pouschkiniana) в это уже богатое хранилище является вполне своевременным даром к 100-летнему юбилею Лицея. К. Г.

В. Е. Энгельгардт — Я. К. Гроту¹

(Москва, вероятно 1872 г.).

Прошу Вас, многоуважаемый Яков Карлович, принять большое лицейское спасибо за присланную мне книжку о юбилее Лицея².

Я узнал о существовании ее из книги: ‘Благородный Пансион’, изданной Н. Голицыным. — Будучи занят теперь составлением: ‘Воспоминаний о Директоре Царскосельского Лицея Егоре Антоновиче Э.’, я полагал, что в ‘Обозрении’ И. П. Шульгина я найду любопытные материалы, мне еще неизвестные. — Статья Шульгина мастерски написана, но все то, что он сказал о Е. А., более или менее, мне известно, потому я предполагаю поместить в приложении отрывок из отзыва Шульгина о Е. А., как документ, писанный известным очевидцем и сослуживцем Егора Антоновича.

Я пишу мою статью под фирмою: Воспитан. Императ. Царское. Лицея, потому что как-то сыну неловко выступать биографом отца³. — Да притом же я в литературном мире вовсе не известен.

Следующие материалы служили мне основанием к составлению ‘воспоминаний’:

1) Формулярный список Ег. Ан.

2) Автограф Е. А. под заглавием: Necrolog, и другие его бумаги.

3) Исторический очерк Лицея Селезнева.

4) Устные рассказы, слышанные мною многократно от самого Е. А.,

и 5) Собственные воспоминания слышанного и виденного мною лично.

Прочитав на обертке журнала Русская Старина, что г-н Семевский намерен напечатать несколько писем Егора Антоновича, я вправе полагать, что он, может быть, согласится поместить и мою статейку о Е. А. в его журнале.

Не имея понятия о том, как подобные дела делаются и на каких условиях отдаются статьи господам редакторам журналов, всепокорнейше прошу Вас, яко лицеиста-академика, просветить и напутствовать меня на этом вовсе мне чуждом пути. Статья моя готова, теперь переписывается набело и составит около 15 писанных листов.

Имея весьма схожий и отлично написанный масляными красками портрет Е. А., думаю, что не лишним было бы приложить к рукописи фотографический снимок с этого портрета в уменьшенном виде.

Егор Антонович написан в известном его костюме, сидящим в кресле близ письменного стола, на стене висит картина, изображающая залу Ц. Лицея.

Относительно памятника нашему великому поэту Пушкину, спешу с особенным лицейским сочувственным удовольствием покорно просить Вас принять прилагаемую при сем мою весьма скромную лепту.

Полагая, что нашему русскому поэту Пушкину подобает по возможности принести русскую поэтическую дань, я порешил половину сбора с продажи моих ‘народных рассказов’ посвятить хотя на один камень, который войдет в состав этого памятника.

Моих рассказов напечатано 1.200 экз. Роздано мною безденежно простому русскому люду — 200 экз. Продано 600 экз. по 10 коп., что составляет всего 60 руб. Из этой суммы половину кладу к подножию памятника Пушкину, остальные 30 руб. оставляю г-ну Царскосельскому за его труды и хлопоты по изданию этих рассказов. — А 400 экземпляров ожидают покупателей. Вот Вам полный отчет по этому делу. — Желательно было бы мне знать, одобрит ли Академия мои распоряжения?

Поздравляю Вас с наступающим великим праздником Светлого Воскресения Христова, от всей души желаю Вам и всем Вашим благодати Божией, уповаю также, что Вы не забудете душевно преданного Вам старого однокашника-лицеиста

Владимира Энгельгардт.

Не бывая ни в каких публичных местах, ни в клубах, ни в собраниях, ни в театрах, мне не случилось встретиться с П. И. Миллером, но ежели узнаю, где он живет, то непременно зайду к нему.

Скажите, жив ли Мещерский?⁴ Где он? Что он делает? Ежели увидите, поклонитесь от меня.

¹ Письмо это писано сыном бывшего директора Е. А. Энгельгардта — Влад. Егор, (род. 1808 г.), бывшим лицеистом (V вып. 1829 г.), д. с. с, служившим членом Московской Комиссариатской Комиссии, и относится ко времени, когда он, будучи уже в отставке, составлял свои воспоминания о директорстве Е. А., напеч. в ‘Русск. Архиве’, 1872 г. стр. 1462-1491.

² 50-летнем в 1861 г.

³ Позже автор изменил решение и подписал статью полным именем. К. Г.

⁴ Кн. Александр Васильевич, воспитанник Лицея тоже V выпуска, принадлежавший также к числу лицейских поэтов (писавший и французские стихи), с которым был близок и Я. К. Грот, Мещерский оставил ‘Воспоминания кн. А. В. M.’, M. 1901.

M. П. Погодин — Я. К Гроту¹

7 марта (1874 г.).

Как Вам не стыдно пенять за плохой экземпляр². Я ведь писал Вам по возвращении из деревни, что все издание разошлось, у меня даже корректур не осталось. Мне удалось собрать из дефектов два экземпляра, в которых не доставало по малу и я отыскал недобранные листы в корректуре для Вас и… Надеялся получить благодарность за старание сделать Вам удовольствие, а теперь в наказание требую немедленного возвращения.

На днях мне пришло в голову, или я видел во сне, что нашел кое-что нужное для Вас. Как ни ломаю себе теперь голову, никак не могу добраться, что это такое.

Корректуру статьи в ‘Складчину’ я давно отправил, соглашаясь на присланные мне замечания. Черкните, получена ли она.

Вспомнил сейчас, то есть увидел в Вашем письме, о чем дело. В моих руках была кипа бумаг Вольховского, но на короткое время. В запрошлом году, на пути на Святые Горы, Харьк. губ., Изюмского уезда, я провел сутки у вдовы его в селе Каменка. Она — дочь Вас. Фед. Малиновского, 1-го директора Лицея. В том же селе жил и сын его, воспитанник 1-го курса, Ив. Вас. Малиновский, скончавшийся в прошлом году. Все имение пожаловано Императором Павлом протоиерею Самборскому, тестю В. Ф. М.

Был я на могиле Вольховского. День — исполненный наиприятнейших впечатлений. Множество подробностей узнал о Самборском, учителе Императора Павла и духовнике Александра Павловича³. Мария Васильевна уговорила меня остаться ночевать, поманя сундуком бумаг. Первое письмо там, развернутое мною, было — студента Нижегородской семинарии Сперанского, где он просил Самборского о ходатайстве для вступления в Московский университет, и проч. Множество писем Демидова-чудака и всех грандов Екатерининского времени.

Но я заговорюсь, а корректуры ждут. Оканчиваю расправу с ист. ересями и Вам ее не пришлю, рассерженный.

У коня нет рыла, а даровому пословица не велит смотреть в зубы.

А вот просьба: сделайте милость, спросите академика Савича, получил ли он письмо от товарища моего Кубарева, и скажите ему, что Кубарев просит прислать ему свой адрес.

Да благословит Вас Бог!

Преданный М. Погодин.

Поклон супруге.

¹ Печатаем это письмо ввиду интересных сообщений Погодина о виденном им архиве В. Д. Вольховского.

² Речь идет о вышедшей тогда книге Погодина ‘Простая речь о мудреных вещах’. (Москва 1873 г.).

³ См. выше письмо А. И. Малиновского к Я. К. Гроту.

Из письма П. И. Миллера к Я. К. Гроту¹

(Москва) 30-го ноября, 1874.

С большим удовольствием прочел я твою статью в ‘Складчине’ о Лицее. В ней много наблюдательности и верной оценки. Ее мог написать только лицеист. Она интересна для всякого, как критическое исследование эпохи и места, но для лицеистов — это приятнейший подарок, какой ты только мог им сделать. Мне в особенности понравился добрый, мягкий и снисходительный тон, с которым ты отнесся к прежним порядкам Лицея, в этом тоне слышно сыновнее чувство, все прощающее и за все благодарящее и любящее, и как после него кажется жалка и гадка Лермонтовская ‘насмешка над промотавшимся отцом’.

Обнимаю тебя от всего сердца.

Твой Пав. Миллер.

¹ Помещаем этот отрывок как характерный голос лицеиста-товарища о труде Я. К. Грота. П. И. Миллер (ум. 6 июня 1885 г.) был тоже VI выпуска, жил в Москве и принимал живое участие в деле постановки памятника Пушкину в Москве. Миллер в 1831 г., будучи еще в Лицее, познакомился с Пушкиным, проводившим то лето в Царском Селе, и снабжал его книгами из Лицейской библиотеки. Известны несколько записочек к нему Пушкина. См. его ‘Встреча и знакомство с Пушкиным в Царском Селе’. ‘Русский Архив’, 1902 г., No 10, стр. 231—235. Там же биографические о нем сведения.

Литературные занятия первенцев Лицея

Бытописателями старого Лицея достаточно выяснены обстоятельства и условия, как возбудившие в его воспитанниках-первенцах страсть к поэзии и к литературным занятиям, так и благоприятствовавшие развитию этой страсти и расцвету литературных дарований. Не разбирая подробно этих причин (что не входит здесь в мою задачу), я отмечу только, что в числе первых справедливо приписывается большое значение естественной пересадке в Лицей вкусов, направления и духа того учебного заведения, с которым судьба связала самое создание Царскосельского Лицея, так как оно дало Лицею известный контингент в составе и воспитанников и педагогов {‘Пушкин, его лиц. тов. и наст.’, стр. 31—32.}, а именно Московского Благородного Университетского пансиона. А насколько литература и поэзия почитались и процветали в этом знаменитом Московском пансионе, с которым тесно связаны имя Жуковского и ряд других крупных литературных имен, об этом излишне распространяться {См. Бартенев, Материалы для биографии Пушкина, гл. 2, (отд. отт. из ‘Московок. Ведом.’. 1884 г.) стр. 27—28.}. Впрочем, литературные интересы и увлечения были, по-видимому, явлением довольно общим в среде учащих и учащихся того времени, и, например, из лицейской переписки Илличевского мы знаем, что он свое пристрастие к стихотворству и вообще к сочинительству уже принес в Лицей из петербургской гимназии, и литературные темы с самого начала были преобладающими в его переписке с бывшим гимназическим товарищем, в Лицее же эта страсть получила новый могучий толчок, новую пищу и необыкновенно пышный расцвет. Известно, что этот товарищ Пушкина сильно увлекал своим примером и подзадоривал других. По свидетельству Кюхельбекера, именно он увлек последнего в область поэзии. Что касается условий, исключительно благоприятствовавших этому направлению в самом Лицее, то на таковые указывалось уже не раз, и они настолько очевидны, что в особых пояснениях не нуждаются. Чрезвычайно счастливый подбор дарований в составе 1-го лицейского курса — с гениальным юношей Пушкиным во главе и создавшиеся настроение и тенденция благородного соперничества и соревнования в области авторства, образовавшиеся постепенно, благодаря тому же Пушкину, связи и ближайшие сношения юных лицейских авторов с тогдашними светилами литературного мира и поэзии, успевшими заинтересоваться их успехами и поощрявшими их своим покровительством, благоприятные этому идеальному умственному направлению элементы в среде лицейских воспитателей и профессоров (вспомним Малиновского и Энгельгардта, А. Иконникова и М. Пилецкого, Кошанского и Галича), самая постановка учения и занятий в Лицее и внутренний его быт, очень замкнутый и вместе дававший известную свободу и достаточный досуг для внеклассных занятий и чтения, нахождение Лицея в Царском Селе, вдали от столичного шума, и вся окружающая обстановка, полная исторических воспоминаний и величественных безмолвных памятников недавней славной старины и поэтических теней ее величавых представителей и героев, наконец, сильно повышенное национально-патриотическое настроение и глубокие впечатления тех знаменательных лет (1811—1815), в которых слагалась эпопея 1812 года, — все это соединилось и создало ту исключительно благоприятную умственную и нравственную атмосферу, среди которой суждено было развиться и приготовиться к славному и блестящему служению родине на различных поприщах деятельности первенцам Царскосельского Лицея, и под влиянием которой поэзии и литературным занятиям в стенах Лицея невольно выпало на долю такое видное место.

В свою очередь, удовлетворение этих склонностей и вкусов, — эти не только легкие и игриво-шуточные, но и глубоко-вдумчивые и серьезные литературные упражнения оказывали на питомцев Лицея благотворное, облагораживающее влияние.

Поэтические опыты и всякого рода литературные упражнения лицеистов принимали весьма разнообразную форму, вызывались всевозможными случаями и поводами, а отчасти регулировались то руководством преподавателей (напр., Кошанского), то литературными предприятиями самих воспитанников, напр. образовавшимся в первые же годы лицейским ‘литературным обществом’ или кружком, к которому примкнули все юные литературные силы Лицея и которое имело задачей путем соревнования и ‘издания’ (в своем кругу) сочинений своих членов, а также журналов, поощрять занятия поэзией и литературой. Таким образом, сохранившийся небольшой и отрывочный материал — сообразно этим разным видам лицейского писательства — может быть подразделен на следующие категории: 1) упражнения в стихах и прозе на задаваемые темы — под наблюдением профессора, 2) плоды свободного творчества, стихотворства или у иных просто стихоплетства, ходившие среди товарищей, или отдельно, в набросках и списках, или в особых, составлявшихся некоторыми из них, рукописных сборниках или ‘антологиях’, впоследствии (с 1814 г.) лучшие, избранные пьесы лицейских поэтов отдавались и в печать (напр., Дельвигом, Пушкиным, Илличевским, Яковлевым, Кюхельбекером), 3) плоды коллективного (анонимного) сочинительства чисто школьного — сатирического, шутовского и не всегда цензурного характера, в виде так называемых ‘национальных песен’, получавших распространение не столько письменным путем, сколько постоянным изустным, обыкновенно хоровым, исполнением (так что многое из этих песен, конечно, не сохранилось), 4) наконец, издававшиеся воспитанниками — членами литературного сообщества — рукописные журналы с самым разнообразным содержанием, куда отчасти попадали иногда и произведения 2-х предыдущих категорий. Вот — разнообразные итоги литературных работ и поэтических порывов, забав и шалостей лицейских первенцев.

Среди всего этого материала лицейские творения Пушкина занимают понятно совсем особое, исключительное место. Они и не подлежат рассмотрению вместе с другими: им давно дана подобающая оценка и посвящена целая обширная литература. Касаться по существу лицейского творчества Пушкина — здесь, мы и не имеем в виду. То, что принадлежало перу Пушкина, собственно, в нашем архивном материале, было уже рассмотрено и описано мною в другом месте {(К лицейским стихотворениям А. С. Пушкина’, Журн. Мин. Н. Пр. 1905 г., No 10.}. Для полноты настоящего сборника краткое описание это будет повторено ниже вместе с описанием собрания моих автографов Пушкина (см. в Приложениях).

Здесь же меня интересует остальная лицейская литература — в ее совокупности, тот — так сказать — entourage и тот литературный фон, на котором вырисовываются создания юной музы гениального поэта. Однако ж, здесь я не задаюсь целью обозревать, исследовать и оценивать все, что вообще известно из этих лицейских, как единичных (вышедших из-под пера других стихотворцев — товарищей Пушкина), так и коллективных опытов и литературных упражнений. Моя задача — сообразно плану издания — более скромная: представить и подробнее описать (опубликовав также то, что еще не было издано и того заслуживает) весь тот материал, который сохранился в бумагах, доставшихся моему отцу, и с которым он лишь отчасти и в общих чертах познакомил читателей в своем сборнике о Пушкине и Лицее.

Последняя категория этой лицейской литературы, именно лицейские журналы, составят предмет особой, III-ей части настоящего сборника.

Хранившиеся первоначально в остатках лицейского архива I курса и бывшие в руках у первых бытописателей Пушкинского Лицея рукописи литературных и поэтических опытов его первенцев, к сожалению, переходя из рук в руки, постепенно таяли, застревая неведомо где или исчезая бесследно, и дошли до нас в самых незначительных и скудных обрывках.

В. П. Гаевский, посвятивший им наиболее внимания в своих известных статьях, имел в распоряжении, как видно из его заметок и упоминаний, очень значительный материал, одолженный ему первым хранителем ‘лицеан’ М. Л. Яковлевым. Отец же мой, бережно хранивший все ему доставшееся, получил (именно с бумагами Матюшкина) лишь некоторую часть этого материала, которым он, не издавая его целиком и не описывая подробно, воспользовался для своих характеристик лицейских литературных занятий и поэтических опытов, а также и самих их авторов.

Руководствуясь высказанною уже выше мыслью о том, что для лучшего выяснения лицейского воспитания и лицейского периода творчества Пушкина — в виду вообще скудости сохранившихся источников и документов — для нас ныне становится ценным всякий рукописный клочек или обрывок из архива 1-го курса, могущий хоть сколько-нибудь осветить картину лицейского авторства и лицейского литературного содружества, я считаю здесь необходимым не только точно описать все до нас дошедшее, но и напечатать здесь почти все еще не изданное, т. е. большую и наиболее любопытную часть всего материала.

Представляю его распределенным на те категории, которые были мною отмечены выше, а именно:

1. Опыты в стихах и прозе на заданные преподавателем темы.

2. Плоды свободных упражнений воспитанников в стихотворстве, сохранившиеся либо в целых сборниках — ‘антологиях’, либо отдельными пьесами и в черновых набросках.

3. Так называемые ‘национальные песни’ — произведения коллективного сочинительства — в виде шутливых импровизаций.

Особую часть нашего сборника, как уже сказано, составят лицейские журналы 1-го курса.

СОЧИНЕНИЯ НА ЗАДАННЫЕ ТЕМЫ

Из упражнений в стихах и прозе, которые явно написаны на заданные темы и большею частью даже снабжены исправлениями и отзывами преподавателя (Кошанского), в нашем архиве имеется лишь несколько произведений Илличевского, отчасти известных по упоминаниям у Гаевского и моего отца.

Исправления и отзывы на рукописях Илличевского принадлежат исключительно Н. Ф. Кошанскому.

Роль и значение этого педагога и влияние его на своих лицейских питомцев в их занятиях, образовании и успехах в области русских языка и словесности (также латинского языка и вообще классического мира), в выработке слога и в развитии литературных дарований, уже достаточно выяснены на основании множества свидетельств и оценки Кошанского, как писателя и ученого педагога {О Кошанском и его деятельности в Лицее см. в очерках В. П. Гаевского и в книжке Я. К. Грота (стр. 41—45, в ‘записке’ Корфа и проч.) а также в его автобиограф, заметках (‘Я. К. Грот. Несколько Данных’, СПб. 1895, стр. 7—8). Особая очень основательная и беспристрастная статья (Н. Пиксанова) посвящена Кошанскому в изд. Соч. Пушкина Венгерова (т. I, стр. 250—259: здесь и литература о нем).}. Что Кошанский, перешедший в Лицей (вместе с частью питомцев 1-го курса Лицея) из Московского Университетского пансиона и перенесший туда педагогические методы и литературные предания последнего, сыграл действительно большую роль в литературном образовании и развитии как самого Пушкина, так и его товарищей, — в этом не может быть никакого сомнения, несмотря на справедливо отмечаемую его некоторую отсталость в теоретических воззрениях и риторических требованиях, поощрявших между прочим, согласно еще царившим в тогдашней литературе традициям, — известную напыщенность и высокопарность во внешней форме.

Подобные взгляды и наставления Кошанского всего лучше отражаются в его исправлениях и отзывах на ученических опытах. Но эти особенности его руководительства не умаляли его главной положительной и крупной заслуги, заключавшейся в передаче своим питомцам широких и разнообразных сведений и своего собственного увлечения и одушевления к русскому слову и к поэзии, и в любовном поощрении учеников своих к занятиям литературой и к вольным упражнениям в стихах и прозе.

Перед нами пять произведений Илличевского первой категории: три в стихах и два в прозе. Вот их описание.

Руководствуясь почерком (так как дат на них нет), располагаем их в хронологическом порядке, лишь с приблизительною точностью.

1. Стихотворение ‘Добродетель’, состоит из трех куплетов по 8 стихов, написано на мал. 4-ке синей бумаги еще довольно детским почерком и подписано полным именем автора. Судя по почерку, да и по содержанию, стихотворение относится к первому времени учения, вероятно к 1812 году.

Вот это стихотворение:

‘Одна святая добродетель

Вам может счастье даровать,

Она всех наших благ содетель!

Лишь на нее мы полагать

Надежду можем несомненну.

Все прочее же под луной

Подвержено измене, тленно,

Нет ей кончины лишь одной.

Чины и знатность и богатства

Блаженства временные суть:

Они доставят нам приятства,

Но что они? — на час блеснут

И после в Хаос превратятся.

Оставят нас с стыдом одним

Блажен, не мыслит кто гоняться

За счастьем тщетным и пустым!

Блажен! кто истинно умеет

Все добродетели ценить,

Кто правилом своим имеет:

Царю всей правдою служить,

Кто бедным, слабым помогает,

Кто чист и сердцем и душой,

Тот и средь бед не унывает,

Успехи обретая в ней.’

Под этим пометка, без сомнения Кошанского: ‘Мысль и стихи очень хороши’ (автору было тогда лет 13—14).

2. Сочинение в прозе ‘Бурная ночь’ — пять страничек в четверку (на белом листе, сложенном вчетверо в виде тетрадки), заключает в себе описание ночной бури и явлений природы несколько напыщенным слогом, но достаточно образным. Окончание нравоучительное: ‘Несчастный! таков устав природы. Перестань жаловаться на судьбу свою. Сноси бедствия с твердостью, несчастия без жалоб — и спокойствие душевное будет тебе наградой’.

Судя по почерку, этот автограф относится к тому же времени. Кроме нескольких исправлений в тексте (замены слов etc.) и заметки на полях ‘c’est beau {прекрасно (франц.)}’ против фразы ‘Воды в радости блеснули пурпуром’, под сочинением имеется следующая аттестация Кошанского: ‘Окончание прекрасно. — NB. Владея языком, должно уметь употреблять его. — План вашей бурной ночи несколько темен — не везде верно изображение природы — особенно переход от вечера к утру. Есть много слов излишних, много не то значащих, что Вы сказать хотели. Но все вообще показывает Вашу способность владеть языком и счастливый дар легко выражать мысли и чувства. Прошу Вас, М. г. быть осторожным в выборе слов и заменять все бурно-смешное скромным благоприличием и тихим чувством.

Ваш слуга Кошанский’.

3. Вероятно к той же более ранней эпохе, но уже к следующим годам (1813 или 1814-му) относится ода Илличевского ‘Освобождение Белграда’, написанная на семи страничках (того же формата, что и предыдущие пьесы), заключающая в себе 22 строфы (по 4 стиха) и снабженная множеством поправок, пометок и заключительной аттестацией Кошанского. Сюжет этой оды взят из известного рассказа (предания) летописи о чудесном избавлении от Печенегов советом мудрого старца киевского Белгорода (автор предпочел славянскую форму ‘Белград’) во время отсутствия Владимира Святого в походе на Новгород (997 г.). Вероятно, сюжет был дан Кошанским. Оно слишком велико, чтоб его привести здесь.

Задачу свою Илличевский выполнил очень недурно, справившись и с построением и содержанием и обнаружив дар владения стихом и изобразительностью. По поводу этой темы и исправлений Кошанского, В. П. Гаевский резко напал на последнего (цитируя некоторые его поправки) за замену им простых и обиходных (т. е. более прозаических) слов и выражений — более ‘напыщенными’ и ‘ходульными’, соответствующими риторическим требованиям и его схоластическим вкусам. Действительно, такая тенденция заметна у него, и многих его поправок нельзя одобрить, но надо признать, что вовсе не все поправки его имеют такой характер, и в большинстве они обнаруживают и знание дела и опытное перо, и поэтическое чутье, а главное внимательное и любовное отношение к делу.

Поправки Кошанского заканчиваются следующим общим отзывом:

‘Большую часть замечаний я сказал и скажу еще изустно. — Вот план Ваш: Владимир удалился — Печенеги подступают к Белграду и хотят принудить к сдаче голодом — 12 дней длится осада. Тут очень хорош переход, когда является старик с советом. Вы не сказали, что он советует, но мы видим (и очень кстати), что граждане делают. Тут одна строфа (‘Так…’), тянется с одною только мыслью, как железо на заводах, — колодцы Ваши хороши, может быть, для историка, а поэту нельзя из них напиться. — Потом, Печенеги призваны для переговоров, видят чудо и рассказывают своим, а свои очень хорошо сделали, что возвратились, ибо тут Владимир роздал только награды, и читатель видит берег…’

4. Другая ода ‘На взятие Парижа’ относится к 1814 году. Она состоит из 18 строф по 10 стихов и является самым большим произведением из сохранившихся — на 10 страничках (в четверку) сшитой тетрадки (бумага с водян. знаком 1810): переписана очень тщательно каллиграфически (почему почерк несколько отличается от обычного почерка Илличевского). На полях и среди строк имеются поправки Кошанского, но их не особенно много. Эта же ода в другом списке автора, с некоторыми поправками — согласно указаниям Кошанского, сохранилась при письмах Илличевского к Фуссу (письмо от 27 июля 1814 г.).

Известно, что тогда же на ту же тему написал оду и Дельвиг, и его ода была помещена в ‘Вестнике Европы’, июнь 1814 г. (ч. LXXXV, No 12, стр. 272).

Гаевский, упоминая об этих двух одах, отзывается о последней {См. полное собрание стихотворений бар. А. Дельвига (Деш. Библиотека А. С. Суворина), 1891 г., стр. 156.}, написанной белыми стихами, как о ‘весьма слабой’, а об оде Илличевского говорит, что ‘написанная по рецепту Ломоносовских и Державинских од, она, может быть, и недурна в своем роде, но только род сам по себе невыносим’ {Гаевский ‘Пушкин в Лицее’, Современник 1863 г., т. XCVII, стр. 153.}. Как любопытный образчик лицейского стихотворства этого рода, чтоб дать возможность судить о нем самому читателю, и в виду поправок Кошанского, считаем уместным привести здесь эту оду.

На взятие Парижа¹

Раздался гром — и повторенны

Ему катятся громы вслед.

Не се ли молнии — священны²

Благовестители побед?

Всесилен русский Бог великий!

Гремят по стогнам шумны клики³,

Восторгом пламенным горя. Какое торжество, какое?

Не вновь ли Божество благое

Венчает славою Царя?

Не вновь ли Росские знамена

Покрыла Божья благодать?

Не вновь ли дерзость пораженна

И злоба свержена во ад?

Так! слышу ратный глас: победа!

Так! зрю во всех пределах света

Гремит молва: в Париже Росс⁴!

В Париже Росс! — Тебя хвалою

Превозношу, Творец! Тобою

В победах АЛЕКСАНДР возрос!

Давно ль, давно ли враг строптивый

Как с грозных водопад вершин

Склонясь, стремит свой ток бурливый

На лоно тихое долин,

И класы тучные, златые

И пашни и леса густые

Крутит в ярящихся волнах,

Шумит по скалам возвышенным⁵

И эхом в дебрях пробужденным

Стократно вторится в лесах — ⁶

В предел отечества драгова

Вломился, вторгнулся злодей

Позор и рабство и оковы⁷

России нес в руке своей⁸?

Гордясь оплотом страшных строев

И льстясь надеждой славных боев

Войной и ужасом горит⁹.

Идет в неистовой надежде

Назад не возвратиться прежде,

Как всю Россию покорит.

Идет — как зной, огнем ползящий,

Каленым дышущий лучем,

Как мраз — лице земли мертвящий,

Как вихрь — все рушащий вверх дном¹⁰

Как с молнией и громом буря —

Затмивша мраком¹¹ блеск лазуря¹²:

Но АЛЕКСАНДР, великий ввек,

Еще не ополчил десницы,

Еще Всевышний казнь денницы

Во гневе яром не изрек.

Он шел — и грады упадали,

И веси обращались в прах.

Все скорби, ужасы, печали

И страшна смерть и бледный страх¹³

Исшед из мрачных бездн геенны,

Имея очи раскаленны¹⁴,

Везде летели вслед за ним.

И сильной властию своею,

Как будто фимиам, злодею

Во след курили огнь и дым.

И, жителей своих лишенны,

В местах пустынных и глухих,

Стоят уныло мрачны стены —

Лишь томный гул вселился в них.

И где науки процветали,

Свобода, счастье обитали —

Там ныне дебрей вид глухой,

Там на гробах уединенных

За веру воев убиенных

Зверей и ветра слышен вой!

Он шел — и цели вожделенной

Злодей достигнул наконец.

Еще к короне похищенной

Один хотел придать венец.

Уже его очами зрится

Москва, как некая Царица,

Седяща на семи холмах,

Которая на пол-вселенной

Простерла скипетр позлащенный,

Сияющий во всех веках.

Как зверь свирепый, гладом мучим,

Иль лютый тигр, иль гордый лев,

В тени древес, в лесу дремучем,

Смиренну агницу узрев,

Открыв, разверзя зев ужасный¹⁵,

Пускает рев — и зверь¹⁶ несчастный

Уже издох¹⁷ в его когтях.

Как огнь, зажегши поле чисто,

Клубит по долу дым струистый

И ниву обращает в прах.

Москвою овладев пространной,

Едва в нее Наполеон

Вступил — уже сей город славный

Объят огнем со всех сторон.

Страх — ужас поражает очи.

От праха¹⁸ — день мрачнее ночи,

От пламя — ночь яснее дня.

Стенанья, стоны¹⁹ раздаются,

Кровавы токи всюду льются,

И жертвы падают стеня.

Несчастны жертвы лютой злобы

Безжалостных врагов своих!

Здесь старец обнимает гробы

Безвинно падших чад младых,

Там дева труп отца находит,

Тут отрок взор на небо взводит

И смерть зовет он дни пресечь,

Лишенный матери и братии:

На лоне отческих объятий

Постигнул²⁰ их тираннов меч.

И утро красную денницу

На небо вы вед в третий день,

Уже не славную столицу,

Но мрачный пепел падших стен

Лучом багряным осветило —

Вот страшный образ лютой силы!

Вот вражьей дерзости следы!..

Но стой, злодей!.. Всевышний встанет,

Правдивый гром на злобу грянет²¹,

И прахом претворишься ты!

И се восстало Провиденье,

И Вышний казнь врагам изрек,

И Росс воскликнул: мщенье! мщенье!

И на врагов, как лев потек,

Потек, как бурный вихрь²², — и пали,

Что рог кичливый воздымали…

Злодей еще десницу взнес —

И вновь враги стыдом покрылись! —

Еще шесть лун не совершились,

Уже в Париже храбрый Росс!

В Париже Росс! — Но не как мститель,

Иль бич Небесный — лютый, злой:

Но так, как Ангел Покровитель,

Как Гений милости благой²³,

Как некий Бог: на место мщенья —

Творит²⁴ врагам благотворенья,

На место брани — мир дарит,

На место рабства — дни златые.

Единый АЛЕКСАНДР такие

Мог доблести души явить!

Единый АЛЕКСАНДР лишь славу

Кладет — великодушным быть!

Единый АЛЕКСАНДР державу

Лишь тщится благостью златить!

Един ты, света благодетель,

Умел толику добродетель

Со храбростью соединить!

Единый ты во всей вселенны

Навеки олтари нетленны

Умел в сердцах соорудить!

Звучи, восторгом полна лира,

И выше туч полет взнеси!

Свободу, благоденство мира

Во всех концах земли гласи!

Утешь Москвы ты зрак печален!

Вещай: из²⁵ недр ее развалин

Покой вселенной излетел,

Ее пожаром осветилась

Свобода — коя воцарилась

В пределах всех ее земель.

Гласи падение злодея,

Тирана гнусного земле!

Вчера еще, землей владея,

Он вечно мнил владеть, и се —

Как кедр, Ливана сын надменный,

Внезапно громом пораженный,

Падет — он пал! Злодея нет!..

Ликуйте, Россы величавы!

О, слава выше всякой славы!

Победа выше всех побед!

Ликуй… Но стой²⁶, о дерзка лира,

И пылкий свой восторг умерь!

Не зришь ли ты — пространство мира

Ему дивится все теперь?

Не зришь ли — поздные потомки,

На подвиги воззря столь громки,

Пол-Богом АЛЕКСАНДРА чтят?

Как капля с морем соравненна,

Хвала твоя пребудет тленна,

И твой удел, дивясь, — молчать!

¹ В тексте и примечаниях Кошанского все слова подчеркнуты Кошанским. В выносках мы отметим как эти примечания, так и варианты из второго списка, внесенные автором на основании замечаний, но оказывается, что автор лишь в некоторых случаях принял во внимание эти замечания.

² Кошанский исправил:’не се ль перуны грозны, гневны’. На полях же им приписано: а) гром или молния не одно и то же. b) Молнии не благовестители, а благовестительницы. — Третий стих исправлен позже автором так: ‘не се ли радостны, священны’…

³ На полях: ‘клики горят восторгом’.

⁴ Подчеркнуты слова зрю и гремит молва и приписано: ‘гремящую молву не зрят, а внемлют или слышат.’

⁵ Кошанский: ‘Неприятная перемена сцены и при том повторение’.

⁶ Против этой строфы: ‘Длина периода, приличная только прозе’. Во 2-м списке эта строфа от слова ‘как’ поставлена в скобки.

⁷ ‘Значимое, поставленное непосредственно подле знака, подрывает интерес’. Этот стих во 2-й редакции:’Позор, неволя, бедства новы’.

⁸ ‘Изобилование — пустословие’.

⁹ ‘Ужасом гореть! притом надлежало бы и здесь поставить действие в прошедшем виде’.

¹⁰ ‘Рушить вверх дном!’

¹¹ ‘Молниеносная буря не мрачна’.

¹² ‘Лазоревый цвет не блистателен, но он может быть ярок’.

¹³ Исправлено во 2-м списке ‘Опустошение и страх’.

¹⁴ ‘Сия черта не может относиться до всех подлежащих’.

¹⁵ В новой редакции ‘пасть ужасну’.

¹⁶ ‘Агница не зверь’. — Этот и следующий стих исправлены автором так:

‘Ревет и агницу несчастну

Терзает во своих когтях’.

¹⁷ ‘Вяло’.

¹⁸ Исправлено К-м: ‘дыма’: так исправил и автор в новом списке

¹⁹ ‘=клики и восклицания’. Автор изменил: ‘Рыданья, вопли раздаются’

²⁰ ‘Постигнуть значит только коснуться поверхности’.

²¹ Во 2-й редакции эти два стиха изменены так:

Но стой, злодей! твой час настанет!

Правдивый Бог на злобу грянет.

²² Во 2-ой редакции вместо того: ‘Помчался, полетел — и пали’.

²³ Исправлено автором: ‘Благости самой’.

²⁴ Изменено автором: ‘Дает’.

²⁵ Вставлено К-м: ‘под’ (из-под), ‘недр’ подчеркнуто.

²⁶ К: ‘Низко’.

5. Наконец, к тому же роду сочинений на тему относится рассуждение Илличевского ‘Строгое исполнение должностей доставляет чистейшее удовольствие’. Оно написано без сомнения на заданную (Кошанским?) тему, хотя и не снабжено отметками или отзывом преподавателя, и в развитии темы, и порядке, и манере изложения автор придерживается строго теории и правил общепризнанной риторики. В подкрепление своих мыслей он местами приводит цитаты из Вольтера, Расина, Pesselier и Berquin {Автор соч. ‘Ami des enfants’ (‘Друг детей’ (франц.)) (1749—1791).}. В сочинении 9 страниц: оно написано на таких же листах в 4-ку (в виде тетрадки) на синей бумаге, причем и бумага и почерк одинакие с бумагой и почерком писем Илличевского к Фуссу конца 1814 года, и без сомнения относится к той же поре.

Позволяю себе привести, для характеристики тона и стиля, начало и заключение сочинения:

Начало: ‘Человек предопределен жить в обществе, излишне было бы доказывать то, что признано всеми философами и утверждено всеми временами. Не углубляясь далеко в причины сего явления, мы увидим, что должности суть узы, привязывающие его к оному, и силы, удерживающие его в пределах его действий, должности суть условия, без которых он не мог бы существовать в кругу себе подобных. Назначив ему черту, за которую он преступать не должен, они определяют всю обширность его свободы’…

Из конца: ‘…Нет! Счастие не обитает в сердце жестоком — оно неразлучно с добродетелью… Счастлив только тот, кто окружен зрелищем блаженства и изобилия, таков муж благодетельный. Где он ни находится, везде творит счастливых…’

Заключение: ‘Блажен, стократ блажен един ты, о муж добродетельный! твоя награда — не бренное злато, не тленные почести, но собственное сердце, твое счастие — не громкие праздненства, не пышные пиршества — но сердца твоих ближних. Блажен, стократ блажен един ты, о муж добродетельный!’

К этим произведениям Илличевского можно присоединить одно стихотворение Кюхельбекера, написанное тоже на отвлеченную тему, быть может внушенную тем же Кошанским.

Это довольно длинная пьеса ‘Бессмертие есть цель жизни человеческой’, находящаяся в рукописи (автограф) в бывшей у моего отца той самой тетради Державина (No 9) {Ныне тетрадь эта с другими Державинскими бумагами находится в Публичной библиотеке. Стихи Кюхельбекера помещены в ней под No 24.}, где находился и откуда им извлечен был знаменитый автограф Пушкина ‘Воспоминания в Царском Селе’, прочитанные автором перед маститым старцем-поэтом на экзамене 1815 г. Само собой напрашивается предположение, что и стихотворение Кюхельбекера написано тогда же (1815 г.), для того же случая, и поднесено было Державину самим автором.

Не печатая его всего, считаю уместным несколькими выдержками познакомить с ним читателей.

Бессмертие есть цель жизни человеческой

(Начало)

Из туч сверкнул зубчатый пламень.

По своду неба гром протек,

Взревели бури — челн о камень, —

Яряся, океан изверг

Кипящими волнами

Пловца на дикий брег. —

Он озирается — и робкими очами

Блуждает ночи в глубине,

Зовет сопутников — но в страшной тишине

Лишь львов и ветра вопль несется в отдаленьи.

* * *

Увы, так жизни в треволненьи

Единый плач я зрю, стенанья полон слух,

Безвестность мрачная, мучительно сомненье

Колеблют мой смущенный дух!

* * *

Какое море зла волнуется повсюду!

Венцов и скипетров на груду

Воздвигнул изверг свой престол, —

И кровью наводнил и град и лес и дол,

И области покрыл отчаянья туманом!

Герой, невинных щит, гоним, повержен в прах,

Неблагодарности, неистовства в ногах

Его безглавый труп терзаем хищным враном,

С сверкающим мечем на брата брат восстал,

И на родителя десницу сын подъял¹.

¹ Здесь конечно под ‘извергом’ разумеется Наполеон со всеми бедствиями, которые он навлек на народы Европы.

* * *

Затем следуют 8 строф (с неравным количеством стихов), всего 78 стихов, содержание которых сводится к тому, что автор сперва изображает терзающие его сомнения о том, как все это зло может существовать, если есть Всевышний Судия. Он задается рядом вопросов, есть ли Бог, творец мира — человека и его души. А если есть, то неужели мы созданы для одних только бедствий? и т. п. Но, как бы опомнившись, он отгоняет от себя все свои сомнения и фантазии и обращает свои мысли к бессмертию, которое возносит его к Престолу Всевышнего.

О сын земли, воспрянь, воспрянь от заблужденья,

И мрак сомненья

От веждей отряси,

И глас природы вопроси!

Ужели он тебя, слепец, не убеждает?

‘Бессмертен ты — вещает,

‘В бессмертии с самим равняешься Творцом,

‘Конец твой сопряжен лишь вечности с концом!

‘Се червь, се образ твой лежит перед тобою,

‘Недвижен, заключен

‘Во гроб самим собою,

‘Но лишь весеннею порою

‘От животворного луча

‘Вдруг рощи восшумят, одежду получа,

‘С брегами реки пробудятся,

‘От скляных свободясь оков,

‘И тенью рощи осенятся

‘И прекратится царство льдов:

‘Оставя дом свой тесный,

‘Он явится в лугах, сильфидою прелестной,

‘Распустит крылья, воспарит,

‘От розы к розе полетит’!

После следующей строфы в 15 стихов идет заключительная строфа, опять относящаяся к Наполеону, которую выписываем целиком:

На честолюбца взор простри,

На вихря бранного воззри,

Кого кровавый след и днесь еще дымится!

С его могуществом дерзал ли кто сравниться?

Он цепью приковал блестящий сонм Царей

К своей победной колеснице,

Всесокрушающей покорствуя деснице,

Тирана грозного очей

Все племена страшились, трепетали,

И молча, жизнь иль смерть из уст его внимали!

А он? — он клял судьбу

И из торжеств своих, и сердцу и уму

Единую извлек отраву,

И вот — утратил трон и счастие и славу!

И что ж? — он дней своих не прекратил!

Грозящей вечности злодея вид страшил,

Что слез и вопли дани,

Мученья нес ему в неумолимой длани,

И гласом громовым: ‘о трепещи!’ вещал —

И ум ужасного вдруг ужас обуял.

СВОБОДНЫЕ УПРАЖНЕНИЯ.

СТИХОТВОРНЫЕ ОПЫТЫ ПИТОМЦЕВ ЛИЦЕЯ

Переходим к свободным стихотворным опытам и упражнениям питомцев Лицея 1-го, Пушкинского курса. Многие из этих упражнений, в особенности пьесы шуточного, сатирического, буфонского характера (эпиграммы, эпитафии, басни, шуточные поэмы и проч.) попадали отчасти в издававшиеся периодически лицеистами ‘журналы’ (о которых речь ниже), но большая часть (особенно более серьезные опыты) распространялись между товарищами или отдельными списками, или в целых сборниках.

Некоторые воспитанники в конце своего пребывания в Лицее (да и раньше, вероятно поощряемые принадлежностью к своему ‘литературному обществу’) составляли сборники своих стихов, т. е. переписывали их тщательно в особые тетради. Другими составлялись сборники из произведений лучших лицейских поэтов — по выбору своему собственному или самих авторов. От тех и других сохранились остатки или дошли известия.

Известно, что собрания своих лицейских стихотворений составлял перед выходом из Лицея и Пушкин, и большая тетрадь с таким собранием от 1816—17 г. (переписанная большей частью самим Пушкиным, а отчасти и некоторыми его товарищами) сохранилась и послужила одним из главных источников наших сведений о лицейском творчестве поэта {Она хранится в Моск. Румянц. музее. См. о ней 1 т. академ. изд. сочин. А. С. Пушкина, примеч. Л. Майкова, стр. 8—10. Она — важнейшая рукопись для критики текста лицейских стихотворений Пушкина.}. Несомненно, что и другие лицейские поэты составляли такие сборники своих творений, — так напр., известно, что Яковлев собирал свои басни (особенно полюбив этот род) и вызвал своим собранием их с эпиграфом, ‘хоть худо, но свое’ и своей попыткой напечатать их — ядовитые эпиграммы Илличевского {Гаевский в ‘Современнике’, 1853, т. 97, стр. 143.}. Но из этих сборников ничего более не сохранилось.

Другие смешанные ‘сборники’ составлялись ближайшими товарищами Пушкина — как из его произведений, так и из лучших опытов его собратьев по музе, и из них по счастью дошли до нас, кое-как пощаженные временем, немногие скудные остатки рядом с преданиями и показаниями лиц, имевших случай видеть и кое-что до нас не дошедшее. К сожалению, трудно установить в точности отношение этого последнего (т. е. показаний свидетелей) к сохранившемуся.

Я. К. Грот передает из рассказов Ф. Ф. Матюшкина (к которому остатки лицейских бумаг перешли от первого их хранителя Яковлева), что он, Матюшкин, ‘перед выпуском из Лицея составил два сборника: в одну тетрадь переписал все ненапечатанные стихи лицейских товарищей, в другую — помещенные в разных журналах. Эти две тетради, вместе с другими лицейскими бумагами (архивом первого курса) хранились у Яковлева {‘Пушкин’ и проч. 1899 г., стр. 282.}.

Едва ли может быть сомнение, что тут речь идет о тех самых ‘двух переплетенных в зеленый сафьян тетрадях, содержавших собрание стихотворений товарищей М. А. Корфа’, (‘принадлежавших собственно М. Л. Яковлеву’), которые отец мой получил на прочтение от бар. М. А. Корфа в 1833 г. и из которых он сделал для себя значительные выписки {‘Пушкин’ и проч., стр. 4, и вышепомещенное письмо Я. К. Грота к Д. Н. Замятину.}. Это подтверждается уже и тем соображением, что Я. К. выписывал, как надо думать, из обеих тетрадей, и действительно, эти сохранившиеся в его бумагах извлечения (в 3-х тетрадях) подразделяются на две части: 1) ‘Из ненапечатанных стихотворений 1-го курса’, и 2) ‘Из напечатанных стихотворений’. Дальнейшая судьба этих двух ‘зеленых’ тетрадей нам неизвестна {С первого раза у читателя невольно может возникнуть предположение, не представляет ли известная, бывшая в руках Л. Н. Майкова, им описанная и принадлежащая М. Б. Семечкиной (дочери Б. К. Данзаса), тетрадь в картонном переплете зеленого цвета, заключающая в себе, кроме лицейских стихотворений Пушкина, еще стихотворения Дельвига, Илличевского, Данзаса (имеющиеся и в выписках Я. К. Грота) — именно одну из тех зеленых тетрадей, о которых говорит Я. К. Грот? По словам Л. Н. Майкова, она тоже принадлежала Яковлеву, а имеющаяся на ней позднейшая надпись ‘Дух лицей’ их трубадуров 30 сентября ! 833 года’ относится как раз к той поре, когда М. А. Корф давал тетради Яковлева Я. К. на просмотр. Яковлев или Корф могли снабдить ее этой надписью. Догадка такая при ближайшей проверке оказывается, однако же, несостоятельной. Выписанные Я. К. из тетрадей Корфа стихотворения Пушкина не соответствуют тем, что имеются в тетради г-жи Семечкиной — по свидетельству Майкова, которому и почерк этих копий оказывается неизвестным. Вообще, ни судьба, ни состав, ни нынешнее местонахождение тетради ‘Дух лицейских трубадуров’ нам, к сожалению, неизвестны.}.

Кроме ‘Извлечения’ Я. К. Грота из собрания, в двух тетрадях, составленного Матюшкиным, сохранилась еще и другая, так называемая ‘Матюшкинская’ тетрадь (называемая еще ‘Поленовской’), со стихами лицейских поэтов, под заглавием ‘Стихотворения воспитанников Императорского Лицея’ (1817 г.), писанные рукою Матюшкина, но, повидимому, составляющие нечто совсем отдельное от первого сборника. В каком отношении они стоят друг к другу по возникновению и по времени — неизвестно. Но отожествлять их или считать двумя списками одного и того же собрания —во всяком случае нельзя, так как, во-1-х, содержание их разное, во-2-х, отец мой, имевший в руках один из этих сборников в 1833 г., впоследствии, получив так называемую ‘матюшкинскую’ тетрадь, не признал в ней уже знакомое ему собрание, а лишь часть ‘подобного ему сборника’.

Итак, мы располагаем сохранившимися частями двух стихотворных сборников, к которым следует присоединить еще остатки (сохранившиеся отдельные листки) известной лицейской ‘Антологии’, собранной трудами пресловутого ‘ийший’ (т. е. Илличевского) {Еще об одном, не дошедшем до нас лицейском сборнике, упоминает В. П. Гаевский (‘Современн.’, там же, т. е. 1863, т. 97, стр. 147). Это был сборник стихотворений (большею частью Пушкина), написанных преимущественно на Кюхельбекера, служившего излюбленной мишенью товарищей в их сатирическом и шуточном стихотворстве, под названием ‘Жертва Мому или лицейская антология’, переписанный Пущиным в 1814 г. Больше о судьбе его мы ничего не знаем. Гаевский, к сожалению, не познакомил с ним ближе, признав, что стихи его ‘не имеют никакого достоинства’.}

Весь заключающийся в этих собраниях материал лицейской поэзии — в отношении к авторству Пушкина — уже исчерпан и использован. Листки из упомянутой только что ‘Антологии’ содержат почти только одни Пушкинские пьесы. Сборники же — относительно Pouschkiniana — были мною описаны и использованы не так давно в статье ‘К лицейским стихотворениям А. С. Пушкина’ {Журн. Мин. Нар. Проcв., ч. CCCLX1. 1905 г., No 10.}. Не повторяя здесь результатов этой работы и не перепечатывая стихотворений Пушкина, я имею в виду дать здесь возможно исчерпывающее описание этих собраний — главнейше в отношении к остальному их содержанию.

ЛИЦЕЙСКИЕ СТИХОТВОРНЫЕ СБОРНИКИ

Лицейская Антология

Хотя остатки ‘Антологии’ и заключают в себе почти исключительно пушкинские пьесы, и ее в общих чертах описывали и В. П. Гаевский, и Я. К. Грот, и новейшие пушкинисты (например, Лернер в Венгеровском издании), все же здесь нельзя не уделить и ей внимания и по крайней мере описать точно все, что от нее сохранилось {В Приложениях к этому Сборнику я однако ж имею в виду дать точные тексты всех имеющихся у меня Пушкинских лицейских автографов, в том числе и вошедших в эту Антологию.}.

Это именно всего четыре маленьких листка (в 8®) синей, сильно выцветшей бумаги, из которых один составляет заглавный листок со следующей надписью: ‘Лицейская Антология, собранная трудами пресловутого ийший’, и ниже эпиграф: ‘Genus irritabile vatum’ {Легко возбудимый род постов (лат.)}. Под псевдонимом ‘ийший’ скрылся составитель сборника Илличевский, который, по-видимому, и переписывал в него не мало стихов (если судить по оставшимся листкам), хотя рядом находятся и автографы Пушкина. Содержание сохранившихся листков — почти исключительно эпиграммы. Все пьесы занумерованы цифрами от No 75, но листки не смежные. Последний No: 111-й.

1. Первый листок текста заключает в себе 6 пьес от No 75 до 80 включительно, из которых первые 4 автографа Пушкина, и две последние писаны Илличевским и, вероятно, ему принадлежат.

Вот подряд перечень этих эпиграмм:

No 75: На Пучкову:

‘Пучкова, право не смешна’…

No 76: На нее же:

‘Зачем кричишь ты,

что ты дева’…

No 77: Скажи, что нового?…

No 78: Больны вы, дядюшка —

No 79: Четверостишие:

Куда (с)песив учтивый Брут

И в доброте своей опасен

Он честен — слышал я — согласен, —

Я знаю, он — пречестный плут.

No 80: На музыканта (Илличевского) {Эта эпиграмма с именем автора имеется и в ‘Матюшкинской’ тетради.}

Ай, мастер — ты еще лихова

Пролаза перещеголял:

Он только обманул скупова,

А ты Скупова — обокрал.

2. Второй листок сохранился у нас лишь в описании моего отца. Он подарил подлинник П. Н. Тиханову (в 1884 г.). По словам Я. К., на нем написаны были рукою Пушкина следующие пьесы:

No 86: Твой и мой (сов. сходно с печатным).

No 87: Экспромт на А. (на Огареву, по свидетельству Матюшкина).

No 88: Еще на Пучкову (Илличевского)

‘Зачем об инвалидной доле’…

Эта эпиграмма приписывалась ранее Пушкину. К сожалению, мы не можем проверить, чьим почерком она написана, но в ‘Матюшкинской’ тетради (см. ниже) она помещена с полным именем Илличевского, как было уже сообщено мною в статье ‘К лицейским стихотворениям Пушкина’.

No 89: Надпись на мой портрет.

‘Не бойся, Глазунов, ты моего портрета’.

Эта пьеса тоже до последнего времени приписывалась Пушкину. Но ‘Матюшкинская’ тетрадь открыла и ее автора: она подписана там Дельвигом (о чем было сообщено мною там же). По заметке в описании Я. К. Грота, она писана здесь рукою Матюшкина. Любопытно, что и в тетради Матюшкина эти обе пьесы стоят рядом, в том же порядке.

3. Третий листок содержит пять пьес, из которых две первые (‘Надпись к беседке’ и ‘Вот Виля’) — автографы Пушкина, остальные три писаны Илличевским: из них вторая (‘Завещание’) — стихи Пушкина, а остальные две (двустишие и ‘Другое завещание’), по всей вероятности, — сочинения Илличевского.

No 107: Надпись к беседке.

No 108: ‘Вот Виля — он любовью дышит’.

(No 109). Двустишие (?Илличевского).

‘Ты знаешь: этого урода

Не мог и не хотел никто нарисовать’.

No 110. Завещание (Пушкина).

Друзья! простите — завещаю

Вам все, чем рад и чем богат:

Обиды, песни — все прощаю,

А мне пускай долги простят.

No 111. Другое завещание (Илличевского).

Эссенцью чувств моих пусть примет Ушакова,

Не выдохлись они, я чай, в моих стихах.

Мой дух — читателям: дух Шиллера, Боброва —

Он сохранен в моих простреленных штанах.

Портрет мой — если кто уродов собирает,

Пусть в Антологии отыщет — он готов.

Этим и исчерпывается все, дошедшее до нас из Антологии, повидимому Гаевский имел в руках больше {Современник 1863, там же, стр. 143—144.}.

Сохранился еще листок тоже синей бумаги приблизительно того же формата — с двумя автографами Пушкина: ‘К ней’ и ‘Слеза’, но едва ли этот листок принадлежал той же ‘Антологии’, так как стихи здесь не обозначены цифрами. Вероятно он из другого собрания: формат этот был очень в ходу: тетрадка Матюшкина, Дневник Комовского, сбор. ‘Мудрец — поэт’ — того же самого.

Матюшкинская тетрадь

‘Матюшкинская’ тетрадь, названная в вышеприведенном письме Я. К. Грота к Д. Н. Замятнину ‘Поленовской’ (вследствие того, что она найдена была в бумагах Д. В. Поленова), долго считалась утраченной. Ею пользовался когда-то Гаевский, но затем след ее исчез. Какими-то судьбами она попала к Поленову, а от него к зятю его И. П. Хрущову. Описанием ее, сделанным последним, пользовался Л. Н. Майков. К отцу она перешла очевидно от Хрущова, уже в последние годы его жизни, так как в 1887, издавая свой сборник о Пушкине и Лицее, он сообщает лишь, что в 1880 г. на лиц. обеде 19 окт. ему давал ее на просмотр Д. Н. Замятнин, которому он и возвратил ее при письме (помещенном выше в отделе писем).

Сам Матюшкин, по словам Я. К., передавая ему лицейские бумаги в 1872 г., ничего не упомянул об этой тетрадке, вероятно давно потеряв ее из виду. Таким образом, в 1887 г., Я. К. ее не имел в руках и не мог ею воспользоваться.

Такова судьба этой рукописи. Вот ее вид и содержание {История и описание ее были даны мной в статье ‘К лицейским стихотворениям А. С. Пушкина’, но здесь необходимо повторить это описание.}.

Сборник этот (т. е. собственно часть сборника) представляет довольно истрепанную тетрадку того же формата в маленькую 8-ку (как и ‘Антология’) синей бумаги, имеющую 67 стр., которые все исписаны некрасивым, но довольно четким почерком Ф. Ф. Матюшкина. На заглавном листе заглавие (в виде виньетки): Стихотворения Воспитанников Императорского Лицея (приписано рукою, кажется, Хрущова: 1 Выпуска 1811—1817) — Часть И, в Царском Селе. Внизу страницы надпись тою же посторонею рукою: ‘Эта тетрадка принадлежала Матюшкину, а потом мне досталась’. Оглавление на втором листке, равно как и последнее стихотворение в сборнике (‘В альбом Илличевскому’ Пушкина) написаны рукой Илличевского. Обозначение ‘часть II-я’ и NoNo пьес (от 117 до 150) свидетельствуют о том, что это лишь часть целого довольно объемистого по содержанию сборника. Первая пьеса помечена римской цифрой CXVII. После названия стихотворения стоит в скобках начальная буква фамилии автора, именно: П. (Пушкин), Д. (Дельвиг), И. (Илличевский) и Кюх. (Кюхельбекер) {Это сокращение фамилии вместо буквы К. может заставить думать, что в сборнике были пьесы другого лица на букву К., именно Корсакова.}. Всего здесь 34 пьесы. Приведем оглавление, а затем самые пьесы, кроме Пушкинских, достаточно известных, особенности редакции которых исчерпаны мною уже ранее.

ОГЛАВЛЕНИЕ.

CXVII. Осень. (Кюх.) — 1

CXVIII. К Амуру. (Д) — 2

CXIX. Певец. (П.) — 2

СХХ. Сон. (отрывок) (П.) — 3

CXXI. Сновидение. (П.) — 12

СХХИ. Дифирамб. (Кюх.) — 13

CXXIII. Богиня Там и бог Теперь. (Д.) — 14

CXXIV. Цефиз. (Д.) — 17

CXXV. Пирующие студенты. (П.) — 19

CXXVI. Couplets (П.) — 24

CXXVII. Роза. (П.) — 24

CXXVIII. Близость любовников. (Д.) — 26

CXXIX. Заздравный кубок. (П.) — 27

СХХХ. Евлега. (П.) — 29

CXXXI. Истина. (П.) — 32

CXXXII. Бова. (П.) — id.

CXXXIII. К переводчику Диона. (Д.) — 45

CXXXIV. Стансы. (П.) — id.

CXXXV. Портрет. (П.) — 47

CXXXVI. На музыканта. (П.) — 48

CXXXVII. Надпись в беседке. (П.) — id.

CXXXVIII. На Пучкову. (П.) — id.

CXXXIX. Надпись на мой портрет. (Д.) — 49

CXL. Экспромт на Агареву. (П.) — 49

CXLI. Триолет К. Горчакову. (Д.) — id.

CXLII. Красавице, которая нюхала табак. (П.) — 50

CXLIII. Послание к Наталье (П.) — 52

CXLIV. Stances. (П.) — 56

CXLV. Князю А. М. Горчакову (П.) — 57

CXLVI. Послание Лиде. (П.) — 60

CXLVII. Пробуждение. (П.) — 63

CXLVIII. Молодой вдове (П.) — 64

CXLIX. Друзьям. (П.) — 65

CXLX(sic). B Альбом Илличевскому — 66

CXVII

Осень¹

Ветер по сучьям дерев пробегает, листья валятся

И под ногою шумят, по синему озеру лебедь

Одинокий плывет: везде запустение, птицы

В рощах умолкли.

* * *

Солнце выглянет, скроется тотчас, луч его хладен,

Песней веселых жнецов уже нигде отголосок

В слух не приносит: лишь колокольчик звенит по дороге,

Дым в отдаленьи.

* * *

Путник закутанный в плащ спешит к опустевшей деревне. —

Я унылый брожу: к тебе прибегаю, природа!

Ты ли не примешь печального? матерь, согрей мое сердце —

Бедное сердце!

* * *

Рано для юноши осень настала, слезу сожаленья —

Други! Я умер душою — нет уже прежних восторгов,

Нет и сладостных прежних страданий: всюду молчанье,

Холод могилы!

Кюхельбекер.

¹ Это стихотворение сохранилось и в автографе на отдельном листе с пометкой 23 сент. (год неизвестен — вероятно 1815-го), вместе с пьесой ‘Утро’ (26-го сент.). См. ниже.

CXVIII

К Амуру¹

Еще в начале мая

Тебе, Амур жестокий,

Я жертвенник построил

В тенистом огороде,

И розами и миртом

Его в три ряда обвил.

Не каждое ли утро

С тех пор венок душистый

Я клал тебе с поклоном?

А было все напрасно!

Уж сыпятся мятели

По обнаженным ветвям,

Она ж ко мне сурова,

Как и в начале мая. —

Дельвиг.

¹ Появилось впервые в ‘Трудах Общ. Люб. Р. Сл.’, ч. XII, стр. 97. В издании (Суворина) ‘Полное Собр. Сочин. б. Дельвига’ напечатано в несколько измененной редакции с обозначением ‘из Геснера’, и отнесено редактором к 1820 году.

CXIX. Певец.

СХХ. Сон (отрывок).

CXXI. Сновидение.

Пушкина.

CXXII

Дифирамб¹

Сладкая сила

В чаше сокрытая

Дух увлекает,

В кубок украдкою

Вливши желания,

Пафия греет

Сердце надеждою:

Царь Дионисий

Ум усыпляет,

Гонит печаль!

Так! упоенному

Грады покорствуют,

Он над народами

Многими властвует,

Златом, резьбою,

Мрамором светится

Дом беззаботного!

Лишь пожелает он

В радостном сердце:

Вот из Египта

По морю синему,

Всеми богатствами

Обремененные,

Мчатся суда!

Кюхельбекер.

¹ Это стихотворение напечатано Майковым (вероятно взято из описания настоящ. сборника И. П. Хрущовым) в I т. акад. изд. Пушкина (стр. 256), как ‘напоминающее содержанием и размером Пуншевую песню Пушкина’, в которой Майков допускает участие Кюхельбекера (именно в переводе пьесы из Шиллера). О ‘Пуншевой песне’ и авторстве Пушкина см. замечания Н. О. Лернера в Венгеровском изд. Пушкина, I, стр. 320.

CXIII

Богиня Там и бог Теперь¹

(К Савичу)²

Прозаик милый,

О Савич мой,

Перед тобой,

Собравшись с силой,

Я нарисую,

Махнув пером,

Всегда младую,

С златым венцом,

С златою лирой

И по плечам

С златой Порфирой,

Богиню Там. —

Она витает

(Поверь ты мне)

В той стороне,

Отколь блистает,

При тишине —

Лесов заглохших

И вод умолкших

В покойном сне

Предтеча Феба,

Камен Царя.

В цветах заря,

Аврора Неба,

Откинув дверь,

Там выпускает,

Но бог Теперь

Ее встречает

И зло кидает

К благим дарам.

Богиня ж Там,

Как ты незлобна!

И не одной

Она душой

Тебе подобна,

Но то ж мила

И весела,

И так прелестно

Как, Савич, ты

Поет: мечты

О неизвестной

Дали, дали!

Внимай Пиита —

Он чародей:

Судьбой открыта

Грядущих дней

Ему завеса:

Он от Зевеса

Богиню Там

Принял в подруги

Своим мечтам,

Тебе ж, как другу,

Принес от ней

О, сверток дней.

Ты прочитаешь

И в нем узнаешь,

Кто будешь впредь,

Но не краснеть

От слов пророка:

‘По воле рока

Ты будешь петь,

Как ночью мая

Поет младая,

В тени древес,

Любви певица,

Когда Царица

Ночных небес

Из вод катится

И мрачный лес

Не шевелится,

Когда ж в крови

Зажгугся муки

Святой любви,

То смело руки

Ты на клавир,

И слаще лир

Прольются звуки

Твоей души.

Тогда ж в тиши

Ты одинокой

В стихах пиши

Письмо к жестокой —

И ты поэт.

Прошепчет: нет —

Она сердито.

О не беда!

Полуоткрытой

Верь — скажет: да!

И ты, счастливый,

От городов

Уйдешь под кров

Домашней ивы.

Блаженный час!

О днях грядущих

Не суетясь,

В местах цветущих

Ты будешь жить

И воздух пить

С душистой розой.

Ты свежей прозой

Семьи простой

Опишешь радость,

Души покой,

И чувства сладость

Рассыплешь ты

На все листы.’

О Савич мой!

То будет — верь,

Когда Теперь,

Сей бог унылый,

Богиню Там

Не повстречает,

Не примешает

К ее дарам

Полезной муки,

Слезы и скуки.

Дельвиг.

¹ Сколько мне известно, не было напечатано.

² Вероятно Никол. Иван. Савич, воспитанник II курса (с 1814 по 20 г.) ум. 1892 г. в Одессе. Был Директором Одесск. Попечительного о тюрьмах Комитета.

CXXIV

Цефиз¹

Мы еще молоды, братец, на плечах кудри вьются,

Рдеют, как яблоко, щеки и алые губы пушатся

При благовонном дыханьи прелестных, но скоро наложит

Хладную руку на нас безотрадная старость, и дева

Не поцелует седых, и локтем подругу толкает,

Скажет с улыбкой: Лиза, вот бабушкин милый любовник!

Ну, как же щеки румяны, как густы волнистые кудри!

Голос его соловьиный, взор его прямо орлиный!

Смейся, красавица, смейся! и мы веселились бывало,

Но все проходчиво в мире, одна непроходчива дружба.

‘Здравствуй, любезный Филинт! Уж давно мы с тобой не видались.

Благословляю тот день, который тебя возвратил мне,

Добродетельный старец! О! с тех пор твои кудри

Старость нескупо осыпала снегом. Приди же к Цефизу

И насладися прохладою тени. Тебя призывает

Сочный в саду виноград и плодами румяная груша!’

Так говорил обнимая Цефиз давнишнего друга

И, пожимая рукою, провел его в сад изобильный.

Бедный Филинт вкушал и хвалил благовонные груши

И Цефиз, улыбаясь, воскликнул: ‘Будь ныне, приятель,

Дерево это твое! А я от холодной мятели

Буду прилежно его укутывать теплой соломой.

Пусть оно для тебя цветет и плодом богатится!’

Но не Филинту оно и цвело и плодом тяготилось,

И воздыхая, Цефиз желал умереть столь же бедным

И добродетельным старцем, как он был. —

Под желтою грушей

Похоронил он Филинта и холм увенчал кипарисом. —

Часто он слышал, когда отражала луна от деревьев

Длинные тени: священное листьев шептанье,

Часто в могиле таинственный глас отдавался.

Он, мнилось, Был благодарности глас.

И небо усыпало рощи Изобильно,

Цефизу, плодами и гроздем прозрачным.

Дельвиг.

¹ Это стихотворение было переработано впоследствии. Оно в этой новой редакции с посвящением И. А. Б-ому, отнесенное к 1828 г., помещено в полном собрании сочинений б. Дельвига. См. изд. Суворина (3-е, стр. 138). Очень любопытно сравнить эти редакции. — Любопытно также его сравнить с переложением той же идиллии Илличевского, см. ниже, стр. 216.

CXXV — Пирующие студенты, CXXVI — Couplets, CXXVII — Роза, — все три Пушкина.

CXXVIII

Близость любовников¹

Блеснет заря — и все в моем мечтанье

Лишь ты одна,

Лишь ты одна, когда поток в молчанье

Сребрит луна.

* * *

Я зрю тебя, когда вдали дороги

Катится прах,

И с трепетом идет пастух убогий

В ночных лесах.

* * *

Мне слышится твой голос несравненный

И в шуме вод,

Под вечер он в дубраве оживленной

Меня зовет.

* * *

Я близ тебя, как ни была б далека, —

Ты все ж со мной.

Взошла луна, — когда б в сей тьме глубокой

Я был с тобой!

Дельвиг.

¹ Этого стихотворения нет в ‘собр. Соч. б. Дельвига’. Эта пьеса с отметкой: из Гете, и под заглавием ‘Близость милой’ имеется и в следующем собрании (Я. К. Грота).

CXXIX — Заздравный кубок, СХХХ — Евлега, CXXXI — Истина, СХХХИ — Бова — все Пушкина.

CXXXIII

К переводчику Диона¹

Благодарю за переводы

Моих ритмических стихов:

От одного отца рожденные уроды

Теперь ведут свой знатный род от двух отцов.

Дельвиг.

¹ Вероятно разумеется чей-либо перевод (на немецкий язык? Не Кюхельбекера ли?) стихотворения Дельвига ‘К Диону’ (1814 г.).

CXXXIV — Стансы, CXXXV — Портрет — Пушкина.

CXXXVI

На музыканта

Ай мастер — ты еще Лихова

Пролаза перещеголял:

Он только обманул Скупова,

А ты Скупова обокрал.

Илличевский.

CXXXVII — Надпись в беседке — Пушкина.

CXXXVIII

На Пучкову¹

— Зачем об инвалидной доле

Моя Пучкова так тужит:

‘Она сама в прелестном поле

Ведь заслуженный инвалид’.

Илличевский.

¹ Приписывалась, как и следующая пьеса Дельвига, долгое время — Пушкину.

CXXXIX

Надпись на мой портрет

Не бойся, Глазунов! ты моего портрета,

Он скоро с рук сойдет, хоть я не Генерал.

К чему лишь говорить, что он портрет поэта?

Карикатурой ты давно б его продал.

Дельвиг.

CXL — Экспромт на Агареву — Пушкина.

CXLI

Триолет К. Горчакову

Тебе желаю, милый князь,

Чтобы отныне жил счастливо,

Звездами, почестьми гордясь!

Тебе желаю, милый князь,

Кидать любовь от черных глаз:

То для тебя, ей-ей, не диво!

Тебе желаю, милый князь,

Чтобы отныне жил счастливо.

Дельвиг.

CXLII — Красавице, которая нюхала табак, CXLIII — Послание к Наталье, CXLIV — Stances, CXLV — Князю А. М. Горчакову, CXLVI — Послание Лиде, CXLVII — Пробуждение, CXLVIII — К молодой вдове, CXLIX — Друзьям, CXLX — В альбом Илличевскому, — все Пушкина.

Тетради Грота

От другого сборника лицейских стихотворений, по-видимому (судя по рассказу, слышанному Я. К. Гротом от Матюшкина), составленного также Матюшкиным {См. ‘Пушкин’ и пр., стр. 4, 28 и выше помещенное письмо Я. К. Грота к Замятнину.}, сохранились, как мы видели, только извлечения, сделанные оттуда моим отцом в 1833 г.

В его архиве нашлись три тетрадки под заглавием ‘Извлечение из собрания лицейских стихотворений 1-го курса’, в котором имеется два отдела: 1) Из ненапечатанных стихотворений 1-го курса и 2) Из напечатанных стихотворений. Сюда рукою Я. К. Грота переписано всего 42 стихотворения лицейских поэтов: Пушкина, Дельвига, Илличевского, Кюхельбекера и Корсакова, из них 20, т. е. почти половина — Пушкинских, которые уже были мною рассмотрены, сличены с другими списками и исчерпаны относительно разночтений в не раз цитированной статье.

Итак, приведя лишь в надлежащих местах заглавия последних, я ограничусь напечатанием здесь только не пушкинских пьес.

Вот оглавление 1-ой части Сборника:

К Молодой Актрисе. Пушкина.

Князю Горчакову. Его же.

Тихая Жизнь. Дельвига.

Леда. Пушкина.

Стансы. Пушкина.

Подражание 1-му Псалму. Дельвига.

К Пущину. Пушкина.

К Наташе. Пушкина.

Окно. Пушкина.

Наслаждение. Пушкина.

К Маше. Пушкина.

Застольная песнь. Дельвига.

Истина. Пушкина.

Делия. Пушкина.

К Делии. Пушкина.

Наташа. Корсакова.

Того уж нет. Дельвига.

Вино. Кюхельбекера.

К Радости. Его же.

Дифирамб. Его же.

Близость милой. Дельвига.

Надежда. Илличевского.

Перерождение. Его же.

К Надежде. Его же.

От живописца. Его же.

Сон (отрывок). Пушкина.

На смерть Державина. Дельвига.

Принцу Оранскому. Пушкина.

К Дельвигу. Пушкина.

Фиал Анакреона. Пушкина.

Дяде, назвавшему сочинителя братом. Пушкина.

Сновидение. Пушкина.

В альбом Малиновскому. Илличевского.

В альбом Илличевскому. Пушкина.

В альбом Илличевскому Кюхельбекера.

В альбом Илличевскому Дельвига.

Боже, Царя храни. Пушкина.

1. Из ненапечатанных стихотворений 1-го курса.

Пушкина: К Молодой Актрисе, Князю А. М. Горчакову.

Тихая жизнь¹

Блажен, кто за рубеж наследственных полей

Ногою не шагнет, мечтой не унесется,

Кто дышит в родине и с милою своей,

Как весело заснет, так весело проснется.

* * *

Кто молоко от стад, хлеб с нивы золотой

И мягкую волну с своих овец сбирает,

Кому зеленый бук трещит в огне зимой

И сон прохладою в день летний навевает.

* * *

Спокойно целый век прокатит он трудясь

Полета быстрого часов не примечая,

Устанет, наконец, зевнет перекрестясь,

Протянется, вздохнет да и заснет зевая.

* * *

Так жизни Дельвига безвестно пролететь.

Не плачь, Эмилия! о други! веселиться!

Там, говорит Вильгельм, мы будем гимны петь:

Давайте ж мне фиал — здесь надобно напиться!

Дельвиг.

¹ Три первые строфы весьма удачный перевод стихотворения Попа, начинающегося так:

Нарру the man whose wish and care

A few paternal acres bound… (Я. Г.).

Это стихотворение впервые появилось в ‘Трудах В. Общ. Люб. Росс. Слов.’ 1820, ч. X, стр. 87, помещено в полном собрании соч. Дельвига, в несколько исправленной сравнительно с нашей редакции, отнесенной к 1820 г. Последний куплет читается совсем иначе:

‘Так жизнь и Дельвигу тихонько провести.

Умру — и скоро все забудут о поэте.

Что нужды? я блажен, я живши мог найти

Покой в безвестности и счастие в Лизете’.

Оно написано очевидно в Лицее, вероятно в 1816—1817 гг.

Пушкина: Леда, Стансы (из Вольтера).

Подражание 1-му Псалму¹

Блажен, о юноша, кто подражая мне,

Не любит рассылать себя по всем журналам,

Кто час любовников пропустит в сладком сне

И круг простых друзей предпочитает балам.

* * *

Когда неистовый взлетит к нему Свистов,

Он часто по делам из комнаты выходит,

Ему ж нет времени писать дурных стихов,

Когда [он с] за книгой день, с супругой [подругой] ночь проводит.

* * *

Зато взгляните, он, как дуб, высок и прям,

Что вялый перед ним угодник дам и моды?

Цвет полных яблоков разлился по щекам,

Благоразумен, свеж он и в преклонны годы.

* * *

А ты, слепой глупец иль новый философ!

О верь мне, и в очках повеса все ж повеса.

Что будет из тебя под сединой власов,

Когда устанешь ты скакать средь экосеса?

* * *

Скажи, куда уйдешь от скуки и жены,

Жены, которая за всякую морщину

Ее румяных щек бранится на тебя? —

Пример достойнейший и дочери и сыну!

* * *

Что усладит, скажи, без веры старика?

Что память доброго в прошедшем сохранила!

Что совесть… ты молчишь! беднее червяка

Тебе постыла жизнь, тебя страшит могила!

Дельвиг.

¹ Этого стихотворения нет в ‘Собрании сочинений’. Оно сохранилось еще в отдельном списке, писанном рукою Илличевского. Вставленные в скобки слова надписаны в этом списке над строкою.

Пушкина: Воспоминание (к Пущину), К Наташе, Окно, Наслаждение, К Маше.

Застольная песня¹

Друга! пусть года несутся:

О годах ли нам тужить,

Коль не все и лозы вьются?

Но скорей и пить и жить.

* * *

Громкий смех над лекарями

При плесканьи полных чаш:

Верьте мне, Игея с нами,

Сам Лиэй целитель наш.

* * *

Пенный Мозель восхищенье

Изливает в нашу кровь,

Пейте ж с ним вы утешенье

И болтливую любовь!

* * *

Выпили? Еще! кругами

Рдеет радость на щеках.

Порх! Амур забил крылами

И мы дремлем на цветах.

Дельвиг.

¹ Это стихотворение под названием ‘Дифирамб’ напечатано в первый раз в ‘Трудах В. О. Люб. Росс. Сл.’ 1820, ч. XII, стр. 207, ныне в ‘Полн. Собрании Сочинений б. Д.’, но в более отделанном виде, и отнесено там к 1820 г.

Пушкина: Истина, Делия, К Делии.

Наташа¹

О радость! восхищенье!

Сегодня воскресенье

И, чувства в упоенье,

К обедне я лечу!

Я видел там Наташу,

Я страсти выпил чашу…

Любовь кто может нашу

Прервать?.. но мнится, чу!

Вот колокол раздался,

Народ весь зашатался

С женою поп расстался,

И в церкви весь причет.

О господи! я грешный,

К спасению беспечный!

Наташа, друг сердечный,

Одна меня влечет.

Корсаков.

¹ К дочери кн. Кочубея (как и пушкинское ‘К Наташе’). Эту пьесу, но без имени автора, мы имели в отдельном списке. Это стихотворение имел очевидно в виду Гаевский в статье ‘Пушкин в Лицее’ Соврем. 1863, т. 97, стр. 387: только он относил его ошибочно к другой Наташе.

Того уж нет

Бывало я на все сердился,

Игрушки портил, бил,

Еще весь гнев не проходил

Как я стыдился.

* * *

Того уж нет! вот я влюбился,

Томленьем грудь полна!

Бывало взглянет лишь она —

И я стыдился.

* * *

Того уж нет! вот я женился

На молодой вдове,

Но глядь — рога на голове:

Я застыдился¹.

* * *

Того уж нет! вот я явился

В собраньи с париком

И все трунят над стариком

Смерть как взбесился!

Дельвиг.

¹ В сохранившемся отдельном списке этой пьесы, бывшем в моих руках, эти стихи читались так:

Того уж нет. Вот я женился

На Лизе молодой,

Но глядь — рога над головой —

Я застыдился.

Вино

Что мне до стихов любовных,

Что до вздохов и до слез?

Я смеюсь над дураками,

И с веселыми друзьями

Пью в тени берез

Нам вино дано на радость,

Богом щедрым создано,

Гонит мрачные мечтанья,

Гонит скуку и страданья

Светлое вино.

Много, много винограду

Ел в раю отец Адам,

Грусти он и слез не ведал,

А как яблока отведал,

Отпер дверь бедам.

Друг воды на мир прекрасный

Смотрит в черные очки:

Мало трезвых Демокритов,

А спьяна митрополитов

Счастливей дьячки!

О вино, краса вселенной!

Всем сокровищам венец!

Кто заботы и печали

Топит в пенистом фиале,

Тот прямой мудрец.

Кюхельбекер.

К радости.

Не порхай, летунья Радость!

Сядь и погости у нас,

Удержи, Богиня — сладость,

Удержи крылатый час.

* * *

Отдохни: ведь в Петрограде

Пышность заняла свой трон,

Праздность бродит в Летнем саде,

В залах скука и бостон.

* * *

Не порхай, летунья Радость!

Сядь и погости у нас,

Удержи, Богиня — сладость,

Удержи крылатый час.

* * *

Здесь не по указу моды,

Не для новостей сошлись,

Мы в объятиях природы,

Мы для дружбы собрались.

* * *

Не порхай, летунья Радость!

Сядь и погости у нас,

Удержи, Богиня — сладость,

Удержи крылатый час.

* * *

Ныне ты хозяйка наша.

Ах! не брось нас навсегда:

Будь сладка нам жизни чаша,

К гробу нас веди мечта!

* * *

Не порхай, летунья Радость!

Сядь и погости у нас,

Удержи, Богиня — сладость,

Удержи крылатый час.

Кюхельбекер.

Дифирамб¹

(Из Шиллера).

Други! поверьте, никто из Кронидов

К нам одинок не сойдет:

Вакхом ли сень осветилася хаты, —

Вот уж слетает и мальчик крылатый,

Пламенный Феб устремляется вслед.

* * *

И все ниспустились

Бессмертные Боги,

В Олимп обратились

Земные чертоги!

* * *

Чем же, Небесные, Пиррой рожденный,

Вас угостить я могу?

Дайте мне Нектар в Гебеиной чаше,

Дайте в удел мне бессмертие ваше,

Дух вознесите в обитель свою!

* * *

Там, там над громами

Блаженство живет!

О дайте ж мне чашу!

Пусть дева нальет!

* * *

И не глагол ли Зевеса я слышу:

‘Ты через край, Ганимеда,

Кубок наполни певца!

Очи омой животворной росою,

Да не смутится Стигийской волною,

Да не увидит восторгам конца!’

* * *

Источник отрады

Вскипел, засребрился:

И стихло волненье,

И взор прояснился.

Кюхельбекер.

¹ Сохранилось и в автографе — на отдельном листке, с пометкой 1815 г.

Пьеса Близость Милой, под заглавием ‘Близость любовников’, имеется в Матюшкинской тетради и помещена выше.

Надежда¹

Амур, амур лукавый

Опасней всех богов:

Он вечно скрыт забавой,

Как змей листом цветов.

Вчера я веселился

С прелестными в кругу,

Сегодня пробудился

И сердцем не могу.

Но жалоба напрасна

На милого божка:

Стрела его ужасна,

И боль от ней сладка.

Счастливее, чем прежде,

С тех пор, как стал любить,

Я сердце дал Надежде:

Могу ль печален быть?

Надеждой мысль питаю,

Надеждой жив лишь я,

В Надежде полагаю

Все блага бытия.

Скажу, хотя невежда

И осудить возмог:

Не Бог моя надежда,

Моя Надежда — бог!

Илличевский.

¹ Этой пьесы, как и двух следующих, нет в ‘Опытах в антологическом роде’ Илличевского. СПб. 1827. — Все они обращены к одному лицу, к неизвестной нам Надежде.

Перерожденье

Пролетели дни мои

Средь сует и заблужденья!

Мне узнать красы твои

Было новым днем рожденья,

Новым светом озарен

Глаз твоих я взором ясным,

Новой жизнью оживлен

С дня как стал тебе подвластным.

* * *

О Надежда! Ангел мой!

Рай очей и сердца радость!

Должно видеть образ твой,

Чтоб любви познать всю сладость,

Чтоб украсить, обновить

Мир волшебною мечтою

И вперед желаньем жить,

Жить единственно тобою.

* * *

О Надежда! поспеши:

Дай собою насладиться,

Иль в предчувствии души

Мне напрасно счастьем льститься?

Или без тебя мне час

Проклинать перерожденья?

Или мне жалеть о вас,

Дни сует и заблужденья?

Илличевский.

К Надежде

С тех пор, как, Ангел милый,

Расстался я с тобой,

Души моей унылой

Навек исчез покой:

Брожу весь день вздыхая,

Ищу твоих следов,

Но их не обретая,

Виню свою любовь.

* * *

Рисую ль вображеньем,

Прелестная, тебя,

Так новым лишь мученьем

Тираню я себя.

Ты днем со мной в мечтаньи,

Ты в ночь со мной во сне,

Пройдет очарованье

И снова грусть во мне

* * *

Припомню час блаженный,

Когда рука с рукой

Летал я окриленный

Любовию с тобой:

Ах! этот миг с мечтаньем

Сравнится ли каким?

Теперь воспоминаньем

Живу лишь я одним!

* * *

О миг благотворимый

Возлюбленной душой,

Увы, не возвратимый

Всех дней моих ценой!

Останься незабвенным

Ты в памяти моей,

Как в сердце ею пленном

Сапфир ее очей,

* * *

И всех красот небесных

Пленительны черты,

И розы уст прелестных

С улыбкой доброты,

И перси неги полны,

И граций стан прямой,

Власов златые волны

И вид любви самой.

Илличевский.

От живописца¹

Всечасно мысль тобой питая,

Хотелось мне в мечте

Тебя пастушкой, дорогая,

Представить на холсте.

С простым убором Галатеи

Тебе я прелесть дал:

Но что ж? напрасные затеи —

Я сходства не поймал.

* * *

Все стер и начинаю снова.

Я выбрал образцом

Елену, в пышности покрова,

В алмазах и с венцом.

То ж выраженья благородство,

Как и в чертах твоих:

Но погляжу — опять нет сходства, —

Не стало сил моих.

* * *

Так! видно мысль одна дерзает

Постичь красу твою:

Пред совершенством повергает

Искусство кисть свою.

Амур всего удачней пишет

В сердцах твой милый вид,

А страсть, которой сердце дышит,

Навек его хранит.

Илличевский.

¹ Эта пьеса тоже неизвестна в печати.

Пушкин: Отрывки из стихотворения ‘Сон’.

На смерть Державина¹

Державин умер! чуть факел погасший дымится, о Пушкин!

О Пушкин! нет уж великого! Музы над прахом рыдают,

Их кудри упали, развитые, в беспорядке на грудь,

Их персты по лирам не движутся, голос (в устах исчезает),

Амура забыли печальные, с цепью цветочною скрылся

Он в диком кустарнике, слезы катятся по длинным ресницам.

Забросил он лук, и в молчаньи стрелу о колена ломает.

Мохнатой ногой растоптал свирель семиствольную бог Пан,

Венчан осокой ручей убежал от повергнутой урны,

Где Бахус на тигре с толпою Вакханок и древним Силеном

Иссечен на мраморе, тина лиется из мраморной урны.

И нимфа, на бреге сидя, уж не плещет в подругу струею.

* * *

Державин умер! чуть факел погасший дымится, о Пушкин!

О Пушкин! нет уж великого! Музы над прахом рыдают.

Веселье в Олимпе. Вулкан хромоногий подносит бессмертным

Амврозию, Нектар, Зевесов прелестный любимец,

И каждый бессмертный вкушает с Амврозией сладостный Нектар.

И отвратясь улыбается Марсу Венера. И вижу

В восторге я вас, полубоги России! Шумящей толпою,

На копья склонясь, ожиданье на челах, в безмолвьи стоите,

И вот повернул седовласый Крон часы, и пресекли

Суровые парки священную нить, и восхитил к Олимпу

Священную тень Аполлон, при сладостной песни бессмертных.

* * *

Державин! Державин! хвала возвышенным поэтам! восстаньте,

Бессмертные! Угостите бессмертного! Юная Геба!

Омой его очи водою Кастальскою! Вы, Хариты!

Кружитесь, пляшите под лиру Державина. Долго не зрели

Небесные утешенья земли и Олимпа святого Пиита!

И Пиндар узнал себе равного, Флак — философа-брата

И Анакреон нацедил ему в кубок пылающий Нектар.

Веселье в Олимпе! Державин поет Героев России!

* * *

Державин умер! чуть факел погасший дымится, о Пушкин!

О Пушкин! нет уж великого! Музы над прахом рыдают!

Вот прах вещуна, вот лира висит на ветвях кипариса!

При самом рожденьи певец получил ее в дар от Эрмия.

Бессмертный уперся ногой натянуть на круг черепахи

Гремящие струны, и только в часы небесных восторгов

Державин дерзал рассыпать по струнам бегущие персты.

* * *

Кто ж ныне посмеет владеть его громкою лирой? Кто, Пушкин,

Атлет молодой, кипящий лететь по шумной арене,

В порыве прекрасной души ее свежим венком увенчает?

Молися Каменам! И я за друга молю вас, Камены!

Любите младого певца, охраняйте невинное сердце,

Зажгите возвышенный ум, окрыляйте юные персты!

Но и в старости грустной пускай он приятно по лире,

Гремящей сперва, ударяя, уснет исчезающим звоном.

Бар. Дельвиг.

¹ Державин скончался 9 июля 1816 г. Пьеса эта, замечательная по пророческому сопоставлению Д-на и юноши Пушкина, была написана вероятно под свежим впечатлением этой смерти. Это стихотворение имеется и в списке (неизвестной руки) на листах с лицей, стихами 1-го курса, о которой см. стр. 196 и др. Я. К. Грот отметил на выноске: ‘Сколько мне известно, это стихотворение нигде еще не было напечатано’. Он сам впоследствии впервые напечатал его в IX томе своего издания ‘Сочинений Державина’, стр. 550—552. О восторженном отношении Дельвига к Державину см. там же, т. VIII, стр. 272—73.

Пушкина: Принцу Оранскому, К Дельвигу, еще К Дельвигу, Фиал Анакреона, Дяде, назвавшему сочинителя братом, Сновидение (из Вольтера).

В альбом Малиновскому.

Мой друг! в пути сей жизни Богу

Послать угодно было нам

Две милых спутницы в дорогу

И две помощницы трудам.

* * *

Одна влечет нас за собою,

Мы от прелестной ни на час,

Другая нежною рукою

В пути поддерживает нас.

* * *

С одной мы делим радость нашу,

С другой несем печалей гнет,

Одна нам льет веселье в чашу,

Другая утешенье бед.

* * *

Когда ж усталым нам положит

Судьба окончить трудный путь,

Одна нам мягкий одр разложит,

А та пособит взор сомкнуть.

* * *

Одна над свежею могилой

Посадит куст минутных роз,

Другая — кипарис унылый,

И окропит росою слез.

* * *

Веди ты с ними дни златые,

Будь над тобой их верный кров.

Кто ж эти существа благие?

Их имя: Дружба и Любовь.

Илличевский.

Пушкина: В альбом Илличевскому.

В альбом Илличевскому.

Прощай, товарищ в классе!

Товарищ за пером!

Товарищ на Парнасе!

Товарищ за столом!

Прощай, и в шуме света

Меня не позабудь,

Не позабудь поэта,

Кому ты первый путь,

Путь скользкий, но прекрасный,

Путь к музам указал.

Хоть к новизнам пристрастный

Я часто отступал

От старорусских правил,

Ты в путь меня направил,

Ты мне сказал: пиши,

И грех с моей души —

Зарежу ли Марона,

Измучу ли себя —

Решеньем Аполлона

Будь свален на тебя.

Кюхельбекер.

В альбом Илличевскому¹

Пока поэт еще с тобой,

Он может просто, не стихами,

С твоей беседовать судьбой,

Открытой пред его глазами.

Но уж пророчественный глас

Мне предсказал друзей разлуку,

И рок в таинственную руку

Уж забрал жребии для нас.

Готовься ж слушать предвещанье,

Страшись сей груди трепетанья

И беспорядка сих власов!

Все, все грядущее открою!

Читай: — написаны судьбою

Вот строки невидимых слов:

. . . . . . . . . . . . . . .

Дельвиг.

¹ Эта пьеса впервые напечатана В. П. Гаевским в статье о Дельвиге, ‘Современник’, 1853, т. 39, стр. 26—27, имеется и в Собрании сочинений бар. Дельвига, и отнесена к 1817 г.

Пушкина: ‘Боже, Царя Храни!’.

В отделе ‘Из напечатанных стихотворений’ находим всего 8 стихотворений. Это извлечение переписчик (Я. К. Грот) тогда же (в 1833 г.) сопроводил таким замечанием: ‘Стихотворений 1-го курса, напечатанных еще во время пребывания онаго в Лицее — до 60, — их можно найти в разных современных журналах. Некоторые пьесы написаны были в Лицее, но напечатаны гораздо позже’.

Вот оглавление этих восьми пьес, выписанных Я. К.:

Мертвый — Живому. Кюхельбекера.

Песнь Лапландца. Его же.

К больному Горчакову. Дельвига.

К Батюшкову. — Пушкина.

Роза. Илличевского.

Зима. Кюхельбекера.

Кофе. Его же.

Кюхельбекеру. Пушкина.

Приводим стихотворения Кюхельбекера и Илличевского, как не вошедшие в издания их произведений, а также Дельвига.

2. Из напечатанных стихотворений.

Мертвый — Живому.

Сажень земли — мое стяжанье,

И тесен молчаливый дом,

И ненасытное желанье

Усыплено под сим холмом,

И спит страданье и веселье

И тихо все в угрюмой келье.

* * *

Прохожий! жизни сей стязами,

Как ты, и я подобно тек,

И я кропил свой путь слезами,

И я провел в мечтах свой век,

И для меня с улыбкой счастье

Сменяло иногда ненастье.

* * *

Я тек и цель перед очами

Еще мелькала вдалеке,

Я быстрыми спешил стопами,

Но смерти в гибельной руке

Коса сверкнула — и могила

Мое стремленье прекратила.

* * *

Герой, победой вознесенный, —

Чье имя, как небесный гром, —

И бог земной, и раб презренный,

Все лягут в молчаливый дом.

Исчезнет блеск, как свет зарницы,

И гордые падут гробницы.

* * *

Конец могущества и славы,

Последний пышности предел!

Что здесь венец, что меч кровавый,

И что здесь отклик громких дел?

Хвала не тронет спящих слуха,

И гимн до их не дойдет уха.

* * *

Дитя забудется игрою,

Примчится вслед за мотыльком,

И с камня слабою рукою

Гордящийся столкнет шелом,

Покатит, взглянет и оставит

И резко вдаль шаги направит.

* * *

О, вы, хвалящиесь познаньем,

Умом, искусством, остротой!

Не увлекайтеся мечтаньем,

Не ослепляйтесь суетой!

Я мыслил, рассуждал, трудился,

Но ах, сырою мглой покрылся!

* * *

И мой смущали взор печали,

Восторга пламень в нем светлел,

Любовью перси трепетали,

И в сердце дружбы огнь горел,

Оне погасли, охладели,

Над ними тень надгробной ели!

* * *

Взирай на сей, прохожий, камень!

Под ним мой мирный тленный прах, —

Взирай, и твой потухнет пламень:

Тебе ко мне единый шаг,

Вот гроб, изрытый под ногою, —

Он ждет сомкнуться над тобою.

* * *

О Пилигрим! здесь край отчизны:

Учись, учися умирать!

Блажен, кто путь свершая жизни,

Не престает на смерть взирать!

Он тленье сотрясет могилы,

Как юный феникс златокрылый.

Кюхельбекер.

(Амфион, 1815 г.).

Песнь Лапландца¹

Возвратись скорее, Зами!

Где влюбленные красы?

Хладно Севера дыханье,

Грозно моря колебанье,

Лед сковал мои власы.

* * *

Ты напрасно убегаешь —

Я любовью окрылен!

Быстрый ток шумит с утеса,

Воет волк во мраке леса,

Путь мятелью занесен.

* * *

Не страшусь — мой лук натянут,

Чуток верный мой олень,

Волны разделю рукою:

Зами образ предо мною —

Я любовью оживлен.

* * *

С высоты угрюмой сосны

На долину брошу взор:

Не узрю ль тебя в долине?

Пронесуся по пустыне,

Протеку вершины гор.

* * *

Хрупкий лист стряхну с березы,

И тростник ногой стопчу:

Он не скроет милой Зами

И за бурными морями,

Всюду Зами я сыщу.

* * *

Ночь приблизилась с зимою,

Уж под снегом спит медведь,

Вкруг огней все улеглися,

И рассказы началися,

И плетут дружнее сеть.

* * *

Возвратись и ты, о Зами!

Где влюбленные красы?

Хладно Севера дыханье,

Грозно моря колебанье,

Лед сковал мои власы.

Кюхельбекер

(Там же).

¹ На это стихотворение кем-то из лицеистов сочинено двустишие:

‘Пегас, навьюченный лапландскими стихами,

Натужился — и выскочила ‘Зами».

(см. Записка М. А. Корфа у Грота ‘Пушкин’, стр. 245).

К больному Горчакову¹

Здравия полный фиал Игея скрыла в тумане,

Резвый Эрот и Хариты с тоскою бегут от тебя:

Бледная тихо Болезнь на ложе твое наклонилась,

Стон сменяется стоном, моленьем друзей тишина.

* * *

Тщетно ты слабую длань к богине младой простираешь,

Тщетно: не внемлет Игея, и утешительный взор

Отвратила с уныньем. И скорбь над тобой изливает

С колкой улыбкою злобы, болезни и скуки сосуд.

* * *

Юноша! что не сзовешь веселий и острого Мома.

С ними Эрот и Хариты к тебе возвратятся толпой,

Лирой, звенящею радость, отгонят болезни и скуку.

И опрокинут со смехом целебный фиал на тебя.

* * *

Дружба даст помощи руку, Вакх оживит твои силы,

Сердце свое возвратит и невинность девица-краса,

С трепетом тайным к тебе прижимался нежною грудью…

И поцелуй увенчает блаженное время любви.

Дельвиг

(Росс. Музеум, 1815).

¹ Было напечатано впервые в ‘Российском Музеуме’ за 1815 г., ч. II, стр. 25.

К Батюшкову — Пушкина.

Роза

Роза на брегу потока

С юною цвела весной,

И глядясь в прозрачность тока,

Восхищалась так собой.

‘Всех прелестнее красою

Я царица сих лугов:

Кто теперь моей судьбою

Не польстится из цветов.

‘Каждым днем, едва денница

Свод небесный озлатит,

Резвых мотыльков станица

На поклон ко мне летит.

‘Я пчеле вокруг жужжащей

Соты сладкие даю,

И средь рощицы шумящей

Ароматы в воздух лью.

‘Мной гордится вся округа

Мною пестрый луг цветет,

Я Зефирова подруга —

Мне подобной в мире нет!

О блаженство! если взоры

Мне ручей не обольстил,

На груди бессмертной флоры

Умереть мне рок судил’.

И умолкла. Вдруг повеял

Перелетный ветерок,

Он листы ее рассеял

И унес с собой в поток.

И умчали волны в море

Прелесть гордого цветка,

И увы! не стало вскоре

Ни пчелы, ни мотылька!

Лишь ручей в своем кристале

Непрестанно кажет ей

Настоящие печали

И красу прошедших дней.

Но явим открыто лица:

Что есть время? — ручеек!

Роза? — гордая девица,

А любовник? — мотылек?

Илличевский

(Кабинет Аспазии, 1815).

Зима

Бродят взоры мои по немой, унылой пустыне,

Смерть в увядшей душе, все мертво в безмолвной природе,

На вековой сосне завыванию бури внимает

Пасмурный вран.

* * *

Сердце заныло во мне, я средь дум унылых забылся:

‘Спит на горах человек и грезы тяжелые видит!’

Я прошептал: …и только скорбь иногда прилетает

Душу будить.

* * *

‘Шумная радость мертва, бытие в единой печали,

В горькой любви и в плаче живом и в раздавленном сердце!’

Я задрожал: качают седыми вершинами ели,

Ветер свистит!

* * *

Всюду и холод и блеск. Обнаженны древа и покрыты

Льдяной корой. Иду — не хрустит у меня под ногою

Светлый, безжизненный снег: бежит по сугробам тропинка

В белую даль.

Кюхельбекер.

(Нев. Зритель, 1820, пис. в 1816).

Кофе

Пусть другие громогласно

Славят радости вина:

Не вину хвала нужна!

Бахус! не хочу напрасно

Над твоей потеть хвалой:

О, ты славен сам собой.

* * *

И тебе в ней пользы мало —

Дар прямой самих богов,

Кофе, нектар мудрецов!

Но сколь многих воспевало

Братство лириков лихих,

Даже не спросясь у них.

* * *

Жар, восторг и вдохновенье

Грудь заполнили мою,

Кофе — я тебе пою.

Вдаль мое промчится пенье,

И узнает целый свет,

Как тебя любил поэт.

* * *

Я смеюся над врачами!

Пусть они бранят тебя,

Ревенем самих себя

И латинскими словами

И пилюлями морят —

Пусть им будет кофе — яд.

* * *

О напиток несравненный!

Ты живишь, ты греешь кровь,

Ты отрада для певцов!

Часто, рифмой утомленный,

Сам я в руки чашку брал,

И восторг в себя вливал.

Кюхельбекер (там же).

Кюхельбекеру (1817) — Пушкина.

РАЗРОЗНЕННЫЕ СТИХОТВОРНЫЕ ОПЫТЫ ПЕРВЫХ ЛИЦЕЙСКИХ ПОЭТОВ

Рядом со сборниками лицейских стихотворений сохранились еще среди остатков архива 1-го курса — стихотворные опыты и наброски тех же главных лицейских поэтов (не говоря здесь о Пушкине), именно Илличевского, Дельвига и Кюхельбекера — на отдельных листках, или даже обрывках, случайно пощаженных временем. Некоторые из них оказываются даже автографами пьес, помещенных в сборниках. Вообще это — почти все автографы. Большая их часть дошла до нас только в этих уцелевших оригиналах и списках. Часть их (именно пьесы Илличевского) сохранилась при письмах, с которыми автор посылал их своему другу.

Не ставя своей задачей критику и отбор лучшего, а считая своим долгом представить здесь весь сохранившийся материал (который в своей совокупности и дает верное понятие о лицейской поэзии, вообще о постепенном развитии дарования каждого из авторов в стенах лицея), я приведу здесь — в дополнение к уже напечатанным и описанным выше произведениям — все новое, дошедшее в отдельных списках — с перечислением уже известного, чтобы дать возможность правильно судить о сохранившихся итогах лицейского поэтического творчества каждого из товарищей и собратьев Пушкина по музе {Разумеется, тут идет речь лишь о стихах, дошедших с именами авторов. Почти все стихотворство в лицейских журналах — анонимно, иногда коллективно, и потому должно быть поставлено особо.}.

Начну с Илличевского, как едва ли не с самого (после Пушкина) деятельного и плодовитого лицейского стихотворца и считавшегося в первое время ‘соперником’ Пушкина.

Стихотворения Илличевского¹

¹ Печатая свои мелкие стихи в 1827 г. под заглавием ‘Опыты в антологическом роде’ (СПб. 1827), Илличевский не внес в это издание ничего из известных его лицейских пьес.

К сожалению, за неимением дат у значительной части его лицейских пьес, мы не имеем возможности распределить их все в более или менее точном хронологическом порядке. Лишь приблизительный хронологический порядок предлагается в каждой из трех групп дошедших до нас стихов.

1. Стихотворения, приложенные автором к его письмам к Фуссу.

Все эти стихотворения, числом 9, перенумерованные (на последней страничке каждого) чернилами той же рукой, что отметила NoNo самых писем, т. е. по всей вероятности самим П. Н. Фуссом и, очевидно, по мере получения писем, т. е. в хронологическом порядке. Об иных из них есть упоминания и в самих письмах. Одно из них (‘Ода на взятие Парижа’) приведена уже мною в отделе стихотворений на заданные темы.

Акростих¹

Прошение твое днесь исполняю я,

Елико ты смешен, вряд сам ли чорт возможет

Таким, каков еси, разрисовать тебя.

Расслабленный совсем, чуть дышит, еле ходит,

От слабости чуть-чуть не падает стоя,

Верь мне, как на тебя смотрю, то плачу я.

¹ На оборотной стороне листка пометка No 1, 1811 г. — имеется в виду какой-то Петров.

Эпиграмма¹

Гуляй, mon Prince, на что учиться!

От книг беги, как от беды,

Разве должно над книгой биться?

Чорт с ней. Сиятельный ведь ты:

Алмазы, денежки имеешь,

Как с сим чинов не получать?

Охота ж в Pension езжать?

Ведь ты parler Franais умеешь!

¹ Акростих (Горчаков). Эта и последующие две пьесы (‘Мальчик на столе’ и ‘Дуб’) написаны на листке маленького формата, на котором пометка: No 2, 1811г.

Мальчик на столе.

Своей величине ребенок удивлялся

На столике, и там с весельем улыбался,

Но папенька его, услышав то, сказал:

Сойди-ка со стола, то будешь столько ж мал.

Здесь мальчик богача того изображает,

Который о себе излишнее мечтает.

Дуб

Свирепый, бурный Аквилон,

Во время хладной, мрачной ночи

Вон вырвал дуб большой, короче

Он доказал ему, сколь ветр могущ, силен.

С порывом ветра дуб, упавши,

Собою малые деревья поломал

И распростерт на них, как бы гигант, лежал,

Кой выбился из сил, свою честь защищавши.

Лиса, которая нору свою имела

Оттоль недалеко, по утру дуб узрела.

Ах, что за дерево! вскричала тут она,

Какая быть могла б тому вина,

Что я его, хотя частехонько видала,

Но чтоб столь велико оно было — не знала?

Дуб¹

Свирепый Аквилон, во время бурной ночи,

Ревел в лесу густом,

Деревья слабые лишались скоро мочи

И падали на холм,

Один лишь твердый дуб, природу озирая,

Средь гибели всеобщей сей,

Борею угрожал, ветвями потрясая,

Сражался долго с ним он крепостью своей,

Но, наконец, и сам, всей твердости лишенный,

Упал,

И, среди рощи разрушенной,

Как грозный исполин, лежал.

Поутру ясный день, как прежде, воссиял,

Запели птичек хоры,

И звери дикие, оставя мрачны норы,

Светила ясного спешили зреть восход.

Лисе случилось дуб увидеть на дороге:

‘Ах! вскрикнула она: хотя ценю пороки

‘И все достоинства и всех обманов ход,

‘Но я не думала, чтобы сей дуб высокий

‘Был так велик — когда, каков на деле есть.

——

Достоинства людей по смерти лучше знают,

При жизни получить чтоб похвалу иль честь,

Употребляют лесть,

По смерти лишь талант, как должно, уважают.

Извини, друг мой! другую пришлю после {В следующем письме Илличевского говорится: ‘Скажу тебе новость: нам позволили теперь сочинять, и мы начали периоды, вследствие чего посылаю тебе 2 мои басни и желаю, чтоб они тебе понравились’.}: я ее хочу поправить, правда и эта не слишком хороша.

А. И.

¹ На листке пометка: No 3. 1812 г., эта басня приложена к письму (No 3), от 25 апреля 1812 г.

Следующая пьеса ‘Ода на взятие Парижа’ (с пометкой No 4, 1814 г.), сохранившаяся в другом списке с исправлениями Кошанского, помещена уже выше среди стихотворений на заданные темы (стр. 130).

Цефиз¹

(Идиллия, подражание Клейсту).

‘Филинт! драгой Филинт! тебя ли обретаю?

‘Тебя ли ко груди с восторгом прижимаю?

‘О радость! счастие! пребудь благословен

‘Тот час, тот день,

‘Пребудь минута та на век благословенной,

‘В которой снова возвращен

‘Ты дружбе и любви на родине священной!

‘Давно уже, давно отечески брега

‘Оставил ты, давно уж мы тебя не зрели,

‘И лета многие в разлуке пролетели,

‘И Крона быстрого нещадная рука

‘На голову твою насыпала снега,

‘Морщины на челе твоем напечатлела!…

‘Но вот повеял ветр! вот роща зашумела!

‘Она зовет тебя под тень свою, приди,

‘Вкуси покоя сладость,

‘И силы спелыми плодами подкрепи,

‘И позабудь на час свою унылу старость,

‘Всех смертных горестный удел!’

Так говорил Цефиз, когда увидел друга,

С которым дни младенчества провел.

Восседши посреди покрыта дерном луга,

На мягком берегу прозрачного ручья,

Под корнем дерева, которое склоня

Широки ветви над водами,

Питало странника обильными плодами

И в дол бросало тень кудрявой густотой,

Друзья весь вечер проводили

В беседе, в радости: они счастливы были

Воспоминанием… мечтой…

О сладкая мечта! не ты ли услаждаешь

Всю горесть наших дней, не ты ли их златишь?

Ты прошлое стократ прелестней представляешь

И настоящее тем сладостней творишь.

Меж тем на западе погас палящий день,

По легким облакам лилась с востока тень,

И ночь влекла друзей к покою.

Филинт с дрожащею в очах слезою

То дерево благословил,

Под коего гостеприимной тенью

Отраду счастия вкусил.

‘Оно твое, Цефиз воскликнул в умиленьи:

‘Оно твое, прими подарок сей, прими!

‘Доколе буду жив, труды и попеченье

‘Я приложу о нем! Ни зноя, ни зимы

‘Не допущу к нему, от бурь его укрою:

‘Пусть осенью оно златою

‘Подаст тебе румяный плод!’

Они расстались. Круглый год,

Как быстрая река, промчался:

Филинт скончался.

И дерево уже не для него

Плоды румяны приносило,

Не для него уже и солнце восходило!

Под корнем дерева того,

Где сладкий час они свиданья проводили,

Цефиз гирляндами усыпал гроб его

И предал персть его могиле,

И севши на могильный холм,

Оплакал смерть его, но не жалел о нем,

Ах! он завидовал Филинту,

Завидовал в душе своей:

Он добродетельно провел теченье дней,

И добродетельно наследовал кончину!

С тех самых пор, едва луна

На небе голубом являлась,

Едва окрестная страна

В одежду мрака облекалась:

На гроб Филинта поспешал

Цефиз с расстроганной душою,

О друге там воспоминал

И камень омочал слезою.

Когда ж не веял тихий ветр

И лист в лесу не колыхался,

Нежнее лир из земных недр

Какой-то голос раздавался…

Безвестный глас, священный стон:

Признательность, казалось, он

Нес дружбе плачущей, стенящей и унылой

Во тьме полунощи, над тихою могилой.

И небеса на плод Цефизовых садов

Благословение излили,

И дружбы дерево от ветра и громов

И зноя осенили.

Творец, который все хранит,

Кто злых и добрых дел Свидетель,

Забудет ли когда достойно наградить

Признательность и добродетель?

¹ На последней странице листа пометка: No 5. 1814 г.

Весенний Вечер¹

(Перевод из III песни: Le printemps d’un proscrit. Pome de Michaud).

Летящий сонм часов в теченьи увлекая,

Уж солнце катится, на запад поспешая.

Уснувший ветерок во глубине холмов

Подъемлется, летит, порхает меж цветов,

Там ветви рощицы тенистой колыхает

И росу на поля с деревьев отряхает,

Тут зеркало струит спокойныя реки

И клонит над водой шумящи тростники.

Приметно день растет и небо тмится мглою.

О рощи тихие! убежище покою!

Примите странника под кров своих ветвей,

Да счастие вкушу давнопрошедших дней.

И да в последний раз (о сладкая отрада!)

Внемлю певцам лесов и реву водопада.

День умирающий с вершины дальних гор

На юные цветы бросает нежный взор.

Одеты сумраком, окрестные дубравы

Склонили над рекой верхи свои кудрявы,

И волны, разостлав обширность вод своих,

В прозрачности зыбей изображают их.

Но бледный свет еще сквозь рощу проницает,

Зажженное стекло пожара вид являет,

И аспид, отразив блеск солнечных лучей,

Блестящей кажется лазурью для очей.

Но что? какое вдруг божественное пенье

Приводит дух в восторг и сладкое забвенье?

Так! это ты поешь, певец весенних дней?

Твой глас приятнее и трель твоя звучней,

Когда под сению рождающейся нощи

К гармонии своей склоняешь холмы, рощи…

В безмолвии меж тем паук и там и сям

Раскидывает сеть по ветвям, по цветам,

Пчела, плененная лугов благоуханьем

И тихим ветерка гонимая дыханьем,

Летает, носится, сбирая сладкий сок,

С листочков на листки, с цветочка на цветок,

То вдруг, оставя их, по воздуху кружится,

Последним блеском дня желая насладиться,

Пустынный перепел в тоске подобно мне

Унылым голосом приносит дань весне.

Без друга горлица на дереве стенает

И эхо дальнее о милом вопрошает.

Кузнечик, притаясь в зеленой мураве,

Стучит под листьями кустарника в траве,

А кролик, вышедши из норки сокровенной,

Играет в рощице, росою окропленной,

Но вдруг раздался гром из густоты леска:

Несчастной жертвой стал искусного стрелка.

Когда, простершися по голубому своду,

Густая ночь покров опустит на природу,

От суеты гонясь за новой суетой,

Градские жители шумящею толпой

Стремятся в те места, где действие искусства

Обворожает взор и восхищает чувства.

Там тысяча везде расставленных огней

Напоминают день, сокрытый от очей,

Там сера загорясь, пурпуровой стезею,

Со треском возносясь, стремится к эмпирею,

Зажегши воздух весь, сверкает в облаках,

Гремит и сыплется в бесчисленных звездах,

То вдруг подъемлется блестящими столпами,

То вдруг свергается лазурными волнами,

То кажется рекой, которая со скал

Катит со громом вниз пылающий кристал.

Но ах! возможно ли сравнить сие с прелестной

Красою, коею блистает свод небесный,

Когда в час вечера на крыльях ветерка

Колеблются грядой златые облака?

Воображение на них опочивает,

Несчетны призраки оно из них рождает:

То сильного Царя, который весь (в) огне

Летит по небесам на пламенном коне,

То с громом молнии Гиганта в грозной брани,

Вознесша на Олимп свои могучи длани,

То пышные дворцы, то темные леса,

То целы воинства, покрывши небеса,

Которые, сразясь на облаках летящих,

Друг в друга сыплют огнь с мечей своих блестящих.

О древний Оссиан! О Бард геройских лет!

К коль сладостным мечтам твой глас меня влечет!

Когда седой туман, восстав со дна пучины,

Широкой грудию возляжет на долины,

Ты, сев на мшистый холм под кровом ив густых,

Поешь бессмертные дела отцев своих.

Покрыло ль облако вершину мрачна бора,

Ты зришь летящу тень Фингала иль Тренмора,

Дерев ли густоту вечерний ветр потряс,

Ты слышишь плачущей Итоны томный глас,

Свист ветра, шум лесов, о берег бьющи волны,

Утесы дикие, час полночи безмолвны,

Все, словом, все тогда родит в душе твоей

Воспоминания героев и вождей,

Сподвижников твоих побед во днях минувших,

Давно в сырой земле спокойным сном уснувших.

Кто может подлинно без умиленья зреть

Сию простертую по небу мрака сеть,

Сие смешение сиянья с темнотою,

Боренье солнечных лучей с вечерней мглою,

Свет умирающий на теме снежных гор,

Угрюмой синевой одетый дальний бор,

Туманы по полям простерши влажны крыла

И запад весь в огне и яркое светило

В рубиновом венце, в порфире золотой,

И день, час от часу тонущий в тьме густой.

¹С пометкой: No 6, 1815 г.

Ирин¹

(Идиллия, подражание Клейсту).

В прекрасный летний день, вечернею порой,

Воссевши в легкий челн и сына взяв с собой,

По светлу озеру, по вод равнине скляной,

Поплыл седой Ирин ко ближним островам,

Дабы в густой тростник, шумящий по брегам,

Рыбачью кинуть сеть. Меж тем, в дали туманной,

На самом западе румяная заря

Светило дневное спешила скрыть в моря.

От зарева ее кругом пылала бездна,

И яркой полосой покрылись небеса.

‘О! как страна сия волшебна и прекрасна!

‘О, как божественна природы красота!’

(Воскликнул юноша, душою восхищенный,

Родителем своим из детства наученный

Дивиться чудесам прелестным естества,

Дивиться мудрости и славе Божества).

‘Взгляни на лебедя: надмен красой своею,

‘Красивый белизной, отваги гордой полн,

‘В сияньи златоярких волн

‘Он, крылья распустя, согнув дугою шею,

‘Плывет,

‘Багряная струя за ним ложится в след.

‘Но обрати глаза на вкруг лежащи виды.

‘Какое зрелище открылось пред тобой!

‘Тут холмы злачные, там дикие стремнины,

‘Здесь мягкой муравой одетые долины,

‘Там роща темная, шумяща над рекой.

‘Обворожают взор и дух пленяют твой!

‘А тамо ветерок прохладный и игривый

‘Колеблет и гнетет колосья тучной нивы,

‘И жатва золотом струится, как волной,

‘А тут высокие утесы, возносящи

‘Надменные хребты свои до снежных туч,

‘Зари бледнеющей и в море заходящей

‘Последний отражают луч.

‘О, несравненная и дивная картина!

‘Природа щедрая! прекрасная Богиня!

‘Не ты ль, не ты ль даришь нам прелестью своей

‘Златое счастие и радость ясных дней?’

— Ты прав! ты прав, — вещал Ирин, прервавши сына:

Одна природа нас счастливыми творит,

Коль свято честности уставы наблюдаем,

Страстям противимся, пороки побеждаем,

Коль правда нашими устами говорит.

О сын! любезный сын! увы! быть может, скоро

Оставлю я сей свет… и боле не узрю,

Оставлю и тебя, и во страну, в которой

Награда ждет меня, душою воспарю:

Люби, мой друг, люби святую добродетель,

Люби ее отца и матери нежней!

Будь только добрых дел содетель:

С веселым радуйся, с печальным слезы лей,

Для бедных не жалей ни злата, ни совета,

Имеешь малое, и малое отдай,

Трудом и ревностью содействуй благу света!

Но никогда себе награды не желай.

Сноси ты клеветы, обиды равнодушно,

Прощай врагам своим и помышляй о Том,

Кому на небесах и в мире все послушно,

Кто правит всем и кто премудр и благ во всем.

За правду, за Него ты не страшись гоненья,

Страшись одних позорных дел.

Богатство, слава, честь не стоят попеченья:

Спокойство наш удел!

Спокойство лишь одно приятно, вожделенно!

Так мыслил я всегда, так мысля, поседел,

Так мысля, целый век я свой провел блаженно!

Уж близок мой конец, уж восемьдесят крат

Природы видел я блистательный наряд,

И снова зрел луга, красы своей лишенны,

Увядшие поля и рощи обнаженны

Вкруг хижины моей, но дни мои, весне

Подобно золотой, промчались в тишине

На лоне радости, спокойствия и счастья…

Но ах!.. и юная весна не без ненастья!

Кто в мире роковых ударов избежал?

Увы, давно ль, давно ль похитила судьбина

Другого у меня любезнейшего сына?

Давно ли в горести я слезы проливал?

Ах! для меня тогда и ясное светило

Во тьме являлося, во тьме и заходило!

Давно ль, воспомню я, среди спокойных волн

Меня внезапу ветр и буря заставали

И в гневе ярых сил мой легкий, утлый челн

То вдруг в бездонну хлябь, то вдруг до туч кидали?

Во мраке запада сверкал багровый луч,

И страшный гром, гремя по ребрам черных туч,

Из края в край небес пылающих катился,

Сокрылись рыб стада морей во глубину,

Один лишь я во мгле ревущих волн носился,

И каждую считал чудовищем волну,

И в ужасе везде лишь видел смерть одну!

Но Бог в знак тишины простер свою десницу,

Исчезли облака и яркую денницу

Явили в небесах, и разъяренный вал,

Ударясь о брега, в последний восстенал,

И воды, отразясь, блеснули жидким златом,

Повеял по волнам усталым тихий ветр,

И рыбы, появясь игривым шумным стадом

Из глубины морей, из тихих водных недр,

Сребристой чешуей лоснясь, блестя, сверкая,

Взыграли в радости по влаге голубой…

Все возвестило мир, отраду и покой!

Прошедши ужасы и бедства забывая,

На солнце красное с восторгом я взирал

И к Богу, моему Спасителю, взывая,

Восхитился душой и слезы проливал…

Но вот уже меня могила ожидает,

Могила, тихое пристанище пловцов!

Отрадно к ней мудрец желанье простирает,

Он видит в ней от бурь житейских верный кров,

Спокоен, радостен, безоблачен и ясен

Последний будет час счастливых дней моих,

Как утро вешнее, величествен, прекрасен,

Как полдень летния погоды, светл и тих,

О, старости моей отрада! сын бесценный!

Будь добродетели любитель неизменный!

Да видя красоту души твоей благой,

Сойду в безмолвный гроб нетрепетной ногой!

При сем, на грудь отца склоняся в умиленьи,

Воскликнул юноша: ‘Нет! нет! родитель мой!

‘Ты не умрешь еще: Святое Провиденье

‘Тебя мне сохранит в отраду, в утешенье’.

И слезы полились из глаз его рекой.

Меж тем на озеро спустилась ночь со мглой,

И светлая луна в сиянии багряном

Из моря выплыла, одетая туманом,

И старец, кинув сеть по шумным тростникам,

Спокойно полетел к домашним берегам.

Прошла весна и вновь она явилась в поле,

Но старца мудрого уж не застала боле.

Давно уж нежный сын оплакал смерть его:

Какой-то дивный страх, какой-то хлад священный

Он в сердце чувствовал, как скоро вид бесценный

Ирина мудрого являлся пред него.

Как заповеди, чтил отцовски наставленья,

Как полевой цветок, вдали от света цвел,

И счастие в простой природе он обрел,

И неба на него сошло благословенье,

И целый век его подобился весне,

Цветущей в радости и в мирной тишине.

¹ На задней обложке целой тетрадки, в которую вписано это стихотворение, имеется подпись (очевидно Фусса): Neujahrsgeschenk. No 7, 1815 г.

Следующая пьеса — два отрывка из комедии в 5 действиях, переведенной с французского — соч. Du Cerceau ‘Григорий или герцог Бургундский’ {О ней и ее содержании и о своем переводе ее (предприятии, которое заставило потом автора жалеть о потраченном труде) Илличевский подробно пишет Фуссу в письмах от 28 ноября и 12 декабря 1815 г. См. выше. — Печатать эти отрывки не находим нужным.}.

1) Отрывок из комедии: Григорий.

(Действие 1. Явление 2).

Валер, офицер и Карманьол, слуга его (отрывок заключает в себе диалог этих 2-х лиц) {На листке пометка: No 8, 1815 г.}.

2) Второй отрывок из комедии: Григорий.

(Действие 2. Явление 3).

Григорий, спящий в креслах, — потом Оргон, придворный (отрывок побольше первого, диалог двух названных лиц) {На задн. странице пометка: No 9, г. 1815. Тут же карандашом по-немецки (вероятно Фуссом) набросан какой-то список или оглавление (пьес?).}.

Мадагаскарские песни¹

Победитель

Кто дерзкий вызвать смел на битву Ампанани?

Уже копье блестит в его могучей длани —

Ужасен быстрый ход — ужасен, грозен взор.

Прелестный сын его, как кедр зеленых гор,

Стремится вместе с ним, закону битв покорный.

О ветры бурные! щадите кедр нагорный.

Бесчислен сонм врагов — несметна мочь его —

Но сильный вождь в толпе лишь ищет одного,

Обрел — уже в полях крутится подвиг брани.

Враг первый поразил ударом Ампанани,

Но Ампанани кровь без мщенья не течет:

Погибни, юноша, во цвете славных лет!

Погиб — и в строй врагов помчалося смятенье,

Страх объял души всех и трепет все сердца:

Так в бурный час грозы колеблются леса.

Им бремя меч и щит — им бегство все спасенье,

Но смерть находит их и средь родимых стен —

И домы их во прах и чады их во плен!

И победители с полей войны кровавой

Текут в домы свои с веселием и славой.

Добыча их — стада отличныя волной,

Отвагой пленники и девы красотой.

Повсюду слышен стон, Невинность, ты едина

Смеешься всякий час — и в узах властелина!

¹ С пометкой в конце: No 10, 1816 г.

Гостеприимство

Цвет любови — Нагандова,

Прелесть сердца и очей!

Отведи сего младова

Гостя к хижине своей.

Не богатыми коврами

Ложе радости покрой,

Но весенними цветами,

Равными тебе красой.

И со груди белоснежной

Скинь стыдливости покров,

Пусть узрит с улыбкой нежной

Он в глазах твоих любовь.

Если ж пламенно желанье

Огнь зажжет в его крови,

Сладко дай ему лобзанье

С тихим трепетом любви.

Если ж он в час томной лени

Скажет: время нам заснуть!

Сядь к нему ты на колени

И склонись лицом на грудь.

И пусть будет он счастливым,

Пусть твой будет сладок сон…

Но уже лучом стыдливым

Светит утра небосклон, —

Встань, проснись, беспечна младость!

Долго ль счастью ждать конца?

В юноше блистает радость,

В деве томность и краса.

К этим посланным автором своему старому товарищу произведениям следует присоединить ряд стихотворных обращений Илличевского к Фуссу в самих письмах. (См. выше письма: 1-ое (9 февр. 1812 г.), 8-е (2 ноября 1814 г.), 9-ое (10 дек. 1814 г.), 10-е (25 февр. 1815 г.), 11-е (21 июня 1815 г.), 13-е (22 сент. 1815 г.) и 20-е (28 февр. 1816 г.)).

2. В листках ‘Лицейской Антологии’, сборнике, составленном самим Илличевским, находятся несколько мелких его стихов (эпиграммы), в своем месте приведенные: ‘Куда спесив учтивый Брут’, ‘На музыканта’, ‘Еще на Пучкову’, (‘Зачем об инвалидной доле’). Ему же вероятно принадлежат: Двустишие (‘Ты знаешь: этого урода’) и ‘Другое завещание’.

В Матюшкинской тетради помещены те же две эпиграммы: ‘На музыканта’ и ‘На Пучкову’.

В тетрадях Грота помещены — в отделе ‘ненапечатанных’ пьес: 1. Надежда. 2. К Надежде. 3. Перерождение. 4. От живописца. 5. В альбом Малиновскому. В отделе напечатанных: ‘Роза’ (в ‘Кабинете Аспазии’ 1815 г.).

Нельзя не вспомнить здесь еще об одном из самых ранних (быть может, одном из первых) стихотворений Илличевского, помещенном в 1-м лицейском журнале (1811 г.) ‘Вестник’ под названием ‘Сила времени’, которое читатель найдет ниже в отделе ‘журналов’.

Наконец отдельно, сохранилось еще среди смеси лицейских стихов несколько маленьких пьес, принадлежащих также к самым ранним опытам Илличевского (вероятно, еще 1811 года) и писанных тем же детским почерком, что и первые его детские стихи (1811—12 г.), посланные при письмах к Фуссу.

Стихотворение ‘Добродетель’ с отзывом Кошанского было уже напечатано выше. Другие два без подписи, но по почерку — ему принадлежащие, следуют здесь. Оба они без заглавия, а в первом узнаем франц. пьесу, переводом которой отличился Кюхельбекер в ‘Вестнике’ (ниже, стр. 260) {Есть в бумагах еще пьеса ‘Гроза’, с именем Илличевского (в конце в скобках): она писана очень дурным и нетвердым почерком, и с поправками — несомненно Илличевского. Основной почерк нельзя не признать за почерк Кюхельбекера, а потому и относим ее к стихотворениям этого последнего.}.

Звонящий колокол, всеобщий ужас, страх

Влечет к себе народ рассеянный в лесах.

Воззри, великий Бог, на сонмы их просящи

В моленьи искренном за все труды наград.

Прости им. Но, увы, вдруг ниспадает град

И побивает их класы в полях лежащи.

2¹

Лето, знойна дщерь природы

Идет к нам в страну,

Жар несносный, с бледным видом,

Следует за ним.

Весна убегает из наших полей,

Зефиры, утехи толпятся за ней,

Все, что ни было красой, все бежит,

Река иссыхает, ручей не журчит,

Цвет приятный трав зеленых

Блекнет на лугах,

Тень прохладна уж не в силах

Нас от зноя скрыть.

Но кинем всю горесть: все идет чредой:

Жар летний, хлад зимний, приятства весной.

Бог внемлет и дождю ниспасть повелит,

Чтоб воздух от вредных паров освежить.

¹ Эта пьеса Илличевского, принадлежащая по-видимому к более позднему периоду, вошла в число ‘национальных песен’ (она помещена в этом разряде в журн. ‘Мудрец-поэт’, см. ниже) и была очень популярна. О ней читаем в протоколе лицейской годовщины 1828 г., писанном рукою Пушкина: ‘Пели известный лицейский пэан: Лето, Знойна. NB. Пушкин-Француз открыл и согласил с ним соч. Олосенька, что должно вместо общеупотребительного припева ‘лето знойно’ петь, как выше означено’ (т. е. относя знойна к ‘дщерь’).

Общая характеристика Илличевского была дана мною выше. Как лицейский поэт, живой и веселый товарищ, отличавшийся остроумием и находчивостью, как отличный рисовальщик-иллюстратор и карикатурист лицейских журналов, Илличевский пользовался среди товарищей большой популярностью и общими симпатиями.

В бумагах 1-го курса сохранились стихи — ‘Хор по случаю дня рождения А. Д. Илличевского’ неизвестного автора (Дельвига или Кюхельбекера?) и неизвестного года, переписанные каллиграфически (не самим ли Илл-м?) на толстой синей бумаге, в 4-ку, в которых прославляется (понятно, сверх меры) поэтический дар Илличевского. Приводим эти стихи {Оригинал подарен мною Лицейск. Пушкинск. Музею 19 марта 1903 г.}.

Хор

по случаю дня рождения почтенного поэта нашего

Алексея Демиановича Илличевского

Хор.

Слава, честь лицейских муз,

О, бессмертный Илличевский!

Меж поэтами ты туз!

Все гласят тебе лицейски

Криком радостным: ‘виват!

Ты родился — всякий рад!’

Певец.

Ты родился, и поэта

Нового увидел мир,

Ты рожден для славы света,

Меж поэтов — богатырь!

Пой, чернильница и перья,

Лавка, губка, мел и стол,

У него все подмастерья,

Мастеров он превзошел!

Хор.

Слава, честь лицейских муз,

О, бессмертный Илличевский!

Меж поэтами ты туз!

Все гласят тебе лицейски

Криком радостным: ‘виват!

Ты родился — всякий рад!’

Певец.

Ты родился — эпиграммы

Полились на весь народ,

Глупые, слезливы драмы,

Куча громких, мерзких од,

Враль-поэт и пустомеля, —

Стали свету все смешны…

Он ведь посрамил Гезеля,

Хуже в одах сатаны!

Хор.

Слава, честь лицейских муз,

О, бессмертный Илличевский, и проч.

Певец.

Благодарностью возженны,

Лавры мы, друзья, возьмем!

Увенчаем! — при вселенной

Песнь ему мы воспоем:

Да продлится век поэта

Миллион миллионов лет

Он рожден для славы света,

Он есть истинный поэт!!

Хор.

Слава, честь лицейских муз,

О, бессмертный Илличевский!

Меж поэтами ты туз!

Все гласят тебе лицейски

Криком радостным: ‘виват!

Ты родился — всякий рад!’

Стихотворения бар. Дельвига

О Дельвиге, его биографии, его лицейских годах и дружбе с Пушкиным, о его лицейском творчестве писано довольно много {Самым подробным и обстоятельным исследованием о Дельвиге и его поэзии, служившим главным источником и пособием для всех позже о нем писавших, остаются пока известные статьи В. П. Гаевского — ‘Дельвиг’ (по поводу Смирдинского издания его сочинений) в ‘Современнике’ 1853 г., томы 37 и 39, 1854 г., т. 43 и 47.} и останавливаться здесь на всех этих предметах и на характеристике поэта не входит в нашу задачу, состоящую лишь в том, чтобы извлечь из материалов лицейской поэзии, имеющихся в наших руках, и перечислить все, принадлежащее перу бар. Дельвига {Дельвигу, так рано умершему (1831 г.), при всей его трогательной привязанности к Лицею и ко всему лицейскому, не довелось оставить сколько-нибудь существенных воспоминаний и свидетельств о Лицее. Зато благоприятным обстоятельством для ознакомления потомства с поэзией самого Дельвига (между прочим и лицейской) было то, что после смерти Д. сохранилось три тома рукописей его, подаренных автором Плетневу, который передал их Гаевскому (‘Современ.’ 1853 г., т. 39), и ими пользовались и другие издатели.}.

По недостатку данных мы и относительно Дельвига не можем соблюсти общей сколько-нибудь точной хронологии в нашем перечне, и представляем как приведенное уже выше, так и оставшееся еще — по группам, соответствующим нашим рукописным источникам. Начнем с перечня выше напечатанных пьес (в сборниках).

В Матюшкинской тетради: ‘К Амуру’, ‘Богиня Там и бог Теперь’, ‘Цефиз’, ‘Близость любовников’, ‘К переводчику Диона’, ‘Надпись на мой портрет’ (эта пьеса также в ‘Антологии’ Илличевского, ‘Триолет Кн. Горчакову’.

В тетрадях Грота: Отд. ненапечатанных стих.: ‘Тихая жизнь’, ‘Подражание I псалму’, ‘Застольная песнь’, ‘Того уж нет’, ‘На смерть Державина’, ‘В альбом Илличевскому’. Отд. напечатанных: ‘К больному Горчакову’.

Кроме этих стихотворений, вошедших в сохранившуюся у нас часть лицейских сборников, в остатках лицейских бумаг сохранился на отдельных листках еще ряд пьес Дельвига, частью уже известных, частью — сколько мы знаем — не попадавших еще в печать, в большинстве в списках руки не Дельвига, а его товарищей.

Приведем здесь все, в виду того, что бывшие уже в печати являются здесь в первоначальной редакции, да и числом их немного. Несколько из них придется, впрочем, только перечислить, так как их ныне не достает в нашем собрании {Несколько листков с этими пьесами (впрочем почти все известными) были давно как-то даны кому-то из интересовавшихся на просмотр. Не знаю, были ли они возвращены, но затем в коллекции моей их не оказалось.}.

Достаточно будет также только назвать здесь те пьесы, которые сохранились в отдельных списках, но вошли (в той же редакции) в одно из выше напечатанных уже собраний. Таковы пьесы:

Подражание I псалму.

Листок синей бумаги, автограф Илличевского, под заглавием написано в скобках и зачеркнуто: Ода Иполиту. Подпись Дельвига собственноручная.

На смерть Державина.

На большом листе (с двумя другими пьесами того же автора, Цефиз и Переменчивость) — неизвестного (нелицейского) почерка.

Цефиз (Идиллия) — на том же листе¹

¹ Эти большие листы, как и другие, им подобные с копиями стихотворений Пушкина принадлежали какой-то целой тетради-сборнику (больш. форм, с золотым обрезом), исписанной неизвестным нам почерком. Они попали к Я. К. тоже от Матюшкина.

Среди всех имеющихся у нас списков стихотворений Дельвига, единственным его автографом является известная сочиненная на А. Е. Измайлова

Пародия на ‘Смальгольмского Барона’ Жуковского¹

До рассвета поднявшись, извозчика взял

Александр Ефимыч¹ с Песков

И без отдыха гнал от Песков чрез канал

В желтый дом, где живет Бирюков,

Не с Цертелевым он совокупно спешил

На журнальную битву вдвоем,

Не с романтиками переведаться мнил

За баллады, сонеты, путем.

Но во фраке был он, был тот фрак запылен,

Какой цветом — нельзя распознать,

Оттопырен карман: в нем торчит, как чурбан,

20-ти фунтовая тетрадь.

Вот к обеду домой возвращается он

В трехэтажный Моденова дом,

Его конь опенен, его Ванька хмелен,

И согласно хмелен с седоком.

Бирюкова он дома в тот день не застал, —

Он с Красовским в Цензуре сидел,

Где на Олина грозно вдвоем напирал,

Где фон-Поль улыбаясь глядел.

Но изорван был фрак, на манишке табак,

Ерофеичем весь он облит,

Не в Парнасском бою, знать в питейном дому

Был квартальными больно побит.

Соскочивши на Конной с саней у столба,

Притаяся у будки, стоял,

И три раза он кликнул Бориса раба³,

Из харчевни Борис прибежал.

Подойди, ты мой Борька, мой трагик смешной,

И присядь ты на брюхо мое:

Ты скотина, но право скотина лихой,

И скотство по нутру мне твое.

(Продолжение когда-нибудь)⁴

Б. Дельвиг.

¹ Издатель ‘Благонамеренного’ А. Е. Измайлов, у которого еще в 1818 г. были напечатаны 2 пьесы Дельвига, вообще был нерасположен к молодым поэтам новой школы (‘литературным баловням’, как он их прозвал) и после 1818 г. журнал его жестоко преследовал их эпиграммами. Особенно доставалось бар. Дельвигу, и полагают, что закулисной причиной была обида за эту пародию. (Гаевский ‘Соврем.’ 1853 г., т. 39).

² Измайлов.

³ Известный, но бездарный литератор, Борис Мих. Федоров (ум. 1875), слывший в тогдашних литературных кругах под кличкой ‘Борька’. Вспомним эпиграмму на него, принадлежащую, кажется, также Дельвигу:

Федорова Борьки

Мадригалы горьки,

Эпиграммы сладки,

А доносы гадки.

В стихотворении Пушкина ‘Собрание насекомых’ был, вероятно, стих к нему относившийся (‘Вот Борька — мелкая букашка’). См. Объяснения П. А. Плетнева в ‘Переписке Я. К. Грота с П.’, т. III, стр. 401.

⁴ В ‘Полн. Собр. Сочинений Дельвига’ эта пьеса помещена лишь в извлечении.

Старик¹

Хлоя старика седого

Захотела осмеять

И шепнула: дорогого

Под окошком буду ждать.

* * *

Вот уж ночь, через долину

То за холмом, то в кустах —

Хлоя видит старичину

С длинной лестницей в руках.

* * *

Тихо крадется к окошку,

Ставит лестницу и вмиг,

Протянув с восторгом ножку,

К милой полетел старик.

* * *

Близок к месту дорогому

На щеке дрожит слеза,

Хлоя зеркало седому

Прямо сунула в глаза.

* * *

Но любовник спотыкнулся,

Вниз со страха соскочил:

Побежал, не оглянулся

И забыл, зачем ходил.

* * *

Хлоя по утру спросила,

Что же милый не бывал

Уж не я ль тебя просила,

И не ты ли обещал?

* * *

Зубы в зубы ударяя,

Он со страхом отвечал:

Домовой меня, родная,

У окна перепугал.

* * *

Хоть не рад, а должен, деды,

Вас немного побранить,

Взгляньте в зеркало: вы седы —

Вам ли к девушкам ходить?

С подлинным верно Барон Дельвиг.

Под диктант сочинителя писал Паяц Яковлев.

¹ Эта пьеса (в оригинале — без заглавия) написана рукою Яковлева, который и удостоверил это своею записью, следующею после собственноручной подписи автора: ‘с подлинным верно Барон Дельвиг’. Эта пьеса была впервые напечатана в ‘Вестнике Европы’ 1814 г. LXXV1II, No 22, стр. 98.

Переменчивость¹

Все изменилось, Платон! под Скипетром лютого Крона,

Нет просвещенных Афин, Спарты следов не найдешь,

Боги покинули Греков, Греки забыли свободу,

И униженный раб точит могилу твою.

Все еще мало, внемли: и Республику ты не узнаешь.

Я поэт, но ее не оставляю душой.

¹ Помещено рядом с ‘Цефизом’ и одой ‘На смерть Державина’ на описанных выше листах из тетради с копиями лицейских стихотворений. Почерк неизвестный (б. м. и более поздний).

Поляк

Баллада¹

Бородинские долины

Осребрялися луной,

Громы на холмах немели,

И вдали шатры белели

Омраченной полосой.

* * *

Быстро мчалися Поляки

Вдоль лесистых берегов,

Ива листьями шептала

И в пещерах завывала

Стая дикая волков.

* * *

Вот в развалинах деревня

На проталине лежит.

Бурные, ночлег почуя,

Гривы по ветру волнуя,

Искры сыпали с копыт.

* * *

И стучит Поляк в избушку:

‘Есть ли, есть ли тут жилой?’

Кто-то в окнах шевелится,

И громчей Поляк стучится:

‘Есть ли, есть ли тут жилой?’

* * *

Кто там? всадника спросила

Робко девица краса. —

‘Эй, пусти в избу погреться:

Буря свищет, дождик льется,

Тьмой покрыты небеса.’

* * *

— Сжалься надо мной, служивый,

Девица ему в ответ,

Мать моя, отец убиты,

Здесь одна я без защиты,

Страшно двери отпереть! —

* * *

Что, красавица, бояться?

Ведь Поляк не людоед,

Стойло конь не искусает,

Сбруя стопку не сломает,

Стол под ранцем не падет.

* * *

Дверь со скрипом отскочила:

Озирается герой,

Сняв большую рукавицу,

Треплет красную девицу

Он могучею рукой.

* * *

‘Сколько лет тебе, голубка?’

— Вот семнадцатый к концу. —

‘А! так скоро со свечами,

Поменявшися кольцами,

С суженым пойдешь к венцу.

* * *

Дай же выпить за здоровье

Мне невесты с женихом.

До краев наполнись, чаша!

Будь так жизнь приятна ваша,

Будь так полон здешний дом’.

* * *

И под мокрой епанчою

Задремал он над ковшом.

Вьюга ставнями стучала,

И в молчании летала

Стража польская кругом.

* * *

За гремящей самопрялкой

Страшно девице одной,

Страшно в тишине глубокой,

Без родных и одинокой

Ей беседовать с тоской.

* * *

Но забылась — сон насильно

В деве побеждает страх,

Колесо чуть-чуть вертится,

Голова к плечу клонится,

И томление в очах.

* * *

С треском вспыхнула лучина,

Тень мелькнула на стене,

В уголку без покрывала

Дева юная лежала,

Улыбаясь в тихом сне.

* * *

Глядь Поляк — прелестной груди

Тихим трепетом дышат,

Он невольно взоры мечет,

Взор его желаньем блещет,

Щеки пламенем горят.

* * *

Цвет невинности непрочен,

Как в долине василек:

Часто светлыми косами

Меж шумящими снопами

Вянет скошенный цветок!

* * *

Но злодей, чу! треск булата —

Слышь к ружью! знакомый глас.

Настежь дверь — как вихрь влетает

В избу Русский — меч сверкает —

Дерзкий! близок мститель-час.

* * *

Дева трепетна, смятенна,

Пробудясь кидает взгляд,

Зрит, у ног Поляк сраженный

Из груди окровавленной

Тащит с скрежетом булат.

* * *

Зрит, сама себе не верит —

Взор восторгом запылал:

Ты ль, мой Ангел? восклицает, —

Русский меч в ножны бросает…

Девицу жених обнял.

¹ Это произведение Дельвига, написанное под влиянием баллад Жуковского и, кажется, еще не бывшее в печати, сохранилось в списке Илличевского, посланном к товарищу Фуссу при письме 28 февраля 1816 г., в котором он говорит и об этой балладе, давая своему другу сведения о Дельвиге и его характеристику.

Отдельно имеется еще стихотворение ‘К Илличевскому’ (в Сибирь, относящееся, вероятно, еще к 1817 г.), писанное на большом листе писарским почерком. Но мы его здесь не печатаем, ибо оно давно известно в этой самой редакции (было напечатано в 1-й раз в ‘Трудах Вольного Общ. Люб. Росс. Слов.’, т. IV, 267).

Наконец, сохранились еще на отдельных листках (ныне не находящихся в моем распоряжении, но мною отмеченных в моем описании бумаг) следующие уже известные пьесы {На одном из таких листков есть пьеса ‘Мадригал’, без подписи, отличающаяся легким стихом (несколько напоминающим Пушкинский) и весьма возможно принадлежащая Дельвигу. См. ниже в отделе пьес неизвестных авторов.}:

На листке синей бумаги в 8® (без подписи):

Застольная песнь (в печати под назв. ‘Дифирамб’): ‘Други, пусть года несутся!’

К Амуру (‘Еще в начале мая’).

К Пастушке (‘Что ты, пастушка приуныла!’) (на том же листке неизвестная мне пьеса, вероятно, Дельвига: Как не так (нач.: ‘Фи, вы курите табак’, к сожалению, списка ее нет у нас).

На другом листке синей бумаги в больш. 8® писанная рукою Илличевского известная пьеса Дельвига:

‘На смерть кучера Агафона’, пародия на помещенную тут же рядом пьесу Кошанского: ‘На смерть графини Ожаровской’ {Была напечатана в ‘Вестн. Европы’, 1814, No 23. Пародия Дельвига напечатана была в ‘Библиограф. Записках’ 1859, т. II, No 5, стр. 148.}. Для наглядности сравнения приводим одну пьесу за другой.

На смерть графини Ожаровской¹

Ни прелесть, ни краса, ни радость юных лет,

Ни пламень нежного супруга,

Ни сиротство детей, едва узревших свет,

Ни слезы не спасли от тяжкого недута,

И Ожаровской нет…

Потухла, как заря во мраке тихой ночи,

Как эхо темное в пустыне соловья…

О небо! со слезой к тебе подъемлю очи,

И, бренный, не могу не вопрошать тебя:

Ужели радостью нам льститься невозможно

И в милом счастие напрасно находить.

Коль лучшим существам жить в мире лучшем должно,

А нам здесь слезы лить.

Увы! не будешь ты всех радостей душою,

Не встретишь каждого любезностью своей,

И другу не вместить в себе одной весь мир:

Уже не сядешь ты в мечтаньи за клавир,

Твой глас волшебный не прольется,

Через отверстое окно во мрак ветвей,

Где твой соперник — соловей

С досадою не отзовется.

И нежный твой супруг сквозь слез не улыбнется.

Умолкло все с тобой! Амуры слезы льют,

Супруг и Грации венки на урну вьют,

И оросив твой прах слезою:

Почий, вещают, мир с тобою!

¹ В ‘Вестн. Евр.’. 1814, No 23. Печатный оттиск этой пьесы находится в той самой тетради Державина (No 9), где нашлись стихи Пушкина ‘Воспоминания в Ц. С’, и стихотворение Кюхельбекера.

На смерть кучера Агафона¹

Ни рыжая брада, ни радость старых лет,

Ни дряхлая твоя супруга,

Ни кони не спасли от тяжкого недуга…

И Агафона нет!

Потух, как от копыт огонь во мраке ночи,

Как ржанье звучное усталого коня!..

О, небо! со слезой к тебе подъемлю очи,

И, бренный, не могу не вопросить тебя:

Ужель не вечно нам вожжами править можно,

И счастие в вине напрасно находить?

Иль лучшим кучерам жить в мире лучшем должно,

А нам с худыми быть!..

Увы! не будешь ты потряхивать вожжею!

Не будешь лошадей бить плетию своею

И, усом шевеля, по-русски их бранить,

Уже не станешь ты и по воду ходить!

Глас молодецкий не прольется,

И путник от тебя уж не зажмет ушей,

И при сияньи фонарей

Уж глас форейтора тебе не отзовется,

И, ах! Кузьминишна сквозь слез не улыбнется!

Умолкло все с тобой! Кухарки слезы льют,

Супруга, конюхи венки из сена вьют,

Глася отшедшему к покою:

Когда ты умер — чорт с тобою!

¹ Автограф этой пьесы, с которого она напечатана в ‘Библиогр. Записках’ принадлежал И. И. Пущину.

Особенно популярным произведением Дельвига из его лицейской поэзии стала его Прощальная песнь ‘Шесть лет промчались, как мечтанье’, написанная для выпускного акта и ставшая лицейским гимном. О ее сочинении и судьбе см. у В. П. Гаевского в статье ‘Пушкин в Лицее’ (Современник 1863, т. 97, стр. 86—87). Выше она напечатана в одном из писем Матюшкина.

Стихотворения Кюхельбекера

В. К. Кюхельбекер (род. 1797, ум. 1846 г.). — лицо столь всем знакомое из истории литературы той эпохи, из биографии Пушкина и из декабрьских событий 1825 года, а печальная и трагическая судьба его также настолько известна {Кроме указанного выше (стр. 85), см. соч. Пушкина (изд. Литер, фонда). Еще Н. А. Гастфрейнда ‘Побег и поимка В. Кюхельбекера’, СПб. 1904.}, что останавливаться здесь более подробно на его жизни и характеристике не представляется надобности. Нас интересует здесь специально то, что сохранилось от поэтической деятельности Кюхельбекера — в Лицее.

‘Вильг. Карл. Кюхельбекер — так характеризует его лицейский товарищ (бар. Корф), — начавший поздно учиться по-русски и от того, хотя и изучивший этот язык в совершенстве, но сохранивший в выговоре ясные следы немецкого происхождения, сверх того представлявший и по фигуре и по всем приемам живой тип немца, был предметом постоянных и неотступных насмешек целого Лицея за свои странности, неловкости и часто уморительную оригинальность. Длинный до бесконечности, притом сухой и как-то странно извивавшийся всем телом, что и навлекло ему эпитет ‘глиста’, с эксцентрическим умом, с пылкими страстями, с необузданною вспыльчивостью, он, почти полупомешанный, всегда был готов на самые ‘курьезные’ проделки… Он принадлежал к числу самых плодовитых наших стихотворцев, и хотя в стихах его было всегда странное направление и отчасти странный даже язык, но при всем том, как поэт, он едва ли стоял не выше Дельвига и должен был занять место непосредственно за Пушкиным’… В этой живой характеристике пристрастным увлечением является, конечно, последнее утверждение. Нельзя, разумеется, отказать Кюхельбекеру в некотором даровании, в известном поэтическом подъеме (что доказали его позднейшие опыты), но, разумеется, поэзия Дельвига была неизмеримо выше. Кюхельбекер очень рано и так сильно пристрастился к стихотворству, что над его метроманией жестоко смеялись товарищи, и вообще все время в Лицее — за свои смешные стороны — он был жертвой беспощадных эпиграмм и злых шуток. Есть известие, что в одном из лицейских стихотворных сборников большая часть стихов была на Кюхельбекера (это не дошедший до нас сборник ‘Жертва Мому’) {В. П. Гаевский, ‘Современник’, 1863, т. 97, стр. 147.}. Особенно много эпиграмм на него и его стихоплетство сочинял Пушкин, который, впрочем, при всем том, очень любил и ценил его за его добрые свойства, относился к нему и в Лицее и после очень сердечно и до конца поддерживал с ним сношения и переписку. Кюхельбекер, хоть однажды и вызвавший Пушкина на дуэль за обидные по его адресу стихи, платил ему горячим дружеским чувством и благоговением перед его поэтическим гением. Ранняя страсть к стихам развилась у Кюхельбекера не без влияния Илличевского, которого он сам считает своим учителем в этой области, как видно из его стихотворения ‘В альбом Илличевскому’.

‘Не позабудь поэта,

Кому ты первый путь,

Путь скользкий, но прекрасный,

Путь к музам указал’…

В издание ‘Избранные стихотворения В. К. Кюхельбекера’, Шо-де-фон: Ф. И. Бутурлин, Веймар, 1880, тип. Ушмана — из лицейских его стихотворений не вошло, по-видимому, ничего.

Если из лицейских стихотворений Илличевского и Дельвига (не говоря уже о Пушкине) сохранилось довольно много, нельзя того же сказать о поэзии Кюхельбекера. Собственных старых бумаг его совсем не дошло, сколько мне известно, до потомства (что объясняется его мятежной, полной тревог, странствий и невзгод жизнью), а в остатках лицейского архива 1-го курса сохранилось очень незначительное количество его стихотворений и автографов, несмотря на пресловутую его плодовитость. Можно думать, что, поднимая на смех его неистовую метроманию, товарищи несколько пренебрежительно относились к его стихам, а потому и сберегли из них очень немногое, внося и в свои сборники сравнительно очень скупо образчики его поэзии. Зато о нем и на него сохранилось множество товарищеских сатир и эпиграмм.

Все главное из лицейских опытов Кюхельбекера, находящееся в руках наших, уже было приведено выше. Остается перечислить их.

В отделе лицейских сочинений на определенные темы помещена мною в извлечениях пьеса его ‘Бессмертие есть цель жизни человеческой’ {На тему о бессмертии есть у К. еще позднейшая пьеса ‘Бессмертие’. Ср. ‘Избран. стихотвор. К.’ Веймар, 1880.} (с отношением к Наполеону и его участи), автограф которой находится в бумагах Державина и по всей вероятности был ему поднесен автором (быть может, на экзамене 1815 г.).

Затем имеются стихотворения Кюхельбекера:

В Матюшкинской тетрадке ‘Дифирамб’ и ‘Осень’.

В тетрадях Грота: (В отделе ненапечатанных стих.) ‘Вино’, ‘К Радости’, ‘Дифирамб’ (‘Други, поверьте’…), ‘В Альбом Илличевскому’.

В отделе ‘напечатанных’: ‘Мертвый — Живому’, ‘Песнь Лапландца’, ‘Зима’, ‘Кофе’.

Кроме этих пьес, попавших в сборники лицейские, сохранилось еще несколько автографов Кюхельбекера на отдельных листках.

На одном таком листке (довольно грубой, грязноватой бумаги) помещены стихотворения: ‘Осень’ с пометкой 23 сент. (которым начинается, как мы видели, тетрадь Матюшкина, и притом в той же самой редакции) и ‘Утро’ с прибавлением к заглавию 26 сент. (1815 г.?), которое помещаем здесь.

На другом таком же листке известная уже из тетрадей Грота пьеса ‘Дифирамб’ (перевод из Шиллера) с пометкой под стихами: 1815 года.

Еще сохранились два листка с двумя немецкими пьесами-песнями, писанными Кюхельбекером (автографы), которые тоже здесь помещаются.

Упомянем, наконец, о первом по времени, крайне безграмотном, почти бессмысленном стихотворении-переводе его с французского ‘Отрывок из Грозы С-т Ламберта’, помещенном в первом лицейском журнале ‘Вестник’ (см. ниже), — стихотворении, над которым так смеялся Пушкин {Он помнил его и впоследствии, цитируя в письме к брату, 4 сент. 1822 г. (‘Переписка П.’, акад. изд., т. I, стр. 51), см. В. П. Гаевский, ‘Современн.’ 1863, т. 97, стр. 140.}.

Утро 26-го Сентября.

Хладное веянье струи на зеркало вод нагоняло.

Звезды с небес укатились, в неизмеримом аэре

Призрак — луна, потухая, блуждала: утренний петел

Громко воскрикнул.

* * *

И заря занялась и мрак облаков загорелся,

Край небосклона златой полосой от земли оттенялся —

Ярче и ярче алелся румянец, на соснах пустынных

Иней дробился. —

* * *

Колокол тихо пронесся и умолк в отдаленьи:

Богомолец из одинокой обители вышел,

В храме моленье. Оратай коней запрягает, и солнце

Медля восходит. —

* * *

Вот взошло, но бледное и покрова не сняло

С погруженной в туманы

Природы, в тучах сокрылось. —

И надо мною солнце всходило — Ах, оно скоро

В тучах сокрылось!

Die Verwandten und das Liebchen¹

Singe Lerche, sing’ ein Liedchen mir

Sing’ im Lenze, sing’ in hoher Luft: —

Im Gefangniss sitzt ein junges Blut

Ein Gesell, ein Bursche brav und gut,

Einen Brief er seinen Aeltern schreibt:

‘Du mein Vater, du mein gnd’ger Herr,

Meine Mutter, meine gtige —

О befreit, befreit mich euren Sohn!’

Und die Aeltern, — sie Verstssen ihn,

Und die ganze Freundschaft sagt ihm ab,

‘Denn in unserm Hause haben wir

Weder Dieb’ noch Ruber je gehabt.’

* * *

Sing’ doch Lerche sing’ ein Liedchen mir

Sing’ im Lenze, sing’ in hoher Luft, —

Im Gefangniss sitzt ein junges Blut,

Der Gesell’ der Bursche brav und gut,

Einen Brief er seinem Mdchen schreibt:

‘Schnes Mdchen, gutes (weiches) Herz,

Du mein Liebchen, Liebchen hold und treu,

Kauf mich deinen Trautgeliebten frei!’

Und es ruft das schne Mdchen aus:

‘Ach ihr Zofen, ihr Gespielinnen

Und du Amme, meine Wrterin!

Bringt mir, bringt mir mein golden Schlsselchen,

Schliesset mein geschmiedet Kstchen auf,

Nehmt mir meine Barschaft schnell heraus:

Kaufet den Gesellen hold und treu,

Kauft, ach kauft mir den Geliebten frei!’²

¹ Помарки в тексте свидетельствуют, что это, если не сочинение, то переложение Кюхельбекера.

² Родственники и возлюбленная

Пой, жаворонок, пой мне песенку,

Пой весною, пой высоко в небе: —

В тюрьме сидит юноша,

Парень храбрый и славный:

Он пишет письмо своим родителям:

‘О, мой отец, мой милостивый государь,

Моя мать, моя любезная —

Вызволите меня, вашего сына!’

И родители — они отвергают его

И отказывают ему в каком бы то ни было участии:

‘В нашем доме не было никогда

Ни воров, ни разбойников’.

Пой, жаворонок, пой мне песенку,

Пой весною, пой высоко в небе: —

В тюрьме сидит юноша,

Парень храбрый и славный:

Он пишет письмо своей девушке:

‘Прекрасная девушка, доброе (мягкое) сердце,

О, моя возлюбленная, возлюбленная милая и верная,

Выкупи меня, твоего дорогого любезного на свободу!’

И восклицает прекрасная девушка:

‘Ах, вы, служанки, вы, подружки,

И ты, кормилица, няня моя!

Принесите мне, принесите мне мой золотой ключик

Отоприте мой кованый сундучок,

Выньте быстрее мои деньги:

Выкупите парня милого и верного,

Выкупите, ах, выкупите моего любезного на свободу! (нем.).

Der Kosak und das Mdchen¹

D. K. Auf und fort der Donau zu!

Lebe wohl feins Liebchen du!

Tummle, tummle dich mein Rappe,

Strecke dich mein Ross!

D. M. Wart, Kosak, о warte noch!

Denk einmal, bedenk dich noch.

Du verlsst dein trautes Liebchen!

S’ Liebchen weint so sehr.

D. К. Wein, doch Mdchen nicht so sehr,

Ring die Hand’ umsonst nicht mehr!

Harre mein: ich kehre wieder,

Bring viel Ruhm und Ehr.

D. M. Nichts ist Ehr und Ruhm fr mich

Ach, ich wnsch und will nur dich!

Sei nur du gesund, mein Trauter,

Und nichts kmmert mich!

¹ И в этой пьесе есть помарки и поправки. — На том же листке (синей бумаги) карандашом приписано, но другой рукой, французское стихотворение, происхождение которого нам совсем неизвестно. См. ниже.

Казак и девушка

К. На Дон, за Дон!

Прощай, моя нежная возлюбленная!

Спеши, спеши, мой вороной,

Лети, лети мой конь!

Д. Подожди, казак, подожди немного!

Подумай, одумайся.

Ты оставляешь свою верную возлюбленную,

Возлюбленную, так сильно плачущую.

К. Не плачь так сильно, девушка,

Не ломай больше напрасно руки!

Жди меня, и я вернусь

Со славой и честью.

Д. Слава и честь для меня ничто.

Я хочу и желаю только тебя!

Будь только здоров, мой дорогой,

И не печаль меня! (нем.)

Наконец, нижеследующее стихотворение (хотя под ним в скобках и стоит имя Илличевского, но не им подписанное), должно быть по почерку приписано Кюхельбекеру же, но относится без сомнения к первым его опытам, а поправки в нем (в 2—3-х местах замена целых стихов) несомненно принадлежат Илличевскому (имя которого, как исправителя-учителя поставил автор). Вспомним, что Кюхельбекер считал своим руководителем в первых шагах своего поэтического поприща — именно Илличевского, которому и давал, вероятно, исправлять свои вирши.

Гроза

На небе, в воздухе, от зноя раскаленном,

Явились облака, которы постепенно¹

Чернели, — наконец затмили свет дневной собой¹.

Ударил гром в дали и волны закипели,

Потрясся воздух весь, покрылось небо мглой

И вдоль холмов листы дубравы зашумели.

Раздался томный гул в пещерах и горах,³

Природу всю объял безмолвный трепет, страх,

Земля в безмолвии последствий ожидает,

И горы мрачные завеса сокрывает.

(Илличевский).

¹ У автора стояло:

‘На небе голубом, в двух точках отдаленных

Явились в воздухе две тучи раскаленны’.

² Здесь был стих:

‘И солнца яркого закрыли свет дневной собой’.

³ Стояло:

И потряслась земля, раздался гул в горах.

Произведениями Илличевского, Дельвига и Кюхельбекера почти исчерпывается стихотворное содержание сохранившегося лицейского архива {Если не считать анонимного стихотворства лицейских журналов и так назыв. ‘национальных песен’.}. Известно, что, кроме названных товарищей Пушкина, писали стихи еще некоторые другие, напр., Яковлев (особенно басни) и Корсаков, но их стихов за подписью автора в нашей коллекции не сохранилось, кроме попавшего в один из сборников уже приведенного выше стихотворения Корсакова ‘Наташа’.

Между тем среди сохранившихся на отдельных листках стихотворных набросков есть несколько безыменных, для приурочения которых к тому или другому автору у нас прямых и несомненных указаний или признаков не имеется.

Таковы, во 1-х, анонимные пьесы на тех листках, которые описаны в моих бумагах, но не имеются налицо.

Это 1) пьеса (может быть Дельвига, ибо она последняя на листке с его 3-мя известными пьесами) ‘Как не так’, начинающ.: ‘Фи, Вы курите табак’.

Во 2) на особом мал. листке синей бумаги ‘Песня’, (автограф Илличевского), начинающаяся так:

‘Пригорки, рощи и долины

Свидетели печальных дней’.

и в 3) на маленьком листке белой бумаги — пьеса ‘Мадригал’, которую (как списанную мною) и привожу здесь и которую, как уже заметил выше, склонен приписать б. Дельвигу, хоть не могу не признаться, что есть в ней что-то напоминающее образы и характер Пушкинского стиха.

Мадригал

Могу ли я забыть то сладкое мгновенье,

Когда я Вами жил и видел только Вас —

И вальса в бешеном круженьи

Завидовал свободе дерзких глаз.

Я умолял: постой, веселое мгновенье!

Вели, чтоб быстрый вальс вертелся не вертясь,

Чтоб я не опускал с прекрасной вечно глаз

И чтоб забвение крылом покрыло нас.

Стихотворения неизвестных авторов

Заметим, вот несколько других безыменных пьес, между которыми есть писанные знакомыми нам почерками, но авторы которых все же неизвестны, ибо лицейские стихотворцы сплошь и рядом записывали и переписывали также стихи своих товарищей.

Бородинское сражение¹

Идут войска уж на сраженье

С обеих поровну сторон

Повсюду страшное смятенье,

Французов душат, как ворон.

Но что? они уже сразились,

Друг друга колют, режут, бьют,

Лучи от дыму все затмились,

Нагайки там казаки вьют,

Ружье солдат приготовляет:

Кладет туда он свой патрон.

Прикладывается, стреляет,

И пули свищут с всех сторон.

Там от артиллерийских пушек

Солдат валятся целый ряд,

В лесах не слышно уж кукушек

И целый в плен берут отряд,

Но клик всерадостный взывает

От Русских воинов: ура!

Трикратно эхо повторяет

Сей глас — ура! ура! ура!

¹ Писано рукою, если не ошибаюсь, Кюхельбекера — раннего времени, судя по сюжету, относится к 1813 г. (после Бородинской битвы). Эта и следующая пьеса писаны на двух сторонах листка синей бумаги в 4-ку.

Описание паясов¹

Здесь над паясами главою

Поставлен без царя Тырков:

Являет всем пример собою

И у него паясам кров.

Министр в Лицее преизвестный

Есть Яковлев комедиант,

Поэт Олесинка известный²

У Тырко-Синуса Драбант.

Комовский — маленькая птичка,

И смотрит точно как лисичка,

Костенский же со славой там

С ерышей-гришею толкует,

А Мясоедов вальсирует

И нос возносит к небесам.

А там высокий и рогатый,

Как башня, Маслов выстает

И с ним Вольховский шут идет

Бояцинька черноусатый…

¹ Тем же почерком (вероятно, Кюхельбекера). Та же пьеса, несколько в иной, исправленной редакции — имеется в журнале ‘Мудрец-Поэт’, см. ниже. Надо думать, что эти шуточные стихи — коллективного сочинения (подобно ‘национальным песням’), в них выводится ряд лицеистов, особенно любивших, вероятно, попаясничать и подурить, и во главе их Тырков и известный шутник и мимик Яковлев.

² Илличевский.

На светлый праздник Воскресения Господа нашего Иисуса Христа {Пьеса писана рукою Яковлева и вероятно и сочинена им. На месте подписи — какая-то цифра, кажется 13, где перечеркнуто потом 3 и поставлено 4. Если это так, то — принимая, что эти стихи писаны не ранее 1814—15 года — авторство Яковлева подтверждается, ибо он по порядку комнат со времени поступления в 1814 г. второго курса, имел No 13 (как видим из списка Корфа, сохранившего нам в ‘Дневнике’ этот порядок). No 14 принадлежал Корсакову, который быть может участвовал в сочинении этих стихов?}

Грядите, Христиане, в храмы,

Воспойте гимн вы там святый

И глас раздастся между вами:

Да будь благословен Грядый!

От смерти вечной днесь спасенны,

Возжгите в сердце фимиам,

Моленья ваши вознесенны

Да внидут в светлый Божий храм.

* * *

О Боже! наших дней хранитель,

Столь милосерден твой завет!

Твой сын священную обитель

Оставил, нас спасти грядет.

Сошел с небесного престола,

Быть чтобы в цепи заключен,

Быть жертвой злобы и крамола,

Быть на мученья осужден.

* * *

И се грядет на заколенье

В смиренья ризу облечен,

Зрит слабых смертных ослепленье

И будучи на крест введен,

Невинны взоры обращает

К отца небесна алтарю

И умирая, он вещает:

О чадах гибельных молю.

* * *

Скончался он — и солнце скрыло

Во мгле блестящий, светлый лик

И сколь Творец оно явило

В могуществе своем велик:

Земля на оси вкруг трясется,

Объял природу смертный сон,

Там в трепете народ мятется

Отчаян испускает стон…

* * *

Но се восстал, воскрес наш Бог

И солнце правды воссияло!

Вознесся Он в небес чертог,

Где славу все Его являло.

Исчезла тьма, простерся свет

И озарился крест лучами,

Исполнен Божеский завет,

И Благодать Его над нами.

* * *

Прими, Господь, наши моленья,

И в горняя услышь наш глас

Нисшли на нас благословенье,

На нас, что смертию Ты спас!

Да сердцем чисты мы пребудем,

Егда придешь во славе Ты,

И если благость мы забудем,

Спаси, настави, Трисвятый!

Наконец, вот стихотворение, написанное карандашом на листке одного из немецких автографов Кюхельбекера {Ни происхождение, ни автор этого стихотворения нам неизвестны, также и почерк. Кажется, из лицейских 1-го курса французские стихи писал только Пушкин.}.

Tous les jours il me regardait

Et je le regardais de mme,

Un jour il me dit qu’il m’aimait

Et je repondis —je vous aime.

* * *

Puis aprs lui dis-je entre nous —

Il faut savoir qui l’on parle,

Monsieur, comment vous nommez vous?

Et il repondit: je suis Charles.

* * *

Il est tout simple et sans faon

Et sa figure est si gentille

Et quoique ce fut un garon,

Il est sage comme une fille.

* * *

J’y pense avec contentement,

Avec plaisir aussi j’en parle, —

Non, je n’aurai jamais d’amants,

Je ne veux que mon ami Charles.¹

¹ Целыми днями он смотрел на меня,

И я тоже смотрел на него.

Однажды он мне сказал, что любит меня

И я ответил — я вас люблю.

Потом ему я сказал между нами —

Надо знать, к кому обращаешься,

Сударь, как вас зовут?

И он ответил: я — Шарль.

Он совсем простой и не задается,

И его лицо так миловидно,

И хотя он создан мальчиком,

Он паинька, как девочка.

Я думаю об этом с удовольствием

И с радостью об этом говорю.

Нет, у меня никогда не будет возлюбленных,

Я не хочу никого, кроме моего друга Шарля.

ЛИЦЕЙСКИЕ ‘НАЦИОНАЛЬНЫЕ ПЕСНИ’

Третьим видом лицейского стихотворства, рядом с сочинениями на определенные или заданные темы и с опытами свободного творчества или сочинительства, — были плоды, так сказать, анонимного или коллективного авторства, — это так называемые ‘национальные песни’ (оригинальное для того времени название!) К ним по происхождению и характеру примыкают разные сатирические и шуточные пьесы, эпиграммы, эпитафии, акростихи, которыми изобиловали лицейские журналы.

Сказанное бар. М. А. Корфом об одном акростихе, что ‘он едва ли имел законного отца’, можно без натяжки применить к большей части этих произведений. ‘Такие пьесы, говорит М. А., равно как и то, что мы называли национальными песнями, импровизировались у нас обыкновенно изустно целой толпою, и уже потом их кто-либо записывал для памяти’ {Грот, ‘Пушкин’, стр. 227.}. Они исполнялись лицеистами хором и пользовались у них огромной популярностью. Что касается их названия (‘национальные’), то его всего вероятнее объяснить тем, что у воспитанников Лицея того времени было в большом ходу, как это видно из их рукописных журналов (см. особенно журналы III-го курса, в Приложениях) изображать свой Лицей (в его описаниях) в виде как бы государства (республики) или города, подразделяя их еще на кварталы, а обитателей (воспитанников) на нации и т. п., откуда и их песни-импровизации получили кличку ‘национальных’. По свидетельству Пущина, и сам Пушкин принимал участие в сочинении национальных песен (как и в лицейских журналах). Известно, что в сохранившихся набросках его лицейских записок (вслед за программой задуманной им ‘картины Царского Села’) записано им несколько куплетов из одной такой особенно популярной национальной песни, с указаниями, кого именно тот или иной куплет имеет в виду. Тут приведено всего 16 куплетов, начинающихся такою записью поэта: ‘Вчера не тушил свечек, за то пели куплеты на голос: ‘бери себе повесу’. Запишу сколько могу упомнить…’. {См. ‘Ценная находка. Вновь найденные рукописи А. С. Пушкина’, Д. Сапожникова, изд. ‘Русск. Обозрения’, СПб. 1899 г. стр. 19—22.}

В виду всего этого, да и сами по себе, по своей жизненности и своему бытовому и биографическому характеру, эти национальные песни представляют значительный интерес. Они сочинялись и распевались — по поводу всяких, как повседневных фактов и обычаев, так и выходивших из ряду явлений и эпизодов школьной жизни Лицея и особенностей быта его воспитанников, в них выдвигались, конечно, их забавные стороны и черты, осмеивались часто очень зло и метко смешные слабости и недостатки как преподавателей и наставников, так и товарищей. Так напр. в них нередко выводились их привычки и излюбленные прибаутки и словечки. При существовавшей в Лицее свободе и отсутствии строгой дисциплины эти песни певались часто чуть ли не в присутствии педагогов, к которым относились те или другие куплеты.

Конечно, очень многое в этих песнях для нас уже непонятно: соль многих выходок и намеков пропала навсегда. Но тем не менее, благодаря записанным своевременно некоторым комментариям современников, кое-что нашло себе объяснение, и из этого живого источника историк старого Лицея может почерпнуть не одну любопытную черту и характерную мелочь.

До сих пор эти песни сообщались в статьях и материалах о Лицее только в извлечениях, в отрывках, впрочем наиболее существенных и любопытных. Пора их опубликовать целиком, т. е. по крайней мере все что из них сохранилось в нашем лицейском архиве.

Они дошли до нас во 1-х в особой тетрадке (из двух сшитых листков синей, довольно грубой бумаги), с заглавием ‘Национальные песни’, а во 2-х в известных журналах ‘Лицейский Мудрец’ и ‘Мудрец-поэт’. Большая часть этих песен записаны в первой, отдельной рукописи. Чтобы представить все дошедшее до нас вместе, не раздробляя этого материала, я здесь же дополню имеющееся в особой рукописи — тем, что оказывается сверх того в названных журналах.

Отдельная рукопись-тетрадка не имеет никакой даты, и определить сколько-нибудь точно время ее написания нет возможности. Но по многим соображениям, ее скорее всего можно отнести к эпохе 1813—1815 гг. Писана она несколькими почерками, а именно большая часть текста — почерком Комовского, затем Кюхельбекера, Илличевского, и еще одною не известною мне рукою.

НАЦИОНАЛЬНЫЕ ПЕСНИ

I¹

В Лицейской зале тишина —

Диковинка меж нами, —

Друзья, к нам лезет сатана

С лакрицей за зубами²

* * *

Друзья, сберемтеся гурьбой —

Дружнее в руки палку,

Лакрицу сплюснем за щекой,

Дадим Австрийцу свалку.

* * *

И кто последний в классах врет,

Не зная век урока,

Победа! первый заорет,

На немца³ глянув с бока.

* * *

Но кто немецких бредней том

Покроет вечной пылью?

Пелецкий, пастырь душ с крестом,

Иконников с бутылью⁴

* * *

С жидовской рожей эконом,

Наш Эйлер знаменитый⁵,

Зернов с преломленным носом⁶,

С бородкою небритой.

* * *

С очками лысый Соколов⁷

И Гакен криворотый⁸

Докажут силу кулаков, —

И немца за вороты.

¹ Эта песня имеется и в журнале (‘Лиц. Мудрец’). Она сочинена на лицейских наставников, главным образом, на исправлявшего (по смерти Малиновского) должность директора Гауэншильда, немца-австрийца. По словам Корфа, дающего ему очень нелестную характеристику, его ненавидели в Лицее, чему де доказательством служит и эта песня, которая ‘певалась хором на голос ‘Певца в стане русских воинов’ без всякого секрета и только что не самому г. в лицо. Первые четыре стиха пелись adagio и sotto voce: потом темп ускорялся, а с ним возвышались и голоса, которые, наконец, переходили в совершенную бурю’. — Мы уже знаем, что эти песни сочинялись сообща. Матюшкин, передавая о том Я. К. Гроту (‘Пушкин’ etc., стр. 37), признавал себя автором стиха об Иконникове.

² Гауэншильд имел привычку всегда жевать лакрицу.

³ В журналах слово это оба раза заменено словом бес.

⁴ Март. Степ. Пилецкий (Урбанович), первый инспектор классов в Лицее, католик, мистик и фанатик (о нем см. Записку М. А. Корфа). Об Иконникове см. выше, стр. 105.

⁵ Леонт. Карл. Эйлер, племянник знаменитого академика, был по свидетельству Я. К. Грота, честнейший человек.

⁶ Помощник гувернера, см. о нем нелестный отзыв Корфа (Грот, стр. 293).

⁷ Ключник при экономе.

⁸ Гувернер, приставленный для упражнения во французском языке, но сам в нем слабый (Корф).

2¹

Аполлон, напившись пьян,

Пел однажды на скрыпице

Музе, чистенькой девице:

Тран, тран, тран.

* * *

Позабыв сады свои,

И вином разгоряченный,

Пел Сатир воспламененный:

Три, ти, ти, ти, ти.

* * *

А Француз и Мусульман²

Феба, Сатира черты,

Вдруг запел нам: ‘Тран, тран, тран,

Три, ти, ти, ти, ти.’

¹ Этой пьесы нет в журналах. Для объяснения ее у нас нет определенных указаний. Вероятно, это шутка над лицейскими поэтами.

² Не разумеются ли здесь Пушкин и Дельвиг (в другой песне он, кажется, — ‘Султан’)?

3¹

Пусть кто хочет отличайся,

За тран, тран, три, ти ругайся,

Я Царя себе ищу Где Царь?

Где Царь? Ах, когда его сыщу?

* * *

Пусть кто хочет отличайся,

И паясом представляйся,

А я Ферзь себе ищу.

Где Ферзь? Где Ферзь? Ах, когда ее сыщу?

* * *

Пусть кто хочет отличайся,

И точеньем занимайся,

Я ладью себе ищу.

Где ладья? Где ладья? Ах, когда ее сыщу?

* * *

Пусть кто хочет отличайся,

На гору Парнас взмощайся,

Я коня себе ищу.

Где конь? Где конь? Ах, когда его сыщу?

* * *

Пусть кто хочет отличайся,

И Кабулом забавляйся.

Я слона себе ищу.

Где слон? где слон? Ах, когда его сыщу?

* * *

Пусть кто хочет отличайся,

И с Моргаевым сражайся,

Пешку я себе ищу,

Где она? где она? Ах, когда ее сыщу?

¹ Эта пьеса, как и несколько следующих, имеется в журн. ‘Мудрец-Поэт’ (ч. I). Повод ее сочинения нам неизвестен.

4¹

Блажен, кто диалог не учит

И за таблицей вслед нейдет,

Тот счастье вечное получит,

В Лицее доле проживет.

* * *

Кто с рисом пирожки вкушает,

Печенку с квасом и блины,

Тот боле брюхо набивает,

И редко к доктору ходи.

* * *

Как лексикон он растолстеет,

Который Гейм нам написал,

Или как бочка расширеет,

Мамона мученик сказал:

* * *

‘Не тако с вами нечестивы,

‘Не тако будете вы жить,

‘Не тако будете счастливы,

‘Век целый будете учить!’

¹ Имеется в том же журнале (‘Мудрец-Поэт’).

5¹

Блажен муж, иже

Сидит к кафедре ближе,²

Как лексикон,

Растолстеет он.

Не тако с вами —

С первыми скамьями,

Но яко скелет Будете худеть.

¹ Имеется также в журнале (‘Мудрец-Поэт’).

² Пущин в ‘Записках’ своих приводит двустишие Пушкина:

‘Блажен муж, иже

Сидит к каше ближе’,

сказанное им по поводу наказания, постигшего его товарищей за известную историю с гоголем-моголем.

6¹

Лето, знойна дщерь природы

Идет к нам в страну,

Жар несносный, с бледным видом,

Следует за ним,

Весна убегает из наших полей,

Зефиры, утехи толпятся за ней,

Все, что ни было красой, — все бежит,

Река иссыхает, ручей не журчит,

Цвет приятных трав зеленых

Блекнет на лугах.

Тень прохладна уж не в силах

Нас от зноя скрыть!

Но кинем всю горесть: все идет чередой,

Жар летний, хлад зимний, приятства весной.

Бог внемлет и литься дождю повелит,

Чтоб воздух от вредных паров освежить.

¹ Следующие 5 пьес (от No 6 до 10) извлекаются из названного журнала, где они стоят под NoNo 4—8. — Это первое есть стихотворение Илличевского, ставшее очень популярной песнью, не забытой и по выходе из Лицея. См. выше, стр. 228.

7¹

Полно Д… (Дельвиг), не мори

Ты людей стихами,

Ждут нас кофе, сухари

Феб теперь не с нами.

* * *

Разрешаю, век ленись,

Попусту хлопочешь,

Спи, любезный, не учись,

Делай, что ты хочешь.

* * *

В классах рифмы прибирай,

С чашкой здесь дружися.

С Вилей² — Клопштока читай,

С нами — веселися.

¹ Срв. В. П. Гаевского о Дельвиге и его лени, ‘Современн.’ 1853, ст. 1-ая (стр. 69 и 78) и ст. 2-ая (стр. 8-9).

² В. К. Кюхельбекер.

8¹

Ах! тошно мне

На чужой скамье!

Все не мило,

Все постыло,

К… (Кюхельбекера) там нет!

К……. там нет, —

Не глядел бы я на свет,

Все скамейки,

Все линейки

О потере мне твердят.

Ответ

Ах! не скучно мне

На чужой скамье!

И все мило,

Не постыло,

К…….здесь нет.

К…….здесь нет,

Я гляжу на белый свет:

Все скамейки,

Все линейки

Мне о радости твердят.

¹ Одна из многочисленных шуточных выходок на Кюхельбекера, отголоском которой был известный стих Пушкина: ‘Так было мне, мои друзья, и Кюхельбекерно и тошно!’ В. П. Гаевский (‘Современн.’ 1863, т. 97, стр. 149) привел один куплет этой песни.

9¹

Пусть несчастный человек

Без таланта, бейся век,

Чтобы взять уже под старость

С музы чистый поцелуй,

Тьфуй, фуй, фуй!

Что за радость!

* * *

Я не пью Парнасских вод,

Не пишу гремящих од.

Ах! не в рифмах жизни сладость!

Всяк на Феба лучше плюй:

Тьфуй, фуй, фуй!

Что за радость?

¹ Едва ли также не на Кюхельбекера.

10¹

Физика, к тебе стремлюся,

Наизусть тебя учу,

Я тобою вознесуся

Перво место получу.

* * *

Хоть соскучу, хоть поплачу,

Сидя за громадой книг,

Хоть здоровие потрачу,

Буду первый ученик.

¹ Физику (как и математику) преподавал в Лицее Карцов. В старших классах никто уже не интересовался и не занимался этими предметами (приводя в отчаянье преподавателя), за исключением Вольховского, с которым одним только и приходилось заниматься Карцову (об этом подробно у М. А. Корфа, см. Грот, ‘Пушкин etc.’, стр. 228—230). Быть может, к Вольховскому, шедшему вообще первым, и относится эта песня.

11 (6 — в особ, рукоп.)¹

Суворов наш²:

Ура! марш, марш!

Кричит, верхом на стуле.

Но вот Гарпей:

Он шесть грошей

Пять лет как трет в шкатуле.

* * *

Большой Жано³

Мильон бонмо

Без умыслу проворит.

А наш Француз⁴

Свой хвалит вкус

И м……у порит.

* * *

Вот пышка мой

В глазу рукой

Копает, глядя в книгу,

Сухой скелет,

Старик в сто лет,

В углу кусает фигу.

* * *

Поэт с горбом

Сидит с крючком

И эпиграммы точет⁵,

Наш Карамзин⁶

Из ста корзин

Помаду смазать хочет.

* * *

Вот Сибиряк⁷

Медведь, простак,

Валяется в постели.

А Дипломат

Пустил заряд

И брюхо трет при деле.

* * *

Пушкарь Клопшток,

Сморкнув в платок⁸,

Виляет головою.

Развернут Кант

И модный франт⁹

Душит его собою.

* * *

С игрушкой кись¹⁰

Кричит: ленись!

Я не хочу учиться,

Сосед казак¹¹,

Задав кулак,

Другим еще грозится.

* * *

А Меринос¹²,

Поднявши нос,

Без пары вальсирует,

Косой Маркиз¹³,

Взойдя в каприз,

Со птичником бушует.

* * *

Но вот усач,

Наш швед пугач¹⁴

В сердцах мычит теленком.

Мордан дьячок¹⁵

Псалма стишок

Горланит поросенком.

* * *

Танцует здесь

Quadrille franaise,

Вперед бочком на бале,

А Шишкин князь,

Над ним смеясь,

На флейте скачет в зале.

* * *

Курносый Кеп¹⁶

Грядет как Феб,

И поправляет рога,

Рыжак Кабуд

С слезами в суд

Передвигает ноги.

* * *

А толстый нос¹⁷

(В руках von Voss)

Об немцах рассуждает,

Когда лиса¹⁸

Глядит с коса

И графа задирает.

* * *

Пузырь Султан¹⁹

В большой стакан

Свой кофий наливает.

* * *

Но вот антик,

Седой старик,

Ударить шпорой хочет,

А наш jeune homme²⁰

Перед окном

Виски себе ерошит.

* * *

Вот Музыкант²¹

Комедиант

Пастора представляет,

А Остерман,

В рогах баран,

Как канцлер выступает²².

¹ Этой песни, посвященной всем лицеистам (каждому — три стиха), нет в журналах и, сколько мне известно, она нигде не печаталась даже в выдержках.

² ‘Суворочкой’ звали Вольховского.

³ И. И. Пущин (Jeannot).

⁴ А. С. Пушкин.

⁵ Вероятно, Илличевский.

⁶ Д. Н. Маслов.

⁷ А. А. Корнилов.

⁸ Кюхельбекер.

⁹ Быть может, кн. Горчаков, которого Пушкин называл ‘питомцем мод’.

¹⁰ Может быть Н. Г. Ржевский, известный своей леностью.

¹¹ И. В. Малиновский.

¹² П. Н. Мясоедов.

¹³ Гр. Броглио.

¹⁴ Ф. X. Стевен.

¹⁵ Бар. М. А. Корф.

¹⁶ А. Д. Тырков (его звали ‘Курнофиус’ и ‘Кирпичный брус’, что такое кеп — не знаем).

¹⁷ Быть может, Гревениц?

¹⁸ С. Д. Комовский.

¹⁹ Не бар. Дельвиг ли? Эта строфа имеет только три стиха.

²⁰ молодой человек (франц.)

²¹ М. Л. Яковлев.

²² В этой галерее карикатурных портретов 28-ми воспитанников 1-го курса можно узнать до 20 лиц. Остаются для нас неразгаданными следующие прозвища: Гарпей, Пышка, сухой скелет, Дипломат, Шишкин-князь, Кабул (встречается и в других лиц. стихах), старик, jeune homme, Остерман.

12¹(7 — в рукоп.)

Что за странная тревога?

Судят по закону Бога.

Бог вели снять нули.

Ай люли, люли, люли.

* * *

Этот список сущи бредни,

Кто тут первый, кто последний,

Все нули, все нули

Ай люли, люли, люли.

* * *

Покровительством Минервы

Пусть Вольховский будет первый,

Мы ж нули, мы нули,

Ай люли, люли, люли. (см. купл. 7-ой — *).

* * *

Пусть об нас заводят споры

С Энгельгардтом Профессоры,

И они ведь нули,

Ай люли etc..

* * *

Помогли Тыркову чорты, —

Пол (?) везде он иль четвертый,

Все нули, все нули,

Ай люли etc..

* * *

С гневным пламенем во взоре

Данзас почтальон в Ижоре,

Мы нули etc..

* * *

*) Он дьячок у нас исправный²

И сиделец в классе славный,

Мы ж нули etc.

* * *

Поль³ проте(к)сией Бояров

Будет юнкером гусаров,

Ай нули etc.

* * *

Графу⁴ нет большой заботы,

Будь хоть юнкер он пехоты,

Ай нули etc.

* * *

Дельвиг мыслит на досуге

Можно спать и в Кременчуге,

Ай нули etc.

* * *

Не тужи, любезный Пущин,

Будешь в гвардию ты пущен.

Ай пули etc.

* * *

Просвещеньем Маслов светит,

В титулярство Маслов метит,

Ай нули etc.

* * *

Стевен, Гревниц и Корфенок

Буду(т) рыцари чухонок,

Ай нули etc.

¹ Этой песни нет в журналах. Она (именно ряд куплетов из нее), но несколько в отличной редакции, напечатана Гаевским в его статье о Пушкине в Лицее, ‘Современник’ 1863 г., т. 97, стр. 396—7.

²У Гаевского вместо он — Корф. Не вставил ли он сам это имя (имея в виду, прозвище Корфа — дьячок-мордан)? Но по выноске в рукописи этот куплет — продолжение куплета о Вольховском. — О Корфе упоминается далее.

³ Мясоедов.

⁴ Гр. Броглио.

13¹

(8 — в рукописи)

(На голос: Бери себе повесу).

(1) Предположив, и дальше,

На Грацию намек,

Ну-с, — Августин богослов,

Профессор Буттервек.

* * *

(Предположив, и дальше,

На Грацию намек,

Над печкою богослов,

А в печке Бутервек)².

* * *

(2) Потом Ниобы группа,

Корреджиев тьмо-свет,

Прелестна грациозность —

И счастлив он поэт³.

* * *

(11) Потише животины!

Да долго ль? говорю,

Потише — Борнгольм,

Борнгольм, Еще раз повторю⁴.

* * *

(3) Какие ж вы ленивцы!

Ну, на кого напасть?

Да нутека, Вольховский,

Вы ересь понесли⁵.

* * *

А что читает Пушкин?

Подайте-ка сюды!

Ступай из класса, с Богом,

Назад не приходи.

* * *

(15) А слышали ль вы новость?

Наш доктор стал ленив⁶

Драгуна посылает⁷,

Чтоб отпереть жену.

* * *

(16) А Камараш⁸ взбесился,

Роспини обокрал,

А Фридебург свалился,

А граф захохотал.

* * *

(14) Наш доктор хромоглазый

В банк выиграл вчера, —

И следственно, гоняет

Он лошадей с утра.⁹

* * *

(17) Скашите мне шастицы

Как например: Wenn so

Je weniger und desto,

Die Sonne scheint also.¹⁰

* * *

Молшать! я сам фитала,

Молшать! я гувернер.

Молшать! ты сам сафрала, —

Пошалуюсь теперь.¹¹

* * *

Матвеюшка! дай соли,

Нет моченьки, мой свет,

Служил я Государю

Одиннадцать уж лет.¹²

* * *

(13) Bonjour, Messieurs!¹³ — потише,

Поводьем не играй,

Уж я тебя потешу,

A quand l’Equitation?¹⁴

* * *

(12) Лишь для безумцев, Зульма!

Вино запрещено,

А Вильмушке-поэту

Стихи писать грешно.¹⁵

* * *

(6) Какой столичный город?

Желательно бы знать,

А что такое ворот?

Извольте мне сказать.¹⁶

* * *

Скажите: раз… два… три…

(Тут скажут все скоты:)

Да где ж ее взрости? —

Да на святой Руси.¹⁷

* * *

Известен третий способ —

Через откупщиков.

В сем случае помещик

Владелец лишь земли.

* * *

К возмездным договорам

Относятся еще:

Наем, уполномочье,

Служебный договор.¹⁸

* * *

(5) Коль не придет Директор,

Отставку и подам

И завтра ж с kleiner¹⁹Сашей,

Отпрафлюсь и с мадам.²⁰

¹ Из этой популярной песни в нашей особой рукописи всего 17 куплетов, тогда как в ‘Лицейск. Мудреце’ их 24. Притом и там и тут порядок их размещения — разный. Мы печатаем их так, как они записаны в 2-х NoNo ‘Лицейск. Мудреца’ (и в ‘Мудреце-Поэте’), отмечая цифрами тот порядок, в котором помещены 17 из них в нашей рукописи.

² Этот вариант первого куплета имеется только в рукоп. ‘Лиц. Мудреца’ и ‘Мудреца-Поэта’.

³ Эти три куплета сочинены на проф. Георгиевского (адъюнкта Кошанского), который, по словам М. А. Корфа, ‘не умел ничего сказать спроста и отличался самым надутым красноречием’, впрочем, с этим отзывом не совсем соглашается Я. К. Грот (‘Пушкин’, стр. 226).

⁴ На проф. Кайданова (см. Записки Пушкина, также Корф, 1. С, стр. 227).

⁵ Этот куплет, как и следующий, на проф. Карцова (у которого занимался один только Вольховский, см. Корф, там же).

⁶ В Записках Пушкина еще: ревнив (о лиц. докторе Пешеле).

⁷ Там же: еще: ‘И граф послал драгуна’.

⁸ Лицейский эконом.

⁹ Эти три куплета — на доктора (Мораванина родом) Пешеля, добряка и весельчака, бывшего для лицеистов вестником всяких новостей и забавлявшего их своими рассказами и анекдотами, а также своим русским говором.

¹⁰ На Шумахера — по ‘Запискам’ Пушкина. Об этом преподавателе сведений не имеем. [Перевод:

Когда так

Чем меньше и тем

Солнце светит, стало быть — прим. ред.]

¹¹ На Гакена — гувернера (1813), о котором см. выше.

¹² На Владиславлева, тоже гувернера (1813—1815).

¹³ Здравствуйте, господа! (франц.)

¹⁴ В ‘записках’ Пушкина (как у Сапожникова, так и у новейших издателей) этот куплет снабжен надписью ‘на Лав.’,но в подлинной рукописи (если здесь не описка) вероятно читается Лев., — ибо куплет этот имеет в виду генер. Левашева, командира л.-гус. полка, руководившего ученьем лицеистов — верховой езде. См. ‘Записки И. И. Пущина’, в кн. Л. Майкова ‘Пушкин’, стр. 67, а так же — Гаевский ‘Соврем.’ 1863 г., т. 97, стр. 390. [A quand l’Equitation?— Когда верховая езда? (прим. ред.)]

¹⁵ На В. К. Кюхельбекера. В ‘Записках’ есть вариант: А не даны поэту Ни гений, ни вино.

¹⁶ В ‘Лиц. Записках’ этот куплет обозначен: ‘На Заб. и Петр.’ Кто здесь разумеется — мы не знаем.

¹⁷ На Иконникова (гувернера, в 1812 г.).

¹⁸ Оба куплета на Куницына, лучшего лицейского профессора, читавшего политич. экономию и финансы. Куницын пользовался общим уважением, и пошлых выходок по его адресу лицеисты себе не позволяли. Известны лестные стихи о нем Пушкина (в Годовщине 19 окт. 1825 г.).

¹⁹ маленьким (нем.)

²⁰ Эта строфа — на гувернера Мейера, как о том свидетельствует Малиновский в своем письме к Комовскому: вспоминая, как, бывало, гувернер этот приходил будить проспавшего Матюшкина. См. выше это письмо, стр. 121.

Продолжение этой песни имеется в следующем No ‘Лицейск. Мудреца’ под заголовком:

‘Опыт продолжения национальных песней’.¹

(7) Вот пирожки с капустой, —

Позвольте доложить:

Они немножко гнилы,

Позвольте доложить.

* * *

(9) Читали ль Россиады

Вы новый перевод?

Прилежнее буквальность

Извольте замечать.

* * *

[10) Как Енисей излучист,

Здесь бился Витгенштейн —

Сего я полководца

В газетах не видал².

* * *

(8) Где та, сударь, свобода,

Что алчете зело?

Молчите вы, довольно,

Довольно говорю.

* * *

Mon cher³, повремените

Ah, nous nous connaissons⁴,

Родительный тут падеж

Monsieur, allont au Parc⁵.

* * *

Вставайте, Herr Matuschkin,

A я вам и скажу, —

Ну к чорту! — Ах как можно

Вы⁶ это и сказать⁷.

14⁸ (6 — в рукоп.)

Ты был Директором лицея,

Хвала, хвала тебе, Фролов⁹

Теперь ты ниже стал Пигмея¹⁰,

Хвала, Хвала тебе, Фролов.

* * *

Ты с Ожаровским¹¹ крыс гоняешь,

Тучкова¹² сказки выхваляешь.

Ты с Камарашем на дуэли,

Ты ищешь друга в Кокюеле¹³

* * *

Ребята напилися ромом,

Зато Фому¹⁴ прогнали с громом.

Детей ты ставишь на колени,

От Графа¹⁵ слушаешь ты пени,

* * *

Вот Гауншильд стучится в двери,

Фролов играет роль за…

По поведенью мы хлебаем¹⁶,

А все молитву просыпаем.

* * *

Ты первый ввел звонка тревогу

И в три ряда повел нас к Богу¹⁷,

Завел в Лицее чай и булки,¹⁸

Умножил классные прогулки.

* * *

На верх пускал нас по билетам¹⁹,

Цензуру учредил газетам,

Швейцара ссоришь с юнкерами²⁰,

Нас познакомил с чубуками²¹.

* * *

Очистил место Константину²²,

Левонтья чуть не выгнал в спину²³,

От нас не спишь за банком ночи

С людьми из всей воюешь мочи.

* * *

Пред париченком²⁴ ты в халате,

Перед очками²⁵ ты в параде,

Ты в страхе хлопаешь глазами,

Ты острякам грозишь тузами.

* * *

Нашел ты фигуру²⁶ в фигуре,

И ум в жене, болтушке, дуре,

Кадетских хвалишь грамотеев²⁷,

Твой друг и барин Аракчеев.

* * *

Французским забросал Вальвиля²⁸,

Эмилией зовешь Эмиля²⁹,

Медали в вечной ты надежде,

Ты математиком был прежде.

* * *

Ты подарил нас кислым квасом,

За ужином мычишь ты басом,

Яды Австриец³⁰ подпускает,

Фролов в ответ рукой мотает.

* * *

Для мест с герольдией сносился,

Сменить Захарова³¹ просился,

Хотел убить Наполеонку

И без штанов оставил Лонку³².

* * *

Кадет секал на барабане,

Статьи умножил в Алкоране³³,

Министр позд(н)енько спохватился,

Фролова лист оборотился,

* * *

Тебе в лицо поют куплеты,

Прими же милостиво эти.

Но все ли только петь Фролова?

Хвала, хвала тебе, Фролов!

¹ Из этих шести куплетов пять имеются в нашей отдельной рукописи.

² Этот и предыдущий куплеты — на Калинина, учителя чистописания и гувернера (см. Корф в кн. Я. К. Грота, стр. 235).

³ Дорогуша (франц.)

⁴ Ах, мы знакомы (франц.)

⁵ Еще на Гакена, ‘специалиста’ по французскому языку, который говорил: ‘allont au parc’, a deux выговаривал как dio. (Корф, в кн. Я. К. Грота, стр. 231).[Monsieur, allont au Parc — Желая сказать ‘сударь, идемте в парк’, Гакен вместо ‘идемте’ говорил ‘идут’. — прим. ред.]

⁶ В отдельной рукописи: мне.

⁷ Очевидно — на того же Мейера, см. выше.

⁸ Этой, известной хорошо (из ‘Записки’ М. А. Корфа и из статьи Гаевского) песни нет в лиц. журналах. Мы печатаем эту песнь, как она читается в нашей рукописи — согласно порядку строф, особо отмеченному знаками в оригинале. Личность Фролова, инспектора классов, исполнявшего перед Энгелыардтом должность директора, тоже охарактеризована Корфом, и иллюстрацией к этому и является эта пьеса. Приводим здесь и коментарии бар. Корфа (в кн. Грота, стр. 240—242).

⁹ Этот refrain повторяется после каждого стиха.

¹⁰ Это было прозвище одного из наставников. Оно встречается и в журналах III курса, см. Приложение. — К. Г.

¹¹ Управляющий Царским Селом.

¹² У Корфа (в рукоп. записке) так же, но в кн. Я. К. Грота исправлено Чулкова.

¹³ Один из гувернеров — француз, которого воспитанники так не любили, что заставили его прогнать.

¹⁴ Дядька, купивший ром.

¹⁵ Разумовского, министра нар. просвещения.

¹⁶ Ф. рассадил лицеистов за столом по поведению.

¹⁷ Ф. ставил их в церкви в три шеренги.

¹⁸ Т. е. возобновил их раздачу (после сбитня).

¹⁹ В комнаты воспитанников. Прежде ходили и занимались там свободно.

²⁰ С лейб-гусарскими, которых Ф. запретил пускать в Лицей.

²¹ При Ф., который целый день курил, многие лицеисты стали курить.

²² Дядька Сазонов, известный по стихам ‘Л. Мудреца’, оказавшийся потом убийцей.

²³ Также дядька — Кемерский (поляк), порядочный плут, но любимый лицеистами (о нем в Записках Пущина, стр. 21).

²⁴ Гувернер Эбергардт (в рыжем парике) был еще глупее Калинича.

²⁵ Энгельгардтом.

²⁶ Так Ф. выговаривал это слово.

²⁷ Он служил раньше при каком-то кадетском корпусе.

²⁸ Учитель фехтования.

²⁹ Ф., как полный невежда, воображал, что Эмиль Руссо — женщина.

³⁰ Вероятно, Гауэншильд (или может быть Камараш?).

³¹ Захаров, тогда советник царскосельского дворцового правления.

³² Именье Ф. (в Смол. губ.), откуда он бежал при приближении французов.

³³ Ссылаясь на Алкоран, как на закон нравственности, он приписывал Магомеду то, что ему и не снилось.

* * *

(На Золотарева).

Давайте петь Золотарева¹,

Хвала, хвала Золотарев!

Ты выдумал похабны яства,

Запрятал в пироги лекарства,

Тебя трясут за бакенбарду,

Ты спину гнешь и Эбергарду,

Искал Владимира в петлицу,

Набрел на Зассову сестрицу —

В петлицу влез З-в.

¹ Золотарев — помощник эконома, пользовавшийся плохой репутацией (по отзыву Корфа — хуже жида).

15 (в рукоп. 7-я)¹

Я во Питере бывал,

Из Царского туда езжал².

Перс я родом³

И походом

Я на Выборгской бывал.

* * *

Я дежурный когда⁴,

Надеваю фрак тогда,

Недежурный — Так мишурный

Надеваю свой халат.

* * *

Вот уж девять бьет часов,

Я от сна встаю здоров.

Позеваю,

Позываю

Всех Матвеев, слуг моих⁵.

* * *

И кривой ко мне идет

И казенный чай несет,

И подносит,

Выпить просит

И себе остатков ждет.

* * *

Когда в халате я хожу,

Порядок в доме завожу,

Крыс пугаю,

Обдуваю

В шашки в деньги я детей.

* * *

А во фраке как хожу,

Дома целый день сижу.

Идут в садик,

Так я дядек

Посылаю за себя.

¹ На учителя рисования и гувернера С. Г. Чирикова. (В журналах ее нет). Она напечатана в ‘Записке’ Корфа, где имеется и характеристика Ч-а, которого в Лицее все любили (см. ‘Пушкин’ Грота, стр. 233—234, и в других частях книги). Сообщаем и примечания Корфа.

² Тогда между Царским и столицей была прегадкая мостовая, и поездка туда ‘для таких филистеров, как Чириков, считалась почти Геркулесовским подвигом’.

³ Ч. считал свой род происходящим из Персии, и в физиономии своей он имел что-то восточное.

⁴ ‘Гувенеры дежурили при нас, говорит М. А. Корф, через день и проводили с нами целые сутки, имея, впрочем, право раздеваться и ложиться на ночь, но с обязанностью обойти несколько раз коридор, по обеим сторонам которого расположены были наши комнаты. В этих комнатах верхняя половина дверей была с решеткою, завешенною только до половины, так что, несколько приподнявшись, можно было видеть, что мы делали и ночью. Вне дежурства гувернеры были совершенно свободны и могли вставать утром, когда хотели. К этому обстоятельству относится следующая строфа’.

⁵ Между дядьками было двое Матвеев, из которых один кривой. Дядьки прислуживали и гувернерам, жившим в Лицее. Квартира Чирикова была в верхнем этаже галереи, соединявшей Лицей с дворцом.

16¹

(по рукописи — 8-я)

Вот припрятав свой парик,

Задремал уж наш старик.

Скинул шапку,

Надел тряпку,

Воображает, что колпак.

¹ Эти две последние пьески на вышеупомянутого гувернера Эбергардта (Г. М.), бывшего очень недолго в Лицее и удаленного, по-видимому, по желанию воспитанников.

17 (по рукописи — 9-я)

Вот Эбергард, смотрите господа!

С Кавказских гор прилетел сюда.

По Грузинскому Эбергард уставу

В Лицее хочет ввести мудрую расправу

Р(ы)жий парик

Глуп старик,

Не по нашему, не по нашему ты нраву,

Убирайся за заставу!

Лицейские журналы

Лицейские рукописные журналы, о которых упоминалось уже не раз, были одним из самых характерных и излюбленных видов литературной производительности питомцев I курса за первые 4 года (1811—1815) пребывания их в Лицее и одним из ярких выражений лицейских ежедневных интересов и внутренней интимной жизни и взаимных отношений воспитанников, а равно отношения их к наставникам и окружающей внешней жизни. Понятно, что для бытописателя и историка Лицея сохранившиеся остатки этих журналов не могут не представлять значительного интереса, и их ‘совершенно местный и слишком личный характер’ отнюдь не делает их ‘незанимательными’, как выразился о них почтенный бытописатель Лицея {В. П. Гаевский, ‘Современ.’, 1863, т. 97, стр. 148.}.

Правда, в содержании их много местами ребяческого, пустого и школьнического, иногда даже грубоватого и — пожалуй — тривиального (что слишком естественно и понятно), {Сами воспитанники (напр., Корф) считали их ‘очень неважными, потому что они писались в первые годы лицейской жизни’.} но много в них и такого, что дает выгодное понятие о развитии, вкусах, интересах, умственных занятиях и начитанности юношей, издававших эти журналы и принимавших в них участие. Известно, что в них не считали ниже себя участвовать (впрочем, всегда анонимно) лучшие лицейские поэты, не исключая и самого Пушкина, который в одной из вычеркнутых первоначальных строф стихотворения 19 октября (1825) вспомнил и о лицейских журналах:

И наш словарь, и плески мирной славы И критики ‘лицейских мудрецов’.

Все это заставляет отнестись к этому виду лицейской литературы с не меньшим вниманием, чем к другим, и налагает обязанность познакомить читателей наших целиком со всем, что дошло до нас от лицейских журналов. Главнейший из них важен еще и в другом отношении: своими чрезвычайно живо и искусно исполненными иллюстрациями-карикатурами (работы мастера на это Илличевского) — на товарищей и наставников. Эти бойкие и забавные рисунки, нарисованные акварелью (которых, к сожалению, мы не можем передать здесь в подлинном виде в красках), могут служить также любопытным материалом для изображения лицейского быта и товарищеских отношений. Иллюстрации, говорят, были и в других, не дошедших до нас журналах.

Издание воспитанниками учебного заведения своих рукописных газет или журналов не было явлением исключительно или специально лицейским. Оно бы но в обычаях тогдашних школ (закрытых), в лицее оно возникло сразу и привилось естественно, а благоприятные условия для литературных занятий вообще в этом заведении — помогли пышно расцвесть этой журнальной деятельности. Рукописные журналы продолжали потом издаваться и на следующих курсах, особенно на некоторых, и из посвященной (ниже в Приложениях) журналам III-го курса статьи можно видеть, насколько на первых курсах была в ходу и популярна эта школьная журналистика {Процветала она видимо и на VI курсе, где усердным издателем был мой отец. См. в Приложениях.}.

Лицей открылся в октябре 1811 г., и в том же полугодии образовалось, по предложению М. С. Пилецкого, среди воспитанников литературное общество или кружок, а уже к началу декабря относится уцелевший 1-ый No газеты или журнала Вестник. Но и этот журнал был по-видимому не первым опытом, ибо в нем есть указание на издание ‘Сарско-Сельские Лицейские газеты’, под редакцией Корсакова. Кроме того, сохранился еще листок какого-то неизвестного издания со стихами, принадлежащий без сомнения, судя по детскости почерка и содержания, также к самым первым опытам этого рода. Опишем и воспроизведем здесь все сохранившееся в нашем архиве.

По имеющимся указаниям как современников, так и тех, кто пользовался остатками лицейского архива I курса, известные в дошедших рукописях или только по названию журналы хронологически распределяются в таком порядке:

В 1811 г.: 1) Сарско-Сельские Лицейские газеты издат. Корсаков {О них узнаем из журнала ‘Вестник’.}.

2) Императорского Сарско-Сельского Лицея Вестник сохранился неоконченный 1-ый No, неизвестно чьей рукой писанный, но, очевидно, кем-то, нетвердым в русском языке и очень малограмотным.

3) Неизвестное издание, из которого сохранился лишь один листок со стихами, писанный, по-видимому, Кюхельбекером.

В следующем 1812 г. возникли два журнала:

1. ‘Для удовольствия и пользы’ {Название взято от известных: журнала А. Варенцова ‘Жур. для пользы и удовольствия’ (1805 г.), и сборника ‘В удовольствие и пользу’ (1810), см. Гаевский (там же).}, по сообщению В. П. Гаевского (‘Пушкин’ etc., Современн. 1863, т. 97, стр. 141), неизвестно, откуда почерпнутому, продолжался и в 1813 г. и вышел в числе 12 нумеров, издателями его были: Вольховский, Есаков, Илличевский, Кюхельбекер, Маслов и Яковлев. Этот журнал не сохранился, но дошло до нас — в виде небольшой тетрадки (из плохой желтоватой бумаги) ‘Прибавление к 4 нумеру журнала для удовольствия и пользы’, заключающее в себе небольшое патриотическое сочинение одного из воспитанников ‘Слова истинного Русского, 1813’ (см. ниже).

2. ‘Неопытное перо’, от которого, к сожалению, ничего не сохранилось и который, по признанию М. А. Корфа {В подражание ему, очевидно, по выходе М. А. из лицея, в его семье выходил всего месяц журнальчик под тем же названием.}, был, ‘самым аристократическим’. По словам Гаевского (там же), этот журнал издавался Пушкиным, Дельвигом и Корсаковым (характерно название для таких издателей!) и вышел в нескольких нумерах, в нем было помещено стихотворение ‘Роза’ Пушкина, о происхождениии которого (на заданную Кошанским тему) рассказывает Пущин в своих ‘Записках’.

В 1813, по прекращении этих журналов, возник новый под названием ‘Юные Пловцы’ (иногда его называют ‘Пловец’), которого издателями были, согласно Гаевскому, Пушкин, Дельвиг, Илличевский, Кюхельбекер и Яковлев. От него (вышло всего 2 номера) также не осталось ничего, но о содержании его дошло до нас свидетельство в сохранившемся письме гувернера Иконникова к издателям этого журнала, делающем честь этому загубившему себя несчастною страстью (к вину) педагогу, поощрявшему юных лицеистов — и по разлуке с ними — к литературным занятиям. Это письмо печатается ниже.

В 1813-м же году, как сообщает Гаевский, со слов М. Л. Яковлева, последовало запрещение издавать журналы, как занятие, отвлекавшее воспитанников от ученья, — и действительно, некоторое время повидимому не возникало новых журналов, но вероятно запрещение это было постепенно забыто, и вскоре после того {По словам Гаевского, еще с конца 1813 г. с промежутками ‘Л. М.’ существовал-де в течение 3-х лет (до конца 1816 г.). Не знаем источника этих сведений, но сохранился ‘Лиц. Мудрец’ только за 1815 г.} стал выходить самый известный лицейский журнал ‘Лицейский Мудрец’, из которого дошло до нас четыре номера за 1815 год (в переплетенном альбомчике). Судя по сообщенным выше сведениям, этот журнал содержанием своим наверно уступал двум утраченным, он грубее и пошлее: Корф его назвал наиболее ‘площадным’, но зато иллюстрации его очень хороши и типичны. Во всяком случае надо благодарить судьбу и за то, что сохранился хоть этот любопытнейший образчик лицейской журналистики. Однакож, с именем ‘Мудреца’ существовал у первенцев Лицея не один только этот ‘Лиц. Мудрец’. Издавался одновременно еще стихотворный ‘Мудрец’, в который входило особо все стихотворное содержание ‘Лиц. Мудреца’. Это был журнал (или периодический сборник) {От описанных выше собраний стихотворений этот сборник отличался все же как характером содержания, так и анонимностью стихов.} ‘Мудрец-Поэт или Лицейская Антология’. Сохранились, по счастью, две его тетрадки, из которых вторая представляет в точности повторение стихотворного содержания известных нам NoNo ‘Лиц. Мудреца’. Первая же не имеет двойника и очевидно есть тоже стихотворная выборка или экцерпт из соответственных NoNo основного журнала. Таким образом, из этих дошедших до нас двух тетрадей ‘Мудреца-Поэта’ подлежит опубликованию здесь только первая, а содержание второй будет исчерпано изданием ‘Лицейского Мудреца’. Вот и все известные нам журналы {Селезнев (Историч. очерк Лицея) называет еще один журнал ‘Сверчен’ (стр. 146), но о таковом мы других известий не имеем.}.

ЖУРНАЛ ‘ВЕСТНИК’¹

¹ На верху сильно пострадавшего от времени, надорванного листа надпись рукою Я. К. Грота: Подарок от No 7 (т. е. Малиновского), и карандашом приписано: ‘1-ая газета Лицея (изд. Корсаков)’, однако ж относительно верности последней заметки можно усомниться, так как в тексте журнала имеются ссылки на издаваемые Корсаковым ‘Лицейские газеты’, которые, думается нам, не следует смешивать с этим ‘Вестником’. Не Кюхельбекер ли составлял последний?

Журнал ‘Вестник’, как выражается Я. К. Грот {Я. К. Грот ‘Пушкин’, etc., стр. 31. примеч., стр. 271.}, представляет самое эмбрионическое начало своих последователей в том же роде. Он весь или, по крайней мере, дошедшая до нас часть его, заключается в листе грубой бумаги, на котором разными почерками {Почерк, по моему, один и тот же, но начало написано несколько тщательнее 2-ой половины. — Сохраняем всецело язык и правописание подлинника.} и самым безграмотным языком написано несколько заметок соединившихся для ребяческого предприятия товарищей. Очевидно все это относится к самой первой поре пребывания молодых людей в Лицее.

Императорскаго Сарскосельскаго

Лицея Вестник No 1-й

3 декабря 1811 г.

29 Ноября. Лицей.

Мы получили известие о весьма страстных пройшествий случившиеся в течение сего месяца, мы поспешаем уведомлять об оных почтеннейшую публику.

28 ноября. Из физической залы.

Известно всем вражда которая завелась между Князем Горчаковым, Г-ном Масловым и Г-ном Ламаносовым. Мы уже отчаивали видом прежде согласия, как сего дня Князь Горчаков, видя что единое самолюбие заставляло соперников его не предполагать примерение, послал Г-на Гребиница провителя секретной Експедиций {Очевидно тоже какая-то школьническая затея, связанная с предприятиями издания. К. Г.} доложить Г-ну Маслову, что он желает с им иметь переговор и как скоро Маслов пришел, Князь ему сказал: ‘Милостивый Государь сказал он я вас уважаю хотя неновисть нас столь долгое время разделяло я думаю что лучше позабыть наши прошедший раздоры и предлагаю вам мир’. Г-н Маслов пораженный сим великим поступком великодушно заключил с им мир. В скоре после, Г-н Ламоносов прекратил свой гнев и теперь сии три знатные особы бывают очень часто в месте и тишина нам возвращена {Сюда без сомнения относится следующее примечание внизу страницы: Сии известия нам сообщены г-ном Корсаковым. Издатель Сарскосельских Лицейских газет. Изд. No 1-аго.}.

29-го ноября от туда ж.

Мы получили некоторое весьма любопытные письма из секретной Експедиции. Они писаны на француском языке.

1-ое Письмо

Г-на Барона Гребиница к Князю Горчакову

Могуль я узнать причину вашей холодности со мною? ваш сердечный друг С: Ло: также не хочет быть со мною и я совсем незнаю причины сего.

Подписано Барон Гребениц.

II-е Письмо.

Ответ князя Горчакова

Я не знаю находите ли вы меня вашим неприятелем, но что касается до С: Л: я проучу его добрым манером.

Подписано Князь Горчаков.

Мы весьма жалеем что не могим доставить протчих писем Г-на Ламоносова, Г-на Гребеница и Князя Горчакова. Но в будущем Вестнике мы постараемся их достать.

Смесь

Сила времени¹

Все тленно в мире сем!

Все время мощное разрушит под луною.

И царства сильные, которые ни в чем

Препона не найдут под времени рукою,

Исчезнут навсегда, исчезнет их и след

Где горды Римляны владевшие полсветом,

Сокрылись вечности и славы той уж нет,

Которая была единым их предметом.

Где Греки сильные? где мощный Ахиллес,

Где знаменитые, где храбрые герои?

Которых мужество не раз увидев Перс,

От коих гордые упали стены Трои.

Изчезли и они! Изчезнет и весь свет,

И солнце некогда свой огнь в водах погасит,

Лишь добродетели одной кончины нет

Она на небеси возмездие получит.

А. Иличевской.

¹ Об этом без сомнения одном из первых лицейских стихотворений Илличевского было уже упомянуто выше. Оно свидетельствует о том, насколько И. уже тогда превосходил своих товарищей (не считая разумеется Пушкина и Дельвига) развитием и литературной подготовкой.

Отрывок из грозы С-нт Лемберта¹

Страх при звоне меди

Заставляет народ устрашенный

Толпами стремится в храм священный,

Зри, Боже, число, великий,

Унылых тебя просящих сохранить нам

Цель труд многим людям

Принадлежащий. Увы из небес горящих

Разможает гнезда летящих

И колосы по полю лежащих

Град быстро падущий.

С французского Кюхельбекер.

¹ См. об этой пьесе еще в отделе о стихотворениях Кюхельбекера (стр. 230) По замечанию Гаевского (‘Соврем.’ 1893 г. т. 97, стр. 140), эти невозможно-нелепые и безграмотные стихи были помещены вероятно в насмешку над автором. Спустя более 10 лет Пушкин в письме к брату от 4 сентября 1822 г., из Кишинева (изд. Акад. Н., т. I, стр. 51), пишет: ‘стихи к Грибоедову достойны поэта, некогда написавшего… (и цитирует дословно почти всю эту пьесу). Справься об этих стихах у б. Дельвига’. Из этого видно, что стихи эти были памятны всем товарищам и даже Пушкин знал их наизусть.

Истинное благополучие

Не любимец фортуны, ни гордый завоеватель, ни мудрый фи-лозоф, ни тот который правит судьбою целых народов не могут называться щастливцами, единый добродетельный муж истинно благополучен. Александр завоеватель полусвета, Диоген, Боги(?), мизантроп, Нерон управляющий миллионами могли чувствовать истиннаго блаженства, гордость была их руководительницею.

(Продолжение в предь).

Разные известие

Пер.: предложение Мартына Степановича Пилецкого Инспектора Лицея (2). Разные письма Г-на Корсакова, Илличевского и Горчакова, 3-ие — потеренные вещи, 4-ое Анекдоты.

1) Мартын Степанович Пилецкий инспектор Лицея предложил следующие: учредить собрание всех молодых людей, которых общество найдет довольно способными к исполнению должности сочинителя. И чтоб всякой член сочинял бы что-нибудь в продолжение по крайней мере 2-х недель, без чего его выключить {Весьма вероятно, что это предложение способствовало образованию литературного сообщества, но, цитируя это место, Я. К.. Грот справедливо замечает: ‘Трудно однако вывести отсюда заключение, чтобы главным виновником литературного движения в кругу первых лицеистов был Пилецкий, человек с весьма плохим образованием и до того нелюбимый ими, что они наконец вступили с ним в открытую борьбу и принудили его удалиться’ (‘Пушкин’ и проч., стр. 31). К. Г.}.

(2-ое) Господин Корсаков написал в своем журнале Лицейских газет следующий Анекдот: Г-н Данзас сделал мне недавно весьма страшной вопрос. Говорил ли я об нем в своем журнале? Я ему отвечал, что его желание будет исполнено, он хотел на меня пожаловаться Правлению.

Г-н Корсаков! получил следующее письмо.

Г-н Корсаков!

Мы очень мало принимаем участие в ваших достопамятных произшествий и просим вперед не утруждать нас ими.

Горчаков. Илличевский.

ОСТАТОК НЕИЗВЕСТНОГО ИЗДАНИЯ

Автограф (кажется Кюхельбекера) со стихами, остаток какого-то раннего Лицейского издания — коллективного (как видно из примечания к первому стихотворению), представляет довольно загрязненный листок грубой голубоватой бумаги в малую 8-ку и заключает в себе следующие пьесы, в которых нельзя не видеть первого, еще совсем ребяческого и малограмотного стихотворного лепета и сочинительства будущих лицейских ‘литераторов’. Разнообразное содержание указывает на именно ‘журнальный’ характер этого издания {Не остаток ли это неизвестного журнала ‘Сверчок’?}.

Гинм¹ Богу.

Кому все люди чтимы,

Как не к тебе единому одному,

Кому все принадлежимы,

Как не к тебе небесному Отцу.

* * *

Но кто дерзнюл с тобой сравняться?

Тому на свете не остаться

И век скитаться

И ни с кем не видаться

И в дураках остаться.

* * *

Тебе погода, не погода

Тебе единому одному

И все четыре время года

По порядку своему.

¹ Сия и последующие ошибки, не суть описки издателей, но это суть ошибки взятые из Рукописи самого Автора (примечание издателей).

Майский вечер

В один прекрасный майский вечерок

Пошел я гулять в лесок,

Взявши книжку

И севши под липку,

Начал читать

И вздумал размышлять,

И вздумалося мне стрелять:

Пороху с собой не взял

Да и стрелять не смел.

Пословица

Шенуй¹ горы мосты

Будут целы кости.

¹ Вероятно от cл. шановать (юго-зап.), польск. szanowa, т. е. почитать, беречь, щадить (настолько, чтоб избегать?). К. Г.

Послание к Великому Мужу грамматики.

Все буквы тебе принадлежат,

Тебя все гласными дарят,

Ты буквы собираешь

Из всех Грамматик выдираешь.

Приговорка

Вера, Надежда, и Любовь,

Свекла, Капуста, и Морковь.

Муравлей

Муравлеюшка кружок,

Дай мне хлеба хоть кусок,

Ибо я его не имею

А у других просить не смею.

ОСТАТОК ЖУРНАЛА ‘ДЛЯ УДОВОЛЬСТВИЯ И ПОЛЬЗЫ’¹

¹ Как видно из приписки Я. К. Грота карандашом возле заглавия, он считал автором (или переписчиком?) этого сочинения М. Л. Яковлева. Основывается ли это определение на одном почерке (еще детском, но каллиграфическом) или еще на чем-либо, мне неизвестно. Нельзя не вспомнить при этом случае, что Дельвиг дебютировал в лицейское время с подписью Русский.

Это сочинение любопытно, как показатель патриотического настроения питомцев Лицея в годину Отечественной войны. На обороте обложки стоит: Прибавление к 4 нумеру журнала для удовольствия и пользы.

Слова истинного Русского

1813

Помещик Нижегородской губернии, служивший Капитаном при Суворове, Сила Силович Усердов, услышав, что Российские войска с помощью Божию выгнали французов из пределов России, поехал в Нижний-Новгород из села своего Хлебородова, чтоб там вместе с прочими гражданами порадоваться о успешных подвигах Российского оружия, и по долгу христианскому отслужить благодарственный молебен Господу, крепкому во бранях. — Приехавши туда, немедленно принес благодарение Всевышнему. После обеда пошел на большую площадь и, севши против памятника Пожарского и Минина, стал вслух рассуждать:

‘Молвить правду-матку, а французы — сущая саранча. На Итальянские поля возлетела, да все поела, Немецкие достались не за денежку, Швейцарские мало пощипала, Голландские сожрала, с Прусских скоро улетела, от Польских не скоро отстала: а Русские так полюбила, что зимовать осталась… — Что с фиглярами прикажешь делать? — Корсиканец сам с ноготок, а борода с локоток {Исправлено кем-то из ‘бородастый коток’.}. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Полюбилась ему немецкая (та) страна, так он ловит всех Князьков, как ястреб цыплят. — Знать, когти-то у него велики. — Да не все коту масленица, будет и великий пост. Бог вас благословит, Кутузов и Витгенштейн, а монарх да украсит вас почестями, и имена ваши да пребудут в сердцах истинно любящих Отечество, дорогое царство Русское, народ которого по вере непоколебим и дух которого велик: Разумейте языцы и покоряйтеся яко с нами Бог: говаривал мне батюшка, не вертись на ножке, не перенимай с образо-ванности-та французкой кривюльки. Почитай Бога, люби царя, и поступай по заповедям: Вот лучшая мораль, которую почтенные французы с красноречием изливают из сердца своего. У них по большей части на языке мед, а под языком лед. Не случилось мне видеть этого индейского петуха, а ужасов и до сих пор таких не слыхивал. Не рыдай, матушка Москва, — Наша взяла, не оружие защищало нас, ни военные хитрости, но сам праведный Господь наказал злодейскую душу. Появились Пожарские, Минины и Сце-волы воскресли. Стало быть, французы только знают вкус в духах да в рогах на голове, да в моргослепости. У нас так все основано на православной вере. — Есть время всему — и орешки пощелкать и колачик съесть Московский, и стерлядью полакомиться, но у господ просвещенных грабителей Европы всегда пир горой. — Заповеди топчут ногами, ерошут лишь голову, скалют зубы, а путного нет ничего, бормочут о вздоре, да как еще вытянутся: так и соколик! Всех бы их ботажьем. Он бы лучше пурганца выжал — не потребного морсу. — Нет, Бонапарт! — Не смей к нам ни ногой, а то по прежнему примут хорошо в гости, да проводят по старому малый Ярославец с Красным. Сколько вору не воровать, а кнута не миновать. Бывало, как мы с Суворовым пригрянем в штыки колонной, так искры посыплятся, а Улиты-та как немазанные колеса заскрыпят. — Ура! Вперед! Ступай! Не робей! а конница-та тро-тото-трото и примут живодеров в руки. — Вспомнишь, так сердце заноет. — Память тебе Требио, не Карфагенцам четы. Русские отдули потомков та Галлов. А им все неймется! — Они все лезут вперед. — Трудно определить именем народ французский. — Корсиканца-то вдоль и поперек знаем. Они не христиане, не бусурмане, не раскольники, не поклоняются идолам, а их Зевес — Наполеон. Они суть особенный народ под названием Великой нации страшного разбойника Наполеона, забывшего человечество, и исполняющий злобу своего повелителя. Его не вздумать, ни взгадать, ни пером написать, ни в сказке сказать. — Нашим старухам придется в потомстве назвать его кащеем бессмертным или Змеем Горынычем или какою-нибудь Гидрою Лернскою, — Кутузова сильным богатырем, а Москву замком. Чего от того ждать путного, который и образины не перекрестит. У них ум за разум зашел. Все как пузыри надулись, а после как лопнут, то так присядут, что ну, пади! Худо казаки попотчевали нагайками. — Благородные Испанцы! вы одни при своей бедности оказали свое великодушие. Не богаты вы сокровищами, но вера, как чистый ручей, струится в изобилии, и орошая, питает вас. Вы не хотели быть порабощенными злодеем и бичем рода человеческого. — Бог тем помогает, которые искренно любят его. И уповая на Него буду и спасуся Им. Можно ли сравнивать с ними прочих народов, а особливо Немцев и Поляков. — Они как флюгеры: куда ветер сильнее подует, туда и они. Первые говорят: Was soll man machen {Что надобно делать? (нем.)}, а жмутся от всего, как цветы от мороза, а последние, прижавшись и поглаживая голову, говорят: Дали Буг не вин цо робоци целуе стопки ас пане доброзея, — что же скажут они дружку-та? Когда перед всеми унижаются. — Нет, немногие народы имеют истинно великость духа. Господи, прости мне, естьли я что молвил против святой воли твоей’.

Он пошел домой, перекрестился перед собором и возвратился спокойно к семейству своему.

О ЖУРНАЛЕ ‘ЮНЫЕ ПЛОВЦЫ’

От журнала ‘Юные Пловцы’ не осталось никаких следов, кроме нижеследующего письма А. Н. Иконникова (1813 г.), уже оставившего тогда Лицей.

Господам издателям журнала: под заглавием Юных пловцев —

от Корреспондента Императорского Вольного

Экономического Общества, отставного Гувернера.

Успехи ваши в издании Вашего журнала видел я с сердечным удовольствием, сочинения Ваши, в оном помещаемые, читал с равномерным — и баллады: Громобой {Или Буревой (Примеч. И-ва).}, Галеб и Кантемира, прозаические сочинения: Изяслав кн. Горчакова, Полорд г-на Есакова, Освобождение Полоцка, Белграда, Киева — писанные участвующими, или сотрудниками Ваших Обществ {Из этого можно заключить, что среди воспитанников образовалось не одно общество для литературных занятий.}, — так и Гренобль г-на Маслова, басни г-на Яковлева и Дельвига — и теперь еще в моей памяти. — Уважая Ваши занятия, которых основанием и целью суть охота к усовершенствованию себя в Российской словесности, приемлю смелость покорно просить Вас, Милостивые мои Государи, Господа издатели, о принятии и меня, любителя Отечественного языка и, смею сказать, полезных упражнений, в ваши Корреспонденты. Уверяю вас, что лестное для меня звание сие постараюсь, сколько возможно, оправдать моими трудами. В надежде Вашего благоволения, пребудет на всегда нижеподписавшийся проситель, с должным, истинным к Вам почтением —

А. Иконников.

Сентября 2 дня

1813.

Вас. Остров*

* Написано на большом листе синей грубой бумага (с водяным знаком 1812). Сверху первой страницы оттиснут черный штемпель с монограммой из букв, кажется, латинских А. и J. с двуглавым орлом над ними и венком вокруг. Об Иконникове см. выше, стр. 105.

Здесь будет кстати отметить, что из произведений А. Н. Иконникова (служ. с 1811—12 г.), бывшего внуком известного актера Дмитревского, сочинявшего, как известно стихи, а также драматические пьесы и написавшего для лицейских спектаклей несколько пьес, — сохранилась одна, именно написанная им для воспитанника М. Л. Яковлева, обладавшего большим комическим талантом, комедия в 1 действии ‘Добрый Помещик’, разыгранная воспитанниками 30 авг. 1812 г. Это — рукопись в виде тетрадки, в лист форматом (с полями), состоящей из 12 листов, исписанных мелким почерком автора.

Бумага плохая, сероватая, края обтрепаны. В рукописи, особенно во второй половине — много помарок. Очевидно, это черновой оригинал пьесы. На первом листе — заглавие и действующие лица.

‘Добрый Помещик’. Представление в 1-м действии.

Действующие лица:

Г. Добров, помещик — г. Маслов.

Альберт, брат его — г. Пущин.

Иван, слуга Доброва — г. Костенский.

Ундер-офицер — г. Илличевский.

Комиссар (в комедии он назван заседателем) — г. Яковлев.

Староста — г. Корсаков.

Приводить содержание комедии, по словам Гаевского, ‘крайне наивное’, считаем излишним. Представление этой пьесы (при посторонней публике) вызвало неудовольствие Министра Нар. Проев., запретившего такие спектакли, как отвлекавшие учеников от занятий. Позже они возобновились. См. Гаевский, ‘Современн.’ 1863, т. 97, стр. 137—138. Также ‘Записка’ Корфа, у Грота, ‘Пушкин’, стр. 242—243.

ЛИЦЕЙСКИЙ МУДРЕЦ

‘Лицейский Мудрец есть архив всех древностей и достопримечательностей Лицейских. Для того-то мы будем помещать в сем журнале приговорки, новые песенки, вообще все то, что занимало и занимает почтенную публику (т. е. лицейскую)’ — так, между прочим, однажды определяет себя сам Мудрец {См. в его No 3, отд. ‘Смесь’.}.

Это — единственный лиц. журнал 1-го курса, который сохранился в значительной своей части (с пометкой 1815 г.). Мы уже говорили выше, что он — по отзыву питомцев I курса — был отнюдь не из лучших: бар. Корф называет его даже ‘самым площадным’, но во всяком случае он очень характерен: а его юмористическое содержание и тон — направленные главнейше на личности действующих персонажей Лицея, преподавателей, гувернеров и воспитанников, дают не мало любопытного для характеристики как их, так и лицейского быта вообще.

С некоторыми из статей журнала вкратце уже познакомил читателей мой отец в своей известной книжке, но откладывать долее напечатание целиком этого памятника лицейской старины — нет основания.

Я. К. Грот дал и обстоятельное описание этого журнала, которое мы повторяем здесь, не считая нужным что-либо изменять в нем.

Замечу предварительно, что ‘Лицейский Мудрец’ отыскался не сразу. Его долго считали утраченным, а именно оставшимся в бумагах скончавшегося во Флоренции (1820 г. от чахотки) воспитанника 1-го к. Н. А. Корсакова: В. П. Гаевский долго искал тщетно его и другие журналы, и в 1853 г. — в своих статьях о Дельвиге не мог ими воспользоваться. Но через 10 лет, в 1863 г., когда писал свою статью о Пушкине в Лицее, он уже имел в руках ‘Лицейский Мудрец’, но не сообщил, где он нашелся. Надо думать, что Гаевский получил его от М. Л. Яковлева (вместе с другими бумагами), от которого все эти рукописи перешли, как знаем, к Матюшкину. Последний и передал этот журнал, в числе прочих документов, моему отцу. Вот что сообщает Я. К. Грот об этом издании:

‘Сохранившийся ‘Лицейский Мудрец’ составляет небольшую тетрадь или книжку в форме продолговатого альбома, в (темно) красном сафьянном переплете. На лицевой стороне переплета, в золотом венке, читается заглавие и под ним означен год: ‘1815’. В январе этого года воспитанники перешли в старший курс, а возобновленный журнал стал выходить осенью и продолжался еще в начале 1816 года {По словам Гаевского (‘Современн.’ 1863, т. 97, стр. 144), он существовал до конца 1816 г.}. В этот период явилось четыре номера, которые все и содержатся в описанной книжке. В конце каждого раскрашенные рисунки работы Илличевского, представляющие то воспитанников, то наставников в разных сценах, отчасти описанных в статьях журнала. Издателями, по словам Матюшкина, были: Данзас (будущий секундант Пушкина) и Корсаков {По Гаевскому же (там же) издателями были, кроме названных, еще Мартынов и Ржевский.}. Статьи по большей части писаны красивым почерком первого {Едва-ли не большая половина написана С. Д. Комовским, в чем всякий может убедиться, сличив один из почерков журнала с почерком его лицейских записок.}, почему в начале книжки и означено ‘В типографии Данзаса’. Из прибавленной к этому шутки: ‘Печатать позволяется. Цензор Барон Дельвиг’ — можно заключить, что этот товарищ, всеми уважаемый за свою основательность, просматривал статьи до переписки их начисто. Почти вся проза принадлежит, кажется, самому Данзасу, по крайней мере, во втором уже номере он бранит своих читателей за то, что они ничего не дают в журнал, и грозит им, что, если это будет продолжаться, ‘если, говорит он, ваши Карамзины не развернутся и не дадут мне каких-нибудь смешных разговоров: то я сделаю вам такую штуку, от которой вы не скоро отделаетесь. Подумайте. — Он не будет издавать журнала. — Хуже. — Он натрет ядом листочки ‘Лицейского Мудреца’. — Вы почти угадали, я подарю вас усыпительною балладою г. Гезеля (то есть Кюхельбекера)’. Последний, то под приведенным именем, то с намеком на пристрастие к дерптским студентам, или на дурное произношение русского языка, служит постоянным предметом насмешек на страницах ‘Лицейского Мудреца’.

К сказанному прибавим, что (как выше уже упомянуто), два четких, красивых почерка, которыми (вперемешку) написан текст журнала, принадлежат, без сомнения, Данзасу и Комовскому. Первый No весь писан Данзасом (оттого и шуточная подпись ‘В типографии Данзаса’). Во 2-м No только начало и конец (‘Проза’ и ‘Критика’) написаны Данзасом. Все остальное — Комовским. Совершенно то же находим и в 3-м No. Наконец 4-ый No — сплошь написан Комовским. Акварельные рисунки-карикатуры при каждом No (без имени автора), по свидетельству первокурсников, принадлежат Илличевскому.

Что касается содержания статей журнала, то оно все — юмористическое и во всех NoNo заключает в себе отделы: Изящной словесности: Прозы и Стихов, затем Критики и Смеси, а в NoNo 3 и 4 к этому присоединена еще статья ‘Политика’. Предметом насмешек и нападок служат то товарищи, то наставники: из товарищей всего более достается Кюхельбекеру (‘Гезелю’) и Мясоедову, а из прочего лицейского персонала особенно некоторым гувернерам и доктору Пешелю. Но не одни интересы домашней, лицейской жизни затрагиваются в ‘Лиц. Мудреце’. Ему не чужды и вопросы общественные и политические. На подобные две статьи (с краткой передачей их содержания) указал Я. К. Грот в своем описании ‘Лиц. Мудреца’. Это именно — ‘Занятие Наполеона Буонапарте на Нортумберланде’ по поводу толков о падении Наполеона и ‘Апология’ — с защитой вызова в Россию иностранных педагогов.

Стихотворная часть ‘Л. Мудреца’ в общем довольно слабая, главнейше направленная на тех же товарищей и педагогов, в которой есть и совсем не остроумное и пошловатое, заключает в себе, однако ж не мало и забавного и любопытного. Таковы прежде всего ‘Национальные песни’, с которыми я уже познакомил читателей выше, а затем некоторые пародии, эпиграммы и басни, обличающие и остроумие и изобретательность и бойкость пера юных авторов {На некоторые из них уже указано в статьях Гаевского и Я. Грота.}.

Лицейский Мудрец

No 1

1815

Оглавление

Изящная словесность.

1) Проза,

a) К Читателям.

b) Осел — философ.

2) Стихотворения.

a) К заключенному другу Поэту.

b) К Мудрецу.

c) Эпиграммы.

d) Эпитафия.

e) Нет, нет.

3) Критика.

a) Письмо к издателю.

b) Объявление.

4) Смесь.

a) Письмо из Индостана.

b) Анекдот.

При сем две карикатуры. Печатать позволяется.

Цензор Барон Дельвиг.

В типографии В. Данзаса.

Изящная словесность

1) Проза

1) К Читателям

Ну! только я могу сказать вместе с нашим славным Поэтом: ‘Ахти! Читатели, какой я молодец!’

Как! ничто не может переменить моего снисходительного характера, — дни и месяцы летели, все переменилось, — стулья ломались, — стекла бились, и дребезги их являли плачевнейшие доказательства, что в сем мире тленно, а я!… я не переменился, та же услужливость, те же мудрые изречения, тот же трудолюбивый характер, те же… но довольно себя хвалить, словом после долговременнейшего отсутствия, я возвращаюсь к вам, любезнейшие читатели, обогащенный новыми познаниями и открытиями {‘Мудрец’ возобновлен в 1815 г. после значительного промежутка времени (начало издания относят к 1813 г., см. ниже соображения по поводу I ч. журн. ‘Мудрец-Поэт’. К. Г.}.

Я издаю журнал, любезнейшие читатели, но… это но предполагает величайшую остановку и такое возражение, которого вы не ожидаете. Как я издаю его по причине величайшей благосклонности моей к вам, то я, как мудрец, не признавая никакой власти над собою, кроме рассудка, не обещаюсь его издавать периодически…

Это вас чрезвычайно тронуло, но что же делать? Как быть? Теперь година трудная, дел много, а особливо мне, мудрецу!…

Но я с вами поступлю, любезнейшие читатели, как с маленькими детьми, естьли они чем-нибудь недовольны, то мамушка или нянюшка их вознаграждает игрушечкой. Нумера этого журнала будут выходить редко, да метко: это значит, что Лицейский мудрец будет прилагать все старания свои, чтобы принести вам удовольствие, но естьли же, любезнейшие читатели, вы найдете, что голова Лицейского мудреца повредилась немного в разлуке с светом, то что же делать? извинить с благосклонностью слабость старости, и подумать, что Лицейский мудрец скоро сделается Лицейским старичком!…

Л….й М….ц.

2. Осел философ

Я слышал, помнится где-то, что в древние веки ослы были в большом почтении, и даже самый великий Юпитер дал им во владение гору Парнас, которая, как всем известно, досталась после нашим стихотворцам (от такого-то наследства многие из наших Поэтов, взбираясь на крутые верхи жилища небесных Муз, променяли разум свой на ослиный) — и потому, любезнейшие читатели, вы не должны удивляться, естьли вы увидите осла-философа, осла, рассуждающего о причине всего, что ему ни встретится. Итак, любезные чтецы, прошу раздвинуть уши, разинуть рот, словом, приложить величайшее внимание к сему рассказу:

‘В Гишпании, в родине славного Донкишота, один мельник имел осла, но как он никогда не бывал в Саламанке, никогда не дружился с книгами, почитая оные диавольским порождением, коего сочинители должны бы давно попасться в руки святой Инквизиции, то он и не знал, что в древности были ослы, которые разумом превосходили весь род мельников от Адама до его времени… Племя разумных ослов почти совсем истребилось, однако ж, оставалось несколько ослов, которые, несмотря на пагубное течение залива правды, на сияние, как бы сказать, лягушечного сиропа, потеряли всякий бюст всемирной истории…

Что Читатель?… Неужто не понял ты, что это бессмыслица?… Экой дурак! смейтесь над ним…

Ха!… ха!… ха!… ха!…

2. Стихотворения

1. К заключенному другу — Поэту

Дружище старый! я пришел, —

Со мной ты будь повеселее,

Шути, резвись и пей смелее,

Ты видишь — я какой пострел.

Пускай, с солдатской, битой рожей,

Безрукий, долгий Инвалид,

На чорта одного похожий,

У наших пусть дверей стоит, —

Чего бояться нам? похмелье

Доставит всякому веселье.

* * *

Ты дядьку одного прибил, —

За то тебе дружище слава,

За дерзость бы ему я, право,

И оплеуху б сотворил.

Но в знак победы достохвальной,

Наполним пуншем мы стакан,

И звон веселья, звон бокальный,

До дальних пронесется стран!

Чего бояться нам? похмелье

Доставит всякому веселье.

* * *

И все сбегутся к нам толпой,

И пальцем все на нас покажут, —

‘Где дружба и вино, тут, скажут,

‘Блаженство, радость и покой’.

Так полно ж, милый друг, уныло,

С подлобья на меня смотреть, —

И так печально, мрачно, хило

Арест забавный твой терпеть.

Чего боишься ты? похмелье

Доставит всякому веселье.

2) К Мудрецу

Восстань, восстань, мудрец,

Ты после усыпленья.

Воскрес опять творец,

Спасти тебя от тленья.

И ты опять восстанешь,

Как прозой, так стихами,

На всех сатирой грянешь,

И остры Епиграммы,

Как молньи заблестят,

Всем уши заглушат.

Опять в Лицее будет

Поэзья процветать. —

Мудрец же не забудет

Журнал свой издавать.

Епиграммы¹

Известный врач Глупон

Пошел лечить Дамета, —

Туда пришедши, вспомнил он,

Что нету с ним ни мази, ни ланцета,

Лекарства позабыв на этот раз,

Дамета тем от смерти спас.

Клит пел, что вылечит сестру мою Дориду,

Он пел, — да и отпел сестрице панихиду.

Глупон в газетах публикует,

Что он свой разум потерял.

О сем несчастии во всех домах толкует,

И просит каждого, чтоб он его искал.

Награды деньгами не мало.

Не знаю, кто сей труд захочет предпринять?

Да где его сыскать?

Когда рассудка в нем и сроду не бывало!

‘Теперь мне кажется у нас нет никого,

‘То оду прочитать мою благоволите’

(Так ночью говорил друзьям своим Полист) —

‘Не много… право только лист’.

— На что нам? Извините,

Мы спим и без того.

¹ Прозвища Глупона, Дамета, Клита встречаются и в лицейских стихотворениях Пушкина. К. Г.

Епитафия¹

Родясь, как всякий человек,

Жизнь отдал праздности, труда как зла страшился,

Ел с утра до ночи, под вечер спать ложился,

Вставая, снова ел (да пил) и так провел весь век. —

Счастливец! на себя он злобы не навлек.

Кто впрочем из людей был вовсе без порока?

И он писал стихи, к несчастию, без прока.

¹ Написана на товарища Ржевского, большого лентяя. См. Записку М. А. Корфа (Грот, ‘Пушкин’, etc., стр. 227, прим.).

Нет! Нет!

(Подражание).

Ты хочешь, чтоб я вновь пустился,

Любезный друг, в сей шумный свет,

Кричал, гремел и суетился, —

Нет! Нет!

Ты хочешь, чтобы полн отваги,

Наемный будучи Поэт,

Я разум ставил в контр бумаги, —

Нет! Нет!

Чтоб для ассесорского чину,

Готов был всякому сонет,

Чтоб льстил вельможе-господину, —

Нет! Нет!

Чтоб франтом в общество пустился,

Имел тьму слуг и тьму карет,

Был bel-esprit¹, шутил, резвился, —

Нет! Нет!

Ты хочешь, чтобы в глупом споре,

Решал все ссоры пистолет, —

Чтоб был я с разумом в раздоре, —

Нет! Нет!

А я хочу, чтобы в спокойном

Убежище я был всегда, —

Был в счастьи зависти достойном, —

Да! Да!

¹ остряк (франц.)

3. Критика

1) Найденыш

(Письмо к издателю)¹

¹ Можно догадываться, что это — шуточная критика одного из произведений Кюхельбекера, на что намекает разбор 4-й строфы.

Милостивый Государь!

Недавно, по причине семейных обязанностей, пошел я в рынок для покупок. Набравши провизии, я возвратился домой, но не могу представить вам моего удивления, когда увидел, что семга и калбасы обернуты какими-то стихами, и какой-то балладой. Я знал, что употребляют часто газеты и журналы для оберток, но не думал, чтобы сочинение стихами, и даже баллада может служить кровлею для калбасов. — Любопытство заставило меня разобрать, и не смотря на пятна, удалось мне прочесть несколько слов, — вот они:

‘Заглогшей, скользкою тропою,

‘Средь смежных с небом гор,

‘Идет трепеща над клюкою,

‘Нещастный Алманзор.

‘Дитя ведет его в пустыне,

‘Его на век померкнул взор.

Постой любезный читатель, — Алманзор идет заглогшей тропою средь смежных с небом гор, в пустыне. Автор позабыл, что пустыня не есть горы, это маленькая вольность, прости ему. — Причастие трепеща говорится трепеща.

* * *

‘И рев потока усыпился,

‘И вод падущих стук,

‘И горный ветер укротился, —

‘Все расцвело вокруг.

‘И улыбнулся дол в дали туманной

‘И гул пронес свирелей звук.

Вот красоты, если ты не восхитился, то у тебя холодно как лед в сердце: рев усыпился так и стук падущих вод, два выражения совершенно поэтические. — Говорится гул несется, а не гул несет, но на это истинный гений не смотрит.

* * *

‘О сын мой! близко ль край желанный,

‘Обитель дней златых

‘Вечерним светом увенчанный,

‘В тени дерев густых

‘Не видишь ли уютный, чистый домик

‘Так! это дом Отцев моих.

Вот тут мы видим домик в тени дерев густых и светом увенчанный. Это новая фигура, которую можно кажется назвать Contra-sensutio (противусмыслие).

* * *

‘О сын, не тихие ль зефиры

‘Летят с родной страны,

‘Шептанье от волшебной лиры

‘Дрожащия струны,

‘Ах! там священный прах моей Зюлимы:

‘Он спит в объятьях тишины.

Помнится мне, что в мифологии никогда не представлялись Зефиры с лирою. Но это зато зефиры родной страны, да и немецкой!!…

* * *

‘Они спешат, но вот раздался

‘Внезапный страшный крик,

‘Увы — вскричал — я погибаю

‘Ах горе и тебе, старик,

‘И старца руку покидает

‘Несчастный проводник.

Вот и катастрофа! Впрочем никто не знает, кто кричал? Старик то. проводник ли или другой несчастный запутавшийся в горах?

Но и я боюсь запутаться в лабиринте громких, пышных, но без смысла слов и потому, милостивый государь! Препровождая вам сию пиесу, остаюсь и пр.

2) Объявление

M. M. M. желали бы с величайшею охотою представить некоторую пьесу, на французском языке писанную, и вероятно также в каких-нибудь рядах сысканную, в которой Герой есть Verville, a другие лица — dogue maton и пр., но некоторое несчастное приключение помешало удовольствию нашему представить вам сию пиэсу. — Просим Гг. Читателей вспомоществовать нас всякими пособиями, а наиболее манускриптами, которые будем помещать в нумерах сего журнала.

4. Смесь

Письмо из Индостана к Лицейскому Мудрецу¹

Любезный друг!

Ты пишешь мне, что снова являешься на поприще давно уже тобою прославленном, снова представляешь просвещенным читателям своим великие плоды огромных сведений и полезных занятий твоих. — Ты просишь меня, чтоб я тебя уведомлял о всех политических происшествиях, которые случаются в наших странах, о поворотах, выворотах и переворотах здешних Монархий, и я тебя удовольствую. На этих днях произошла величайшая борьба между двумя Монархиями. — Тебе известно, что в соседстве у нас находится длинная полоса земли называемая Бехелькюкериада, производящая великий торг мерзейскими стихами, и что еще страннее имеющая страшнейшую Артиллерию. В соседстве сей Монархии находилось государство, называемое Осло-Доясомев², которое известно по значительному торгу лорнетами, париками, цепочками, честьми и проч. и проч. — Последняя монархия, желая унизить первую, напала с великим криком на провинцию Бехель-кюкериады, называемую sourde oreille³, которая была разграблена, но за то сия последняя отмстила ужаснейшим образом: она преследовала неприятеля и, несмотря на все усилия королевства Рейеме, разбила совершенно при местечках щек, спин и проч. и проч. Казалось, что сими поражениями война совершенно кончилась, но в книге судеб было написано, что еще должны были трепетать и зубы и ребры… Снова начались сражения, но по большей части они кончились в пользу королевства Осло-Доясомева. Наконец, вся Индия пришла в движение и с трудом укротили бешенство сих двух Монархий, столь долго возмущающих спокойствие Индии. Присовокупляя при сем рисунок, в котором каждая Монархия является с своими атрибутами⁵. Вот тебе и реляция, которую ты у меня спрашивал, скажи, доволен ли ты ею, а я остаюсь твоим и проч.

Устин Кононыч Вспышкин, помирясь с соседом своим Сутягиным и отправив сына своего за море, сам отправился восвояси. Ясен был вечер! ясна была душа его, и добродушный помещик, закурив дорогую большую трубку, вовсе не думал о бренности вещей в сем мире, который во многом, говорят философы, подобен дыму, вылетавшему тогда из рта его. Но вдруг (правду, видно, говорят философы) занози себе ногу любимая лошадь его, вспылил Устин, приезжает домой, — кровь у него как в котле кипит, смотри ж, никто не попадайся ему… Не тут-то было, занес чорт к нему в комнату — уж не соседнего козла, а домашнего осла… у Вспышкина глаза запрыгали, — ‘вон, паршивая скотина, закричал он, топнув ботфортами блаженной памяти Екатерины Алексеевны, околей [вот] вся свора моя, если не убью тебя!’ При сих ужасных словах — он вытащил из сапога арапник еще ужаснее и, схватя его за уши, стал тузить ужаснейшим образом, и вот…

Пошла потеха над скотиной

И крик псаря, и крик ослиный,

И стук побой — не стало сил —

Такую кашу заварил,

Что гость ее не раскусил.

Тут кончается рукопись. Не скажет ли чего более рисунок?⁶Кто ж это изо столба выглядывает? это старый немец-учитель, который, подобно Вральману, навидавшись до сыта свету, донашивал в конюшнях Вспышкина дряхлую свою голову.⁷ — Одно утешение его было в беседе с четвероногим Телемаком своим. О, бедный Ментор! У питомца твоего еле душа в … держится. — Прибавление найдено в бумагах Вспышкина, что осел позабыл дорогу к покою неучтивого Вспышкина, выслушав долгое периодическое увещание от своего почтенного Ментора…

Довольно ль вам, читатели?

¹ В такой форме передается рассказ о ссоре двух товарищей: Кюхельбекера и Мясоедова. (Срав. об этой пьесе: Грот ‘Пушкин’, etc. стр. 271).

² Перестановка букв в фам. Мясоедов.

³ глухое ухо (франц.)

⁴ Гувернер Мейер.

⁵ На этой первой из карикатур изображены Мясоедов и Кюхельбекер с гув. Мейером между ними. К. Г.

⁶ Карикатура изображает описанную здесь сцену. Кого автор разумеет под Вспышкиным, к сожалению, не знаем. Я. К. Грот предположил (судя по надписи) Илличевского, но на каком основании, не видно. К. Г.

⁷ Все тот же гуверн. Мейер.

Лицейский Мудрец

No 2

1815

Оглавление

Изящная словесность.

Проза.

К Читателям.

Занятия Наполеона Буонапарте на Нортумберланде.

Стихотворения.

К друзьям.

Бедный мудрец.

Зима.

Ослы (баснь).

Эпиграммы. Смесь.

Прогулка.

Охота.

Процессия усопших. (При сем три карикатуры)

Печатать позволяется. — Цензор Барон Дельвиг.

В типографии К. Данзаса.

1) Изящная словесность

1) Проза

1) К Читателям

Право, любезные Читатели, я чрезвычайно рассержен на вас. Как! ни одного пособия не дать мне, заставить меня одного издавать журнал! Это стыдно! весьма стыдно. После такого озорнического поступка, я с вами и говорить не хочу!…

Что Читатели? вы меня кличете? так и быть, я послушаю, что вы только можете сказать в свое оправдание… Дела много! — неправда, на этой неделе и уроков не было.

Немецкая бессмыслица не трудна, а тьмо-свет Кореджиевой ночи и Буттервека заметить было легко… Предметов не было… Вздор! пустое! На этой неделе был царский день, можно бы написать похвальную оду Катерине Павловне. Так! вижу вас лень подъела, мошенница. Только слушайте, любезные читатели, я вас на этот раз прощу, только хорошенько посмейтесь над тем, что только услышите в нашем журнале, но если же страшитесь моего мщения, если же, для будущего нумера, вы мне ничего не пришлете стихотворного или прозаического, если же ваши Карамзины не развернутся и не дадут мне каких-нибудь смешных разговоров, то я сделаю вам такую штуку, от которой вы нескоро отделаетесь. Подумайте. — Он не будет издавать журнала… — Хуже!… Он натрет ядом листочки Лицейского Мудреца… — Вы почти угадали: я подарю вас усыпительною балладой Г-на Гезеля!! {Т. е. Кюхельбекера. К. Г.}

2) Занятия Наполеона Буонапарте на Нортумберланде

(Письмо к Издателю)

Милостивый Государь!

Старинная дружба наша, и всегдашнее знакомство заставили меня к вам написать несколько строк о той огромной чучеле, которую мы везем теперь на остров св. Елены. Зная, что вы издаете журнал, я надеюсь, что рассказ мой принесет какое-нибудь удовольствие для любезных ваших читателей. — Итак приступим к рассказу:

Находясь на Нортумберланде, я имею часто случай говорить с нашим славным арестантом. И даже, по должности моей, имею комнату свою подле его комнаты, от которой отделяет меня одна только перегородка. Вчера день был пасмурный, поднялся ветер, и беспрерывное качанье корабля так меня утомило (меня — впрочем привыкшего к морю офицера), что я принужден был головною болью лечь в постель. Я лег в полдень, а проснулся почти в полночь.

Свет в комнате моего арестанта виден был из моей каюты и мешал мне снова заснуть. Вдруг слышу, что Буонапарте вскрикивает:

‘Comment, tu ne veux pas? Morbleu! je te ferai obir, en avant! je vois que tu n’es pas de ma vieille garde, tu es un lache! un poltron!.. {Мы нарочно сохранили его собственные слова, боясь уменьшить их силу. Примеч. Л. М. [Как, ты не желаешь? Черт побери! Я заставлю тебя слушаться, вперед! вижу, ты не из моей старой гвардии, ты подлец, трус! — прим. ред.]}

Любопытство заставило меня посмотреть сквозь щелку, и что же я увидел? …Властелин Франции, бич вселенной, словом Император Наполеон, родоначальник великой династии Наполеонидов, …поймав две крысы и бросив меж ими кусок сахару, занимался тем, что эти твари ссорились и дрались за него с остервенением. Я притаился, а он продолжал.

Bien! voila ce que j’appelle charger! Parfaitement bien, je te reconnois pour Franois, tu peux prendre ce petit morceau de sucre, il est bien gagn… Revenez dans votre maison!… {Хорошо! Вот это я понимаю атака! Превосходно, я снова узнаю в тебе Франсуа, можешь взять этот кусочек сахара, ты его заслужил… Ступайте в свой дом!.. (франц.)}

При сих словах он открыл ящик, в который тотчас и скакнули крысы, а он, затворив его, пошел ходить по комнате. Долго ходил взад и вперед, наконец сказал:

Oh! le maudit vieillard de Blcher: il m’a fait bien du mal… J’ai bien mal fait d’avoir quitt Elbe. J’avais tout ce que je voulois. Mon unique plaisir prsent composent ces deux rats, que je fais combattre, aujourd’hui c’est le Franois qui a le dessus, j’en suis bien aise. {О! проклятый старик Блюхер: Сколько зла он мне причинил… Напрасно я покинул Эльбу. У меня было все, чего я желал. Теперь мое единственное удовольствие составляют эти две крысы, которых я заставляю драться, сегодня верх одержал Франсуа, порадовал меня (франц.)}

Он лег, и я признаюсь не был еще уверен, слышал ли это я или нет? — Бедный монарх! тебя разбили, посадили на корабль и везут в вечную тюрьму, а твое утешение в двух крысах!!!…

К нам пристал корабль, едущий в Петербург: остается только время запечатать письмо и остаться вашим и пр.

Стихотворения

К друзьям.

Муза, дай бумагу, перья,

К вам пишу, мои друзья!

Нет в поэте лицемерья,

Так сердиться нам нельзя.

А хотите, — я ни слова.

Только перышком вожу,

С чердака мово сквознова

Глупым фигу я кажу.¹

* * *

Михель! добрый ты служивый,

Пусть и добрый человек.

Чту твой разум справедливый,

И потертый в службе век.

Но еще б любил я боле…

Если б, против нашей воли,

Полнедели, каждый раз,

Не дежурил ты у нас.²

* * *

Кварце, точил бы ты балясы,

Я смеяться так готов.

Но твои мне горче классы

Наших сладких пирогов.

Формулы твои глубоки,

Тянут не хотя ко сну.

Для чего ж меня, жестокий,

Будишь, если я засну.³

* * *

Мясин! жил собой ты столько,

Как гусарский твой жилет.

Я люблю тебя, но только…

Коль тебя со мною нет…

Ласковей тебя и слаще

Не знавал бы сроду я,

Только если б, друг мой, чаще

Ты отведывал дубья!⁴

* * *

И до вас доходит дело,

Добрых редкая чета.

Крадете вы чисто, смело,

Так ли совесть в вас чиста?

В харе вы так тощи оба,

Так ли тощ у вас карман?

Красть вам обоим до гроба!

Правду-ль молвил капитан?⁵

* * *

Что ж, Ферсит, к тебе взываю:

Долго ль праздновать ворам ‘Дурно!’ —

Сам я это знаю,

Но поправить надо — вам! —

‘Мы поправим.’ Боже-мати!

Где найти ко правде путь?

Разыгралось, брат, не к стати!

Надо лист перевернуть.

¹ Слою из пьяного Г-на Демокрита. Примеч. ‘Л. М.’

² Быть может, на гувернера Мейера? К. Г.

³ Очевидно на проф. математики Я. Н. Карцова. К. Г.

⁵ Под Мясиным разумеется Мясоедов. К. Г.

⁵ Вероятно на лицейских экономов (Камараша, Золотарева?). К. Г.

Зима

Дни холодные настали,

Нет цветочков на полях:

Розы, ландыши увяли,

Соловей умолк в лесах.

Дубы, сосны, мирты, ели

И зеленая трава, —

Все от снега побелели,

Как от пудры голова.

* * *

Час весны пока настанет,

Пусты дачи, рощи, сад…

Всех веселье дружно манит.

И на бал и в маскарад.

Пир горой в жилище Мома,

А тоска гостей томит:

Для чего ж они не дома?

Нам мудрец не говорит.

* * *

Вот и солнце на восходе,

А друзья ложатся спать!

Спят до вечера по моде,

И встают, чтоб вновь зевать!

Для чего же? кто их знает,

Так весь век они ведут.

Нам мудрец не отвечает

Да и ты молчишь, Кабуд!

* * *

Ах! не лучше ль все порою,

Раньше лечь и раньше встать,

Чтобы после нам с тоскою,

Целых дней не прозевать?

Ах! не лучше ли, чем в клубе,

С скукой время убивать,

Завернувшись в теплой шубе,

Книгу мудреца читать?

Мудрец

(Подражание Жуковскому)¹

На кафедре, над красными столами,

Вы кипу книг не видите ль, друзья?

Печально чуть скрипит огромная доска,

И карты грустно воют над стенами.

На печке дудка и венец,

Восплачемте, друзья, — могила

Прах мудреца навек сокрыла.

Бедный мудрец! —

* * *

Умом был прост, глупенек был душою,

Но он любил журналы издавать.

Увы! как нам его не вспоминать?

Он одой всех смешил одною.

И рано Гению конец!

Друзья! восплачем над могилой,

Он был медведь, — но мишка милый²,

Бедный мудрец! —

* * *

Нет мудреца! и дудка перестала

Приятный глас повсюду разносить.

И в классах скорбно все, — и все молчит,

И кажется доска чернее стала!

Из печки дым коптит венец,

Его колебля над могилой,

И дудка вторит им уныло:

Бедный мудрец!

¹ Пародия на ‘Певца’ Жуковского (Гаевский, ‘Соврем.’. 1863, т. 97, стр. 144, Грот, ‘Пушкин’, стр. 272).

² Медведем звали товарищи Данзаса. Вероятно его, как усердного издателя ‘Мудреца’, и имеет в виду автор, оплакивающий прекращение журнала. К. Г.

Ослы

(Басня)¹

Случилося ослу на гору взгромоздиться.

‘Дружок мой! посмотри как я велик теперь,

Куда тебе со мной сравниться?

Поверь,

Что ты передо мною,

Все то ж что червь перед тобою’.

— Нет братец! мы равны.

Ведь оба мы ослы,

А разница лишь та меж нами,

Что ты вскарабкался на высоты, —

А я стою спокойно под горами.

Мой друг! и меж людьми увидишь то же ты.

Иной Министр, иной торгаш гусиный,

Но часто ум у них один, — ослиный.

¹ Извлечение приведено у Я. К. Грота, там же, стр. 272.

Эпиграммы

О чем ни сочинит, бывало,

Марушкин, борзый стихотвор,

То верь, что не солжешь нимало,

Когда заране скажешь: вздор!

Марушкин об ослах вдруг басни сочиняет.

И басня хоть куцы! но странен ли успех?

Свой своего всех лучше знает,

И следственно напишет лучше всех!¹

Ах Тит! какой Силен урод,

Глаза косые, нос дугою,

В ладонь иль больше рот,

Ну словом сходствует ужасно как с тобою…

Дамон всегда гостям стихи свои читает. —

Так то-то у него никто и не бывает…

Уродкин показал какой-то мне портрет.

И плача говорил, что живописец врет:

Рисуя он с него, нарисовал тут чорта,

Что красок всякого находится здесь сорта,

А человечьего, ей! ей! нет ни на грош.

— Так что ж?… Ну, следственно портрет на вас похож…

¹ В извлечении — там же, стр. 272, см. также Гаевский, в упомян. статье, стр. 145. К. Г.

Смесь

Не помню, в какой-то книге я читал, что лошадь умнее осла, и как Психолог скотов, старался обдумывать сию важную теорему. Углубленный в свои размышления, я очень тихо направлял стопы свои по аллее Александровского сада. — Вечерняя роса в туманах ниспускалась на землю, и душистые цветки горевали об теплоте закатившегося солнца. А красная луна, как бы стыдясь убегающего солнца, являлась в свите блистающих созвездий и плыла по эфиру, как величавая пава, словом: все сии метафоры, приведенные в их истинную цену, значат то, что ночь уже наступала. — Вдруг слышу топот в дали,… вижу, что издали скачет лошадь с седоком,… слышу крик: ‘держи! держи!.. конь ближе, ближе, — и наконец мудрому взору моему представляется… не знаю как вам сказать? вы мне не поверите, любезнейшие читатели, на лошади сидел… осел!!!.. да, осел, да и вислоухий!…

Но где найду слова, могущие описать положение несчастного осла: — Голова его была у лошадиной…, но посмотрите лучше на рисунок и вы увидите состояние головы его. — Куча комаров летала в воздухе и верно для того, чтобы отмахивать седока своего от них, борзый конь хлестал без милосердия бедного осла по морде, а ноги его, кривые ноги, — готовы были составить дугу для рысака! — (смотри на No 1 карикатуры). Право, любезные читатели, мне чрезвычайно стало жалко, только не могу вам сказать кого: осла или лошади?

Я помню, что, когда меня учили мифологии, то говорили мне, что некогда люди и лошади составляли одно тело, т. е. были в древности Кентавры, но чтоб осел и лошадь были одно животное, того, мне помнится, не читал, но не менее того я возвратился домой будучи уверен, что лошадь умнее осла {Эта насмешка (см. соответственную карикатуру) опять на того же Мясоедова, бывшего (подобно Кюхельбекеру и доктору Пешелю) любимою мишенью товарищеских выходок. Другие два лица, здесь изображенные, — по определению Я. К. Грота, садовник Лямин и воспитанник Комовский. К. Г.}.

Охота

‘Возможно ль, чтоб до сих пор нравы наши были на таком степени образования?’ восклицает мудрец, вооружаясь противу нашей страсти к охоте. — Очень возможно, отвечаю я, не такие ли мы пустынники, как и первобытные жители Пелопониса, Фессалии, Фракии?…

Мудрено ли, что мы имеем вкус одинакой с дедушками нашего дедушки Омира? Мудрено ль, что мы преданы охоте? хотя и не из нужды, ибо природа, населившая страны их стадами диких зверей, — была к нам милостивее, нежели к ним. Она послала нам только одного, да и того мы не очень знаем, ибо называем его различным образом: — одни красным ослом, другие медведем, а третьи, наконец, Синусом, хотя сего последнего я нигде отыскать не мог. — Однако же говорят, что он более зол, чем опасен. — Не от того ли, братцы, находите столько удовольствия травить его? — ‘Молчи! Молчи! кричите вы, это не твое, а наше дело!… — Молчу, но не позволено ли мне представить вам картинку знаменитой травли {К этому относится карикатура, на которой Медведь осаждается 4-мя лицами в разных позах: это — Данзас, редактор ‘Мудреца’, на которого напали товарищи, в которых — по описанию автора — можно узнать налево (внизу): гр. Броглио (а не Ржевского, как думал Я. К.) и Корнилова, а направо: Комовского (внизу) и Мартынова. К. Г.}, скопированную с натуры, — нет, нарисованную только фантазией, а на нее тарифу не положено.

Вы мне не верите, — вы сомневаетесь — ‘он нас морочит’, говорите вы, перерывая один другого. Вот этот человек в зеленом мундире — как он одет! какая на нем рожа! — это Италианец, это наш приятель Б…. А этот молодец, который отважнее и задорнее всех нападает на зверя, теснит его с бока, рубит его саблею, — это наш Сибиряк ….ов. А этот немчик, в кургузом фраке с лисичьей харей, с лифом на — это ….кий. А этот маленький Бутус, смотрите, как он выступает маленькой ножкой и грозит маленьким кулаком,— это… думайте, друзья, что…, что хотите, это не мое, а — ваше дело, скажу я вам в свою очередь.

Процессия усопших¹

¹ Чтобы понять эту насмешку над уволенными лицейскими гувернерами и соответственную карикатуру, надо вспомнить характеристику их (напр., в ‘Записке’ М. А. Корфа). Под латинскими буквами разумеются следующие лица (на карикатуре, начиная справа — налево): А — надзиратель по учебн. и нравств. части М. С. Пилецкий (в Лицее по 1813 г.), Б — Иконников (по 1812 г.), С — Гакен (в 1813 г.), D — А. И. Соколов (по 1813 г.), Е — Кюкюэль (по 1815 г.), G — очевидно — из иностранцев, скорее всего Я. А. Венигель (гувернер с 1815 г.), знавший хорошо французский и немецкий языки (оставался до 1824 г.), F — Владиславлев, отставной капитан (по 1815 г.). К сожалению, рисунок не вполне сохранился. При первых двух вспомним стихи национальной песни:

‘Пилецкий, пастырь душ с крестом,

Иконников с бутылью’… К. Г.

А. Разврат! Разврат! Разврат! все за мной!

b. Ах! оставьте!

c. Я гуфернер!

d. Повремените! Повремените!

e. Quelle logique avez-vous dans votre tte? {Что за логика у вас в голове? (франц.)}

f. Мочиньки моей нет, — чорт меня возьми. — Не хочу здесь оставаться. Я 11 лет служил и рожден повелевать, а не повиноваться.

g. Fi, Monsieur, cela ne vous convient pas! {Фи, сударь, вам это не пристало! (франц.)} —

(No 3.)

Изящная словесность

Проза

1) К читателям

Ох! охти мне! — рифматизм!.. горло болит, чуть чуть дышу… право, любезные читатели, я чрезвычайно болен, а вы меня заставляете говорить. Я думал, что болезнь моя избавит меня от того, чтоб издавать журнал, но не тут-то было. — Вызвали меня из убежища, приставили нож к горлу и кричат: ‘издавай!’ — Право не могу. — ‘Как хочешь!’ — Что вы ко мне пристали? Я пожалуюсь на вас… Ай! Ай! не бейте меня, —так уж и быть, издам, да что же писать мне? стихов не умею, баллады в 79 строф не смею, а лучше скажу вам повесть… ‘Повесть! (кричите вы) ты верно опять скажешь бессмыслицу… Нет, — уж положитесь на меня, вы знаете, что я человек правдивый, уж поверьте, что скажу вам повесть, да и повесть славную……..

ВЕРВИЛЯ!!!

‘В маленьком переулке Парижа, в двухэтажном доме, жил был честный фабрикант Вервиль: старый слуга, бедная клячонка, большой и жирный кот и вернейшая собака, — вот все, что составляло его богатство, он не желал ни чинов, ни сокровищ, умеренное состояние казалось ему самым счастливым. Однажды — это было ночью, — дождь ливнем льет, …изредка блестит молния, воет ветер, вдруг на него нападают воры, злодеи, мошенники!.. и вдруг с небес слетает… Довольно!.. прощай брат!.. внутренних происшествий не знаете {Изречение одного из лицеистов, сказанное рассеянному и вечно обо всем вопрошающему товарищу и ставшее любимой поговоркой. См. объяснение в следующем No журнала, в отд. ‘Смесь’.}… Остального конца я не нашел в своих бумагах и потому я вам ничего не скажу!.. Как же вы смешны теперь!.. в другой раз не принуждайте, сами виноваты!..

Ах! постойте,… я вам позабыл сказать, что я чрезвычайно похож на Ариоста!.. вы удивляетесь… Да!.. у него привычка, когда приведет на какое-нибудь интересное место своих Героев, то вдруг их и оставит, и перейдет на что-нибудь другое. Ну не похож ли я теперь на Ариоста? — Я вас привел на самое интересное место, и вдруг оставил вас. Вы ожидали чего-нибудь ужасного, Ратклифского, да как и не ожидать его там, где воют ветры, блестит молния и ставни хлопают и трещат, вы ожидали чего-нибудь важного, ан я вам показал… фигу!

Л. Мдрц.

Апология¹

¹ На кого из товарищей написана эта сатирическая статья, — сказать трудно. Очевидно, здесь между прочим автор вооружается против чьей-то мысли об изгнании из России всех профессоров-иностранцев. Срв. ‘Пушкин’ Грота, стр. 37. К. Г.

Всякий великий человек имеет свои слабости, и от великого Александра (который — между нами будь сказано — любил жертвовать молодому краснощекому Бахусу) эта истина не изменялась. И потому должны ли вы надо мной смеяться, любезные читатели, что у меня голова слишком велика, что талии нет или что она слишком высока? Вы все кричите:’ты паук! ты козел!’ и вашим крикам нет конца. — Ну теперь поговоримте без всякого пристрастия, скажите, чем я не молодец? — ‘Голова слишком велика, лоб в две лопаты’! — Да это все оттого, что я великий человек. Где же поместиться необычайному и великому разуму, как не в необычайной и великой голове! Где же взрастить семя рассудка… (раз!.. два!.. три!..) как не на святой Руси, как не на широком лбе моем!… ‘Да у тебя талии нет, ты как будто бы обрублен’. — Да, вы угадали, я точно обрублен: послушайте, любезнейшие читатели, о моем плачевном происшествии, а наперед отворите поскорее глазные шлюзы слез ваших:

Вы знаете, что Сюлли, Остерман, Оксенштирна любили думать, и я также. — Пускай завистливые люди называют это столбняком! по мне все равно, у них от слова язык не переломится, да и у меня уши не завянут от их речей. Ну, — слушайте же: стоял я столбняком в лесу, и думал, помнится мне, о том, как бы выгнать всех Профессоров чужестранцев из матушки Русской земли, а на место их поставить в университеты Самоедов и Чукчей. Ах постойте, любезные чтецы, я прерву мой рассказ коротеньким размышлением. Какую пользу это принесет России, а особливо нам школьникам? — Теперь в классах говорят о правах естественных и преподают только теорию, а под профессорством Г-на Чукчи мы, раздирая ногтями мясо кобылье, повторяли бы естественное право на самой лучшей практике… Но возвратимся ко мне. Пришел мужик с топором… ему надобно было дров,… уж это было ночью,… я стоял столбняком… Тик! так!.. и отрубил мне много кой-чего. Вы верно думаете, что поднялся крик, вой… Нет!.. углубленный в свои размышления, я думал, что на меня восстают те профессора, которых я хотел выгнать, и потому, вы можете легко понять, что я не хотел кричать, боясь острамиться(!!!!) {(!!!!) Замечание издателя, состоящее в 4-х восклицаниях. Прим. ‘Л. М.’} Таким-то образом я и стал обрубленый. Еще скажу вам, что я чрезвычайно люблю спать, потому что, когда буду великим Канцлером России, тогда спать будет некогда, а теперь хочу наспаться на всю жизнь. Вы ожидаете от меня длиннейшей Апологии, но я вам ничего не скажу, не потому, чтобы не было доказательств, но потому что мне чрезвычайно спать хочется… что-то зевается. Ох!.. ах!.. ух!.. {Просим любезных читателей извинить Г-на Писаку, ему хотелось спать, и он набредил целый лист: Прим. ‘Л. М.’}.

Стихотворения

1) Деяния Мартына в аду

(сказка)¹

Уже все верили Христу,

Лишь были идолы в аду.

Тогда Мартын, с тоской,

С иконою святой,

В ужасную сию страну пошел.

Уже он счастливо Коциту перешел,

И Стикс уж переходит,

Как Цербер страшный вдруг к нему приходит.

И зверь тут поднял лай…

И наш Мартын — давай,

Его чтоб унимать,

Словами убеждать.

Не будь ты зверь, мой друг,

Ты человеком будь, — и вдруг,

Цербера лаить перестал,

К царю Мартына допускал.

К царю уж он достиг,

И вмиг,

Крестить его он стал.

Плутон, собрав весь ад,

Мартына стал катать,

Мартына по щекам,

Мартына по зубам,

Мартын кричит, ревет,

Из ада не идет.

Но наконец Мартын убрался, —

И окрестить Плутона отказался.

Л. М.

¹ Очевидно, на гувернера-инспектора Март. Степ. Пилецкого. К. Г.

2) На смерть Ситникова¹

О Ситников! где ты? иль где твой милый прах?

Но ты оставил свет,

Ты мертв, тебя уж нет!

С тобой смеялся кто, увы! теперь в слезах.

* * *

Ты долгий прожил век, счастливый, не в цепях,

Достаток ты нашел!..

Да и с ума сошел! —

С тобой смеялся кто, увы! теперь в слезах.

* * *

Везде тебя зовут, все ищут, видят, — прах!

Со вздохами глядят,

И слезы льют, как град,

С тобой смеялся кто, увы! теперь в слезах.

* * *

И протопоп седой идет с крестом в руках.

С слезами говорит:

Здесь Ситников лежит.

С тобой смеялся кто, увы! теперь в слезах.

¹ По словам Я. К. Грота, С. — сумасшедший купец.

Национальные песни

‘В Лицейской зале тишина.

(Диковинка меж нами)…’ и проч.

(Помещена в отделе ‘Нац. песен’, см. выше стр. 256, а потому здесь опускается).

2. На голос: бери себе повесу

‘Предположив, и дальше,

На Грацию намек…’ (18 строф).

(См. выше ‘Национальные песни’, стр. 268).

Протекторы и мудрец

(Размер Фосса)

U U — U U —

U U — U U — U (bis)

* * *

— U — U — U U — U

— U — U — U U — (bis)

Протекторы

Ну, мудрец, поскорей,

Для себя, для друзей,

Мы журнал издадимте.

И за круглым столом,

Мудреца мы прочтем,

О друзья, поспешите!

Мудрец

Леность клонит, я засыпаю…

Ах устал, устал я писать.

Вам, друзья, теперь не мешаю,

И меня оставьте вы спать.

Протекторы.

Да вставай же, мудрец,

Скоро ль будет конец?

Не хотим дожидаться.

Или толстым дубьем,

Мудреца мы прибьем,

Эй, пора просыпаться!

Мудрец.

Что мне делать? палок боюся,

Ах не бейте, не бейте меня.

Вам за то Морфеем клянуся, Что издам журнал мудреца.

Эпиграммы

Как скоро лечит Фирс всегда больных своих!

И верно от того и дом его всех чище.

Вчера я дал ему двоих,

А прихожу теперь: уж их несут в кладбище.

Критика

Найденыш

Надо бы поговорить о пользе Критики: доказать, что Лагарп был самый величайший Гений в наши времена, но я любезных читателей от этого увольняю, а в пример высокой одической бессмыслицы, то есть Пиндарического беспорядка, привожу некоторые стишки. — Примечу наперед, что пиэса сия есть найденыш {Весьма возможно, что и здесь разбирается одно из стихотворений Кюхельбекера (судя по его стилю и языку). К. Г.}. Ее отыскали в обширных стенах математического класса, и потому она немного холодна. Вот начало:

Взликуйте, Русские народы,

Камчатки и Карпатских гор.

Дуная, Вислы воды,

Мы днесь составим цельный хор.

Вот вам и гармония… Жители Камчатки в хоре поют дишкантом, и подлинно выдумка прекрасная: они очень тонки во всем, (не к ним ли принадлежит г-н Сочинитель?) Карпатские горы поют альтами, от того, что по латыни есть слово: altus, высокий, а горы Карпатские высоки. Но почему река Дунай поет тенором, того, признаюсь, нигде не мог найти, а что Висла, т. е. Поляки подтягивают басом, то всякий может легко понять. Они иногда так заорут, что отголосок раздается в белокаменной Москве.

Все племени Славянска члены

Во сердце с правдою своем,

Собравшись под свои знамены,

Одним языком воспоем.

Позвольте, любезнейшие читатели, объявить вам, что издается новая грамматика, в которой много кой-чего нового. Например глагол воспою спрягается так:

Мы воспоете

Вы воспают

Они воспоем

В этой грамматике есть также то, что предлог в, когда оказывает состояние, то требует винительного падежа, напр. в сердце вместо в сердц. В ней очень много нового, советую пользоваться ею.

Страшилища Европы пали,

Кичливый с вержен мира враг

Как те, что Бога воевали,

Злодеям извергам на страх.

Вот и новая логика! Подайте Академический словарь, сыщем слово вержен, да что оно значит? А!…. это композиция, то-то так и хороша. — Воевать Бога — что за выражение? виват богатый язык наш! все на нем можно сказать, злодеи, и изверги, и мошенники… Страшно!… Страшно… перо выпадает из рук.

4) Смесь

Лицейский Мудрец есть архив всех древностей и достопримечательностей Лицейских. Для того-то мы будем помещать в сем журнале приговорки, новые песенки, вообще все то, что занимало или занимает почтенную публику, а для сегодняшнего нумера мы сделаем краткое обозрение тех приговорок, которые были несколько дней пред сим в моде.

1. Белый жилет значит то, что кто-нибудь не кстати — или вмешался в разговор, или заговорился о том, о чем в компании и не думали говорить. Было сперва другое выражение для означения всякого слова не кстати, это было З…а {Не Золоторева ли, известного лицейского эконома? К. Г.} мороженое, потому что он однажды осенью, в вечерний холодок, когда уже и без того тряслись, велел подать мороженое, что, как читатель может легко понять, было чрезвычайно не кстати. — Впрочем сие слово не долго удержалось в разговоре, а на место его поступил белый жилет. Многие покушались заменить его другими словами, как напр. жилет не в талию, малиновые штаны и пр., но напрасно, ‘белый жилет’ удержался в блеске величия своего и посрамил всех противников.

2. Вы никогда внутренних происшествий не знаете. Выражение новейших времен, происшедшее от того, что господин мохнатый остроум, который живет уединенно, чрезвычайно не сведущ в том, что до него касается. Сертуки ли мерять, он последний об них узнает, вообще он все знает, все хорошо представляет, кроме себя. — Наскучивши его вопросами, некто ему сказал: ‘Ты никогда внутренних происшествий не знаешь’, он сказал, — и это слово было принято, и теперь всякий, кто, не зная что случилось, что говорят, докучливыми вопросами досаждает другим, получает в ответ: ‘Ты никогда внутренних происшествий не знаешь’. Сие выражение так распространилось, что переведено на иностранные языки, как например на польский.

Моды

1 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

2. Игра Гомонимов, которую ввел гг. Л…..и П….. {Быть может Ломоносов и Пущин? К. Г.} Она состоит в том, что один оставляет компанию, в которой без него загадывают двусмысленное слово, — он возвращается и спрашивает у играющих: как вы любите? Каждый должен отвечать ему качеством принятого значения. После сего следуют вопросы где?когда? почему вы любите? если он угадает, то тот, по кому он отгадал, идет на его место. В пример сей игры приведем здесь Гомонимы:

1. Гомоним

Bon. ‘Как любите вы?’.

A. Неправильнее и реже.

B. Правильнее и чаще.

C. Крупнее и чернее.

Bon. ‘Где любите вы?’

A. В Берлине у Эйлера.

B. В Петербурге на параде.

C. У Генриха на охоте.

Bon. Почему любите вы?

A. Потому что несравненно легче понять ее и приятнее обойтись без ней.

B. Потому что там бьют от боязни быть битым.

C. Потому что Генрих давно не ел дичины.

Bon. Как вы любите? Где? Почему?

A. Ужасною, с чертями, — в сказках простолюдинов, — потому что люблю суеверие.

B. Пространно, раскрашенно, — на географии Бишин-га, — потому что радуюсь успехам просвещения.

C. Сердитою, на двух лапах, — в клетке, — потому что так мне лучше ее видеть…

2 (3). Шарады, кои ввел в употребление г-н И…..ий¹

¹ Без сомнения, Илличевский. К. Г.

Они слишком известны, чтобы описывать их. Скажем только, что введение в моду того, что французы называют jeux d’esprit {Игра ума (франц.)}, чрезвычайно приятно мудрецу, потому что ему есть случай блеснуть своею остротою, а вы знаете, что мудрецы часто бывают нескромны, и ищут случая отличиться. Вот шарада для примера, или лучше сказать шарада-логогриф.

Садовники в саду садят меня,

Поэты над могилой.

Откинь мне голову, — и вот уж витязь я,

Хотя по правде хилый.

Откинешь брюхо мне, я становлюсь травой,

Иль кушаньем перед тобой.

Сложи мне брюхо с головой —

Я стану пред тобой с товаром,

Ни слова не сказал я даром,

Пойми ж меня, читатель мой.

Логогриф

Шесть букв моих композируют

Название твое, читатель мой.

Последняя ж четыре синьифуют

Не рыбу, нет, а тварь, живущу под водой.

Вторая с первою, с четвертою в добавок,

Скажу спроста, есть род булавок,

И рыбам стоит головы. —

Четверта с первою с добавкою последней

Бывает для истцов у судии в передней

Или для грешников у сатаны, увы!

Но если третью ты съединишь, читатель,

С четвертой, с первою, и вот тебе весь труд, —

Таков останется читатель,

Когда загадки не поймут.

Праздники наступают, и каждый располагает по своему часы своего досуга. Мудрец представляет свое расположение и советует попользоваться им. Это маленькая проповедь, — послушаем со вниманием, любезные читатели.

День мудреца

Наставление сыну

О сын! примеры золотые,

Учись, учись перенимать.

Внимай, как будет дни святые

Мудрец Л…. (Лицейский?) провождать.

Когда цветок наук, как роза,

В саду Едемском расцветет,

С стихами подружится проза,

А с алгеброй поэт. —

Во первых¹, дни священны внукам

Он хочет так расположить,

Чтоб каждым поровну наукам,

Достойно время уделить.

Но, время уделить не трудно,

А трудно, скажут, провести, —

Молчите! — Солнце изумрудно

Уж едет на пути. —

И уж мудрец успел проспаться?

И в шесть?… так рано?… погоди!

Чтоб с мудростью своей собраться,

Он должен спать до девяти,

А там, напившись вдоволь чаю,

А может быть и кофейку,

Он отдохнет еще, я чаю,

И вздремлет на боку.

Но все о мудрости мечтая,

О благе братии земной,

Уж солнце, по небу ристая,

Домчалось к полдени рысцой.

Мудрец протягивает руки,

Идет за стол (поесть не грех):

За трех работая науке,

Мудрец и ест за трех.

Но по трудам, лишенну мочи,

(Таков природы в нас закон)

Смежит ему усталость очи,

А ложе стелет сладкий сон.

В занятьи трудном сем, тяжелом,

Не может с места он сойти,

Не движется все время телом,

Потеет до пяти.

Пока опять за чашкой чая,

А может быть и за тремя,

Он не накопит, отдыхая,

Все силы своего ума,

Пока опять, для блага света

Не встанет он из-за стола,

Но вот уж нет телеги света

И ночь свечу зажгла.

Огонь свечи, глазам противный,

Мешает думать, говорят, —

Опять мудрец трудолюбивый

Невольно затворяет взгляд.

Но светлый разум озаряет

Единодушные глаза.

Мудрец в безмолвьи размышляет

Три битые часа.

Но ах! почто звонок столовой

От мудрости его влечет!

Мудрец покинуть храм готовый,

С слезами к ужину идет.

А за тарелкой, бодр душою,

Гонясь за истиной умом,

Не зрит, как с фут величиною,

Куски глотает ртом. —

Но день окончил уж теченье,

А с ним и поприще мудрец.

Свершилось света поученье!

С началом сопряжен конец. —

Усталый, весь изнеможенный,

Мудрец несет природе дань:

Невольно опускает члены,

И голову на длань. —

Покойся в сладостной дремоте!

Покойся, труженик святой!

О как приятно по работе,

Вкушать и отдых и покой!

О чадо! правило простое

Заметь, и в старости не кинь.

День мудреца не что иное,

Как тихий сон, — аминь!

¹ Привычка лицейская говорить: во-первых, предоставляя просвещенному читателю продолжать: во-вторых. — Прим. ‘Л. М.’

V. Политика

1) Письмо к издателю

(от морского кореспондента, живущего в Харибде)

Давно, очень давно не уведомлял я вас о всех наших подводных происшествиях, но тому был причиною указ, который запрещал всем морским жителям ездить на раковинах, а вы знаете, что у нас почта иначе не бывает. — Но как случилось в наших странах такое происшествие, которое вам в диво покажется, то я не удержался, нанял извощика и велел ему тайно провезти контрбанд-ное письмо это. Прочтите и подивитесь.

Вчера был день Ангела нашего Государя — Нептуна и все морские подданные старались сделать удовольствие своему повелителю. — Иной, схватив крупный жемчуг, унизал себя, как красную девушку. Другой, порывшись в золотом или разноцветном песке, выходил из него как будто бы расписанный Суздальским живописцем, или как начальник Отаитского племени. — Говорить ли вам об обеде, где некоторые верноподданные принесли себя в жертву высокому повелителю своему, надеясь, чрез такое пожертвование, ликовать в Елисейских полях? Говорить ли о бале, для которого были созваны все Нереиды, Наяды, все богини морей, для которого было зажжено Грегорианским огнем полмильона свеч, куда были призваны все Тритоны, Сирены для полного оркестра, в котором Кит пел дишкантом и бил хвостиком своим такт?

Говорить ль о канифольном фейверке?… Нет! лучше приступим к удивительнейшему рассказу в свете.

В то время, как все предавалось шумной радости, вдруг возмутилась стклянная поверхность вод. Смотрим и видим бледную, толстую с большим красным носом фигуру {Фигура — Синтезис. Прим. ‘Л. М.’.}. Все было на нем в беспорядке. Одной рукой хлопал он себя по ноге, в другую хрюкал. Он снизшел и тотчас, навалившись на спину Нептуна, начал ему басом говорить следующие стихи:

‘Сядем, любезный Нептун, под тенью зеленыя рощи…

Нептун танцовал тогда мазурку, и потому чрезвычайно вспотел, а этот неуч навалился на него, и скоро получил бы сильнейший кулак…, как вдруг какой-то багор схватил его за галстук и потащил вверх. Не зная, что все это значит, осмеливаюсь отнестись к вам, надеясь, что вы это мне растолкуете {Рассказ этот, к которому относится и карикатура (изображение вытаскивающих с лодки багром утопающего), имеет опять предметом, по преданию, все того же Кюхельбекера и бывший с ним случай (когда он будто бы под впечатлением какой-то обиды хотел утопиться). На лодке изображены спасающие его лицейские педагоги. К. Г.}.

Ах! любезные читатели, получили ли вы девятую часть Писем русского офицера? {Ф. Н. Глинки. В этой пародии на эти ‘Письма’ рассказывается иносказательно известный эпизод с гогель-могелем из жизни лицеистов I курса, когда несколько из них (Пущин, Тырков, Малиновский и Пушкин) устроили пирушку, достали рому, и были пойманы и наказаны, о чем рассказывает И. И. Пущин в своих ‘Записках’.} — Нет. — Право хороша, да разве она вышла? — Видно что вышла, потому что Лицейский Мудрец читал ее (физически или умственно, это все равно). Что ж в ней хорошего? — О, очень много, например, хоть бы это письмо об нагоняйке, которую дал им Генерал.

— Как? Что? Скажи пожалуйста. — Извольте:

Войска наши возвращались из походу (говорит Р. О.), близок был край желанный, мы сердцами летели к родимому крову, русская кровь кипела при мысли, что скоро отечество примет нас в свои объятия. Осеннее время было не выгодно для похода. Трактир был подле…. Крепкий ром и кипящее шампанское были демоны-соблазнители. Мы согласились сделать гондель-бондель. Все казалось способствовало к нашему намерению. Трактирщик Фома Лысаковский {Дядька в Лицее Фома (срв. стр. 274).}, поляк, ну словом чумичка первого сорта, согласился отпустить нам рому. — Я был вместе с молодым корнетом Уланским, с плечистым Семеновским полковником и с казацким Есаулом {Участниками этой попойки Пущин в ‘Записках’ называет себя, Пушкина, Тыркова и Малиновского. Судя по данным здесь прозвищам, автором этого рассказа был он же. К. Г.}, но скоро вышел и оставил их на досуге рассуждать о важных математических истинах за стаканами гондель-бонделя. Час от часу ром выходил в свет из прежнего заключения своего — бутылки и знакомился более и более с стаканами и желудками наших пивак.

Вдруг увидел улан свинью {Очевидно здесь разумеется дежурный гувернер, донесший о случае инспектору. К. Г.}, которая хрюкая подобралась под стол и ела остатки от пира. В другое время улан закричал бы ей: ‘вон, почтенная хавроньюшка! здесь пьют защитники отечества и герои Кульмские, а вы можете подождать вашей череды, и слова сии верно были бы сопровождены или толчками или дубиной, но теперь все было позабыто, везде царствовали libert, galit {свобода, равенство (франц.)} и свинья в полной мере доказала, что пословица не даром про нее сказана. Всякий подумает, что этим и кончилось. На другой день Генерал {Сам министр гр. Разумовский приезжал — по жалобе директора Гауэншильда — сделать выговор шалунам. К. Г.} приехал, должно было быть сбору. Наши молодцы не поспели, голову им прекрасно вымыли,…. Фома был отставлен, а гондель-бондель еще и теперь шипит в стаканах!…. не угодно ли кому попробовать?..

Вот avis au lecteur! {совет читателю! (франц.)} право желательно бы, чтоб наши Лицейские этим попользовались…. да нет!…. Урви голова!….

Вы может быть удивляетесь, что г. Глинка получил такой новый тон… Это следствие похода.

2) Демон Метромании и стихотворец Гезель¹

¹ Конечно, Кюхельбекер. Его и демона (чертенка) изображает и карикатура. К. Г.

Демон. Слушай меня прилежнее.

Гезель. Что ты хочешь?

Дем. Я привез на хвосту тебе письмо из Дерпта: там пишут, что студенты выжгли стеклом глаза твоему собрату по стихам.

Тез. (испугавшись, роняет стул, проливает чернила и наклоняется к чорту). Но со мной ли это случилось?

Дем. Пиши, пиши: Баллада, слышишь ли Баллада.

Гезель. Баллада.

Дем. Лишь для безумцев, о Зульма!

Тез. Что?

Демон. Лишь для безумцев, о Зульма! златое вино Пророк запретил.

Тез. Неужто мне нельзя пить вина, я было и налил в рюмку…

Дем. Глупый вопрос? Пиши далее.

Гезель. Вся бумага измарана.

Дем. Давай читать: Лишь для безумцев, о Зулма, лишь для безумцев…. Лишь Зульма…. Пророк запретил — тьфу пропасть! Какой глухой тетерев! прощай, мне скучно. —

Замечание. (Вот прямо диавольские стихи, это превосходительный адский гостинец).

Объявление

Видя частые перемены мод и непостоянство лицейских обыкновений, Мудрец имеет честь объявить почтенной публике, что он иногда и смотря по обстоятельствам будет издавать прибавление.

Слово 1 Гомонима — дробь.

Слово 2 Гомонима — Гиенна.

Слово Шарады — Кипарис.

Слово Логогрифа — дурак.

No 4

Изящная словесность

Проза

1. К читателям ‘Пора, давно пора, кричите вы, любезные читатели. После Рождества мы не видим ни одного журнала! Такая бедность есть эпиграмма на лицейские умы, а особливо на почтенный рассудок и воображение Лицейского Мудреца. Правда, любезные читатели, я с вами согласен, что уже давно не выходил Лицейский Мудрец, но я бы вам сказал причину этого… Нет! да вы слишком сердиты, вы горды, а я спесив, я у вас прощения не буду просить, — и так мы с вами совершенно рассорились…. Ах! Боже мой! какое несчастие иметь доброе сердце, — вот уж я и растаял, ваши слезы меня тронули… Не плачте, детушки мои, хотите ли вы меня слушать? да или нет. Отвечайте.

Положим, что вы сказали да. Я вот что вам скажу. — У нас настал век самый бесхарактерный. Паяс-Мишук {М. Л. Яковлев, носивший прозвище паяца. — К. Г.} стал было философом, но к счастию твердость Русская взяла верх, и характер паяса снова возвратился. — Сперва частенько Лицейскому Мудрецу костыляли шею, и от трения, от переходу электрической искры из мускулов кулака в затылок — воспалялось воображение и тогда: о счастливые времена! слова, мысли текли водяною (извините г-да)… пламенною струею на бумагу. — А теперь! о разврат! редко увидишь какой-нибудь благонамеренный кулак, летящий на врагов и карающий иноплеменников.

Итак, любезные читатели, естьли вы хотите, чтоб этот журнал выходил, то прибавляйте форсу граверу, писарю и красному стихотворцу — этим вы очень одолжите меня,

Вашего покорного слугу Л. М.

2. Прогулка к развалинам замка Б…

Уже дневное светило покоилось в водах и луна-сопутница ночи находилась в кротком сиянии на голубом небе, — все было в спокойствии: соловей, который пел в роще, прерывал молчание, казалось, все ему внимало и резвый зефир не смел шуметь с кустами. Мне хотелось насладиться сим приятным вечером, и я пошел по дороге, ведущей к развалинам замка Б…., — с одной стороны видимы были мирные жилища поселян, с другой же — дубовый лес горделиво возвышался. Долго смотрел я на бедные хижины землевладельцев и говорил: Вот где обитает благополучие и спокойствие: вотще ищете его, горделивые вельможи, посреди пышности и неги, там только зависть и злоба.

Вскоре представились взорам моим развалины замка Б… Они находились на высоком утесе, который висел над пропастью, малая тропинка, заросшая травою вела к замку Б…. Безмолвие там царствовало: только изредка шорох ночных птиц прерывал его. Любопытство возбудило меня взойти в замок: железные врата оного лежали на земле и густая трава покрывала их. Прошедши несколько темных переходов, я дошел до обширной колонады, посреди коей находился памятник. Мне хотелось узнать, кому он был воздвигнут, но древность изгладила надпись его. Усталость побудила меня сесть на камень, и я был объят горестными воспоминаниями. Ах, сказал я, давно ли был здесь великолепный замок принца Р…, а ныне развалины, давно ли здесь слава и честь обитали, но теперь сии развалившиеся стены показывают, что некогда гордились они своим величием. Они подобны человеку, который по смерти оставит только в воспоминание деяния свои.

3. Письмо к другу (на возвращение Москвы)

Любезный Друг,

Спешу уведомить тебя, что в Москве нет уже неприятелей. Бог для русских столь милостив, что не допустил врагам торжествовать над нами. Победоносное Российское воинство под предводительством храброго Генерала Венценгероде освободило древнюю столицу нашу Москву. Она свободна — а мы торжествуем: да вознесем благодарение Всевышнему, который освободил первопрестольный град сей от иноплеменных. Прощай.

Стихотворения

Поэма

Сазоновиада¹

Песнь 1

Воспой, божественная Муза,

И мертвых здесь, как и живых.

Средь мертвецов союза

(Хоть прах исчез уж их)

Спаслось все Царское Село

И Павловск велелепный.

Так зри теперь, о смертный,

Зри Бетхево чело².

Средь тишины и мира

Мы зрели здешни страны,

Теперь же зрим лишь брани.

Воспой, воспой мне лира

Столь славные дела.

Да будет Бетху похвала!

Родимый в Павловске герой

Там жизнь рабочую все вел:

Но лишь весь срок прошел,

То познакомился с тюрьмой.

Но к счастию его он был освобожден,

К несчастью же не сделался умен.

Достав хороший атестат,

Оставил Павловск сей злодей

И как бы не был плутоват,

Его так приняли в Лицей.

Песнь 2

Тихо все в средине града

И покой лишь обитает:

Из Лицея, как из ада,

Вдруг Сазонов выступает

С смертоносным топором,

На разнощика летит

И встретясь с добрым сим купцом,

Уже готовится убить.

Уже в сени глубокой ночи

Топор ужасный он извлек

И страшно засверкали очи,

И взором смерть ему изрек,

И вдруг в одно мгновенье

Ему всю голову расшиб.

А мальчик в сопровожденьи

Его рукою же погиб.

В печали Бетхе же взывает:

Ты спишь, разнощик, полиция ж зевает…

Примечание Издателя. Вот начало такого стихотворения, которое естьли будет продолжено, то принесет истинную честь всей национальной лицейской литературе. Желательно было бы, чтоб оно было кончено, но автор оной есть красный стихотворец, а вы знаете чего требует его Гений? — Кулаков!!!

¹ На известного лицейского дядьку К. Сазонова, оказавшегося закоренелым преступником, совершившим ряд убийств.

К нему относятся известные стихи Пушкина:

‘Заутра с свечкой грошевою

Явлюсь пред образом святым.

Мой друг, остался я живым,

Но был уж смерти под косою:

Сазонов был моим слугою,

А Пешель лекарем моим’.

Срав. о нем заметку М. А. Корфа (Грот, ‘Пушкин’ etc., стр. 239—241).

² И. И. Бетхе был полицеймейстером (1812—1836) в Царском Селе. В архиве Ц.-С. Дворц. управления есть дело (1823—26) о его переводе (впрочем не состоявшемся) городничим в Ораниенбаум.

Куплеты

Коли посмотришь на людей,

На взгляд орлы, трусишки в деле,

Где обещания друзей?

У всех семь пятниц на неделе.

Где, где француз? с земли долой,

Но лишь сошлись при Австерлице,

Всяк стороной бочком домой:

Ich schwitze¹.

¹Я потею (нем.)

* * *

‘Вот я за вас похлопочу!’

Я чин и место вам доставлю,

Министром сделать вас хочу,

На путь блистательный направлю, —

Послушать каждого во лжи —

Всяк чем-нибудь своим гордится,

Да делом самым докажи…

Ich schwitze.

* * *

Иной, не зная ни аза,

Прослыл вдруг критиком-поэтом,

И кто ни попадись в глаза,

Всех судит, всех рядит пред светом, —

Да докажи, что ты поэт,

Пустым вралем быть не годится.

Что скажет вам Зоил в ответ?

Ich schwitze.

* * *

Так! всякий — Царь ли, музыкант,

Министр, купец, солдат, бродяга

И скоморох комедиант,

И набожный монах и скряга

О добродетели кричат:

Вот я!.. вот мы!.. но, о лисицы!

Дойдет до дела — говорят —

Ich schwitze.

Эпиграммы.

Напрасно Бибрусу в вину весь свет считает,¹

Что он морит людей, как коновал прямой,

Вины я в том не вижу никакой,

Что должность он свою исправно отправляет.

Клит семерых детей имеет? — Слух не нов,

Как размножается количество ослов!

Как Вздорова пригожа,

Венера сущая — повсюду слышу я —

Что скажете на то, любезные друзья?

— Да!.. естьли б с моською была Венера схожа…

Смотрите

Тут Доктор, здесь Поэт: бегите!²

Здесь следует: ‘Опыт продолжения национальных песней’. (Еще 6 куплетов, которые уже помещены выше, на своем месте, в отд. ‘Национальные песни’, стр. 272).

¹ Бибрус — прозвище современного стихотворца Боброва, см. стих. Пушкина ‘К другу-стихотворцу’. Срв. стр. 359.

² Конечно на доктора Пешеля и Кюхельбекера. К. Г.

Критика

Лицейские древности. Найденыш

Занимаясь открытием новых истин и угобжением достоинства рода человеческого, Лицейский Мудрец, яко соха умственная, разрывает архивы древностей лицейских и, поднимая завесу протекших времен, являет нам в истинном их блеске предметы исследований своих. — Недавно (замечаете ли, любезные читатели, что с Лицейским Мудрецом много кой-чего интересного случается?) — недавно находясь на главной квартире своей, то есть на печке, и пересматривая множество бумаг, там находящихся, рука его в прахе тления наткнулась на вещь славнейшую — Манускрипт древнейшей Истории:

Рапорт

О поведении воспитанников Императорского Царскосельского Лицея во время дежурства моего с 4-го по 5-е число Генваря 1816-го года {Кем-то (из воспитанников?) цифра 6 исправлена в 8 — быть может с умыслом этой хронологией лишить статью исторической подлинности? К. Г.}.

Сего месяца 4-го дня во время обеда воспитанник Дельвиг кинул большой кусок хлеба в тарелку против его сидящего Данзаса, на что я Дельвигу и сказал, чтоб он перестал, а он и отвечал мне: ‘дело было бы другое, ежели бы он бросил хлеба на мою тарелку, но поелику он сего не сделал, то это ничего не значит. ‘А я его и послушным быть’, на что он мне и сказал: ‘не хочу вас слушать’. От Данзаса взял я наполненную говядиной и хлебом тарелку, дабы оную отдать слуге, а Данзас опять к себе взял тарелку, хотя я ему сие и запретил, вскоре после чего он тарелку ко мне подвинул и спрашивал меня: не угодно ли вам кушать? Почему покорнейше прошу, дабы начальство благоволило к отвращению таковых беспорядков приказать, чтоб оба вышеозначенные воспитанники во время стола и чаю в продолжении нескольких дней имели особенное место, а воспитанника Дельвига за непослушание и неучтивость против дежурного Гувернера строго и наказать в пример другим. — О чем и прошу.

Гувернер Карл Рейем¹.

¹Т. е. К. Б. Мейер.

Тут почтенный Мудрец наш восклицает: о времена! о развращение!.. и эти беспорядки доселе еще продолжаются! Даже днем дают кушать и кому же?.. дежурным Гувернерам.

——

Недавно умер один Поп, и в его бумагах найдена была исповедь, коей содержание достойно внимания наших читателей. — Первое чувство ваше верно есть то, чтоб Попу вырвать язык. Тс! Господа: он уж умер.

Исповедь Мясожорова¹

¹ Т. е. воспитанника Мясоедова, изображаемого в ‘Л. М.’ постоянно с ослиной головой.

Поп. Приближься, чадо мое, рцы ми, кая суть прегрешения твоя? но заране обезоблеки главу твою из сей главной (т. е. головной) власеницы.

Мясож. Не могу, батюшка…

Поп. Кая причина есть, яко не возможеши снять его? Почтение да побудит тя. Видишь ли ты, какое тут страшилище.

Мясож. Телесный недостаток.

Поп. Разумею… ты шелудивая овца в стаде, стань от меня поодаль, да не прилипнет ко мне язва твоя. Рцы мне…

Мясож. Батюшка, меня называют глупым, это еще можно стерпеть, но меня называют ослом, да и паршивым. Это меня чрезвычайно трогает. Все говорили, говорят и вероятно говорить будут, что я чрезвычайно глуп, однакож я этого не примечаю и сошлюсь на моих товарищей, — Скажу вам, что у меня есть привычка со всеми встречными и поперечными заводить знакомство, а злонамеренные люди сказали, будто бы мой курс поднимается в то время, когда мои знакомые приезжают. Говоря с кем-нибудь, я начну с учтивости, продолжаю с глупостью, дохожу до грубости, кончаю подлостию и унижением. — Не могу вам, батюшка, сказать, сколько было сравнений для меня обидных. — Меня сравнивали с пузырем, который надут был воздухом, и много с чем. Говорят, будто у меня есть привычка говорить о том, чего не понимаю, делать то, чего не знаю, туда совать нос, куда меня не спрашивают. Также меня обвиняют в том, что я, не зная французского языка, болтаю на нем. Со мной случился анекдот, над которым очень много смеялись, хотя я не находил в нем ничего смешного. — Один из моих приятелей встретился со мной на прогулке: это было во время поста, надо было мне говеть, — я ему сказал: Pardon mes pchs {Прости мои грехи (франц.)}, он мне поклонился, а я ему сказал: je vous en fais mes compliments {Примите мои комплименты (франц.)}. Все зачали смеяться, а я с спесью поднял нос, совершенно не понимал причины этого смеху.

Поп. И сие преестественно возмечта Безумец гордыню и вознесе рог свой.

Мясож. Ах, батюшка, мне его отшибли, но поверите ли — не только надо мной насмехаются, но и над моими стихами и прозой, но в доказательство несправедливости общего имения я вам прочту одно место из моих сочинений:

Блеснул на западе румяный царь природы¹…

Поп. Ошибка, ошибка, на востоце, а не на западе. Возтекаю orior.

Мясож. Но чтоб окончить достойно исповедь, то я пожелаю вам чего-нибудь, Я не педант и не школьник.

Поп. (про себя). А безумец.

Мясож. Да протечет ваша жизнь, как ручеек журчащий тихо по камешкам, да будете вы как алая, розового цвета роза.

Поп. Я роза!… Вон, вон, вон!

¹ Известно предание, что так начал, но не умел продолжить свои стихи Мясоедов на заданную однажды ученикам проф. Кошанским тему ‘восход солнца’, и что, видев его затруднение, кто-то из товарищей (по Гаевскому, это был Илличевский, а не Пушкин) дополнил их так:

И изумленные народы

Не знают, что начать:

Ложиться спать или вставать.

В. П. Гаевский отметил, что и 1-й стих — не собственность Мясоедова, а заимствован им у поэтессы А. П. Буниной, у которой так начинается элегия ‘Сумерки’ (в собр. ее призведений ‘Неопытная муза’ 1809 г., стр. 30), см. Современ. 1863 г. т. 97, стр. 145, у Бартенева в ‘Матер, для биогр. Пушкина’, в Моск. Вед. NoNo 71—118 выходка приписана Пушкину, срав. также. Грот, стр. 71.

Смесь

Лицейские моды

‘Что скажет наш почтенный Мудрец об наших новых модах и привычках?’ спрашивают меня любезные читатели мои. — Ничего, отвечаю я. — ‘Как ничего!’ — Да так — ничего да и все тут. Да благоволят они вспомнить конец басни об Барсе и Белке, и тогда увидят, что правду говорить должно не в когтях у Барса, а на свободе и перескакивая с ветки на ветку. Применение очень легко сделать, — un quidam {некто (франц.)} — барс, а белка есть — Лицейский Мудрец. Не удивляйтесь! я для вас все презираю и начну теперь же длиннейшую речь о модах. 1) Quousque tandem, о Catilina… {Доколе, о Катилина… (лат.)} но что я вижу? что это значит, Господа? Я вижу, что у некоторых лоб наморщился, черные, коричневые, голубые и разного цвета глаза обратились на меня с некоторою угрозою. Кулаки некоторых вольно или невольно сжались, а спина моя, бедная спина моя вольно или невольно затрепетала. Нет, Господа, я с вами не ходок, и так 1-е Quousque tandem… продолжение впредь, а потом мода лотерей, весть о которой мы передадим потомству в листках нашего журнала.

Лотереи известны в мире с давнейших времен и берут начало свое в первом возрасте рода человеческого. Наш праотец Адам был очень несчастлив в лотерее, ибо, естьли мы рассмотрим хорошенько поступок нашего прабатюшки, то увидим, что выбор, предоставленный ему между райской и человеческою жизнью, был ничто иное, как лотерея и что Адаму попался пустой билет. — В Лицее же, хотя и были сперва лотереи, но в них разыгрывались такие неважные призы, что они сами собой упали. В конце пятого столетия они снова появились, но в величайшем блеске. — Многие богачи клали большие суммы на лотереи и выигрывали наконец медные с кремнем печатки, кисеты нитяные и пр. Объявляем любезного читателя (sic), что разыгрывается новая Лотерея под No , в коей находятся следующие вещи:

1) Старая модного цвета 17-го столетия шинель, перешедшая из рук портного Немца чрез пять поколений Немцев в руки старого Немца. Такая фамильная древность заслуживает внимания читателей и может украсить кабинет многих Археологов: она имеет способность заставлять тех, которые носят ее, потеть до чрезвычайности (schwitzen).

2) Давно разыгранный секретный замок, который имеет чудесную способность заставлять людей забывать свои обещания. Сей замок есть вещь самая нужная для модных людей.

3) Потерянная, но потом с аукциону проданная честь совершенно особенного рода. — Она обложена гусарским жилетом, имеет на голове солнце и пр. и пр., вероятно, что сия чудесная дама выехала из Японии.

4) Прекрасный парик, совершивший частые путешествия из грязи на голову одного нашего модного Васеньки и наконец украсивший пузырь, наполненный воздухом.

5) Штаны, посвященные Геркулесу, а к оному принадлежащие ремешки, о которых смело можем уверить почтенную публику, что они никому не будут малы — а естьли и понадобиться подтянуть панталоны двоим, то они будут впору обоим, — и наконец

6) Отломок Шираса(?), о котором уверяем почтенную публику, что чрезвычайно годен ко своему назначению. — Естьли кто его выиграет, то пусть наймет у Устинова подводы и вывезет из Петербурга сию редкость природы.

Модная басенка есть басня Крылова ‘Заяц на ловле’, а почему? спрашивают меня любезные читатели. — Кто много знает, тот скоро состарится. Пословицы всегда говорят правду, да неужто вы так тупы, что не можете понять ни остроты этой басни, ни применения оной. Плохо! {К этому пассажу относится карикатура, изображающая льва, сидящего на своей добыче, в синей ленте через плечо, и держащего в лапе повидимому медаль на цветной ленточке, а перед ним зайца на задних лапках с красной лентой и орденом на шее. В первом изображен очевидно министр (гр. Разумовский), а во 2-м инспектор Фролов, в известной нац. песне о последнем встречается стих ‘Медали в вечной ты надежде’ (см. выше, стр. 276). К. Г.}

Модная глупость есть желание заводить знакомство с животными (animal) {Если читать это франц. слово с конца (как означено), получается имя Лямина — так звали царскосельского дворц. садовника. Вероятно это — выходка тоже на Мясоедова (см. карикатуру, где он на лошади встречается в саду с Ляминым). К. Г.}

Модный Ширас есть…. не знаю, Господа!

Загадка и Логогриф

Простите, Господа,

Когда,

Желая вас занять игрою,

Наскучу только вам усердием моим:

Грех этот водится за мною

Да только не за мной одним.

Нус — эта мысль меня невольно ободряет,

Я начинаю тем

Что кашляю: гм — хем…

Предположив, что всякий знает

Овидия из вас,

Metamorphoseon его читает,

(Читает и подчас,

Соскучив, засыпает,

Однакож все слывет ученой головой)

Я назову себя Фригийскою княжной,

И самой той,

Которая с тех пор, как языка лишилась,

Так петь искусно научилась,

Что чудом стал в природе голос мой

(Однакоже, избави Боже,

Кому другому сделать то же

С собой, —

Ему и мне закон иной).

Вот вам на праздник наставленье,

Прошу за это отгадать…

Но вы, друзья, в недоуменье

Неужто Логогриф придется мне писать?

Уж видно так — для вас не жаль старанья.

Внимания! Вниманья!

Извольте видеть трех скотов.

‘Эк диво!

Кричите вы — их столько….’ — Справедливо!

Наш век к несчастию таков,

Не можно сделать двух шагов,

Чтоб целой пары их не встретить,

К тому же, Господа, позвольте вам заметить,

Что одного — из вас никто

Живого не видал — ручаюсь я за то,

Но это было отступленье.

Извольте слушать продолженье,

И я вам покажу растенье,

Которое даем мы лошадям своим,

Найду охоты Синоним,

В разрезе назову материи деленье,

Означу два местоименья,

И столько ж собственных имен

Различных наций и времен —

И наконец, друзья, скорее

Пройду для вас без дальних слов:

Орудие гребцов,

Жилище пастухов,

И голос злых волков,

И голос нашего Орфея,

Когда один с гитарой он поет,

И то, что — не судите строго —

У всех на голове растет,

И то, чего здесь очень много,

Но в чем — безделки — смыслу нет.

Откройте ж Матушкин секрет.

Политика

Однажды как солнце только что начинало освещать наш город и проникать в одно время и к глупейшему писарю Царскосельской Юстиц-Коллегии, к модной Венере и к рогатому мужу ее, в Минервин храм и другие обиталища Бахуса и Меркурия, шел я, т. е. Лицейский Мудрец, по Большой улице Царского Села. Я шел и смотря на волнующийся народ, невольно думал о сравнении, которое можно было бы сделать меж ним и ручьем мутной воды, текшим тогда по улице растаявшего снега. Подобно этому, думал я, ручью человек родится слабым, возрастает часто в худом воспитании так, как ручей течет в грязи и, подобно ручью, быстро текущему чрез решетку в канаву, он низвергается в неизмерную пропасть вечности. Вот например прохожу мимо хотя не высокого, но разукрашенного дома, смотря на эти золотые крендели, на эти вензели, на эту золотую надпись J. H. Rodax {Это был придворный булочный мастер в Царском Селе. В архиве Ц. С. Дворц. управления есть дело с его прошением от июля 1835 г. о покупке места для постройки дома на площади против собора.}. Как не подумать, что он человек счастливый. — Находясь на верху булочной славы, он питается самыми искусно сделанными тортами, куличами, пасхами, а тысячи смертных не имеют куска хлеба. Но и он падет, думал я, и булки и крендели его покроют окрестные лужи. — Не успел я сказать этих слов, как увидел новое явление: четыре допросчика в синих платьях подступили к окну: один из них держал бумагу и карандаш вероятно для того, чтоб записывать его ответы, а может быть и для того, чтоб снять с него не портрет, а только силуэт. — Тотчас постучали в окно: оно открылось и что же я увидел? Чтос? Красный нос, толстую в колпаке фигуру…. Но лучше посмотрите на картинку, которую я на досуге нарисовал. Вот весь допрос.

Допр. Herr Johan von Rodax, с которой стороны ты урод?

Rodax. За-прай! запрай! {Т. е. запирай!} — Допр. И что ты видел во сне?

Жена. Ах вы бестии, свиньи, мошенники! — Rodax. Они не только свиньи, но и разбойники.

Картина, любезные читатели, опишет вам лучше меня и торжественную минуту молчания, и взгляды Родакса, и смятение гусей, и все и всех и вся.

Слово загадки: Соловей.

Слова Логогрифа: Осел, Вол, Лев, овес, лов, слой, свой, сей, Волсей, Вейс, весло, село, вой, соло, волос, слово.

МУДРЕЦ-ПОЭТ

ИЛИ ЛИЦЕЙСКАЯ АНТОЛОГИЯ

Рядом с ‘Лицейским Мудрецом’ существовал еще рукописный сборник под выписанным здесь названием, который включал в себе одну только стихотворную часть ‘Лицейского Мудреца’ и выходил, вероятно, параллельно с последним или вслед за ним. До нас дошло две тетрадки этого сборника, и одна из них (No 2), как было уже отмечено, заключает в себе буквально всю стихотворную часть сохранившихся 4-х NoNo ‘Лицейского Мудреца’ — в том же самом порядке. Другая тетрадка (No 1) — незнакомого нам по ‘Л. М.’ содержания — соответствовала, вероятно, не дошедшей до нас части этого журнала, именно конца 1814 г. Эту 1-ю часть ‘Мудреца-Поэта’ мы и воспроизведем здесь.

Тетрадки этого издания из светлосиней бумаги, в малую 8-ку, имеют тот же внешний вид, что и другие, уже описанные стихотворные сборники (тетрадь Матюшкина, Антология Илличевского) или также Записки Комовского. Обе тетрадки писаны одинаким почерком несомненно Комовского (который переписал также, как мы видели, и значительную часть ‘Лицейского Мудреца’) {Очень вероятно, что они и хранились у него, и от него достались моему отцу.} и сохранились очень хорошо. На обеих есть на бумаге водяные знаки: 1814. В 1-ой тетрадке 29 страничек, во 2-ой, большей, — их 40, но так как 2-ая является двойником воспроизведенного нами ‘Лицейского Мудреца’, то наше внимание всецело обращено теперь на ту часть, на которой выставлен No 1. В тетрадке не имеется оглавления, но вот ее содержание:

1. Эпиграммы. Их целых 15, но очень не важных. Все они имеют в виду товарищей (особенно тех, что были вечной излюбленной мишенью насмешек).

2. Вопросы и ответы — в стихах — 7 NoNo, тоже — претендующие на остроумие выходки, направленные на разных лиц.

3. Национальные песни.

4. Смесь. Шуточные стихотворения: Паясы (1813), Арист и Глупон (Идиллия), Молитва Ослов, На рождение носа носов (6 августа 1814), На именины С. Г. Ч-ова (Чирикова), Бедный Д… (Дельвиг), Рондо.

Вышеприведенный заголовок стоит на обложке в той и другой тетрадке.

No1

Эпиграммы

Великого в мужах увидят в нем потомки

И слава принесет об нем немощный звук:

Быв дальновиден так, что был он близорук,

В других он зрел соломки.

Сей муж в младенчестве, как роза, процветал,

Достигнув юности, уже он древо стал,

Но обработан быв прилежною рукою,

Кору оставил он… дубиной стал простою.

Начто Угрюмина здесь камень прах покрыл:

Он камень сам на свете был.

Взгляните, господа, вот славный баснослов:

Он нравов в истине наипаче отличался,

Жаль только, что людей он обращал в ослов —

И это списывать с души своей старался.

Вот славный баснослов Рустом,

Венчанный славою и лавровым венцом.

Да вот на чем он помешался:

Где в басне нужен скот, он человек казался,

Где нужен человек — везде он был скотом.

Что телу без души существовать не можно,

Поверьте — ложно.

Поверьте, это сущий бред:

Скажите ж, как Дамон живет?

Клит умер. Клит уже не существует боле, —

Возможно ли? и Клит престал уж говорить.

Ну должен я признаться поневоле:

Perpetum mobile! теперь не можно быть.

Когда умрет

Князь Верхолет,

То камня вы над ним напрасно не кладите.

Погодите:

Он скоро о себе уведомит весь свет, —

Лишь был бы языком здоров князь Верхолет.

‘Я человек!’ — всему народу

Сказал расхваставшись Ослан. —

Так видно человек — один пустой болван,

Иль нет: в семье не без урода.

Морфорий все бранит людей, скотов ругает

И Бога самого бранит,

Зоил наш обезьян лишь только оставляет,

Да иногда ослов по милости щадит.

Из остроумнейших речей

Глупона

Была последняя: что он царем морей —

Назвал Марона.

Друг, знаешь ли, что есть у нас Сократ!

Не правда? — верь ты мне — тому чрезмерно рад!

Он с чашей всякий день спокойно умирает,

Да только ведь не яд — вино он выпивает.

Наняли Бибруса¹ комедию писать,

Смеяна же — похвальны оды:

За деньги стали сочинять,

И родились от них уроды.

¹ Бибрус — прозвище, заимствованное из тогдашней литературы: так звали плохого стихотворца С. С. Боброва Батюшков и кн. Вяземский. См. также Пушкин (в стих. ‘К другу стихотворцу’). К. Г.

Ослом Пустова называли

И все ему ‘осел’ кричали,

А он, не суетясь о том,

Сказал: пусть буду я ослом,

Да лишь навьючен серебром!

Чердакожитель Алциндор

Со свайкою навек простился,

И чтоб хоть слабый дать отпор —

Писать стихи на всех пустился,

Сидит с бумагою, с пером.

Ждет, чтоб стихи пришли бы сами…

Но как же пишет эпиграммы?

Привыкши с свайкой жить, с кольцом,

Пускает их тупым концом.

Вопросы и ответы

Во: Послушай-ка меня, товарищ мой любезный,

Неужели газет не будем издавать?

И презрев Феба дар толико драгоценный,

Ужели более не будем сочинять?

От: Луна на небе в ночь сияет, —

Явится солнце — исчезает.

Газетой славу мы нашли,

Но лишь Мудрец блеснул на свете,

Газеты утонули в Лете,

И мы остались, с чем пришли.

Во: Скажи пожалуйста, зачем мы здесь живем.

Зачем рождаемся, зачем едим и пьем?

От: Признаться, твой вопрос немного удивляет.

Взгляни покинув лесть,

Что смертный для того и пьет и ест,

И после умирает,

Чтоб под землей лежать,

И землю удобрять.

III

Во: Прекрасно, но позволь мне испытать хоть мало

Премудрость всю твою — ты знаешь: без начала

Ничто не может быть, равно как без причин.

Скажи причину мне, зачем дурак Ослин?

От: Когда ум Боги раздавали,

Все люди ум скорее брали.

А наш Ослин

Сперва желал иметь аршин,

Чем ум свой мерить, —

Пошел аршин купить,

Но воротившися, увидел — торг закрыт.

И так он без ума остался вечно бредить

И стал аршином он не ум, а уши мерить.

Во: Зачем мы кверху головами

Все ходим, а не вверх ногами?

От: Ты задал мне вопрос смешной,

Зачем идем вверх головой?

Я силлогизмою хочу здесь изъясниться:

Посылка первая:

Известно, что у нас всегдашняя столица

Великого Царя Ума

Есть голова.

Вторая посылка:

И ум наш к небесам всечасно возлетает,

Нога ж без разума здесь по земле гуляет.

Заключение:

Так ergo {следовательно (лат.)}: голове вверху приличней быть,

Ногам же по земле ходить.

Во: Скажи мне, почему козлам Зевс роги дал?

Ослам же длинные он уши привязал?

От: Чтоб люди глупыми козлов не называли,

И чтоб от глупости ослы нас не бодали.

Во: Ответ дай мне, зачем дурак

Всем кажет свой кулак?

От: Доказывать свое дурак слабее,

А ведь кулак дилеммы посильнее.

VII

Во: Скажи мне, почему на свете все согласно:

Сперва бывает мрак, а после солнце ясно?

От: Тут мудрости великой нет:

За грустью радость вслед идет.

Национальные песни

Этот отдел включен мною выше в соответствующий особый отдел, см. стр. 258—262. Здесь помещены следующие песни:

1. Пусть кто хочет отличайся…

2. Блажен, кто диалог не учит…

3. Блажен муж, иже

Сидит на кафедре ближе.

4. Лето, знойна дщерь природы (Илличевского).

5. Полно Дельвиг, не мори

Ты людей стихами.

6. Ах! тошно мне

На чужой скамье!

7. Пусть несчастный человек

Без таланта, бейся век…

Смесь

Паясы^*

1813

Паясы! Тыркус брус кирпичный

Над вами сделан головой,

За ним весь штаб его отличный:

Италианец — Граф с левшей,²

Мишук — паяс первостепенный,

Гераков — Глинка — музыкант

И скоморох — комедиант³

Оллёса⁴ с коробом, бессменный

У Тырки-Синуса драбант.

Смотрите — вот и наша птичка,

Вот проповедница — лисичка…⁵

Костенский же со славой там

С Ерышей-гришею толкует,

А Мясоедов вальсирует

И нос возносит к небесам,

А там высокий и рогатый,

Как башня, Маслов восстает,

При нем Суворочка⁶ идет

Баяцынка черноусатый…

^* См. выше (стр. 250—251) это же стихотворение, сохранившееся на отдельном листке в несколько иной, вероятно первоначальной редакции. К. Г.

¹ Тырков.

² Гр. Брогио.

³ Яковлев.

⁴ Илличевский.

⁵Комовский.

⁶ В. Д. Вольховский.

Молитва ослов

Громодержавный Зевс! спаси ослины души.

Укороти большие уши,

Иль их прибавь у птиц, зверей

И у людей:

Чтоб мы здесь более посмешищем не были,

И чтобы смертные, как прежде, нас не били.

Заставь ты их молчать! — А то ослов теперь

Ругает всякий зверь

И нету нам проходу.

Коровы и быки мычат,

Петух и курицы кричат,

Сверчки, кузнечики сверчат

И так ослов бранят,

Что хоть теперь же в воду!

И всякий хвастает журнал

Что нас ослов он обижал.

Пускай бы и бранил, когда бранить охота,

Или коль эдака, на здешнем свете, мода,

Да нас бы напрямик не звал

Ослами.

Ведь мы ничем не виноваты пред людьми,

И как осмелились бесчестить люди нас?

Ведь ты, Зевес, сказал: ‘для вас

Я выстроил Парнасе’.

Парнасе людей же выше,

И люди следственно стоят ослов пониже.

Перед тобой, Зевес, ослины слезы льем,

И песнь печальную поем:

Тебя, о Зевс, мы просим

И вопль ослиный наш к Олимпу мы возносим:

Людей пожалуй оседлай.

На человеке нас, Бессмертный, покатай.

Над просьбою челом Зевесу бьют

И разрешенья ждут:

Премудрые Ослы.

Арист и Глупон

(Идиллия)

Где Царь? где Царь?

Ах когда его сыщу!¹

Ар. О чем грустишь, Глупон, что сделалось с тобой?

Почто, в неистовой досаде,

Ты чешешь голову замаранной рукой?

Скажи, почто горе возносишь нос кривой

И бесишься как будто в аде?

Гл. — Се жертва моему Царю.

Увы! от самого рожденья

Я в голове его не зрю!

И видно мне до погребенья

Его в столице не иметь!

Так как же, как же не скорбеть?

Пятнадцать лет живу на свете,

Уже тому пятнадцать лет,

Как он, в серебря иной карете,

Пустился погулять на свете,

С тех пор все нет его как нет!

Ар. Утешься, о Глупон! гуляющий твой царь

Из всех земных владык мудрейший Государь.

В конгрессе ныне он трудится

(За красным спит сукном),

Но долго, долго он домой не возвратится,

Скорее совратится

С пути небесная луна

Или в Сенате появится

Прокофьева жена!²

¹ Из национальной песни, см. выше, стр. 258.

² Прокофием звали одного из лиц. служителей (см. выше, стр. 111). К. Г.

На рожденье носа носов¹

(6 Августа 1814)

Разверзлися небес чертоги,

За платье ухватясь зари,

Явился Феб золоторогий

И стал землей, как в кубари,

Играть, вокруг себя гоняя,

И тем Зевеса забавляя,

Как лебедь в облаках ходил,

Трудился свайкой над водами,

Шутил над золотыми лбами

Церквей Москвы и их светил.

* * *

Тогда в день моего рожденья

Судьба-судьбинушка моя,

Для смеха иль увеселенья

Гостям, а может для себя

(Не ведаю ее желаний,

А не люблю писать гаданий),

На мой большой и круглый нос,

Как пирамиду Сезостриса,

Поставила, горой возвыся,

Не знаю что, — лишь целый воз.

* * *

Я чувствую и воздыхаю!

Под тяжестью такой кряхчу,

Грозя судьбине восклицаю:

Послушай-ка, что я скажу:

Когда ты так немилосерда,

И (на) такие шутки щедра,

То я, дружочек, удружу! —

Размою спиртом пирамиду

И в вящую тебе обиду

Нос полотенцем обвяжу.

¹ К сожалению, не имеем указания, на кого написана эта шутка. Не опять ли (как и предыдущая) на Мясоедова, о носе которого не раз упоминается в лицейских стихах?

На именины С. Г. Ч-ова¹

Намедни к богу Аполлону

И к музам в гости я зашел,

Отвесил каждой по поклону,

Челом ударив низко в пол.

* * *

‘Светильник, благодетель мира!’

Я Фебу тихо прошептал,

‘Не откажи, нужна мне лира,

‘А без нее ведь я пропал.’

* * *

— К чему, Лицейских стран пустынник,

Тебе на лире днесь бряцать?

‘Герой сегодня именинник:

‘Его хочу я воспевать.’

* * *

— Герой? сказала Калиопа,

Тебе ль героев прославлять!

Нет, нет, поверь, тебе до гроба

Одне забавы воспевать.

* * *

— ‘Пишу не бранному Герою,

‘Не Марсов — он Минервин сын,

‘Не славен в поле он войною,

‘Герой наш — мирный гражданин.

* * *

‘В Лицее он, и…’ — Понимаю,

Сказал мне с светлым Феб челом:

Он мне служил (я это знаю) —

Издавна музам он знаком.

* * *

Так разве без меня не можешь

Ему ты чувства изъяснить?

Ума ужели не приложишь,

Без муз не смея говорить?

* * *

Стыдись!… — и скорыми шагами

Без лиры возвратясь домой,

Кричал я с добрыми друзьями:

Ура! да здравствует Герой!

¹ На гувернера С. Г. Чирикова, которого воспитанники звали в шутку ‘Героем’: он сочинил трагедию в стихах ‘Герой Севера’, которую играли воспитанники. Эта невинная шутка вполне согласима с общими любовью и уважением, которыми пользовался Чириков в лицейской среде.

Бедный Д.¹

Вот бедный Д…(ельвиг) здесь живет,

Не знаем суетою,

Бренчит на лире — и поет

С подругою мечтою.

* * *

Пускай невежество гремит

Над мудрою главою,

Пускай и Эгоизм кричит

С фортуною слепою.

* * *

Один он с леностью живет,

Блажен своей судьбою.

Век свой о радости поет

И не знаком с тоскою.

* * *

О счастии не говорит,

Но счастие с тобою

Живет — и будет вечно жить

И с леностью святою!

¹ Бар. Дельвиг. Срв. выше, стр. 260, прим. 2.

Рондо

На каблуках, в ботфортах, в шишаке,

В изорванном драгунском сертуке,

Герой Мордан (хоть и цыплят боится),

Как Дон-Кишот на старом рысаке,

На взгляд Бовой — так на одной доске

Весь мир снесет на сильном кулаке, —

На деле пьет да ест, да лишь вертится:

На каблуках.

* * *

Судить ему лишь в кабаке —

О новостях, о шляпке, табаке,

Так чем же он, желаю знать, гордится?

Быв карликом — гигантом становится?

Нет, он велик от шума в далеке:

На каблуках.

2-ую тетрадь ‘Мудреца-Поэта’, как уже выше объяснено, не печатаем ввиду ее полного тождества с стихотворного частью ‘Лицейского Мудреца’.

Приложения

ЛИЦЕЙСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ И АВТОГРАФЫ ПУШКИНА В СОБРАНИИ Я. К. ГРОТА.

Маленькое собрание лицейских автографов Пушкина, доставшееся Я. К. Гроту (за исключением первой рукописи, извлеченной из Державинских бумаг) также большею частью от Ф. Ф. Матюшкина, переплетенное им вместе с некоторыми другими ‘Puschkiniana’ в особую тетрадь, заключает в себе следующие пьесы {Этими автографами пользовались при издании сочинений (лицейских стихотворений) Пушкина Л. Н. Майков и С. А. Венгеров.}. Считаю долгом воспроизвести их здесь целиком, со всевозможной точностью (держась и правописания и расстановки знаков оригинала) — дабы облегчить всякому желающему сличение этих, по большей части, первоначальных редакций с последующими вариантами и переработками.

Лл. 1—4 об. ‘Воспоминания в Царском Селе’ (1814). Набело тщательно переписанный автограф, поднесенный автором Державину на экзамене 8-го января 1815 г., на 4-х листках белой бумаги в 4-ку, извлечен из одной из Державинских тетрадей (No 9), ныне хранящихся в Публичной Библиотеке.

Воспоминания в Царском Селе

Навис покров угрюмой ночи¹

На своде дремлющих небес,

В безмолвной тишине почили дол и рощи,

В седом тумане дальний лес.

Чуть слышится ручей бегущий в сень дубравы,

Чуть дышет ветерок, уснувший на листах,

И тихая луна, как лебедь величавый,

Плывет в сребристых облаках.

Плывет — и бледными лучами

Предметы осветила вкруг.

Алей древних лип открылись пред очами,

Проглянули и холм и луг,

Здесь вижу с тополем сплелась младая ива

И отразилася в кристале зыбких вод,

Царицей средь полей лилея горделива

В роскошной красоте цветет.

С холмов кремнистых водопады

Стекают бисерной рекой,

Там в тихом озере плескаются наяды

Его ленивою волной,

А там в безмолвии огромные чертоги

На своды опершись, несутся к облакам.

Не здесь ли мирны дни вели земные боги?

Не сель Минервы Росской храм?

Не сель Елизиум полнощный,

Прекрасной Царско-сельской сад,

Где льва сразив, почил орел России мощный

На лоне мира и отрад?

Увы! промчалися те времена златыя,

Когда под скипетром великия жены

Венчалась славою щастливая Россия,

Цветя под кровом тишины!

Здесь каждой шаг в душе рождает

Воспоминанья древних лет,

Воззрев вокруг себя, со вздохом Росс вещает:

‘Исчезло все, Великой нет!’

И в думу углублен над злачными брегами

Сидит в безмолвии склоняя ветрам слух,

Протекшие века² мелькают пред очами

И в тихом восхищеньи дух.

Он видит, окружен волнами

Над твердой, мшистою скалой

Вознесся памятник. Ширяяся крылами

Над ним сидит орел младой.

И цепи тяжкия, и стрелы громовыя

Вкруг грознаго столба трикраты обвились

Кругом подножия, шумя, валы седые

В блестящей пене улеглись.

В тени густой угрюмых сосен

Воздвигся памятник простой.

О сколь он для тебя, Кагульской брег, поносен!

И славен родине драгой!

Безсмертны вы вовек, о Росски исполины

В боях воспитанны средь бранных непогод!

О вас, сподвижники, друзья ЕКАТЕРИНЫ,

Пройдет молва из рода в род.

О громкий век военных споров,

Свидетель славы Россиян!

Ты видел как Орлов, Румянцов и Суворов,

Потомки доблестных Славян,

Перуном Зевсовым победу похищали,

Их смелым подвигам страшась дивился мир,

Державин и Петров Героям песнь бряцали

Струнами громозвучных лир.

И ты промчался незабвенный!

И вскоре новый век узрел

И брани новыя, и ужасы военны,

Страдать — есть смертнаго удел.

Блеснул кровавый мечь в неукротимой длани

Коварством, дерзостью венчаннаго Царя,

Возстал вселенной бичь, и вскоре лютой брани

Зарделась грозная заря.

И быстрым³ понеслись потоком

Враги на Русския поля.

Пред ними мрачна степь лежит во сне глубоком,

Дымится кровию земля,

И селы мирныя, и грады в мгле пылают,

И небо заревом оделося вокруг,

Леса дремучие бегущих укрывают

И праздный в поле ржавит плуг.

Идут — их силе нет препоны,

Все рушат, все свергают в прах

И тени бледныя погибших чад Беллоны

В воздушных съединясь толпах

В могилу мрачную нисходят непрестанно

Иль бродят по лесам в безмолвии ночи…

Но клики раздались!… идут в дали туманной! —

Звучат кольчуги и мечи!….

Страшись, о рать иноплеменных!

России двинулись сыны,

Возстал и стар и млад, летят на дерзновенных,

Сердца их мщеньем возжены.

Возтрепещи, тиран! уж близок час паденья!

Ты в каждом ратнике узришь Богатыря,

Их цель, иль победить, иль пасть в пылу сраженья

За веру, за Царя.

Ретивы кони бранью пышут,

Усеян ратниками дол.

За строем строй течет, все местью, славой дышут.

Восторг во грудь их перешел.

Летят на грозной пир, мечам добычи ищут,

И се пылает брань, на холмах гром гремит,

В сгущенном воздухе с мечами стрелы свищут

И брызжет кровь на щит.

Сразились. — Руской победитель!

И вспять бежит надменный Галл,

Но сильнаго в боях небесный Вседержитель

Лучем последним увенчал,

Не здесь его сразил воитель поседелый,

О, Бородинския кровавыя поля!

Не вы неистовству и гордости пределы!

Увы! на башнях Галл кремля!…

Края Москвы, края родные,

Где на заре цветущих лет

Часы безпечности я тратил золотые,

Не зная горестей и бед,

И вы их видели, врагов моей отчизны!

И вас багрила кровь и пламень пожирал!

И в жертву не принес я мщенья вам и жизни,

Вотще лишь бранью дух пылал!…

Где ты краса Москвы стоглавой,

Родимой прелесть стороны?

Где прежде взору град являлся величавой,

Развалины теперь одни,

Москва, сколь Русскому твой зрак унылый страшен!

Изчезли здания вельможей и Царей,

Все пламень истребил.

Венцы затмились башен,

Палаты пали богачей.

И там, где роскошь обитала

В сенистых рощах и садах,

Где мирт благоухал и липа трепетала,

Там ныне угли, пепел, прах.

В часы безмолвные прекрасной, летней ночи

Веселье шумное туда уж не летит,

Не блещут уж в полях⁴ брега и светлы рощи:

Все мертво, все молчит.

Утешься, мать градов России,

Воззри на гибель пришлеца.

Отяготела днесь на их надменны выи

Десница мстящая Творца.

Взгляни: они бегут, озреться не дерзают,

Их кровь не престает в снегах реками течь,

Бегут — и в тме ночной их глад и смерть сретают

И с тыла гонит Россов меч.

О вы, которых трепетали

Европы сильны племена,

О Галлы хищные! и вы в могилу пали. —

О страх! О грозны времена!

Где ты, любимый сын и щастья и Беллоны,

Презревший правды глас, и веру и закон,

В гордыне возмечтав мечем низвергнуть троны? —

Изчез, как утром страшный сон!

В Париже Росс! — где факел мщенья?

Поникни Галлия главой.

Но что я зрю? Герой с улыбкой примиренья

Грядет с оливою златой.

Еще военный гром грохочет в отдаленьи,

Москва в унынии, как степь в полночной мгле,

А он идет — несет врагу не гибель, но спасенье

И благотворной мир земле.

Достойный внук Екатерины!

Почто небесных Аонид,

Как древних лет певец, как лебедь стран Еллины,⁵

Мой дух восторгом не горит?

О естьлиб Аполлон пиитов дар чудесный

Влиял мне ныне в грудь! Тобою возхищен

На лире б возгремел гармонией небесной

И возсиял во тме времен.

О Скальд России вдохновенный,

Воспевший ратных грозный строй,

В кругу друзей своих, с душой воспламененной

Взгреми на арфе золотой.

Да снова стройной глас

Герою в честь прольется,

И струны трепетны посыплют огнь в сердца

И Ратник молодой вскипит и содрогнется

При звуках браннаго Певца.

Александр Пушкин.

¹ В этом слове чьей-то рукой (не Державина ли?) ч зачеркнуто и сверху написано щ.

² Сверху карандашом надписано лета.

³ В автографе описка: быстром.

⁴ Сверху написано карандашом: огнях.

⁵ Сверху надписано карандашом ‘Славянской бард дружины’.

Лл. 5—6 об. ‘Мое завещание (друзьям)’ (1815). На двух листках синей бумаги с водян. знаком 1814.

Мое завещание

(Друзьям)

(Нет, полно, полно мне терпеть!

Дорожный посох мне наскучил,

Угрюмый рок меня замучил)¹,

Хочу я завтра умереть

И в мир волшебной наслажденья

На тихой берег вод забвенья

Веселой тенью полететь…

Прости на век очарованье,

Отрада жизни и любви,

Приближьтесь, о друзья мои,

Благоговенье и вниманье!

Певец решился умереть.

И так с вечернею луною

В саду не льзя ли дерн одеть

Узорной, белой пеленою?

На темной берег сонных вод,

Где мы вели беседы наши,

Нельзя ль устроя длинной ход

Нести наполненныя чаши?

Зовите на последний пир,

Спесивой Семелеи сына,

Эрота, друга наших лир,

Богов и смертных Властелина²,

Пускай веселье прибежит,

Махая резвою гремушкой

И нас от сердца разсмешит

За полной, пенистою кружкой,

Пускай игривою толпой

Слетят родныя наши музы —

Им первый кубок круговой,

Друзья! священны нам их узы,

До ранней утренней звезды,

До тихова лучей разсвета

Не выйдут из руки поэта

Фиалы братской череды…³

В последний раз мою цевницу

Мечтаний сладостных певицу,

Прижму к восторженной груди.

В последний раз, томимой нежно

Не вспомню вечность и друзей,

В последний раз на груди снежной

Упьюсь отрадой юных дней!

Когда ж восток озолотится

Во тме денницей молодой,

И белой тополь озарится

Покрытой утренней росой,

Подайте гроздь Анакреона,

Он был учителем моим,

И я сойду путем одним

На грустный берег Ахерона…

Простите, милые друзья,

Подайте руку, до свиданья!⁴

И дайте, дайте обещанье,

Когда на век укроюсь я,

Мое исполнить завещанье.

Приди, певец мой дорогой,

Воспевший Вакха и Темиру,

Тебе дарю и лень и лиру,

Да будут музы над тобой…

Ты не забудешь дружбы нашей⁵,

О П—ин, ветреной Мудрец!⁶

Прими с моей глубокой чашей

Увядший миртовой венец!⁷

Друзья! вам сердце оставляю

И память прошлых, красных дней,

Окованных щастливой ленью

На ложе маков и лилей:⁸

Моим подругам завещаю

Воспоминание ночей,

Утраченных у ног Венеры

В лесах веселыя Цитеры,

Мои стихи дарю забвенью,

Последний вздох, о други, ей!…

На тихой праздник погребенья

Я вас обязан пригласить,

Веселость⁹, друг уединенья,

Билеты будет разносить…

Стекитесь резвою толпою

Главы в венках, рука с рукою,

И пусть¹⁰ на гробе где певец

Исчезнет в рощах Геликона

Напишет беглой ваш резец:

‘Здесь дремлет Юноша¹¹ мудрец,

Питомец Нег и Аполлона’.

А. П.

¹ Эти первые три стиха в рукописи перечеркнуты.

² Сперва было написано: Господина.

³ Тут следуют четыре стиха:

И брякнут кольца (перстни) золотыя

В завет любви в последний раз,

А вы, подруги (товарищ) молодыя,

Спешите, дорог, дорог час,

которые обведены кругом чертой, и, следовательно, исключены, а следующие три приписаны, как замена их, сбоку.

⁴ Этот стих приписан сбоку.

⁵ Было: дружбу нашу.

⁶ Было: Юноша-Мудрец! (разумеется Пущин)

⁷ Было:

‘Прими мою в подарок чашу

И с ней мой миртовой венец!

⁸ Было: И скованных любовной ленью etc.

Эти два стиха первоначально следовали за стихом: ‘В лесах веселыя Цитеры’, но переставлены автором на это место.

⁹ Было: Веселье.

¹⁰ Было: Пускай.

¹¹ Было: ветренной.

Лл. 7—8. ‘К молодой вдове’ (1816) на таких же двух листках синей бумаги, с водяным знаком: 1814. Это черновой набросок с многочисленными собственноручными поправками во 2-ой половине стихотворения. Эта переделанная часть, начиная со стиха ‘Верь мне, узников могилы’ переписана тут же, на 3-ей страничке А. Д. Илличевским.

К молодой вдове

Лида, друг мой неизменной,

Почему сквозь легкой сон

Часто негой утомленной

Слышу я твой тихой стон,

Почему в любви щастливой

Видя страшную мечту

Взор недвижной, боязливой

Устремляешь в темноту?

Почему когда вкушаю

Быстрой обморок любви

Иногда я примечаю

Слезы тайныя твои.

Ты разсеянно внимаешь

Речи пламенной моей,

Хладно руку пожимаешь,

Хладен взор твоих очей.

О безценная подруга

Вечноль слезы проливать?

Вечноль мертваго супруга

Из могилы вызывать¹.

Верь мне — узников могилы

Там объемлет вечной сон²,

Им не мил уж голос милый,

Не прискорбен скорби стон³.

Все забыто⁴… вешни розы,

Сладость утра, шум пиров —

Откровенной дружбы слезы

И любовниц робкий зов…

Рано друг твой незабвенной⁵

Вздохом смерти воздохнул

И блаженством⁶ упоенной,

На груди твоей заснул⁷.

Спит увенчанной щастливец

Верь любви — невинны мы⁸,

Нет… разгневанной ревнивец

Не придет из вечной тьмы⁹.

Тихой ночью гром не грянет,

И завистливая тень

Близ любовников не станет,

Вызывая спящий день¹⁰.

¹ Отсюда остальные двадцать стихов, сильно перечерканных поправками, переписаны тут же на чистой странице — Илличевским.

² Было:

Верь — для узников могилы

Лишь забвенья мертвой сон.

³ Было: Им не слышан скорби стон.

Следующие четыре стиха приписаны сбоку.

⁴ Было: Не для них, но зачеркнуто. Сверху написано: Все забыто, еще выше: Им напрасны, но и то и другое перечеркнуто, однако ж Все забыто — восстановлено.

⁵ Было: Рано — твой супруг мгновенной.

⁶ Было: любовью.

⁷ Было: уснул.

⁸ Было: ‘Скоро взор сомкнем и мы’, но весь стих вычеркнут, как перечеркнут и другой вариант: ‘Насладимся — живы мы’, а также сбоку слова: ‘О, мой друг’ и ‘Милый друг’.

⁹ Было:

Но разгневанный ревнивец

Из пустынной гроба тьмы

Не воскреснет уж с упреком,

Не увидишь в ночь и день

В доме тихом, одиноком,

Ты — завистливую тень.

Все эти строки зачеркнуты, а между ними вставлены другие поправки — варианты, которые также перечеркнуты и, наконец, внизу приписаны вместо их всех четыре вошедших в текст последних стиха.

Но в перечеркнутых стихах между строк можно еще разобрать такой вариант после стиха ‘Не придет из вечной тьмы:’

И в безмолвии глубоком,

В ночь покинув гроба сень,

Не заглянет уж с упреком

Он — завистливая тень…

Еще можно разобрать зачеркнутые слова: ‘Устрашать во сне не станет’, относящиеся, очевидно, как начало, к приписанному в конце четверостишию.

¹⁰ Последние два стиха, как видно из помарок в них, намечались в таком виде:

В головах во мгле не станет,

Ожидая ранний день.

Л. 9—9 об. ‘Боже царя храни’ (1816) со 2-го куплета (1-й был написан Жуковским) на таких же синих листках (на которых далее написаны пьесы ‘Наслаждение’ и ‘Окно’).

На обороте листка черновой набросок еще одного куплета (не включенного в пьесу). Все наброски с поправками и помарками. Гимн этот был дописан Пушкиным, по свидетельству Гаевского, к лицейскому дню 19 октября 1816 года — в подражание английскому гимну ‘God save the King’ и исполнен воспитанниками (см. Гаевский, ‘Современник’ 1863 г., т. 97, стр. 372, и Л. Майков в I т. Соч. Пушкина (акад. изд.), стр. 834-5.

Боже, Царя храни¹

Там громкой² славою

Сильной³ державою

Мир он покрыл, —

Здесь безмятежною

Сенью надежною

Благостью нежною

Нас осенил.

Брани в ужасной час

Мощно хранила нас

Верная длань —

Глас умиления⁴,

Благодарения,

Сердца стремления —

Вот наша дань⁵.

¹ Первый куплет, написанный Жуковским, таков:

Боже, Царя храни!

Славному долги дни

Дай на земли:

Гордых смирителю,

Слабых хранителю,

Всех утешителю

Все ниспошли.

В тетради Грота (списанной с Корфовских) к 1-му куплету выноска: ‘Сей первый куплет принадлежит Жуковскому, остальные два прибавлены Пушкиным’.

² Первоначально было: Кроткою славою.

³ Было: светлой.

⁴ Было: удивления.

⁵ Было: Славному дань.

На обороте листа (в обратном направлении сверху) приписана Пушкиным же следующая строфа, тоже с помарками:

Рабства покинув тму¹,

Пусть мир несет ему —

Славы венец,

Благодарения,

Дань упоения

Наших сердец².

¹ Было: Бросив неволи тму.

² По ошибке написано: сердцев.

Л. 10 ‘Наслаждение’ (1816) на листике такой же бумаги, черное, набросок с исправлениями — переделкой 2-го куплета.

Наслаждение

В неволе скучной увядает

Едва развитый жизни цвет,

Украдкой младость отлетает

И след ея — печали след.

С минут безчувственных рожденья

До нежных юношества лет

Я все не знаю наслажденья

И щастья в томном сердце нет¹.

* * *

С порога жизни в отдаленье

Нетерпеливо я смотрел:

‘Там, там, мечтал я, наслажденье!’

Но я за призраком летел².

Златыя крылья развивая³

Волшебной, нежной красотой

Любовь явилась молодая⁴

И полетела предо мной.

* * *

Я вслед⁵… но цели отдаленной,

Но цели милой не достиг!..

Когда ж весельем окриленной,

Настанет щастья быстрой миг?

Когда в сияньи возгорится

Светильник тусклой юных дней

И мрачной путь мой озарится

Улыбкой спутницы моей?

¹ Было: ‘Со мной и тени щастья нет’.

² Было: ‘И вслед за призраком летел’

(еще: …тенью полетел).

³ Эти четыре последние стиха, приписанные сбоку, заменяют вторую половину этой строфы, совсем замаранную. Здесь с трудом мы разобрали следующее:

Туманов окруженной тьмою

Бродил один — и наконец

Любви дал руку, и с тоскою

Сказал: веди меня, слепец!

⁴ Было:

И вдруг прелестная, нагая (?)

Дыша небесной чистотой

Явилась дружба молодая…

⁵ Было: Люблю…

ЛЛ. 10—11: ‘Окно’ (1816) —на продолжении того же листика, тоже черновой набросок с несколькими собственноручными поправками. Подпись — А. П. — со множеством росчерков.

Окно

Где мир, одной мечте послушной?

Мне настоящий опустел!

На все взираю равнодушно,

Дышать уныньем мой удел,

Напрасно летнею порою

Любовник рощиц и лугов

Колышет розой¹ полевою,

Летя с тенистых берегов.

* * *

Напрасно поздняя зарница²

Мерцает в темноте ночной,

Иль в зыбких облаках денница

Разлита пламенной рекой,

Иль день багряный вечереет

И тихо тускнет³ неба свод,

И клен на месяце белеет

Склонясь на берег синих вод.

* * *

Вчера вечерней темнотою,

Когда пустынная луна

Текла туманною стезею —

Я видел: дева у окна

Одна задумчиво сидела⁴,

Дышала в тайном страхе грудь —

С волненьем девица глядела

На темный под холмами путь.

* * *

‘Я здесь’, шепнули торопливо

И дева трепетной рукой

Окно открыла боязливо…

Оделся месяц темнотой.

Щастливец, молвил я с тоскою,

Тебя веселье ждет одно! —

Когда ж вечернею порою

И мне откроется окно.

А. П.

¹ Перед этим словом стоит перечеркнутое: резвою.

² Было: денница.

³ Было: тмится.

⁴ Было: склонившись на руку сидела.

Лл. 12—13. ‘К Жуковскому’ (1817), довольно хорошо сохранившийся, несмотря на побледневшие чернила, автограф на синей бумаге в лист, со многими позднейшими (другие чернила!) собственноручными исправлениями. Водяной знак на бумаге обозначает 1814 г.

К Жуковскому.

Благослави, поэт!., в тиши Парнасской сени

Я с трепетом склонил пред музами колени:

Опасною тропой с надеждой полетев,

Мне жребий вынул Феб и лира мой удел —

Страшусь, неопытный, безславнаго паденья —

Но пылкаго смирить не в силах я влеченья,

Не грозный приговор на гибель внемлю я:

Сокрытаго в веках священный¹ судия²,

Страж верной прошлых лет, наперсник Муз любимой

И бледной³ зависти предмет неколебимой

Приветливым меня вниманьем ободрил, —

И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил,

И славный старец наш, Царей певец избранный⁴,

Крылатым Гением и Грацией венчанный

В слезах обнял меня дрожащею рукой

И щастье мне предрек незнаемое мной.

А ты, природою на песни обреченной!

Не ты ль мне руку дал в завет любви священный?

Могу ль забыть я⁵ час, когда перед тобой

Безмолвный я⁶ стоял — и молненной струей —

Душа к возвышенной душе твоей летела

И тайно съединясь в восторгах пламенела, —

Нет, нет! решился я — без страха в трудной путь

Отважной верою исполнилася грудь,

Творцы⁷ безсмертные, питомцы вдохновенья!…

Вы цель мне кажете в туманах отдаленья,

Лечу к безвестному отважною⁸ мечтой,

И мнится Гений ваш промчался надо мной!

Но что? под грозною Парнасскою скалою

Какое зрелище открылось предо мною?

В ужасной⁹ темноте пещерной глубины

Вражды и Зависти угрюмые сыны,

Возвышенных творцов Зоилы записные

Сидят — Безсмыслицы дружины боевыя.

Далеко диких лир несется резкой вой,

Варяжские стихи визжит Варягов строй,

Смех общий им ответ, над мрачными толпами¹⁰

Во мгле два призрака склонилися главами¹¹ —

Один на груды сел и прозы и стихов —

Тяжелые плоды полуночных¹² трудов,

Усопших од, поэм забвенныя¹³ могилы!

С улыбкой внемлет вой¹⁴ стопосложитель хилый,

Пред ним растерзанный стонает Тилимах

Железное перо скрыпит в его перстах,

И тянет за собой Гекзаметры сухие,

Спондеи жесткие и Дактилы тугие —

Ретивой Музою прославленный певец

Гордись — ты Мевия надутый образец¹⁵

Но кто другой, в дыму безумнаго куренья,

Стоит среди толпы друзей непросвещенья?

Торжественной хвалы к нему несется шум:

Он, он под рифмою попрал и вкус и Ум¹⁶,

Ты ль это слабое дитя чужих уроков,

Завистливый гордец холодный С***,¹⁷

Без силы, без огня, с посредственным умом,

Предрасуждениям обязанный венцом¹⁸

И с Пинда сброшенный и проклятый Расином? —

Ему ли, карлику, тягаться с исполином?

Ему ль оспаривать тот лавровый венец,

В котором возблистал безсмертный наш певец,

Веселье Россиян, полунощное диво?..¹⁹

Нет, в тихой Лете он потонет молчаливо,

Уж на челе его забвения печать,

Предбудущим векам что мог он передать,

Страшилась Грация цинической свирели,

И персты грубые на лире костенели.

Пусть будет Мевием в речах превознесен —

Явится Депрео, исчезнет Шапелен.

И чтож? всегда смешным останется смешное,

Невежду пестует Невежество слепое.

Оно сокрыло их во мрачной²⁰ свой приют,

Там прозу и стихи отважно все куют,

Там все враги Наук, все глухи — лишь не немы,

Те слогом Никона печатают поэмы,

Одни славянских од громады громоздят,

Другие в бешеных Трагедиях хрипят,

Тот верный своему мятежному союзу,

На сцену возведя зевающую Музу,

Безсмертных Гениев сорвать с Парнасса мнит²¹:

Рука содрогнулась, удар его скользит,

Вотще бросается с завистливым кинжалом,

Куплетом ранен он, низвержен в прах журналом —

При свистах критики²² к собратьям он бежит…

И маковый венец Феспису ими свит.

Все, руку положив на том Тилимахиды,

Клянутся отомстить сотрудников обиды,

Волнуясь возстают неистовой²³ толпой.

Беда, кто в свет рожден с чувствительной душой!

Кто тайно мог²⁴ пленить красавиц нежной лирой,

Кто смело просвистал шутливою сатирой,

Кто выражается правдивым языком,²⁵

И Русской²⁶ Глупости не хочет бить челом!..

Он враг Отечества, он сеятель разврата!

И речи сыплются дождем на супостата.

И вы возстаньте же Парнасские жрецы,

Природой и трудом воспитанны певцы

В счастливой ереси и Вкуса и Науки²⁷ —

Разите дерзостных друзей непросвещенья.

Отмститель Гения, — друг истинны, поэт!

Лиющая с небес и жизнь и вечной свет,

Стрелою гибели десница Аполлона —

Сражает наконец ужаснаго Пифона.²⁸

Смотрите: поражен враждебными стрелами

С потухшим факелом, с недвижными крылами

К вам Озерова дух взывает: друга, месть!..

Вам оскорбленный вкус, вам Знанья дали весть,

Летите на врагов: и Феб и Музы с вами!

Разите варваров кровавыми стихами,

Невежество, смирясь, потупит хладный взор,

Спесивых²⁹ риторов безграмотный собор…

Но вижу: возвещать нам истинны опасно,

Уж Мевий на меня нахмурился ужасно,

И смертный приговор талантам возгремел —

Гонения (терпеть) ужель и мой удел?³⁰

Что нужды? смело в даль дорогою прямою,

Ученью руку дав, поддержанный тобою,

Их злобы не страшась, мне твердой Карамзин,

Мне ты пример. Что крик безумных сих дружин,

Пускай беседуют отверженные Феба,

Им прозы, ни стихов не послан дар от Неба.

Их слава — им же стыд, творенья — смех уму,

И в тме возникшие низвергнутся во тму.

Арзамасец.

¹ Было: безстрастный.

² Карамзин (прим. в рукописи).

³ Было: мощной.

⁴ Державин (прим. в рукописи).

⁵ Было: О незабвенный.

⁶ Было: В безмолвии.

⁷ Было: Певцы.

⁸ Было: с веселою.

⁹ Было: глубокой.

¹⁰ Было: и челами седыми.

¹¹ Было: над ними.

¹² Было: безсонниц и.

¹³ Было: холодный.

¹⁴ Было: визг.

¹⁵ Вместо этих двух стихов стояло первоначально:

‘Другой на крикунов умильный взор вперил

‘И вялою рукой толпу их осенил’.

¹⁶ Вместо того было: ‘У ног его лежат попраны вкус и ум’.

¹⁷ Сперва стояло: Завистник Гения, спесивый С***. Карандашом дописано имя Сумарокова. Потом исправлено и тоже зачеркнуто: ‘Столь малый в зависти и гордый…’

¹⁸ Было: ‘Предразсуждению обязанный венком’.

¹⁹ Ломоносов (прим. в рукописи).

²⁰ Было: в огромный.

²¹ Первоначально: ‘Свой стыд на Гениев отбросить тайно мнит’. Вместо ‘Безсмертных Гениев’ было сперва поправлено: ‘В безсилии своем’… вместо ‘Парнасса’ стояло: престолов.

²² Было: Зависти.

²³ Было: шумящею.

²⁴ Было: Беда кто мог.

²⁵ Было: Кто, выражался. Слово правдивым перечеркнуто, но потом восстановлено.

²⁶ Было: Славянской.

²⁷ Было: ученья.

²⁸ Первоначально вместо предшествующих восьми стихов, которые прибавлены на последней странице внизу — под подписью автора, стояли только два следующие (зачеркнутые):

‘И вы, возстаньте же, счастливые певцы

‘Прелестных Аонид священные жрецы’.

²⁹ Было: И гордых…

³⁰ Эти два стиха читались первоначально:

‘На цепи указал и ими загремел

‘Гоненья новыя ужель и мой удел’.

Далее, в тетради Пушкинских автографов Я. К. Грота следуют отдельные сохранившиеся листки ‘Лицейской Антологии’, составл. Илличевским, в малую 8-ку синей бумаги, на которых (под NoNo) записаны мелкие пьесы и эпиграммы — то рукой Пушкина, то Илличевского (см. выше, стр. 142—144).

На Пучкову

Пучкова право¹ не смешна,

Пером содействует она

Благотворительным газет недельным видам,

Хоть в смех читателям, да в пользу инвалидам.

На нее же

Зачем кричишь ты что ты дева

На каждом девственном² стихе —

О вижу я, певица Эва,

Хлопочешь ты об женихе.

Скажи, что новаго, — ни слова —

Не знаешь ли, где, как и кто?

О братец, отвяжись — я знаю только то

Что ты дурак… но это уж не ново.

78³

‘Больны вы, дядюшка — нет мочи,

‘Как безпокоюсь я! Три ночи,

‘Поверьте, глаз я не смыкал’.

— Да, слышал, слышал — в банк играл.

¹ Было: вовсе.

² Было: маленьком.

³ Все эти четыре пьесы — автографы Пушкина.

Следующие эпиграммы: 79. ‘Куда спесив ученый Брут’ и 80. ‘На Музыканта’ — принадлежат Илличевскому, который и записал их.

На другом листке этой же ‘Антологии’, подаренном Я. К. Гротом — П. Н. Тиханову (3-го февр. 1884 г.), были написаны следующие пьесы (две первые — Пушкина):

86. Твой и мой. (Согласно с печ. текстом).

87. Экспромт на А. (Огареву). Тоже согл. с изв. текстом.

88. Эпиграмма Илличевского: ‘Еще на Пучкову’.

89. ‘Надпись на мой портрет’. Эпиграмма бар. Дельвига.

Надо думать, что первые две пьески — тоже автографы Пушкина, а вторые две — записаны Илличевским. Но оригинал нам не пришлось видеть, и потому вполне достоверного об этом сказать не можем. На следующем (3-м) листке записаны следующие стишки. Из трех Пушкинских пьес (107, 108, 110) первые две его автографы. Последняя, как и No 109, писана Илличевским.

107

Надпись в беседке

С благоговейною душой

Приближься путник молодой

Любви к пустынному приюту.

Здесь ею щастлив был я раз,

В восторге пламенном погас

И время самое для нас

Остановилось на минуту.

108

Вот Виля — он любовью дышет,

Он песни пишет зло,

Как Геркулес сатиры¹ пишет —

Влюблен как Буало.

109

Ты знаешь, этого урода

Не мог и не хотел никто нарисовать².

110

Завещание

Друзья, простите — завещаю

Вам все, чем рад и чем богат:

Обиды, песни — все прощаю,

А мне пускай долги простят³.

¹ Было: посланья.

² Было:

‘Или не знал ты, что урода

Никто не мог нарисовать’.

³ Под No 111 записано: Другое завещание. Вероятно, автор его — Илличевский, см. выше, стр. 144 и 191.

Лл. 15—16. ‘К ней’ (1816) и ‘Слеза’ (1815) автографы на 2-х листках синей бумаги — в маленькую 8-ку. Хотя листки эти очень похожи на листки ‘Антологии’, но по другим соображениям, как уже указано было, их принадлежность ‘Антологии’ сомнительна.

К Ней

Ельвина, милой друг, приди, подай мне руку,

Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон,

Скажи, увижу ли… на долгую-ль разлуку

Любовник¹ осужден?

Ужели никогда на друга друг не взглянет?

Иль вечной темнотой² покрыты дни мои,

Ужели³ никогда нас утро не застанет

В объятиях любви?

Ельвина, почему в часы глубокой ночи

Я не могу тебя с весельем обнимать,

На милую стремить томленья полны очи

И страстью трепетать?

И в радости немой, в восторгах упоенья

Твой шопот сладостной и томной стон внимать,

И тихо в скромной тме для неги пробужденья

Близ милой засыпать?

А. П.

¹ Было: Я роком.

² Было: Ужели вечной тьмой.

³ Было: И больше.

Это же стихотворение, в той же редакции, сохранилось на таком же листике белой бумаги в копии Илличевского.

Слеза

Вчера за чашей пуншевого

С гусаром я сидел,

И молча, с мрачною душою

На дальний путь глядел.

* * *

Скажи, что смотришь на дорогу,

Мой храбрый вопросил,

Еще по ней ты слава Богу

Друзей не проводил.

* * *

К груди поникнув головою,

Я скоро просвистал:

Гусар! уж нет ее со мною!…

Вздохнул — и замолчал.

* * *

Слеза повисла на реснице

И канула в бокал, —

Дитя! ты плачешь об девице,

Стыдись, он закричал.

* * *

Оставь, гусар!.. ох сердцу больно.

Ты знать не горевал.¹

Увы! одной слезы довольно,

Чтоб отравить бокал.

А. П.

¹ Было: Я в грусти отвечал.

Л. 16. Стих. ‘Принцу Оранскому’ (1816) на синем листке в 4-ку — автограф Пушкина — четкого и крупного письма, с полной подписью.

(Принцу Оранскому).

Довольно битвы мчался гром,

Тупился меч окровавленный,

И смерть погибельным крылом

Шумела грозно над вселенной!

* * *

Свершилось… взорами Царей

Европы твердый мир основан,

Оковы свергнувший злодей,

Могущей бранью снова скован.

* * *

Узрел он в пламени Москву —

И был низвержен ужас мира,

Покрыла падшаго главу

Благословеннаго Порфира.

* * *

И мглой повлекся окружен,

Притек, и с буйной вдруг изменой

Уж воздвигал свой шаткой¹ трон…

И пал отторжен от вселенной.

* * *

Утихло все — не мчится гром,

Не блещет меч окровавленной,

И брань погибельным крылом

Не мчится грозно над вселенной.

* * *

Хвала, о юноша герой!

С героем дивным Альбиона

Он верных вел в последний бой

И мстил за лилию Бурбона.

* * *

Пред ним мятежных гром гремел,

Текли во след щиты кровавы,

Грозой он в бранной мгле летел

И разливал блистанье² славы,

* * *

Его текла младая кровь,

На нем сияет язва чести,

Венчай, венчай Его любовь!

Достойный был он воин мести.

Александр Пушкин.

¹ Было: падший.

² Было: блеск.

Лл. 17—18. ‘Couplets’ (1817)— автограф на листках синей бумаги в 4-ку (об этом стихотворении см. Л. Майков в 1 т. акад. изд., стр. 363—4).

Couplets

Quand un pote en son extase

Vous lit son ode ou son bouquet,

Quand un conteur trane sa phrase,

Quand on coute un perroquet,

Ne trouvant pas le mot pour rire,

On dort, on baille en son mouchoir,

On attend le moment de dire:

Jusgu’au plaisir de nous revoir.

* * *

Mais tte tte avec sa belle

Ou bien avec de gens d’esprit

Le vrai bonheur se renouvelle

On est content, l’on chante, on rit.

Prolongez ces paisibles veilles,

Et chantez vers la fin du soir

A vos amis, vos bouteilles:

Jusgu’au plaisir de nous revoir.

* * *

Amis, la vie est un passage

Et tout s’coule avec le temps,

L’amour aussi n’est qu’un volage,

Un oiseau de notre printemps,

Trop tt il fuit, riant sous cape —

C’est pour toujours, adieu l’Espoir!

On ne dit pas ds qu’il s’chappe

Jusgu’au plaisir de nous revoir!

* * *

Le temps s’enfuit triste et barbare

Et tt ou tard on va la haut.

Souvent le cas n’est pas si rare —

Hazard nous sauve du tombeau.

Des maux s’loignent les cohortes

Et le squelette horrible et noir

S’en va frappant d’autres portes

Jusgu’au plaisir de nous revoir.

* * *

Mais quoi? je sens que je me lasse

En lassant mes chers auditeurs,

Allons, je descends du Parnasses —

Il n’est pas fait pour les chanteurs,

Pour des couplets mon feu s’allume

Sur un refrain j’ai du pouvoir,

C’est bien assez — adieu ma plume!

Jusgu’au plaisir de nous revoir.

A. Pouchkine.

Перевод:

Куплеты

Когда поэт в своем экстазе

Читает вам свою оду или поздравительные стихи,

Когда рассказчик тянет фразу,

Когда слушаешь попугая,

Не находя повода засмеяться,

Спишь, зеваешь в платок,

То ждешь момента, чтобы сказать:

До новой встречи.

Но на свидании со своей красавицей

Или с остроумными собеседниками

Вновь возникает истинное счастье,

И вы довольны, вы поете, смеетесь.

Растягивайте эти приятные бдения

И пойте к концу вечера

Своим друзьям, своим бутылкам:

До новой встречи.

Друзья, жизнь преходяща,

И все утекает в свое время,

Любовь тоже изменчива,

Птица нашей весны,

Слишком рано она улетает, смеясь исподтишка

Это навсегда, прощай Надежда!

Когда она упорхнет, не скажешь более:

До новой встречи!

Время бежит, грустное и жестокое,

И рано или поздно мы отправляется наверх.

Явление не такое уж редкое —

Случай спасает нас от могилы.

Когорты напастей удаляются

И черный ужасный скелет

Отправляется стучать в другие двери

До новой встречи.

Но что? я чувствую, что утомился,

Утомляя моих дорогих слушателей,

Ну, я спускаюсь с Парнаса —

Он создан не для певцов,

Ради куплетов зажигается мой огонь

На припеве, который я должен допеть,

И хватит — прощай, перо!

До новой встречи.

А. Пушкин

(франц.)

Лл. 19—18. A M-r Pouchkin, ответ в стихах г-жи Смит, рожд. Charon la Rose (a не Теппера, как думал Майков) на таком же листке синей бумаги в 4-ку, писан рукою Илличевского.

Mr. Pouchkin

Lorsque je vois de vous, Monsieur,

Les vers faits avec tant de grce,

Je me rsigne de bon coeur,

Avous cder sitt la place.

Votre talent, sans grand pouvoir,

De beaucoup le mien efface,

Je n’en ai vu que la surface:

Mais c’est pour lui dire: revoir.

* * *

Est-ce avec vous qu’il me convient,

En rimant de rompre une lance?

Si mon courage me soutien

Phbus me condamne au silence,

Il me dit que j’ai beau vouloir,

Je risque trop en conscience,

Et mes couplets, quoique j’en pense,

Seront des couplets revoir.

* * *

Au revoir est un vieux dicton,

Qui jamais ne passe de mode.

S’il est souvent dit sans raison,

Dans bien des cas il est commode,

Un parleur au loin se fait voir

Dont le jargon peu m’accommode:

Pour prvenir sa priode

Rien de meilleur qu’un au revour.

Перевод:

Когда я вижу от вас, сударь,

Стихи, созданные с такой грацией,

Я с легким сердцем тотчас соглашаюсь

Уступить вам место.

Ваш талант без особых усилий,

Совершенно затмевает мой,

Мне остается видна только его поверхность:

И я говорю ему: до свидания.

Подобает ли мне, подбирая рифмы,

Ломать копья из-за вас?

Если мое мужество меня поддерживает,

То Феб приговаривает к молчанию,

Он говорит мне о моей доброй воле,

По совести, я слишком рискую,

И мои куплеты, хоть я и думаю о них,

Будут куплетами на прощание.

До свидания — это старая поговорка,

Которая никогда не выходит из моды.

Если она часто повторяется без нужды,

То зачастую она удобна,

Становится виден говорящий вдали,

Чей говор мне мало привычен:

Чтобы предупредить его приход

Нет ничего лучше до свидания,

(франц.)

К этому же собранию лицейских стихотворений Пушкина принадлежат еще две копии (автографа) по-видимому Илличевского:

1) Известный набросок (на листке синей бумаги в 4-ку) пьесы ‘Песня’ (О, Делия драгая!), который принимали некоторые за Пушкинский автограф (последний, как известно, подарен Я. К. Гротом Чешскому Музею в Праге).

2) Стихотворение К Д. (Дельвигу) на белом листке в 4-ку. Оно, несомненно, представляет первоначальную редакцию (отличную от доныне известной, см. Акад. изд. I, стр. 381) {Буквально в той же редакции оно записано в тетради Грота (из тетради б. Корфа).} и, как список неизвестный издателям лицейск. стихотворений Пушкина, заслуживает быть воспроизведенным. Почерк его не Пушкина, но знакомый по нескольким рукописям, всего ближе к почерку Илличевского.

К Д.

Блажен, кто с юных лет увидел пред собою

Извивы темные двухолмной высоты,

Кто жизни в тайный путь с невинною душою

Пустился пленником мечты!

Наперснику богов безвестны бури злыя,

Над ним их промысел, безмолвною порой

Его баюкают Камены молодыя

И с перстом на устах хранят певца покой.

Стыдливой Грации внимает он советы

И, чувствуя в груди огонь еще младой,

Восторженный поэт на лире золотой.

О Д…! счастливы поэты!

Мой друг, и я певец! и мой смиренный путь

В цветах украсили богини песнопенья,

И мне в младую боги грудь

Влияли пламень вдохновенья,

В младенчестве моем я чувствовать умел:

Все жизнью вкруг меня дышало.

Все резвый ум обворожало

И первую черту я быстро пролетел.

С какою тихою красою

Минуты детства протекли,

Хвала, о боги! вам. Вы мощною рукою

От ярых гроз мирских невинность отвели.

Но все прошло — и скрылись в темну даль —

Свобода, радость, восхищенье,

Другим и юность наслажденье —

Она мне мрачная печаль!

Так рано… зрак кровавой

И низкой клеветы сокрытой яд,

Нет, нет, ни счастием, ни славой

Не буду ослеплен. Пускай они манят

На край погибели любимцев обольщенных.

Изчез священный жар,

Забвенью сладких песней дар

И голос струн одушевленных!

Во прах и лиру и венец!

Пускай не будут знать, что некогда певец

Погиб на утре лет,

Враждою, завистью на жертву обреченный¹,

Как ранний на поляне цвет,

Косой безвременно сраженный.

И тихо проживу в безвестной тишине,

Потомство грозное не вспомнит обо мне,

И гроб нещастнаго в пустыне мрачной, дикой

Забвенья поростет ползущей повиликой!

¹В Гротовском списке последние два стиха стоят в обратном порядке.

В той же тетради Я. К. Грота за этими стихотворениями Пушкина следует еще подлинник (автограф) известного письма В. Л. Пушкина к своему племяннику в Лицей от апреля 11-го 1816 г. Оно было напечатано в сборнике отца (изд. 1899 г., стр. 47).

К лицейским автографам Пушкина в Гротовском архиве следует причислить еще подаренный мною (в 1909 г.) Лицейск. Пушкинскому Музею автограф, именно черновой набросок первого известного письма Пушкина из Лицея, от 28 ноября 1815 г. к И. И. Мартынову (Директ. Деп. Нар. Проев.), при котором было послано поэтом в Петербург его стихотворение ‘На возвращение Государя Императора из Парижа в 1815 г.’. Я. К. получил его в дар от Марии Вас. Вольховской, вдовы товарища Пушкина и сестры другого товарища И. В. Малиновского. Оно напечатано с комментарием в кн. Грота ‘Пушкин’ etc. стр. 174—175.

Наконец, к числу автографов Пушкина в нашей коллекции (в той же тетради Я. К. Грота), относящихся к Лицею и учебным годам 1-го выпуска его, следует добавить еще:

Во-1-х: Два собственноручно писанных поэтом протокола лицейских сходок I курса в день лицейской годовщины 19-го октября, именно 1828 (целиком написанный Пушкиным) и 1836 года (дописанный М. Л. Яковлевым).

1-ый написан на белом пожелтевшем листе большого формата почтовой бумаги: бумага и письмо сохранились хорошо, но на бумаге много пятен. На обороте 2-го листа Яковлевым записан впоследствии протокол собрания 19 октября 1831 г. (без Пушкина).

2-ой написан на целом листе довольно толстой белой бумаги (и дописан Яковлевым). На 2-ой половине листа записан позже рукой Матюшкина протокол 40-летия Лицея 1851 г. Внизу под ним карандашом набросан профиль и подписано сбоку: Камараш, лицейский эконом.

Во-2-х: Две записочки Пушкина к Яковлеву по поводу сходок в дни лицейской годовщины — 19 октября 1834 и 1836 года. Обе на небольших листках бумаги.

Эти автографы Пушкина, протоколы и записки, напечатаны, описаны и комментированы мною в статье ‘Празднование Лицейских годовщин при Пушкине и после него’. В акад. сборн. ‘Пушкин и его современники’, вып. XIII, 1910 г., стр. 38—89, и отд. оттиски.

Копии лицейских стихотворений Пушкина, имеющиеся в сохранившихся в нашем архиве других сборниках лицейской поэзии (или в извлечениях из них), были разобраны и использованы мною особо, причем все их отличия и варианты (составляющие в большинстве случаев первоначальную редакцию) были мною приведены и отмечены, именно в статье моей ‘К Лицейским стихотворениям А. С. Пушкина’ (Журн. Мин. Нар. Просвещ. 1905 г., ч. CCCLXI, No 10, стр. 227-248), к которой и отсылаю интересующихся читателей. Здесь же я ограничусь лишь сообщением перечней стихотворений в отдельных сборниках в том порядке, как они там помещены среди произведений других товарищей-поэтов.

1. В Матюшкинской тетради (‘Стихотворения воспитанников Лицея’, ч. II в Царском Селе):

1. С. 2—3. Певец (‘Слыхали ль вы за рощей глас ночной’).

2. С. 3—12. Сон (Отрывок).

3. С. 12—13. Сновидение (‘Недавно, обльщен прелестным сновиденьем’).

4. С. 19—24. Пирующие студенты.

5. С. 24-26. Couplets.

6. С. 26. Роза (‘Где наша роза, Друзья мои’).

7. С. 27—29. Заздравный кубок.

8. С. 29-31. Евлега.

9. С. 32. Истина.

10. С. 32-45. Бова.

11. C. 45—47. Стансы (‘Ты мне велишь пылать душою’).

12. С. 47. ‘Вот карапузик наш монах’.

13. С. 48. Надпись в беседке.

14. С. 49. Экспромт на Агареву.

15. С. 50—52. Красавице, которая нюхала табак.

16. С. 52—56. Послание к Наталье.

17. С. 56-57. Stances.

18. С. 57-60. Князю А. М. Горчакову.

19. С. 60-62. Послание Лиде.

20. С. 63—64. Пробуждение.

21. С. 64—65. К молодой вдове.

22. С. 65-66. Друзьям.

23. С. 66—67. В альбом Илличевскому.

2. В тетрадях Грота, составленных из тетрадей бар. М. А. Корфа (‘Извлечение из собрания Лицейских стихотворений 1-го курса’ 3 тетради):

I. Из ненапечатанных стихотворений 1-го курса:

1. С. 1—3. К молодой актрисе.

2. С. 3—5. Князю А. М. Горчакову.

3. С. 7-10. Леда (Кантата).

4. С. 11—12 Стансы (Из Вольтера) {К этому стихотворению есть примечание: ‘Перевод сей весьма близок. См. pices fugitives de Voltaire: Retraite d’un amant’ [мимолетные пьесы Вольтера: Убежище влюбленного. — прим. ред.]}.

5. С. 14—16. Воспоминание (К Пущину).

6. С. 16—17. К Наташе (Дочери князя Кочубея).

7. С. 18-19. Окно.

8. С. 20—21. Наслаждение.

9. С. 21-22. К Маше.

10. С. 23-24. Истина.

11. С. 24—25. Делия (‘Ты ль предо мною’).

12. С. 26—27. К Делии (‘О Делия драгая’).

13. С. 42—48. Сон. Из него выписано несколько отрывков {При этом сделана такая оговорка: ‘За сим следует род дидактического стихотворения Пушкина ‘Сон’, в котором поэт не только отдает похвалу Сну, но и советует различные средства сделать его приятным. Как стихотворение это довольно длинно, то здесь выписывается из оного только несколько отрывков’.}.

14. С. 53. Принцу Оранскому (Примеч.: Который за сие стихотворение подарил автору богатые часы).

15. С. 55—58. К Дельвигу (‘Блажен, кто с юных лет’ и т. д.).

16. С. 58—62. К Дельвигу (‘Послушай, Муз невинных Лукавый духовник’).

17. С. 63—65. Фиал Анакреона.

18. С. 65. Дяде, назвавшему сочинителя братом.

19. С. 66. Сновидение (Из Вольтера) {Примечание гласит: ‘Стихи сии были написаны Вольтером к принцессе Амалии (Ульрике?), сестре Фридриха II, во время ужина при дворе сего последнего. Фридрих перехватил их и в ту же минуту написал известный ответ, начинавшийся словами: On remarque pour l’ordinaire Q’un songe est analogue notre caractre’ [‘Замечают обычно, что сон подобен нашему характеру’ — прим. ред.].}.

20. С. 68—69. В альбом Илличевскому (1817 г. мая 31).

21. С. 72—73. Боже, царя храни.

II. Из напечатанных стихотворений:

22. С. 80. К Батюшкову.

23. С. 89—90. Кюхельбекеру (‘В последний раз, в тиши уединенья’). 3. В остатках (разрозненных частях) тетради (тоже полученной от Матюшкина) 1818 года (как свидетельствует водяной знак на бумаге) в лист из белой толстой бумаги с золотым обрезом, с копиями лицейских стихотворений — неизвестного почерка.

1. С. 1. Конец стихотворения ‘Бова’ (От ст. 257-го до конца).

2. С. 2—13. Городок (Послание).

3. С. 14—20. Картины (т. е. ‘Фавн и Пастушка’, вероятно, в первоначальной редакции).

ОТЗЫВЫ НАСТАВНИКОВ O I-М КУРСЕ

Прилагаемая здесь, сохранившаяся в лицейском архиве Я. К. Грота ‘Табель, составленная из поданных ведомостей гг. Профессоров, адъюнкт-профессоров и учителей: 1) об успехах, 2) о прилежании, 3) о дарованиях воспитанников Императорского Царскосельского Лицея, какие оказали они с 19 марта по ноября 1812 года’, подписанная директором Василием Малиновским, досталась Я. К., без сомнения, из семейного архива Малиновских (б. м. самого товарища Пушкина И. В. Малиновского или его сестры М. В. Вольховской) с некоторыми другими бумагами.

На это между прочим указывает имеющаяся на обороте Табели надпись (карандашом), сделанная рукою И. В. Малиновского: ‘Таковой же черновой или дублон отправлен Горчакову в Петербург на 50 юбилей 1867 года — служебный — из Харькова {В Харьковской губернии было поместье Малиновских, которые там и жили постоянно. К. Г.}. Ответа не даде впервые на всю корреспонденцию. Может быть и не дошло’. Ясно, что Малиновский послал из Харькова в 1867 г. кн. Горчакову другой (черновой) экземпляр ‘Табели’, от которого, повидимому, следов не осталось.

Нечего и говорить, насколько любопытна эта таблица. Она составлена из отдельных подробных аттестаций профессоров и наставников об успехах, прилежании и поведении каждого воспитанника. В архиве лицейском сохранились в значительном числе такие отзывы и отчеты о занятиях и поведении первокурсников за время 1812—16 гг. и некоторые, главнейшим образом относящиеся к Пушкину, приведены были И. А. Шляпкиным в его книге: Из неизданных бумаг А. С. Пушкина С.-Петербург 1903 г. Приложение III: ‘Из лицейской жизни А. С. П.’, стр. 323—338. Ныне же нашелся еще длинный ряд таких аттестаций-донесений в пожертвованных Пушкинскому музею бумагах министра гр. А. К. Разумовского. Часть их опубликована только что г. Д. Мышецким в ‘Лицейском Журнале’ (на правах рукописи, год 8, кн. IV, 1810—1811). Отзывы в нашей Таблице составляют краткий rsum этих отдельных подробных аттестаций профессоров, а именно Кошанского (русск. и лат.), Будри (франц.), Гауеншильда (нем.), Ранненкампфа (иностр. словесности), Куницына (лог. и нравст.), Карцова (матем.), Кайданова (геогр. и истории). Отзывы ‘по нравственной части’ принадлежат надзирателю М. С. Пилецкому. В опубликованных донесениях министру имеется подробный отчет этого надзирателя ‘о поведении и свойствах воспитанников’, относящийся к тому же времени и на основании которого составлены краткие отзывы нашей ‘Табели’ {Отзыв о Пушкине совпадает с тем, котор. приписан Пилецкому в ‘Памяти. Книжке И. Алекс. Лицея’ на 1856—57 г., примеч. стр. XIV. срв. Шляпкин, о. с. стр. 332.}. В виду выдающегося интереса этих аттестаций Пилецкого — рядом с материалами нашего сборника и ввиду малой доступности издания, в котором они напечатаны, я считаю долгом воспроизвести здесь, в виде комментария к моим материалам, этот отчет.

Бакунин (Александр), 13-ти лет. Не без дарований и довольно добродушен, словоохотен, смешлив, пылок и жив, как живое серебро, оттого и неосмотрителен, нетерпелив, переменчив, чувствителен с гневом и упрямством, малейшая трудность его останавливает, которую он мог бы преодолеть терпеливостью если бы имел ее. Начинает более прилежать к учению. Примечая свои ошибки, он охотно исправляется. Нельзя сказать, чтобы нравственные его поступки были предосудительны, но они требуют прилежного наблюдения руководителей, пока благородные качества, которыми он старается украшать себя, сделаются собственными свойствами его сердца.

Граф Броглио (Сильверий, католич. испов.), 13-ти лет. Весьма ограниченного дарования, слабая память, крайнее упрямство и чувствительность с гневом, который не есть действие вспыльчивости, составляют теперь важнейшие его недостатки, но он признателен, чувствует свои ошибки, даже оплакивает их, всеми силами старается о своем исправлении и с некоторым успехом, подавая хорошую надежду. Ласковые увещания столь же трогают его сердце, сколько напротив раздражают его упреки или насмешки. Впрочем он довольно простосердечен, опрятен и прилежен.

Вальховский (Владимир), 14-ти лет. С превосходными дарованиями, весьма прилежен с внимательностью, весьма благонравен, не требуя надзора, одарен глубокою проницательностью и силою рассудка, знания его весьма основательны и прочны, но скромность его столь велика, что достоинства его закрыты ею, обнаруживаются без всякого тщеславия и тогда только, когда должно и когда его спрашивают. Добродушие, нелицемерная искренность, снисходительность ко всем, кротость, благородство во всех поступках, покорность, степенность и рассудительность составляют отличные и явственные черты его характера, всегда постоянного. В обращении он дружелюбен, уступчив, вежлив и со всеми одинаков.

Барон Гревениц (Павел), лютер. испов., 13-ти лет. С хорошими дарованиями, весьма постоянно благонравен, почти не требуя надзора, охотно прилежает к учению, любит порядок и опрятность, всегда вежлив, чувствителен к малейшим выговорам, скромен, боязлив и несколько застенчив, в поступках своих и в обращении всегда благороден и любезен.

Гурьев (Константин), 12-ти лет. С хорошими дарованиями, боек, смел, чрезвычайно пылок, беглого ума, услужлив, но при малейшем поводе суров, вспыльчив, сердит, дерзок и нескромен, однако же, признается в своих ошибках с чувствительностью, изъявляющею желание быть лучшим. Нрав его умягчается и образуется, не теряя, однако же, свойственного ему военного характера. Соревнование, желание отличаться и честолюбие поощрили его к прилежанию, так что он начинает любить учение.

Князь Горчаков (Александр), 14-ти лет. Превосходных дарований. Благородство с благовоспитанностию, крайняя склонность к учению с быстрыми в том успехами, ревность к пользе и чести своей, всегдашняя вежливость, нежность и искренность в обращении, усердие, ко всякому дружелюбие, чувствительность с великодушием и склонность к благотворению суть неотемлемые принадлежности души его, пылкость ума и нрава его выражают быстрая речь, и все его движения, при всем том он осторожен, проницателен и скромен. Крайняя чувствительность причиняла ему прежде много страданий, но теперь она вошла в пределы умеренности, он начинает сносить ее со свойственным великодушием. Опрятность и порядок царствуют во всех его вещах.

Барон Дельвиг (Антон), 14-ти лет. Способности его посредственны, как и прилежание, а успехи весьма медленны. Мешкотность вообще его свойство и весьма приметна во всем, только не тогда, когда он шалит или резвится: тут он насмешлив, балагур, иногда и нескромен, в нем примечается склонность к праздности и рассеянности. Чтение разных русских книг без надлежащего выбора, а может быть и избалованное воспитание поиспортили его, почему и нравственность его требует бдительного надзора, впрочем приметное в нем добродушие, усердие его и внимание к увещаниям, при начинающемся соревновании в российской истории и словесности, облагородствуют его склонности и направят его к важнейшей и полезнейшей цели.

Барон Корф (Модест), 12-ти лет. С хорошими дарованиями, прилежен с успехом, любит порядок и опрятность, весьма благонравен, скромен и вежлив. В обращении столь нежен и благороден, что во все время нахождения его в Лицее ни разу не провинился, но осторожность и боязливость препятствуют ему быть совершенно открытым и свободным. Иногда немножко упрям с чувствительностью.

Корсаков (Николай), 12-ти лет. С весьма хорошими дарованиями, имеет живое воображение, острый, беглый проницательный ум и счастливую память, но пылок и слишком резов и развлечен, чтобы быть основательным и порядочным, полагаясь на свои способности, особливо на память он недовольно прилежает к учению, обнимает предметы скоро и более поверхностно, оттого он нерадив, крайне неосмотрителен, неопрятен, непостоянен, нескромен. Нравственность его была весьма испорчена, верность его была вовсе ненадежна, худые наклонности и привычки помрачали в нем благородство, но искреннее намерение и желание себя исправить скоро может восстановить его, тогда оно распространит благотворное свое влияние на все его поступки и даст, по крайней мере, лучшее употребление редкому его искусству притворяться, слишком ему свойственному, чтобы он мог совершенно потерять его. Впрочем, к похвале его можно сказать то, что он пользуется рассудком и советами в познании своих слабостей и чем более получает сего познания, тем приметнее в нем стремление к усовершенствованию себя, в чем может он сделать быстрые успехи, но с опасностью впасть в лицемерие вообще он с некоторого времени весьма исправился.

Комовский (Сергей) 13-ти лет. С изрядными дарованиями. Он благонравен, скромен, чувствителен, крайне ревнителей к пользе своей, послушен без прекословия, любопытен, любит чистоту и порядок, пристрастен ко всем гимнастическим упражнениям, проворен, ловок, переимчив, в обращении любезен и осторожен при всей своей живости, весьма прилежен.

Костенский (Константин), 15-ти лет. С весьма посредственными дарованиями, с трудом приобретает знание, хотя довольно прилежен. Частые напоминания произвели более вежливости и благонравия в его поступках, он приобрел осторожность, которая предупреждает несколько грубую его вспыльчивость и насмешливость, впрочем, нелицемерное добродушие, чувствительность, усердие и опрятность суть свойственные ему качества.

Кюхельбекер (Вильгельм), лютер. испов., 15-ти лет. Способен и весьма прилежен, беспрестанно занимаясь чтением и сочинениями, он не радеет о прочем, оттого мало в вещах его порядка и опрятности. Впрочем он добродушен, искренен с некоторою осторожностью, усерден, склонен ко всегдашнему упражнению, избирает себе предметы важные, героические и чрезвычайные, но гневен, вспыльчив и легкомыслен, не плавно выражается и странен в обращении. Во всех словах и поступках, особенно в сочинениях его приметны напряжение и высокопарность, часто без приличия. Неуместное внимание происходит, может быть, от глухоты на одно ухо. Раздраженность нервов его требует, чтобы он не слишком занимался, особенно сочинением.

Данзас (Константин), катол. испов., 11-ти лет. Нельзя сказать, чтобы не имел способностей, но свойственная ему мешкотность, вялость, неловкость и притом леность, делают их бесплодными. Он требует неусыпного понуждения и поощрения к учению, гневен, груб, нерадив, непризнателен и неопрятен, не столько по намерению, сколько по дурному воспитанию, впрочем, в нем довольно простосердечия, он начал немножко исправляться как в прилежании, так и в обращении. Особенно приметна в нем художественная способность и подражательность, вообще он более механик и потому к наукам, требующим умственных сил, он мало оказывает охоты и способности.

Есаков (Семен), 14-ти лет. С хорошими дарованиями и крайне прилежен. Добродушен, снисходителен, жив с осторожностью и без резвости, благонравен не требуя надзора, чувствителен, склонен к состраданию, и благотворению, весьма благоразумен во всех своих поступках, в обращении дружелюбен и искренен, всегда постоянная верность, и точность в исполнении своих обязанностей, благонравие во всей силе сего слова, нежная привязанность к родителям и родным, любовь к отечеству, приятная вежливость в обращении, порядок, опрятность, трудолюбие и умеренность, суть отличными его свойствами, но боязлив, устрашается грома, молнии и всяких видимых опасностей — от испугу в младенчестве. Примечательная еще следующая добродетельная черта в его характере: из любви к слабым товарищам своим, из единой любви к пользе их, он часто до усталости занимается с ними особенно повторением уроков, беседуя с каждым с необыкновенною кротостию, приноравливаясь к его нраву, с намерением, чтобы исправить его ошибку или рассеять его неудовольствие. Сему доброму примеру он имеет уже последователей между своими товарищами.

Илличевский (Алексей), 14-ти лет. С весьма хорошими дарованиями, одарен живым воображением и счастливою склонностью к поэзии, весьма начитан в российской словесности, способности, прежде приобретенные, знания и возраст его таковы, что теперешние учебные предметы весьма для него легки, так что большую часть остающегося времени употребляет он на свободные упражнения в словесности с похвальным успехом. При таких преимуществах (хотя по истине мнимых), нельзя, чтобы самолюбие и своенравие не находили себе пищи, оттого может быть происходит в нем приметное небрежение к другим, которых он вообще мало ценит, разве собственная польза того требует, впрочем он довольно осторожен, занимателен, смел, тверд, решителен, но властолюбив, весьма неохотно подчиняет свою волю, неуступчив и вообще крутого нрава. Примечаемое в нем чувство к добродетели может служить надежным залогом будущего его усовершенствования.

Карнилов (Александр), 11-ти лет. Имеет весьма хорошие способности и счастливую память, мало прилежает к учению, занимаясь, по молодости, более игрой и резвостью, любит, однако же, рисование и отечественную словесность. Рассудок и понятливость его превосходят его возраст. Откровенность, натуральная простота, добродушие, необыкновенная словоохотность с остроумием и забавностию суть отличительные черты его характера, но крайне нерадив и неосмотрителен в обращении и всех своих поступках, упрямится и с трудом признается в самых даже очевидных ошибках, оправдывая себя весьма разумно.

Ломоносов (Сергей), 14-ти лет. Весьма хороших дарований, весьма благонравен и трудолюбив. Благородство, обходительность, степенность, осторожность, искренность, услужливость, усердие в исполнении своих обязанностей, порядок, опрятность и вообще благонравие не требующее надзора сделались свойственными ему качествами. Он столь благоразумен, что вспыльчивость его совершенно в его власти, но говоря с ревностию занимается. Любит чтение, но не иное, как о важных и полезных предметах и особенно историческое, знакомится и с любопытством прилепляется к тем, которые также рассуждают о чем-нибудь полезном и важном, иначе он склонен к уединению, однако же, без задумчивости и угрюмости. Невинное рассеяние, приятные прогулки и благоразумные беседы необходимо должны поддержать дух его и силы. Приметно в нем пристрастие к собственному мнению, но вообще видно в нем решительное желание усовершенствовать нравственные и умственные свои силы с благим намерением быть полезным человеком.

Матюшкин (Федор), лютер. испов., 13-ти лет. С хорошими дарованиями, пылкого понятия, живого воображения, любит учение, порядок и опрятность, имеет особенную склонность к морской службе, весьма добронравен при всей живости, мил, искренен, чистосердечен, вежлив, чувствителен, иногда вспыльчив и гневен, но без грубости, и только на минуту, стараясь истреблять в себе и сей недостаток.

Мартынов (Аркадий), 11-ти лет. Имеет дарования, но по молодости они еще не столь видны в науках, как в искусствах, к которым он (наприм., в рисовании) оказывает особенную склонность и способность, как и к гимнастическим упражнениям. Он довольно прилежен, хотя мог бы быть и еще прилежнее. Успехи его в науках нескоры, но основательны. Степенность, равнодушие и внимательность превосходят его возраст. Под сенью сих достоинств примечается несколько надменности и упрямства. Впрочем, весьма благонравен, всегда одинаков, усерден, чистосердечен, всегда опрятен и любит порядок.

Мясоедов (Павел), 13-ти лет. Способности его весьма ограничены, слабого понятия, слабой памяти, самолюбив, докучлив, пылок, несмотря на то, он с трудом удостоверялся в своих недостатках, теперь чем более познает их, тем более теряет самолюбия, и тем более старается награждать слабые свои способности прилежанием, покорностию и усердием.

Маслов (Дмитрий), 16-ти лет. С весьма хорошими дарованиями. Благонравие и прилежание его таковы, что не требуют ни надзора, ни напоминаний. Благородство, искренность, скромность, особенно покорность, степенность, рассудительность и чувствительность с отменным добродушием, — суть отличные его достоинства. В обращении обходителен, одолжителен, ко всем равно вежлив, речь его мужественна, занимательна и остроумна. К российской словесности и математике имеет отличную склонность.

Малиновский (Иван), 14-ти лет. Способности имеет и довольно старателен. Доброта сердца, искренность и чувствительность суть отличные и весьма приметные в нем свойства. С успехом старается укрощать свою пылкость, увлекающую его в ошибки, в которых он признается с раскаянием. Обращение его, особенно с товарищами, требует еще утончения. По живости своего нрава, он любит свободу и веселость, но предается им часто без осторожности, любит также военных. Выбор хорошего общества и благородных людей, которые не во зло употребят ни его искренности, ни склонности к свободной и веселой жизни, утвердит и усовершит добрые в нем расположения. Впрочем, его добродушие, хорошие правила, а со временем и опытность будут ему в том верными руководителями, чтобы склонность сия не препятствовала ему итти всегда безопасным путем благонравия.

Пущин (Иван), 14-ти лет. С весьма хорошими дарованиями, всегда прилежен и ведет себя благоразумно. Благородство, воспитанность, добродушие, скромность, чувствительность, с мужеством и тонким честолюбием, особенно же рассудительность — суть отличные его свойства. В обращении приятен, вежлив и искренен, но с приличною разборчивостью и осторожностью.

Пушкин (Александр), 13-ти лет. Имеет более блистательные, нежели основательные дарования, более пылкий и тонкий, нежели глубокий ум. Прилежание его к учению посредственно, ибо трудолюбие еще не сделалось его добродетелью. Читав множество французских книг, но без выбора, приличного его возрасту, наполнил он память свою многими удачными местами известных авторов, довольно начитан и в русской словесности, знает много басен и стишков. Знания его вообще поверхностны, хотя начинает несколько привыкать к основательному размышлению. Самолюбие вместе с честолюбием, делающее его иногда застенчивым, чувствительность с сердцем, жаркие порывы вспыльчивости, легкомысленность и особенная словоохотность с остроумием ему свойственны. Между тем приметно в нем и добродушие, познавая свои слабости, он охотно принимает советы с некоторым успехом. Его словоохотность и остроумие восприяли новый и лучший вид с счастливою переменою образа его мыслей, но в характере его вообще мало постоянства и твердости.

Ржевский (Николай), 12-ти лет. Дарования есть, но по молодости его они еще не довольно приметны в успехах, по сей же причине он невнимателен к своей пользе, резов, и кроме детских невинных ошибок ничего предосудительного в нем не видно, напротив, он весьма кроток и любезен, послушен без малейшего прекословия, чувствителен без гнева, нежен, вежлив и чистосердечен.

Стевен (Фридрих), лютеран. испов., 15 лет. С изрядными дарованиями, весьма прилежен и благонравен, мог бы более показать свой ум и свои способности, если бы язык русский был ему столь известен, как природный немецкий. Кротость, вежливость и осторожность, добродушие, чувствительность и усердие составляют главнейшие черты его характера.

Саврасов (Петр), 13-ти лет. Дарования его весьма основательны и надежны. Кротость, спокойствие духа, благородство, скромность, терпеливость, умеренность, чистосердечие и невинность ясно изображаются на открытом лице его, ибо в нем нет ни тени лицемерия. Он всегда одинаков, чувствителен, когда подаст хоть малейшую причину к неудовольствию, в учении постоянно рачителен и верен в исполнении своих обязанностей, благонравен, не требуя надзора, любит порядок и опрятность, в обращении весьма вежлив, дружелюбен, а к старшим почтителен. Особенного пристрастия ни к чему не оказывает, он равнодушен, охотно, однако же, хотя умеренно, участвует в играх и забавах.

Тырков (Александр), 13-ти лет. Чувствуя слабые свои дарования, он сделался весьма старательным и прилежным, хотя при всем том, успехи медленны. Довольно благонравен, кроток, усерден, опрятен. Случающиеся угрюмость, упрямство, гнев и самая даже молчаливость с застенчивостью, неловкость его и нерасторопность происходят более от недостатка в воспитании и образовании, оттого и выражается он несвязно, сбивчиво и более механически, нежели по размышлению. Впрочем он указывает искреннее желание образоваться и постоянное, неослабное прилежание, подает надежду, что из него выйдет со временем, по крайней мере, полезный и добрый человек.

Яковлев (Михаил), 14-ти лет. С изрядными дарованиями, весьма прилежен, простодушен, усерден, исполнителен, покорен, расторо-пен, пылок ‘и довольно благонравен, не имеет блистательного воспитания, но своей осторожностию и доброю, искреннею волею вести себя как можно лучше он приобретет гораздо важнейшие достоинства и в добром своем желании весьма успевает. Имеет особенное дарование и склонность к музыке.

Юдин (Павел), 14-ти лет. Не пылкого ума, не блистательных дарований, но постоянным трудолюбием он делает хотя и медленные, но весьма основательные и надежные успехи в науках. Он весьма благонравен, мало прогуливается, рассеяние его состоит в скромной, приятной невинной беседе, прочее время занимается учением с очевидною пользою. Стараться должно, чтоб склонность его к уединению не перешла, наконец, в задумчивость, впрочем отличные его свойства суть: благородство и благовоспитанность во всех его поступках, тихая деятельность и чувствительность, молчаливость с застенчивостью и склонность ко всегдашнему упражнению, во время которого не любит, чтобы ему мешали. Не чисто произносит букву с.

Надзиратель по учебной и нравственной части Мартын Пилецкий.

Табель, составленная из поданных ведомостей

гг. профессоров, адъюнкт-профессоров и учителей:

1) об успехах, 2) прилежании, 3) о дарованиях

воспитанников ИМПЕРАТОРСКОГО Лицея,

какие оказали они с 19-го марта по ноября 1812 года.

В Законе Божием. Все слушали прилежно, охотно и внимательно.

Горчаков

В русском и латинском языках. Многие способности, прилежание отличное и успехи чрезвычайные. 3-й ученик по сему классу.

Во французском языке. Исправился в тщеславии и отличные успехи и дарования. 1-й ученик по сему предмету.

В немецком языке. По-прежнему успешен, прилежен и способен отлично, 1-й ученик.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Отличные успехи, прилежание и дарование.

В логике и нравственности. Острое понятие, прилежен отменно и успешен, 1-й ученик.

В математике. Судит основательно, успевает превосходно. 1-й ученик.

В географии и истории. Дарование и прилежание отличны, успехи прекрасны. 1-й ученик.

В рисовании. Хороших дарований, особенного прилежания. Хороших успехов. 1-го отделения.

В чистописании. Очень способен и прилежен.

В фехтовании. Хорошо.

По нравственной части. Весьма благонравен, благороден, ревнителей к учению и чести своей, дружелюбен, весьма чувствителен и пылок.

Вольховский

В русском и латинском языках. Многие способности, примерное прилежание, успехи чрезвычайные. 2-й ученик.

Во французском языке. Примерного прилежания и великие успехи, недостаток в произношении. 15-й ученик.

В немецком языке. Отменное прилежание.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Отличные успехи, прилежание и дарование.

В логике и нравственности. Весьма понятен, действует силой рассудка, и отменно успешен. 2-й ученик.

В математике. Слабее первого только в суждении. 2-й ученик.

В географии и истории. Весьма хорошие дарования, основательно судит и успевает хорошо. 5-й ученик.

В рисовании. Отличных дарований, особенного прилежания, успехи хороши. 2-го отделения.

В чистописании. Способен и очень прилежен.

В фехтовании. Еще не хорошо.

По нравственной части. Весьма благонравен, степенен, благороден, кроток, искренен, рассудителен.

Илличевский

В русском и латинском языках. Счастливые способности, прилежание чрезвычайное и успехи отменные. 8-й ученик.

Во французском языке. Отменно внимателен, прилежен и успехи отличные. 3-й ученик.

В немецком языке. Много способностей и успехов, внимания более прежнего.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Отличные успехи, прилежание и дарование.

В логике и нравственности. Острое понятие, отменно успевает, но слишком тороплив. 4-й ученик.

В математике. Судит основательно, но скор, самонадежен, успехи отличные. 4-й ученик.

В географии и истории. Редких дарований, особенно прилежен, судит здраво и основательно, успехи прекрасны.

В рисовании. Великих дарований, успехи превосходны. 1-го отделения.

В чистописании. Весьма способен и прилежен.

В фехтовании. Хорошо.

По нравственной части. Довольно благонравен, остроумен, пылкого воображения, смел, решителен, с чувством к добродетели, но властолюбив и с трудом подчиняется.

Маслов

В русском и латинском языках. Редкие способности, прилежание и успехи. 1-й ученик.

Во французском языке. Приметные успехи и прилежен, недостаток в произношении. 10-й ученик.

В немецком языке. Усердие и прилежание, недостаток в выговоре.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Очень трудолюбив, способности посредственной.

В логике и нравственности. Очень понятен и внимателен. Надежные успехи. 3-й ученик.

В математике. Основателен, хороших дарований и успехов превосходных. 3-й ученик.

В географии и истории. Весьма хороших дарований, особливо память примерная.

В рисовании. Хороших дарований и успехов. 3-го отделения.

В чистописании. Способен и прилежен, успехи медленны.

В фехтовании. Не хорошо еще.

По нравственной части. Весьма благонравен, степенен, покорен, скромен, искренен и рассудителен.

Есаков

В русском и латинском языках. Многие способности, особенно прилежание, и усердие к учению. 6-й ученик.

Во французском языке. Примерного прилежания, весьма понятен. Отличные успехи. 5-й ученик.

В немецком языке. Предуспел перед многими говорящими.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Отличные успехи, прилежание и дарование.

В логике и нравственности. Весьма внимателен и понятен, верные и надежные успехи, 5-й ученик.

В математике. Любовь к науке. Редко судит неправильно. Успехи превосходны. 5-й ученик.

В географии и истории. Очень хороших дарований, особенно прилежен, весьма хороши успехи. Охота к истории.

В рисовании. Отличных дарований. Успехи превосходны, 1-го отд.

В чистописании. Очень способен и прилежен.

В фехтовании. Довольно хорошо.

По нравственной части. Весьма благонравен, добродушен, чувствителен, дружелюбен, искренен, верен в исполнении своих обязанностей, обязателен.

Пущин

В русском и латинском языках. Счастливые способности, редкое прилежание, успехи твердые. 5-й ученик.

Во французском языке. Прилежен, здраво мыслит и весьма заметные успехи. 6-й ученик.

В немецком языке. Прилежание и успехи надежные.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Великие способности и прилежание.

В логике и нравственности. Понятен, но не так внимателен и слишком скор на ответы.

В математике. Внимание, прилежность и хорошие успехи.

В географии и истории. Очень хороших дарований и охота к учению, судит основательно, подает хорошую надежду.

В рисовании. Отличных дарований, очень хороших успехов. 2-го отд.

В чистописании. Очень способен и прилежен.

В фехтовании. Довольно хорошо.

По нравственной части. Весьма благонравен, с осторожностию и разборчивостию, благороден, добродушен, рассудителен, чувствителен с мужеством.

Корф

В русском и латинском языках. Счастливые способности и отличного прилежания. Хорошие успехи.

Во французском языке. Прилежен, весьма исправен и довольные успехи.

В немецком языке. Всегда внимателен и прилежен отлично.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Великие способности и прилежание.

В логике и нравственности. Острое понятие, внимание и хорошие успехи.

В математике. Внимание, прилежность и хорошие успехи.

В географии и истории. Похвального прилежания, охота к учению, успехи подают прекрасную надежду.

В рисовании. Отличных дарований, успехи превосходны. 1-го отд.

В чистописании. Очень способен и прилежен.

В фехтовании. Довольно хорошо.

По нравственной части. Весьма благонравен, скромен, несколько робок.

Комовский

В русском и латинском языках. Счастливые способности, усердие к наукам, успехи надежны и хороши.

Во французском языке. Постоянное прилежание, много успел.

В немецком языке. Прилежание и успехи отличные.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Способен и прилежен.

В логике и нравственности. Понятен и внимателен. Надежные успехи.

В математике. В суждении не тверд, прилежен и успехи хорошие.

В географии и истории. Прилежанием и охотой успевает и подает еще лучшую надежду.

В рисовании. Отличных дарований, весьма хороших успехов. 1-го отделения.

В чистописании. Весьма способен и прилежен. В фехтовании. Весьма хорошо. Обеими руками.

По нравственной части. Весьма благонравен, скромен, чувствителен, послушен, любопытен, проворен, но осторожен при всей живости.

Ломоносов

В русском и латинском языках. Счастливые способности и размышления довольно, но не прилежен и невнимателен, успехи едва не посредственны.

Во французском языке. Понятен, весьма прилежен, счастливая память и отличные успехи.

В немецком языке. По охоте и прилежанию великие успехи.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Весьма острое понятие, охота к учению, но не совсем прилежен.

В логике и нравственности. Внимателен, понятие не очень острое, прилежен.

В математике. Судит слабо, прилежен и успевает хорошо.

В географии и истории. Склонность и дарование к истории, судит здраво и справедливо, весьма прилежен. Успехи прекрасны. 2-й учен.

В рисовании. Отличных дарований, особенного прилежания, весьма хороших успехов. 1-го отд.

В чистописании. Весьма способен и прилежен.

В фехтовании. Хорошо.

По нравственной части. Весьма благонравен, трудолюбив, степенен, услужлив, усерден в исполнении своих обязанностей, скромен.

Саврасов

В русском и латинском языках. Едва приметны способности, но прилежен и успехи хороши.

Во французском языке. Способности и успехи приметно возрастают.

В немецком языке. Трудолюбив и много успевает.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Способности еще мало развились.

В логике и нравственности. Внимателен и понятен, действует силою рассудка, успех его надежен.

В математике. Судит медленно, прилежен, успехи хорошие.

В географии и истории.Дарованж и успехи очень хороши, а прилежанием дает еще лучшую надежду.

В рисовании. Хороших дарований, изрядных успехов. 4-го отд.

В чистописании. Способен и очень прилежен.

В фехтовании. Не хорошо еще.

По нравственной части. Весьма благонравен, кроток, терпелив, чистосердечен, равнодушен.

Малиновский

В русском и латинском языках. Внимателен и способен, редкое прилежание и успехи очень хороши.

Во французском языке. Приметные успехи. В немецком языке. Способен и много успел.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Способен, но не всегда весьма прилежен.

В логике и нравственности. Понятие не слишком острое, весьма внимателен, прилежен, успехи медленные, но хорошие.

В математике. Способен, прилежен и успевает хорошо.

В географии и истории. Размышление, твердо помнит замеченное, весьма прилежен, отвечает удовлетворительно.

В рисовании. Хороших дарований, нетерпелив, успехи весьма изрядны. 4-го отделения.

В чистописании. Способен и прилежен.

В фехтовании. Хорошо.

По нравственной части. Благонравен, добросердечен, искренен, чувствителен, пылок, склонен к свободе и веселости, неосторожен в обращении.

Гревениц

В русском и латинском языках. Редкие способности и чувствительны и прилежен. Успехи очень хороши.

Во французском языке. Прилежание и успехи постоянные.

В немецком языке. Весьма прилежен и отличные успехи.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Отличные успехи, прилежание и дарование.

В логике и нравственности. Понятен, но не всегда внимателен, часто ослабевает в прилежании, успехи довольно хороши.

В математике. В суждении не тверд, прилежен и охотен.

В географии и истории. Дарование и успехи хороши, прилежен, подает хорошую надежду.

В рисовании. Хороших дарований, хороших успехов. 3-го отд.

В чистописании. Весьма способен и прилежен.

В фехтовании. Не хорошо еще.

По нравственной части. Весьма благонравен, вежлив, чувствителен, скромен, несколько застенчив.

Кюхельбекер

В русском и латинском языках. Способности, прилежание и успехи хороши.

Во французском языке. Примерного прилежания и успехов, но тщеславен.

В немецком языке. Внимателен, прилежен и отличные успехи.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Отличное знание, прилежность с педантством.

В логике и нравственности. Понятен и внимателен, занимается с размышлением и весьма рачителен.

В математике. Основателен, но ошибается по самодовольствию, прилежание и успехи хорошие.

В географии и истории. Охота к науке, судит здраво, успехи хороши.

В рисовании. Хороших дарований, хороших успехов. 3-го отд.

В чистописании. Способен и прилежен.

В фехтовании. Лучше, нежели в начале.

По нравственной части. Благонравен, довольно искренен, добродушен, но гневен, вспыльчив и легкомыслен.

Матюшкин

В русском и латинском языках. Счастливые способности, прилежание и успехи очень хороши.

Во французском языке. Продолжает успевать и весьма прилежен.

В немецком языке. Более способности свои употребил и более успехов оказал.

У адъюнкт-npoqbeccopa де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Много прилежности и способности необыкновенные.

В логике и нравственности. Внимателен и прилежен, занимается с размышлением. Успехи не худые.

В математике. В суждении не тверд, но охотен, успевает изрядно.

В географии и истории. Дарований изрядных, прилежен и охота великая, хорошая надежда.

В рисовании. Отличных дарований, весьма хороших успехов, 2-го отделения.

В чистописании. Способен и прилежен.

В фехтовании. Довольно хорошо.

По нравственной части. Весьма благонравен, при всей пылкости, вежлив, искренен, добродушен, чувствителен, иногда гневен, но без грубости.

Мартынов

В русском и латинском языках. Счастливые способности, прилежание и успехи очень хороши.

Во французском языке. Прилежен и некоторые успехи.

В немецком языке. Великие успехи, исправность и прилежание.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Способности еще мало развились.

В логике и нравственности. Понятен и рассудителен, часто ослабевает в прилежании.

В математике. Судит слабо, прилежен, успехи хороши.

В географии и истории. Дарований и успехов хороших, прилежен, требует возбуждения.

В рисовании. Великих дарований, быстрых успехов. 1-го отделения.

В чистописании. Весьма способен и прилежен, успехи превосходны. 1-й ученик.

В фехтовании. Не хорошо еще.

По нравственной части. Весьма благонравен, степенен, равнодушен, внимателен, чистосердечен, усерден, несколько упрям.

Стевен

В русском и латинском языках. Едва приметны способности, но прилежен и хорошие успехи.

Во французском языке. Прилежен и успевает.

В немецком языке. Весьма прилежен и исправен.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Весьма прилежен и охотен. Понятие медленное.

В логике и нравственности. Не очень понятен и мало прилежен, не имеет способности к отвлеченным наукам и успехи не велики.

В математике. В суждении не тверд, прилежен. Успехи хороши.

В географии и истории. Дарования малы, но охота и прилежание.

В рисовании. Отличных дарований, весьма хороших успехов. 1-го отделения.

В чистописании. Способен и прилежен. В фехтовании. Хорошо.

По нравственной части. Довольно благонравен, кроток, добродушен, чувствителен и усерден.

Яковлев

В русском и латинском языках. Быстрые способности, отличное прилежание и хорошие успехи.

Во французском языке. Более охоты и прилежания, нежели способности, но успехи заметны.

В немецком языке. Прилежен и подает надежды лучших успехов.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Средственных способностей, но прилежание и охота.

В логике и нравственности. Понятие не совсем острое, но весьма прилежен и старается оказать успехи.

В математике. Судит слабо, прилежен. Успевает хорошо.

В географии и истории. Дарований хороших, склонен к истории и прилежен. Очень хорошая надежда.

В рисовании. Отличных дарований, очень хороших успехов. 2-го отд.

В чистописании. Очень способен и прилежен.

В фехтовании. Довольно хорошо.

По нравственной части. Благонравен, простодушен, усерден, исполнителен, расторопен, но пылок.

Юдин

В русском и латинском языках. Надежные способности, любовь к учению, успехи тверды.

Во французском языке. Внимателен и прилежен весьма, но успехи медленны.

В немецком языке. Оказал более прежнего способности и усердия и подает много надежды.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Медленного ума.

В логике и нравственности. Отменно внимателен и действует рассудком, весьма прилежен. Успехи надежны.

В математике. Прилежен, но по слабости посредственные успехи.

В географии и истории. Более прилежания, нежели дарований, подает хорошую надежду.

В рисовании. Хороших дарований, хороших успехов. 3-го отд.

В чистописании. Способен и прилежен, успехи медленны.

В фехтовании. Худо, но подает надежду.

По нравственной части. Весьма благонравен, склонен ко всегдашнему упражнению, уединен, чувствителен, застенчив.

Бакунин

В русском и латинском языках. Быстрые способности и довольно рассуждения, прилежнее стал и успехи хороши.

Во французском языке. Более прежнего успехов, но нет постоянного внимания.

В немецком языке. Не имеет постоянного прилежания и охоты.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Не без способностей, но не прилежен.

В логике и нравственности. Не очень внимателен, скор в занятиях, старается отличиться, но не всегда удачно.

В математике. Мало основательности, прилежания, и успехи не важны.

В географии и истории. Дарования довольно хороши, но требуют возбуждения.

В рисовании. Отличных дарований, тороплив. Успехи хороши. 2-го отделения.

В чистописании. Способен и прилежен, успехи посредственны.

В фехтовании. Хорошо.

По нравственной части. Благонравен, довольно добродушен, словоохотен, смешлив, пылок, нетерпелив, чувствителен с гневом.

Карнилов

В русском и латинском языках. Памятлив, понятен, прилежание изрядное, успехи хороши.

Во французском языке. От рассеянности медленные успехи, но есть способности.

В немецком языке. Поправился от своей рассеянности, и более успел.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Способности еще не развились.

В логике и нравственности. Понятен и замысловат, не всегда внимателен, довольно прилежен и успехи хороши.

В математике. Судит слабо, прилежен и успевает хорошо.

В географии и истории. Дарования очень хороши, возбуждая охоту, ожидать можно лучших успехов.

В рисовании. Отличных дарований, очень хороших успехов. 2-го отд.

В чистописании. Способен и прилежен.

В фехтовании. Не хорошо еще.

По нравственной части. Благонравен, откровенен с натуральною простотою, словоохотен, но по молодости резок и неосмотрителен.

Ржевский

В русском и латинском языках. Показываются способности, стал прилежнее, успехи хороши.

Во французском языке. Мало успехов от малолетства.

В немецком языке. Ожидаются впредь успехи.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Способности не развились.

В логике и нравственности. Внимателен, но слабое суждение по возрасту.

В математике. Суждения и прилежания мало и успехи посредственны.

В географии и истории. Дарования и успехи хороши, но требует частых увещаний.

В рисовании. Отличных дарований, очень хороших успехов. 2-го отд.

В чистописании. Способен и прилежен, успехи медленны.

В фехтовании. Хорошо.

По нравственной части. Благонравен, кроток, послушен, чувствителен, без гнева, вежлив и чистосердечен, резок и невнимателен.

Костенский

В русском и латинском языках. Малые способности, но есть внимание и старание, успехи посредственны.

Во французском языке. Более прежнего успехов.

В немецком языке. M ало способностей и успехов.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Весьма средственных способностей и не весьма прилежен.

В логике и нравственности. Слабое понятие, но очень прилежен. Некоторые успехи.

В математике. Мало основательности, прилежание и успехи посредственны.

В географии и истории. Дарования довольно хороши, внимателен, изрядные успехи.

В рисовании. Отличных дарований, хороших успехов. 2-го отд.

В чистописании. Способен и очень прилежен.

В фехтовании. Довольно хорошо.

По нравственной части. Благонравен, добродушен и усерден, чувствителен, осторожностью предупреждает вспыльчивость свою и насмешливость.

Пушкин

В русском и латинском языках. Более понятливости и вкуса, нежели прилежания, но есть соревнование. Успехи хороши довольно.

Во французском языке. Стал прилежнее и успехи постоянные. 2-й ученик.

В немецком языке. При всей остроте и памяти ни мало не успевает.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Худые успехи, без способностей, без прилежания и без охоты, испорченного воспитания.

В логике и нравственности. Весьма понятен, замысловат и остроумен, но не прилежен вовсе и успехи не значущие.

В математике. Острота, но для пустословия, очень ленив и в классе нескромен, успехи посредственны.

В географии и истории. Более дарования, нежели прилежания, рассеян. Успехи довольно хороши.

В рисовании. Отличных дарований, но тороплив и неосмотрителен. Успехи не ощутительны. 1-го отд.

В чистописании. Способен и прилежен.

В фехтовании. Довольно хорошо.

По нравственной части. Мало постоянства и твердости, словоохотен, остроумен, приметно и добродушие, но вспыльчив с гневом и легкомыслен.

Корсаков

В русском и латинском языках. Скоро понимает, а потом не радит. Успехи довольно хороши.

Во французском языке. Успехи не соответствуют способностям, в классе шалит.

В немецком языке. Более прежнего охоты и успехов.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Много способностей, а мало прилежания.

В логике и нравственности. Весьма острое понятие, но не постоянен в труде и невнимателен, непослушен и упрям.

В математике. Отменная память, но развлечен и в классе нескромен. Успехи изрядны.

В географии и истории. Дарования и успехи хороши, но не прилежен.

В рисовании. Хороших дарований, весьма изрядных успехов. 3-го отделения.

В чистописании. Способен и прилежен.

В фехтовании. Довольно хорошо.

По нравственной части. Не похвального поведения, пылок, через меру резок, нескромен и притворчив.

Гурьев

В русском и латинском языках. Памятлив, но невнимателен и не прилежен. Успехи посредственны.

Во французском языке. Способен, но не прилежен. Неуспешен от ветренности.

В немецком языке. Тщетное ожидание успехов.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Необыкновенных способностей, но худых успехов.

В логике и нравственности. Понятен и замысловат, но вовсе не прилежен, непослушен и другие имеет недостатки. Успехи посредственны.

В математике. Способности редко употребляет в дело, развлечен, успехи недовольно приметны.

В географии и истории. Пылкого дарования, но не прилежен.

В рисовании. Хороших дарований, хороших успехов. 3-го отд.

В чистописании. Способен и прилежен.

В фехтовании. Довольно хорошо.

По нравственной части. Не похвального поведения, боек, суров, вспыльчив, сердит и дерзок.

Тырков

В русском и латинском языках. Несчастлив способностями, прилежен и внимателен. Успехи посредственны.

Во французском языке. Прилежнее прежнего, но худые успехи.

В немецком языке. Ни способности, ни прилежания.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Худые успехи, способности, прилежания и охоты нет.

В логике и нравственности. Слабое понятие, успехи не заметны.

В математике. Суждение и прилежание мало приметны, успех очень посредствен.

В географии и истории. Дарования посредственны и память слаба, на вопросы не удовлетворительно отвечает.

В рисовании. Посредственных дарований, изрядных успехов. 4-го отделения.

В чистописании. Способен и прилежен.

В фехтовании. Не хорошо еще.

По нравственной части. Благонравен, кроток, не расторопен, оказывает искреннее желание образоваться.

Дельвиг

В русском и латинском языках. Посредственные способности, охота к Российской словесности, прилежен и успехи в русском хороши.

Во французском языке. Старается, не менее всех успел.

В немецком языке. При всем старании ни мало не успевает.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). С способностию, но без охоты.

В логике и нравственности. Слабое понятие и ни мало не прилежен, отвечает без размышления.

В математике. Отменно ленив. Успехов ни малейших.

В географии и истории. Мало дарований, но по склонности к истории ожидается успехов.

В рисовании. Хороших дарований, хороших успехов. 3-го отд.

В чистописании. Способен и прилежен.

В фехтовании. Довольно хорошо.

По нравственной части. Не похвального поведения, в полезном медлен, в шалостях резок, насмешлив, нескромен, приметно и добродушие.

Мясоедов

В русском и латинском языках. Несчастливые способности, но прилежен. Успехи изрядны.

Во французском языке. Успехи и способности малые.

В немецком языке. Не способен.

В логике и нравственности. Не понятен, но прилежен. Успехи малые.

В математике. Слабая голова. Успехов ни малейших.

В географии и истории. Дарования посредственны, более успех при великом старании о нем.

В рисовании. Хороших дарований, весьма изрядных успехов. 3-го отделения.

В чистописании. Способен и прилежен.

В фехтовании. Не хорошо еще.

По нравственной части. Благонравен, усерден, пылок, самолюбив, докучлив.

Броглио

В русском и латинском языках. Не способен, прилежание тщетно, успехов нет.

Во французском языке. Нерадение и непонятность.

В немецком языке. Не способен и не надежен в успехах.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Старается при весьма средственных способностях.

В логике и нравственности. Не понятен, прилежен, но без успеха.

В математике. Ни охоты, ни способности. Успехов ни малейших.

В географии и истории. Дарования слабы. Успех мал.

В рисовании. Посредственных дарований. Успехи медленны. 4-го отделения.

В чистописании. Начинает успевать.

В фехтовании. Довольно хорошо.

По нравственной части. Благонравен, простосердечен, крайне упрям и чувствителен с гневом, но признателен.

Данзас

В русском и латинском языках. Не видно еще способностей, прилежания нет, ни успехов.

Во французском языке. Ни успехов, ни надежды оных нет.

В немецком языке. Ограничен, ленив и не надежен.

У адъюнкт-профессора де-Рененкампфа (по словесности нем. и франц.). Худые успехи, ни способности, ни прилежания, ни охоты.

В логике и нравственности. Не понятен, вовсе не прилежен и слаб рассудком.

В математике. Ни охоты, ни способности. Успехов ни малейших.

В географии и истории. Нерадив, беззаботен, не успешен.

В рисовании. Отличных дарований, посредственного прилежания. Успехи хороши. 2-го отд.

В чистописании. Нерадив, успел весьма мало.

В фехтовании. Весьма худо.

По нравственной части. Не всегда благонравен, довольно простосердечен, но вял, неловок и гневен.

Подписано:

Директор

ИМПЕРАТОРСКОГО

Царскосельского Лицея

ВАСИЛИЙ МАЛИНОВСКИЙ.

ИЗ БУМАГ III-ГО КУРСА (1817-1823)

Кроме бумаг относящихся к первому, Пушкинскому ‘шестилетию’ (1811—1817) Царскосельского Лицея, в архиве моего отца сохранились еще некоторые документы и бумаги ближайших к первому курсов в Лицее, т. е. из времени директорства Энгельгардта (продолжавшегося до осени 1823 г.), а также курса самого Я. К. Грота (Vl-ro 1826—32 г.), в котором традиции Пушкинской эпохи были еще очень живы и оказывали сильное влияние.

Дошедшие до нас бумаги Энгельгардтовского времени относятся всецело к III курсу (1817—1823 г.), и передачей их в свой Лицейский архив Я. К. Грот обязан сохранившему эти бумаги лицеисту III-го выпуска, известному государственному деятелю (бывшему министром юстиции) Д. Н. Замятнину (ум. 19 октября 1881 г.), горячему почитателю лицейской старины, и без сомнения игравшему в Лицее среди товарищей, благодаря своим способностям и душевным качествам, выдающуюся роль в их ученическом быте, умственной жизни и литературных предприятиях. К нему попало, как уже выше упомянуто было, и кое-что из пушкинских Lyceana, перешедших затем отчасти также в архив моего отца.

Познакомить читателей моего сборника и с этим любопытным материалом я считаю своим долгом.

К истории ‘Общества лицейских друзей полезного’

Я. К. Грот — в своем сборнике (‘Пушкин, его лицейские товарищи и наставники’, 2 изд, С. Петербург, 1899 г., стр. 93—99) — в статье ‘Литературное общество в Лицее при Энгельгардте’ дает довольно подробный очерк возникновения, кратковременного неофициального существования и печальной судьбы, т. е. ликвидации этого общества, на утверждение которого не последовало Высочайшего разрешения, вследствие происшедшей в то время перемены в настроении и воззрениях Императора Александра Павловича.

Свой рассказ о судьбе этого литературного предприятия Я. К. начинает следующими вступительными строками:

‘В истории Лицея за период, ближайший ко времени первого выпуска, встречается замечательный эпизод, до сих пор мало известный. В краткой истории этого заведения, составленной г. Селезневым, упоминается только вскользь о еженедельных вечерних собраниях, бывших у директора для литературных бесед {Исторический очерк бывшего Царскосельского, ныне Александровского Лицея, С.-Петербург, 1861 г., стр. 148.}. Теперь могу сообщить более полные о том сведения из подлинных бумаг, полученных мною от нашего бывшего министра юстиции Дмитрия Николаевича Замятнина, вышедшего из Лицея, по окончании там курса, в 1823 году (это был 3-й выпуск). Их этих бумаг оказывается, что в 1821 г. Е. А. Энгельгардт задумал основать в Лицее, для содействия литературному образованию молодых людей, ‘Общество лицейских друзей полезного’… При уставе, подписанном директором и несколькими воспитанниками Лицея, сохранились и относящиеся к заседаниям бумаги’.

Главнейшие бумаги, касающиеся эфемерной жизни этого Общества, и вся недлинная переписка Энгельгардта с высшим начальством по поводу его утверждения, столь плачевно закончившаяся его закрытием, приведены Я. К. Гротом в его статье. Но этот материал я считаю полезным — в виду интереса этого эпизода — пополнить здесь обнародованием полностью некоторых документов, с которыми мой отец познакомил читателей лишь в извлечениях.

Таковы самый Устав Общества и вступительная французская речь председателя Энгельгардта, к чему присоединю еще для образца два-три протокола собраний Общества.

Представлю сперва общее описание всех этих бумаг.

В особую синюю бумажную папку (с желтым ободком и 4 ленточками для связывания), на которой имеется наклейка с изображением лицейской медали, вложена другая папка или переплет в формате листа, оклеенный красной бумагой с широким бордюром (с поперечными золотыми по черному полосками), в который вшит Устав Общества, на заглавном листе которого самое заглавие ‘Устав Общества Лицейских Друзей Полезного, Царское Село, 1821’ нарисовано пером большими печатными буквами очень красиво.

В тот же переплет вложены, кроме устава, и все прочие бумаги Общества.

Вот перечень этих бумаг:

1. Речь, произнесенная Президентом Общества (Е. А. Энгельгардтом) в 1-м собрании 11 ноября 1821 года (на франц. языке).

2. Подлинное письмо (автограф) г. Министра Народного Просвещения кн. А. Н. Голицына к Президенту от 5 декабря 1821 года.

3. Копия с письма Президента кг. Министру от 6 декабря 1821 года.

4. Отношение г. Министра в ответ на это письмо к г. Президенту Общества от 11 января 1822 года, за No 111 (о неразрешении Государем учреждения Общества).

5. Речь Директора Лицея на последнем чрезвычайном собрании Общества, 14 января 1822 года.

6. 11 протоколов частных (неофициальных) заседаний Общества (на отдельных листах).

No 1 — 11 ноября 1821г.

No 2 — 18 ноября 1821 г.

No 3 — 25 ноября 1821г.

No 4 — 2 декабря 1821 г.

No 5 — 9 декабря 1821г.

No 6 — 16 декабря 1821 г.

No 7 — 25 декабря 1821 г.

No 8 — 30 декабря 1821г.

No 9 — 6 января 1822 г.

No 10 — 13 января 1822 г.

No 1 (и последний) 14 января 1822 г.

Каждый протокол (цельный лист) разделен продольно пополам: слева записано все, что происходило в заседании, справа — постановления собрания: последние подписаны (на каждом журнале) президентом Энгельгардтом и присутствовавшими членами. Действительными членами общества, как видно из протоколов, состояли следующие воспитанники: А. А. Белуха-Кохановский, Д. Н. Замятнин, Серг. Павл. Убри, Э. Самсон, Андр. Вас. Малиновский, Ник. Ив. Васьков, На 8-м заседании, по общему согласию принят в дейст. члены гувернер барон Алекс. Сакен, а на 10-м избран в члены еще воспитанник Анат. Евст. Жадовский. В заседаниях читались сочинения членов, сообща обсуждались, и автор, на основании критических замечаний, исправлял свое сочинение к одному из следующих собраний.

7. При протоколах общества сохранилось только четыре сочинения Д. Н. Замятнина (одно русское и 3 — на французск. языке), а именно:

1) Взгляд на законодательство Екатерины Великой.

2) Coup d’oeil sur l’tat moral de l’Europe de nos jours {Взгляд на нравственное состояние Европы наших дней (франц.)}.

3) Sur l’opinion publique. {Об общественном мнении (франц.)}

4) Le Misantrope par Molire et Philinte de Molire par Fabre d’Eglantines. {‘Мизантроп’, сочинение Мольера и ‘Филинт Мольера’, сочинение Фабра д’Эглантина (франц.)}Затем, как видно из особого ‘списка’ хранившихся бумаг, а также из протоколов, имелись налицо (но, вероятно, взяты впоследствии авторами обратно, следующие сочинения:

Г. Белухи: Rponse un ami sur la question: si vous ne viviez pas dans le sicle actuel, lequel des sicles passs auriez vous prfr pour y vivre? {Ответ другу на его вопрос: если бы вы не жили в настоящем веке, в каком из прошлых веков вы предпочли бы жить? (франц.)}

Его же: Qu’est ce qui est plus pernicieux pour un tat: des guerres frquentes ou une administration vicieuse. {Что более вредно для государства: частые войны или порочная администрация (франц.)}

Г. Убри: L’ide de l’existence d’un tre suprme et celle de l’immortalit de l’me sont des bases des vertus et de la flicit de l’homme. {Идеи о существовании Бога и о бессмертии души суть основы добродетели и высшего счастья человека (франц.)}

Г. Жадовского: Causes des triomphes de la Russie sur la Sude. {Причины побед России над Швецией (франц.)}

Г. Самсона: La traite des Ngres. {Торговля неграми (франц.)}

Г. Васькова: две басни (подражание Песталоцци):

1) Стена, фундамент и лепные украшения.

2) Дуб и трава.

Г. Малиновского: Coup d’oeil sur les principales rvolutions dans l’histoire de la Russie {Взгляд на главные революции в истории России (франц.)} (отметка: отдано г. Президенту на рассмотрение) {Невольно напрашивается предположение, не повлиял ли на отрицательный исход ходатайства Энгельгардта дошедший через услужливых людей до властей слух о таких ‘вольнодумных’ темах, трактуемых воспитанниками, как ‘вред от порочной администрации’, о ‘революциях в истории России’, о ‘существовании Бога и бессмертии души’ и проч.? При этом быть может сыграл роль и VII Устава о своего рода секретности частных собраний Общества.}.

Наконец, упоминается еще ‘Речь б. Сакена при принятии его в члены Общества.’

Для ознакомления с тем, как велись заседания Общества, мы поместим ниже 2—3 протокола.

УСТАВ Общества Лицейских друзей Полезного.

Все высшие учебные заведения, признав пользу, приносимую так называемыми Литературными обществами, учредили таковые между собою. Они без сомнения, суть верные средства распространять круг наших сведений и понятий, утвердить нас в приобретенных уже понятиях, познакомить нас самих с недостатками и способностями нашими, и вообще внушать охоту к образованию. Уверенные в сей истине и побуждаемые искренними чувствами любви и благодарности к нашему Отечеству и к Лицею, мы вознамерились последовать примеру тех заведений и учредить у себя подобное общество под названием: Лицейские друзья полезного.

Мы уверены, что сие учреждение с приятностью и пользой займет нас в остающееся время пребывания нашего в Лицее и что оно увенчается желанным успехом, как для нас самих, так и в будущее время для любезных товарищей наших, если поддержат они начатое нами дело.

Но как всякое общество должно быть основано на известных постановлениях и правилах, без коих неминуемо происходят беспорядки, недоразумения, несогласия и остановки в общем деле, то во избежание сего положили мы принять в основание состава нашего общества следующие главные правила, кои обязываемся исполнять со всею точностью.

Состав Общества. Общество состоит из членов действительных и из членов почетных. Первые собираются исключительно из воспитанников Лицея, старшего возраста, а последние как из оных, так из преподающих, Гувернеров, а со временем и из посторонних лиц.

II.

Должностные члены. Общество имеет: Президента, Секретаря, Архивариуса и Казначея. Директор Лицея есть Президент общества. Прочие чины избираются ежегодно вновь по большинству голосов из действительных членов. Избранный в какую-либо из сих должностей член обязан оную на себя принять в первый раз, при последующих же выборах имеет он право от принятия должности отказаться.

III.

Обязанности и права их. Президент предлагает предметы на рассмотрение общества, в случае равенства голосов он решает вопрос, все могущие встретиться со временем внешние отношения общества производятся посредством его.

Секретарь ведет протокол всему в собраниях происходящему, скрепляет оный, отмечает получение поступающих бумаг и ведет журнал входящим и исходящим бумагам. Все текущие и неоконченные дела хранятся у него, а по окончании передаются Архивариусу.

Архивариус заведывает всеми оконченными делами, которым ведет подробный реестр для справок. К нему также по истечении года поступают протоколы или журналы общества. По требованиям членов действительных сообщает он им под их расписки сочинения и суждения об оных, в Архиве находящиеся, и печется об исправном их возврате.

Казначей собирает вносимые ежемесячно членами деньги, хранит оные и ведет приходно-расходные книги. Когда со временем образуется Библиотека Общества, то он имеет ее в своем ведомстве и за целость оной отвечает.

IV.

Обязанности и занятия действительных членов. Действительные члены обязаны каждый в свою очередь прочесть в собрании какое-либо свое сочинение, рассуждение, а иногда и перевод, о коих по изъясненному ниже сего порядку производится общее суждение. При сем общество, имея в виду доставить членам своим сколько возможно более пользы, желает получать все таковые сочинения, предпочтительно на иностранных языках, для усовершенствования себя в оных.

Принятие членов. Каждый действительный член имеет право предлагать обществу нового члена к принятию. Для сего представляет он какое-либо его сочинение и при оном в запечатанном куверте имя сочинителя. Если при прочтении и подробном рассмотрении в обществе сочинение не будет совершенно одобрено оным, то, не открывая куверта, оный в самом собрании Президентом сожигается, а сочинение с отметкою по протоколу отдается в Архив. — Но если сочинение будет одобрено, то Президент в собрании открывает куверт и, объявляя об имени сочинителя, предлагает его собранию к баллотировке в члены действительные или почетные. Когда же по оной будет он принят, то сообщается ему о том именем общества через письмо от Президента, с означением, в действительные или почетные он принят члены. В первом случае приглашается он к присутствованию в первое собрание.

VI.

Собрания. Собрания общества бывают частные или публичные. Частные собрания бывают каждую неделю, по пятницам в вечеру, при оных находятся одни только действительные члены. Публичные собрания бывают чрез два месяца или ближе по усмотрению общества и по соображению поступивших сочинений. К публичным собраниям приглашаются все воспитанники Лицея и со временем г. г. преподающие, Гувернеры и посторонние особы.

VII.

Частные собрания. В частных собраниях, как выше сказано, участвуют одни только действительные члены. Все в частных собраниях происходящее, как то: чтение сочинений, суждения и критики об оных, поправки и перемены по общему мнению в сочинениях сделанные, принятие или неприятие какого-нибудь сочинения и пр. должно оставаться между членами и ни под каким видом не должно быть разглашаемо или пересказываемо посторонним лицам.

VIII.

Ход и порядок частных собраний. При начале каждого собрания Секретарь читает составленный им Протокол последнего заседания, который всеми присутствующими подписывается. Потом Президент предлагает собранию чтение того сочинения, коего очередь. Чтение никогда никем не прерывается, но каждый член, имея перед собой тетрадь, делает для памяти в оной свои замечания, которые по окончании чтения сообщает собранию. Если замечания коротки и не требуют дальнейшего рассмотрения сочинения, то они сообщаются изустно и тогда суждение и возражения производятся также изустно и обращая все возражения к лицу Президента. Результат сего суждения вносится Секретарем в Протокол для наблюдения и исполнения. Но если критика такого рода, что требует пространнейшего изложения, то делается она письменно, и в таком случае Секретарь записывает, что такое-то сочинение отдано на рассмотрение такому-то из членов, который обязан представить свою критику неотменно к следующему собранию. Здесь она читается и когда по большинству голосов замечания сделанные признаны будут основательными, то сочинитель обязан исправить по оным свое сочинение к следующему собранию, разве пожелает он представить письменное опровержение тех замечаний. В таком случае представляется ему на то сроку до первого собрания, в коем уже по прочтении его опровержения большинством голосов решается о достоинстве сочинения и может ли оное быть принято для публичного чтения или нет. Если сочинение удостоено будет, то по записке о том в Протокол, оное отдается Секретарю для внесения оного в первое публичное собрание, а по прочтении там с отметкою поступает в Архив, равно как и неудостоенные сочинения. — Почетные члены не иначе участвуют в частных собраниях, как по особому личному приглашению.

IX.

Публичные собрания. В публичных собраниях присутствуют вместе с действительными членами и почетные, и тогда в случае какой-либо баллотировки подают голоса. Им также предоставлено право в публичных собраниях произнести речи или читать какое-либо свое сочинение, с тем однако, чтоб таковые за неделю до собрания сообщены были чрез Секретаря Президенту для соображения.

Х.

Ход и порядок публичных собраний. К публичным собраниям приглашаются все воспитанники Лицея, Профессора, и преподающие, а со временем и посторонние особы. Члены, как действительные, так и почетные сидят по старшинству поступления их за общим присутственным столом, а публика по сторонам. Каждое публичное собрание открывается речью говоренною кем-либо из членов. Речь сия должна быть предварительно читана и одобрена обществом. По окончании речи Президент, по утвержденному предварительно в частном собрании положению, вызывает того из членов, которому надлежит читать сочинение. Во время публичных собраний и чтений не допускаются никакие замечания, но имеющие таковые могут доставлять оные за подписанием своим к Секретарю Общества, которое с признательностию приимет оные на рассмотрение в первом частном собрании. Расположение предметов чтения в публичных собраниях должно быть сколь возможно разнообразным.

XI.

Годичное Собрание. В конце каждого года, в день рождения Благословенного Основателя, Покровителя и Благотворителя Лицея, (то есть 12 декабря) бывает чрезвычайное публичное собрание, к коему приглашается и публика. В сем собрании между прочим Секретарь читает годовой отчет или обозрение занятий и успехов общества в течение прошедшего года.

XII.

Протоколы. Все в собраниях происходящее вносится в Протокол. Так как предметы и образ суждений в частных и публичных собраниях совершенно различны, и первые должны быть тайною между действительными членами, то протоколы обоих ведутся совершенно отдельно, протоколы частных заседаний подписываются только одними действительными членами, протокол же публичных подписывается всеми присутствовавшими действительными и почетными членами.

XIII.

Архив. Архив общества составлен: 1) из всех сочинений, одобренных и вследствие того в публичных собраниях читанных, 2) из всех письменных замечаний, критик, антикритик и пр. относительно сочинений сих, 3) из всех сочинений, одобренных обществом, 4) из протоколов по прошествии года, и 5) из всех прочих бумаг, к сим протоколам принадлежащих или по оным для сдачи в Архив назначенных. За порядок и целость Архива отвечает Архивариус, а по сему выдает требуемые членами для справок бумаги не иначе как под расписку и о возвращении оных имеет попечение.

XIV.

Касса Общества. Каждый действительный член обязан вносить ежемесячно два

рубля в общественную кассу. Деньги сии назначаются на постепенное приобретение лексиконов, словарей и тому подобных книг, которые нужны и полезны могут быть для справок при занятиях членов по разным отраслям наук и словесности. Каждый член имеет право предлагать обществу приобретение таковой книги, если она найдена будет полезною и действительно соответствующею предполагаемой цели, то по соображению способов кассы, покупка оной определяется по протоколу. Касса хранится у Казначея, который ведет всему верный счет.

XV.

Задачи. Общество при каждом публичном собрании задает два или три предмета для сочинений или переводов и назначает срок, к которому оные должны быть окончены. В таковых сочинениях могут участвовать не только члены общества и воспитанники Лицея, но и посторонние любители наук, если найдутся желающие. Сделанные по сим задачам сочинения должны быть доставлены в положенный срок к Секретарю общества с наблюдением того самого порядка, относительно имени сочинителя, какой наблюдается ( V) при избрании в члены. Одобренное обществом по большинству голосов сочинение вносится по заглавию и с именем сочинителя в протокол и по усмотрению может быть читано в публичном собрании. По одобрении и принятии такового сочинения, посылается сочинителю благодарственный лист от общества, за подписанием всех действительных членов.

XVI.

Подпись на сочинениях. Сочинения, от посторонних лиц доставляемые, могут быть и без имени сочинителя и вместо оного иметь только какой-либо эпиграф для означения оных. Но замечания и критики никогда и ни под каким видом не могут быть приняты иначе, как за подписанием сочинителя, и всякое таковое безымянное сочинение остается без внимания и в собрании сожигается.

XVII.

Выбывшие из Лицея члены общества. Все воспитанники Лицея, бывшие не менее одного года действительными членами сего общества, и после выхода своего остаются почетными членами общества и пользуются всеми правами оным присвоенными.

XVIII.

Каждый вновь поступающий член, обязываясь исполнять и поддерживать сей Устав, подписывает оный в первое собрание, в которое он приглашен будет.

XIX.

Хотя и нет причины предполагать, чтобы кто-либо из членов общества захотел нарушить которое-нибудь из правил сего Устава, а паче всего разглашать что-либо о частных действиях общества, однако, если бы против чаяния сие могло случиться, то по точном в том удостоверении таковой по большинству голосов и по записке о том в протоколе исключается из общества.

ХХ.

Общество предоставляет себе право впоследствии времени по усмотрению надобности и для вящей пользы делать в сем уставе отмены и прибавления.

Председатель Егор Энгельгардт.

Андрей Белуха-Кохановский.

Дмитрий Замятнин.

Сергей Убри.

Эдмунд Самсон.

Андрей Малиновский.

Николай Васьков.

Александр Сакен.

Речь произнесенная Президентом Общества,

Е. А. Энгельгардтом в первом его собрании 11 ноября 1821 г.

Messieurs,

Je croirais avilir une runion forme par le beau dsir de s’instruire et anime par la franchise, la concorde et, l’amiti reci proques, si je voulais dbiter ici devant vous un assemblage de paroles arranges d’aprs les rgles de l’art oratoire, un discours en forme! Non, Messieurs, je n’aspire point la couronne d’orateur, et je ne parle ici que pour satisfaire un besoin da mon coeur en vous exprimant — la satisfaction pure que je ressens en voyant se raliser une ide que je porte depuis longtemps avec moi, de la voir ralise, non pas par une suite de longues persuasions de ma part, non pas par condescendance pour l’opinion d’un Suprieur, maiscomme rsultat de votre propre raisonnement qui vous en a montr l’utilit.

Oui, Messieurs, cette runion est votre ouvrage—je n’y ai que le mince mrite d’en avoir passagrement indiqu le principe, qui a germ dans vous et qui a produit cet intressant rsultat. Vous avez nonc dans l’introduction de notre rglement le but de cette runion littraire, celui de faire mrir et d’utiliser par l’change rciproque, par le frottement des ides, les connaissances thortiques que vous avez acquises dans notre bon et cher Lyce, dont la rputation fonde sur les succs de ses lves dans le monde et sur l’utilit dont ils seront un jour leur patrie et leur Souverain-Bienfaiteur, doit toujours tre l’objet principal de votre sollicitude. Vous l’avez nonc ce but—je ne doute nullement, que vous ne mettiez tous vos soins y parvenir et que vous ne souteniez votre entreprise avec une noble persvrance, en loignant de cette runion voue la bonne cause commune, jusqu’ l’ombre d’goisme ou de personnalit, que dtruirait notre association amicale.

Tel est notre but, Messieurs, tels sont les principes, qui doivent nous guider, pour y atteindre, et nous y atteindrons!

Outre ce rsultat prononc, j’en pressens encore un autre, qui y est troitement li et qui ne m’est pas moins prcieux: — je prvois que cette runion, purement littraire, en amnera une autre — morale, tout aussi utile et — pourquoi ne le dirais-je pas — plus intressante encere. Cette runion littraire resserera encore les liens de confiance, de franchise et d’amiti qni nous unissent dj et qui — je suis fier de le dire — ne se trouvent gure ce point dans aucun autre institut entre l’instituteur et les lves.

Oui, mes bons amis, cette union de coeur, qui produit par amour, par reconnaissance et non par la crainte une soumission, une obissance solides, et que le vulgaire ne saurait concevoir, parcequ’il ne saurait la sentir, cette union de coeurs qui me ddommage de mille dsagrments attachs mes fonctions et la manire dont j’aime les remplir, cette union dis-je, gagnera encore de solidit par nos soires littraires. Nous nous y rapprocherons, nous nous y lierons plus troitment et cetle liaison forme et consolide ici dans cet azyle de la paix et de l’amiti, durera je l’espre bien au del de votre sjour au Lyce. Notre anneau de fer en sera le symbole! Les distances et les devoirs pourront quelquefois nous loigner les uns des autres, mais jamais nous sparer.

Que le Lyce nous soit cher jamais, qu’il soit toujours notre point de runion! Et quand je n’y serai plus, et quand je n’existerai plus — mes amis, aimez le Lyce, soyez toujours unis comme les mains de notre anneau.

G. Engelhardt.¹

¹ Думаю, я унизил бы общество, созданное доброй волей для просвещения и воодушевленное искренностью, согласием и взаимной дружбой, если бы захотел произносить здесь перед вами сочетания слов, упорядоченные согласно правилам ораторского искусства, формальную речь! Нет. Господа, я не претендую на лавры оратора, я говорю здесь лишь для того, чтобы удовлетворить потребность моего сердца — то чистое удовлетворение, которое я чувствую при виде того, как реализуется идея, которую я давно вынашивал, видеть ее реализующейся не посредством череды долгих убеждений с моей сторон, не благодаря уступке мнению вышестоящего, но как результат вашего собственного рассуждения, показавшего вам ее пользу.

Да, господа, это общество — ваше создание, моя заслуга в нем невелика, я лишь отметил мимоходом тот принцип, который пророс в вашей среде, и произвел этот интересный результат. Вы объявили во вступлении к нашему уставу цель этого литературного общества — развить и использовать путем общения и обмена идеями, те теоретические знания, которые вы получили в нашем славном и дорогом Лицее, чья репутация основана на успехе его воспитанников в свете и на той пользе, которую они принесут однажды своей родине и своему Всемилостивейшему Государю — должна всегда быть главным предметом вашей заботы. Вы объявили об этой цели — и я ничуть не сомневаюсь, что вы приложите все свои силы для достижения ее и поддержите ваше предприятие с благородным упорством, удаляя из этого общества, посвященного доброму общему делу, даже тень эгоизма или субъективности, которые разрушили бы наш дружественный союз.

Такова наша цель, господа, таковы наши принципы, которым мы должны следовать, чтобы ее достичь, и мы ее достигнем!

Кроме этого, я настаиваю еще на другом, что тесно связано и для меня не менее драгоценно: — я предвижу, что это сообщество, чисто литературное, приведет нас к другому — нравственному, также полезному и — почему бы нет — еще более интересному. Это литературное общество создаст узы доверия, чистосердечия и дружбы, которые уже нас объединяют, и которые — я горд тем, что могу сказать это — не существуют больше ни в одном учебном заведении между преподавателем и учащимися.

Да, мои добрые друзья, этот союз сердец, порожденный любовью, признательностью, а вовсе не страхом, покорностью, послушанием, чего не может понять пошлость, потому что она не сможет почувствовать его, этот союз сердец, который вознаграждает меня за тысячу неприятностей, связанных с моей должностью и тем способом, которым я ее исполняю, этот союз, повторяю, еще более упрочится благодаря нашим литературным вечерам. Там мы сблизимся, завяжем более тесные отношения, и эта связь, созданная и упроченная здесь, в этой обители мира и дружбы, надеюсь, продлится во все время вашего пребывания в Лицее. Наши железные кольца будут ее символом! Расстояния и обстоятельства смогут нас удалить друг от друга, но никогда не смогут разлучить.

Пусть Лицей будет дорог нам всегда, пусть он всегда будет местом наших встреч! И когда меня здесь уже не будет, и когда меня совсем не будет — друзья мои, любите Лицей, будьте всегда едины как руки, сомкнутые в кольцо.

Е. Энгельгардт (франц.)

Протокол первому частному заседанию,

состоявшемуся ноября 11-го дня 1821 года

No 1

Собрание было открыто речью Президента, произнесенною им самим в присутствии всех членов.

В первом собрании общества присутствовали под председательством Г-на Директора Лицея, учредители общества: Белуха-Кохановский, Замятин, Убрий, Самсон, Малиновский и Васьков.

Положено сообщить сию речь Архивариусу для всегдашнего хранения в Архиве общества.

Рассуждаемо было о правилах на коих должно быть основано сие общество.

Положено при прочтении сих правил и по некоторым в оных переменах, их утвердить, и взяв с них белую копию, хранить оную в Архиве за подписанием всех присутствующих.

Положено по общему соглашению избрать: в Секретари Замятнина, в Архивариусы — Убри, в Казначеи — Белуху-Кохановского.

Председатель предложил собранию о необходимости немедленно приступить на основании правил статьи 1-ой к выбору Секретаря, Архивариуса и Казначея.

Он же предложил и назначить очередь, соображаясь с коей каждый должен читать свое сочинение.

Положено назначить порядок сей очереди жеребьем, по коему вышло, что первый читает: Андрей Белуха-Кохановский, второй Дмитрий Замят-нин, третий Сергей Убри, четвертый Эдмунд Самсон, пятый Андрей Малиновский и шестой Николай Васьков.

Председатель Егор Энгельгардт.

Андрей Белуха-Кохановский

Дмитрий Замятнин.

Сергей Убри.

Эдмунд Самсон.

Андрей Малиновский.

Николай Васьков.

(Подписи собственноручные).

Протокол пятого частного заседания,

состоявшегося Декабря 9-го дня 1821 года

No 5

В силу Устава статьи XV, каждый из членов представил по 3 программы для предложения оных Публике в собрании 12 числа сего месяца.

Общество, нашед предложение всех сих предметов публике излишним, почло за нужное избрать для сего только следующие шесть:

1. Pourquoi la civilisation des peuples est-elle ordinairement accompagne de la corruption des moeurs? En serait-elle la source et peut on avec raison avancer que la civilisation amne la d&egrave,gnration et l’affaiblissement des peuples et des tats? {Почему развитие народов обычно сопровождается порчей нравов? (франц.)}

2. Eloge satyrique de la calomnie. {Сатирическая похвала клевете (франц.)}

3. La bataille de Poultava, ses suites et son influence sur les vnements de ces temps {Полтавская битва, ее последствия и ее влияние на современные ей события. (франц.)}.

4. Esquisse de l’histoire de l’ordre de Malthe depuis son origine jusqu son extinction {Очерк истории Мальтийского ордена от зарождения до угасания (франц.)}.

5. La puissance de l’habitude (sujet comique) {Сила привычки (комический сюжет) (франц.)}.

6. Esquisse biographique de trois hommes marquants dans l’antiquit, dans le moyen ge et dans l’histoire moderne. Parallle charactristique entre ces personnages {Биографический очерк трех замечательных людей античности, средневековья и современной истории. Характерные параллели между этими персонажами (франц.)}.

Положено: означенные копию и подлинник приобщить к делам общества, а в рассуждении торжественного собрания ожидать разрешения Г-на Министра.

Вслед за сим Господин Председатель объявил собранию, что он по долгу своему донес Г-ну Министру Духовных Дел и Народного Просвещения как вообще об образовании сего общества, так и о предполагаемом в день рождения Всемилостивейшего Государя Императора первом торжественном собрании, на что и испрашивал дозволения Его Сиятельства. На сие получен письменный отзыв Г-на Министра на имя Председателя, с предписанием представить немедленно Устав общества для поднесения оного на Высочайшее Его Императорского Величества усмотрение. Во исполнение того он Председатель препроводил копию с Устава Г-ну Министру при донесении своем, которое при сем предложил в копии Обществу, равно как и означенное отношение Г-на Министра в подлиннике. Наконец, читано было членом Общества Самсоном собственное сочинение под заглавием: Traite des Ngres {Торговля неграми (франц.)}.

Положено было, чтобы сочинитель по некоторым значительным переменам доставил оное Обществу для хранения в Архиве.

Егор Энгельгардт.

Андрей Белуха-Кохановский

Дмитрий Замятнин.

Сергей Убри.

Эдмунд Самсон.

Андрей Малиновский.

Николай Васьков.

Протокол чрезвычайного частного собрания,

состоявшегося Генваря 14-го дня, 1822-го года

No 1

Заседание открылось речью Г-на Президента, в коей он сообщил членам отношение Г-на Министра духовных дел и народного просвещения на имя его, в коем изображена Высочайшая Его Императорского Величества воля о прекращении Общества Лицейских друзей полезного. Г-н Президент сообщив о сем собранию, предложил оному во исполнение сей Высочайшей воли немедленно прекратить действия общества и оное уничтожить.¹

¹ Нельзя не привести здесь этой суровой характерной резолюции: ‘Милостивый государь мой, Егор Антонович! Присланный при письме вашего превосходительства от 6-го числа минувшего декабря проект правил для учреждения, между воспитанниками Императорского Царскосельского Лицея, общества, под названием: Лицейские друзья полезного, доводил я до сведения Государя Императора. Его Величество, по прочтении сих правил, соизволил признать учреждение такого общества между воспитанниками лицея неприличным и ненужным: во-первых, потому что занятия, предполагаемые для сего общества, будут слишком их развлекать и отнимать у них время, необходимое на повторение уроков и на упражнения гораздо полезнейшие по разным предметам учения, во-вторых, самые так называемые литературные труды учащихся не могут еще никак составлять предмета чтения для публичных собраний и собственные их суждения о сочинениях и переводах должны быть еще столько недостаточны, что им следует более слушать мнения знающих и опытных, нежели проявлять мысли свои о том, чему еще обучаются и чего потому основательно знать не могут, в-третьих, позволение воспитанникам заседать в собраниях на ряду с своими наставниками и воспитателями отнимает у них должное уважение к начальствующим над ними.

По всем сим причинам Государю Императору не угодно учреждение такого Общества между воспитанниками.

Уведомляя вас о сем, с совершенным почтением имею честь быть

Вашего превосходительства покорнейшим слугою Князь Александр Голицын.

No 3. В С.-Петербурге 11 генваря 1822′.

Прекратить существование Общества Лицейских друзей полезного c сего Генваря 14-го дня, положено все поныне состоявшиеся Протоколы, Устав Общества, сочинения и прочие бумаги доставить Г-ну Президенту на сохранение в особо запечатанном куверте, приобщив к тому и ныне произнесенную речь Г-на Президента, равно как и отношение Г-на Министра Духовных дел и народного просвещения об уничтожении общества.

Егор Энгельгардт.

Андрей Белуха-Кохановский

Дмитрий Замятнин.

Сергей Убри.

Эдмунд Самсон.

Андрей Малиновский.

Николай Васьков.

Александр Сакен.

Журналы, издававшиеся на III курсе

III-й курс Царскосельского Лицея, к которому принадлежал Д. Н. Замятнин, и который в лицейской старине оставил по себе такой любопытный памятник умственной серьезности, деловитости и литературных интересов, как знаменитое ‘Общество друзей полезного’, оставил потомству еще и другое яркое свидетельство этого литературного, умственно- и нравственно-пробужденного настроения. Этот памятник — плоды постоянных литературных упражнений воспитанников в виде Журналов, издававшихся почти непрерывно в период 1818—1821 г., бережно сохраненных Д. И. Замятниным и переданных им моему отцу, вероятно вместе с другими бумагами. Следует вспомнить, что к этому курсу принадлежал сын директора Лицея Максим Егор. Энгельгардт, а потому — надо думать — старый директор, хотя, как образцовый начальник и педагог, отличавшийся высоким беспристрастием, относился к этому курсу тем с большею отеческою заботливостью и попечением, за это несомненно и воспитанники (по крайней мере большинство) платили ему соответственными чувствами глубокого уважения и благодарности, ценя его истинные достоинства редкого педагога и видя противные ему, уже явные в 1820 г., течения на верхах, на что имеются указания и в сохранившихся рукописях. (См. напр., в нижепомещаемых статьях: ‘Взгляд на состояние любезного отечества’ — в No 1 ‘Лицейского Аргуса’ и ‘Письмо из города Лицея’ в журн. ‘Муза возобновленного Лицея’).

Сохранилось семь различных, последовательно издававшихся разного наименования журналов — в 17 NoNo или тетрадках разного формата и вида, писанных несколькими почерками, по большей части очень тщательно. Издателями и авторами были без сомнения (как мы это видим и на I курсе) всего несколько лиц — ‘записных’ любителей этих литературных упражнений и сочинителей в разных родах: прозе, стихах, сатире, эпиграмме, критике и etc. Вследствие анонимности журнальных статей — имена их нам, к сожалению, неизвестны. Возможны, конечно, разные догадки, но для их проверки потребовалось бы особое исследование. Одно можно сказать с полною вероятностью: что к числу этих издателей-авторов в лиц. журналах III к. не могли не принадлежать по крайней мере некоторые из известных нам членов основанного Е. А. Энгельгардтом в 1821 г. литературного общества, очевидно уже раньше заявившие себя своим литературным направлением и любовью к словесности. Это были, кроме самого Д. Н. Замятина (у которого недаром и сохранились эти журналы!), еще А. А. Белуха-Кохановский, С. П. Убри, Н. И. Васьков, А. В. Малиновский, Э. Самсон. Очень вероятно, что, если не все, то некоторые из них, принимали в свое время деятельное участие в ‘журнальном’ сочинительстве.

Содержание и характер дошедших до нас журналов очень разнообразны: некоторые держатся серьезного, очень благонамеренного и даже немножко сентиментального направления и тона, другие — сатирического, шутливого и насмешливо-веселого. В последних встречаем и едкую критику, и полемику (иногда между издателями и неудовлетворенными их читателями), а также постоянные сатирические выходки и насмешки по адресу педагогов, особенно гувернеров (‘консулов’), и товарищей, причем известные лица и в той или другой категории (как это было на 1-м курсе) являлись излюбленной мишенью для всяких нападок, шуток и острословия {Из наставников такой мишенью был, по-видимому, гувернер Фотий П. Калинин, который в статьях журналов именуется то прямо Фотием, то буквами.}. В рассматриваемых журналах есть много общего с журналами 1-го курса — по общему характеру и схеме, по отделам содержания, но индивидуальные особенности и условия жизни и развития того и другого курса делают отличия между ними весьма существенными и резкими. Гений Пушкина и таланты его курса не могли не дать особенного отпечатка силы и бойкости даже самым пустым и иногда пошловатым выдумкам и пробам пера сочинителей-сотрудников ‘Лицейск. Мудреца’. В журналах III к. недостает этой острой и подчас злой, изобретательной шутки, нет той жизни и через край льющейся веселости, нет, наконец, признаков той литературной начитанности и соприкосновения с общественною жизнью, которые бросаются в глаза в литературных упражнениях товарищей Пушкина. Затем — в то время как в журналах I курса поэзия и стихотворство всякого рода занимают первенствующее место, — в журналах III курса этот род не только отходит на задний план, но представлен сравнительно очень бледным и ничтожным образом. Быть может, все стихотворное в этих журналах принадлежит одному или — много — двум лицам. Впрочем и здесь помещены образчики своего рода ‘национальных песен’, традиционно сочинявшихся вероятно и преемниками лицейских первенцев.

Зато для изображения и характеристики жизни и быта Лицея этих лет (1818—21 гг.) — по непосредственному отношению содержания своего к этой жизни, к быту Лицея и отношениям воспитанников между собой и к наставникам, — эти журналы дают очень много: они полны мелких подробностей, описаний и черт, и из них бытописатель старого Лицея может извлечь не мало штрихов в дополнение к тому, что известно из остатков архива 1-го курса.

В этом смысле любопытны бывшие в большом ходу у сотрудников журналов иносказательные описания Лицея и его педагогического и ученического состава — под видом государства (‘республики’) или города с подразделением их на территории или на кварталы, с разрядами жителей или национальностями, и с соответственными наименованиями. Так как внутренние порядки и быт в Лицее оставались неизменными в первое его 10-летие с лишком, в которое входит и семилетнее директорство Е. А. Энгельгардта (1816—1823), то изображаемые в этих описаниях характер и черты их могут быть в значительной мере применены и к Пушкинскому времени. Нельзя поэтому не отнестись с особенным вниманием к таким статьям, как ‘Нечто о жителях Лицея’, ‘Описание города Лицея’, ‘Черты землеописания владений мал. Лицея’, ‘Взгляд на состояние любезного отечества’ и т. д., или к отделу ‘Внутренних известий’ (с сообщениями о том, что творилось в разных лицейских ‘кварталах’). Любопытны также некоторые статьи, имеющие сюжетом некоторые выдающиеся эпизоды и случаи из лицейской жизни. Курьезны (хотя в большинстве для нас непонятны) в одном из журналов ‘Отрывки из лицейского словаря’ (особые слова и изречения, имевшие свое происхождение и свой смысл).

Наконец заслуживают особого внимания — по своему общему историческому (для старого лицея и для данного периода) характеру и значению следующие статьи: ‘Обозрение наших журналов’ (именно за 1818—19 гг.) — в ‘Лицейском Аргусе’ (No 2), ‘Дух нашей истории’ (в No 3 того же журнала) и наконец особенно интересное ‘Письмо из города Лицея’ в журнале (последнем) конца 1821 г. ‘Муза возобновленного Лицея’ (No 1), где уже видна в авторе и зрелость мысли и большая вдумчивость и рассудительность. Это было время неофициального открытия и деятельности знаменитого в летописях старого лицея ‘Общества Друзей Полезного’.

Мы дадим здесь общий перечень и описание сохранившихся журналов, а затем позволим себе привести несколько наиболее характерных и важных в историческом отношении извлечений из журналов, в том числе выше отмеченные наиболее интересные статьи.

I. Журнал ‘Весна’ — два номера — вышли весной 1818 г. (в No 1 под вводной статьей стоит: Лицей 1818 г. февраля 17 дня). Это 1-й журнал: в нем те же отделы, что и в последующих: Проза, Стихотворения и Смесь. — См. ниже ст. ‘От издателей’ и статью ‘Обозрение журналов’.

II. Журнал ‘Свободные часы’ — пять NoNo с эпиграфом из Boileau:

‘Craignez vous pour vos crits la censure publique?

Soyez vous-mme un svre critique’¹.

¹ Буало: ‘Опасаетесь ли вы суда общественности над вашими сочинениями? Станьте суровым критиком сами себе’. (франц.)

No 1, как видно из даты под оглавлением, вышел 1 декабря 1818 г. Из этого No печатаем ниже статейку ‘Потопленье’. К лицейской жизни имеют отношение еще стихотворения ‘Исповедь’ (на гувернера Ф. Калинина) и ст. ‘Опекун’.

No 2 вышел 15 дек. 1818 г. Содержание: Проза: Изгнание иезуитов из П., Нечаянное нападение Ф…я (? Фотия, т. е. гуверн. Калинина), Нечто о жителях Лицея.

Последняя статья начинается так:

‘Город Малый-Лицей {Под ‘Малым Лицеем’ следует, как кажется, разуметь младшее отделение Лицея, так как 6-ти летний курс его разделяется на два трехлетия.} лежит под 59® сев. шир. на возвышенном месте, и есть совершенный Рим нашей Республики, а следовательно центр наук, художеств, политики и проч.’.

No 3 — янв. 5, 1819 года (здесь окончание статьи о жителях Лицея).

No 4 — янв. 26, 1819 г. Между прочим находим здесь статью ‘О критике’, которая начинается так:

‘Странным, может быть, покажется читателям сего журнала, что в нем не помещают разборов сочинений. Легко угадать причину: теперь лишь только начинает возникать у нас словесность: строгая критика может воспрепятствовать ее распространению. По первым опытам не всегда можно заключать об успехах впоследствии. Но с позволения публики я осмелюсь объявить мое мнение о сем предмете’…

В заметке ‘Библиография’ находим пренебрежительный и неблагосклонный отзыв о возникшем тогда, вероятно, исключительно юмористическом журнале (стихотворном) ‘Веселый нас’.

No 5 — февр. 16, 1819 г. Здесь в ‘Смеси’ находим маленькую язвительную отповедь ‘Веселому часу’ на его ответ на упомянутый о нем отзыв.

III. Третьим (или 4-м, если считать ‘Веселый чао) по времени журналом был по характеру более забавный и легкий: журн. ‘Сотрудники Мома’ (или ‘Лицейский Мом’), три NoNo с виньеткой на заглавном листе, изображающей пляшущего Мома (Momus), бога насмешки в костюме полосатого шута с дурацким колпаком и лирою.

Эпиграф взят из Beaumarchais:

‘Si ce gai, ce fol ouvrage

Renfermait quelque leon:

En faveur du badinage

Faites grce la raison!’¹.

¹ Бомарше: ‘Этот веселый, дурашливый труд не таит ли в себе урок: отдавая должное балагурству, окажите милость и рассудку!’ (франц.)

No 1 — Лицей, октября 26, 1819 г. — Здесь вводная статейка ‘От издателей’, мотивирующая издание такого веселого, шутливого журнала. Содержание журнала действительно соответствует целям издателей: юмористика и сатира (напр., над педагогами) в нем преобладают.

No 2 — ноября 22, 1819 г. В нем две первые статьи посвящены полемике. Кто-то из читателей выступил с довольно резким осуждением сатирической задачи и характера журнала, высказывая свою приверженность серьезному и поучительному роду этой журнальной литературы и доказывая предосудительность насмешек над наставниками и товарищами.

В ‘Ответе’ своем издатели не менее резко (называя противника ‘лицемером’) отстаивают свой взгляд и свое предприятие и осыпают своего критика очень нелестными упреками.

Сатиру над кем-то из товарищей и над педагогами представляют и статьи: ‘Портрет NN’ и ‘Суд Миноса’.

No 3 — декабря 12, 1819 г. Заключает в себе статью ‘Черты землеописания владений Малого Лицея’, которую приводим ниже. Другие статьи, стихи, эпиграммы и, наконец, ‘песни’ (на разные голоса) — в роде известных нам ‘национальных’, — все это сатирические выходки на лицейских. В заключение находим стихотворное ‘Прощание сотрудника Мома’, повидимому прекратившего свое существование по требованию педагогической власти за слишком открытую и злую насмешку (‘Труды бродяг парнасских… Гнев Феба возбудили…’)

IV. Журн. ‘Беседа в Пиитическом квартале’. Два NoNo. Он издавался в начале 1820 года. Его эпиграф взят из Pope:

‘Plus notre esprit est fort,

Plus il faut qu’il agisse,

Il meurt dans le repos,

Il vit dans l’exercice.’¹

¹ Попа: Чем сильнее наш разум, тем больше он должен действовать, В покое он умирает, он живет в упражнении (франц.)

Этот журнал отличается от других тем, что к его NoNo приложены акварельные рисунки, но, конечно, далеко уступающие карикатурам ‘Л. Мудреца’.

No 1 — вышел 22 янв. 1820г. В нем находим статью ‘От издателей’, которую, в виду ее интереса, считаем не лишним привести здесь. Отсюда узнаем, что издавался около этого времени еще неизвестный нам журнал ‘Неопытная Муза’.

‘Участие, изъявляемое публикою при появлении изданий периодических, заставляет нас справедливо заключить, что она чувствует удовольствие и пользу, которую они могут доставить. Благодарны ей тем более, что через то избавляемся труда писать панегирик журналам, в котором, при всем нашем отвращении от педантства, могли бы вкрастся некоторые оттенки сего зловредного и, как опыт научает нас, усыпительного искусства привлекать удивление невежд и насмешки просвещенных. — Впрочем, вспоминая уважение, должное почтенным наставникам нашим, не осмеливаемся более порицать педантства. Чтобы удовлетворить справедливому любопытству читателей, мы скажем несколько слов о плане нашего журнала, не говорим о цели: ибо в новейшие времена просвещения издатели ‘Неопытной Музы’ решили сию таинственную задачу, открыв, что цель периодического издания есть усовершенствование в отечественной словесности.

Название не определяет род сочинений, коими будет наполнен журнал сей. Но в сем отношении цензура не будет строгая, и мы не откажемся поместить, после похвального слова нашим консулам или наставникам, наивную национальную песню, после эпиграммы на политиков, их замечания о превоначальной причине переворотов в нашем Государстве, и жалобные звуки романсов и нежных посланий не заглушат колкие насмешки питомцев Мома. — И так, истинный талант в каком бы роде ни было — найдет в сем журнале место для творений своих’.

Таким образом, это первый журнал смешанного характера, где рядом с серьезным встречается и насмешливое и юмористическое, по большей части относящееся к лицейской жизни. В ‘Смеси’ рядом с ‘Внутренними Известиями’ находим уже упомянутый выше ‘Отрывок из Лицейского Словаря’.

No 2 — февраля 15, 1820 г. Здесь находим отчасти продолжение статей 1-го No, остальное в том же сатирическом и забавном роде. Акварельные рисунки в обоих NoNo — всего 3 — иллюстрируют разные моменты рассказанных в журнале событий лицейской жизни.

V. — Журнал ‘Лицейский Аргус’. Три NoNo, издавался в конце 1820-го и начале 1821 г., уже после постигшего Лицей большого пожара. Эпиграф взят из Gresset:

‘Aujourd’hui dans le monde on ne connait qu’un crime,

C’est l’ennui: pour le fuir tous les moyens sont bons’¹.

¹ Грессе: ‘Нынче в обществе знают только о преступлениях, это скучно: чтобы этого избежать, все средства хороши’ (франц.)

На заголовке 1-го No виньетка, изображающая Аргуса.

No 1. — Декабря 25, 1820 г. По разнообразному содержанию этот журнал довольно сходен с предыдущим. Самая замечательная статья его (помещаемая ниже) это — ‘Взгляд на состояние любезного отечества’, где изображается трудное положение директора (т. е. Энгельгардта), в виду сказывающихся новых, противных ему тенденций высшего начальства — в смысле более сурового, стеснительного полувоенного режима, — и с явным к Энгельгардту сочувствием выражаются опасения относительно будущего.

К этому No журнала приложена также акварельная иллюстрация.

No 2. — Вышел 8 февраля 1821 г. В нем, кроме обычных отделов прозы, стихов, внутренних известий etc., помещена тоже любопытная статья ‘Обозрение наших журналов’, ниже приводимая.

No 3.— 15 марта, 1821 г. В нем, между прочим, находим пространный ‘Ответ на критику’, появившуюся в другом журнале, в No 1 ‘Питомец Фантазии’, который до нас не дошел.

Но наиболее интересной статьей — в историческом отношении — является здесь ‘Дух нашей истории’, которую нельзя поместить ниже целиком.

VI. Журнал ‘Питомец Фантазии’ дошел только в одном, 2-м No, изданном 8 мая 1821 г., с эпиграфом:

‘Ecrive qui voudra, chacun ce mtier

Peut perdre impunment de l’encre et du papier’¹.

¹ Пиши кто хочет, каждый может безнаказанно тратить на это дело чернила и бумагу (франц.)

Здесь, между прочим, помещен длиннейший ‘Ответ на антикритику’ (в ‘Лиц. Аргусе’) и довольно большой отдел ‘Стихотворений’, заканчивающийся эпиграммой:

Известный лжец Дамет

Весь уверяет свет,

Что будто бы жена Глупона за нос водит.

Меж тем, как без него пять лет как он уж ходит.

Внизу и сбоку карандашом приписано следующее:

‘Г-н Васьков — творец сих стихов. Вопрос: он каков?’

‘Я Васькова прочел

И сердцем сокрушился,

Зачем он азбуке учился’.

VII. Последний по времени сохранившийся журнал ‘Муза возобновленного Лицея’ — один No 1, от 15 ноября 1821 г. с виньеткой, изображающей возрождающегося из пепла Феникса.

Эпиграф следующий:

‘Le dlire mme d’un citoyen qui rve au bonheur

de sa patrie a quelque chose de respectable’.

Guibert.¹

¹ Даже бред гражданина, мечтающего о счастье своей родины, некоторым образом внушителен. Гибер (франц.)

Любопытно ‘Письмо от Издателя’:

‘Изгнанные жестокою судьбою из стен Лицея {После пожара.}, обитатели анрадных (?) предместий его, удрученные грозящею злобою лицемерных фанатиков, — никогда не забывали мы наших пенатов — муз, хотя произведения нашей литературы и не носили тогда на себе отпечатка той веселости, которая была прежде постоянно отличительным характером нашей словесности. Негодование одушевляло нас и перо неохотно повиновалось выражению других слабейших чувств. Обстоятельства переменились, политический горизонт наш прояснился, мы снова наслаждаемся всеми удобствами жизни в возобновленном Лицее, необходимые наши нужды удовлетворены без наших забот — нам предстоит удовлетворение потребностей души, которая жаждет просветиться, и, разливая вокруг себя свет истины и познаний, приносить пользу. Но Муза Возобновленного Лицея, которой эмблема Феникс, возрождающийся из пепла, не будет говорить языком ‘Лицейского Мома’ или подобных ему периодических изданий. Время изменило сей язык, приличный только первым годам юности. Наша муза будет говорить смелым языком правды, будет с сожалением описывать заблуждения граждан, но будет тоже жестоко осмеивать пороки тех людей, которые недостойны важного и почтенного звания просветителей наших умов. Так! Мм. Гг., мы не ищем одобрения публики, льстя ее известным наклонностям, но желаем ей передать в настоящем виде те истины, которые сами живо чувствуем’.

В этом журнале, относящемся уже к 2-му, старшему 3-хлетию лицейского III курса и носящем печать уже большей зрелости, имеется помещаемая ниже интересная для истории Лицея статья ‘Письмо из города Лицея’, с характеристикой лицеистов в целом, в их типических чертах, со всеми их общими похвальными качествами и недостатками. Любопытно, что между первыми — главными и преобладающими отмечаются ‘любовь и привязанность к отечеству (т. е. к Лицею)’ и обусловленное ими чувство товарищества и крепкой взаимной связи. — В этом журнале имеется еще рассказ и хроника лицейская. Есть акварельная иллюстрация, но совсем нет стихотворного отдела.

Помещаем здесь несколько наиболее любопытных, выдержек из журналов.

No 1 журнала ‘Весна’ начинается таким обращением к читателям:

От Издателей

Всегда желая усовершиться в отечественной словесности, надеемся изданием сего журнала увеличить свои познания в оной. Такая цель, кажется, должна заставить каждого из нас стараться быть участником в нашем намерении, исполнение которого будет лучшею наградою для издателей. Ожидаем с нетерпением первых опытов наших сотрудников и впоследствии времени надеемся, что сии, теперь столь маловажные занятия, приносящие нам только удовольствие, со временем доставят нам и пользу.

Всякий может доставлять свои сочинения издателям, и по рассмотрении их достоинства, они будут помещены в журнал. Но читатели должны вспомнить, что это первый шаг наших упражнений, и разбор оных по справедливости не должен быть слишком строг.

По соглашению издателей, журнал сей назван ‘Весною’, которая есть живой образец нашей юности и начала наших познаний. Весьма желательно, чтобы товарищи наши приняли сии предложения с такою охотою, какую должно ожидать от юношей, старающихся о своей пользе.

Лицей

1818 года, февраля 17 дня.

В конце журнала имеется такое Объявление,

‘Чтобы не было остановки при издании сего журнала, прочие господа должны стараться своим вспоможением облегчать труды и издержки на оный. Ныне пожертвовал четырьмя листами голландской и полулистом цветной бумаги Анастасий Евстафьевич Жадовский {Воспитанник III-го курса, впоследствии тайный советник, большой хлебосол, у которого одно время происходили лицейские сходки первых выпусков в день 19 октября.}, за что ему весьма благодарны. Имена прочих, которые соблаговолят пожертвовать чем-нибудь, будут с благодарностию вписаны в сей журнал.

Журнал будет издаваться каждые 2 недели. Особы, желающие читать его, должны адресоваться к одному из издателей. Число нумеров зависит от расположения, с каким публика примет его’.

В журн. ‘Свободные часы’ (No 1) находим описание маленького эпизода из жизни лицеистов зимой 1818 г.

Потопление

Наступил ноябрь угрюмый, седой иней одевает голые вершины дерев, и светлые пруды покрываются льдом. Наши лицеяне быстро носятся по гладкой поверхности оных, как древние витязи носились на ристалищах своих. Трескучий мороз хладным дыханием румянит ланиты рыцарей, лед гнется и трещит под стопами их. Там быстроногий К—ъ едва касается поверхности озера, всех удивляет смелым поворотом своим и одерживает победу над противниками… Но кто там мелькает между милыми четырьмя братцами. Он приближается, скачет и падает… о, это верно наш веселый остряк: сейчас вылетела из уст его эпиграмма.

Здесь целый ряд лицеян рука в руку летит стройно — и рассыпается. Но вот любезный сыночек диктатора {Т. е. директора Е. А. Энгельгардта.}, едва окончив трапезу родительскую, с отягченным желудком является на коньках своих, — и спешит соединиться с товарищами. Лед пуще прежнего трещит под бременем легонького М—а {Его звали Максимом (Мах).}. Однако неустрашимый достойный сын диктатора смеется над опасностию и отдаляется от прочих. Он хочет удивить героев своею смелостью, переваливается с боку на бок, и летит на середину тонкого льда. — Берегись, кричат ему. — Пустое, ничего… тут креп… ах,… вдруг слышим —лед сильно треснул, раздался жалобный крик… оборачиваемся, глядим и видим M—a простирающего из глубины дрожащие от холода руки. Что такое, говорим мы друг другу с недоумением. — Но вот проворный К—ъ {Кто-то из товарищей.} вмиг бросается и вытаскивает мокрого перепуганного сына диктатора. Мороз по коже подирает, когда вспомнишь его жалкое положение… вода течет со всех сторон из одеяния М—а. Несчастного провождают в теплое жилище. Несколько чашек к—го чаю согревают М—а, и нежные попечения сохраняют его от простуды — он здоров, избавитель представлен родителю избавленного. Награда первого была нежнейшая благодарность диктатора, а потом вместо лаврового венка — альбом с изображением славного деяния — и с надписью приятною для настоящего — и лестною для будущего: только…

В No 3 журнала ‘Сотрудники Мома’ помещена нижеследующая статья:

Черты землеописания владения Малого Лицея

Страны, ныне исключительно Малому Лицею принадлежащие, искони были известны, но не обитаемы. Только в прошедшем столетии граждане Мало-Лицейские туда проникнули. Они нашли землю мало обработанною, но способною вознаграждать труды земледельца. Старанием правительства земли сии были обведены стеною, разделены поровну между гражданами — и желанным следствием сего было то цветущее состояние сей страны, в котором ныне привлекает она внимание путешественников. — Войдем в некоторые подробности землеописания.

Положение страны. К северу от владений Малого-Лицея простирается обширная степь Кузминская, отделяемая от них владениями вассалов Императора Царскосельского, обширный парк сего Императора с великолепным дворцом и близ лежащими зданиями — ограничивает наши владения с юга и запада, к востоку они смежны с замками Лицейских вассалов.

Находятся под 59® С. Ш.

Воды: а) внешние. Со всех сторон окружены землею.

в) внутренние. Замечателен колодезь, который находится в роще, посвященной гению места (Genio loci). Попечением правительства сделан над ним красивый навес и для удобности доставления воды весьма искусно построен насос {Это — вероятно тот ‘Грибок’ в лицейском садике, который изображен на акварельном рисунке одного из старых воспитанников. Что касается известного памятника ‘Genio loci’, поставленного у церковной ограды близ Лицея — 1-м курсом — воображаемому ‘Гению’ Лицея — по мысли директора Е. А. Энгельгардта, то о судьбе его см. заметку лицеиста V выпуска И. Р. Фон-дер Ховена ‘Лицейский памятник с надписью ‘Genio loci’ в ‘Русск. Стар.’ 1873 г. Декабрь, стр. 1000—1001. ‘Роща’, о которой здесь речь, — это лицейский садик, который за год перед этим был обнесен красивой оградой по Высочайшему соизволению. См. ст. ‘Из Лиц. старины’ Ал. Р. в ‘Лиц. журнале’, IV (1810—1811) стр. 6—10, где помещена любопытная о том переписка.}.

Горы, равнины, почва земли и климат. Владения Малого Лицея представляют обширную равнину, покатую к северо-востоку. Почва земли не везде одинакова. На юге, близ самого города, растилается большая песчаная равнина, служащая гражданам местом для гимнастических упражнений. Далее простирается роща, посвященная гению места. Кудрявые ветви берез сей рощи осеняют луга, подобно светлозеленому сукну распростертые — и не приметным скатом понижающиеся к востоку. Сии луга представляют тучные пажити для скотоводства, но так как граждане преимущественно занимаются разведением садов и земледелием, то сия ветвь народной промышленности оставлена без внимания, — и вместо стад рогатого скота, овец и проч. взорам представляются многочисленные стада покоющихся ленивцев. — К северу от сих лугов лежат земли, удобренные и обработанные трудолюбивыми гражданами Малого Лицея. Произведения с избытком вознаграждают труды их. Поразительный пример плодородия представляют смежные земли, по нерадению древних обитателей не обработанные, но производящие сами собою в таком изобилии лебеду, что сим благодетельным растением ежедневно питаются тысячи граждан. Климат умеренный. Ни жары, ни стужи, не превосходят 20® Р.

Произведения земли.

Из царства ископаемого. Различные камни глинистой породы находятся в битках, свертках, пирогах, супах и пр. Мел не в большом количестве, но удовлетворяет нуждам граждан. Некоторые из них с особенным искусством употребляют сей продукт для заделывания впадин, отверстий и пр. Без сомнения, могли бы они с таким же успехом заняться защекатуриванием морщин состаревших красавиц. Из металлов замечателен чугун, выламываемый из перил. Олово получается там же.

2. Из царства прозябаемого. Произведения по сему царству в великом изобилии по причине особенной склонности граждан к садоводству. Но самый важный продукт есть лебеда, о чем прежде было упомянуто.

3. Из царства животного. Из близ лежащего буфета заходят во владения Малого Лицея насекомые, названные известным Лейб Медиком Иоганном тараканами. Сверх того в изобилии находятся мыши. Из птиц примечательны вороны и галки, коих обширные стаи часто являются на вершинах дерев священной рощи. В летние жары воздух бывает наполнен миллионами зловредных насекомых, лишающих граждан способности спать.

Жители.

Число жителей в Малом Лицее простирается до 2.500. Они состоят из двух главных племен:

1. Славянское племя. Сюда принадлежат Русские и Поляки. Первые составляют владычествующий народ, их числом 16 000. Вторые составляют весьма малую часть народонаселения. Их не более 1000.

2. Немецкое племя. К нему причисляются собственно Немцы (Лифляндцы), коих считается 7000, и Французы, коих числом 1000.

Вера. Русские исповедуют веру отцов своих, не изъявляя к ней большой приверженности, главная причина сего есть легкомыслие. Поляки, Французы последуют католической вере, и с большим усердием. Немцы последуют вере Лютеранской.

Язык, образование и характер. Господствующий язык есть Российский, употребляемый как в общежитии, так и в публичных лекциях и в судопроизводстве. Язык немецкий употребляется весьма немногими. Просвещение достигло в высших классах народа достаточной степени совершенства и начинает распространяться во всем Малом Лицее. Хотя Малый Лицей может выставить по каждой части познания, художеств и искусств мужа отличных дарований, но вообще обращают особенное внимание на Российскую, Французскую словесности, Историю, также и на Математику (хотя не совершенно самопроизвольно). Довольно справедливо можно сравнить граждан Малого Лицея с ветренными Афинянами. То же легкомыслие, та же склонность к новостям, к насмешкам, пляскам, музыке, пению, поэзии и любви. Те, которые во дни спокойствия кажутся изнеженными, преданными удовольствиям, ненавидящими труды, Сибаритами — с геройскою смелостью Спартанцев принимают удары неприятелей, овладевают укреплениями, огражденными глубокими рвами и не страшатся зимних непогод. Доныне любовь к Отечеству и единодушие были отличительными чертами граждан.

Промыслы народные.

Мануфактура. Токарные произведения достигли совершенства, довольно искусно выделывают различные вещи из картона, некоторые из граждан с успехом занимаются столярною работою, есть фабриканты, отлично производящие искусственный холод.

Торговля.

Внутренняя маловажна.

Внешняя. Торговля съестными припасами есть важнейшая и поглощает большую часть доходов граждан.

Правление. Монархическое неограниченное. Непосредственно управляют делами граждан два консула {Разумеются гувернеры.}, сменяющиеся каждые три месяца. Законодательная власть в руках Императора. Судопроизводство предоставлено консулам, кои в важных случаях относятся к Императору. Несмотря на кроткое и мудрое правление Монарха, личный характер консулов, а еще более дух свободы часто побуждали граждан производить мятежи. — Вообще история наша представляет беспрестанное борение между гражданами и консулами, прекращаемое обыкновенно посредничеством Императора. Внутреннее управление имеет вид республиканский.

Описание города Малого Лицея.

Государство наше состоит из города Малого Лицея и земель, о коих упомянуто было при описании равнин.

Город разделяется на две части: на нижнюю и верхнюю (названную так по той причине, что находится на значительном возвышении). Нижняя часть есть обыкновенное местопребывание граждан, состоит из шести кварталов, в средине коих находится обширная площадь. Сии кварталы, начиная с северо-запада, суть следующие:

1. Квартал учебный, назван сим именем потому, что здесь собираются граждане для публичных лекций. Неоднократно стены сего квартала были безмолвными свидетелями республиканского духа граждан и неоднократно преподающие с трепетом смирялись пред пылкими Лицеянами.

Здесь же люди зажиточные часто угощают сограждан своих, и тогда бывает в сем квартале большое стечение народа. Постоянное же число жителей простирается от 6000 до 7000, между коими есть люди, отличные своими литературными произведениями.

2-ой квартал Политический к востоку от учебного. Получил сие название потому, что служит местопребыванием нашего Политика. Сей гражданин, побуждаемый корыстолюбием, под предлогом особенного надзора над некоторами малолетними гражданами, пользовался их имением. Неопытные клиенты, не примечая хитрости, ежедневно стекались беседовать с почтенным патроном, который речь обращал обыкновенно на любимый предмет свой — Политику. Тогда квартал сей был населеннейшим. В нем считалось до 10.000 жителей. Но обман не долго скрывался от проницательных глаз людей опытных, вскоре они открыли, что сей демагог стремился к верховной власти — посему, соединившись, вооружились против него, изобличили его хитрости, разуверенные клиенты оставили его и требовали их имения. — Политик не был в состоянии заплатить и старался умягчить жестокие их требования. Но тем не менее кредит его был потерян и виновная связь с консулом Пигмеем еще более утвердила нелюбовь граждан к нему, так что ныне всеми оставленный, он проводит жизнь уединенно в том самом доме, где некогда, окруженный многочиленными толпами покорных клиентов, он жил великолепно. Ныне в сем квартале только 3.000 жителей и ни один из них не признает власти Политика.

За сим кварталом следует площадь — место гимнастических упражнений граждан и место публичных празднеств их. Чтоб дать яснейшее об ней понятие, скажем, что она то же для Лицеян, что некогда Вадимова площадь для Новгородцев. Здесь неукротимый консул Ф… часто рассуждает с гражданами о делах касающихся до всего государства, и здесь громкий их смех дает почувствовать, что речь его нелепа, но тщетно: ни мало не смущаясь, он всегда продолжает свои рассуждения, и углы площади ознаменованы постыдною казнью дерзавших противоречить ему. Сколько воспоминаний для истинного Патриота при виде ее! — К югозападной ее части примыкает:

3-й квартал Музыкальный. Здесь находится Филармоническая зала, и любители музыки часто здесь пленяют пением своим Лицеян. Иногда же

Шумным хором

Всем собором

граждане воспевают национальные песни их, при гласе коих они забывают свои горести, заботы и несогласия.

4-й квартал Токарный. Получил название от огромной токарной машины, где с особенным искусством выделываются различные полезные вещи. Сей же квартал есть вместе и гардероб Малого Лицея, и вдоль стен его висят длинные ряды одеяний граждан в таком порядке, что замешательства ни малейшего не бывает. При шуме точимого вещества толпы любопытных зевак стекаются смотреть на работу, и тогда сей квартал бывает весьма многолюден.

5-й квартал Католический. Есть жилище Французов и Поляков, последующих сей религии. Обитают в нем также и Русские, но число их не большое. Французы деятельно занимаются науками, и хотя имеют особенную склонность к Математике, но тем не менее обращают внимание и на другие части, подле Франкера часто случается видеть Виланда, возле описания путешествий, собранных Кампе, — Расина, подле Гиббона Жуковского и подле Корнелия Непота — Библию. Поляки особенно занимаются Ботаникою и Историею.

6-й квартал Пиитический или стихотворный. Здесь 4.000 жителей, большая часть поэты, хотя не все отличные, но все люди довольно образованные. Должно заметить, что они первые способствовали к унижению власти Политика и более всего воспрепятствовали ему снова восстановить ее. В первой половине нынешнего столетия был здесь всеобщий сейм, на котором присутствовали все граждане, исключая Политика и некоторых жителей отдаленного учебного квартала. Следствия его оказались довольно важными. Здесь же находится типография, где печатаются периодические издания наши, и здесь собираются все граждане при публичном чтении их.

Описав каждый квартал порознь, скажем несколько слов вообще о нижней части Малого Лицея. Хотя правительство весьма печется о соблюдении чистоты, при всем том не везде ее соблюдают. Освещение посредственное, но горючие материалы оставляют по себе весьма неприятный запах, который часто еще более усиливается по причине разных физических опытов, производимых при горении.

Верхняя часть Лицея разделяется на четыре квартала. Хотя сии кварталы еще в прошедшем столетии были описаны искусным пером одного из лучших наших прозаиков, но при всем том вторичное описание не будет излишним, ибо — tempora mutantur et nos in illis mutamur — времена переменяются а с ними переменяется и все прочее.

1-й квартал Западный. Лежит на западе Лицейских владений. Некогда садоводство было здесь в самом цветущем состоянии, но ныне склонность граждан к сему искусству значительно уменьшилась. В сем квартале находится замок, служащий местопребыванием консулам во дни их начальства. В историческом отношении замечателен он по случаю ночного прения граждан с консулом Ф… Имеет 6000 жит.

2-й квартал Литературный, в коем столько же жителей, как в предыдущем, большая часть из них известны по своим литературным произведениям. Остальные же весьма ограниченных познаний, замечательны только по искусству клеить картоны и делать калейдоскопы. Впрочем, почти все они люди хорошей нравственности.

3-й квартал Певческий. Представляет большое разнообразие в рассуждении образованности и характера. Самый населенный, в нем 3.000 жителей. Часы отдохновения жители сего квартала посвящают пению и музыке. Самые великолепные домы Малого Лицея находятся в сем квартале, и роскошные пиршества происходят здесь чаще, нежели во всех других.

4-й квартал Немецкий. Весь заселен немцами, коих считается в нем не более 4.000, впрочем, и в сем квартале Российский язык есть господствующий. Почти никогда не бывает в нем большого стечения граждан, ибо не весь квартал принадлежит Малому Лицею, а часть его заселена древними обитателями.

Из журнала ‘Лицейский Аргус’, No 1 (25 декабря 1820 года).

Взгляд на состояние любезного отечества

Внутренние смятения и долгие распри между народом и консулами, колебавшие более году наше отечество, наконец прекратились и уступили место всеобщему спокойствию и мирной деятельности. Власть — прежде столь страшная — консулов совершенно унизилась, хотя число их удвоилось: только один из них любим и уважаем большею частью граждан {Конечно здесь разумеется гувернер С. Г. Чириков.}, к другим они очень равнодушны, ибо не имеют причины ни любить их, ни опасаться. Множество прав, присвоенных народом законным или незаконным образом, уступлены им с большим или меньшим ограничением, но от многих также требований они принуждены были отказаться.

Впрочем и среди всеобщего спокойствия происходят часто небольшие неудовольствия между гражданами и нынешним начальником их, который против воли своей принужден ограничивать свободу Лицеян. Против воли своей: ибо верховное правительство ограничивает власть, — правительство, которое ныне заражено ужасным духом нетерпимости и где властвуют неограниченно набожные лицемеры {Конечно, разумеется министр кн. А. Н. Голицын со своими приспешниками.}, враги нашего начальника и следственно враги Лицеян, — люди низкие и коварные, которые, прикрывая виды свои личиною Божественности, грозят уничтожить свободу мыслей, и объявляя личных врагов своих врагами религии (а быть врагом религии по их мнению значит не соблюдать суеверных обрядов их), находят удобное средство погубить их и делать зло ужасное, не подвергаясь опасности потерять доброе имя в свете, где надобна только наружность добродетели. И чтобы лучше успеть в злобных своих намерениях, чтобы лучше вредить нам, они стараются вводить в нашем отечестве разные новости, совершенно несообразные с духом Лицеян, в твердой надежде, что они не будут точно исполнять их, и подадут им способ обвинить их в своевольстве и вольнодумстве. — Сии низкие люди тайно окружают нас своими верными агентами, которые, будучи прельщены их золотом или обещанием вечного блаженства, — доносят почтенным членам библейского общества о всех наших и нашего начальника поступках, а святые отцы, зная все у нас происходящее, умеют все толковать в худую сторону, и под видом ревности к религии чернят нас самыми неблестящими красками: ибо твердо уверены, что худая слава заведения падет на начальника, которого они ненавидят.

В таком-то отношении находятся Лицеяне с верховным правительством. Из сего ясно можно видеть, почему начальник их часто старается ограничить свободу их: он не желает подать способа врагам своим обвинять его в излишней снисходительности, в слабости и малом почтении к религии. Впрочем он ревностно покровительствует свободе мыслей, свободной цензуре, наукам, художествам и вообще просвещению. Лицеяне умеют ценить сего человека, все уважают его дарования, и многие его праводушие, любят его и чувствуют кротость его правления, они наслаждаются им с беспечностью и только сквозь пальцы глядят на будущность, только редко думают о том, что их ожидает, ежели враги восторжествуют, ежели начальника сменят… и вместо его дадут нового, который без сомнения будет слепое орудие бедных мистиков, — мистиков, которые столько ненавистны всякому Лицеянину… Эта мысль редко приходит в голову народу, — но тем сильнее действует на его воображение, с ужасом видят они приближение грозной тучи невежества и суеверия, готовой обрушиться на них вместе с новым начальником, с ужасом и негодованием смотрят они друг на друга и спрашивают друг друга: неужели возвратились средние времена?…

Но возвратимся к их беспечности. Они беспрестанно занимаются настоящим, ищут рассеяния, и пользуясь своим богатством веселятся на пиршествах, на горах и на гульбищах, — и часто — хотя любят свое отечество, — скучают уединением, на которое они осуждены в стенах своего города. — Зато у них цветут науки и художества, — следствие таковой тихой и трудолюбивой жизни. Все почти отрасли наук находят у них страстных любителей. Есть историки, что граждане увидят, когда выйдет несколько номеров сего журнала, есть философы, химики — в чем удостоверяются ежедневным опытом, есть политики, которые удивляют всех своими обширными планами и проницательностью, есть люди опытные в военной и гражданской службе (хотя ни те, ни другие не знают хорошенько, в чем состоит их служба), которые не менее поражают граждан своими основательными суждениями, остроумными мыслями и страстью спорить, — одного только недостает: поэтов. — Напрасно Педант с накладкой ищет их меж нашими рядами: напрасно взоры его останавливаются на некоторых: унылое безмолвие всегда служило ему ясным ответом.

Заметим еще, что Лицеяне живут между собою в братском согласии, только между некоторыми из них продолжаются к несчастью старинные ссоры, иногда же происходят поединки. — Все это не мешает им стремиться к одной цели. Все они одинаково любят свое отечество и желают его пользы: увеличить его славу и быть достойным его сыном — есть искреннее желание всякого доброго Лицеянина.

Во 2-м No ‘Лицейского Аргуса’ помещена следующая статья, обозревающая первые журналы III-го курса (в младшем трехлетии).

Обозрение наших журналов

Первый журнал вышел у нас в конце 1817 года, но гораздо позже сделался известен публике. Ежели судить беспристрастно, то надобно признаться, что сим началом словесности нашей мы во многом обязаны своим образованным соседям. Говоря словами историка Оххота, мы тогда были еще в младенчестве и хотя просвещение некоторым образом бросало на нас благодетельные лучи свои, но сии лучи не могли вдруг рассеять тьмы заблуждений и предрассудков, который принесли мы с собою из унылых степей Софии. Еще понятия наши не были развиты, еще не было общего духа, который (по крайней мере как говорят) теперь соединяет нас в одно целое, неразрывное, — еще граждане не занимались ревностно науками, изящными искусствами и проч…, не было ни поэтов, ни библиотек, ни минералогических кабинетов, впрочем, видно было некоторое желание усозершиться, желание заслужить имя просвещенного народа — и надобно было только одного человека, который бы умными советами дал лучшее направление доброй воли их. — Сей человек нашелся в особе одного из образованных соседей наших. Ободряя везде науки и художества, он был почтен от них именем Мецената, — и скоро мы увидели, сколько человек сей оного был достоин. Он явился в нашем городе, приобрел доверенность некоторых граждан и своими советами, силою своего красноречия — убедил нас предпринять великое дело… издавать журнал еженедельный или ежемесячный. Его велеречие так сильно на нас подействовало, что триумвиры, не теряя ни минуты, принялись за дело, учредили свою типографию и собрали конференцию, чтобы рассуждать о названии будущего журнала. Уселись, наморщили лбы, думали, думали, спорили, — наконец один из них, вдохновенный каким-то божеством, воскликнул с восторгом: есть название — ‘Весна’ и привел то самое доказательство, которое читатель найдет на второй страничке сего журнала, в письме от Издателей. Скоро первый нумер был почти весь наполнен прозою, но стихов! увы!.. не являлось. Напрасно увещевали они друг друга писать стихи… никто не был столь дерзок, наконец (спустя месяц), какой-то великодушный поэт, из числа самих же издателей, решил их недоумение, и журнал явился, а через 2 месяца вышел и другой No оного. Читатель, не брани меня, ежели слишком долго занимал тебя происхождением журнала нашего, в награждение обещаю разбор его сделать гораздо кратче: одно извиняет другое.

Скажем вообще, что ‘Весна’ отзывается духом своего времени: не видно еще большого знания в словесности, правильного вкуса, счастливого выбора предметов, и слога приятного, занимательного. В Утре и Прогулке находим почти одно и то же под разными названиями и описанное различными авторами, в Мартышке видим неудачный перевод, стихи Могила друга были читаны с большим одобрением, может быть более по своей новости, нежели по достоинству, — теперь они показались бы очень обыкновенными, хотя впрочем есть мысли хорошие и стихосложение верное.

Во 2-м No заслуживает внимания повесть Зюлимей, довольно занимательная и написанная довольно приятным и везде ровным слогом, который превосходит слог прочих прозаических сочинений сего журнала, стихи Ночь в Новгороде были приняты с рукоплесканием и кажется обязаны тем необразованному вкусу тогдашних Лицеян и ужасной длине своей, которая всех приводила в изумление и заменяла недостаток красоты. — Видно, однакож, что поэт писал и чувствовал — есть местами стихи удачные и даже целые строфы: так например, последняя и некоторые другие, но вообще мысли набросаны без всякой между собою связи, — часто одно и то же повторяется несколько раз другими только словами, — и по сей одной причине половину из них можно выбросить. — Сей No заключился небольшим прозаическим сочинением (Усыпление), которым начинается тот длинный ряд сатир и насмешек на Консулов, которыми были наполнены все наши журналы.

На следующий лицейский год (т. е. последнюю половину 1818 и первую 1819 гг.) издаваем был журнал под названием ‘Свободных часов’ теми же самыми издателями, которые трудились над ‘Весною’, но которые сделались уже гораздо опытнее, — один только из них, не успев покрыть себя лаврами, оставил поприще словесности, новый автор (Катон) заступил его место и был великим приобретением для нашего журнала, как по своим дарованиям, так и по трудолюбию.

В Свободных Часах видно более вкуса, более знания, более чистоты и приятности слога, более занимательности, — нежели в предыдущем журнале. Есть однако ж пьесы, которые напоминают времена Обезьяны и Прогулок. Стихи заслуживают особенное внимание: известный баснописец наш помещал здесь часто произведения своей музы, и некоторые из басней его (как то: Ворона и Лисица, Овца и Собака, Желудок и Члены) имеют много достоинства: рассказ довольно жив и развязен, слог басенный, — но есть ошибки против языка и стихи, которые читать очень трудно. Романы и Эпиграммы не слишком удачны. — Прочие стихотворения, как то: Исповедь, Плач на могиле супруги и отчасти Послание к Эрасту были довольно одобрены публикою и не без причины. В первых есть забавные мысли, счастливые выражения, характеры Ф…я и Мотягина представлены верно, стихи довольно легкие, — но виден еще неопытный поэт, который, стараясь, писал еще дрожащею рукой. В Плаче на могиле супруги есть пиитические описания, воображение, но стихи довольно растянуты и неровны! — Между прозаическими сочинениями замечательны: Нечто о жителях Лицея, Окрестности Турина, Пробуждение, Наш опекун, Неожиданное нападение, повесть Великодушные друзья и некоторые отрывки, помещаемые в Смеси. В них виден талант, плодовитость, — в некоторых плавность и легкость, в других недостаток последних качеств, но в замену живые, забавные мысли, разнообразие, в повести О великодушных друзьях найдем много чувства и поэзии.

Вообще в Свободных часах более шуточного и веселого, нежели важного и рассудительного, более насмешек и сатир, нежели истинного и поучительного рода, и к несчастью жертвою сих насмешек были большею частью свои же товарищи. Несмотря на то журнал сей далеко подвинул нас к отечественной словесности и служил к развитию талантов юных и неопытных Лицеян.

Из журнала ‘Лицейский Аргус’ No 3 (15 марта 1821г.):

Дух нашей истории.

Историю нашу, кажется мне, очень удобно разделить на 6 периодов по особенному, отличительному характеру и духу времени, который каждый из них в себе заключает.

1-й период, заключающий в себе первый год пребывания нашего в Малом Лицее, можно назвать Софийским, ибо времена сии слишком отзываются духом обитателей Софии {Т. е. Лицейского Благородного Пансиона.}. Подобно им Лицеяне в сие время не представляли ничего общего в характере своем, т. е. не было общего мнения (l’opinion publique), с которым бы всякий соображал свои поступки, не было общей цели, общих любимых разговоров, одним словом не было общего духа. Всякий жил сам по себе, и от того мы терпели много невзгод и притеснений, от которых нас избавило бы тесное соединение между собою. Видно было какое-то детство, ребячество, которое примечаем только в одном или двух из наших граждан и которое есть несомненно следствие недостатка образования. Оттого примечали большое разнообразие в характерах Лицеян: ибо, как говорит Карамзин, ‘просвещение сближает свойства народов и людей, равняя их как древа в саду регулярном’. Впрочем и народ необразованный заключает в членах своих некоторое, хотя малое, сходство. Так напр. и у нас есть некоторые общие увеселения, даже изредка общие разговоры. Шашки, воланы, ловля рыбы, собирание ягод, разведение цветов, некоторые книги, как то: Mod&egrave,le des jeunes gens, {Пример молодым людям (франц.)} Анекдоты и Друг детей и проч. были обыкновенными занятиями Лицеян. Они часто приходили в восторг, когда Фотий {Гувернер Ф. П. Калинин.} с ласковым видом предлагал итти на загон играть в лапту, или в зверинец — играть в прятки, или к обитателям Софии — плясать и слушать музыку и проч. Часто, когда один из них подвергался суду консулов, — они приходили в смятение и уныние, — тихонько роптали, но не смели еще противиться — и покорялись. Все были очень набожны, сохраняли строго обряды греческой церкви и ужасались о нарушении оных обитателями Софии. — Сначала жили дружно с консулами, любили играть с ними и часто разрывали консульскую одежду Фотия, который прощал им великодушно. Диктатор {Т. е. директор (Е. А. Энгельгардт).} был всеми любим и уважаем, — он входил часто в наши занятия и помогал прилежным. В конце сего года дружелюбная связь с консулами понемногу разрывалась, — по прежде открытой с ними брани, начали граждане тихонько и издали над ними смеяться. — В сие время уже замечена страсть Лицеян к насмешкам и шуткам. Это доказывает журнал, который тогда издавали под именем ‘Весны’, где осмелились дурачить Фотия. Но сей самый журнал доказывает худое наше согласие в то время и худую доверенность друг к другу, ибо ‘Весна’ читана была немногим.

2-ой период заключает в себе первую треть второго года. Его можно назвать любовным: почти все влюблены — действительно или воображаемо. Это подавало много пищи некоторым страстным охотникам смеяться. Гражданин Катон, Мотягин и многие другие играли здесь главную роль. В сие время дух народный начал образоваться, и общее мнение начало иметь некоторое влияние на поступки каждого. Консула Фотия уже не терпели, — но спорить с ним редко дерзали. Пигмей был очень любим и делал с народом частые утренние путешествия в кружные места, где граждане очень веселились и где некоторые из них делали важные приобретения в цветах и овощах всякого рода.

3-й период занимает середину и конец второго года. Он может назваться временем острот и поэтов. Любовники были оставлены в покое. Все насмешки на счет их истощились: — надобно было что-нибудь новое, и на нашей сцене явились в самом деле совершенно новые существа, известные под именем остряков, они целый день и ночью даже осыпали нас остротами, разного рода эпиграммами, каламбурами, эпитафиями, их было так много, что они всегда заставляли молчать людей благоразумных. — Во всех кварталах, на площади, на улицах, на гульбищах раздавались голоса остряков и торжественные клики их обожателей. Некоторые люди образованные, любители всего хорошего и изящного, решились сделать бессмертными творения острых умов наших, и собрали изустные стихотворения их в одну книгу, которую и теперь хранят как прекрасный памятник прежнего образования, который служит упреком нынешнего невежества и варварства. Тогда многие Лицеяне, ободренные сим поступком и желая, подобно им, увенчать себя парнасскими лаврами, сделались ревностными последователями нашего Тредьяковского и Урбана. Всякую неделю являлся новый питомец Аполлона, превосходивший своих предшественников и удивлявший гением своим веселую публику. Посреди сих важных литературных занятий происходили частные, но не жаркие и не дерзкие споры с консулами, спокойствие было восстановляемо, и часто на долгое время. Граждане действовали общими силами, но без большой ревности и без упорства.

4-й период заключает в себе все остальное время до славного пожара {В 1820 г. (летом).}и может назваться эпохою просвещения и броней. В конце прошедшего периода случилось знаменитое происшествие (игра в мячики), которое имело весьма важные последствия. Умы народа воспламенились ненавистью против Пигмея и Фотия — и сия ненависть обнаружилась в долгих, междоусобных битвах, которые продолжались между ими и консулами в течение всего периода. Остряки все еще не умолкали, но число обожателей их уменьшилось. Многие из них очень искусно умели подражать карикатурным телодвижениям Фотия и в каждой комнате можно было найти подобных живых портретов консула, забавляющих товарищей, которые никак не могли насытиться сими зрелищами, всякий день наслаждались ими и всякий день громче смеялись. Граждане показывали большое упорство, твердость и единодушие в бранях с консулами, часто падали, но восставали с большею силою и с большею опасностью для неприятелей, которые хотя не были побеждаемы, но часто принуждены были оставить свои злобные покушения на свободу нашу. Журналы в сие время издаваемые, особливо ‘Беседа в Пиитическом квартале’ служат тому верным доказательством. Образованность делала в сие время быстрые между нами успехи и служила к тесному соединению всех граждан Малого Лицея. С сей стороны и междоусобия были для них весьма благодетельны: ибо доказано, что величие народного характера наиболее там видимо, где народ сей окружен опасностями, трудностями и угрожается близкою гибелью.

5-й период заключает в себе пространство времени от пожара до нынешней зимы и может назваться революционным. В начале весны споры с консулами начали утихать понемногу, — все приходило в спокойствие. Но наступило время ужасное: — пламя истребило жилище Лицеян — и все пришло в волнение. Беспорядок и неустройство, причиненные пожаром, сделали то, что многие прежние узаконения и обязанности были некоторое время не исполняемы гражданами, они невинно воспользовались обстоятельствами, чтобы увеличить свободу свою, — свободу, которая так прелестна сердцам юным и пылким, — свободу, которая тем более показалась им восхитительной, что предшественники их уже наслаждались оною. По восстановлении прежнего устройства — консулы и Диктатор хотели восстановить прежний порядок в управлении, но Лицеяне сильно воспротивились. ‘С старым жилищем, говорили они, остались и старые обязанности, с новым жилищем — новая жизнь и законы’. Мысль о старшем курсе сильно поддерживала сие мнение, — и брань жестокая, кровопролитная, беспримерная возгорелась в областях наших. В пылу битвы, пламенея ненавистью к консулам, мы часто обвиняли самого Диктатора, часто оскорбляли его благородное и доброе сердце. Везде — дома, на прогулках, на собраниях слышны были одни шумные политические суждения и толкования о нынешнем нашем положении, о мерах, которые должно предпринять для отвращения вводимых постановлений, несовместных с свободою граждан и проч. Некоторые граждане с удивительным красноречием и ясными доводами предсказывали будущую нашу горестную участь, от чего у слушателей волоса становились дыбом и очи сверкали яростью. Все спорили, кричали, сердились, были недовольны своею судьбою, проклинали Лицей, и все теперь признаются, что никогда не было такого несносного, скучного и несчастного времени. Но мало-помалу к осени умы начали успокаиваться и после краткой, но сильной бури небо прояснилось на лицейском горизонте, — только изредка показывались на нем черные облака: остатки туч революции, революции, которая многое переменила в нашем политическом состоянии. Консулы потеряли всю власть и влияние свое на граждан, Фотий не находил более пищи своему велеречию, ибо граждане не внимали оному, и часто весельчаки смеялись в глаза и дурачили грозного консула, того, который два года назад одним мановением руки приводил их в трепет и послушание. Всю ненависть свою они обратили на верховное правительство, — и беспрестанно были слышны проклятия и колкости на мистиков и лицемеров.

6-й период и последний простирается от начала зимы до наших времен, может назваться военным, нет нужды доказывать почему. Мы еще живо помним времена, когда споры о военной и статской службах обращали на себя особенное наше внимание. Наконец поборники последней оставили поле битвы — и люди военные свободно поносят и ругают статских. Титулярный советник сделался бранным словом, — и ежели имя сие произнесется громким голосом, то все бегут к окошку, надеясь увидеть карикатуру в изорванном фраке, в зеленых очках и боливарской шляпе. Только некоторые из военных отдают хотя немного уважения сей службе, зато отчаянные товарищи в отмщение называют их титулярными советниками. Но чтобы короче познакомиться с духом нашего времени, чтобы лучше узнать, в чем полагаем мы достоинство и важность военного человека, — надобно войти в 1-ой квартал Полотняной части и послушать разговоры наших воинов, которые в большом числе там собираются в свободные от классов часы, чтобы заниматься важными исследованиями и размышлениями по военной части, между тем как другие тратят золотое время на пустые занятия, на чтение, на науки и проч. — Постояв и послушав, вы узнаете, что такой-то гусар купил себе новую лошадь, гнедую, серую или вороную, и что у нее зад дурной, голова красивая и проч., узнаете имя ее и породу, узнаете все модные названия всех частей и нарядов конских, узнаете по имени и качеству всех жеребцов гусарских, услышите острые насмешки на счет офицеров и лошадей, отличившихся сегодня в манеже, — и порадуетесь, узнав в один день так много вещей достойных примечания и удивления, приобрев много познаний важных для ума и дня сердца. Ступайте туда всякий день — и всякий день вы услышите такие занимательные разговоры, достойные внимания Лицеян, вы приметите также между ними любимца их, любезного ребенка П…а, который всякое воскресение занимает их любопытными рассказами и новостями, происшедшими в мире лошадином, и доставляет им на целую неделю обильную материю для разборов, для критических исследований, для споров и т. д. Зато наши уланы осыпают ласками нашего ребенка и позволяют ему задавать тон в их собраниях. Вы вспомните прошедшее и скажете с удивлением: неужели это те самые Лицеяне, кои за несколько времени тому назад осмеивали пансионеров, услышав, что они пред выпуском беспрестанно занимаются своими будущими мундирами…

Что ж делать? tempora mutantur et nos mutamur in illis {Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними {лат.)}.

Из журнала 1821 года ‘Муза возобновленного Лицея’ (No 1-й, 15 ноября).

Письмо из города Лицея

Сегодня, друг мой, ровно год как я поселился в сем городе {Т. е. после перехода на старший курс.}. Тебе уже известны многие местные примечательности оного, — теперь поговорим о самых жителях. В течение всего этого времени я не упускал ни одного случая узнать их короче и подробнее, ибо они заслуживают все внимание наблюдателя. Я познакомился с большею частью оных, присутствовал в их обществах и теперь кажется имею об них довольно правильное и ясное понятие.

Особенно поразила меня любовь и привязанность их к отечеству. Не хочу здесь философствовать, и не буду рассматривать причин сей прекрасной добродетели, во многих она достигла до степени страсти и даже энтузиазма, — вы холодные жители П… {Петербурга.} может быть в этом месте бросите друг на друга насмешливую, придворную улыбку — энтузиазм, энтузиазм! ха! ха! ха!.. к несчастью вероятно и в сем городе найдутся многие люди, которые бы то же сказали, — но Бог с ними, пусть смеются, а я с сердечным удовольствием повторю: Лицеяне любят свое отечество, любят сильно и пламенно. Недавно разговаривал я с одним из здешних патриотов — разговор коснулся Лицея, он с жаром схватил меня за руку: — Государь мой! В Лицее много хорошего, ибо мы все так любим его… Кто из граждан наших не может сказать: здесь научился я благородно чувствовать и мыслить, — научился любить добродетель, ненавидеть порок, — научился говорить правду без страха, смело защищать невинность, дерзко вооружаться противу несправедливости, любить человечество, восхищаться прекрасным, высоким — и гнушаться низким и подлым!.. Так, Государь мой, в Лицее всякий научится сим чувствованиям, — всякий, у кого сердце склонно к добру… горе! горе! — тому, кто и здесь останется с обыкновенными мыслями… это пустой, ничтожный человек — отошлите его в другой город: — я горжусь именем Лицеянина, я считаю себя первым сыном России, первым подданым ее Государя, первым ее защитником и хранителем… От нас должны излиться на нее благодетельнейшие лучи просвещения, высокие чувствования, коими дышим, должны некогда одушевить всю Россию — да будет Лицей источником их, Государь мой! какая благородная цель! Ах! ежели когда-нибудь я должен буду оставить место сие, — ежели когда-нибудь в бурном океане света — страсти и коварные люди вовлекут меня в горести и бедствия… на краю ужасной бездны, под навесом грозящей тучи — Лицей спасет меня, — любезное имя его оживит увядшую душу, — чувство добродетели снова закипит в этом пламенном сердце — и грозная бездна сокроется от взоров моих…

Из этих слов ты уже можешь видеть — сколько Лицеяне привыкли к своему отечеству, разумеется, это не ко всем относится! и в Риме и в Спарте были люди, которые не славились патриотизмом — и здесь есть граждане, которые довольно равнодушны к Лицею.

Это прекрасное чувство есть источник многих других, столь же благородных и редких, которые свойственны большей части граждан и составляют славу и благоденствие Лицея.

Всякий — или почти всякий — принимает живейшее участие в том, что касается до Лицея. Гражданин, который уличен в каком-либо худом, бесчестном поступке, подвергается всеобщей ненависти: — все избегают его, все прекращают с ним связи. Его поступок, говорят они, делает нам стыд, чернит нас, — это пятно, падающее на все общество, — он вреден для Лицея, следственно не достоин нашей дружбы.

Великодушие, просвещенный образ мыслей Лицеян и их начальника, многие преимущества, коими пользуются и проч. навлекли всему городу множество врагов сильных и опасных. — Если б ты видел, как они ненавистны Лицеянам: — все, все до одного ненавидят их, как часто имена их предаются здесь проклятию, как часто злоба народная изливается в саркастических, язвительных насмешках, и с какою смелостью, с какою силою… О! ты бы удивился этому после светских разговоров столицы, — ты бы подумал, что переехал в новый мир…

В обиде причиненной одному — все граждане принимают живейшее участие. — Это было для меня самым новым явлением, самым приятным и трогательным, после того как в продолжение 20 лет всей моей жизни я видел в свете одних эгоистов, которые никогда о других не заботятся и весь мир заключают в самих себе… Недавно же случился здесь самый разительный пример такого тесного соединения граждан. — Когда-нибудь опишу тебе сие происшествие со всею подробностью. Теперь осталось еще многое говорить о духе и свойстве жителей.

Лицеяне имеют многих друзей, которые им привержены и готовы жертвовать всем для счастия их, граждане умеют — быть хотя и не совсем — благодарными, и большая часть из них любят искренно и постоянно своих друзей-покровителей. О сем предмете скажем после несколько слов, которые здесь могут прервать связь наших замечаний.

Откровенность царствует между гражданами, где дело идет о публичных вещах, но разность характеров и некоторые другие обстоятельства — особенно склонность к насмешкам — не позволяют, к сожалению, распространяться и увеличиться сей прекрасной добродетели… Последнее особенно заставляет каждого быть осторожным в словах своих, а у некоторых совершенно отнимает язык.

Из всего этого ты видишь, любезный друг, что город Лицей представляет в жителях своих нечто особенное, привлекательное и любопытное. Многие одинаковые чувства, их одушевляющие, которых главные я тебе вычислил и описал, в разных отношениях должны необходимо соединять их тесно между собой. Всякий гражданин может иметь особенный характер, особенный образ мыслей, желаний, но из любви к Лицею, он готов для граждан оного жертвовать оными — и вот в чем состоит хорошее товарищество, которым Лицеяне так гордятся, и слава Богу до сих пор могут хвалиться. Но друг мой! все на свете непостоянно, и хорошее товарищество может также рушиться — ты видел в чем оно здесь обнаруживается, — из чего оно проистекает — причина прекрасная: любовь к отечеству, но так ли любовь сия во всех пламенна, продолжительна, сильна, основательна, чтобы можно было всегда надеяться от нее таких благодетельных следствий, да и теперь даже, все хорошее, что мы до сих пор описали в Лицее, — все ли она произвела, — нет ли других обстоятельств тому способствовавших, могущих прекратиться? — По крайней мере многие Лицеяне в том со мною не сомневаются и страшатся как самого ужасного несчастия, чтобы прекрасное здание не рушилось, на котором основано благоденствие, слава и величие их отечества, т. е. истинное товарищество. — Есть везде люди, которые на развалинах общего согласия готовы утвердить свою славу, которые ждут только удобного случая, чтобы принять начальство над какою-нибудь партиею, и которым спокойное и мирное состояние общества мало благоприятствует, ибо им в то время не дают иметь большого влияния на дела оного, и так честолюбие, зависть, слабость и легкомыслие, — все соединяется, чтобы разрушить это здание… потребно всей осторожности, всей осмотрительности, самой пламенной ревности и самой неутомимой деятельности истинных патриотов, чтобы предупредить сию угрожающую опасность.

После сего главного обозрения характера жителей Лицея — вот тебе некоторые отдельные замечания, необходимые для точного о них понятия.

Большая часть из них чрезвычайно легкомысленны и судят обыкновенно без всякой основательности, например, они воображают, что у них правление свободное, между тем как начальник их имеет самую неограниченную власть: — воображают, что могут противиться, между тем как воля его есть закон, за нарушение которого он имеет право наказывать смертию (на нашем языке изгнанием), и потому, что он добр, снисходителен, кроток, ласков, умерен и никогда не пользуется совершенно своею властью, они думают, что он не имеет оной, — и считают нарушением их прав все, что принимает он к ограничению свободы, которую сам даровал им и следственно, если находит не нужною, и отнять может. Впрочем, это одна из немногих истин, которую не должно отваживаться говорить здесь публично, — хотя касается до дел публичных, за нее тебе достанется множество колкостей и грубостей, никто не поймет или не захочет понять, — и решительно назовет ее ложью. — Вот еще пример нерассудительности: ты знаешь уже, что всякий бесчестный поступок считается здесь самым ужасным преступлением. Никто не осмелится здесь нарушить явно честное слово или обещание, всякий уверен, что это низко, и несмотря на то, многие не считают за худое дело вывернуться из обещания, т. е. нарушить смысл оного, не нарушая наружности. Недавно жители Малого Лицея какими-то поступками навлекли негодование здешних. Чтобы прекратить с ними короткие связи — по большинству голосов решились не участвовать в играх, празднуемых ими на огромной площади, к обоим городам прилежащей. — Слова были в точности исполнены — площадь опустела, но зато все внутренние площади и улицы Малого Лицея наполнились их защитниками из нашего города. — Боюсь впрочем, чтобы не всегда одно легкомыслие было причиною таких поступков — боюсь, чтобы под видом этой слабости не скрывалась тайна пренебрежения справедливости и честности. Теперь поступили они совершенно иначе с жителями Малого Лицея, — но о том здесь не место говорить.

Лицеяне славятся своим товариществом, но многие о сем слове не имеют точного понятия, — другие совершенно ошибаются в значении оного. Так напр., они думают, что все должны защищать гражданина, какой бы ни был его поступок, ежели дело идет о правах наших.

От сей нерассудительности и легкомыслия происходит холодность и равнодушие к некоторым предметам, заслуживающим более внимания и участия, — равнодушие, которое горестно видеть между такими людьми, как Лицеяне. Защищая мнимые права свои, они редко думают о том — против кого защищают их, — редко бывают умеренны, и самых истинных друзей своих, которых они любят и почитают, не страшатся огорчать самым жестоким образом, — часто осыпают их укоризнами и даже поносят. Есть однако между ними многие благомыслящие, которым больно видеть такое грубое чувство, явно обнаруживаемое в их отечестве. Я не осуждаю, говорил мне один из них, этой ревности к свободе, которую вы между нами примечаете. Сам я не вижу в ней большого счастья, но так как согражданам она кажется необходимою, то именно для предупреждения всяких несогласий, для сохранения нашего товарищества, — я готов иногда вместе с ними противиться узаконениям Начальника, слишком ограничивающим круг наших действий. Здесь я поступаю против собственного чувства — я жертвую — ибо люблю и почитаю Начальника более, нежели мнимые права наши, я должен буду огорчить его, хотя мне это больно, — повторяю еще — я жертвую многим для товарищества, но пусть же и они что-нибудь для него пожертвуют, пусть не заставляют они нас краснеть изъявлением самых грубых, недостойных чувств. Вы видели напр., недавно, как оскорбили они Консула С… {Вероятно Сакена (фон-дер Остен-Сакена, Ал. Фед.), служившего в Лицее с 1817 по 1824 г.}, это еще простительно, ибо по их мнению было необходимо, но после того радоваться, торжествовать!.. неужли и это было необходимо?.. Ах! будем все умеренны — и истинное товарищество останется еще надолго уделом Лицея.

Как кажутся тебе мысли сии? Я по крайней мере с ним согласен. Он говорил мне с чувством, с жаром и при последних словах слезы показались в глазах его… он поглядел тихонько на обе стороны — и скорее отер их.. О! друг мой! я расхвалил тебе прежде Лицей, — сказал даже, что многие в нем умеют чувствовать сильно, даже с энтузиазмом… но и здесь слезы не смеют показываться, и здесь энтузиазм, хотя его более в Лицее, чем в другом месте, — и здесь должен он скрываться в глубине души…

Если ты поражен какою-нибудь прекрасною, высокою мыслью, если ты горишь любовию к Отечеству и желанием принести ему пользу, если душа твоя очарована, изумлена прелестями и ужасами природы, если сердце твое тронуто глубоко каким-нибудь великодушным поступком, — словом, если ты сильно чувствуешь и хочешь сообщить свое чувство другому: — приходи в Лицей — здесь многие поймут тебя, многие наедине разделят их, но страшись обнаруживать их пред публикою, — она заражена духом нынешнего света и ею управляют злые, холодные насмешники, которые с презрением назовут тебя сентиментальным и учтивым образом прогонят.

Лицеяне известны по своему образованию. Все читают книги — Вольтер, Рейналь, Верто, Шиллер, Герен и проч. проч. здесь очень известны, но поверишь ли? Нигде в обществах и в публичных собраниях не услышишь о том ни слова. — Я, не зная того, что такие разговоры здесь не в моде, заговорил однажды о Шиллере, моем любимом поэте. Все смотрели на меня с удивлением, замолчали и потихоньку разошлись. Я стоял, разинув рот и развеся уши… ах! Лицеяне, как я в вас ошибся!!. Впоследствии времени я привык к их разговорам, — и немудрено привыкнуть: это отголосок тех, которых наслушался я в П… {Петербурге.}. Беспрестанные насмешки, иногда удачные, иногда противные, — громкие восклицания, анекдоты все почти выдуманные, пустые замечания, споры об именах, платьях, орденах или шляпах людей, над которыми хотят смеяться и даже жаркие споры: — вот все, что слышишь, — и горе тебе, если ты не знаешь, что такой-то человек в сером фраке с черною плосковатою шляпою называется так-то, что у кондитера Л. нет более мороженного, что повар Г. хуже другого… ты не будешь принят ни в какие общества, или по крайней мере будешь молчать в них, сложа руки и поникнув головою…. Здесь издаются иногда журналы: в них всем жертвуют, чтобы рассмешить публику, но о вкусе ее нельзя сказать ничего привлекательного. Имя какого-нибудь известного смешного лица производит более хохоту, нежели тонкая шутка, забавная мысль или острота. Иногда помещаются здесь сочинения, требующие большого размышления, но на них мало кто обращает внимание, и даже часто чтение оных заглушается разговорами и криками публики. Если б по случаю сие письмо было напечатано, то оно вероятно имело бы ту же участь, — единственно от того, что это длинное, слишком серьезное сочинение. Никогда почти не рассуждают о том, что было читано, это хорошо, это мне нравится, это очень хорошо, это скучно: в сих словах заключается вся критика наших господ слушателей, а никто не скажет, что такое-то место особенно хорошо или худо, чем оно хорошо, чем худо, — что бы должно выпустить, что прибавить и т. д. — Нет! это слишком ученая материя, — какое нам до того дело — мы не философы, мы светские люди, должно быть к таким вещам всегда хладнокровным, всегда быть рассеянным… И так из сего ты видишь, любезный друг, что образование в Лицее не на такой ноге, как ему должно быть и как многие думают. Я же сказал: все читают книги, но читают для того, чтобы прочесть, для славы, и то не в Лицее, а в других городах, посещаемых жителями, ибо у нас можно очень обойтись без этой славы. — Не забудь, что нет правил без исключения, и здесь особенно исключение не маловажно: на 25.000 ж. {На III курсе было, действительно, 25 воспитанников.} может придется 10.000, которые совершенно преданы образованию, любят иногда — даже слишком рассуждать, сочинять и проч. — и удивительно, что сии люди, будучи в таком числе, не могли переменить духа лицейской публики!..

Лицеяне суть самые ревностные почитатели моды, только не в одежде, а в разговорах, в занятиях, а иногда и в пище. — Я говорю о большей части. Все почти здесь делается из подражания. Если многим нравится какое-нибудь кушание, то другие, хотя не любят оного, находят его самым вкусным. Кому-то вздумалось пить чай после ужина, и чрез несколько дней во многих домах ввелось то же в обыкновение. Один смельчак вздумал прогуляться ночью по руине — и на другой день набралось несколько охотников итти на кладбище. Некто вздумал было чертить — и в короткое время явилась целая Академия рисовальщиков, какой-то ветренный академист вышел — и Академия опустела. — Сегодня все тебя любят, потому что друзья твои говорят о тебе — пусть они замолчат, пусть враги твои скажут несколько слов — и тебя возненавидят, — единственно из подражания, один за другим… Вчера целый день говорили о Якове Ильиче, сегодня о вчерашней свадьбе, завтра будут говорить об остротах нового Петра Микулина и тому подобное.

— Вот тебе, друг мой, довольно странностей про Лицеян. — Ты видишь — везде добро смешано со злом, боюсь даже, что все их пороки не заставили тебя забыть о их добродетелях — о любви к отечеству и примерном товариществе. Но это моя вина — надобно было менее говорить о последнем и более о первом. Не забудь также и того, что везде худая сторона перевешивает хорошую, везде более недостатков, нежели совершенств. Притом добродетели, проистекая из чистых источников, кажется, имеют менее оттенок (sic), нежели пороки, которых страсти образуют и делают чрезвычайно многообразными. Всякий день печатают комедии в которых осмеиваются все новые, да новые пороки или слабости, достойные сожаления или смеха — и когда это кончится? — И так я надеюсь, что последние замечания мои не изгладят в тебе хороших понятий, которые старался я сначала внушить тебе о Лицее. — Люблю его, — он того достоин. — По крайней мере я привязан к нему, как к отечеству, и всем готов жертвовать для его счастия.

1821 года.

Ноября 8.

В дополнение к помещенным здесь памятникам литературных занятий и упражнений воспитанников III-го курса, нельзя не упомянуть здесь еще об одной их категории, образчики которой сохранились не в бумагах отца, но были у меня в руках, быв одолжены мне для ознакомления — владельцем их, внуком директора Е. А. Энгельгардта, бароном Ф. Р. Остен-Сакеном {За что приношу ему мою искреннюю признательность.}. Это именно — рукописные драматические пьесы, которые игрались в эту эпоху в Лицее воспитанниками не только III-го, но также II-го и IV-го курсов.

Пьесы эти немецкие и французские. Директор Энгельгардт видимо поощрял эти лицейские спектакли, считая их полезным развлечением в смысле общего развития молодежи и усовершенствования в языках. При действующих лицах в этих пьесах обозначены и имена игравших их воспитанников. В точности время исполнения обозначено только при одной (французской) пьесе — 13 окт. 1818 г. Вероятно и прочие относятся приблизительно к эпохе около 1820 г., когда воспитанники 11-го курса были уже близки к выходу из Лицея, a IV-ro вскоре затем (ос. 1820) вступили в Лицей, тогда как III-ий курс переходил в старшее отделение.

Пьесы тщательно переписаны в переплетенные тетрадки разного формата. Их всего восемь. Мы дадим их краткий перечень, с поименованием участвовавших воспитанников:

I. Die bildsule Peters des Grossen.

Schauspiel in einem Akt.

II. Die Zerstreuten.

Ein Lustspiel (разыграна воспитанниками II курса).

Personen:

Staubwirbel, Major — Eristoff.

Menzkorn, Capitan — Dansas.

Karl, sein Sohn — Dubensky.

Cristian, des Majors Diener — Langer.

III. Er ist nicht so dumm, wie er aussieht.

oder

Wer andern eine Grube grbt fallt selbst hinein.

Posse in einem Akt, nach dem Franzsischen frei bearbeitet

(исполнена теми же).

Personen:

Herr Mathias Federkiel, Notarius publicus — Dansas.

Ssswedel, Apotheker und belesprit, Vettern — Eristoff.

Baldrian Klau, Sohn eines Pchters, Vettern — Dubensky.

Herrmann Mller, Schreiber dei dem Notariat — Tscharnysch.

Johnathan, Bedienter Federkiel’s — Langer.

IV. Der Sklavenhndler.

Lustspiel mit Gesang, in einem Akt (исполнена воспитанниками III

курса, с участием нескольких из IV).

Personen:

Ibragim Pascha, Befelshaber einer Stadt — Samtnin.

Osmin, Sklavenhndler — M. Engelhardt

Mulei, Aufseher der Sklaven — W. Engelhardt.

Baskakoff, Kapitain eines russischen Schiffes — Malinowsky.

Filatienff, ein russischer Kaufmann — Popow.

Don Diego Romudo Pinheiro v. Puerkow, Lastaurs de Kolibrados, ein spanischer Edelmann— xlcll.

Michel, Foset, zwei Sawojarden — Annensky, Oseroff.

John, ein englischer Matrose — Smirnoff.

Ein Beamter des Pascha — Kapher.

Chor: Nekliudow, Rittmeister, Mestmacher — Kondratjew.

Pagen des Pascha — Kotzebu, Miller.

В конце имеется ‘Musik-Beilage zum Sklavenhndler’.

V. La Banqueroute du Savetier.

(Исполнена воспитанниками П-го курса). Personnages:

Laforme, cordonnier — Langer.

L’Empeigne, savetier — Chanykoff.

Galopin, postillon — Broussiloff.

Commissionnaire, Personnages episodques — Doubensky.

Un pote, Personnages episodques — Tcharnych.

VI. Les anciens amis de collge ou le rendez-vous du J. Fuin.

(Исполнена Теми же, II-м курсом).

Personnages:

Mr. de Valmont, juge de paix dans une ville de province — Dansas.

Mr. Lormier, ancien recteur d’un collge dans la capitale, retir dans une ville de province — Langer.

Derval, ci-devant magistrat, demeurant

chez Valmont p — Tcharnych.

Belcourt, militaire — Broussiloff. amis de collge

Henry Valmont, diplomate — Doubensky. amis de collge

Victor, ancien serviteur de Derval et des deux amis — Jachontoff.

Finot, valet de Mr. Valmont — Chanykoff.

VII. L’enfance de Jean-Jachques Rousseau.

Comdie mle d’arrittes, paroles d’aprs Andrieux, musique de Tepper.

Reprsente pour la premire fois par les lves du Lyce Imprial de Tsarskoje Selo, le 13 oktobre 1818 (исполнено теми же).

Personnages:

Rousseau-pre, horloger — Dansas.

Jean-Jacques, son fils — Doubensky.

Bernard, son cousin — Chanykoff.

Boulant, vieux militaire, oncle maternel de Jean-Jacques — ristoff.

Vulson, membre du conseil de Genve, ami de Rousseau — Broussiloff.

Masseron, greffier de la ville — Langer.

Barnabas, son clerc — Wasslltchikojf.

Saint-Laurent, officier de la garde citoyenne — Ougrimoff.

Officiers de la garde — Charlamoff.

Magistrat — Numers.

Magistrat — Savitch.

Magistrat — Posniack.

VIII. L’homme de bien et l’homme du monde.

Comdie en trois acten (разыграна воспитанниками III курса).

Personnages:

Valmont, homme de bien, rtir du monde — Oubril.

Mondor, homme du monde — Rackette.

Henri, neuveu de Mondor, lve de Valmont — Annensky.

Un avocat — Samiatnine.

Un procureur — Popoff.

Un commissaire — Galahoff.

Un huissier — B. Engelhardt.

Dubois, valet de Valmont — M. Engelhardt.

В бумагах, переданных Д. H. Замятниным отцу моему, находился еще небезынтересный маленький лицейский его альбомчик в зеленой коже с рисунками и собственноручными записями имен товарищей-лицеистов (с прибавлением еще записей С. Г. Чирикова, А. Остен-Сакена и Матюшкина). Рисунки сепией, акварелью и карандашом изображают вид Царского Села и другие этюды. Из их авторов — названы тут А. Белуха (Кохановский), А. Воронихин, А. Жадовский. Между прочим есть портрет-карикатура (карандашом) с надписью:

Я Лангер Валерьян, Платонов

Сын, то есть Платонович зовусь, позвольте Вам донесть

Соученик Тредьяковского.

Этот альбомчик передан мною 18 марта 1903 года в Лицейский Пушкинский Музей.

Наконец, вероятно с теми же бумагами попало в наш Лицейский архив нижеследующее стихотворение, написанное после 1822 г., как это видно по бумаге {Происхождения этого стихотворения, имеющего в виду, должно быть, всесильного Аракчеева, мы совсем не знаем. Во всяком случае это список — неизвестной руки и позднейший: на бумаге водяные знаки Charles Wise 1822.}.

К Временщику

Надменный Временщик и подлый и коварный,

Монарха хитрый льстец, и друг неблагодарный,

Неистовый тиран родной страны своей,

Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!

Ты на меня взирать с презрением дерзаешь,

И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь!

Твоим вниманием не дорожу, подлец,

Из уст твоих хула достойных хвал венец!

Смеюсь мне сделанным тобой уничиженьем!

Могу ль унизиться твоим пренебреженьем:

Коль сам с презрением я на тебя гляжу,

И горд, что чувств твоих в себе не нахожу?

Что сей кимвальный звук твоей мгновенной славы?

Что власть ужасная и сан твой величавый?

Ах! лучше скрыть себя в безвестности простой,

Чем с низкими страстьми и подлою душой

Себя, для строгого своих сограждан взора,

На суд их выставлять, как будто для позора!

Когда во мне, когда нет доблестей прямых,

Что пользы в сане мне, и в почестях моих?

Не сан, не род — одни достоинства почтенны,

Сеян! и самые цари без них презренны,

И в Цицероне мной не Консул, — сам он чтим,

За то, что им спасен от Каталины Рим…

О, муж, достойный муж! почто не можешь, снова

Родившись, сограждан спасти от рока злова?

Тиран, вострепещи! родиться может он!

Иль Кассий, или Брут, иль врач царей Катон!

О, как на лире я потщусь того прославить,

Отечество мое кто от тебя избавит!

Под лицемерием, ты мыслишь может быть,

От взора общего причины зла укрыть…

Не зная о своем ужасном положеньи!

Ты заблуждаешься в несчастном ослепленьи,

Как ни притворствуешь, и как ты ни хитришь,

Но свойства злобные души не утаишь.

Твои дела тебя изоблачат народу,

Познает он — что ты стеснил его свободу,

Налогом тягостным довел до нищеты,

Селения лишил их прежней красоты…

Тогда вострепещи, о временщик надменный!

Народ тиранствами ужасен разъяренный!

Но если злобный рок, злодея полюбя,

От справедливой мзды и сохранит тебя,

Все трепещи, тиран! за зло и вероломство

Тебе свой приговор произнесет потомство!

ИЗ ЛИЦЕЙСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ Я. К. ГРОТА (VI КУРСА: 1826-1832)

В введении к нашему сборнику, по поводу собирания моим отцом реликвий и бумаг 1-го, Пушкинского курса, помещено несколько воспоминаний о его пребывании в Лицее и раннем благоговейном отношении его к лицейской старине, к Пушкину и к Пушкинским преданиям. Эти воспоминания заимствованы главнейшим образом из его известной книжки, посвященной Пушкину и Лицею. Но свидетельства и впечатления Я. К. Грота, как воспитанника VI курса, столь близкого к Пушкинскому ‘шестилетию’ Лицея, еще окруженного его обстановкой и отчасти персоналом и как бы дышавшего той же духовной атмосферой, настолько важны и ценны, что будет вполне уместным остановиться на этом предмете здесь еще раз, чтобы познакомить читателей вообще с воспоминаниями Я. К. о пребывании своем в Лицее, в их целом, вошедшими в его ‘Автобиографические Заметки’ {Автобиографические заметки, см. ‘Я. К. Грот. Несколько данных к его биографии и характеристике’ Спб. 1895 и ‘Труды’ Я. К. Грота, т. V, стр. 5—12}.

В дополнение к материалам этого сборника я считаю поэтому вполне целесообразным поместить здесь это извлечение из ‘Заметок’ и присоединить к нему, в виде комментария, несколько известий, документов (писем) и выдержек из личных лицейских бумаг Я. К., сохраненных им от пребывания в Лицее.

Вот это извлечение из автобиографии:

‘Лицейский пансион {Где Я. К. Грот учился с 1823 г. К. Г.} служил тогда единственным рассадником для Лицея. В последний переходили через каждые три года 25 лучших пансионеров известного возраста, и там учение продолжалось шесть лет. На этом основании я и поступил 26-го августа 1826 года в Лицей, где я с самого начала до конца считался первым воспитанником по успехам и поведению.

Лицей имел тогда назначением приготовлять молодых людей для поступления как в высшие гражданские ведомства, так и в военную службу. Воспитанники не были обязаны, при самом поступлении, избрать то или другое поприще, и потому все проходили один общий курс, соединявший по возможности науки философские (humaniora) с юридическими. Еще в последнее время царствования Александра I на Лицее отразилась общая перемена во внутренней политике: Энгельгардт, при котором воспитанники действительно пользовались большой свободой, навлек на себя неудовольствие Государя и был заменен генералом Гольтгоером, который до того был директором так называемого Дворянского полка, и приобрел репутацию начальника, умевшего поддерживать строгую дисциплину. Действительно, он завел в Лицее порядок, и нарушения не проходили безнаказанно. Он был добрый, хотя и неученый немец, впрочем, знавший порядочно математику и потому ставивший ее выше всех наук. Содержали нас не дурно, если взять в расчет, что на каждого воспитанника отпускалось в сутки не более 10 коп.

Из стен Лицея к родным и знакомым отпускали нас по праздникам только на день, и мы не могли отлучаться никуда за пределы Царского Села и Павловска. Тот же порядок соблюдался даже и во время вакаций. Это в сильной степени развивало между тогдашними лицеистами дух товарищества и было благоприятно для занятий. Но слишком большое разнообразие предметов, которые нам преподавались, и какое-то смешение гимназического курса с университетским вредило основательности учения: в состав нашего курса входили исторические и политические науки, и право, и высшая математика с физикой. Из древних языков нас учили только латинскому, из новых иностранных французскому и немецкому (английский был введен гораздо позднее).

Недостаток основательного обучения вознаграждали мы в некоторой мере свободным чтением: конечно, многие ограничивались одними романами, но другие читали также исторические сочинения, классических писателей и поэтов. Не надо забывать, что мы поступили в Лицей только через 9 лет после выпуска Пушкина и Дельвига: предание о них и их товарищах было так еще свежо и не могло не иметь большого влияния на все наше умственное развитие: любовь к поэзии и попытки в стихотворстве сделались между нами тем более общими, что первый наш профессор по русской литературе — Кошанский — поощрял это направление. Между профессорами было несколько очень хороших: Кошанский по русской и римской литературе, Тилло по французской, Шульгин по географии и статистике, Врангель по правам и политической экономии, Архангельский по математике. Последний, к сожалению, скоро умер. Кошанский учил нас года два, Тилло года четыре. Преемники их — Георгиевский, Карцов и Жилле были совсем не то, но между тем первые уже успели возбудить в некоторых из нас любовь к литературе и самостоятельному труду. По крайней мере, я в этом отношении считаю себя много обязанным Кошанскому и Тилло.

Способ преподавания Кошанского и собственное притом одушевление не могли не возбуждать в молодых людях любви к поэзии и литературе вообще. На первых порах он познакомил нас с сельскими стихотворениями Жуковского, с Пушкиным, с содержанием поэм Гомера, с Корнелием Непотом и с Федром {Латинским баснописцем, басни которого были переведены на русский язык Н. Ф. Кошанским (1814 г., 2-е изд. 1832, раньше Барковым). Он же перевел и Корнелия Непота. Я. Г.}. Не знаю только, хорошо ли, что он задавал нам сочинения не только в прозе, но и в стихах, поданные ему труды он разбирал с эстетической точки зрения перед целым классом. Раз он прислал нам из Петербурга свой отзыв на взятые у нас тетради, и как сильно подействовала на нас эта записка, в которой между прочим была фраза: ‘Кто молод и чувствителен, тому стыдно не быть поэтом’ {См. ниже в Дополнениях к заметкам, I.}! Мы все и тянулись за Пушкиным, и хоть ни один из нас даже не приблизился к нему, но мы рано выработали себе правильный язык и еще на школьной скамье делались литераторами. В числе лицейских поэтов был и я, впрочем, я выбрал на свою долю скромное поприще баснописца и выступал на нем довольно редко. Уроками Кошанского мы пользовались недолго, и я горько сожалел о том, кто называл меня ‘золотым воспитанником’.

Тилло в объяснениях законов французской речи требовал от нас строгой отчетливости, а чтением писателей века Людовика XVI и историей тогдашней литературы сильно развил в нас интерес к этой блестящей эпохе {Тилло скончался в 1830 г. См. ниже письмо к Я. К. кн. А. В. Мещерского.}. Благодаря ему, узнал я теорию французского языка в совершенстве и рано прочитал большую часть французских классиков. Он сам по моим поручениям покупал мне в Петербурге книги, на которые я истрачивал все свои маленькие средства.

Из наук я первое время с особенным увлечением занимался географией и математикой, в которой, по отзыву уважаемого профессора Архангельского, имел ‘весьма основательные познания’. Любовь к географии умел возбудить во мне своим оживленным преподаванием известный профессор И. П. Шульгин, карты, которые заставлял он нас рисовать, занимали меня самым приятным образом. Историю любил я также, но к сожалению преподавание ее мало соответствовало условиям приобретения в ней обширных сведений.

На нравственное и религиозное мое развитие, которому хорошее основание положено было в родительском доме, действовал много пастор Авенариус, частью своим преподаванием, частью церковными проповедями, иногда очень удачными по исполнению и всегда прекрасными по духу. Из гувернеров самый почтенный был Чириков, лицейский ветеран, поступивший еще при первом выпуске. Он учил рисованию, которому я с детства предавался страстно, самоучкою. Чириков высоко ценил мои успехи в этом искусстве {В бумагах Я. К. сохранились два его лицейских акварельных рисунка, подтверждающих эту лестную оценку Чирикова. К. Г.}, но скоро умственные занятия совершенно отвлекли меня от него. По роду своих способностей и живой впечатлительности я пристрастился к литературе, много читал, сочинял стихи, особенно юмористические, издавал рукописные журналы, которые сам переписывал {См. еще ниже и ‘Дополнения к заметкам’, III.}. Не будучи особенно прилежен и даже подтрунивая над более усидчивыми из товарищей, я успел однако жив Лицее удержать пальму первенства по всем предметам, всего же более отличался я в языках.

Под руководством этих и других наставников духовное развитие мое приняло совершенно созерцательное направление, к чему много способствовала затворническая жизнь Лицея посреди живописной местности, украшенной еще более историческими воспоминаниями, а с другой стороны, посреди самых преданий заведения, приобретавших особенный блеск от поэтической славы Пушкина и известности многих других лиц, которые там же получили свое образование в первые времена Лицея. К этому надобно прибавить, что так как мы во все 6 лет узаконенного лицейского курса не смели выезжать из пределов Царского Села, то самый Петербург был для нас каким-то отдаленным и чуждым миром, куда мы могли переноситься только воображением, и ничто не выводило меня из моей чисто созерцательной жизни.

Мир действительности ограничивался для меня стенами Лицея, окружавшими его садами и домом матери, которая, отдав и второго сына своего {Константина Карловича (1815—1897).} в благородный пансион, сама переселилась в Царское Село. Я жил в своих уроках и книгах, впрочем любил и порезвиться с товарищами. Все они считали дни, остававшиеся до выпуска, думали о будущей своей карьере, о чине, который каждого ожидал, но меня это вовсе не занимало, я беспечно предавался своей склонности к учению, не думая о будущем, но впрочем и не отличаясь особенным усердием в приготовлении уроков. Я больше любил чтение, имевшее какую-нибудь связь с преподаванием.

Лицейское шестилетие разделялось тогда на 2 курса, из которых каждый обнимал три года. Все воспитанники, независимо от неравенства успехов, вместе переходили из младшего курса в старший. Отношение между обоими курсами (так назывались оба класса) было чисто патриархальное. Младшие с уважением, иногда даже с подобострастием смотрели на старших, во всем брали с них пример и готовы были слушаться их даже более своих наставников. И у меня было между старшими несколько друзей, из которых один казался мне настоящим идеалом совершенства. В привязанностях моих была с самого детства какая-то мечтательная восторженность, придававшая им нередко характер неограниченной приверженности. Таковы были и мои отношения к князю Мещерскому {Кн. А. В. Мещерский был воспитанником V курса (1829). Он, между прочим, имел слабость писать французские стихи, что ему отсоветовал Пушкин. Кн. М. позже (в 40-х годах) служил в Варшаве. Я. Г. — Срв. о нем Я. К. Грота ‘Пушкин, etc.’, стр. 9, 43. См. ниже ‘Дополнения к заметкам’, II.}. Он был также поэт, имел большую начитанность и вписывал в особые тетради извлечения из книг, особенно ему нравившихся: я стал делать то же, переписав сперва почти все из его готовых тетрадей.

Уже в младшем курсе я постоянно вел подробные записки на лекциях русской географии, читанных профессором Шульгиным. В старшем курсе я продолжал составлять такие записки по статистике и нравственной философии. Так как я их тщательно обработывал и переписывал в неклассное время, то они много способствовали к облегчению мне искусства владеть русской прозой. Это напоминает мне одно обстоятельство еще во время моей пансионской жизни. На 12-м году стал я переписывать тетрадь, заключавшую в себе географию России. Я до сих пор очень хорошо помню, как меня поражала в ней некоторая неловкость слога и как я, переписывая ее, беспрестанно поправлял в ней выражения, укорачивал или упрощал фразы и иногда исключал сей и оный, которых в дружеской переписке терпеть не мог.

Ту же пользу, как записки, имели для меня литературные журналы {См. о них ниже ‘Дополнения к заметкам’, III.}, которые я начал издавать в старшем курсе: кроме моих собственных опытов в стихах и прозе, в них помещались труды моих товарищей. Эти журналы, под заглавием: Лицейский вестник и Муравей, не имели, впрочем, никакого дельного направления и были только тем хороши, что доставляли нам упражнение в изложении мыслей и могли служить путем к раскрытию рода и степени наших способностей. Этим не ограничивались мои литературные опыты: я написал русскими стихами трагикомедию Мидас, в представлении которой сам участвовал вместе с товарищами в костюмах, нами же изготовленных. Это был не первый дебют мой в искусстве актера: в младшем курсе на первом году сыграли мы однажды пред приглашенной публикой Расинову трагедию Esther (на французском языке), в которой я исполнил роль главной героини, в другой раз играл я в Расиновой же комедии: les Plaideurs.

Между новыми для меня науками, которыми я занимался с особенною охотою в старшем курсе, была физика. В этот же период учения полюбил я немецкую литературу и читал с особенным наслаждением драматические произведения Шиллера и Гете, французская классическая литература стояла для меня уже на втором плане. Толки о классицизме и романтизме, о субъективной и объективной поэзии находили отголосок и в наших залах. Правда, я не доходил до односторонности, которая решительно отвергает достоинства в произведениях писателей века Людовика XIV, но мои досуги уже принадлежали предпочтительно Шатобриану, Бюффону, Бернардену, Вальтер Скотту и первым представителям германской литературы, почему и лекции немецкого профессора Оливы приобрели для меня особенную занимательность.

В первые годы моего пребывания в Лицее я, хотя по религии и протестант, по духу и языку был более русский, нежели немец, в старшем курсе я, не переставая признавать Россию своим отечеством, научился, однако ж, ценить свое германское происхождение в отношении к языку и науке. Но вместе с некоторыми из моих товарищей живо уже сочувствовал современной русской литературе. Не говоря о лучших произведениях, которые тогда в ней появились и которые мы с жадностью читали немедленно по выходе их, как напр., позднейшие главы Евгения Онегина, Полтаву, — мы следили и за периодическою литературою: прилежно читали Северную Пчелу, Телеграф, Сын Отечества, Телескоп и, кажется, Московский Вестник. Особенно интересовала нас Литературная газета предка нашего по Лицею, барона Дельвига, с которым я был лично знаком, последовавшая вскоре неожиданная кончина его произвела на меня сильное впечатление. В его газете в первый раз напечатаны были написанные мною строки: профессор Тилло, желая обличить петербургского учителя Ферри де Пиньи, который под своим именем издал записки его о французской литературе, написал об этом статью и просил меня перевести ее на русский язык, — этот-то перевод мой и был помещен в Литературной газете {Заметка профессора Тилло о ‘Курсе французской литературы Ферри де Пиньи’. Литературная Газета барона Дельвига, 1830 г., No 29, критика, стр. 233—234. Я. Г.}, кажется, в той же газете читал я с большим сочувствием статью Плетнева о смерти Дельвига {1831 г. 16 января, No 4 (некролог).}. Имя Плетнева было также мне известно из Северных Цветов, которые мы постоянно читали, как и все выходившие в то время альманахи. Трудно описать свежесть и приятность впечатлений, которые доставляла мне всякая литературная новость, отвечавшая потребности молодой души в эстетических наслаждениях.

Жадность к расширению этих наслаждений в области литературы, а может быть и неясная мечта о будущих путешествиях возбудила во мне желание узнать еще некоторые из европейских языков, и я начал с итальянского. Без всякого живого руководителя я изучал язык этот по одним книгам, но через два-три месяца мог уже говорить и писать на нем, как оказалось при случайном знакомстве с одним жившим в Царском Селе итальянцем. Я читал Тасса, Метастазио, Боккачио, Манзони и особенно трагедии Альфиери, о которых к публичному экзамену написал на немецком языке длинное рассуждение. При изучении итальянской грамматики мне показалось, что теория глаголов нигде не изложена удовлетворительно, а потому я тогда написал на итальянском языке особенное сочинение об этом предмете, которое до сих пор у меня цело {См. также ‘Дополнения к заметкам’, IV.}. Оно посвящено было одному из товарищей моих (курляндцу Бреверну {Иван Христофорович Бреверн, впоследствии сенатор.}), который также занимался этим языком. Не один он увлекался моим примером: было три или четыре воспитанника, которым я давал уроки в итальянском языке, однако ж их охота скоро прошла, и ни один из них не сделал заметных успехов. Была ли то вина учителя или учеников — не знаю. Но я еще и после Лицея усердно продолжал свое знакомство с итальянской литературой и даже подбил к тому же брата своего, который оставался после меня в Лицее и дал уговорить себя переписываться со мною по-итальянски. Из биографии деда моего узнал я после, что и он в молодости своей, по собственной охоте, выучился итальянскому языку.

Я вышел из Лицея на 20-м году, в июне 1832 г. Из Лицея вынес я общую привязанность к заведению, к тамошней жизни, ко всем наставникам, а особливо к тем, которые отличались чем-либо приятно-оригинальным или, как ветераны Лицея, служили проводниками его преданий.

Хочу воспользоваться случаем, чтобы уяснить себе и другим, чем мог бы я быть по элементам, полученным от природы, и чем сделался по влиянию воспитания и обстоятельств. Я уже сказал, что до вступления в пансион я имел очень мало знаний, при всем том хорошим началом в языках (в грамматике) положено было твердое основание будущим успехам в науках. И в годы моего пребывания в пансионе учение мое шло, как нельзя лучше: при переходе в Лицей я для 13-ти-летнего возраста знал уже довольно из истории и географии, из геометрии и алгебры, из латинского языка, и особенно мог хорошо выражаться не только словесно, но и письменно на трех живых языках. Чего не могли бы сделать из меня в Лицее с такими началами при моей любознательности и стремлении вперед! Но надобно отдать справедливость тамошним моим наставникам, все они, за исключением двух или трех, очень плохо понимали и цель свою и средства, которые надобно было употреблять при обучении. Правда, впрочем, что и неравенство воспитанников составляло немалое к тому затруднение. Вместо того, чтобы развивать в нас охоту распространять чтением сведения по предметам преподавания, они строго держались своих кратких учебников, большею частью очень плохих, какова была особенно История Кайданова. Чтением же нашим никто не руководил, кроме воспитанников старшего курса, которые также были слишком предоставлены самим себе. Мы читали произведения изящной словесности, но связи между преподаванием и чтением не искали, или по крайней мере, не довольно о ней заботились. Кошанского скоро сменил Георгиевский, человек очень хороший, но преподаватель бездарный, и успехи мои в латинском языке тогда же почти остановились на все продолжение лицейского курса.

Самое назначение Лицея благоприятствовало поверхностно-энциклопедическому учению. В воспитанниках господствовало всегда предубеждение против латинского языка, и к несчастью — говоря о массе — даже против прилежания. Над тем, кто много сидел за своими занятиями, ленивые ученики подтрунивали, а кто хорошо учил уроки, того называли долбней. Я, не имея по живости характера склонности беспрестанно заниматься уроками и еще менее слишком буквально держаться тетрадей, не навлекал на себя нарекания товарищей. Пользуясь хорошей памятью и понятливостью, я легко схватывал уроки, но зато легко и забывал их. Еще недоставало мне привычки сосредоточивать внимание, так что, если лекция не была особенно интересна, я слушал ее невнимательно, да и во время уроков легко развлекался другими предметами. Но легкость понимания и толковость, которой я отличался, а также знание языков и умение выражаться, вместе с почтительностью к наставникам и совестливостью в поступках, доставили мне у всех преподавателей самое блестящее мнение.

К стыду моему я должен сознаться, что, заметив такую выгоду, я стал ею пользоваться и часто не учил уроков, по крайней мере, сухих и скучных. Так И. П. Шульгин в последние годы совсем перестал меня спрашивать из географии, зато и знал я довольно плохо Африку и Австралию. Во время скучных лекций я читал посторонние книги — дело очень обыкновенное в Лицее. Таким образом вышел я оттуда с меньшими познаниями, нежели могло бы быть, если б дано было лучшее и более серьезное направление моей любознательности и если б самое преподавание по некоторым предметам сообщало более точные, ясные, полные и основательные сведения. Не говорю уже о том, что моей любви к рисованью дали совершенно охладеть и таланту в этом искусстве — заглохнуть в ложном убеждении, будто это ни к чему пригодиться не может.

Из профессоров последнего времени выше всех по преподаванию стоял И. П. Шульгин, который питал ко мне особенное расположение и без всякого с моей стороны ходатайства, даже без моего ведома отрекомендовал меня кн. Кочубею, председателю комитета министров, вследствие чего и поступил я в канцелярию этого комитета. Так не осуществилась мечта моя по выпуске из Лицея поступить на дипломатическое поприще, которое некогда проходил довольно успешно мой дядя Цизмер {Як. Ив. Цизмер, брат матери Я. К., служил в министерстве иностр. дел и был близок к Н. И. Панину. (См. о нем ‘Переписка г. с Плетневым’, т. II, стр. 292 и 299). К. Г.}. С Шульгиным продолжались мои сношения долгое время после выпуска, я посещал его на дому и ходил иногда слушать его университетские лекции по истории (когда университет был еще в Семеновском полку). Поступив под начальство управлявшего делами комитета министров барона Модеста Андреевича Корфа, вышедшего из Лицея же вместе с Пушкиным, я вскоре был приближен к нему и получил приглашение жить у него в продолжение летних месяцев на даче и таким образом помогал ему в его служебных занятиях {Первое знакомство Я. К. Грота с бар. М. А. Корфом состоялось также через И. П. Шульгина. В бумагах Я. К. сохранилась записочка Шульгина, оставленная им у Я. К. на дому 16 авг. 1832 г., в которой он сообщает, что Корф приказал ему притти на другой день, 17 авг. в 10 ч. у., и объясняет его адрес. К. Г.}.

ДОПОЛНЕНИЯ К ЗАМЕТКАМ

Записка проф. Кошанского, присланная им в 1827 г. воспитанникам VI-го курса при возвращении их поэтических опытов.

Хвала и честь певцам Лицея!…

Мечты юности возвращают младость и старцу. Я чувствовал это, читая Лицейский Цветник {Один из журналов, издававшихся на VI курсе. См. ниже. К. Г.}, вспоминал былое, сравнивал прошедшее с настоящим — и мне казалось, что слышу первые песни Лицея, звуки родины, голос праотцев, воскресший в любезных потомках, — и сам становился моложе годами 18-ю.

Друзья-Поэты! Лицей есть храм Весты, в котором не гаснет огонь Поэзии святой, он горит невидимо, и его питает Добрый Гений… (genius loci).

Любезный Миллер умеет говорить и языком Поэзии и языком сердца — сила чувств его смягчается легкостью и красотою слога. Его ‘К Лицею’ прекрасно. ‘И в прозе глас слышен соловьин’, но кто скажет? когда Мирослав освободит сестру свою?…

Эйхен решителен и отважен, решимость его достигает цели, — его ‘К Б.’ очень удачно. В нем, кажется, что-то зреет.

Горчаков, Грот, Швыйковский — милые певцы Лицея! Их первые песни приятны, как воспоминания прошедшей радости. Кто молод и чувствителен душою, тому непростительно не быть поэтом.

Незнаемый певец Гаральда чувствителен к звукам гармонии.

Благодаря за удовольствие, винюсь, что имел слабость продлить его и упустил первый случай возвратить ‘Цветник’. Теперь печатаю наказ в ожидании первой и верной руки, которая примет его от меня и доставит в верные руки.

Из лицейской переписки Я. К. Грота

Кн. А. В. Мещерский (о нем см. упом. выше стр. 150), с которым отец мой так подружился в Лицее — хотя он был старше целым курсом (т. е. трехлетьем), — вышел из Лицея в 1829 г. с чином IX кл., и поступил на службу в Министерство Финансов, в канцелярию Департамента внешней торговли. По оставлении Лицея он не порвал с ним связи и деятельно переписывался с товарищами. Пачка писем (на франц. и русск.) к Я. К. (1829—1832) сохранилась в бумагах отца. Помещаемые здесь несколько выдержек из этих писем, живо характеризуя автора, свидетельствуют о прочности тех товарищеских связей, которые создавались в Лицее, и о том идеализме и тех поистине светлых воспоминаниях, которые старый Лицей оставлял в своих питомцах.

Се 30 d’Auguste 1829. Toultchine.¹

… Я недавно в Польском театре сидел подле полковника Корнилова², который из 1-го курса. Я его совсем не знал, когда он в первый раз заговорил со мной так дружески, что я удивился, прямо начал об мундире (который я все еще ношу) и который он с радостью узнал.

В минуту мы сблизились и коротко познакомились, ты знаешь, что я в эдаких связях более inflamable³, нежели в любви: я слышал от Мартыновой, что он так любит Лицей, говорит об нем с таким восхищением (12 лет после выпуска), что Мартынова и другие говорят: ‘Если б у меня был сын, я не была бы спокойна, пока не знала бы, что он принят в Лицей’. — Вот как подействовал панегирик Корнилова. Его даже не считали ослеплением, пристрастием, в эдаком случае и пристрастие идет в похвалу заведения. Я содержусь к Корнилову — как меньшой Лицейский — к старшему. Лета и служба не переменяют этого содержания, или отношения.

Я не хочу надоедать твоим товарищам упреками за их молчание, я не хочу никакого принуждения в нашей дружбе Но нельзя не поблагодарить тебя, друг мой, за твои письма. Они меня и радуют и веселят. Мы очень смеялись над замечанием Хозров-Мирзы. — Зачем ты говоришь: Quand notre Lyce te reverra?⁴ Что я за редкая птица для Лицея? это я им только живу. Sais-tu que cette phrase est un crime de lse nation.⁵ — Однако полно придираться….

Твой друг и товарищ

Мещерский.

¹ 30 августа 1829. Тульчин (франц.)

² Товарищ Пушкина А. А. Корнилов.

³ пылок (франц.)

⁴ Когда наш Лицей тебя увидит? (франц.)

⁵ Знаешь ли, эта фраза — преступление против нации (франц.)

В департ., 24 мая 1830 (С.-Петербург).

…Мне Егор Антонович давно говорил об любезном, радушном приеме, которым Вы его обрадовали, и по которому он узнал в Вас истых Лицейских. Поете ли вы ‘Шесть лет’? Недавно, в день рождения Шванебеса¹ мы затягивали у него хором: я soprano fortissimo и т. д. Я собирался на этих днях в Лицей прийти пешком, как на поклонение святым местам, вместе с Турновым и Рукташелем. Но не думаю, чтобы удалось, а разве недели через две приеду в омнибусе (или: ой-небось!..).

Вот опять двоих из наших не станет в Питере, пора вам их заместить, друзья мои, или нет, лучше жируйте в Лицее покуда час ваш не притече и время не свершися. Успеет вам надоесть Петербург. Я рад, что все наши одного мнения со мною на этот счет. Фаминцину в Питере не сидится, он в восхищении от Ц. С.

Прощай, друг мой, Деларю меня дожидает и верно проклинает, покуда я с Вами растабарываю.

Твой друг и товарищ

Мещерский.

¹ Т. е. товарища их Шванебаха.

16 октября 1830.

…Как А. Д. сожалела об Тилло¹! И в самом деле — невозвратимая потеря! Если б самого Villemain сделать профессором Лицея и С.-Петербурского Университета, то он бы своим красноречием не заменил педагогики нашего Тилло. Он единственный в этом роде. Дня четыре перед смертью он мне говорил об одном нововведении, которое он сделал у вас, и оно мне кажется прекрасно. Способ взаимного экзаменования. Как он успел примениться к лицам, к временам и к обстоятельствам в преподавании: что курс, то какая-нибудь перемена, и никогда без причин. Как он хвалил вас в последний раз, когда я был у него и читал ему: ‘Mmoires de Bourienne’, и как мое ‘родительское’ сердце радовалось при каждом его слове!.. Вы верно знаете все подробности его последних минут…..

Прощай, душа моя, кланяйся твоим товарищам от Вашего общего друга

А. Мещерского.

¹Преподавателя франц. языка в Лицее, тогда скончавшегося, о котором см. отзыв Я. К. в его ‘Заметках’.

5 ноября 1830. Петербург.

Спасибо, душа моя, что ты с такою заботливостью берешь на себя мои комиссии, которыми уж я тебе верно надоел. Ты себе представить не можешь, как меня радует, когда, возвращаясь домой вечером, я нахожу на столе письма из милого Царского Села — из Лицея, которому мало всех эпитетов, когда я могу кончить день часто скучный, томительный — мысленно беседою с вами.

Если б вы знали, как письма ваши меня веселят, вы бы мне писали верно чаще, не дожидаясь даже ответа, которым мне трудно заняться, вы сами скоро в этом убедитесь.

Твое письмо, даже об предметах посторонних, переносит меня в другое место, в другую эпоху, в Лицей, где все дышит изящным, великодушным, где каждая мысль — поэзия, каждое чувство — патриотизм. — В один вечер, лежа в постели, я печально сравнивал прошлое с настоящим и остановился на первом, переходя от мечты к воспоминаниям, я разгулял совершенно сон, забыл где я, и только в 6 часов утра природа взяла свое, не знаю сам — каким образом то же продолжалось во сне, что на яву было начато.

На другой день после почти бессонной ночи я был в духе (что бывает редко), весел, жив и любезен. Так-то потребности души и воображения по временам заменяют мне все физические потребности, и сон и пищу и движение! — Такие минуты приходят Бог знает от чего, но они тем более памятны, чем они реже, и я измеряю жизнь мою не событиями (которые слишком обыкновенные но подобным расположением духа…

Напиши мне про ваши mesures sanitaires¹ в Лицее², говорят к вам не попадешь… Говорят, что вас лучше кормят и одевают и берегут, как подобает беречь таких редких малых, как ваша братья…

Прощай, мой милый друг, целую мысленно тебя и твоих товарищей и пребываю во век

Твой друг Мещерский.

¹ санитарные меры (франц.)

² По случаю холеры.

Ноября 20. 1830. Петербург

(К товарищам).

Ah! vive la bienfaisance!

C’est la vertu de nos jours.

On n’entend parler en France

Que de donner des secours.¹

Предлагаю вам, друзья мои, случай не отстать в этом отношении от Франции.

Бедная вдова, у которой два сына убиты в последнюю кампанию и у которой отняли пенсию и последний кусок хлеба, рассказала свое положение Деларю, и наш добрый поэт хочет напечатать в ее пользу новую свою пьесу Ангел смерти и Ангел сна, и берет три экземпляра. Барон Дельвиг взял на себя издание этой пьесы и печатные издержки. — Каждый экземпляр по три рубля.

Мы надеемся, что все теплые Лицейские присоединятся в этом случае к родным: поэту, издателю и подписчикам. Снеситесь об этом же с Фаминцыным, с кем хотите из гувернеров и ваших меньших и знакомых (на вас главная надежда несчастной) и отвечайте мне скорее через Грота, который знает, как все это справить.

Ваш друг и товарищ

Мещерский.

¹ Ах! да здравствует благотворительность! Это добродетель наших дней. Во Франции только и говорят о том, чтоб оказать нам помощь (франц.)

25 ноября.

Сто раз благодарю тебя, мой добрый Грот, за твою одолжительность, т. е. за тетради, которые Фаминцын мне привез. Дай Бог, чтобы я имел случай и способ отплатить тебе таким же комплезансом, когда-нибудь.

Твой Мещерский.

Кроме писем кн. Мещерского в бумагах Я. К. Грота сохранилось несколько рукописей другого его товарища и однокурсника (VI к.) Ник. Горчакова, оставившего Лицей в 1829 г., (т. е. после 1-го трехлетия) и поступившего на военную службу. Осенью того же года он отправился в действующую армию, прямо на юг России (см. в журн. ‘Лицейский Муравей’ No 4 упоминания о нем). Дальнейшая судьба его нам неизвестна. В Лицее Горчаков принадлежал к числу поэтов, участников лицейских журналов и был очень любим товарищами, о нем с похвалой упоминает Кошанский в своем вышеприведенном письме. Вероятно, на этой литературной почве он сблизился и с Я. К. Гротом. Не лишены интереса начало его ‘Записок лицейского воспитанника’, предназначенных им для лицейского журнала ‘Цветник’ {Они были помещены в журнале Я. К. Грота ‘Лицейский Муравей’ No 1, 2, 3 и 4.}, и два сохранившиеся письма к Я. К., считаю уместным напечатать этот отрывок и одно из писем.

Записки Лицейского Воспитанника

…Куда б ни бросила судьбина

И счастье куда б ни завело,

Все те же мы: нам целый мир — чужбина,

Отечество нам Царское Село.

Петербург. Июля — 1829 г.

После горестной с вами разлуки, друзья мои, я пошел к Троицкому {Вероятно В. Д. Троицкий, адъюнкт-проф. в Лицее, о котором упоминается ниже. К. Г.}, но так как я еще не всех вас прижал к моему сердцу, то пошел по той улице, по которой возвращаются Павловские жители, чтобы по возможности со всеми проститься. И я так был счастлив, что встретил Крузена и Шторха, — ах как сердце мое билось, грудь моя трепетала и, кажется, все мои чувства превращены были в слезы, — они лились по щекам моим, и я совершенно себя не помнил. Памятно мне только то, что долго смотрел я вслед моим товарищам и радовался тому, что и маленький Шторх, совершенно чужой мне, и тот был тронут нашею разлукой. Нет, не падет долго дух Лицея, и в меньшом курсе есть добрые люди!.. — Наконец, когда мне надобно было поворотить в Пансион, я посмотрел слезящимися глазами на родной Лицей, нашу обитель, мои милые, вспомнил об вас, и слезы снова полились ручьями. Кто может мне сказать, кто может меня утешить, что я еще вас увижу, прижму к моему сердцу и побываю в благословенном Лицее? — Господи, храни Лицей!.. сказал я, скрепился духом, побрел к Троицкому, но на каждом почти шагу должен был останавливаться, но потом, дав волю течь моим слезам, дошел кое-как до моего ночлега. По приезде в Петербург, я был целый день сам не свой, все беспокоились о моем здоровье, и в самом деле я был болен, но только не телом, а душою. С 29-го числа прошедшего месяца я уже считаюсь в полку и в скором времени надеюсь туда отправиться. К 6-му числу у меня будет уже мундир, но это меня не радует, потому что галун может ли заменить золотые петлицы, и Егерский мундир заменит ли Лицейский, не говоря уже о том, каковы будут мои сослуживцы, будут ли они хотя малейшею чертою походить на моих друзей-товарищей. Вы, я думаю, давно знаете о взятии Силистрии, но об этом в просвещенной столице Севера ничего не говорят и большая часть умов занята похищением и супружеством дочери графини Строгановой с кавалергардом графом Ферзеном. Он, как сказывают, давно хотел на ней жениться, но неизвестные причины тому воспрепятствовали. Но кто может удержать любовь? Любовники, в то время как прочие предавались на даче успокоению, находили случай (хотя из окон) показывать друг другу страстными взорами, сколь они любят, наконец час настал (в то время 30-го числа, как я был у вас), юная графиня, хотя несколько раз обнаруживала, что имеет некоторое предприятие, но это не мешало ей выйти из-за ужина, пробраться к карете, которая ее ожидала, и вместе с возлюбленным ехать в Тайцы и там обвенчаться. На другой день мать ее обо всем узнала, но, к счастию, тотчас же простила, прося скорее приехать, чтобы принять родительское благословение. Кто говорит pro, кто contra, но я, хотя не говорю ни того, ни другого, но более держусь pro, потому, что сам бы это сделал. — Кстати сказать вам: весь полк помогал в похищении, особенно Бреверн, который, если не ошибаюсь, был и шафером. Дай Бог счастия новобрачным, я скоро надеюсь их посмотреть.

(Продолжение походным запискам лицейского воспитанника).

Итак, я скоро отправляюсь, — сказал я сам себе, когда узнал, что Сигизмунд соглашался со мною ехать. Мы решили, чтоб соименник короля польского взял меня за заставой, или в Царском, или наконец в Гатчине. Весь четверг прошел в приготовлениях, служили молебен в путь шествующим, и престарелый священник Каменноостровской церкви, окропив меня Святою водою, дал мне некоторые наставления, в которых как в зеркале отражалась его добрая душа. В 12 часов ночи я отправился с верным слугою на заставу — ночь была светлая, изредка слышен был оклик часовых и, наконец, добрели мы до заставы. Меня пропустили не спрашивая, но надо было дать знать Сигизмунду, что я за заставой. По этой причине я пошел на гауптвахту, подал писарю билет мой: он вздел очки на вздернувшийся нос свой, но очки не помогали ему читать. Сжалясь над добрым человеком, который не разбирает скорописного, я прочел ему билет 2 раза, и писец уразумел сокрытые в оном премудрости. ‘Ступайте, сказал он мне, бейте за нас басурманов’. ‘Да, сударь, колотите нехристей’, промолвил грамотей барабанщик. Зная, что они люди глубокомысленные, я поблагодарил их обоих гривной, пожелал почтенному собранию доброго утра и продолжал путь, в ожидании курьера. Наконец, я находился у крайнего кабачка. Хозяева находились в объятиях Морфея, мы же, не желая их будить, присели на лестнице. Чуть послышался нам конский топот или стук телеги, мы все думали, что курьер скачет. Вдруг является мужик с бочками. ‘Дядя, куда едешь?’. — ‘В Софэю’. — ‘Возьми меня’. — ‘Изволь, сержант’. — Тут я простился с верным слугою, дал ему синенькую и, сев на бочку, поехал в Царское.

Вот я и в Софэи злосчастной, думал я, отряхивая на почтовом дворе пыль с моей шинели. — Проходит час, другой, третий, — нет Сигизмунда. Ну, сказал я, проезжай он мимо или нет, а я должен, пообедав, навестить наших, должен, может быть, в последний раз видеть родимый, благословенный Лицей. Сказано и сделано. Я пришел к вам и по счастью всех имел удовольствие видеть.

‘Я видел вас: все тот же вид

Непобедимый, непреклонный’.

Сказав вам, как мне казалось, последнее прости, я возвратился в почтамт, где до 4-х часов ожидал фельдъегеря, но напрасно. Я поехал в Гатчину, ночевал в почтовом трактире и поутру от ямщиков узнал, что Сигизмунд приехал. Нечего было тут думать, и я, сев на телегу, отправился обратно в Царское Село, где имел счастие быть вместе с вами, мои любезные, — если не со всеми, то по крайней мере с некоторыми. Переночевав у Троицкого, я успел побывать у вас и потом отправился в Питер. Я думал, что беда будет на заставе, однако, благодаря присутствию духа, отвечал, что едет Пащенко, лицейский унт.-оф., закупать говядину на продовольствие воспитанников. — Приезжаю домой, мне говорят, что все меня ожидают, ибо фельдъегерь возвратился назад по повелению Государя. Еду на дачу — все ахнули, не исключая графини Ферзен, которая при неуместной веселости не перестает быть милою, привлекательною, редко, весьма редко видны мрачные думы на челе ее.

Очень желаю, чтоб мои записки были в ‘Цветнике’.

Прощайте, друзья.

Н. Горчаков.

Порхов, 8-го августа 1829.

Наконец нашелся такой человек, который едет в армию — это г. подполковник Амбургер. Дело сделано: он платит за две, а я за одну лошадь: 5-ое августа было днем, назначенным для отъезда. Я приехал к нему в 6 часов вечера: он еще не обедал, и предложил мне принять участие в смиренной его трапезе. Не заставляя долго просить себя, я согласился на его предложение. — Сошедши вниз, нашел я там многих его приятелей, которые сидели уже за столом. Вы знаете эти обеды: то к чему говорить вам об них? Это скучное описание отнимет только у меня время, а на вас нагонит дремоту. — Перед концом стола узнал я, что нынче рождение моего патрона. За столом было нас восемь человек, и мы выпили за здоровие 15 бутылок шампанского, соседи мои поминутно наливали мне бокал, прося не чиниться. Впрочем, не удивляйтесь количеству бутылок, вспомните пословицу: ‘По усам текло, да в рот не попало’. Со мной точно так случилось…

Наконец, мы выехали. В Царском Селе бричка сломалась, и это было благоприятною минутою для нашего свидания, мои любезные! После починки брички мы отправились в путь. В Луге остановились на несколько часов, и я успел выспаться на свежем воздухе. Дорога до Порхова скверная, во многих местах накладены бревна, и к этому надо прибавить проливной дождь, который, несмотря на то, что мы были окутаны в бурках, промочил нас до нитки. — По этому тракту множество болот: из чего следует, что земля сия не совершенно обсохла, и что оная была некогда дном морским. В Порхове мы переночевали. Федор Карлович (подполковник) меняет свою бричку на другую, потому что эта требует беспрестанных починок. Прощайте покамест, мои милые, до следующего письма, и не забывайте

друга вашего Н. Г.

Житомир. 14 августа 1829.

Здравствуйте, милые, бесценные друзья-товарищи! Не десятки, не сотни верст отделяют нас, но уже целая тысяча! Впрочем, помните слова почтенного Директора Лицея, Егора Антоновича, что люди нас могут разлучать, но мысли и сердца наши всегда будут одинаковы. Вы любите родной Лицей, находясь в нем: я его также люблю, хотя и не в оном.

Милые мои! Мне грустно без вас, и хотя я не лью слез, но блестят они беспрестанно на глазах моих. Вам может показаться, что я не чувствую того, что говорю, нет! не дай Бог ни другу, ни недругу быть в моем положении, чтоб узнать, что значит эта непонятная грусть о Лицее. Сердечно желаю найти случай написать к вам большое письмо, как полагаю из Ясс или Бухареста {Обещание сие товарищ-воин исполнил, его письмо из Бухареста в неизвестных руках. Изд.}, а теперь довольствуйтесь хоть этим. Теперь поручаю вас, мои любезные, деснице Божией: да хранит Она вас, да хранит родину нашу — Лицей! Прощайте, друзья, помните вашего

Н. Г.

P. S. С деньгами, которые имею, надеюсь добраться кое-как до места, а там уж Бог весть, как жить!

Июня 3-го 1830-го г.

Давно уже любезнейший Грот должен бы был отвечать вместе с прочими на письмо Горчакова, но он этого не сделал. Почему Горчаков послал письмо, исполненное колкими укоризнами, через которое быть могут неприятности и даже ссора. — Вот, Грот, твоими словами почти отвечаю, но укоризны в сторону, примемся за дело. Письмо твое получил, и с удовольствием читал, как вы до сих пор провели время. У вас была lа petite choiera {маленькая холера (франц.)}, у нас в Кишиневе теперь хотя не в большой степени есть lа grande {[холера] большая (франц.)}. Вы катались с горы, а я из Измаила прошел за Кишинев ровно 200 верст. Вот тебе и сравнение!.. ха! ха! ха! Впрочем, хотя я болен, но так как Богу не надо, то чорт не возьмет. Этой пословице я верю, и ей-ей презираю опасность. Ем сыр, яйца, молоко, разрешаю вино и елей, и кое-как держусь. Часто бываю в Кишиневе с офицерами (по воскресеньям): поедем трое, и пообедав в трактире пойдем к одному из наших офицеров ‘бить муху’ — этого выражения ты не знаешь: бить муху значит пить вино, ликер, пиво, мед и т. п., короче сказать — значит напитать себя винными парами, принести жертву Бахусу! — Но мы шалим осторожно, так что кроме нас никто не знает. Ты, может быть, думаешь о Горчакове, что он пьяница, нет, этого прошу не думать: все это делается умеренно и довольно редко. Если бы я был между вами, то имея самые чистейшие удовольствия, никогда на это не решился, но быв в отдалении, не имея друга искреннего, можно без зазрения совести позволить себе подобную слабость. Даже самое здоровье мое требует подкрепления. — Василию Дмитриевичу {Так звали Троицкого, ад.-проф. латинской и русск. словесности на VI к. (с 1828 по 1833 г.). К. Г.} и всем наставникам — хранящим юность нашу — мой поклон!.. Кстати, вы верно нуждаетесь темами для своих сочинений, — так вот всем поэтам нашим даем мы Б. М. Горчаков тему: ‘бить муху’, — отчасти я истолковал это выражение, — то прошу — сделайте мне удовольствие — напишите стишки и пришлите ко мне, и Анненский, так как хороший острослов (bonmotiste), пускай в числе прочих пришлет свое сочинение на данную тему. — Прошу тебя, Грот, в знак старой дружбы исполнить мою просьбу, чем сделаете мне большую радость. Прошу, помни как ты, так и все — лицейского воспитанника

Николая Горчакова.

III

О журналах VI курса

В вышепомещенной записке проф. Кошанского идет речь о лицейском журнале VI к. ‘Цветнике’, который воспитанники давали на прочтение своему бывшему профессору, как раз в эту пору (в нач. 1828 г.) оставившему Лицей, и о котором упоминает товарищ Я. К. Грота — Горчаков в своих ‘Записках’. Я. К. Грот в свою очередь в своих автобиографических заметках упоминает о двух литературных журналах, которые он издавал на старшем курсе, именно о ‘Лицейском Вестнике’ и ‘Лицейском Муравье’. Но эти названные журналы были не единственные издания VI курса. Были и более ранние, относившиеся к младшему 3-х летаю (с 1826 г.). Во всяком случае из имеющихся у нас данных, из свидетельств Я. К. Грота и из слов проф. Кошанского можно заключить, что VI курс (как и Ш-ий) выдавался как по горячему и одушевленному следованию лицейским Пушкинским традициям, так и по литературному направлению и дарованиям составлявших его питомцев. Между последними Я. К. Грот был в этом смысле (как и вообще в деле учения и самообразования) особенно деятелен и предприимчив.

Вот что сохранилось в его бумагах от этой литературно-журнальной деятельности. Все это был главнейшим образом его собственный труд и писано лицейским, красивым и четким почерком (очень сходным с некоторыми известными почерками I курса). Сохранились у него четыре тетрадки — журнала, из которых 1-я есть извлечение из журнала 1827 г., а три другие — три NoNo журнала ‘Лицейский Муравей’.

Первая тетрадка носит название ‘Первейшие опыты 6-го курса, 1826-го и 1827-го годов’. Здесь же под заглавием имеется такая надпись:

‘В начале 1827-го года издавался в 6-м курсе журнал ‘Труды 6-го курса’, находяшееся в сей тетради выписано, частью из этих Трудов, и частью прямо их рук соч(инителей) в оную помещено, для показания Николаю Федоровичу Кошанскому, который с большим удовольствием (встретил?) сие собрание стихов — хотя не отличных, но в которых видно по крайней мере доброе намерение’.

В этом маленьком собрании стихов и прозы воспитанников VI курса помещены: стихи и маленькие прозаические пьесы Н. Горчакова, Фед. Анненского, Павла Миллера, В. Эйхена, и одна басня Я. К. Грота {Он подписывался обыкновенно буквами: ..о.. ..о..}, перев. с французского, ‘Сверчок’ (дек. 1827 г.).

Журнал ‘Лицейский Муравей’ дошел в трех NoNo: 2-м, 3-м, 4-м. 1-й No, к сожалению, не сохранился, в нем было помещено начало вышепо-мещенных ‘Походных записок лицейского воспитанника (Н. Горчакова)’, остальные части которых помещены в следующих сохранившихся трех нумерах. Этот журнал относится к 1830 году, т. е. уже к старшему трехлетию, а потому и содержание его уже серьезнее. В каждом No после оглавления эпиграф: ‘Sans un peu de travail on n’a point de plaisir’. Florian. {‘Без труда не будет и радости’. Флориан (франц.)}

Содержание No 2-го ‘Лиц. Муравья’, состоит из 2-х статей в прозе: 1. Об отроце Кривиче сказание вкратце (кажется, Ф. Анненского). 2. Отрывки из Походных Записок Лицейского Воспитанника (Н. Горчакова), Стихотворений (между прочим, басни Я. К. Грота), Письма к издателю ‘Лиц. Муравья’, и Ответы на него и Критики (где сам автор — именно Ф. Анненский, как ‘неумолимый зоил, разбирает без всякого пристрастия и самолюбия’ свое стихотворение ‘Гаральд’, о котором упоминает Кошанский в своей записке: см. стр. 482. Наконец, в конце помещен благосклонный отзыв издателя (Грота) о выходившем на их же курсе немецком журнале ‘Allerley’, (‘Всякая всячина’).

В Письме к издателю речь идет о лицейской журналистике и о другом журнале — предшественнике ‘Муравья’ — ‘Вестнике’, а потому не лишне здесь привести это письмо и ответ издателя на него.

Письмо к издателю Лицейского Муравья

Появление Лицейского Муравья, возобновленного в воспоминание старого товарища {Очевидно здесь разумеется всеми любимый, уехавший служить в армию, Ник. Горчаков, автор ‘Походных Записок Л. В.’ К. Г.}, чрезвычайно радует публику, но в то же время все искренно сожалеют, что ‘Вестник’ более не издается. Муравей есть журнал совершенно другого рода, и без сомнения занимательнее Вестника во всех отношениях, но и сей доставлял читателям не малое удовольствие, тем более, что в нем сообщались часто известия совершенно новые и всегда облеченные в необыкновенную, особенную форму. Вот что побудило меня, М. Г., сделать вам предложение, исполнением коего Муравей получит новую прелесть для всех читателей. Вот мой проект. Нельзя ли соединить оба журнала в один, или, по крайней мере, издавать тот и другой в одно время и в одной книжке, держась в каждом предположенного плана? Сим способом мы бы имели не только Литературный, но и Политический журнал. Труд ваш от сего, кажется, не увеличится, а между тем, удовольствие читателей удвоится. Теперь остается вам рассмотреть мой проект, и потом исполнить его или отвергнуть. Что касается до меня, то я всегда буду стараться, сколько могу, разделять ваши труды.

4 февраля 1830 г.

Аноним.

Ответ Г-ну Анониму

Извините, Г. Аноним, что я осмелился поместить ваше дружеское письмо в ‘Муравей’, но по крайней мере сим способом публика узнала ваши благие намерения, не зная к сожалению вас самих. План ваш я обдумал, и если обстоятельства позволят, если действительно, как вы говорите, удовольствие читателей увеличится исполнением оного, то издатель ‘Муравья’ с радостью соглашается на возобновление ‘Вестника’. И так может быть, 3-й No ‘Муравья’ будет в соединении с 9-м No ‘Вестника’. Не теряю надежды на деятельность и постоянство почтенных моих сотрудников, и весьма благодарен вам, г. Аноним, за данное мне обещание.

В виде образчика лицейских стихотворных опытов Я. К. Грота, приведем помещенную в этом No его басню.

Муха и Муравей (Басня)

Ничтожное творенье!

Сказала Муха Муравью:

Твоя судьба достойна сожаленья,

Взгляни-ка ты на жизнь мою.

Ты ползаешь, а я летаю,

Устав, сажуся на людей,

На голове их отдыхаю,

Везде, где захочу, бываю,

И даже у Царей.

Мне непогоды нечего страшиться,

И я всегда могу укрыться

От бури и дождей.

Как в чистом воздухе меня застанет

Гроза иль ветр, — иль если гром

Внезапно грянет,

Скорей лечу я в ближний дом,

И нахожу себе прием.

К тому же пищу достаю какую!

Мне стол готов везде куда ни погляжу,

В покоях пышных я с вельможами пирую,

Вокруг богатых яств хожу,

И первая обед нередко начинаю.

А ты, несчастный Муравей,

Весь век ползи — тебя я презираю…

‘Пускай, смиренно отвечал он ей, —

Но я доволен участью своей,

И счастливым себя считаю.

Хотя, как ты, я не летаю,

Хотя ползу, но тем горжусь,

Что я тружусь’.

…о……о…

В No 3-м ‘Лицейского Муравья’ находим следующее содержание: В двух первых статьях шуточное описание двух вечеров (12-го и 15-го февраля): из лицейской жизни, анекдоты, отрывки из ‘Записок Л. В.’ (Горчакова), стихотворения, в том числе басня Я. К. Грота ‘Верблюд и Горбатый’, критика — разбор трагедии (вольными стихами, в 5 действиях) ‘Кориолан’, соч. воспитанников Лицея — IV к. Попова и Деларю и V — Деларю (известного впоследствии поэта). Разбор принадлежит издателю Муравья (Я. К. Гроту), из него узнаем, что пьеса эта была представлена в Лицее 19 ноября 1829 г., и после того в журнале ‘Лицейский Вестник’ появилось краткое обозрение этой трагедии, с замечаниями насчет представления ее (конец разбора находится в 4-м No ‘Л. М.’), после ‘Критики’ следуют ‘Литературные известия’ и отчет о журнале ‘Allerlei’.

Из ‘Литературных известий’ узнаем, что в то же время стал издаваться в Лицее еще журнал ‘Саранча’. Вот самое известие о нем. ‘Ко всеобщей радости явился у нас недавно, и совершенно неожиданно, еще новый журнал: ‘Саранча’, плод минутных занятий двух немецких литераторов Б… и К…

Каждый понедельник будет выходить из Типографии Г-на К. ясно и чисто печатный полулист большого формата. Разные статьи в прозе и стихах, критические разборы, описания путешествий, изредка анекдоты и повести и проч. будут входить в состав сего журнала, но к сожалению без подписи настоящих имен сочинителей.

Первые NoNo Саранчи подают приятнейшие надежды и на следующие. Слог везде чистый, свободный и большею частью шуточный. В сем отношении между прочими забавными статьями особенно понравились нам: Ужасные и неслыханные приключения Женевца в непроходимых лесах близ его родины, — где сообщаются многие весьма любопытные известия.

Только один упрек заслуживают издатели Саранчи: слишком скромно говорят они о журнале своем в объявлении об оном, и слишком неумеренно превозносится ‘Лицейский Муравей’ в небольшом послании: К. Г. — На сей раз не пожелаем гг. Б… и К… ничего кроме успешного издания Саранчи и постоянного благоволения публики. Смело уверяем их, что они достигнут своей цели, если журнал их будет доставлять читателям столько же удовольствия, как прелестный ‘Allerlei’.

А вот и вышеупомянутая нами басня Я. К. Грота:

Верблюд и Горбатый

(из Le Bailly)

Верблюда на показ

По городу водили.

А любопытные, как водится у нас,

Со всех сторон к нему спешили,

И всякий про него свой голос подавал.

Вельможа в нем покорность выхвалял,

Усердие и послушанье.

Скупому нравилось верблюда воздержанье,

А гордецу — его надменный вид.

Меж тем горбатый тут случился,

Остановился,

И говорит:

‘Ну что за украшенье,

По мне,

У зверя на спине!

Смотрите, это возвышенье

Ему всю прелесть придает,

И в правду как оно пригоже!

А без горба — ей-ей верблюд — урод!’

Читатель, не дивись! и между нами то же:

Как часто хвалим мы других

Лишь с тем, чтоб в них

Нас похвалить самих.

Г.

26-го февраля 1830.

Наконец, 4-й No ‘Лицейского Муравья’ содержит следующее: 1) окончание ‘Отрывков из Походных Записок Л. В.’. 2) Три анекдота. 3) Песня. 4) Окончание критики (‘Кориолан’). 5) Литературные Известия (в которых издатель сообщает свои планы и прощается с читателями на каникулярное время). 6) Письмо (прощальное) от Муравья ко ‘Всякой Всячине’. 7) Ибрагим, восточная сказка (из ‘Lettres Persanes {Персидские письма (франц.)} Монтескье’, рассказанная персианином) и

Известие. — В ‘Литературных Известиях’ издатель, прощаясь с публикой, говорит:

‘При сем почитаем обязанностью изъявить искренную нашу благодарность как читателям Л. М. за снисхожденье их и постоянную благосклонность к трудам издателя, так и всем содействовавшим ему в его литературных занятиях. Мы не скроем при этом случае, что весьма много одолжены и малым успехом Муравья сочинителям: Молитвы Гаральда, Воспоминаний, стихотворений: К Голубку, Ракетки, — особенно автору Походных Записок. Душевно сожалеем, что не могли сообщить оных публике в целости, но тому виноваты не мы, Издатель Муравья и по сию пору не знает, куда девались остальные драгоценные для нас письма Н. Горчакова. Ужели они должны потеряться? Жаль, очень жаль! И с какими глазами явимся мы перед сочинителем оных, когда он узнает, что мы их и не читали? — Вот что побуждает нас покорнейше попросить каждого, от имени всей публики, постараться проведать, где остальные письма, и доставить их, если возможно, издателю Л. М., который почтет за величайшее удовольствие дать им место в следующем 5-м No или в дальнейших NoNo по возобновлении осенью сего года журнала. Или, если угодно, пусть обладающий оными сам издаст сии письма в виде журнала: публика и за это будет благодарна!’

Здесь кстати будет привести следующее помещенное в конце журнала ‘Известие’:

‘Недавно получили мы от В. Д. Т—ого известие, которое спешим обнародовать, если только оно уже некоторым не сообщено. Бесценный наш Н. Горчаков писал к княгине Г—ой, что он крайне недоволен своим полком, где нет ни дружбы, ни товарищества, и где общество весьма худое. Потому он просил княгиню о перемене полка, и вероятно скоро сие желание Горчакова, а следственно и наше исполнится, ибо княгиня неусыпно о том печется’.

К лицейским занятиям Я. К. Грота.

Кроме специального сочинения (Об итальянских глаголах), о которых идет речь в ‘Заметках’, памятником усердных и упорных занятий Я. К. Грота итальянским языком являются его тетради с изложением правил итальянской грамматики и синтаксиса: одна с заглавием ‘Per la lingua italiana’ (Rgles de la grammaire) {‘Об итальянском языке’ (правила грамматики) (итал., франц.)} и три маленьких (в 8-ку) тетрадки ‘ Observations sur la grammaire, la syntaxe et la prosodie de la langue italienne’ (d’aprs Rubini) Lyce Imprial {‘Замечания о грамматике, синтаксисе и просодии итальянского языка’ (по Рубини), Императорский Лицей (франц.)}, 1831, и в особой тетрадке ‘Supplement aux Observations’ {‘Добавления к Замечаниям’ (франц.)}. При них сохранилась еще черновая французского письма Я. К. к своему руководителю в этом предмете. Приведем его начало и конец, между прочим, как свидетельство того, насколько Я. К. владел тогда и французским языком.

Monsieur,

Votre bont obligeante n’tant pas ignore de moi, je prends la libert de vous adresser ce peu de lignes, pour vous prier de vouloir bien m’eclaircir quelques doutes que j’ai sur la versification italienne. Les ouvrages potiques tant prcisment ceux qui ont donn a cette littrature l’clat dont elle brille encore, ce serait en avoir une connaissance bien imparfaite que de n’tre pas initi au mchanisme des beaux vers qui en font la gloire. Il ne sufft pas de les commprendre: en ngligeant la mesure, on les dpouille d’un de leurs principaux ornements, et l’on n’en jouit qu’ demie. Voil le motif que m’autorise cette dmarche, veuillez ce titre m’en pardonner la hardiesse.

После ряда вопросов и цитат Я. К. заключает свое письмо: Je me ferais un scrupule Monsieur, d’abuser plus longtemps de votre patience: je termine donc et j’ose esprer que vous ne me refuserez pas la complaisance, si vous en avez le temps, d’indiquer sur ce mme papier au moyen de quelques signes, les syllabes qu’il faut prononcer, et celles qu’il faut lider. Quand aux autres questions, je me contenterais d’un simple oui au non mis la marge. Vous ritrant, Monsieur, mes excuses, je suis avec le plus profond respect Votre trs humble et trs obissant serviteur.

Le 10 janvier 1832.

Свидетельством серьезности литературных занятий и направления Я. К. Грота в Лицее может служить еще сохранившаяся тетрадка с его сочинениями и рассуждениями в прозе, под заглавием ‘Упражнения’, помеченная датой 15 сентября 1830г. Она заключает в себе:

1. Письмо к другу (приступающему к изучению греческого языка) — о просвещении и драматическом искусстве греков.

2. Об истинных достоинствах писателя.

3. О влиянии богатства народного на успехи образования.

Чтобы дать понятие о том, какого склада и духа были в ту лицейскую пору (незадолго до выпуска) взгляды и чувства, одушевлявшие юношу Я. К. Грота, я считаю уместным привести здесь 2-е из этих рассуждений.

Об истинных достоинствах писателя.

Быть истолкователем нравственности и добродетели — вот истинная, возвышенная цель сочинителя! Сколько условий, сколько качеств необходимо для исполнения оной, и потому сколь немногие достойны называться писателями! Не довольно для сего иметь проницательный ум и обширные познания: они суть без сомнения важные качества, требуемые от автора, но если, при изображении добродетели, сердце его остается холодным, если каждое его слово не согрето пламенем чувства, если в произведении его не участвует доброе сердце: то никогда любовь современников и уважение потомства, улыбка страдальца и раскаяние порочного не будут его наградою.

Для изображения добродетели нужно оную чувствовать: вот правило, которое автор никогда не должен терять из виду. Счастлив тот, чья каждая мысль, каждое чувствование есть отпечаток благородной души его, чьи поступки никогда не противоречат словам! Чуждый притворства, он готов открыть сердце свое всему человечеству, и тогда-то каждое слово, выходящее из уст его, проникает в душу, наполняет ее любовью к изящному и презрением ко всему унижающему прекрасное создание Творца.

Не зная ни лжи, ни лести, писатель, соединяющий с чувствительностью высокое образование и нежный вкус, восторжествует над всеми преградами, полагаемыми ему завистью и клеветою, и может быть уверен, что труды, посвященные благу отечества, не останутся бесполезными: с именем автора они передадут потомству образец добродетели, достойный славы и подражания.

Истинное дарование, встречая на поприще словесности соперников, не ищет средств унизить их таланта, и между тем как посредственность силится тщетно затмить славу блестящего дарования, оно принимает искреннее участие в чужих успехах. Безкорыстие должно быть также отличительною чертою писателя, если он хочет действовать на умы и сердца людей: иначе все мысли его сделаются рабами, все чувствования принужденными, душа благородная не стремится к богатствам и почестям: благодарность отечества, любовь ближних — вот что для нее дороже всего в мире. Таковы достоинства автора. Не награду, даже не славу имеет он в виду, но единственно распространение царства истины и добродетели!

Ежели во всю жизнь он не изменит сим священным правилам, тогда и самая могила не будет для него страшна: он обратит спокойный взгляд на прошедшее, и если рука его никогда не употребляла во зло пера¹, если ни одна мысль его не могла склонить неопытного сердца к пороку, тогда он с сладостным утешением видит перед собою будущность, видит потомство, готовое с благодарностью произносить имя его, видит награду в вечности, и с спокойным духом, с ясною надеждою проводит последние минуты жизни.

¹ Здесь невольно вспоминается позднейшее стихотворение автора (1840 г.) ‘Перо’, где встречается известный его обет:

Я перед Ангелом благим

Добру и Правде обещаю

Всегда служить пером моим!

и т. д.

См. кн. ‘Я. К. Грот. Несколько данных к его биографии и характеристике’, (СПб. 1895). стр. 102-4.

Увлечение поэзией в стенах Лицея

В бумагах Як. К. Грота, кроме уже описанных документов и воспоминаний, сохранилось несколько исписанных его рукою листов бумаги, доказывающих, какие исключительный интерес и влечение существовали в тогдашнем Лицее ко всем видам поэзии и стихотворства (о чем так красноречиво свидетельствуют и литературные занятия лицеистов первых курсов). На этих листах имеются записи разных солдатских и простонародных песен, стишков и прибауток, которые записаны, вероятно, со слов какого-нибудь лицейского дядьки или служивого.

Таковы, напр., песни:

‘Ах ты Русская земля,

Много славы у тебя

Про Платова-казака’ и пр.

(о том, как Платов обманул французов)

или: ‘Воспоемте, братцы,

Канту прелюбезну,

Воспоемте скуку

Сердцу бесполезну’

и т. д.

или: ‘…Еще что-то таково —

На Руси у нас давно:

Сам помещик, сам крестьянин,

Сам холоп и сам боярин

Сам и пашет и орет

Сам с крестьян оброк берет’…

и тому подобное.

Тут же рядом Я. К. набросаны и некоторые лицейские песенки и стишки неизвестного происхождения (в том числе даже чьи-то французские стихи). Во всяком случае интересен факт общения питомцев Лицея с литературными и образовательными целями — даже с представителями народа в стенах Лицея (бывшими служивыми)¹.

¹ Нельзя не отметить еще явления, что страсть к поэзии и стихотворству до того внедрилась в среде лицейской молодежи, что заражала очевидно даже служительский персонал Лицея, который повидимому также имел своих ‘литераторов’ и стихотворцев.

В тех же бумагах отец мой сохранил образчики таких собственноручных ‘литературных’ упражнений какого-то дядьки или служителя Гаврилы Зайцова (от 1829 г.). Тут находим, во-1-х его, конечно безграмотные, стихи ‘На переход Дибича через Балканские горы’, а затем курьезные стихи, посвещенные лицеистам VI курса по поводу их перехода на старший курс, в которых первый стих с изменением числа лет взят из лицейского гимна (б. Дельвига).

‘Три года промчались, как мечтанье,

Гремит нам старший курс призванье —

О Вы! которые с умиленьем

На Небо Богу поклонялись —

Бог открыл вам счастие наук…’ и т. д.

В другом обращении к тем же воспитанникам он так характеризует их призвание:

‘А Вы, готовьтесь носить ни саблю, ни шпагу

Иметь перед собой чернила, перо и бумагу —

Пускай летит ваш гордый ум,

Пускай врагов он попирает

И в горесть страшну погружает’…

и проч.

ДОПОЛНЕНИЯ

К стр. 47. (Примеч. 2) С. Д. Комовский до Лицея в течение 3-х лет учился в немецкой школе Св. Петра, о чем ему и выдано было за подписью инспектора Г. Шуберта от 27 июля 1811 г. и с приложением печати Свидетельство, сохранившееся в его бумагах.

К стр. 159 (Прим.). К библиографии о Н. Ф. Кошанском надо прибавить более раннюю и обстоятельную статью о нем в ‘Памятной книжке И. А. Лицея’ на 1856—1857 гг., стр. 142—160, где имеются еще биографические статьи о В. Ф. Малиновском (директоре), А. П. Куницыне, Я. И. Карцове и Ф. П. Калиниче.

К стр. 440. При журналах III-го курса, переданных Д. Н. Замятиным Я. К. Гроту в ноябре 1877 г., сохранилась нижеследующая препроводительная записка:

Литературные занятия воспитанников Императорского Царскосельского Лицея Ш-го курса (1817-1823).

Воспитанники разделялись на кружки, и каждый кружок издавал свой журнал. Статьи этих журналов читались в общем собрании кружков и потом передавались на хранение архивариусу, воспитаннику Мартынову, уже покойному.

Вот названия этих журналов:

1. Муза возобновленного Лицея. (Один нумер).

2. Лицейский Мом. (Три нумера).

3. Беседа в пиитическом квартале. (Два нумера).

4. Лицейский Аргус. (Три нумера).

5. Свободные часы. (Пять нумеров).

6. Весна. (Два нумера).

7. Питомец Фантазии (Нумер второй, 1-го нет).

Замятнин имеет честь препроводить означенные семь журналов Якову Карловичу, согласно дозволению его Превосходительства.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

А. Д. 484

Абаза 111

Абамелек (Обомелик) 111

Авенариус, пастор 476

Агафон, кучер 112, 240—241

Аксаков С. Т. 5

Аксён, солдат 112

Александр I 6—8, 13, 15, 27, 76, 80, 98, 100, 119-120, 124, 145, 151, 163-164, 166-167, 378, 402, 426, 474

Александр II 19

Александр Македонский 289, 325

Алексеев Н. С. 40

Альфиери В. 479

Амбургер Ф. К. 488-489

Анакреон 96, 188, 202, 380, 405

Анненков П. В. 26, 29, 31, 39, 122, 138-139, 148

Анненский Ф. Н. 470-471, 490-492

Аннет (Annette), приемная дочь Энгельгардтов 131, 136

Анюта (?) 111

Аракчеев А. А., граф 59, 276, 472

Арина Родионовна см. Яковлева А. Р.

Ариосто Л. 17, 325

Архангельский В. М., учитель физ.-мат. наук 111, 475

Афанасий 112

Ахматов 67, 93

Б-ий И. А. 183

Бакунин А. П. 119, 143, 407, 420

Бакуринский 75

Баранов 112

Баратынский Е. А. 16, 63

Барков 475

Барсуков Н. П. 139

Бартенев П. И. 26, 31, 35, 139, 155, 349

Батюшков К. Н. 15, 77, 98, 205, 209, 359, 405

Бевадени 112

Безаки К. П. 71

Безбородко И. А. 78

Бекетов, цензор 147

Белинский В. Г. 16

Белуха-Кохановский А. А. 428, 434, 437, 439-441, 471

Бем 75

Беркен (Berquin) 167

Бернарден де Сен-Пьер 478

Бестужев А. А. 16

Бетхе И. И., полицмейстер 343— 344

Билье, учитель танцев 111

Бирюков, цензор 232—233

Бишинг 333

Бланшард 83

Бобров С. С. 176, 346, 359

Боккаччо Дж. 479

Бомарше П. О. К., де 443

Борг, фон, переводчик 89

Бреверн И. X. 479, 487

Броглио С. Ф. 40-41, 119, 264, 267, 322, 363, 407, 424

Брусиловы. Н. 112, 470-471

Буало Депрео Н. 389, 393, 443

Будри Д. И., де, франц. учитель 41, 73, 76, 111, 406

Булгаков 139

Булгарин Ф. В. 9—10

Бунина А. П. 349

Бурцев И. Г. 11

Бутурлин Ф. И. 115, 243

Бухаров 71

Бюффон 478

Вагин П. Я., лиц. служитель 111

Вальвиль А. А., учитель фехт. 111, 276

Вальтер-Скот см. Скотт В.

ВаренцовА. 284

Васильчиков А. М. 471

Васьков Н. И. 428-429, 434, 437, 439-441, 446

Венгеров С.А. 40, 63, 126-127, 159, 173, 180, 373

ВенигельЯ. А., гувернер 323

Верто 467

Виланд К. М. 453

Вилм (Вильм) Б. И., гувернер, учитель нем. 111

Вильман (Villemain) 484

Виля, прозвище В. К. Кюхельбекера

Витгенштейн П. X., генерал 273, 294

Витекер А. Я. 136

Владимир Святославич, вел. князь киевский 161—162

Владиславлев А. А., гувернер 111, 271, 323

Волконская M. H. 130

Вольтер 17, 77, 96, 167, 189, 202, 404-405, 467

Вольховская (урожд. Малиновская) М. В. 119-120, 132, 145-146, 151, 402, 406

Вольховские, семья 120

Вольховский В. Д. И, 27, 30, 85, 107, ПО, 119-120, 125-127, 130, 132, 144-145, 151, 251, 262, 266-267, 269, 284, 363, 402, 407, 414

Воронихин А. А. 471

Врангель Е. В. 475

Вяземский П. А. 16, 63, 113, 137-139, 359

Гаевский В. П. 26, 29, 31-32, 102, 143, 157, 159, 161-162, 171, 173, 176, 191, 204, 231-232, 241-242, 244, 260-261, 266-267, 271, 274, 283-285, 288, 297-300, 318-319, 349, 383-384.

Гакен А. Ф., гувернер 111, 257, 270, 273, 323

Галахов С. П. 471

Галич А. И. 8-9, 111, 156

Гассан 111

Гастфрейнд H. A. 26, 242

Гауеншильд Ф. М., фон 71, 76, 111, 256, 274, 276, 339, 406

Гауеншильд Ю. Ф., жена Ф. М. 111

Гауеншильды, семья 112

Гезель, прозвище В. К. Кюхельбекера

Гейм 259

Геникени 112

Георгиевский П. Е. 111, 269, 475, 480

Герен 467

Герман 113

Геснер С. 180

Гете И. В. 184, 478

Гиббон Э. 453

Гибер Ж. И. 446

Гижицкий 70—71, 78

Глазунов И. И., книготорговец 175, 186

Глинка Ф. Н. 15, 337, 339, 363

Гнедич Н. И. 16, 77

Гоголь Н. В. 10, 16

Голдсмит О. 113

Голицын А. Н. 116, 427, 439, 455

Голицын H. H. 26, 149

Головнин А. В. 140-142

Головнин В. М. 57-58, 100

Головнины, семья А. В. 142

Голубь 73

Гольдгоер Ф. Г. 474

Гомер 475

Гораций Флакк, Квинт 6, 96

Горчаков А. М. 27, 29, 39, 71, 79, 96, 107, 119-120, 178—179, 187-188, 205, 209, 214, 231, 264, 286-287, 289-290, 296, 404, 406, 408, 413

Горчаков Д. П. 79

Горчаков Н.482, 486-491, 494-496

Гофман А. Л. 93, 95, 97

Гофман, товарищ П. Н. Фусса 79

Гревениц П. Ф., барон 111, 119, 127, 265, 268, 286-287, 407, 418

Гревениц, баронесса 112

Грен (Groen), M—me 147

Грессе 445

Греч H. И. 73

Грибоедов А. С. 10, 288

Грот К. К. 139-140, 477

Гурьев К. В. 119, 138, 143, 408, 423

Гурьевы, семья 138

Гюар, учитель танцев 111

Давинион Ф. 147

Даль В. И. 139-140

Данзас Б. К. 140, 172

Данзас К. К. 103, 119, 144, 172, 267, 290, 299-300, 312, 318, 322, 347, 409, 424, 469-471

Данилевский Н. Я. 140

Дашков 98

Де-ла Шетарди, маркиз 102

Деларю М. Д. 483, 485, 494

Делиль 77

Дельвиг A. A. 10-12, 14, 16, 18, 21, 27, 29, 39, 63, 96, 100, 103, 111, 119, 124, 134, 147, 156, 162, 172, 178, 180-193, 200-202, 204-205, 209, 213, 229, 231-243, 248-249, 257, 260, 265, 268, 285, 288, 293, 296, 298-300, 312, 347, 356, 362, 368, 392, 400, 404-405, 408, 423, 475, 479, 485, 499

Дельвиг, семья 134

Демидов 112

Демидов П. Г. 151

Демокрит 193, 315

Державин Г. Р. 14, 17-19, 77, 79, 98, 148, 162, 168, 188, 200-201, 231-232, 235, 240, 243, 373, 376, 388

Дибич И. И. 499

Дмитриев И. И. 77, 89, 98

Дмитриевский, актер 105, 297

Дмитрий Донской, князь 95—96

Дольет 73

Дондуков-Корсаков М.А. 86

Дубенский П. И. 469-471

Дю-Серсо (Du Cerceau) 90, 225

Екатерина II 103, 151, 374, 428

Елизавета Петровна, императрица 102-103

Ершова Е. С. 112

Есаков С. С. 93, 95, 97, 107, 111, 119, 284, 296, 409-410, 415

Ефремов П. А. 26, 38-40, 148

Жадовский А. Е. 428-429, 448, 471

Жилле Р. А. (Петр Иванович) 475

Жуковский В. А. 16, 18, 28, 77, 98, 138, 155, 232, 235, 318, 383-384, 387, 453, 475

Загрядская 111

Зайдлер (?Вейдлер) 111

Зайцов Гаврила, лиц. служитель 499

Закревский А. А. 111

Замятнин Д. Н. 22, 31, 147—148, 172, 176, 187, 426-428, 434, 437, 439-441, 470-471

Засс 113, 277

Засс, сестра Засса 277

Захаров, советник 276

Зернов А.П., пом. гувернера 111, 257

Золотарев M. A., эконом 111, 277, 316, 331

Зотов, граф 113

Зюрзе (Дзюрдзь) — Селетский А. Ф. 111

Зябловский 112

И. П. см. Пущин И. И.

Измайлов А. Е. 112, 232

Измайлов В. В. 89

Иконников А. Н., гувернер 105—107, 111, 156, 256, 272, 285, 296-297, 323

Икскуль А. К. 31, 470

Илличевский А. Д. 10, 21—22, 30-31, 35-36, 39, 63-99, 107, 119, 124, 147, 155-156, 159, 161-162, 167-168, 171-179, 186-189, 196-200, 203-205, 210-211, 213-231, 235, 239-240, 242-243, 247-248, 250, 255, 260, 263, 283-285, 288-290, 297, 299, 311, 333, 349, 356, 362-363, 382, 391-394, 398, 400, 404-405, 410, 414

Илличевский Д., отец А. Д. 63, 71

Илья Степанович (?) 111

Инзов И. Н., генерал 40

Иоган, медик 111

Исаков Я. А. 148

К. см. Корф М. А.

Каверин П. П. 15

Кайданов И. К. 76, 111, 269, 406, 480

Калинич Ф. П. 107, 111, 273, 275, 441, 443, 459, 500

Камараш И. А., эконом 111, 113, 270, 274, 276, 316, 402

Кампе 453

Кант И. 93, 264

Кантемир Д. 296

Капгер И. X. 470

Капнист В. В. 89

Карамзин H. M. 15-18, 98, 113, 138, 263, 299, 313, 387, 391, 459

Карамзина Е. А. 17

Карамзины, семья 138

Карл, служитель 111

Карузи 126

Карцов Я. И. 76, 111, 262, 315, 406, 475, 500

Карцова, г-жа 111

Каттельфельд Ф. И. 71—72

Кекг (?) 112

Кемерский Л. (Леонтий), лиц. дядька 275

Керн (Маркова-Виноградская) А. П. 39

Киреевский И. В. 16

Киселев, лиц. служитель 111

Клейст Э. К., фон 75, 85, 216, 221

Клопшток Ф. Г. 261

Кобелев, лиц. служитель 111

Кобеко Д. Ф. 26, 37, 57

Кольцов А. В. 16

Комовские, родители 108—109

Комовский С. Д. 22, 26, 29, 31, 35-36, 38-56, 105-110, 113-125, 140, 176, 250, 255, 265, 272, 299, 321-322, 356, 363, 409, 416, 500

Кондратьев С. 470

Коновницын П. П. 7

Константин Павлович, вел. князь 145

Корнелий Непот 74, 453, 475

Корнилов A. A. 110, 119, 122-123, 126, 263, 322, 410, 421, 482-483

Корнилов Ф. П. 39, 123-125

Корсаков H. A. 86, 112, 119, 178, 187-188, 191-192, 248, 251, 284-287, 289-290, 297-299, 408, 422

Корсаков П. А. 86

Корф М. А. 22, 26-31, 35, 38-39, 42, 45, 47-50, 55, 64, 104-106, 109, 112-113, 119-122, 125-126, 142-143, 148, 159, 172, 207, 242, 251, 254, 256-257, 262, 264, 267-269, 273-274, 277, 283, 285, 297-298, 305, 323, 343, 384, 400, 404, 408, 416, 481

Корф Н. 112

Костенский К. Д. 125, 250, 297, 409, 422

Коцебу К. Е. 470

Кочубей В. П., князь 191, 404, 480

Кочубей Н. В. 112, 179, 188, 190-192, 248, 404

Кошанский Н. Ф. 20, 74, 76, 111, 156, 159-163, 167-168, 216, 228, 240, 269, 349, 406, 475-476, 480-481, 490-492, 500

Кранкен (?) 111

Крей 112

Кривцов Н. И. 15

Криженовский 111

Крузен (Крузенштерн) 486

Крылов И. А. 77, 89, 351

Кубарев 152

Кукольник Н. В. 112

Куницын А. П. 8-9, 45, 76, 111, 272, 406, 500

Курапцов, продавец 107

Кутузов М. И. 294-295

Кутузов A. M. 98

Кюкюэль К. Е., гувернер 111, 274, 323

Кюхельбекер В. К. 11—12, 21—22, 27, 89, 106, 111, 115-119, 124, 155-156, 168, 173, 178-181, 185, 187-188, 193-196, 203-205, 209, 211-213, 228-230, 240, 242-250, 252, 255, 261, 264, 271, 284-286, 288-289, 291, 299, 306, 309, 313, 321, 330, 337, 339, 346, 393, 405, 409, 418

Лаврентий 113

Лагарп Ж. Ф., де 330

Ламберт 244, 288

Ланг (Ланге), доктор 140, 142

ЛангерВ. П. 143

Лафонтен Ж., де 6

Ле Бальи (Le Bailly) 494

Левашов В. В., генерал 111, 271

Левонтий, слуга 115

Лермонтов М. Ю. 5, 10, 152

Лернер Н. О. 26, 63, 143, 173, 180

Лоди 112

Ломоносов М. В. 77, 138, 162, 389

Ломоносов С. Г. 113-115, 119, 138-139, 286-287, 332, 410, 417

Лысаковский Фома, лиц. дядька 274, 338-339

Людовик XIV 102

Людовик XVI 476

Лямин Ф. Ф., садовник 321, 351

М. К. см. Корф М.А.

Магомет 276

Майков Л. Н. 26, 39, 139, 171—172, 176, 180, 271, 373, 384, 396, 398 Малиновская (урожд. Пущина)

М. И. 119, 121, 132, 144-145

Малиновские, семья 31, 146, 406

Малиновский А. В. 428-429, 434, 437, 439-441

Малиновский А. И. 31, 103, 120, 144-146, 151

Малиновский А. Ф. 98

Малиновский В. Ф. 8—9, 42, 50, 65, 111, 119, 145, 151, 156, 256, 406, 425, 500

Малиновский И. В. 11, 17, 29, 38, 98, 107, 119-121, 126—127, 132, 144-145, 151, 188, 202, 228, 264, 272, 286, 337—338, 402, 406, 411, 417, 470

Малиновский П. И. 145

Манзони А. 479

Мария Федоровна, императрица 7

Мартынов А. И. 85, 107, 119, 125, 127, 299, 322, 411, 500

Мартынов И. И. 85, 402, 419

Мартынова 483

Маслов Д. Н. 61-62, НО, 119, 251, 263, 268, 284, 286-287, 296-297, 411, 415

Матвеев, чиновник 70

Матвей 1, лиц. дядька 111, 278

Матвей 2, лиц. дядька 111, 278

Матерн 113

Матюшкин Ф. Ф. 11—12, 22, 27, 29-32, 36-38, 56-62, 99-105, 107, 110, 115, 119, 121, 127, 139-142, 147-148, 157, 171-173, 175-177, 187, 227, 231-232, 241, 243, 256, 272-273, 298-299, 356, 373, 402, 405, 411, 419, 471

Мейер К. Б., гувернер 111, 127, 272-273, 309, 311, 315, 347

Метастазио П. 479

Мещерский А. В. 150, 476-477, 482-483, 486

Миддендорф А. Ф., инспектор гимназии 69, 73

Миллер К. К. 470, 482

Миллер П. И. 150, 152, 482, 491

Минин К. 109, 293-294

Михаил Павлович, вел. князь 7

Мишо (Michaud) 80, 219

Модзалевский Б. Л. 9, 107

Молоствов П. X. 15

Молчанов 112

Молчанов, статс-секретарь 78

Мольер Ж. Б. 428

Монтескье Ш. Л. де Секонда, граф 495

Морозов П. О. 26

Муравьев А. 11

Муравьева О. С. 20

Муханов В. А. 7

Мясоедов П. Н. 119, 131, 250, 264, 267, 299, 309, 316, 321, 348-349, 351, 366, 411, 424

Надлер, проф. 145

Наполеон I Бонапарт 14, 97, 165, 169-170, 243, 276, 293-294, 300, 312-314

Нарышкина Е. П. 130

Наталья, актриса 111

Наташа см. Кочубей Н. В.

Нащокин П. В. 16

Нелединский-Мелецкий Ю. А. 98

Николай I 7, 9

Никон, митрополит 389

Новосильцева (урожд. Орлова) Е. В. 109

Носов А. А. 120 Носова (урожд. Вольховская) А. Д. 120

Носовы, внуки В. Д. Вольховского 120

Нумерс Л. Ф. 471

Огарева (Агарева) 175, 178, 186, 392, 404

Ожаровская, графиня 240

Ожаровский, граф 240, 274

Озеров В. А. 390

Озеров С. П. 470

Ознобишин 145

Олива Ф. А. 478

Олосенька, прозвище А. Д. Илличевского

Ольхин Илья 67-68, 70-71, 73-75

Оржитский 73

Орлов 376

Орлов В. Г. 109

Орлов Г. В. 109

Орлов М. 15

Орлова-Чесменская А. А. 109

Остен-Сакен А. Ф. 428—429, 434, 440, 466, 471

Остен-Сакен Ф. Р. 468

П. П., дядя С. Д. Комовского

Павел I 38, 146, 151

Павел, отец 111

Павлищев Л. Н. 39

Павлищев Н. И. 122

Павлищева (урожд. Пушкина) О. С. 39

Павлищевы, семья 39

Пальчикова 112

Панин Н. И. 481

Панютин 145

Парни Э. Д. 89

Пащенко, унтер-офицер 488

Песселье (Pesselier) 167

Песталоцци И. Г. 429

Петр (Ч-Д.) 112

Петров 112, 214

Петров В. П. 376

Пешель Ф. О., доктор 112, 269, 299, 321, 343, 346

Пиксанов Н. К. 159

Пилецкий И. С. 112

Пилецкий М. С. 111, 143, 156, 256, 284, 289, 323, 326-327, 406-407, 413

Пиндар 330

Платов, генерал 499

Плетнев П. А. 16, 20, 231, 233, 479, 481

Плетнева А. В. 139

Плутарх 83

Погодин М. П. 16, 139, 151-152

Пожарский, князь 109, 293—294

Позняк И. Д. 471

Поленов Д. В. 148, 172, 176

Поп (Pope) A. 188, 444

Попов М.Н. 470-471, 494

Поццо ди Борго К. А. 139

Прокопович-Антонский А. А. 99

Прокофий, служитель 111, 365

Пугачев Е. И. 104

Пучкова E. H. 174-175, 178, 186, 227, 391-392

Пушкин А. С. 5—23, 25—32, 35-36, 38-42, 56-57, 63-66, 85, 93, 96, 98-99, 103-108, 110-113, 116, 119, 121-124, 126, 137-139, 143-145, 147-148, 150, 152, 155-159, 162, 168, 171-180, 184-191, 200-203, 205, 209, 212-213, 228-229, 231-233, 239-244, 248-249, 252, 254, 256-257, 259, 261-264, 266, 269-272, 277, 283-286, 288-289, 297-299, 304, 337-338, 343, 346, 349, 359, 373-381, 383-387, 391-402, 404, 406-407, 412, 422, 426, 441-442, 474-478, 481-482

Пушкин В. Л. 5, 98, 113, 138— 139, 401

Пушкин Л. С. 5, 9, 244, 288

Пушкин С. Л. 5, 38-39, 137— 138

Пушкина (урожд. Ганнибал) Н. О. 5-6

Пушкина (урожд. Гончарова) H.H. 28

Пущин И., отец И. И 121, 132, 134.

Пущин И. И. 11-14, 16-17, 25-27, 29, 35-38, 41, 48, 103, 107, 119, 127-136, 138, 141, 144, 173, 188, 190, 241, 254, 259, 263, 268, 271, 275, 285, 297, 332, 337-338, 381, 404, 412, 416

Пущин М. И. 144

Пущина А. И. 134

Пущины, сестры 129, 131—132, 134, 136

Радищева 113

Радклиф А. 325

Разумовский А. К., граф 111, 274, 339, 351, 406

Рамлер 96

Ранненкампф А. Я. 112, 406, 414-425

Расин Ж. Б. 77, 167, 453, 478

Растрелли В. В. 102

Рашет И. К. 71, 471

Резанов 112

Рейналь (Raunal) 467

Рейнбот П. Е. 26

Ржевский Н. Г. 113, 119, 264, 299, 305, 322, 412, 421

Римский-Корсаков, поручик 59

Родакс И., булочник 113, 354

Розен (урожд. Малиновская) A. B. 130, 132-136

Розен А. Е. 132

Романовский 71

Роспини 111, 270

Рубини 496

Рукташель Р. К. 483

Румянцев П. А. 376

Руссо Ж.-Ж. 15, 276

Рылеев К.Ф. 16, 139

Рязанов 86

Саблуков 79

Савва, святой 62

СавичА. П. 152

Савич Н. И. 181-183, 471

Саврасов П. Ф. 109-110, 119, 133, 412, 417

Саади 111

Сазонов К., лиц. дядька 275, 343-344

Саитов В. И. 113

Сакен см. Остен-Сакен А. Ф.

Салтыков (граф?) 79

Салтыков П. И., граф 109

Самборский A. A. 145—146, 151

Самсон Ф. 428-429, 434, 437, 439-441

Сапожников Д. 254, 271

Сегин (Seguin), Mr. 113

Сегюр (Segur) 86

Селезнев И. Я. 25-26, 31, 143, 149, 285, 426

Семевский М. И. 149

Семенов Н. П., сенатор 140

Семенова Н. П. 140

Семечкина М. Б. 172

Сервантес де Сааведра М. 302, 369

Ситников, купец 113, 327—328

Скотт В. 478

Смирдин А. Ф. 83, 231

Смирнов С. И. 470

Смит (урожд. Шарон ла Роз) 398

Соболевский С. А. 16, 63

Созонович С. 99—103

Соколов А. И., ключник 111, 257, 323

Софья (?) 111

Сперанский M. M. 7-8, 104, 151

Стасов 112

Стевен Ф.Х. 119, 127, 264, 268, 412, 419

Стесель 113

Суворин A. C. 162, 180, 183

Суворов A. B. 112(?), 293-294, 376

Суворочка, прозвище В. Д. Вольховского

Сумароков А. В. 86, 389

Тассо Т. 17, 479

Теппер де Фергюсон (Tepper de Ferguson) В. П., барон, учитель пения и музыки 100, 111, 147, 398

Тилло 475-476, 479, 484

Тимковский И. О., цензор 69

Тимофей, служитель 111

Тиханов П. Н. 175, 392

Толстой А. Н. 112

Толстой Л. Н. 5, 14

Толстой В. В. 82, 111(?)

Томашевский Б. В. 10—11

Тредиаковский В. К. 460, 471

Троицкий В. Д. 486, 488, 490, 496

Трубецкая Е. И. 130

Тургенев А. И. 137

Тургенев Н. И. 15

Тургеневы, братья 10

Турнов (Торнау) И. Е. 483

Тучков 274

Тынянов Ю. Н. 17

Тырков А. Д. 116, 119, 250, 265, 267, 337-338, 363, 413, 423

Тюрен 111

Убри С. П. 428-429, 434, 437, 439-441, 471

Уваров С. С. 76, 79

Уваров, генерал 97

Угримов (Угрюмов) А. И. 471

Ульрика (Амалия), сестра Фридриха II 405

УрбэнШ. 460

Устинов 351

Ушакова 112, 176

Ушман, влад. типографии 115, 243

Фаминцын С. А. 483, 485

Федернельке, прозвище Ф. Ф. Матюшкина

Федор Васильевич, товарищ М. Л. Яковлева 105

Федоров Б. М. 233

Федр 475

Ферзен (урожд. Строганова), графиня 487-488

Ферзен П. К., граф 487

Ферри де Пиньи 479

Филарет, митрополит 79

Филипин (Philippin), Mr. 113

Фильд 113

Флориан 491

Фонвизин М. А., генерал 141

Фонвизина (урожд. Апухтина, во втором браке за И. И. Пущиным) Н. Д. 141

Франкер 453

Фридрих II 405

Фролов И. 111

Фролов С. С. 107, 143, 274—277, 351

Фусс А. Н. 67-68, 70-73, 78, 83

Фусс В. П. 30-31, 66, 68, 70—73 78 83

Фусс Е. П. 68, 70-73, 78, 83, 88

Фусс Н. И. 65, 68-70, 73, 78-80

Фусс П. Н. 30-31, 36, 63, 65-98, 162, 167, 213, 221, 225, 227-228, 235, 328

Фуфайкин И. П. 104

Ханыков Н. Д. 470-471

Харламов H. H. 471

Хвостов Д. Н. 98

Херасков M. M. 77

Хилков Д. А., князь 113

Ховен, фон-дер И. Р. 31, 449

Хрущов И. П. 176-177, 180

Царскосельский (?) 111, 150

Цизмер Я. И. 481

Чаадаев П. Я. 15

Чарныш М. П. 469-470

Чезари 113

Черкасов 71

Чертков 111

Чириков С. Г. 41, 43, 55, 105—107, 111, 115, 277-278, 356, 367, 454, 471, 476

Чулков Н.Д. 274

Шапелен 389

Шарон ла Роз (Charon la Rose), M-me см. Смит

Шатобриан Ф. Р., де 478

Шванебах X. А. 483

Шварц Д. М. 71

Швыйковский (Повало-Швыйковский), лицеист 482

Шекспир В. 116

Шиллер Ф. 15, 96, 176, 244, 406-407, 467, 478

Шляпкин И. А. 26

Шмидт 113

Штейнгель В. И. 134

Штерич 78

Штеричи, братья 78

Шторх К. А. 486

Шуберт Г., инспектор 500

Шульгин И. П., учитель истории и геогр. 26, 149, 475-477, 480-481

Шумахер А. В., учитель 112, 270

Эбергардт Е. А., гувернер 111, 275, 279

Д’Эглантин Ф. 428

Эйлер И. А. 80

Эйлер Л. 80, 83-85, 88, 93, 257

Эйлер Л. К., эконом 257

Эйхен В. П. 482, 491

Эльснер Ф. Б. 111

Энгельсах 73

Энгельгардт (урожд. Витекер) М. Я. 130, 133, 136, 147

Энгельгардт А. Е. 113

Энгельгардт В. Е. 113, 130, 148—150, 470-471

Энгельгардт Е.А. 13, 29-30, 37, 41, 57-58, 95, 100, 102, 112-113, 115-116, 120, 127-136, 138, 143, 146-150, 156, 267, 274-275, 426-429, 434-437, 439-442, 445, 448-449, 459, 468-469, 474, 483, 489

Энгельгардт M. E. 113, 440, 448-449, 470-471

Энгельгардт Фриц 130

Энгельгардты, семья 127—128, 130, 136

Эристов Д. А., князь 139, 142, 469, 471

Эристова, княгиня 57, 139, 141-142

Юдин П.М. 413

Юшновская 130

Языков H. M. 16

Яковлев М. Л. 22, 28-30, 38-39, 54, 56-57, 103-105, 110, 119, 122-127, 143, 156-157, 171-172, 234-235, 248, 250-251, 266, 284-285, 293, 296-298, 341, 363, 402, 413, 420

Яковлев, брат М. Л. 111

Яковлева А. Р. 6

Яковлевы, родители М. Л. 104—105

Яхонтов П. В. 470

Лицей и его первенцы

ЗАПИСКИ И ЗАМЕТКИ

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ Ф. Ф. МАТЮШКИНА.

ПЕРЕПИСКА ПЕРВЕНЦЕВ ЛИЦЕЯ

ПИСЬМА ДРУГИХ ПЕРВЕНЦЕВ ЛИЦЕЯ

ПИСЬМА ЛИЦ, БЛИЗКИХ К ПЕРВЕНЦАМ ЛИЦЕЯ

Литературные занятия первенцев Лицея

СОЧИНЕНИЯ НА ЗАДАННЫЕ ТЕМЫ

СВОБОДНЫЕ УПРАЖНЕНИЯ.

СТИХОТВОРНЫЕ ОПЫТЫ ПИТОМЦЕВ ЛИЦЕЯ

ЛИЦЕЙСКИЕ ‘НАЦИОНАЛЬНЫЕ ПЕСНИ’

Лицейские журналы

ОСТАТОК НЕИЗВЕСТНОГО ИЗДАНИЯ

ОСТАТОК ЖУРНАЛА ‘ДЛЯ УДОВОЛЬСТВИЯ И ПОЛЬЗЫ’1

О ЖУРНАЛЕ ‘ЮНЫЕ ПЛОВЦЫ’

ЛИЦЕЙСКИЙ МУДРЕЦ

МУДРЕЦ-ПОЭТ

ИЛИ ЛИЦЕЙСКАЯ АНТОЛОГИЯ

Приложения

ЛИЦЕЙСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ И АВТОГРАФЫ ПУШКИНА В СОБРАНИИ Я. К. ГРОТА.

ОТЗЫВЫ НАСТАВНИКОВ O I-М КУРСЕ

ИЗ БУМАГ III-ГО КУРСА (1817-1823)

I. Die bildsule Peters des Grossen.

II. Die Zerstreuten.

III. Er ist nicht so dumm, wie er aussieht.

Wer andern eine Grube grbt fallt selbst hinein.

IV. Der Sklavenhndler.

V. La Banqueroute du Savetier.

VI. Les anciens amis de collge ou le rendez-vous du J. Fuin.

VII. L’enfance de Jean-Jachques Rousseau.

VIII. L’homme de bien et l’homme du monde.

ИЗ ЛИЦЕЙСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ Я. К. ГРОТА (VI КУРСА: 1826-1832)

ДОПОЛНЕНИЯ

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Читайте также:

ОСТАТОК ЖУРНАЛА ‘ДЛЯ УДОВОЛЬСТВИЯ И ПОЛЬЗЫ’¹