Пушкин и Кюхельбекер, Тынянов Юрий Николаевич, Год: 1934
Время на прочтение: 74 минут(ы)
Ю. Н. ТЫНЯНОВ
ПУШКИН И КЮХЕЛЬБЕКЕР
==============================================================
Источник: Ю. Н. Тынянов. Пушкин и его современники. М.: Наука, 1969.
Под. ред. ак. В. В. Виноградова. Составление В. А. Каверина и З. А. Никитиной.
Электронная версия: Александр Продан.
Оригинал находится по адресу: Библиотека Александра Белоусенко
==============================================================
Общение Пушкина и Кюхельбекера было непрерывным в течение 1811—1817 гг. — в лицейское время, с гораздо меньшей уверенностью можно говорить об их общении в годы 1817—1820, с 1820 г. — времени ссылки Пушкина на юг и заграничной поездки Кюхельбекера — они более не виделись. В 1828 г. Пушкин, как известно, встретился в последний раз с Кюхельбекером на станции Залазы, когда того перевозили из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую. 1 Эта биографическая схема, ограничивающая время общения 20-м годом, вмещает интенсивные литературные споры Пушкина и Кюхельбекера, споры (приводящие в ряде случаев к согласию) идут о центральных вопросах литературы. Новые материалы дают возможность установить в этой схеме с достаточной ясностью новые факты.
1
Первое стихотворение Пушкина, появившееся в печати, — ‘К другу-стихотворцу’ (1814). Со стороны литературных комментариев вещь сомнений но вызывала — пятнадцатилетний Пушкин выступил в печати как приверженец литературных взглядов школы Карамзина и противник ‘Беседы любителей русского слова’, нападающий на старые имена ‘бессмысленных певцов’, вокруг которых в то время шла оживленная полемика (Тредьяковский), и на имена литературных ‘староверов’ — Шихматова, Хвостова, Боброва (Рифматов, Графов, Бибрус), при этом он противопоставил им объединенные в одном стихе разнохарактерные имена Дмитриева, Державина, Ломоносова — явление обычное в полемике карамзинской школы, не нападавшей на признанные авторитеты.
Гораздо менее освещен вопрос о поводах к написанию стихотворения и об адресате — ‘друге-стихотворце’. Предполагать абстрактное ‘послание’ и абстрактного адресата — ‘Ариста’ 2 — здесь не приходится не только потому, что все послания Пушкина уже в лицейскую пору конкретны, но и потому, что такой адресат и такие поводы имеются. *
Дело в том, что сюжетом послания является не столько литературная полемика, сколько вопрос о профессии поэта: к Аристу обращены уговоры не ‘лезть на Геликон’, во-первых, потому, что ‘не тот поэт, кто рифмы плесть умеет’ (‘Страшись бесславия’), и, во-вторых, потому, что ‘катится мимо их Фортуны колесо’.
Вопрос о профессии, вернее о роде службы и занятий, а позже, при Энгельгардте, о ‘карьере’, был одним из самых основных вопросов лицейской жизни. Согласно официальному ‘постановлению’ лицеисты были ‘юношеством, особо предназначенным к важным частям службы государственной’, 3 но эта официальная формула прикрывала большие противоречия. В частности это относится к Кюхельбекеру. Письма матери Кюхельбекера Юстины Яковлевны за лицейские годы дают доказательства острой нужды семьи Кюхельбекеров, жившей надеждами на случайные наследства, протекции и т. д. **
* Ю. Г. Оксман первый высказал предположение, что послание обращено к Кюхельбекеру (см. ‘Дневник В. К. Кюхельбекера’, редакция, введение и примечания В. Орлова и С. Хмельницкого. Л., ‘Прибой’, 1929, стр. 318).
** Мать принуждена отказать Кюхельбекеру, который хочет брать уроки игры на скрипке, по неимению средств, точно так же она неоднократно упоминает, что не может приехать в Царское Село повидать его из-за дороговизны передвижения (извозчик стоил 25 рублей), так же остро обстоит вопрос и с лицейскими ‘долгами’ Кюхельбекера.
Вместе с тем мать Кюхельбекера, урожденная фон Ломен, происходившая из служилого балтийского дворянства, систематически, от письма к письму, развивает целую систему взглядов на ‘служение отечеству’ — государственную службу и зорко следит за наклонностями сына.
Как была далека часть лицеистов ко времени окончания лицея от их первоначального официального предназначения, видно из того, что Кюхельбекер серьезно мечтает о профессии школьного учителя в провинции, в чем встречает отпор со стороны матери, указывающей, что не для того он учился в лицее.
Вопрос о будущей профессии лицеиста Кюхельбекера, стоявший как перед матерью, так и перед ним самим, с большой остротой вставал, однако, и гораздо раньше. Сюда относится, например, письмо матери от 1812 г. по поводу желания Кюхельбекера идти добровольцем на войну, сюда же относится письмо, датирующееся 1813 г., по поводу занятий поэзией. Это письмо, как и послание Пушкина, — уговор бросить поэтическое творчество, не смотреть на него как на профессию:
‘Ренненкампф говорил о тебе много хорошего, но просил меня напомнить тебе, чтобы ты не слишком много времени уделял писанию стихов, я также думаю, что ты не должен делать это своим единственным препровождением времени, твое воображение слишком живо, чтобы его не обуздывать при этих вещах, не нужно душить природного таланта, но чтобы достичь некоторого совершенства, нужно много познаний, а время юности так коротко для того, чтобы научиться служить отечеству, что даже тот, кто обладает талантом в поэзии, едва ли может в ней успеть по недостатку времени, потому что без настоящего знания языка и необходимой образованности в изящных искусствах — это значит только портить бумагу’ (оригинал по-немецки, 4 А. Я. Ренненкампф, адъюнкт словесности, служивший в лицее в 1813 г., доводился родственником Кюхельбекерам).
Особенно обостриться должен был вопрос именно в 1814 г.: в марте этого года умер директор Малиновский, со смертью которого кончился начальный период лицея с его задачей подготовки ‘к важным частям службы’ и начался период ‘безначалия’ — отсутствия директора. ‘Увещание’ Пушкина имело столь же конкретный повод и конкретного адресата, как и ‘увещание’ матери Кюхельбекера.
Между тем и в чисто литературной части полемическое послание могло быть обращено именно к Кюхельбекеру.
В литературном отношении характеристика творчества Ариста сильно напоминает обычные нападки на стихи Кюхельбекера в лицейских стихах Пушкина:
В холодных песенках любовью не пылай.
Ср.: Гекзаметром песенки пишет
Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он
замоpозит‘. 5
Ср. также: ‘Влюблен как Буало’. 6
Уже в лицее литературные вкусы Кюхельбекера довольно ясно отличались от главенствовавшей там легкой поэзии. О том, как самостоятелен был здесь Кюхельбекер, свидетельствуют хотя бы длинные выписки в его тетради из Шаплена (Ode au jardin de Richelieu *), бывшего в традиции легкой французской поэзии XVIII в. скорее кличкой бездарности, чем литературным именем.
* Ода к садам Ришелье (франц.). — Прим. ред.
Характерна в стихотворении Пушкина группа ‘страдальцев-поэтов’: Ж.-Б. Руссо, Камоэнс, Костров. Ж.-Б. Руссо был любимым поэтом преподавателя французской словесности, брата Марата, Будри, бывшего близким к семейству Кюхельбекеров и оказавшего большое влияние на литературные вкусы Кюхельбекера. * Список этих же поэтов мы встречаем в стихотворении Кюхельбекера 1823 г. (‘Участь поэтов’), начинается перечисление с Тасса (‘Того в пути безумие схватило’), затем следуют Руссо, Камоэнс, Костров и наконец Шихматов.
Томит другого дикое изгнанье, Мрут с голоду Камоэнс и Костров, Шихматова бесчестит осмеянье, Клеймит безумный лепет остряков… **
‘Участь поэтов’ — излюбленная основная тема Кюхельбекера, которая варьируется им в течение всей его литературной деятельности, к году его смерти (1846) относится ‘Участь русских поэтов’, 7 где список заполнен другими именами: Рылеева, Пушкина, Грибоедова, Кюхельбекера. Вопрос о профессии литератора рано соединился с вопросом об участи поэта, и первое напечатанное стихотворение Пушкина — одно из ранних звеньев в этом ряду. ***
* Ср. письмо Кюхельбекера, относящееся к началу 30-х годов: ‘Я собираюсь сделать парафразы нескольких псалмов, напр. 142 и 18. Есть прекрасная парафраза последнего у Жана-Батиста… Это была любимая пьеса нашего старого Будри’. В лицейской тетради Кюхельбекера выписана его ода ‘Sur la mort de Conti’.
** Ж.-Б. Руссо (1670—1741) в 1712 г. изгнан из Франции и умер в изгнании.
*** Следует кроме того отметить, что в реплике Ариста: ‘Пожалуй… а я-таки поэт’ сказываются некоторые особенности речи Кюхельбекера. Таково, например, словечко ‘таки’, очень часто встречающееся в его письмах Таким образом, стихотворение не только было написано по конкретному поводу, но, возможно, и отражало конкретные разговоры.
2
К 1835 г. относится стихотворение Пушкина ‘Полководец’, посвященное Барклаю-де-Толли. Стихотворение было резко полемическим, направленным против официальной истории с ее избранными, канонизованными героями 1812 г., апологией теневой и полуопальной исторической фигуры и вызвало в свою очередь полемику. Пушкин печатает в ответ на полемику в IV книге ‘Современника’ 1836 г. стихотворение ‘К тени полководца’, предпосылая ему объяснение, где между прочим пишет о Барклае-де-Толли: ‘Ужели после двадцатипятилетнего безмолвия поэзии не позволено произнести его имени с участием и умилением? Вы упрекаете стихотворца в несправедливости его жалоб, вы говорите, что заслуги Барклая были признаны, оценены, награждены. Так, но кем и когда?.. Конечно, не народом и не в 1812 году. Минута, когда Барклай принужден был уступить начальство над войсками, была радостна для России, но тем не менее тяжела для его стоического сердца. Его отступление, которое ныне является ясным и необходимым действием, казалось вовсе не таковым: не только роптал народ, ожесточенный и негодующий, но даже опытные воины горько упрекали его и почти в глаза называли изменником. Барклай, не внушающий доверенности войску, ему подвластному, окруженный враждою, язвимый злоречием, но убежденный в самого себя, молча идущий к сокровенной цели к уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтическим лицом’. 8 Пушкин творит здесь как современник и свидетель двенадцатого года.
О настроении лицея в 1812 г. можно было судить только по лицейским журналам. Такова анонимная статейка ‘Слова истинного русского от 1813 года’ * (отрывок лицейского журнала ‘Для удовольствия и пользы’). Статейка написана в духе ростопчинских афишек. Но в лицей проникали и другие настроения и другие влияния. В частности, 24 августа 1812 г., когда главным военным и политическим вопросом был вопрос о Барклае, в лицей была отправлена горячая апология Барклая.
* К. Я. Грот Пушкинский лицей СПб., 1911, стр. 250—252. Авторство М. Л. Яковлева ничем не доказывается.
Барклай-де-Толли был в родстве с матерью Кюхельбекера Юстиной Яковлевной, по рекомендации Барклая Кюхельбекер и был определен в лицей, имена Барклаев часто мелькают в переписке матери с сыном, главным образом как имена покровителей.
8 августа 1812 г. состоялось назначение главнокомандующим Кутузова. В письме от 24 августа 1812 г. мать пишет Кюхельбекеру (оригинал по-немецки):
‘Благодарю тебя за твои политические известия, ты легко представишь, что здесь говорят много вздора, из которого кое-что и верно, хотя многое преувеличено. Я напишу тебе о генерале Барклае только то, что совершенно достоверно и что скоро подтвердится в приказе корпусного генерала (des kommandierenden Generals) и выйдет бюллетенем. Император предоставил ему выбор: возвратиться в Петербург и снова исполнять обязанности военного министра или оставаться при армии. Барклай совершенно естественно выбрал последнее и командует первой частью главной армии под начальством главнокомандующего (Chefs). Если бы была хоть мысль об измене или о чем-нибудь, что ему можно было вменить в вину, — разве император поступил бы так? Однако Барклай теперь дает доказательство того, что любит свое отечество, так как по собственной воле служит в качестве подчиненного, тогда как он сам был главнокомандующим. Впрочем, пишу это для тебя, — учись не быть никогда поспешным в суждениях и не сразу соглашаться с теми, которые порицают людей, занимающих в государстве важные посты. Как часто случаются времена и обстоятельства, когда они не в состоянии действовать иначе, а отдаление и очень часто вымышленные сообщения враждебно настроенных и легкомысленных умов (Kцpfe) вредят чести великого мужа. Я не хотела здесь писать оправдания генерала Барклая, я не сумею этого сделать, потому что я не военный и не муж, — я хотела только дать урок моему милому Вильгельму, о котором знаю, как часто увлекается он своими чувствами, урок — не так слепо верить всему, что он слышит. В твоем положении не следует противоречить, но не нужно выносить свой приговор, пока не скажут своего мнения заслуживающие доверия люди, которые имеют на это право по своему положению и опыту, пли пока не выйдет манифест правительства. Но довольно об этом. Конечно, теперь много разговоров и очень часто среди множества ложных слухов можно уловить и кое-что верное’.
Таким образом, перед вами серьезная политическая апология Барклая, написанная именно в минуту, когда Барклай принужден был уступить начальство над войсками, апология, несомненно предназначенная для прочтения товарищам. Она характеризует степень политической страстности тринадцатилетних и пятнадцатилетних ‘лицейских’ (5 октября того же года мать возражает против желания Кюхельбекера идти добровольцем в армию, указывая на безнравственность юнцов в corps des volontaires, * протестуя против ‘убоя детей’ и наконец указывая, что это прервало бы его образование).
* В добровольческом корпусе (франц.). — Прим. ред.
Все ‘лицейские’, в том числе и Кюхельбекер, по-видимому, были твердо убеждены в измене Барклая, в письме приведены главные пункты защиты Барклая: 1) любит свое отечество, так как по собственной воле служит в качестве подчиненного, тогда как сам был главнокомандующим, 2) ему вредят отдаление и вымышленные сообщения враждебно настроенных лиц.
Эти пункты апологии мы встречаем и в позднейшем стихотворении Пушкина ‘К полководцу’.
В своем объяснении Пушкин дважды вспоминает о том историческом моменте, когда Барклай-де-Толли ‘уступил начальство’: ‘Минута, когда Барклай принужден был уступить начальство над войсками…’, ‘уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России…’
Нет сомнения, что резкая апология Барклая, полученная в лицее именно в этот момент, была первой апологией Барклая, известной Пушкину, запомнилась и легла в основу его отношения к отодвинутой на задний план официальной историей фигуре Барклая.
3
Изучению лицея и лицейского периода с внешней стороны повезло — ни одному периоду жизни Пушкина не посвящено столько исследований и монографий. Труды И. Селезнева, II. Голицына, Я. Грота, К. Грота, Д. Кобеко, многотомный труд Н. Гастфрейнда 9 — краткий перечень монографий о лицее. Однако если присмотреться поближе, литература эта страдает большими недостатками. Вся без исключения она принадлежит перу людей, в разное время обучавшихся в лицее (за исключением Селезнева, бывшего в лицее библиотекарем), приурочена большею частью к юбилейным датам, что придает ей, за немногими исключениями, особый специфически юбилейный характер и, несмотря на то, что основана на большом фактическом материале, отразила в полной мере особые взгляды авторов на лицейскую традицию. В свете этой традиции лицей является единым за все время своего существования, сохранившим одни и те же культурные и социальные черты воспитательным учреждением с равным социальным положением воспитанников и притом с особо замкнутым, аристократическим, придворным характером. Хранителями традиции были при этом люди, нередко обосновывавшие на этой традиции свое литературное и официальное значение. Таким ранним хранителем этих традиций, вовсе не соответствовавших истории первых лет лицея и первого выпуска, был уже не кто иной, как второй директор лицея Егор Антонович Энгельгардт. Постоянно поддерживая отношения со всеми ‘лицейскими’, пытаясь объединить их вокруг себя, создав и усердно проводя свое особое понимание ‘лицейского духа’, он способствовал тому, что его имя стало неотделимо от лицея, стало как бы синонимом лицейской истории. Так это в действительности и было по отношению к позднейшей, послепушкинской истории лицея, Энгельгардт управлял лицеем с 1816 по 1823 г., по словам Селезнева, ‘тут за последовавшими дополнениями к уставу его и по совершении трех полных курсов (в 1817, 1820 и 1823), характер заведения вполне сложился’. * Но этого нельзя сказать именно об истории первого, пушкинского, выпуска. В последние полтора года шестилетнего лицейского курса Энгельгардт, конечно, не мог изгладить следов предшествующих четырех с половиной лицейских лет и не в той мере влиял на лицеистов первого пушкинского выпуска, как это ему хотелось и как это казалось ему и позднейшим историкам лицея впоследствии. Дальнейшая разработка архивов, связанных с лицеем, должна выяснить детали, но основные черты первого — пушкинского — выпуска ясны и теперь.
* И. Я. Селезнев. Исторический очерк имп. б. Царскосельского, ныне Александровского лицея. СПб., 1861, стр. 48.
Лицейское шестилетие делилось на три резко отличающихся друг от друга периода. Об этом достаточно ясно говорит И. И. Пущин в своих ‘Записках’: ‘Лицейское наше шестилетие в историко-хронологическом отношении можно разграничить тремя эпохами, резко между собою отделяющимися: директорством Малиновского, междуцарствием (то есть управлением профессоров: их сменяли после каждого ненормального события) и директорством Энгельгардта’. * Первый период длился от осени 1811 г. до марта 1814 г. — около двух с половиной лет, второй — ‘междуцарствия’, или ‘безначалия’, — от марта 1814 г. до февраля 1816 г. — два года и, наконец, самый короткий — ‘энгельгардтовский’ — от февраля 1816 г. до июня 1817 г., т. е. менее полутора лет.
Малиновский ли, непосредственно связанный со Сперанским, Энгельгардт ли, ставленник Аракчеева, или наконец период ‘безначалия’, ‘анархии’ был определяющим для лицеистов? Думается, единства здесь не было. Была группа, до конца связанная с Малиновским, как и группа, связанная с Энгельгардтом, и наконец третья, которая всего больше характеризуется временем ‘безначалия’. Неоспоримо длительное влияние Малиновского на таких товарищей Пушкина, как ‘Суворочка’, ‘спартанец’ Вальховский, будущий член Союза благоденствия. Неоспоримо оно и по отношению к Кюхельбекеру. В его лицейском ‘Словаре’, о котором придется еще говорить, видную часть занимают цитаты из книги Лонгина ‘О высоком’. Эта книга — канон и источник теории высокой поэзии — легла в основу всех позднейших литературных взглядов Кюхельбекера. Лонгин был переведен и издан Ив. Ив. Мартыновым 10 (директор департ. Министерства народного просвещения при Сперанском), одним из учредителей лицея, с которым Малиновский был непосредственно связан (самое название ‘лицей’, по-видимому, связано с журналом ‘Лицей’ 11 Мартынова **), и знакомством с Лонгином Кюхельбекер был, вероятно, обязан ему (возможно, впрочем, предполагать здесь и другое влияние — Будри, который мог познакомить лицеистов с трактатом Лонгина в переводе Буало). Именно же влиянию Малиновского следует приписать раннее увлечение Кюхельбекера восточными литературами (В. Ф. Малиновский был дипломатом, участвовал во время заключения мира с Турцией в конгрессе 1792 г. в Яссах, знал турецкий и еврейский языки). Следы детального изучения истории турецкой и персидской поэзии встречаются в лицейских записях Кюхельбекера. Морализующее направление Малиновского, стремившегося образовать ‘добродетели служилого дворянства’, быть может окрашенное пиетизмом, характерным для круга Сперанского, *** также оказывало свое влияние: мораль привлекала к нему таких лицеистов, как Вальховский.
* И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма Ред. С. Я. Штрайха М.-Л., 1927, стр. 61.
** Д. Кобеко. Императорский Царскосельский лицей. СПб., 1911, стр. 21.
*** Ср. характерное изречение Малиновского, занесенное Кюхельбекером в ‘Словарь’: ‘Хоть женщины умеют притворяться искуснее мужчин, однако в вере они искренни и не имеют лицемерия, но, как большие дети, скоро все позабывают, поутру каются, а ввечеру грешат’. Здесь либерально-пиетистический тон окружения Сперанского.
В неизданной биографии В. Д. Вальховского, составленной его близким другом, племянником его жены — дочери Малиновского — Евгением Андреевичем Розеном, * о лицейских периодах Малиновского и Энгельгардта говорится следующее:
* Хранится в Национальном музее СССР Грузии в Тбилиси. Пользуюсь случаем выразить благодарность заведующему рукописным отделением музея П. Ингороква. благодаря любезности которого я мог познакомиться с рукописью. Рукопись озаглавлена ‘Владимир Дмитриевич Вальховский. 1798—1841’. Написана она в 1885 г. и представляет собой полемическое дополнение к биографии Вальховского, изданной анонимно в Харькове в 1844 г. (‘О жизни генерал-майора Вальховского’. Харьков, 1844) и принадлежащей, по-видимому, П. В. Малиновскому (см. ?. ?астфрейнд. Товарищи Пушкина по Царскосельскому лицею, т. I, стр. XVI).
‘В 1814 году умер директор Малиновский, это была большая потеря для лицея. Мы уверены, что если бы он довел первый выпуск до конца, то уровень воспитавшихся в нем был еще выше и нравственнее, в особенности же Пушкин был бы нравственнее, и в его поэзии просвечивал бы более дельный и главное нравственный характер, так-то преждевременная смерть полезного деятеля отзывается и в потомстве, но это коснулось Пушкина и других воспитанников первого выпуска, а не Вальховского, он бы лучше не был, потому что лучше и нравственнее нельзя было быть, и таким же пребывал до гроба. По смерти Малиновского место директора занял известный в то время Егор Антонович Энгельгардт, человек камеральный, отлично образованный, но совершенно другого направления, какое было у Малиновского. Энгельгардт наиболее заботился, чтобы из питомцев своих образовать ‘des cavaliers galants et des chevaliers servants‘. * К сожалению, они достигли этого: вот почему на Горчакове, Корфе, Маслове и многих других навсегда остался колорит некоторого вертопрашества и дамской угодливости. Это вредное направление не коснулось лишь одного Вальховского, он явил из себя спартанца-христианина, он все шесть лет погружен был в науку, обогащаясь сведениями и знаниями и никогда не посещал вечеринок, даваемых директором Энгельгардтом с целью развязать молодых людей’.
* Галантных кавалеров и дамских угодников (франц.).
Это свидетельство из круга Вальховского (и Малиновского) дает понять, насколько различны были не только два директора и два направления лицейского воспитания, но и насколько различны были группировки внутри лицея. Опубликование архивов поможет выяснить всю степень лицейского антагонизма и разности, но приведенный документ достаточно удостоверяет враждебность обоих направлений (сравнить хотя бы лицейские взгляды времени Энгельгардта на женщину как средство ‘карьеры’ (Горчаков) и энгельгардтовские вечеринки, которые должны были приучить к развязности, с приведенным выше изречением Малиновского о женщинах, морально-пиетистического характера).
Энгельгардт был давнишним знакомым и свойственником семьи Ломенов, отец его был соседом по имению Ю. Я. Кюхельбекер и помогал ей в делах (аренда казенной земли в Лифляндии) (письмо матери к Кюхельбекеру от 11 марта 1817 г.), старые семейные балтийские связи делали Энгельгардта лично близким семейству Кюхельбекеров. Отношения с Энгельгардтом Кюхельбекер сохранил и по выходе из лицея. Но вот что он пишет об Энгельгардте в письме к матери от 10 июля 1833 г. из Свеаборгской крепости:
‘Он всегда будет для меня незабвенным: я довольно долго (wohl einige Zeit) был несправедлив к нему, неблагодарен, но он знает, что тогдашнее мое поведение, направленное против него, проистекало не из моего сердца, но что меня настраивали. Он был мой воспитатель и никогда не относился ко мне несправедливо, даже тогда, когда я тяжело перед ним провинился’.
Факты, о которых Кюхельбекер вспоминает, дают основание причислить и его к лицейской ‘оппозиции’ Энгельгардту.
К оппозиции этой, как мы видели, принадлежал Вальховский. Если судить по отзывам Энгельгардта о лицеистах и полному отсутствию отношений по выходе из лицея — к ней в сильной степени принадлежал Пушкин, примыкал к ней и Кюхельбекер.
Этому как нельзя более соответствует то обстоятельство, что в письме к Кюхельбекеру от 24 января 1823 г. Энгельгардт выговаривает ему: ‘Письмо твое, друг мой Вильгельм, я получил, и если, с одной стороны, мне очень приятно было видеть, что ты, наконец, вспомнил обо мне, то, с другой стороны, было очень досадно, что ты вспомнил не обо мне, не о Егоре Антоновиче, не о старом директоре и друге, а о каком-то чужом человеке, которого при каждом слове величаешь превосходительством. Если б я не знал твое доброе сердце, то я мог бы принять и титул этот и все письмо твое за колкость’. *
* ‘Русская старина’, 1875, июль, стр. 362.
Таким образом, реальный анализ отношений устанавливает, что Энгельгардт вовсе не является тем основоположником лицейского духа, тем ‘genius loci’,* каким котел себя считать и каким считала его позднейшая лицейская историография.
При этом для некоторой группы лицеистов едва ли не важнее обоих периодов — Энгельгардта и Малиновского — был еще средний период — безначалия или ‘междуцарствия’. Если принять во внимание важность внелицейских отношений Пушкина этого периода (гусарские полки, стоявшие в это время в Царском Селе, — Каверин, Чаадаев, Н. Раевский) и его отношение к лицейским ‘вольностям’, придется отнести его именно к этой группе.
Из времена безначалия сохранились любопытное письмо Кюхельбекера к сестре. Письмо написано по-немецки и носит пометку: 19 августа. Датируется 1814 г., так как в Царском Селе царь, о котором упоминается в письме, мог быть только в августе 1814 г.: летом 1815 г. он был за границей.
‘Тебе, пожалуй, представится странным, если я скажу, что мы — мы в лицее — ведем очень рассеянную жизнь, быть может, это кажется только в сравнении с нашей предшествующей монашеской жизнью. Теперь нам разрешается гулять одним со своими родителями, нас часто приглашают к обеду профессора или инспектор, — все это еще не рассеяние. Но так как у нас нет директора, а один из наших профессоров оставил нас по болезни, ** другие же часто прихварывают, и теперь никаких предметов дальше не проходят, а ввиду предстоящего публичного экзамена, повторяют — ты можешь убедиться, что в нашей республике царствует некоторый беспорядок, который еще умножается разногласиями наших патрициев. Дай бог, чтобы скоро дали нам директора, говорят о разных, между прочим и о Григории Андреевиче Глинке, который, однако, и слышать об этом не хочет’.
Таким образом, единого лицея не было, ложное единство лицейской истории первого выпуска создано традицией. Период Малиновского больше всего повлиял на Вальховского и отчасти Кюхельбекера и Пушкина, период ‘междуцарствия’, может быть, больше всего отразился на Пушкине, Пущине, Кюхельбекере — каждом по-своему, а период Энгельгардта образовал ‘cavaliers galants’ и ‘chevaliers servants’ — Горчакова и Корфа.
Эпизодом, характеризующим лицейские группировки с их различной направленностью и антагонизмом, явилось соперничество Горчакова и Вальховского по поводу получения золотой медали. М. А. Корф писал по этому поводу (записка Корфа относится к 1854 г.): *** ‘Князь А. М. Горчаков был выпущен из лицея не первым, а вторым. Первым был Владимир Дмитриевич Вальховский. Но нет сомнения, что в этом сделали несправедливость, единственно, чтобы показать отсутствие всякого пристрастия к имени и связям Горчакова. Блестящие дарования, острый и тонкий ум, неукоризненное поведение, наконец самое отличное окончание курса бесспорно давали ему право на первое место, хотя товарищи любили его за некоторую заносчивость в большое самолюбие менее других’. Между тем Е. А. Розен в цитированной выше неизданной биографии В. Д. Вальховского так описывает это запомнившееся на всю жизнь лицейское соперничество: ‘Время близилось к выпуску, и начальство лицея хотело, чтобы на мраморной доске золотыми буквами был записан Горчаков, по наукам соперник Вальховского, но большинство благомыслящих товарищей Вальховского просили, чтобы первым был записан Вальховский, потому говорили они: ‘хоть у них отметки и одинакие, но Вальховский больше старается и в поведении скромнее, тогда начальство лицея решило так: записать их обоих — первым чтобы был Владимир Вальховский, вторым князь Александр Горчаков’.
* Божество места (лат.).
** ?. ?. Кошанский, профессор русской и латинской словесности, как старший замещал сначала директора, но уже 8 мая но болезни отказался.
*** Я. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, изд. 2-е, СПб., 1899, стр. 252.
4
Пущин вспоминает о своем принятии в тайное общество — сразу же после окончания лицея: ‘Еще в лицейском мундире я был частым гостем артели, которую тогда составляли Муравьевы (Александр и Михайло), Борцов, Павел Колошин и Семенов. С Колошиным я был в родстве. Постоянные наши беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими в тайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кружком, я сдружился с ним, почти жил в нем. Бурцов, которому я больше высказывался, нашел, что по мнениям ч убеждениям моим, вынесенным из лицея, я готов для дела. На этом основании он принял в общество меня и Вальховского’. * В настоящее время есть возможность дополнить сведения об артели Бурцева и Колошина и ее влиянии на лицеистов.
* И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма, стр. 74.
11 января 1835 г. сидящий в Свеаборгской крепости Кюхельбекер занес в свой дневник: ‘…в Военном журнале прочел я описание осады и взятия приступом Ахалцыха, статью покойного Ивана Петровича Бурцова, изданную по его смерти Вальховским. Оба они мне были хорошие приятели, особенно с Вальховским я был даже очень дружен: мы вместе выросли, в лицее я почти одного его и слушал’. Далее в рукописи следует восемь строк, зачеркнутых и тщательно зачерненных теми же чернилами. Строки эти мне удалось разобрать: ‘Где то время, когда у Бурцева собирался кружок молодых людей, из которых каждый подавал самые лестные надежды? Сам Бурцов, братья Колошины, Вальховский, Василий Семенов, молодой Пущин (конно-артиллерийский), Жанно Пущин (?), Александр Рачинский, Дельвиг, Кюхельбекер. — Многие ли из них уцелели?’
Разумеется, эти строки были зачеркнуты Кюхельбекером из осторожности. Статья, о которой говорит Кюхельбекер — ‘Осада крепости Ахалцыха’ и ‘Приступ на крепость Ахалцых 15 августа 1828 г. (продолжение статьи предыдущего N)’, — напечатана в ‘Военном журнале’, издававшемся Военно-ученым Комитетом в 1830 г. (N 1, стр. 15—55 и N 2, стр. 1—16) и представляет собою реляцию за подписями Бурцова и Вальховского. Кюхельбекер забыл отчество Бурцова — это член Союза благоденствия Иван Григорьевич Бурцов, командир Украинского пехотного полка, убитый в сражении летом 1829 г. Отчество Петрович могло припомниться Кюхельбекеру по связи с Алексеем Петровичем Бурцовым, к которому обращены известные послания Дениса Давыдова. Братья Колошины — члены Союза благоденствия (оба брата были стихотворцы). Василий Семенов — лицеист второго курса, кончивший лицей в 1820 г. и впоследствии бывший цензором (им, между прочим, подписано цензурное дозволение ‘Повестей, изданных Александром Пушкиным’, 1834 г. и второго издания ‘Прощальной песни’ Дельвига, 1835 г.). Можно, впрочем, предположить, что и здесь Кюхельбекер спутал имя — Василия Семенова он, конечно, знал, но Семенов, о котором пишет Пущин и о котором естественнее всего было вспомнить здесь, — Алексей Васильевич, член Союза благоденствия. (Тождество имени одного и отчества другого объясняют ошибку.) ‘Молодой Пущин’ — младший брат И. И. Пущина, Михаил Иванович. Служил в саперном батальоне, затем в конно-пионерском эскадроне (в показаниях Вальховского: ‘Конной артиллерии Пущин’). Осужденный по X разряду, М. Пущин был отдан в солдаты и сослан на Кавказ. В статье, которую читал Кюхельбекер, капитан Пущин неоднократно упоминается и в списке раненых показан: ‘тяжело ранен пулею в грудь на вылет’ (‘Военный журнал’, N 2, стр. 8). И. И. Пущин назван в списке своим лицейским именем: Жанно. Названный в списке кружка Рачинский значится поднадзорным в ‘Алфавите’ следственной Комиссии. *
* Центрархив. Восстание декабристов, т. VIII. Л., 1925, стр. 162. 386. Ср. примечание: ‘В Муромском пехотном полку одновременно служили два Рачинских: Иван Иванович и Александр Антонович… Который из них был прикосновен к делу, сказать затруднительно’. В записи Кюхельбекера имя названо.
Исключительный интерес представляет в этом списке членов кружка Бурцова имя Дельвига, общественные и политические интересы и симпатии которого в лицейскую пору впервые удается достаточно конкретно установить. Столь же интересна степень влиятельности в лицее Вальховского, которая ясна из слов Кюхельбекера: ‘почти одного его и слушал’.
Таким образом, три самых близких лицейских друга Пушкина — Пущин, Дельвиг и Кюхельбекер — были членами бурцовского кружка.
Далеко еще не все пути проникновения в лицей революционизирующих мнений и убеждений выяснены. Невозможно, конечно, объяснять ‘подготовленность’ Пущина и Вальховского ‘направлением преподавания’, как это делает, например, Кобеко, * но нет сомнения, что преподавание Куницына и литературные вкусы Будри действовали в этом направлении (в ‘Словаре’ Кюхельбекера записано изречение Будри, очень характерное для оппозиционного направления брата Марата: ‘On dit’ — est un menteur’). **
* Д. Кобеко. Императорский Царскосельский лицей, стр. 105.
** ‘Говорят’ — это ложь (франц.). О близости Давида-Марата Будри к французской революции см. в статье Ц. Фридлянда ‘Ж.-П. Марат — памфлетист революции’ (Ж.-П. Марат. Памфлеты. Редакция, вступительная статья и комментарии Ц. Фридлянда, изд. ‘Academia’, 1934, стр. 32). Будри бежал в Россию после участия в Женевском восстании начала 80-х годов XVIII века и ‘находился в постоянной переписке со своим братом’.
Один из непосредственных путей шел через Кюхельбекера. Кюхельбекер теснейшим образом уже в лицейское время связан с семьей Глинок. Григорий Андреевич Глинка женат был на старшей сестре Кюхельбекера Юстине Карловне, являвшейся всю жизнь покровительницей и помощницей брата. Литератор и профессор русского языка и словесности в Дерптском университете (Карамзин указывал на него как на первый пример дворянина-профессора), Глинка с 1811 г. был гувернером великих князей Николая и Михаила, в 1813 г. преподавал русский язык императрице Елизавете и вел. кн. Анне Павловне и часто имел поэтому возможность видеться с Кюхельбекером (см. приведенное выше письмо Кюхельбекера к сестре, по которому Г. А. Глинка считался даже кандидатом в директоры лицея). Будучи тесно связан с братом Владимиром Андреевичем (член Союза благоденствия) и кузеном Федором Николаевичем (член Союза спасения), он становится посредником между ними и шурином. Сношения Кюхельбекера с Федором Николаевичем Глинкой засвидетельствованы еще для лицейского времени (письмо матери от 28 апреля 1817 г.).
Мать, сестра Юстина Карловна, их друзья Брейткопфы, Григорий Андреевич Глинка, а позже и Федор Николаевич снабжали Кюхельбекера книгами в лицее.
В 1812 г. (И октября) мать посылает ему греческие книги (Кюхельбекер еще в лицее начинает изучать греческий язык), в 1813 г. посылаются ему идиллии Гесснера, тогда же Кюхельбекер выписывает Шиллера, в 1814 г. Брейткопф шлет ему ‘Векфильдского священника’ Голдсмита, тогда же посылается ему ‘Мессиада’ Клопштока, в 1815 г. выписывается для него журнал ‘Амфион’, посылаются в лицей два тома Грессе (1814—1815гг.) (отсюда лицейское знакомство Пушкина с автором ‘Le lutrin vivant’, ‘Vert-vert’ и ‘La chartreuse’ *), Вальтер Скотт и ‘английские книги’ — Ричардсон, Стерн (Кюхельбекер изучает уже в лицее английский язык). Уже в 1812 г. отмечена посылка книг от Григория Андреевича Глинки: он шлет Кюхельбекеру сочинения Дмитриева. В 1815 г. ?. ?. Глинка посылает ему свои ‘Письма русского офицера’. В 1815 же году Г. А. Глинка шлет в лицей Кюхельбекеру книги Вейсса, о чем его извещает в письме мать, и, по-видимому, тогда же посылаются сочинения Руссо.
Вейсс и Руссо становятся в лицее настольными книгами Кюхельбекера. Революционирующее влияние, какое оказал Руссо на многих декабристов, общеизвестно. Книги Вейсса — это ‘Principes philosophiques, politiques et moraux’ ** два тома, 1785 г. (выдержали много изданий и переводов).
Франсуа-Рудольф Вейсс (1751—1818) — швейцарский политический деятель и писатель, ученик Руссо, примкнувший с 1789 г. к Французской революции. О популярности его ‘Principes’ среди декабристов и об их революционизирующем влиянии сохранился ряд показаний: Дивова, Крюкова, Шаховского и др. ***
Член Общества соединенных славян M. M. Спиридов перед арестом пытался скрыть рукописные переводы из сочинений Вейсса под названием ‘Правила философии, политики и нравственности’, как ‘могущие служить к большему его обвинению’. С произведением этим он же познакомил в свое время И. И. Горбачевского. **** Отрывки переводов из Вейсса неоднократно печатались в периодических изданиях. Ср., например, перевод А. Бестужева ‘Утешение в несчастии (из Вейсса) ‘ — ‘Литературные листки’, 1824, ч. IV, N 21—22. Ср. ‘Сын отечества’, 1818, N 24—25: ‘Нравственная философия. Познание человека (из второй части сочинения Вейсса)’. Пер. А. Струговщикова.
* ‘Живой аналой’, ‘Вер-вер’, ‘Монастырь’.
* ‘Принципы философии, политики и нравственности’.
*** В И. Семевский. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909, стр. 223, 227, 229. 678.
**** Центрархив. Восстание декабристов, т. V, стр. 135, 142. 147.
Первая часть сочинения Вейсса была переведена Струговщиковым и издана в 1807 г. под названием ‘Основание, или существенные правила философии, политики и нравственности’, ч. I 12, ч. 2 — политическая — не издавалась.
Под влиянием Вейсса Кюхельбекер начинает свой ‘Словарь’. В статье своей о Дельвиге (1834) Пушкин так вспоминает о Кюхельбекере: ‘Клопштока, Шиллера и Гельти прочел он с одним из своих товарищей, живым лексиконом и вдохновенным комментарием’. Быть может, слово ‘лексикон’ Пушкин употребил здесь, вспоминая тот лексикон, над которым в лицее трудился Кюхельбекер.
‘Словарь’ представляет собою объемистую тетрадь плотной синей бумаги в 1/4 листа, бумага синего цвета, заполнено всего 245 страниц. И по объему и по характеру ‘Словаря’ ясно, что он велся с 1815 г. до окончания лицея. Доведенный до буквы Щ, он на странице 201 (текста) начинается снова (с буквы Б доведен до буквы С). Написан сплошь рукою Кюхельбекера.
Самую мысль о составлении словаря выписок и цитат подал Кюхельбекеру тот же Вейсс, как он же определил и характер его. На 1-й странице в виде эпиграфа помещена следующая выписка из него: ‘Un moyen de tirer de ses йtudes tout le parti possible et qui fut celui des Descartes, des Leibnitz, des Montesqieu et divers autres grands hommes, et l’usage de faire des extraits de ses lectures, en dйtachant les principes les plus essentiels, les maximes les plus vraies, les traits les plus ingйnieux, les exemples les plus nobles’. Weiss. Principes philos. Pol. et Moraux. *
Сверху, по-видимому, позднее, приписано:
‘Je prends mon bien, oщ je le trouve‘. **
Объемистый ‘Словарь’ является сводом философских, моральных, политических и литературных вопросов, интересовавших Кюхельбекера (и, как увидим ниже, его товарищей) в лицее. Раннее возникновение вопросов этого порядка не неожиданность для нас, в своей программе автобиографических записок (1830) Пушкин к первому году своего пребывания (1811) отнес пометки: ‘Философические мысли — Мартинизм’. Источники словаря: Руссо (главным образом ‘Эмиль’ 13) — 46 выписок, Вейсс — 115, Шиллер — 26, встречаются выписки из Ричардсона, Стерна, m-me де Сталь, Лессинга, И.-Ф. Мюллера, Бернарден де Сен Пьера, Монтеня, Вольтера, Боссюэ, Пирона, Лабрюйера, Мармонтеля, из древних писателей основным по вопросам литературной теории является Лонгин, далее цитируются Сенека, *** Эпиктет, Эпикур, встречаются и восточные имена — Саади, Зороастр, характерно изучение эстетики и теории словесности (Блэр, Перевощиков, Толмачев). Из русских писателей цитируется чаще других Ф. Глинка, встречается Батюшков, есть изречение Василия Львовича Пушкина, писавшего в жанре сентенций, **** и даже Шаликова. Встречаются и выписки из журналов: происшествия (‘Суеверие XIX в.’), характеристики замечательных лиц (‘ген.-лейт. Дорохов’, ‘крестьянин-самоучка Свешников’ и др.). Из журналов использованы главным образом ‘Сын отечества’, 1815, 1816 гг., ‘Conservateur impartial‘, 1815 г., ‘Северная почта’, 1815 г.
* ‘Средством извлечь из своих занятий всю возможную пользу, тем самым, к которому прибегали Декарты, Лейбницы, Монтескье и многие другие великие люди, является обыкновение делать выписки из читаемого, выделяя наиболее существенные положения, наиболее правильные суждения, наиболее тонкие наблюдения наиболее благородные примеры’. Вейсс. Принципы философии, политики и нравственности.
** ‘Я беру свое добро, где нахожу’ (Мольер).
*** Таким образом, упоминание его имени в ‘Пирующих студентах’ — ‘Сенека, Тацит на столе’ — имело реальные основания.
**** Ср. ‘Неизданный Пушкин’, 1923, стр. 174—175.
Общественно-политическую направленность ‘Словаря’ характеризуют такие статьи его, как ‘Аристократия’, ‘Естественное состояние’, ‘Естественная религия’, ‘Картина многих семейств большого света’, ‘Знатность происхождения’, ‘Образ правления’, ‘Низшие (справедливость их суждений)’, ‘Обязанности гражданина-писателя’, ‘Проблема’, ‘Рабство’, ‘Хорошее и лучшее’, ‘Петр I’, ‘Война прекрасная’, ‘Свобода’ — Вейсса. Из Шиллера цитируется почти исключительно ‘История отпадения Нидерландов’, характерны цитаты: ‘Общественное благо’, ‘Свобода гражданская’. Из Руссо обильные цитаты о ‘добродетели’, о ‘силе и свободе’ и т. д.
Приведем несколько примеров:
Вейсс:
Знатность происхождения.
Тот, кто шествует по следам великих людей, может их почитать своими предками. Список имен будет их родословною.
Образ правления.
Пусть народ выбирает своих предстателей, а сии последние правителей государства, пусть сии два сословия будут иметь всякую другую власть, кроме дающей право переменить способ выбора предстателей, пусть общее мнение решает гражданские несогласия.
Обязанность гражданина-писателя.
Если имеешь несчастие жить под худым правлением и если у тебя довольно сведений, чтобы видеть все злоупотребления, тебе позволено, хотя и с малой надеждой успеха, стараться уведомить тех, чьих сан и влияние могут поправить зло. Но будь великодушен, не распространяй сих печальных истин между простым народом.
Проблема.
NB. Достойно было бы старания ученых исследовать причины различных степеней уважения, в которых находятся разные народы.
Рабство.
Несчастный народ, находящийся под ярмом деспотизма, должен помнить, если хочет расторгнуть узы свои, что тирания похожа на петлю, которая суживается сопротивлением. Нет середины: или терпи, как держат тебя на веревке, или борись, но с твердым намерением разорвать петлю или удавиться. Редко, чтобы умеренные усилия не были пагубны.
Война прекрасная.
Как благородною была бы война, предпринятая противу деспотических правительств единственно для того, чтобы освободить их рабов.
Петр Великий.
Петр был одним из величайших государей, но его наследники могут его превзойти, — их подданные еще рабы.
Шиллер:
Свобода гражданская.
Государь (самодержец) всегда будет почитать гражданскую свободу за очуженный удел своего владения, который он обязан обратно приобресть. Для гражданина самодержавная верховная власть дикий поток, опустошающий права его.
Руссо:
Сила и свобода.
Один только тот следует своей воле, кто для того, чтобы сделать то, чего желает, не имеет нужды приставить к своим рукам руки других, и гак первое из благ не есть власть, но свобода.
Равнодушие философское.
Фил. равнодушие сходно с спокойствием государства под деспотическим правлением: оно не что иное, как спокойствие смерти, оно гибельнее самой войны.
Таким образом, в лицее — этом по официальному своему положению полупридворном воспитательном заведении, рядом с царским дворцом — шестнадцатилетние подростки в 1815—1817 гг. уже занимались вопросами философии и политики, подготовлявшими их отнюдь не к служебной деятельности.
Еще в лицее Кюхельбекер — прямой ученик Руссо и Вейсса. Этим объясняется и мнение о нем Баратынского в письме к Н. В. Путяте от февраля 1825 г.: ‘Он человек занимательный по многим отношениям и рано или поздно в роде Руссо очень будет заметен между нашими писателями. Он с большим дарованием и характер его очень сходен с характером Женевского чудака’. *
* К. А. Баратынский. Сочинения. Казань 1884. стр. 519.
М. А. Цявловский обратил мое внимание на черновую строфу стихотворения ’19 октября’ (1825):
Златые дни! уроки и забавы,
И черный стол, и бунты вечеров,
И наш словарь, и плески мирной славы,
И критики лицейских мудрецов. 14
В самом деле, если ‘лицейские мудрецы’ объясняются названием лицейского журнала, если понятен и дисциплинарный лицейский ‘черный стол’, то до сих пор оставалось неразгаданным выражение ‘наш словарь’. Досужие догадки комментаторов о каком-то шуточном словаре, составлявшемся лицеистами (и до нас не дошедшем), теперь следует оставить. (Кстати, следует отметить, что приведенная черновая строфа отделена лишь одной строфой от двух строф, посвященных Кюхельбекеру.)
‘Наш словарь’ — это не шуточный, а политический и философский словарь, составленный Кюхельбекером, может быть, при прямом участии его товарищей. Конечно, по окончании лицея были ‘подготовлены’ не только Пущин и Вальховский.
Интересно, что Кюхельбекер, по-видимому, посылал свой словарь в 1817 г. для прочтения Федору Николаевичу Глинке. Мать пишет Кюхельбекеру в письме от 28 апреля 1817 г.: ‘Федор Николаевич Глинка посылает тебе свой журнал. Твоего альбома (Albaum) y меня еще нет. Завтра твоя сестра попросит вернуть его’ (письмо написано по-немецки). Albaum — это, может быть, словарь, на время посланный Глинке для прочтения. ‘Журнал’ Ф. Глинки — это, вероятно, ‘Военный журнал’, им редактированный (1817—1819).
В чисто литературных вопросах основным для Кюхельбекера является, как сказано, вопрос о высокой поэзии и авторитет Лонгина. Занимают его и вопросы эпопеи (‘Одиссея’, ‘Илиада’, ‘Освобожденный Иерусалим’), драмы. Таковы в ‘Словаре’ высказывания о трагедии Вольтера и Лессинга. Насколько был знаком Пушкину ‘Словарь’ и насколько занимали его вопросы, занимавшие Кюхельбекера, мы можем заключить из следующего.
В проекте предисловия к ‘Борису Годунову’ (так называемое ‘Письмо к Н. Раевскому’) Пушкин обосновывает условность трагедии и между прочим говорит о языке: ‘Законы его (рода трагедии. — Ю. Т.) стараются вывести из правдоподобия, а оно-то искажается самой сущностью драмы, не говоря уже о времени, месте и проч., какое к черту правдоподобие может быть в зале, разделенном на две половины…
‘Язык. Напр. Филоктет у Ля-Гарпа говорит чистым французским языком, выслушавши тираду Пирра: ‘Увы! Я слышу сладкие звуки греческой речи’. Все это не представляет ли условного правдоподобия?’
Между тем в ‘Словаре’ Кюхельбекера есть место, ясно указывающее, что вопрос об условности театра дебатировался уже в лицейскую пору:
‘Предрассудок в рассуж. театра.
Мы настоятельно требуем единства места и времени, а соглашаемся, чтобы Татарин, Турок и Американец в траг. Расина и Вольтера говорили по-французски.
Глинка’.
Одно из политических ‘размышлений’ Пушкина, условно помечаемое 1831 г., по-видимому, также восходит к отрывку из Вейсса, вошедшему в ‘Словарь’ Кюхельбекера. Замечание Пушкина: ‘Stabilitй — premiиre condition du bonheur public. Comment s’accommode-t-elle avec la perfectibilitй indйfinie? 15 (Устойчивость режима — первое условие общественного счастья. Как согласовать ее с возможностью бесконечного совершенствования?)’.
Быть может, это размышление было вызвано следующим отрывком из Вейсса:
‘Хорошее и лучшее.
Предрассудок, заставляющий нас почитать хорошее правление правлением превосходным, нередко бывает одним из величайших препятствий к его улучшению *.
Другим примером является одна из записей Пушкина: ‘Разговоры с Натальей Кирилловной Загряжской’ (12 августа 1835 г.): ‘Вы слыхали про Ветошкина?’ Рассказ этот замечателен тем, что в нем выведен знаменитый якобинец, ‘последний монтаньяр’, Жильбер Ромм (как известно, бывший в России гувернером П. А. Строганова). 16 ‘Приказчик на барках’, раскольник Ветошкин становится ученым, возбуждающим удивление Ромма. Ему покровительствуют Шувалов и Потемкин. ‘Разговоры с Загряжской’ имеют большое значение в вопросах пушкинской прозы. Метод непосредственной записи здесь доведен до предела интонационной точности.
Между тем в ‘Словаре’ Кюхельбекера есть запись, имеющая непосредственное отношение к ‘разговору’ о Ветошкине. На букву С значится между прочим следующая запись:
‘Свешников Иван Евстратьевич прибыл в С.-П. 1784 из Тверской губернии — воспитанник природы и прилежания’.
Эта запись почерпнута Кюхельбекером из того же Ф. Глинки: ‘Русский крестьянин-философ Иван Евстратьевич Свешников’, отрывок из ‘Писем русского офицера’ Глинки (1815, ч. III, стр. 88—112), перепечатанный тогда же в ‘Сыне отечества’ (1815, ч. XXIV, стр. 163—181), бывшем в руках у Кюхельбекера. История Свешникова почти во всем совпадает с историей Ветошкина, только отсутствует имя Ромма, а среди покровителей, кроме Потемкина и Шувалова, названа еще Дашкова. Главное же отличие — в тенденции рассказа Глинки: его Свешников — крестьянин. ‘Хотя по словам Шиллера достоинство и дарование, возникшее в бедности, должно пробиваться сквозь железную стену предрассудков и отличий общественных: однако опыт доказывает, что рано или поздно преодолевает оно все препоны и пролагает себе путь к известности’ (‘Сын отечества’, 1815, ч. 24). Следует указание на Ломоносова, на сына ржевского купца Волоскова — механика и химика, — и затем излагается история Свешникова: ‘Свешников, едва ли кому известный, достоин также занимать место в ряду отличнейших мужей отечества нашего’ (стр. 164).
Заинтересовав руссоиста Кюхельбекера как ‘воспитанник природы и прилежания’, входящий в ряд популярных тогда ‘самородных дарований’, крестьянин Свешников Глинки является в записи Пушкина ‘приказчиком на барках’ (деталь эта имеется и у Глинки), причем самая фамилия Свешникова изменилась в Ветошкина.
5
Лицейское чтение Вейсса и Руссо любопытно еще и другим. Изучена чисто литературная культура раннего Пушкина, известны имена даже второстепенных и третьестепенных французских мастеров, у которых он учился. Относительно же философии — в частности французской философии XVIII в. — никто еще не произвел настоящего анализа пушкинского чтения. Между тем чтение Монтеня, Лабрюйера и др. Пушкиным засвидетельствовано, а такие произведения, как его ‘драматические изучения’ (‘маленькие трагедии’), обнаруживают глубокое знание ‘моралистов’ XVI—XVIII вв. 17 (недаром первоначальные названия ‘Скупого рыцаря’ и ‘Моцарта и Сальери’ — ‘Скупой’ и ‘Зависть’ — кажутся взятыми из трактата Вейсса).
Л. Майков отметил автобиографическое значение для Пушкина темы скупого отца. 18 Психологический и моральный анализ скупости поэтому мог уже в лицейские годы заинтересовать Пушкина и лечь в основу анализа скупости, произведенного им в 1830 г. во время написания ‘Скупого рыцаря’. Ср. Вейсс: ‘…примечено, что большая часть вредных склонностей находят наказание в самих себе и удаляются от своего предмета. Сладострастный соделывается немощным и неспособным к наслаждению. Скупой, боясь, чтобы не впасть в нищету, делается нищим’.
‘…Богатство обеспечивает независимость скупого, заменяет различные желания, подкрепляет ослабевающие его силы и служит вместо тех пособий, в которых бы ему другие отказали’.
‘…Скупость не всегда опорочивает наслаждение… Сия безмерная страсть, умножаемая всегда роскошью, есть одна из главнейших причин бедности, удручающей большую часть народов, для утоления ненасытной алчбы малого только числа людей. Скупой не есть также, как он себе воображает, человек, никаких нужд не имеющий, напротив того, в нем соединены всевозможные склонности, и он выдумывает беспрестанно средства к удовлетворению оных, но малодушие не допускает его ими наслаждаться.
…Необходимые нужды наши весьма немногого требуют, напротив того, скупость и честолюбие не имеют другого предела, кроме невозможности’ *.
* ‘Основания или существенные правила философии, политики и нравственности’ Творение полковника Вейсса. члена разных Академий’. Пер. с французского, с седьмого издания (А. Струговщикова). Ч. I, СПб., 1807, стр. 126, 195—198.
Кюхельбекер навсегда сохранил о лицее воспоминания. Культ ‘дружбы’, ‘дружбы поэтов’, возникает у него в лицее, он объединяет в ‘Союз’ Пушкина, Дельвига и себя, а затем Баратынского и Грибоедова, это сказывается в ряде лирических пьес Кюхельбекера и является главной темой его лирики.
В крепости и ссылке он часто вспоминает ‘лицейских’.
К 30-м годам относится его воспоминание о лицейском быте, причем он особенно останавливается мыслью на Пушкине. Он пишет своей племяннице Александре Григорьевне Глинке: ‘Были ли вы уж в Царском Селе? Если нет, так посетите же когда-нибудь моих пенатов, т. е. прежних. .. Мне бы смерть как хотелось, чтоб вы посетили лицей, а потом мне написали, как его нашли. В наше время бывали в лицее и балы, и представь, твой старый дядя тут же подплясывал, иногда не в такт, что весьма бесило любезного друга его Пушкина, который, впрочем, ничуть не лучше его танцевал, но воображал, что он по крайней мере Cousin germain * госпожи Терпсихоры, хотя он с нею и не в близшем родстве, чем Катенин со мною, у которого была привычка звать меня mon cher cousin. ** — Странно бы было, если бы Саше случилось танцевать на том же самом паркете, который видел и на себе испытал первые мои танцевальные подвиги! А впрочем, чем судьба не шутит? — Случиться это может. — Кроме лицея, для меня незабвенна Придворная церковь, где нередко мои товарищи певали на хорах. Голоса их и поныне иногда отзываются в слухе моем. Да что же и не примечательна для меня в Царском Селе? В манеже мы учились ездить верхом, в саду прогуливались: в кондитерской украдкою лакомились: в директорском доме, против самого лицея, привыкали несколько к светскому обращению и к обществу дам. Словом сказать, тут нет места, нет почти камня, ни дерева, с которым не было сопряжено какое-нибудь воспоминание, драгоценное для сердца всякого бывшего воспитанником лицея. — Итак, прошу тебя, друг мой Сашинька, если будешь в Царском Селе, так поговори со мною о нем, да подробнее’.
* Двоюродным братом.
** Дорогим кузеном.
(Кроме бытовых и биографических данных о лицее и Пушкине-лицеисте, письмо интересно неожиданно возникшим воспоминанием о Катенине, позволяющим установить степень личной близости двух литературных единомышленников.)
В письме к родным — матери и сестрам — от 5 апреля 1832 г. из Свеаборгской крепости Кюхельбекер осведомляется о всех лицейских товарищах, опуская само собою разумеющееся имя Пушкина:
‘…Как я часто думаю о тех, с которыми ранее был дружен, то естественно, что мне нередко представляются те, с которыми я воспитан. Поэтому прошу моих милых сестер писать все, что знают о жизни и судьбе моих товарищей по лицею. О троих я знаю кое-что из газет, которые ранее читал: именно о Корфе, что он теперь камергер, статский советник и кавалер ордена Станислава, о Вальховском, что он полковник и был генерал-квартирмейстером Кавказского корпуса, — и, наконец, о Данзасе, что он отличился при Браилове, но это все, что я знаю. Итак, я хотел бы услышать что-нибудь о Малиновском, Стевене, Комовском, Яковлеве и о каждом другом лицеисте первого выпуска, не забудьте также узнать о Горчакове’*.
Ко времени 1817—1818 гг. — после выхода из лицея — относится не совсем выясненный эпизод с ссорой Пушкина и Кюхельбекера, вызвавшей дуэль. Первые сведения о ней опубликованы Бартеневым, основывавшемся на рассказе Матюшкина и записке Даля о дуэлях Пушкина, написанной вскоре после кончины Пушкина. ‘Матюшкин рассказывал, что Пушкин дрался с Кюхельбекером за какое-то вздорное слово, но выстрелил на воздух, они тотчас же помирились и продолжали дружбу’.**
По Бартеневу, дуэль произошла около 1818 г. из-за известной эпиграммы ‘За ужином объелся я’. ‘Кюхельбекер стрелял первый и дал промах. Пушкин кинул пистолет и хотел обнять своего товарища, но тот неистово кричал: стреляй, стреляй! Пушкин насилу его убедил, что невозможно стрелять, потому что снег набился в ствол. Поединок был отложен, и потом они помирились’. ***
* Оригинал немецкий. М. А. Корф быстро делавший служебную карьеру, 1 июля 1827 г. получил звание камергера, 17 марта 1829 г. — чин статского советника, 22 января 1830 г. — орден Станислава 2-й степени со звездою. В. П. Вальховский был произведен в полковники 4 марта 1828 г. В войну 1828 и 1829 гг. был обер-квартирмейстером Кавказского корпуса. К. К. Данзас был ранен при Браилове и 3 июня 1828 г. из прапорщиков произведен в капитаны. Таким образом, последние сведения, которые мог получить из газет Кюхельбекер, датируются январем 1830 г., когда он содержался в Динабургской крепости, где был менее суровый режим.
** ‘Русский архив’, 1910, N 5, стр. 46—48. ‘Из старых записей издателя Русского архива’, запись Бартенева относится к 1852 г.
*** И. Бартенев, Пушкин в Южной России. М., 1914, стр. 101—102, примеч.
В тех же чертах, что и Бартенев (Даль), передает известие о дуэли Н. И. Греч в своих ‘Записках’, 19 уснастив рассказ множеством анекдотических деталей.
Во всех трех версиях есть противоречащие детали и есть черты вымысла, так, например, ‘пистолет, в который набился снег’, — это, вероятно, пистолет Кюхельбекера в день 14 декабря, 20 покушение Кюхельбекера на вел. князя Михаила Павловича в день 14 декабря 21 привлекало к себе, разумеется, интерес — и деталь, фигурировавшая на суде, могла в устном предании прикрепиться к имени Кюхельбекера и в другом случае.
Общей чертой этих свидетельств является ‘эпиграмма’ или ‘вздорное слово’ и несерьезность ссоры, за которой последовало примирение. С. М. Бонди, сличая одну из лицейских эпиграмм (приписываемую им Пушкину) со стихотворением Кюхельбекера, * в котором критикуется эта эпиграмма, приходит к противоположному заключению — о серьезности ссоры.
* С. Бонди. Новые страницы Пушкина, стр. 83—91. Стихотворение, которое цитирует в своих ‘Воспоминаниях’ Павлищев 22, несомненно, принадлежит Кюхельбекеру. Оно находится в тетради стихотворении Кюхельбекера (ныне в ИРЛИ), бывшей у Пушкина в момент его смерти (о чем свидетельствуют жандармские пометы). Стихотворение это, ‘Разуверение’ (‘Не мани меня, надежда’), идет в сборнике непосредственно за посланием к Грибоедову от 1821 г. (и перед ‘Олимпийскими играми’, относящимися к тому же году) и датируется осенью 1821 г.
К этому следует присоединить еще одно показание.
В 1875 г. в ‘Русской старине’, N 7, были опубликованы ‘Биографические заметки о Кюхельбекере, собранные редакцией при содействии его семейства’ (делается ссылка на сына Михаила Вильгельмовича Кюхельбекера, дочь Юстину Вильгельмовну Косову и племянницу Александру Григорьевну Глинку). В основу этих заметок легла в достаточной степени искаженная (а кое-где и дополненная) редакцией рукопись Ю. В. Косовой, представляющая в основном полемику с появившимися в 1858 г. ‘Записками’ Греча. 23
В записке своей об отце Ю. В. Косова между прочим пишет: ‘В лицее он подружился со многими из своих товарищей и остался с ними в сношениях до самой смерти, несмотря на различие их последующей судьбы, [короче всех сошелся он с Пушкиным, Дельвигом, Горчаковым, Яковлевым], на долю большей части из них выпали почести и слава, на его — заточение и изгнание. Один только из них, И. Ив. Пущин, был его товарищем не только на скамьях лицея, но и в рудниках Сибири. О дружбе его с Пушкиным остались более достоверные и благородные памятники, чем пустое четверостишие, приведенное Гречем. 24 Во многих отдельных стихотворениях, особенно в одах своих на 19-е Октября (Лицейские годовщины), Пушкин с любовью и уважением упоминает о товарище своем, называя его своим братом ‘по музе, по судьбам’. Кстати, упомяну здесь и о дуэли, которую Кюхельбекер имел, по словам Греча, с Пушкиным, — [в действительности] она если существовала, то только в воображении г-на Греча или, вернее всего, придумана просто им в виде остроумного анекдота. — Еще в лицее, или тотчас же по выходе из него, Кюхельбекер действительно дрался с одним из своих товарищей — да только не с Пушкиным, а с ?ущиным, верно, Греча сбила схожесть фамилий (безделица!). Причина поединка мне неизвестна, знаю только, что он не помешал их обоюдному уважению и что я и теперь обязана И. И. Пущину возможностью издать бумаги отца, так как они были собраны и сохранены им’.
Недооценивать это свидетельство дочери не приходится главным образом вследствие особых отношений детей Кюхельбекера к Пущину, после смерти отца опекавшему их, это же позволяет категорическое высказывание Носовой возводить к личному рассказу Пущина.
Тем не менее факт какой-то ссоры Пушкина и Кюхельбекера, так или иначе связанный с дуэлью, приходится считать установленным вследствие наличия прямых свидетельств Матюшкина и Даля, на которые ссылается Бартенев.
Кроме позднейшего стихотворения ‘Разуверение’, о какой-то ссоре с Пушкиным, может быть, свидетельствует еще одно стихотворение Кюхельбекера (в том же сборнике ИРЛИ), не поддающееся точной датировке:
К * * *
Так! легко мутит мгновенье
Мрачный ток моей крови,
Но за быстрое забвенье
Не лишай меня любви! —
Редок для меня день ясный!
Тучами со всех сторон
От зари моей ненастной
Был покрыт мой небосклон.
Глупость злых и глупых злоба
Мне и жалки и смешны:
Но с тобою, друг, до гроба
Вместе мы пройти должны.
Неразрывны наши узы!
В роковой священный час.
Скорбь и Радость, Дружба, Музы,
Души сочетали в нас.
Первоначальное заглавие стихотворения: ‘Другу’. Варианты: 1. За мгновенное забвенье Не лишай меня любви 2. Дружба, Добродетель Музы. Съединили братьев нас 25.
По характерным особенностям стиха и языка и на основании последней строфы (‘роковой священный час’ — по-видимому, разлука по окончании лицея) можно отнести стихотворение ко времени непосредственно после окончания лицея, к 1817 или 1818 г. Стихотворение относится к Пушкин) (‘Музы’) либо к Дельвигу (‘Добродетель’), Однако чувство вины ‘за мгновенное забвенье’ сближает это стихотворение с ‘Разуверением’ и как бы подтверждает догадку о ссоре с Пушкиным, причем Кюхельбекер был, по-видимому, нападающим.
Другой вопрос — вопрос о фактической стороне дуэли, несомненен анекдотизм в ее описании, о котором говорит Косова. Ее высказывание в анонимном редакционном пересказе ‘Русской старины’ (1875, N 7, стр. 338) не привлекало до сей поры внимания, им устанавливается новый факт из биографии Кюхельбекера — дуэль с Пущиным.
7
К периоду 1817—1819 гг. относится еще одно стихотворное послание Кюхельбекера к Пушкину. Оно имеется в позднем сборнике стихотворений, сборник озаглавлен: ‘1-е продолжение Песен Отшельника’ и написан рукой Кюхельбекера. Время составления сборника — сибирская ссылка, годы перед смертью: 1844—1845. Стихотворение ‘К Виктору Уго, прочитав известие, что у него потонула дочь’, относящееся к 1844 г., помещено в самой середине сборника. В сборнике Кюхельбекер подводит итоги своей лирики. Сборник в некоторой части состоит из ранних стихотворений Кюхельбекера как печатавшихся до 1825 г., так и бывших в рукописи.
Последнее стихотворение сборника под цифрой 137 (сборник, являясь ‘продолжением’ недошедших ‘Песен отшельника’, начинается со стихотворения 86-го) — дружеское послание Пушкину.
К Пушкину (из его нетопленой комнаты)
К тебе зашел согреть я душу,
Но ты теперь………………
………………………….