ПУШКИН, ИЗВЕСТНЫЙ БАНКОМЕТ1
ПУШКИН, ИЗВЕСТНЫЙ БАНКОМЕТ1
Это было похоже на поединок.
‘Пиковая дама’
*
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Пушкин, известный банкомет, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1928
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
1 Эта статья представляет собою часть подготовительного материала к работе об ‘Игроках в литературе и в жизни’, которая появится в журнале Современные записки.
В полицейском списке московских картежных игроков за 1829 год, в числе 93 номеров, под ном. 36 означен: ‘Пушкин — известный в Москве банкомет’.
Для нашего слуха такое определение звучит, конечно, нелепо. Но нужно признать, что с полицейской точки зрения оно было и справедливо, и неизбежно. Следя за мирком игорных домов и держа на учете выдающихся людей этого мирка, полиция не могла не обратить внимания, между прочим, на Пушкина. К 1829 году он был уже видным игроком, то есть не просто человеком, который готов при случае ‘перекинуться в картишки’, а таким, в жизни которого игра занимает важное место, служит не одним развлечением, но и постоянным занятием, отчасти предопределяет поступки, влияет на поведение, сказывается на отношениях с людьми, на образе жизни и т. д.
П.И.Бартенев говорит, что ‘играть Пушкин начал, кажется, еще в Лицее’. Надо думать, что так и было: вероятно, сближение с гвардейской молодежью Царского Села вовлекло Пушкина в первые картежные подвиги, которые, по выходе из Лицея, продолжал он в Петербурге, в эпоху своей ‘беспутной’ жизни. Первое точное указание на игру Пушкина находим, однако, лишь в письме А.И.Тургенева к Вяземскому. Оно именно к этой эпохе и относится. 4 сентября 1818 года Тургенев пишет:
‘Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал, целый день делает визиты б…м, мне и кн. Голицыной, а ввечеру иногда играет в банк’.
Впрочем, вероятно, в ту пору пушкинская игра не носила слишком серьезного характера. Пушкин играл, чтобы не отставать от своих приятелей из числа золотой молодежи, как стремился не отставать в попойках, в любовных приключениях, в закулисных делах и в ‘ненависти к деспотизму’. Вероятно, внутренно увлекался игрой, но у него не было денег, чтобы понастоящему стать в ряды своих кутящих и играющих приятелей. Об одном из них, скорее, как восхищенный зритель, чем как равный партнер, пишет он Мансурову в 1819г.: ‘Всеволожский Н. играет, мел столбом! деньги сыплются!’ — Самому ему было сыпать нечем, но, очевидно, именно в этих гвардейско-великосветских кругах протекла первая эпоха его картежной жизни: до ссылки. Камер-юнкер Никита Всеволожский, лейб-гусар Юрьев, ‘чудо черкес’ Мансуров и прочие были первыми партнерами Пушкина. В картежном смысле все это были любители. Настоящая игрецкая биография никому из них не была суждена.
В эпоху ссылки, в Кишиневе и в Одессе, отчасти изменяется круг пушкинских знакомств и вместе с ним круг партнеров. Чиновники и купцы сменяют аристократов. Некоторые из них (например — чиновник Одесской Портовой карантинной конторы Савелов) оказываются подозрительны в отношении игрецкой честности. Однако ж характер игры по-прежнему остается ‘домашним’, не профессиональным. Пушкин играет на вечерах и праздниках со своими знакомыми, с их гостями. Тем же ‘частным’, в общем — любительским характером отличалась игра Пушкина и в пору его михайловской жизни. Иногда наезжая во Псков или посещая соседей, Пушкин, видимо, искал случая сыграть. Но партнерами его были отнюдь не профессионалы: поэт И.Е.Великопольский, человек порядочный, даже добрый, и друзья Великопольского: Г.П.Назимов, отставной штаб-ротмистр, впоследствии псковский уездный предводитель дворянства, П.Н.Беклешов, впоследствии состоявший в свойстве с П.А.Осиповой, приятельницей Пушкина, кн. Ф.И.Цицианов, поручик Псковского пехотного полка. Игра, несомненно, носила дружеский характер и не могла быть частой: Пушкину сравнительно редко удавалось предпринимать поездки за пределы Опочецкого уезда.
Зато возвращение из ссылки можно считать величайшим и роковым моментом в игорной биографии Пушкина. Правда, в первые месяцы свободной жизни он был, видимо, поглощен литературными делами и литературно-светскими успехами. Но вскоре он уже втянулся в игру, и можно считать, что с начала 1827 года на все последнее десятилетие его жизни карты наложили глубокий отпечаток. Игра сделалась не только постоянным времяпрепровождением Пушкина, но и одним из важных двигателей его, одной из существенных сторон его жизни.
Уже 5 марта 1827 г. жандармский генерал Волков доносил Бенкендорфу: ‘О поэте Пушкине, сколько краткость времени позволила мне сделать разведание,— он принят во всех домах хорошо и, как кажется, не столько теперь занимается стихами, как карточной игрой, и променял Музу на Муху, которая теперь из всех игр в большой моде’.
С этой поры Пушкин, так сказать, уже не покидает ‘зеленого поля’, куда бы судьба его ни бросала. Карточная игра одинаково увлекает его и в Москве, и в Петербурге, и в деревне, и на Кавказе. Но помимо того, что она становится особенно частой, меняется и самый характер ее: она делается гораздо крупнее и протекает преимущественно не в семейных и любительских кругах, но среди игроков-профессионалов.
Если надо искать людей, непосредственно приблизивших Пушкина к этому кругу, то вряд ли мы ошибемся, если укажем преимущественно на П.В.Нащокина. Это был человек, любивший Пушкина благоговейной, бескорыстнейшей и нежнейшей любовью всю жизнь,— но сам — человек бестолковой и забубенной жизни.
‘<Д>ом его такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет’, писал о нем Пушкин: ‘С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы, всем вольный вход, всем до него нужда, всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет, угла нет свободного’.
Сам страстный, но незадачливый игрок, в том полицейском списке, о котором говорено в начале нашей статьи, Нащокин, под ном. 22, охарактеризован так: ‘Нащокин — отставной гвардии офицер. Игрок и буян. Всеизвестный по делам, об нем производившимся’. Он-то, вернее всего, и ввел Пушкина в мир игроков-профессионалов, имевший связи и разветвления по всей России, в армии, действовавшей на Кавказе, и даже, по-видимому, за границей.
Уже 13 июля 1827 г. управляющий III Отделением фон Фок в донесении Бенкендорфу упоминает Пушкина в окружении профессиональных игроков. ‘Тайная полиция не упускала из виду поведение и связи графа Завадовского… Главное занятие его в настоящее время — игра. Он нанял сельский домик на Выборгской стороне, у Пфлуга… Пушкин, сочинитель, был там несколько раз. Он кажется очень изменившимся и занимается только финансами, стараясь продавать свои литературные произведения на выгодных условиях. Он живет в гостинице Демута, где его обыкновенно посещают: полковник Безобразов, поэт Баратынский, литератор Федоров, игроки Шихмаков и Остолопов’.
Далее мы познакомимся с некоторыми частностями из картежной жизни Пушкина.
Сейчас отметим лишь то, что к 1829 году, ко времени поездки на Кавказ, Пушкин не только попал в официальный список игроков, но и был уже у этих игроков, что называется, в руках. Настолько, что некто (судя по почерку — А.Н.Мордвинов) через две недели после отъезда Пушкина в действующую армию писал Бенкендорфу:
Laissez le courir le monde, chercher des filles, des inspirations potiques et du jeu.<...>
Можно сильно утверждать, что это путешествие устроено игроками, у коих он в тисках. Ему, верно, обещают золотые горы на Кавказе, а как увидят деньги или поэму, то выиграют — и конец.
Кн. П.П.Вяземский, сын поэта, по поводу подобных слухов писал впоследствии: ‘Поездка Пушкина на Кавказ и в Малую Азию могла быть устроена действительно игроками. Они, по связям в штабе Паскевича, могли выхлопотать ему разрешение отправиться в действующую армию, угощать его живыми стерлядями и замороженным шампанским, проиграв ему безрасчетно деньги на его путевые издержки. Устройство поездки могло быть придумано игроками в простом расчете, что они на Кавказе и в Закавказье встретят скучающих богатых людей, которые с игроками не сели бы играть и которые охотно будут целыми днями играть с Пушкиным, а с ним вместе и со встречными и поперечными его спутниками. Рассказ без подробностей, без комментариев есть тяжелое согрешение против памяти Пушкина. В голом намеке слышится как будто заподозревание сообщничества Пушкина в игрецком плане…’
Вяземский, разумеется, прав. Действительно ли ‘путешествие в Арзрум’ было подстроено нечистыми игроками, или то была просто сплетня (заметим, что Мордвинов расходится с Вяземским в объяснении шулерских замыслов, он говорит, что для игроков Пушкин был жертвою, а не наживкой),— Пушкин, конечно, не мог сознательно помогать игрокам, служа им приманкой для завлечения неопытных. Но без ведома для себя он мог стать приманкой, потому что к весне 1829 года он действительно оказался у игроков ‘в тисках’. И из этих тисков ему уже не суждено было вырваться.
Как мы уже говорили, возможно, что Пушкин в лицейскую пору начал играть из молодечества, чтобы не отстать от гусаров, чтобы не прослыть маленьким. Постепенно он втянулся в игру, стал относиться к ней по-иному. Стал проникаться психологией заправских игроков, между прочим — разбираться в стиле игры, охладевая к любительской. 22 января 1830 года он пишет из Петербурга московскому игроку Судиенке:
‘Здесь у нас мочи нет, скучно: игры нет, а я все-таки проигрываюсь. Об Яковлеве имею печальные известия. Он в Париже. Не играет… Покамест умираю со скуки. Приезжай, мой милый, или с горя я к тебе приеду’. Суеверный вообще, он усвоил и специально игрецкое суеверие, которое шло вразрез с его природною добротой. А.П.Керн рассказывает: ‘Раз, когда я попросила у него денег для одного бедного семейства, он, отдавая последние пятьдесят рублей, сказал: Счастье ваше, что я вчера проиграл‘. Это значит: если бы выиграл — не дал бы: настоящие игроки с выигрыша не дают, чтоб не спугнуть везение.
Вообще, в нем, несомненно, появились признаки игрока-профессионала. Между прочим — один важнейший: он стал очень легко брать взаймы, а также играть ‘на мелок’ и выдавать векселя на такие суммы, которые мог надеяться вернуть не от ‘стишистых доходов’ своих, а только в случае крупного выигрыша. С 1829 года пушкинские векселя, можно сказать, получили обращение в игрецких кругах…
Бартенев, говоря о Пушкине кишиневского периода, считает, будто страсть к игре ‘разжигалась в нем надеждою и вероятностью внезапного большого выигрыша’. Вряд ли это так было даже в пору его изгнаннической нищеты. Если и была, допустим, надежда, мечта, то уж никак не могло быть ‘вероятности’: большой игры с профессионалами Пушкин в то время не вел, по тогдашнему размаху своей игры он много выиграть не мог, и не та была компания, и — главное — никто бы не стал много проигрывать именно ему, с которого самого взять было нечего.
Но это — единственное (кстати сказать — все же не от современника идущее) указание на корыстный характер пушкинской игры. Больше никогда, ни разу, ни кто-либо, ни он сам даже не намекнул на мечту Пушкина обогатиться путем игры. Позже, в разгаре картежных событий, он если и мечтал о больших выигрышах, то разве лишь для расплаты с долгами и, может быть, для дальнейшей игры. Но выигрыш или игра как основа денежного благополучия Пушкину никогда не мечтались. Им руководило другое.
Тот же Бартенев гораздо правильнее указывает на причину пушкинского азарта, когда говорит, что ‘всякая быстрая перемена, всякая отвага были ему по душе’. Жажда риска, неутолимая, проявлявшаяся у него всю жизнь, влекла Пушкина к картам, как и к дуэлям. Я уверенно делаю это сопоставление потому, что оно вполне в духе Пушкина. Не случайно об игре Германна с Чекалинским в ‘Пиковой даме’ сказано: ‘Это похоже было на поединок’.
Его страсть к игре происходила от страсти к опасности и была так сильна, что ее без труда замечали посторонние. Вюртембергский посол, кн. Гогенлоэ-Кирхберг, донося своему правительству о смерти Пушкина, писал: ‘Он любил игру и искал сильных ощущений’. Н.А.Мельгунов рассказывал, что ‘из страстей Пушкина первая — его чувственная и ревнивая любовь… Другою его страстью была игра’. Ксенофонт Полевой, плохо скрывая свою нелюбовь к Пушкину, сообщает: ‘Иногда заставал я его за другим столиком, карточным, обыкновенно с каким-нибудь неведомым мне господином, и тогда разговаривать было нельзя: после нескольких слов я уходил, оставляя его продолжать игру. Известно, что он вел довольно сильную игру и чаще всего продувался в пух! Жалко бывало смотреть на этого необыкновенного человека, раскаленного грубою и глупою страстью!’ Страстным игроком называет его и А.Н.Вульф, причем тут же приводит слова самого Пушкина о том, что ‘страсть к игре есть самая сильная из страстей’. Анне Петровне Керн, свидетельнице достовернейшей, Пушкин говорил, что карты — ‘единственная его привязанность’.
Надо еще прибавить, что иногда, вероятно, прибегал он к игре как средству убить время, избавиться от находившей подчас на него тоски. Недаром в набросках ‘Адской поэмы’ он вложил в уста Смерти замечательный афоризм:
‘Ведь мы играем не для денег,
А только б вечность проводить’.
Во второй главе Евгения Онегина он говорит прямо о себе:
Страсть к банку!.. Ни любовь свободы,
Ни Феб, ни дружба, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры.
Задумчивый, всю ночь до света
Бывал готов я в эти лета
Допрашивать судьбы завет:
Налево ль выпадет валет?
Уже раздался звон обеден,
Среди разбросанных колод
Дремал усталый банкомет,
А я все так же, бодр и бледен,
Надежды полн, закрыв глаза,
Гнул угол третьего туза.
Это написано в 1823 году. Пушкин думал тогда, что главные приступы игорной лихорадки у него уже в прошлом. На самом деле они еще только предстояли ему.
Он действительно играл по целым ночам. Гоголь, восторженный провинциал, явился к нему на поклон поздним утром и узнал, что еще ‘почивают’. Гоголь с великим участием спросил: ‘верно, всю ночь работал?’ — ‘Как же, работал,— отвечал слуга.— В картишки играл’.
Главными, излюбленными играми были, конечно, азартные: штосс, банк, затем экарте и муха. Но гонясь не за выигрышем, а за острым наслаждением игры, он готов был изо дня в день сражаться не с профессионалами и не слишком по крупной. Такова, вероятно, была петербургская игра 1828 г. с Киселевым и Полторацким (впрочем — безрассудным игроком), о которой сложил он тогда же стихи, позднее в ‘оприличенном’ виде ставшие знаменитым эпиграфом к ‘Пиковой даме’:
А в ненастные дни
Собирались они
Часто,
Гнули — Бог их прости! —
От пятидесяти
На сто,
И выигрывали,
И отписывали
Мелом.
Так, в ненастные дни
Занимались они
Делом.
Такова была в тридцатых годах его дачная игра с кн. Голицыным и другими, во время которой сложил он экспромт: ‘Полюбуйтесь же вы, дети…’, и игра, при которой однажды присутствовал А.О.Россет, когда Пушкин, играя в банк, закладывал руки в карманы и припевал солдатскую песню, заменяя слово солдат словом Пушкин:
Пушкин бедный человек,
Ему негде взять.
Из-за эвтава безделья
Не домой ему идтить.
В крайнем случае он готов был играть хотя бы в вист по маленькой. Из деревенской глуши он пишет Дельвигу в 1828 г.: ‘играю в вист по 8 гривен роберт — и таким образом прилепляюсь к прелестям добродетели и гнушаюсь сетей порока…’. В самом безвыходном положении он готов был позабавиться хоть подобием игры. Кн. П.П.Вяземский, которому в 1827 г. было семь лет, рассказывает: ‘Мать моя запрещала мне даже касаться карт… Пушкин во время моей болезни научил меня играть в дурачки, употребив для того визитные карточки, накопившиеся в новый 1827 год. Тузы, короли, дамы и валеты козырные определялись Пушкиным, значение остальных не было определено, и эта-то неопределенность и составляла всю потеху: завязывались споры… {Вероятно, это сообщение в переработанном виде послужило Чехову сюжетом для известного рассказа ‘Винт’.}
Он был азартен до самозабвения. Кн. П.А.Вяземский рассказывает, что во время пребывания своего в Южной России он ‘куда-то ездил за несколько сот верст на бал, где надеялся увидеть предмет своей тогдашней любви. Приехав в город, он до бала сел понтировать и проиграл всю ночь до позднего утра, так что прогулял и все деньги свои, и бал, и любовь свою’. А за игрою однажды, по сообщению Бартенева, ‘повздоривши с кем-то из кишиневской молодежи, снял сапог и подошвой ударил его в лицо’.
Нельзя сказать, чтоб друзья не пытались его удержать. Так, в 1828 г. Вяземский писал ему укоризненно: ‘Узнал я, что ты проигрываешь деньги Каратыгину. Дело нехорошее. По скверной погоде я надеялся, что ты уже бросил карты и принялся за стихи’. Следы подобных дружеских вмешательств имеются в пушкинской литературе. Но все было бесполезно: Пушкин играл по страсти.
Игроки знают, что даже в азартных играх нужно умение, которое заключается, прежде всего, в хладнокровии. Несомненно, что игра требует вдохновения. Но и здесь, как в поэзии, вдохновение исключается ‘восторгом’, родом одержимости. К несчастью, Пушкин-игрок был именно одержим, страсть ослепляла его, делала беспомощным. ‘Пушкин до кончины своей был ребенком в игре и в последние дни жизни проигрывал даже таким людям, которых, кроме него, обыгрывали все’,— говорит П.П.Вяземский.
В самом деле, мы мало знаем его выигрышей, и, сравнительно с известными проигрышами, они очень не крупны. К тому же он не всегда умел получить их.
Так, перед отъездом из Одессы, он выиграл с некоего Лучича 900 рублей, из которых получил только 300. В 1826 году выиграл с Великопольского 500, но тотчас проиграл их Назимову. В конце того же года выиграл 1500 руб. у А.М.Загряжского. В июле 1827 г. ‘в поте лица’ выпонтировал что-то у Полторацкого. Несомненно, были и другие выигрыши, но известия о них не сохранились, что само по себе показательно. Зато список достоверно известных проигрышей (не считая многочисленных общих указаний на неудачную игру Пушкина) так велик, что мы здесь ограничимся только самыми важными и характерными.
Уже в 1819 году юный Пушкин занял у бар. Шиллинга 2000 руб. асе., на 6 месяцев, и выдал заемное письмо. Права по этому письму бар. Шиллинг передал некоему Росину, который в 1821 году, когда Пушкин уже был в ссылке, предъявил к поэту иск. 18 июня 1821 г. кишиневской полиции Пушкин принужден был дать следующий отзыв: ‘Проиграв заемное письмо бар. Шиллингу, будучи еще в несовершенных летах, и не имея никакого состояния движимого или недвижимого, находится не в состоянии заплатить…’
Это была первая от карт проистекшая неприятность.
В 1820 году Пушкин намеревался издать по подписке первую книгу своих стихов. Было роздано около сорока билетов, но в это время Пушкин проиграл рукопись Н.Всеволожскому, оценив ее в 1000 рублей. Издание не состоялось, и Пушкин мог выкупить рукопись только в 1825 году, а издал книгу только в 1826-м, что резко изменило ее состав. Таким образом, не будь этого проигрыша, мы имели бы ‘первую книгу’ Пушкина, весьма и весьма отличную от той, какую имеем сейчас.
На стихи и на экземпляры своих книг, за неимением денег, Пушкин игрывал и впоследствии. 1 декабря 1826 года, будучи проездом во Пскове, он пишет Вяземскому: ‘вместо того, чтобы писать 7-ю главу Онегина, я проигрываю в штосс четвертую: не забавно’. В 1828 году, полемизируя с Пушкиным в стихах на игорную тему, Великопольский напомнил ему о том, как
Глава Онегина вторая
Съезжала скромно на тузе,—
на что Пушкин деловито указал Великопольскому, уже в прозе, что, во-первых, такое упоминание есть ‘личность и неприличность’, а во-вторых, что он ‘не проигрывал 2-й главы, а ее экземплярами заплатил свой долг, так точно, как вы заплатили мне свой родительскими алмазами и 35-ю томами Энциклопедии’.
Во время уже упомянутой игры с Загряжским Пушкин, проиграв все бывшие у него деньги, предложил затем рукопись 5-й главы Онегина, проиграв ее, поставил пару пистолетов, проиграл и пистолеты, но затем отыграл все.
Печатая в Полярной звезде письма Рылеева к Пушкину, Герцен рассказывает, что однажды Пушкин, в азарте, поставил эти письма в банк против 1000 рублей, предложенных С.Д.Полторацким, но вовремя опомнился и воскликнул: ‘Какая гадость! Проиграть письма Рылеева в банк!’
Как мы уже видели, к весне 1829 года, перед поездкой на Кавказ, Пушкин был у игроков ‘в тисках’. В чем именно заключались тиски, а также каковы были их истинные размеры, установить в точности невозможно. Мы имеем лишь отрывочные данные. Можно предполагать, между прочим, что Пушкину приходилось переписываться с темными персонажами игорного мира, но его письма до нас не сохранились. Однако в переписке с некоторыми не уголовными, но все же видными представителями картежной Москвы находим хоть и отрывочные, но показательные данные, позволяющие судить о запутанности пушкинских дел. Прежде всего, бросается в глаза, что Пушкин не только проигрывает наличные, но и должает, притом в размерах, сильно превосходящих его прежние карточные долги.
Судя по письму к Судиенке, от 22 января 1830 года, уже к июлю 1829 г. он обязан был выплатить 4000 руб. по заемному письму. Этот долг был сделан еще до поездки на Кавказ. Вернувшись, Пушкин тотчас бросается в игру и месяца через два пишет игроку Яковлеву по поводу проигранных 6000 руб.: ‘Тяжело мне быть перед тобою виноватым, тяжело и извиняться… Должники мои мне не платят, и дай Бог, чтоб они вовсе не были банкроты, а я (между нами) проиграл уже около 20 тысяч. Во всяком случае, ты первый получишь свои деньги… В конце мая и в начале июня денег у меня будет кучка, но покамест я на мели и карабкаюсь’.
Должники, однако ж, оказались неисправными, и выкарабкаться из этого долга, сравнительно еще небольшого, Пушкину так и не удалось до самой смерти: только 17 мая 1837 года Яковлев получил свои деньги, уже от Опеки, учрежденной над детьми и имуществом покойного поэта.
Вслед за тем Пушкин попал ‘в тиски’ к игроку-профессионалу Огонь-Догановскому, уже не столь снисходительному, как Яковлев или Судиенко. О Догановском начальник 1 отделения московской полиции Брянчанинов тогда же доносил: ‘Банковая в карты игра в Москве не преставала никогда… Между многими домами, составившими для сего промысла партии, дом Догановского есть особенное прибежище игрокам. Сказывают, что игорные дни назначены и сам хозяин мечет банк, быв с другими в компании’. Этому Догановскому, который, кстати сказать, сильно напоминает Чекалинского ‘Пиковой дамы’, Пушкин выдал векселей на 24.800 руб. Их срок, видимо, истекал в начале 1832 года, но уже с 1830 г. Догановский заговорил об уплате. С этого времени начинаются мучительные попытки Пушкина поладить с Догановским, и эта тема становится лейтмотивом сложнейшей переписки Пушкина с Нащокиным на целых полтора года.
Нащокин вел с Догановским нескончаемые переговоры, потом сам пытался достать денег в долг, чтобы помочь Пушкину выпутаться, но не мог добиться успеха. В декабре 1831 года Пушкин, по вызову Нащокина, сам ездил в Москву улаживать это дело. Он пробыл в Москве две недели, но вернулся ни с чем и 15 января 1832 года решился на отчаянное средство: попросить взаймы у старинного партнера Судиенки. Он написал ему письмо, прося на два или три года ссудить 25.000, т. е. как раз сумму, которую надо был уплатить Догановскому. Однако во второй половине января пришло от Нащокина успокоительное письмо о том, что дело улажено.
По-видимому, удалось уплатить Догановскому деньгами, добытыми путем закладов и новых займов. Можно предполагать, что и этот долг, в раздробленном виде, также был выплачен лишь Опекою.
Но это не все. 3 июля 1830 г. Пушкин выдал приятелю Догановского (или его компаньону) Жемчужникову вексель на 12.500 руб., сроком на два года. И об этом векселе шла переписка с Нащокиным, но и он при жизни Пушкина был покрыт лишь частично. Остаток долга, 5000 руб., был выплачен тою же Опекою 11 мая 1837 г.
Таким образом, из 120 тысяч рублей, уплаченных Опекою после кончины Пушкина, целых 35 тысяч можно, с той или иной вероятностью, отнести на счет карточных долгов, сделанных только за 1829-1830 гг.
15 января 1832 года Пушкин писал Судиенке, что от карт он отстал ‘более двух лет’. В 1833 г. он писал жене: ‘Обедал у Судиенки… Теперь и он женат, и он сделал двух ребят, и он перестал играть…’ Однако эти указания на прекращение игры не следует понимать буквально. По-видимому, Пушкин сократил игру под влиянием новых забот и новых жизненных условий, возникших после женитьбы, но вовсе он ее не прекращал.
Кн. П.П.Вяземский прямо говорит о проигрышах Пушкина в последние дни жизни. К этой же эпохе относится и приведенное выше показание кн. Гогенлоэ-Кирхберга. А.П.Арапова, дочь Н.Н.Пушкиной от второго брака, пишет, что Пушкина и в последние годы ‘тянуло в водоворот сильных ощущений… Пушкин только с зарей возвращался домой, проводя ночи то за картами, то в веселых кутежах’. Рассказ А.О.Россета и стихотворение ‘Полюбуйтесь же вы, дети…’ относятся также к тридцатым годам.
В том же письме к Судиенке Пушкин прямо заявляет, что еще в 1830-1831 гг. расходы свадебного обзаведения, соединенные с уплатою карточных долгов, запутали дела его. После женитьбы они запутались еще более.
Безвыходное финансовое положение Пушкина в последние годы было, наряду с другими обстоятельствами, одной из причин его страшного душевного состояния, его жажды свести последние счеты с жизнью. На этом сходятся едва ли не все исследователи. В свою очередь, надо же учесть, что многолетние неудачи в игре были одной из самых важных статей в его расходах. Ведь одними только нам известными векселями и заемными письмами проиграл он около пятидесяти тысяч. А сколько он проиграл наличными, со сколькими долгами расплатился, для нас неведомо? Истинная сумма его проигрышей не поддается учету, но можно сказать с уверенностью, что, если бы не карты, Пушкин не умер бы неоплатным должником.
Игра была, по его собственному признанию, одной из сильнейших его страстей, и приходится сказать, что она сыграла не пустяковую роль в его постепенной гибели. Будучи в практическом смысле ‘ребенком в игре’, он извлекал из нее чувства не ребяческие, и далеко не ребячество влекло его к ней. Играя, он искал опасности — и обрел ее. Остался верен себе:
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…
И, конечно же, эти наслаждения, во всех смыслах роковые и вполне поэтические, он ‘обретал и ведал’ и в тех бурных приступах азарта, о которых мы здесь попытались рассказать объективно.
1928
Впервые — Возрождение, 1928/1100 и 1101 (6 и 7 июня).
‘Эта статья <...> часть подготовительного материала…’ — работа об игроках так и не появилась в печати, однако замечания на полях авторского экземпляра напечатанного текста (в тетради газетных вырезок) указывают на начало переработки темы. Страстным игроком был сам Ходасевич, см. примечание к стих. ‘Играю карты, пью вино’ (1922) в первом томе СС, 8390, с. 335.
Сведения о Пушкине-игроке, анекдоты и рассказы в этой статье о карточной игре у Пушкина почерпнуты главным образом из книги Вересаева Пушкин в жизни, но они не оговорены в наших примечаниях.
‘<...> пишет он Мансурову…’ — письмо от 27-го октября 1819 г. См. : Пушкин. Письма, я (1926), с. 9.
‘<Д>ом его такая бестолочь и ералаш…’ — Пушкин в письме к жене от 16 декабря 1831 г.
‘<...> некто <...> писал Бенкендорфу…’ — см. Сочинения А. С. Пушкина, ред. П. А. Ефремова, т. VII (Изд. А. С. Суворина, 1903), с. 317. Ср. у Вересаева, где французский текст переведен на русский.
‘<...> он пишет <...> московскому игроку Судиенке…’ — цит. по изд.: Пушкин. Письма, II (1928), сс. 73-74, 367-368
<'...> в набросках ‘Адской поэмы’…’ — в новейших изданиях печатается как ‘<Наброски к замыслу о Фаусте>‘ (1825).
‘Во второй главе Евгения Онегина он говорит прямо о себе’ — цитируется вариант белового автографа отвергнутой строфы XXIII.
‘<...> он пишет Дельвигу в 1828 г….’ — в письме от 26 ноября.
‘<...> Пушкин проиграл рукопись Н. Всеволожскому…’ — далее об этом см. статью ‘Белградская рукопись’ (1933) и примечание к ней в настоящем издании.
‘В 1828 году <...> Великопольский напомнил ему…’ — об этом см. в изд.: Пушкин. Письма, II (1928), сс. 49 и 283-86.
‘Судя по письму к Судиенке…’ — см. в изд.: Пушкин. Письма, II (1928), сс. 73-74.
‘<...> месяца через два пишет игроку Яковлеву…’ — цит. по изд.: Пушкин. Письма, II (1928), сс. 69 и 355-56.
‘<...> Пушкин попал ‘в тиски’ к игроку-профессионалу Огонь-Догановскому…’ — об этой истории см. в изд.: Пушкин. Письма, II (1928), сс. 93 и 440-41.
‘В 1833 г. он писал жене…’ — в письме от 2 сентября.
‘Все, все, что гибелью грозит…’ — из песни Председателя в трагедии ‘Пир во время чумы’.