Пушкин, Тынянов Юрий Николаевич, Год: 1936
Время на прочтение: 542 минут(ы)
---------------------------------------------------------------
Ю.Н.Тынянов. Пушкин.
М., Художественная литература, 1987.
OCR: Проект TextShare.da.ru
В фигурных скобках {} текст, выделенный курсивом.
---------------------------------------------------------------
Майор был скуп. Вздохнув, он заперся у себя в комнате и тайком
пересчитал деньги.
Вспомнив, что еще в гвардии остался ему должен товарищ сто двадцать
рублей, он огорчился. Шикнув на запевшую не вовремя канарейку, переоделся,
покрасовался перед зеркалом, обдернулся, взял трость и, выбежав в сени, сухо
сказал казачку:
- Собирайся. Да надень что-нибудь почище.
Потом, засеменив к боковой двери, приоткрыл ее и сказал нежно:
- Я пойду, душа моя.
Ответа не было. На цыпочках пройдя к выходу, майор тихонько открыл
дверь, стараясь, чтоб не скрипела. Казачок шел за ним с баулом.
Дом стоял во дворе, за домом был сад с цветником, липой и песчаными
дорожками. Казачку было ведено гнать оттуда соседских кур.
Дворовый пес, заслышав шаги, пророптал во сне. Майор юркнул в калитку.
Шел он довольно свободно, но было видно, что опасается, как бы не окликнули.
Он пошел по улице. Немецкая улица, где он жил, была скучна: длинный,
серебристый от многолетних дождей забор, слепой образок на воротах и -
грязь. Дождя давно не было, а грязь все лежала - комьями, обломками,
колеями. Шли какие-то немцы-мастеровые, баба несла гуся. Он не взглянул на
них. Переулками он вышел к Разгуляю - местности, получившей свое название от
славного кабака. Здесь он стал нанимать дрожки, торгуясь с извозчиком,
причем лицо его сделалось необыкновенно черствым, извозчика нанял до
Покровских ворот. Кляча потрухивала, а сзади бежал казачок с баулом. У
Покровских ворот майор слез и вышел на бульвар.
Выйдя на бульвар, он преобразился.
В голубом галстуке, под цвет глаз, опираясь на легкую трость, он косил
по сторонам и шел медленно, обмахиваясь шелковым платком, как бы ловя
полуоткрытым ртом прохладу бульвара. Вскоре он купил у девочки сельский
букет. Был июль месяц, и солнце пекло. Казачок шел за ним на большом
расстоянии.
Так он прошел до Мясницких ворот и добрался до Охотного ряда. Шел он
беззаботно, слегка подпрыгивая и беспрестанно озираясь на проходящих женщин.
Казачок, отирая пот рукавом, брел за ним. Он спустился в винный погреб.
Несмотря на ранний час, здесь уже были два знатока, спорившие о достоинствах
бургонского и лафита. Он долго выбирал вино, стараясь выбрать лучше и
дешевле. Выбрав три бутылки, одну Сен-Пере и две лафита, он небрежно уплатил
и, указав на вино казачку, сказал нежно и так, чтоб слышали окружающие:
- Да ты адрес, дурачок, помнишь? Ну конечно, не помнишь. Повтори же:
рядом с домом графини Головкиной, дом гвардии майора Пуш-ки-на. Там тебе
всякий скажет. Нет, ты, дурак, не запомнишь. Я уж запишу, ты у бутошника
спроси.
И с легким смехом записал.
Казачок бесчувственно смотрел на него и сунул записку в дырявый карман.
Гвардии майор, или, вернее, - капитан-поручик, уже год как был в
отставке и служил в кригс-комиссариате, так что и форма его была совсем не
гвардейская, но он все еще называл себя: гвардии майор Пушкин. Время стояло
'хладное', и 'дул борей' или 'норд' для хороших фамилий, как говорили для
того, чтобы не упоминать имени императора Павла.
Поэтому, называя себя гвардейцем в кригс-комиссариатском сертуке, майор
как бы намекал на причины отставки и временность ее. На деле он должен был
выйти в отставку, так же как и брат его Василий Львович, потому что для
гвардейской жизни не хватало средств, а кригс-комиссариат давал жалованье.
У него вместе с матерью, братом и сестрами были земли в Нижегородском
краю. Село Болдино было настоящая боярская вотчина, три тысячи душ, да беда
была в том, что в несчастном разделе, девять лет назад, принял участие и
единородный сын отца от первого брака и оттягал большую часть земли и душ
себе и своей матери.
В душе своей Сергей Львович навсегда сохранил с этого времени
опасливость по отношению к родне, а единородного брата изгладил из памяти.
В вотчине Сергей Львович никогда не бывал и болезненно морщился, когда
матушка намекала - не без яду, - что не мешало бы, дескать, заглянуть. Знал,
что числится тысяча душ, никак не меньше, что есть там в селе мельница на
речке, от казны поставлен питейный дом, а кругом густой лес. А что там в
лесу, неясно себе представлял - ягоды, волки. Получая доходы, всегда им
радовался, как кладу или находке, и мгновенно чувствовал себя богачом. Когда
же деньги задерживались, начинал смутно беспокоиться и тосковать.
Гвардейское хозяйство было сквозное, и карманы дырявые.
Между тем, как гвардеец и человек молодой и чувствительный, притом, как
говорили о нем барышни, {бельэспри}(1), Сергей Львович имел постоянный
успех.
Он так тонко объяснялся по-французски, что невольно присвистывал и
гнусавил, говоря по-русски. Зная все новые французские романсы, он питал
интерес и к отечественной словесности. Его удовлетворяла литераторская
вольность и общежительность. Где можно было отдохнуть сердцем? - Среди
литераторов. Сергей Львович отдыхал среди них и никогда не пропускал случая
посетить Николая Михайловича Карамзина, пророка всего изящного. Нынче он
несколько перегорел, охладился, стал более существенен, но был всегда
снисходителен и любезен, мудр. Для Сергея Львовича он был как бы путеводной
звездой. Он жил по-прежнему в доме Плещеева, по Тверской.
Два с половиною года назад Сергей Львович женился. Жена его была
существо необыкновенное. Петербургские гвардейцы звали ее 'прекрасная креол-
------------------------------------------
(1) Остроумец (от фр.. bel esprit).
ка' и 'прекрасная африканка', а ее люди, которым она досаждала своими
капризами, звали ее за глаза арапкою.
Она была внучкою арапа, генерал-аншефа, а ранее друга и камердинера
Петра Великого, известного Абрама Петровича. Злодей отец бросил ее с матерью
в самых ранних летах, и она росла как бы сиротою. В судьбе ее, впрочем,
приняли участие ее дядя, генерал-цейхмейстер Аннибал, владевший прекрасным
имением Суйдой, да генерал-майор Аннибал, живший в Псковском округе. Братья
Пушкины, случалось, гащивали у генерал-цейхмейстера, а брат Василий Львович,
занимавшийся стихотворством, даже воспел Суйду и ее хозяина. Да и отец их,
арап, тоже не был камердинером, а скорее всего другом императора Петра, а
если и был, то все же имел чин генерал-аншефа. Аннибал было гордое имя.
Кроме того. Надежда Осиповна была очень хороша. Влюбившись без памяти,
Сергей Львович приволокнулся по всем правилам хорошего круга и вовсе не
рассчитывал жениться. Однако очень скоро просил руки, все еще не думая, что
женится, и неожиданно получил согласие красавицы.
Несмотря на запутанные семейные обстоятельства, она принесла майору
небольшое сельцо в Псковской губернии, дано было также понять, что после
смерти отца она получит изрядное село по соседству. Отец же ее, хотя и не
был злодей в собственном смысле, но был человек крайнего легкомыслия - он
женился от живой жены на одной псковской прелестнице тогдашних времен,
уловившей его и обобравшей до нитки, притом не только его, но и семью, и
даже брата. Мотовство его было удивительное, он был враг денег и точно все
время летел вниз по откосу, не имея времени остановиться. Когда появлялись
деньги, он тотчас на них покупал золотые и серебряные сервизы для
прелестницы. Дело о двух женах, из которых каждая считала его и другую жену
злодеями, заняло большую часть его жизни, тяжба со второю тянулась и теперь.
Старая прелестница то съезжалась с Осипом Абрамовичем, то уезжала от него и
в обоих случаях требовала денег. Теперь он жил, проводя, по слухам, дни в
удивительных для старика непотребствах, в своем селе Михайловском. Рядом же
с Михайловским было сельцо Кобрино, приданое молодой африканки.
Императрица Екатерина скончалась. Гвардейские шалости приутихли. У
молодых родилась дочь Ольга. Из Петербурга приехала гостить матушка Марья
Алексеевна. Сергей Львович, увидя себя женатым, вышел в отставку. Ему было
двадцать девять лет. Семейный дом рисовался Сергею Львовичу так: увитый
плющом, с белыми колоннами (пускай деревянными). И это было первое его
смутное недовольство жизнью - он, оказалось, мало смыслил в выборе и
устройстве своего дома и счастья. Дом был наемный, случайный, и житье сразу
же пошло временное. Ни усадьба, ни Москва, окраина - и не дом, а флигель,
который построили на живую нитку английские купцы, под контору. Нынешний
государь был крутого нрава, англичан не любил - они дом продали чиновнику и
уехали. Сергей Львович ненавидел всякие хлопоты. Он сразу снял дом, благо
был дешев.
От холостого житья осталась клетка с попугаем да другая с канарейкой,
но образ жизни круто переменился. Месяц тому назад у него родился сын,
которого он назвал в память своего деда Александром.
Теперь, после крестин, собирался он устроить куртаг(1), как говорили
гвардейцы, - скромную встречу с милыми сердцу, как сказал бы он сейчас.
Марья Алексеевна с утра была в хлопотах. Готовясь встретить гостей и
зятеву родню, она беспокоилась, как бы в чем не оплошать. Люди были
столичные, новомодные, а у ней нет этой тонкости в обращении. Зал убирали,
терли мелом фамильные подсвечники, выметали сор из сеней. И сору было много.
В глубине души она считала основательным местом и вообще основным
местом своей жизни город Липецк, невдалеке от которого была усадьба ее отца
и в котором она живала барышнею. Город был чистый, главные улицы обсажены
дубками и липами. Груш и вишен - горы. Девки в безрукавках, расшитых
сорочках. А липы как раз в такую пору цвели, от них шел густой приятный дух.
Приезжали летом самые лучшие люди, самые нарядные, сановные, из столиц -
------------------------------------------
(1) Прием (от нем. Courtage).
купаться в липецких грязях. На чугунные заводы посылали самых лучших и
тонких офицеров из столицы с поручениями по артиллерии. И когда она выходила
замуж, ей все завидовали, хоть и притворялись, что равнодушны, и даже
посмеивались, что идет за арапа. Был по морской артиллерии, любезен до
пределов, весь как на пружинах, страстен и на все готов для невесты. А
оказался злодей.
Будучи нагло покинутой с малолеткой дочерью на руках, без всякого
пропитания, поехала она в деревню к родителям, но родитель был уже стар,
арап, вторгшийся в семью, омрачил его жизнь, и он от паралича скончался. Так
арап стал двойным злодеем.
После смерти отца Марья Алексеевна жила со своей матерью и маленькой
дочерью в лютой бедности. Иной раз в доме не было черствого хлеба. Дворня
бегала от них, боясь умереть голодной смертью.
И Марья Алексеевна, которой пришлось потом, ни вдовой, ни мужней женой,
жить с дочкой и в деревне Суйде под Петербургом, на хлебах у свекра-арапа, и
в Петербурге, и теперь в Москве, считала все эти места непостоянными и
неосновательными, не обживала их. Она привыкла пустодомничать. У
свекра-арапа жила она в Суйде на антресолях. В Петербурге у нее был
собственный домик в Преображенском полку. Потом она этот дом продала и
перебралась с Надеждою в Измайловский полк. Ее братья были офицеры, муж -
хоть и злодей - морской артиллерист, и она чувствовала себя военною дамою.
Житье было походное: зорю бьют - вставать, горнист - к обеду. Мимо окон
бряцали сабли, позванивали шпоры. Они с дочерью поздно вставали и садились у
окошек смотреть на прохожих.
Надежда подросла. Там, в Измайловском полку, к ней и посватался
свойственник, гвардеец, капитан-поручик. Марья Алексеевна была урожденная
Пушкина, и Сергей Львович приводился ей троюродным братом. По справкам
оказался человек состоятельный. Предложение, разумеется, принято. Молодые
переехали в Москву, она теперь гостила у них - для порядка, и опять попала
она на антресоли, как когда-то у свекра-арапа, только теперь с внучкой
Ольгой.
Людей Марья Алексеевна перевидала много, привыкла улещать и одергивать
чиновников, с которыми приходилось возиться по тяжбе с преступным
мужемдвоеженцем, ценить людей, дающих приют и ласку, и опасалась, чтобы не
осудили и не сочли бедной. Теперь пошла мода на образованность, на бледный
цвет, все изменилось.
А Липецк как был, так, говорят, и стоит.
У ней на руках было теперь все зятево хозяйство, небольшое, но трудное.
Дворня невелика, но распущена и отбилась от рук. Повар Николашка - пьяница и
злодей. Все люди ленивые, как мухи, руки как плети. И все врут. Счастье еще,
что привезла с собой кой-кого из дворни - испытанную мамку и няню Иришку.
Доходы поступали, против ожидания, в эти годы туго. Марья Алексеевна не
скрывала своего разочарования: решительно невозможно было понять, богат или
беден Сергей Львович. Тысяча душ - легко сказать! А сахару в доме нет, и в
лавочку задолжали. Все лежало на ней одной, Сергею Львовичу только бы
юркнуть из дому. А Надеждины порядки ей не нравились, и она не доверяла ее
уменью устроить жизнь. Марья Алексеевна не раз подмечала в дочери не свои
черты, она и лицом пошла в отца, в арапа, и ладони у нее темные, желтые. И
какой-то нездешний, не липецкий холод: равнодушие и леность, по целым дням
ходит в затрапезе, кусает ногти, а потом - вдруг, как муха укусит, все вверх
дном. Мебели переставлять, людей учить, картины вешать, тарелки бить.
А Липецк как стоял, так, говорят, и стоит.
- Аришка, на кухню сбегай! Николашка поросенка зажарил ли? Шампань-то в
лед, дура!
Первыми приехали свои, Пушкины. Прибыли сестрица Лизанька с мужем да
сестрица Аннет. Марья Алексеевна их не любила и не могла долго усидеть,
когда сестры болтали. Лизанька была пуста, по ее мнению. Выбрала мужа много
моложе себя, Марья Алексеевна делала невольное сравнение между Сонцевым и
Сергеем Львовичем, и Сонцев оказывался лучше. Он был толстоват, добрее и
спокойнее, чем их майор, - не бегает со двора. Не франтоват, да мил - ходит
завитой, как барашек. Действительно, Матвей Михайлович Сонцев был завит по