ПУШКИН — ДОН-ЖУАН
ПУШКИН — ДОН-ЖУАН
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
1935
1935
Пушкин — Дон-Жуан.
Пушкин — Дон-Жуан.
Пушкин — Дон-Жуан, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1935
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том третий (Статьи, рецензии, заметки 1935-1939 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
Пушкин — Дон-Жуан: так называется новая книга М.Л.Гофмана, только что изданная в Париже С.М.Лифарем. Уже самое заглавие красноречиво определяет тему, избранную исследователем. Дело идет на этот раз не о творчестве Пушкина, а о его биографии. Еще точнее — не о любовной лирике Пушкина, но о любовных событиях его жизни.
Труд М.Л.Гофмана не имеет внешних подразделений на части или главы. Однако его внутреннее движение, последовательный ход авторской мысли можно довольно точно установить: в первой, как бы вступительной части (сс. 9-26) М.Л. Гофман дает синтетический обзор любовных увлечений Пушкина, рисует их общий характер, намечает основные подразделения, во второй части (сс. 26-69) он подвергает суровой методологической критике некоторые ранее появившиеся труды о любовной жизни Пушкина — в особенности известную работу покойного Щеголева как творца легенды об ‘утаенной’ любви к М.Н.Волконской — любви, в течение многих лет будто бы составлявшей как бы ось или центр любовных переживаний поэта, наконец, в третьей, заключительной части (сс. 69-111) дается анализ так называемого ‘донжуанского списка’: перечня женских имен, составленного Пушкиным в 1829 г. и послужившего материалом для многих выводов, наблюдений, догадок, ошибок, споров.
Книга М.Л.Гофмана написана вполне популярно: но все-таки это — произведение специалиста, поставившего своей задачей выяснение некоторых столь же специальных вопросов пушкинской биографии, именно поэтому многое в ней может быть до конца понято и оценено не иначе, как таким же специалистом, рядовому читателю, ищущему повествования, а не методологии, фактов, а не полемики, кое-что в ней покажется мелочным, слишком низким и даже несущественным, такой читатель, конечно, будет не прав, потому что важное от неважного и побочное от существенного может быть справедливо отделено только при условии действительного знакомства с предметом. Перед лицом такого читателя мне, рецензенту, несколько более осведомленному в существе трактуемых вопросов, приходится лишь констатировать, что все частности, затронутые М.Л. Гофманом, только кажутся частностями, на самом же деле имеют весьма существенное значение для установления не только фактов пушкинской биографии, но и тех методов, с помощью которых такие факты могут быть выяснены. Сознаю, что мое утверждение голословно, но обстоятельно подкрепить его — значило бы подробно пересказать содержание этой весьма насыщенной содержанием книги, да еще по поводу каждого ее пункта объяснить, почему, в какой связи, в каком отношении и для чего именно он существенно важен. Такая работа сама по себе превратилась бы в объемистый труд — в целый путеводитель по многочисленным вопросам, затронутым в книге. Поэтому я ограничусь тем, что выскажу только некоторые мысли, возникшие у меня при чтении.
Современный пушкинизм велик и обилен. Нельзя сказать, что в нем совсем нет порядка, но хотелось бы, чтобы порядка было больше. Почему это так — вопрос особый и сложный, — не будем его сейчас касаться. Факт тот, что новые пушкинисты получили наследство довольно запутанное и у них есть несомненное стремление привести дела в некоторый порядок. В частности, лет тринадцать тому назад, еще в России, тем же М.Л.Гофманом была издана книга, в которой он на ряде примеров показал неудовлетворительность существующих изданий Пушкина в отношении текста и предложил ряд методологических принципов, ведущих к установлению текста канонического. Книга имела заслуженный успех. Возражали против отдельных ее положений, но против основной мысли сказать было нечего. Однако и в ней, и в последующих своих работах М.Л.Гофман не ограничился вопросами текстологии. Его давно и справедливо занимает параллельный вопрос — о тех пределах, которые должен себе ставить исследователь, пользующийся художественными созданиями Пушкина как материалом для биографии, иными словами — вопрос об автобиографичности Пушкина. Возвращается он к нему и в новой своей книге — повод, конечно, как нельзя более подходящий. Но тут, в этой области, установить границы и принципы оказывается не в пример труднее, чем в области текстологии.
История литературы слишком хорошо знает, что лирические признания поэтов иногда вполне совпадают с действительностью, иногда — лишь отчасти, иногда же не совпадают вовсе. Wahrheit не равна Dichtung, правда — вымыслу. Поэтому было бы очень удобно для биографов вовсе отказаться от поэзии как материала для биографии, отмечая лишь отдельные, случайные совпадения между фактами и лирическими признаниями. Так нередко и поступают. Но беда в том, что этот простой удобный способ оказывается неприложим к Пушкину. Не будем касаться ‘чутья’, которое может и обмануть. Помимо чутья, бесчисленные случаи установленного совпадения между правдой и вымыслом у Пушкина показали, что игнорировать его поэзию как материал для биографии было бы игнорированием в высшей степени обильного и точного материала. Однако это обстоятельство приводит ко многим ошибкам, недоразумениям, спорам. Комментариев к своим стихам Пушкин не оставил. Как же быть? Что в них считать правдой, что вымыслом? Как провести теоретическую границу меж тем и другим? Чем можно пользоваться для его биографии и чем нельзя? Конечно, все решилось бы само собой, если бы мы могли раз навсегда для всех случаев установить угол, под которым правда о жизни Пушкина преломляется в его поэтическом вымысле. Но этот угол, разумеется, постоянно меняется. В одних случаях вымысел ближе к правде, в других — дальше. В точности установить угол мы можем только тогда, когда столь же точно известен факт. Но в этом случае ценность поэтического произведения как биографического материала падает почти до нуля, ибо в биографическом смысле стихи, понятно, всегда менее документальны, чем мемуары, письма и прочее, подобно тому как живописный портрет менее документален, чем фотография. Из сопоставления факта с его художественной интерпретацией мы извлекаем ценнейший материал, относящийся, однако, к области психологии творчества, а не к области биографии.
История изучения пушкинской биографии изобилует заблуждениями, возникающими из того, что пушкинисты строят свои гипотезы, а нередко и утверждения, на поэтическом материале. Ошибки, разумеется, суть ошибки, ответственность за которые падает на их авторов. Однако принципиально осуждать пушкинистов за их приверженность к методу, несомненно рискованному, нельзя. Всякий, кому приходилось глубоко всматриваться в жизнь и в творчество Пушкина, в конце концов вынужден если не прямо признать, то про себя почувствовать исключительную автобиографичность пушкинских произведений, не только лирических, но даже эпических и драматических. Следы автобиографии обнаруживаются даже в таких вещах, как ‘Скупой рыцарь’, ‘Каменный гость’, ‘Борис Годунов’, ‘Арап Петра Великого’. Что касается пушкинской лирики, то не будет преувеличением сказать, что в подавляющем большинстве стихотворений легко прощупывается вполне конкретный биографический материал и, наоборот, — труднее отыскать такое стихотворение, в котором этого материала не было бы вовсе. Поэтому его игнорировать пушкинисты не только психологически не в силах, но и принципиально не должны. Сколько бы опасностей ни таил этот метод, они не могут от него отказаться. Ошибки предшественников и риск собственных ошибок не может и не должен удерживать их от применения этого метода, который, при кажущейся ненаучности, оказывается вполне научным в применении к Пушкину. Несколько лет тому назад свои мысли обо всем этом я формулировал в трех словах: Пушкин автобиографичен насквозь. С тех пор много раз пересматривал я эту формулу, ища оснований от нее отказаться: это избавило бы меня от многих затруднений, нередко тягостных и тревожащих мою пушкинистскую совесть. При всем желании я этого сделать не мог.
М.Л.Гофман в своих трудах неоднократно высказывался против биографического толкования пушкинских произведений. Случалось нам с ним на эту тему резко полемизировать. Каждый остался при своем мнении, но мне кажется, что М.Л.Гофман несколько поколебался или хотя бы смягчился. Произошло же это оттого, что он не только методолог, но и пушкинист-практик: практика пушкинизма автоматически умеряет его методологический ригоризм. Оно и не может быть иначе: от автобиографического элемента в пушкинских стихах пушкинисту некуда спрятаться. До какой степени это так, показывает один характерный случай, происшедший с самим М.Л.Гофманом в его последней книге. М.Л. Гофман захотел показать на примере явное расхождение между биографическим фактом и его изображением в поэзии. Но, как назло, и этот выисканный Гофманом пример оказывается неудачен. Гофман берет эпизод, относящийся ко времени поездки Пушкина на Кавказ в 1829 году: встречу с калмычкой. Этот эпизод рассказан самим Пушкиным дважды: прозаически — в ‘Путешествии в Арзрум’ и поэтически — в стихотворении ‘Калмычке’. Приведя оба текста, Гофман предлагает читателю их сличить и констатировать, что в прозаической путевой записи, более соответствующей реальному событию, нет и следа того минутного увлечения ‘дикой красой’, о котором говорится в стихах. Действительно, в приведенном отрывке из ‘Путешествия в Арзрум’ никаких романтических мотивов нет. Но Гофман забывает, что как раз это место ‘Путешествия’ подвергнуто Пушкиным значительной переделке. Приведенный у Гофмана текст взят из второй печатной редакции ‘Путешествия’. В первоначальной, рукописной редакции эпизод изложен иначе. Для наглядности приведу их оба.
В печатной редакции: ‘Все семейство собиралось завтракать, котел варился посредине, и дым выходил в отверстие, сделанное в верху кибитки. Молодая Калмычка, собою очень не дурная, шила, куря табак. Я сел подле нее.— Как тебя зовут? — ***.— Сколько тебе лет? — Десять и восемь.— Что ты шьешь? — Портка.— Кому? — Себя.— Она подала мне свою трубку и стала завтракать. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже. Я попросил чем-нибудь это заесть. Мне дали кусочек сушеной кобылятины, я был и тому рад. Калмыцкое кокетство испугало меня: я поскорее выбрался из кибитки и поехал от степной цирцеи’.
А вот первоначальная редакция: ‘В кибитке я нашел целое калмыцкое семейство, котел варился посередине и дым выходил в верхнее отверстие.— Молодая Калмычка, собой очень недурная, шила, куря табак. Лицо смуглое, темно-румяное — багровые губки, зубы жемчужные. Замечу, что порода калмыков начинает изменяться — и первобытные черты их лица мало-помалу исчезают. Я сел подле нее.— Как тебя зовут? — ***.— Сколько тебе лет? — Десять и восемь.— Что ты шьешь? — Портка.— Кому? — Себя.— Поцалуй меня.— Неможна, стыдно.— Голос ее был чрезвычайно приятен. Она подала мне свою трубку и стала завтракать со всем своим семейством. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. (Не думаю, чтобы кухня какого бы то ни было народа могла произвести что-нибудь гаже.) Она предложила мне свой ковшик — и я не имел силы отказаться — я хлебнул, стараясь не перевести духа. Я просил заесть чем-нибудь, мне подали кусочек сушеной кобылятины. И я с большим удовольствием проглотил его. После сего подвига я думал, что имею право на некоторое вознаграждение. Но моя гордая красавица ударила меня балалайкой по голове, мусикийским орудием, подобным нашей бал<алайке>. Калмыцкая любезность мне надоела, я выбрался из кибитки и поехал далее. Вот к ней послание, которое, вероятно, никогда до нее не дойдет…’
Если читатель обратит внимание на места, мною подчеркнутые, то он увидит: 1) что они содержат описание того самого романтического эпизода, который изложен и в стихотворении, 2) что именно их Пушкин, по тем или иным соображениям, отбросил в печатном тексте, 3) что сам Пушкин намеревался тут же привести и стихи ‘Калмычке’, чего, конечно, не подумал бы сделать, если бы видел какое-нибудь расхождение между прозаическим изображением факта и его стихотворной интерпретацией. Отсюда приходится сделать два вывода: 1) что поэтическая редакция эпизода ближе к реальному событию, чем запись в ‘официальном’ тексте ‘Путешествия’, и 2) что приведенный Гофманом пример доказывает обратное тому, что он хотел им доказать.
Повторяю — от автобиографии в пушкинских стихах пушкинисту уйти некуда. С этим начинает, кажется, соглашаться и Гофман, — поскольку требует не отказа от биографического толкования стихов, а лишь крайней осторожности в этом деле. Против необходимости быть осторожными, разумеется, возразить нечего.
На практике Гофман идет еще гораздо дальше, чем в теоретических своих суждениях. Во второй части книги он преимущественно стремится к разрушению щеголевской ‘легенды’ об ‘утаенной’ любви Пушкина к Волконской. Доводы Гофмана по большей части кажутся нам очень вескими, но нельзя не заметить, что он и сам нередко опирается не на что иное, как на стихи. Своею работой он, следственно, доказывает не порочность щеголевского метода, а неправильность его применения у Щеголева и у других. Это — ‘дело десятое’. Ошибки в применении метода, сколько бы их ни было, не компрометируют метода, а лишь указывают на его трудность, пусть даже рискованность.
Наиболее ценной частью работы Гофмана представляется нам третья, посвященная ‘дон-жуанскому списку’. Я не думаю, как думает Гофман, что знаменитые таинственные буквы N.N. означают имя, просто забытое Пушкиным. Мне кажется, что они все же скрывают имя, которое поэт не пожелал назвать. Согласен, однако, что это — отнюдь не имя Волконской, в чем особенно убеждает весьма проницательно установленная Гофманом строгая хронологичность списка. Чрезвычайно интересно и высказанное Гофманом мнение о том, по какому признаку разделены Пушкиным женские имена, составляющие первую и вторую части списка: Гофман утверждает, что первую часть составляют имена женщин, отношения с которыми (к моменту составления списка) оставались платоническими. Не решаюсь прямо заявить, что это утверждение мне представляется безусловно доказанным, но считаю долгом отметить, что в последнее время, исследуя некоторые факты пушкинской биографии, я пришел к выводу, что две женщины, которых сперва молва, а потом классический пушкинизм считали близкими Пушкину, в действительности близки с ним не были. Обе эти женщины (Давыдова и Ризнич) поименованы как раз в первой части списка, что в моих глазах делает догадку Гофмана очень правдоподобной. Вместе с установленной Гофманом хронологичностью списка она пойдет на пользу будущим исследователям одного из самых сложных и темных вопросов пушкиноведения. Полагаю, однако, что блужданий ощупью и ошибок будет еще тут немало. ‘Дон-жуанский список’ многое помогает выяснить, но многое, может быть, и запутывает. Составляя его, Пушкин не думал о пушкинистах — это наше несчастье! В списке есть пропуски — вольные или невольные. М.Л.Гофман указал один из них — имя Софии Пушкиной. Могу указать еще один — во второй части его нет имени Людмилы, меж тем так звали ту г-жу Инглези, о которой, кстати сказать, М.Л.Гофман сообщает неточные сведения. Все, что мы о ней знаем, заключается в рассказе, записанном неким Трегубовым со слов кишиневского старожила Градова. Рассказ, по-видимому, сам страдает легендарными примесями, но, не имея данных для его опровержения, мы должны или его принять таким, как он есть, или целиком отвергнуть. По Градову, дуэль между Пушкиным и мужем Людмилы была пресечена Инзовым. — Гофман говорит, что неизвестно, была ли дуэль. По Градову, муж увез Людмилу за границу, но неизвестно, куда. Гофман называет место: в Италию. По Градову, Людмила вернулась в Кишинев после того, как Пушкин оттуда уехал, и в Кишиневе умерла, Гофман говорит, что она умерла в Италии. Поскольку на этих неверных данных Гофман не основывает никаких выводов, они ни в какой степени не подрывают значения и ценности его нового труда. Я отметил их только с двумя целями: чтобы предостеречь читателей Гофмана от некоторых догадок, которые у них могли бы возникнуть, и чтобы лишний раз указать, в каких тяжких условиях приходится работать зарубежному историку литературы. М.Л.Гофман, несомненно, восстановил рассказ о Людмиле Инглези по памяти, потому что искать книгу, в которой находится этот рассказ, было бы за границей безнадежным занятием. В мои руки она попала на днях совершенно случайно.
1935
Следующие заметки за этот год здесь не воспроизводятся:
1) Лондонская рукопись, Возрождение, 1935/3683 (4 июля) — ‘<...> о том, что представляет собою рукопись пушкинской оды ‘Вольность’, появившаяся недавно на выставке русского искусства в Лондоне…’. Несколько лет назад, уже в эмиграции, такую же рукопись Ходасевич определил ‘не автографом, а старинною копией’. Теперь он думает (заочно), что лондонская рукопись, вероятно, та самая.
2) Переводы Владимира Слободника, Возрождение, 1935/3732 (22 августа, под рубрикой ‘Книги и люди’) — о польском переводе двух произведений Пушкина, ‘Домик в Коломне’ и ‘Моцарт и Сальери’.
Впервые — Возрождение, 1935/3616 (25 апреля), под рубрикой ‘Книги и люди’. Рец. на: Проф. М.Л.Гофман, Пушкин Дон-Жуан (Париж, Издание Сергея Лифаря, 1935).
‘<...> некоторые ранее появившиеся труды о любовной жизни Пушкина…’ — избегая библио, данных, Гофман откликается на известные работы: М.О.Гершензон, ‘Северная любовь А.С.Пушкина’, впервые опубл. в Вестнике Европы, 1908, No 1, П.Е.Щеголев, ‘Утаенная любовь Пушкина’, впервые опубл. в сб. Пушкин и его современники, вып. XIV, СПб., 1911, П.К.Губер, Донжуанский список Пушкина, Петербург, 1923, и др.
Любопытно прочесть газетную заметку двадцатипятилетней давности, под названием ‘Сердечные увлечения А.С.Пушкина’ (подпись: W.), на ту же тему, автором которой, вероятно, был молодой пушкиновед Ходасевич: ‘Памятником подсчета сердечных увлечений Пушкина остался перечень женских имен, его рукою вписанный в альбом Е.Н.Ушаковой. Сын последней, Н.С.Киселев, назвал этот любопытный документ ‘донжуанским списком’.
Н.Лернер в томе IV сочинений Пушкина, издания Брокгауз-Ефрон, еще не вышедшем в свет, дает разъяснения к именам, помещенным в списке. Имена эти следующие: Наталья I , Катерина I, Катерина II, NN, кн. Авдотья, Настасья, Катерина III, Аглая, Калипсо, Пульхерия, Амалия, Элиза, Евпраксея, Катерина IV, Анна, Наталья.
Вторая часть списка помещена на другой странице. В ней следующие имена: Мария, Анна, Софья, Александра, Варвара, Вера, Анна, Анна, Анна, Варвара, Елизавета, Надежда, Аграфена, Любовь, Ольга, Евгения, Александра, Елена.
Не все имена поддаются объяснению, особенно во втором списке. Но многие установлены Н.Лернером.
Так ‘Катерина I’ относится к Е.П.Бакуниной. О ней Пушкин говорил: ‘Я был счастлив пять минут… Я не видел ее 18 часов — ах! Какое положение, какая мука!’
‘Катерина II’, по данным Лернера, — знаменитая трагическая актриса Е.С.Семенова. Пушкин писал о ней: ‘Одаренная талантом, красотою, чувством живым и верным, она образовалась сама собою. Семенова никогда не имела подлинника. Она украсила несовершенные творения…’ Статья Пушкина о Семеновой дошла до нас с припиской Гнедича что статья написана Пушкиным, ‘когда он приволакивался, но безполезно, за Семеновой’.
Таинственные буквы ‘NN’, говорит автор статьи, ‘стоят в тесной связи с целым рядом столь же таинственных мест в поэзии Пушкина… Эта любовь, самая святая и самая мучительная из всех, пронесшихся над сердцем Пушкина, была пережита им ‘там, где тень, где лист чудесный, где льются вечные струю), т.е. в Крыму.
‘Признаюсь, — писал о ней Пушкин, — одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики’.
‘Бахчисарайский фонтан’ Пушкин некоторое время не хотел даже печатать потому, что ‘многие места относятся к одной женщине, в которую был очень долго и очень глупо влюблен’.
‘Кн. Авдотья’ — княгиня Евдокия Ивановна Голицына, известная Princesse Nocturne. Пушкин не только был поражен ее ‘немертвой красотой, но огненной, пленительной, живой’, но ценил ее ‘разговор непринужденный, пленительный, веселый, просвещенный’. Это была недюжинная, оригинальная личность, и Пушкин, едва выйдя из лицея, влюбился в нее, по выражению Карамзина, ‘смертельно’. Увлечение юноши княгиней, которой было уже под сорок, довольно скоро остыло.
‘Анна’, — вероятно, А.П.Керн, предмет самого серьезного увлечения Пушкина в Михайловском, породившего один из лучших перлов пушкинской любовной лирики…
‘Наталья’ — Н.Н.Гончарова, во время составления списка владевшая душой поэта и вкоре ставшая его женою.
Н. Лернер находит объяснение еще для ряда имен ‘дон-жуанского списка’, но за недостатком места отсылаем читателей к его статье’.
(Утро России, 1910/165 (6 июня))
По этому же вопросу см. новейшие итоговые работы Р.В. Иезуитовой, »Утаенная любовь’ в жизни и творчестве Пушкина’, и Я.Л. Левкович, »Донжуанский список’ Пушкина’, вводные статьи в кн.: ‘Утаенная любовь’ Пушкина (СПб., 1997). Там же перепечатаны труды их предшественников. Книжка Гофмана не учтена. См. также антологию.: Любовный быт пушкинской эпохи, состав. С.Т. Овчинниковой (Москва, 1994, в двух томах).
‘<...> М.Л. Гофманом была издана книга, в которой он <...> показал неудовлетворительность существующих изданий Пушкина…’ — имеется в виду кн. Пушкин. Первая глава науки о Пушкине (Петербург, 1922).
‘Следы автобиографии обнаруживаются даже в таких вещах, как ‘Скупой рыцарь’…’ — см. работы в наст, изд., т. I: ‘<3аметки к Маленьким трагедиям>‘ (сс. 45—47), заметка <49> (»Русалка’. Предположения и факты’) (сс. 295-300). Ср. ‘Ссора с отцом’ (О Пушкине) в наст. томе.
‘<...> свои мысли обо всем этом я формулировал в трех словах: Пушкин автобиографичен насквозь’ — см., в частности, ‘О чтении Пушкина’ (1924) в наст, изд., т. I.
‘Случалось нам с <Гофманом> на эту тему резко полемизировать’ — см. заметки ‘В спорах о Пушкине’ (1928) и ‘Конец одной полемики’ (1929) и примечания к ним в наст, изд., т. II.
‘Для наглядности приведу их оба’ — следует заметить, что Ходасевич заимствует нижеследующий пример из примечания в издании пушкинского текста, подготовленного самым Гофманом (с. 67), см. рец. Ходасевича на него в наст, изд., т. II: ‘Путешествие в Арзрум’ (1934).
‘<...> я пришел к выводу, что две женщины <Давыдова и Ризнич>, которых <...> считали близкими Пушкина, в действительности близки с ним не были’ — см. исследование ‘Аглая Давыдова и ее дочери’ (1935) в наст. томе.
‘В мои руки <книга> попала на днях совершенно случайно’ — вероятно, имеется в виду кн.: В.А.Яковлев, Отзывы о Пушкине с юга России. В воспоминание пятидесятилетия со дня смерти поэта. 29 янв. 1887 (Одесса, 1887). Рассказ о Людмиле Инглези — с информацией об источниках — кстати сказать, также приводится у В. Вересаева, Пушкин в жизни, том I, сс. 178-179 (изд. 1936). См. рецензию (1927) Ходасевича на первое издание вересаевского монтажа (1926) в наст, изд., том II.
Спустя несколько недель в своей ‘Литературной летописи’ Гулливер перепечатал из парижской газеты репортаж о ‘дон-жуанстве’ Пушкина — и прибавил к нему свою фантазию о корифее французской литературы: ‘В газете Журнал помещена нижеследующая заметка, которую мы воспроизводим в оригинале, потому что перевод убил бы нежные краски этого прелестного мотылька.
Entre tous les crivains de l’poque tsariste, les Soviets ont rserv une place part au grand poè,te Puskin, auquel seront rendus prochainement, Moscou, de grands honneurs.
C’est prcisment l’occasion de ces ftes que les journaux de l’U.R.S.S. rapellent que Puskin fut un des plus terribles Don Juans de son temps. Lorsqu’il pousa, le 18 fvrier 1831, Nathalie Gontcharowa, il possdait une sorte de registre parfaitement jour, dans lequel chaque amour occupait une feuille.
Sa femme prit place la page 113…
Est-ce la fatalit de se chiffrer?.. Tous les jours est-il que Puskin continua subir la sduction de nombreuses femmes, y compris celle de sa belle-soeur, et qu’ sa mort le fameux livre dpass la page 203…
Глубоко ценя интеллектуальное сотрудничество между нациями, мы со своей стороны считаем долгом сообщить нашим элегантным читательницам несколько сведений о знаменитом поэте Виктор Хуго, которого юбилей был недавно отпразднован. К сожалению, Виктор Хуго обладал тяжелым характером. На первом представлении своей оперы ‘Эрнани’ он устроил скандал столь исключительный, что несколько лет тому назад литературные круги праздновали столетний юбилей этого скандала. По сведениям, полученным нами прямо от одного гида, у Виктора Хуго было необыкновенное множество детей мужского пола. Не имея возможности всех их усыновить и дать им свою фамилию, счастливый отец их всех называл при крещения Гаврошами. Гавроши были симпатичнейшими мальчиками с врожденным благородством характеров. Рассеянные по всей стране, они воспитывались и расли на улицах, которые с тех пор носят имя их отца. Когда Виктор Хуго приезжал в какой-нибудь город, стоило ему только разыскать такую улицу и крикнуть: ‘Гаврош!’ — как мальчики тотчас к нему сбегались со всех сторон. Он гладил их по головкам, читал им несколько своих поэм — и уезжал…’
(Возрождение, 1935/ 3711 (1 августа))