Пугачевцы, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1871

Историческая проза
Время на прочтение: 481 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА

Томъ II.

ПУГАЧЕВЦЫ.
(Части I—IV).

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литог. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст.
1901.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Мірская молва — морская волна!
(Поговорка).

I.

Силенъ и грозенъ море-океанъ, но сильне и грозне его гульливое, перемнчивое море житейское!
Бываетъ на мор-океан: безпредльно и незыблемо стелется живое лоно водъ, облитое золотомъ солнца, или объятое звздною синевой полуночи, или укрытое мглой, горделиво смотрится оно въ далекія небеса, спокойное, величавое, словно полное какою-то великою, тайною думой.
Много загадочной жизни въ одушевленномъ, живомъ простор морскомъ… Сверху тишь да гладь, позлащенная солнцемъ, а подъ нею сокрытаго много…
Бываетъ и на мор житейскомъ: стоитъ оно въ чудномъ затишьи, всюду миръ и покой, также величаво отражаетъ оно и свои далекія небеса, неразгаданныя и непроглядныя разумомъ людскимъ. Порою и надъ житейскимъ моремъ тяготютъ душныя темныя ночи и также, кой-гд среди тьмы, мерцаютъ слабо и робко отблески свта тхъ неизвданныхъ небесъ. Минутные лучи вспыхиваютъ и тухнутъ, будто падаютъ съ тхъ мглистыхъ небесъ и будто тонутъ въ темной житейской глубин… Посл ночи, и надъ этимъ моремъ занимается заря, и надъ нимъ загорается золотое солнце, освщая и согрвая. Это море бываетъ тоже сковано думой глубокою, подчасъ безсильною и дремотною, но придетъ день, надумается оно и скажетъ свое слово.
Бываетъ и на мор-океан, бываетъ и на мор житейскомъ, что пронесется на зар втерокъ, подымется рзвая зыбь, и ровно, стройно побжитъ, зашумитъ чередовая волна, она рчь заводитъ, ворчитъ и поетъ, и свое слово сказываетъ…
Бываютъ тоже грозные порывы гнва и злобы. Шевельнутся на небосклон черныя тучи, наплывутъ и нагромоздятся съ грохотомъ и огнемъ, невидимый силачъ могучимъ порывомъ бросится на спокойное лоно, и начнутъ подыматься подъ вихремъ лохматыя головы и побгутъ слпо послушные, злые оборвыши волны. И рвутся, слпые, другъ о друга, злобно роютъ и грызутъ оковавшіе ихъ берега, съ маху опрокидываются на утесы, но дробясь во прахъ о недвижный гранитъ не сокрушаютъ его, а лишь омываютъ временемъ навянную пыль.
И какъ на мор-океан, такъ и на мор житейскомъ, среди грозной непогоды, всплываетъ со дна, носится и мечется на мутныхъ волнахъ, всякое потаенное исчадье, всякое чудо-юдо далекаго дна, а затмъ, растерзанное и выброшенное волной, умираетъ на изрытыхъ берегахъ, или посл бури погружается снова въ свою невдомую пучину. Бываетъ, что среди бури шипящимъ змемъ изовьется вдругъ высокій смерчъ и злобно хлестнетъ къ небу бшеной пной и грязью.
Но то небо далеко. Стихнетъ непогода, разсются тучи, и небо попрежнему чисто, спокойно и, какъ всегда, безучастно…

II.

Въ ту пору, о которой рчь пойдетъ, житье-бытье на Руси святой было ничего, слава Богу! Времена только были непонятныя, тяжкіе времена, безправье да неурядица, грхъ да бда, просто дымъ коромысломъ по всей земл православной. Знать, самый онъ, черный день пришелъ, да заглянулъ на дворъ. За грхи что ль наказалъ Господь! Трудно стало жить, куда трудно! Почитай даже совсмъ нельзя жить. Ложись да и помирай… А то ничего! Слава Богу!..
Въ сел Таковскомъ, что вотчина столичнаго вельможи, жили-были мужикъ Савка, да мужикъ Яшка, свойственники и кумовья.
На краю слободы, по правую руку отъ храма Божьяго стоитъ изба Савки, по лвую Яшки… Оба мужика жили дружно, въ помощь великую одинъ другому были, хотя сами того не вдали.
Съ виду Савка и Яшка совсмъ не схожи, а по нраву и обычаю своему въ конецъ рознятся.
Савка съ виду рослый, саженный, крпышъ, головища большая, румянецъ во всю щеку пухлую, носъ вверхъ, ротъ широкій, свтлый волосъ лежитъ прядью плоскою, борода и усъ густые, окладистые. Лобъ не высокъ и узенекъ, глазъ большой и срый, открытый, добрый и будто стеклянный. Смотритъ прямо, можетъ видитъ все, а можетъ ничего не видитъ. Ничего не примтишь въ немъ изъ чувствъ человчьихъ. Глазъ какъ глазъ, на то данъ, чтобы смотрть, а не за тмъ, чтобы сказывать что-либо о себ. Ноги и руки у Савки тяжелыя, а кулакъ пудовикъ. Туловище крпкое и сплошное, словно отрубокъ топорной работы. Человкъ Савка добрый и не задорный, работящій, но на подъемъ тяжелъ, силы непомрной, но самъ мухи не тронетъ. А натравятъ — медвдя сомнетъ. Примется сть — сопитъ, словно работаетъ. Когда работаетъ, молчитъ, какъ нмой, и не отдыхаетъ.
Весной объ осени, лтомъ о зим не помышляетъ. Гадать не привыченъ, на черный день про запасъ ничего за душой. Что у Савки подъ глазами, то и на ум, а что на ум, то и на язык. Помышлять одно, а сказывать другое несподручно, мыслями спутаешься. Что ни скажутъ Савк — вритъ. Что ни прикажутъ — сдлаетъ, лишь бы не мудреное. Старыхъ слушается, хоть бы и негоразды были старики. Молодому, будь хоть семи пядей во лбу, Савка не доврится. Молоко не обсохло учить-то! Въ дл какомъ Савка не мудритъ, а какъ батька училъ съ молоду, такъ и онъ свахляетъ. Старымъ порядкамъ, хоть бы тягостнымъ, повинуется охотливо, новыхъ порядковъ, хоть бы и пригодныхъ, смерть не любитъ.
Коль кругомъ села все тихо и смирно, живи себ день за день, какъ дды жили. Дды были не глупе, а свой вкъ прожили — ничего.
Что новости, что бды, Савк все одно. Новость подлецъ, никогда не скажется, а норовитъ врасплохъ взять. Коли спросятъ Савку:
— Какъ живется-можется? Новаго что?
— Ничего, хорошо.
И на ддовъ ладъ живучи, привыкъ Савка не мудрствовать. Случится нужда по-своему поступить, не вдая какъ старые люди поступили бы тутъ, ну и мало у Савки на себя надежды, понукать себя приходится.
— Небойсь, говоритъ.
И какъ тутъ поступить… не можетъ надумать и идетъ стало не на врнякъ.
— Авось, говоритъ.— Какъ-нибудь!
По воскресеньямъ Савка молится, но не Богу, а угодникамъ: больше все Микол, а онъ, чудотворецъ, молитъ Бога о насъ. Взываетъ Савка къ Богу, только когда проситъ чего или когда въ бду попалъ.
— Подай, Господи! говоритъ…
— Упаси, Боже!..
— Не приведи Богъ.
А чтобы благодарить Бога, слова у Савки нтъ, не сказать же: спасибо де, Господи. Во храм Божьемъ Савка знай крестится, да поклоны кладетъ, сколько душа приметъ, да поясница вынесетъ. Молитвъ Савка не знаетъ ни единой. Святаго Евангелія чтеніе слушаетъ благоговйно, но про что оно, не вдаетъ. Боится Савка грха, да что длать! Одинъ Богъ безъ грха. За Савкой его мало, потому что онъ въ церковь ходитъ каждое воскресенье и въ праздники, постится исправно, а исповдываться и причащаться даже охотникъ большой, да къ тому же свчей въ годъ наставитъ не мало Микол угоднику, да не маленькому въ придл, а большому, что у праваго клироса. Нечистаго Савка боится, но знаетъ, что на него есть крестная сила. За то начальства всякаго Савка боится страсть! Почитай гораздо пуще чорта, потому что этого и крестнымъ знаменьемъ не возьмешь. Отъ начальства одинъ батюшка царь спасенье. Да вдь до царя далеко. Не даромъ ему прозвище: красное солнышко. Теб де его не видать, а ты де ему что мошкара осенняя.
Есть у Савки и баба… Женился онъ на Арин давно и не спроста. Разъ объ лто случился на сел, какъ завсегда водится, пожаръ большущій. Половина села Таковскаго сгорла, и погорльцы услись среди дороги глядть на головни и гадать, какъ горю пособить… Слъ Савка съ матерью и сталъ будто думать… А тутъ около него двка Арина со своими сидитъ, примостилась на узелк и воетъ… Арина сидитъ воетъ, а Савка сидитъ глядитъ на двку… Къ зим кой-какъ отстроились погорлые, и Савка тоже. Разъ какъ-то, идя по селу, наткнулся Савка на Арину и крикнулъ, будто вспомнилъ что.
— Стой! Чортъ!.. Ариша… А помнишь выла-то… на пожарищ…
— А то нтъ… осклабилась пухлолицая Арина.
— А ты бы, двка, ко мн пошла хозяйничать.
— Чего врешь-то.
— Вотъ и не вру.
Черезъ мсяцъ Савка и Арина пришли изъ церкви домой, и Савка пояснилъ жен таинственно:
— Это дло, Арина, еще въ пожаръ мн втемяшилось. Да запамятовалъ я опосля…
Арина вышла баба хозяйка и работникъ… Только и не работаетъ, когда спитъ. И чего только баба въ лтній день не передлаетъ? Двухъ рукъ мало. А когда зима придетъ и время бездльное, то у Арины одна рука и нога на веретен, другая рука старшаго мальчугана держитъ, а другая нога въ люльк младшаго качаетъ. Глаза въ печку заглядываютъ, уши къ клти прислушиваются. Однимъ разв зубамъ дла нтъ, потому что хлба мало.
Савка и бабу свою, и парнишекъ любитъ, но разговаривать съ ними не охотникъ… Разв когда приказать иль обругать надо. Ласкать не ласкаетъ тоже, и ужъ коли потянется когда въ близость, то стало учить! И тутъ ужъ не противничай, поучитъ не со зла — легонько, а будешь увертываться — прощай! Но драться всегда Савка не самъ надумается, всегда другіе надоумятъ.
— Что де ты, дуракъ, волю баб даешь… Парнишекъ не учишь… Срамота!..
Вотъ и спохватится мужикъ и ползетъ, и зная силу свою, наровитъ легонько. Да по его кулаку и легонько — накладисто, и у Арины отъ одной тукманки его одинъ глазъ давно съ морготой. Моргаетъ зря, будто подмигиваетъ кому… Поврежденъ что ль? Арина не пеняетъ, да и некому. Дло житейское. Кабы мужъ да не дрался, такъ это что жь бы такое было?
Какъ настали времена тяжкія… да повалили бды на голову мужиковъ, что шишки еловыя въ лсу, горькую чашу принялъ и Савка… И долго ли, коротко ли, а не уберегся и пропалъ пропадомъ. Загубили окаянные, Богъ имъ прости!
Что же такое? Чего ропщетъ Савка?
Ничего! Только вотъ непонятные порядки на Руси пошли. Совсмъ карачунъ мужику. Нын живъ и здоровъ и все исправно обстоитъ, а на утро глядь, все вверхъ донышкомъ. Кто живъ былъ, безъ болзни померъ, а кто богобоязненъ и исправенъ былъ, угодилъ въ каторгу, либо въ солдаты. Прощалыга богатющимъ вельможей зажилъ, а иной домовитый мужикъ оголлъ и по міру пошелъ… И все безпричинно на голову валится. Совсмъ даже непонятно.
Да съ чего же бда-то такая?
Таскаются по Руси всякіе пройдохи, разносятъ и разглашаютъ все такое, что помраченье одно. Разбрасываютъ всякія печатки ругательныя, листки съ цыферью, манифесты одинъ другого чудне…
Ходятъ дьяки, писаря и разный приказный людъ не у длъ, и одно сказываютъ. Ходятъ монахи и офени: другое баютъ по-шепту. Назжаетъ начальство ряженое, что не начальство, а таковымъ сказывается. Нын одинъ прідетъ, указъ читаетъ, а завтра другой поретъ за исполненіе указа, а тамъ надетъ третій, деретъ за неповиновеніе, а четвертый наскачетъ и пойдетъ поря невсть за что и про что… Молчи! И правый виноватъ, и виноватый правъ.
Тотъ попался за утайку настоящей законной печатки, а другой за поступленіе, какъ наказывала такая же печатка, а иной опять всхъ тхъ печатокъ уберегаясь, ряженыхъ и самозванцевъ убгая, видишь, истинное начальство царское якобы за самозванное принялъ.
И кто теб другъ, и кто теб врагъ, и гд правда, и гд кривда, и кто дло молвитъ, и кто морочитъ, никому не вдомо.
Да и за врное сказываютъ умные люди, что само начальство, слышь, не знаетъ, начальство оно или такъ якобы только для виду. Чудное дло! Какъ есть антихристовы времена пришли. Да и, сказываютъ, ужъ видли его: вельможей одтъ, въ золот да въ бархат, и со своими разговоръ велъ совсмъ не по-русски. Мимо церкви халъ и отвернулся.
Такъ вотъ какія бды на Руси были, такія и на сел Таковскомъ.
Баре-господа оброкъ положили безмрный. Какъ ни прикидывай, а ужъ никакъ не угодишь весь уплатить. Ну да все еще со грхомъ-то пополамъ уплатить-бы и можно. Да внезапно приключилась бда, какой и не чаяли Таковскіе мужики: вышелъ бунтъ на сел, да такъ еще потрафилось, что Савка всему бунту вышелъ заводчикъ.
Пришелъ нкій дьякъ изъ столицы и роздалъ манифесты царскіе, въ коихъ крпко запрещалось платить оброкъ, а въ казну подушной полагалось всего три алтына со двора, тому дьяку за цлыхъ полста лтъ впередъ. Опричь этого манифеста роздалъ дьякъ всему селу печатки ругательныя, гд выходило всмъ сестрамъ по серьгамъ, а ужъ больше всего господамъ не гоже прописано было.
Ушелъ тотъ дьякъ, собравъ подушную. Взялъ Савка свою печатку и припряталъ, да навдавшись разъ въ городъ, съ дураковъ-то и покажи ее какому-то писарю. Писарь ехида смолчалъ, и вернулся Савка въ Таковское цлъ и невредимъ. А тутъ на сел что Свтлое Воскресенье: радуются мужики, скоро, баютъ, вольность будетъ, да не простая, а совсмъ вольная. Прошла недля. Вдругъ налетло войско, солдаты, при нихъ офицеръ, да палачъ въ красной рубашк… И писарь тотъ бестія съ ними. Пошла переборка!
Печатки палачъ перебралъ и сжегъ на улиц. Офицеръ общалъ сто рублевъ за поимку того дьяка… Да поди-ка его сыщи!
За симъ, какъ быть должно, зачали пороть. Село большое, людное. Трудное, копотливое дло было, но въ двое сутокъ кое-какъ съ Божьей помощью всхъ перепороли. Савка молча тоже легъ подъ розги. Драли, драли его… нтъ конца… что за притча! думаетъ Савка. А самъ все ни слова, все ждетъ: вотъ перестанутъ!
А вышла бда. Сталъ выборъ длать офицеръ, кого увезти, и говоритъ:
— А гд нмой? Тотъ, что заводчикъ, да не сознался.
И увезли Савку въ городъ съ другими пятью.
Сидитъ Савка въ острог мсяцъ, другой, третій, и съ нимъ старецъ. Свдали они отъ истопника острожнаго, что имъ разршенье скоро выйдетъ въ ссылку, въ Легіонъ, а гд то мсто, не вдомо никому подлинно, вдомо только, что будетъ имъ указано тамъ съ Туркой драться за вру… Полагать надо турецкій городъ.
Старикъ и Савка сговорились, имъ помогли согласники стариковы. Бжали они изъ острога и махнули верстъ за сто, въ лсъ, гд было много монастырей, и постригся Савка.
Прожилъ мужикъ въ монастыр боле года, но подъ самый Новый Годъ вдругъ налетли команды, многихъ монаховъ перескли и забрали въ городъ, въ томъ числ и Савку.
Опять перегнали и засадили ихъ въ тотъ же острогъ, но ужъ тотъ же самый истопникъ сказываетъ, что Легіонъ тотъ наши взяли и разрушили, и что царица не приказала боле драться за вру, а что нын Савк за его постриженье должно выйти разршеніе итти въ Сибирь, потому что мужику не показано самовольно стричься, хотя бы и ради Господа Бога иль спасенія души. Потому что, какъ мужикова душа продажная, то отъ ея спасенія помщику ущербъ.
Черезъ полгода надли Савк колодку, прицпили къ канату и погнали по Казанк въ Сибирь.
Савка не горевалъ. И въ Сибири люди живутъ!

III.

Ну, а Яшка?
Мужикъ Яшка — малый не промахъ. Онъ тломъ малъ и худъ, тощій, почитай плюгавый, словно съежился весь, лицо изжелта-блое, но пухлое, отекшее, носъ горбится, скулы роздало, лобъ высокій, въ вискахъ схваченъ. Карій глазъ завалился подъ бровь и сверкаетъ оттуда, хоть малый, да острый, глазъ этотъ не злой, но ненадежный. Яшка имъ все видитъ и что на глазахъ, и что не на глазахъ, и обо всемъ сей глазъ своей сударын смкалк докладываетъ. И что не случись въ смкалк Яшкиной, карій глазъ сейчасъ ужъ то провдалъ и запрыгалъ въ щелк своей, прямо тоже не смотритъ, разв на мгновеніе, а больше все бгаетъ по сторонамъ, словно боится, что, уставившись, проболтаетъ про то, что есть тамъ, ‘себ на ум’.
Волосъ у Яшки черный, не густъ, и небольшая голова лохматится кудрями кручеными. Борода свтле, но тоже темная, волосъ рдкій, весь клинушекъ волосяной насквозь видно, усъ тоже словно у махонькаго, и сдины дождется, и все не выростетъ.
На подъемъ Яшка легокъ, проворенъ, силы не велики, ловокъ за то, и гд рукой или кулакомъ взять не можетъ, тамъ приноровится, слва глянетъ, справа зайдетъ, и наконецъ возьметъ смкалкой.
Случается задоръ беретъ его, но чаще на словахъ, чмъ на дл. Мужики сказываютъ, что Яшкинъ языкъ, что ножъ: молвитъ, что ржетъ.
Языкъ Яшкинъ зря не болтаетъ, что на ум. Яшка надумаетъ на рубль, глянетъ на гривну, а молвитъ на алтынъ. Случается, руками одно строитъ, а на мысляхъ раскладываетъ другое, предбудущее время, либо позапрошлое судитъ. Объ лто помышляетъ, что зимой испробуетъ, зимой раздумываетъ, какъ лтомъ уберется. Въ трудномъ случа Яшка изворотится. Онъ не прочь отъ того, что одна голова хороша, а дв лучше, а все наровитъ обойтись безъ другой головы… Другая-то голова не своя…
Случается Яшк зарваться не всть куда на мысляхъ. Такое иной разъ смкалка у себя на мысляхъ разложитъ, что Яшка глазъ свой отъ начальства коситъ совсмъ въ сторону. Проболтаешь, что въ башку лзетъ,— ‘ахъ ты!’ будетъ. Великой вры въ ддовъ и отцовъ обычай Яшка не иметъ. Испробовать удачу любитъ… Ладно? И слава Богу! Не ладно? Въ другой разъ, братъ, не поймаешь, инако распорядимся.
Гд Савка за ухомъ почесываетъ и понукаетъ себя напрасно, Яшка косится и смкаетъ. Не мытьемъ, такъ катаньемъ, а взять все можно. Яшка не думаетъ, что новое, что бдовое — одно: бываетъ новое не хуже стараго. Ей-Богу! А набжитъ новость худая, смкни живе, да и дай сдачи.
Спросишь Яшку:
— Какъ живете-можете? Что новаго?
Отвтствуетъ Яшка, и въ слов его насмшка не надъ собой однимъ, надъ всми:
— Чему у насъ быть?.. Живемъ, хлбъ жуемъ.
Вдомо Яшк, что все на свт какъ Богу угодно, но Господь милостивъ…
— За Богомъ молитва не пропадаетъ.
— На Бога надйся, а самъ не плошай!
— Богъ помочь!
Молится Яшка тоже угодникамъ Божьимъ, но все же и о Бог помнитъ, яко есть Онъ на небесахъ, и молится не въ одной бд, чтобы просить Господа. Иной разъ молвитъ, и на лиц спасибо видно.
— Вишь, Господь-Батюшка какъ солнышко выстроилъ!
— Вишь, Отецъ Небесный какъ перо птиц далъ!
— Слава Теб, Господи, говоритъ.
Во храм Яшка крестится и поклоны кладетъ не сплошь да рядомъ, а въ надлежащее время, больше при выходахъ, при отвор царскихъ вратъ, предъ чтеніемъ святаго Евангелія. А какъ возгласитъ батюшка… И всхъ православныхъ христіанъ… тутъ особенно усердствуетъ Яшка, крестится… Своя-то рубашка къ тлу ближе… Молитвъ знаетъ наизусть довольно, но что въ нихъ сказывается — мудрено! Что угодно Богу и что грхъ, Яшка хорошо знаетъ. И опять знаетъ тоже, что грхъ малый, а что великій грхъ…
— Убить человка — грхъ великій.
— Просвирку бросить псу — грхъ великій.
— Оскоромиться — Господь проститъ.
— Утянуть гривну, другую изъ оброка, про себя, грха тутъ мало!
— Сосдову жонку по ягоды въ лсъ звать, грха тутъ пожалуй нтъ.
Впрочемъ Яшка иной разъ самъ себя умиротворяетъ, да утшается.
— Одинъ Богъ безъ грха, говоритъ.
— Эхъ-ма! Дло житейское!
И чуетъ Яшка, что у него на совсти и предъ Господомъ Богомъ, и предъ царемъ малую толику не чисто.
У Яшки тоже жена, но Аксюта не чета Арин: она баба красивая, но хворая и ледащая. Наработать много не можетъ. Ну, а какъ сталъ еще Яшка ее баловать, да не бить, то и вышла вся цна баб — алтынъ.
Много намаялся и Яшка отъ чудныхъ порядковъ, но когда кумъ Савка угодилъ въ острогъ, его еще Богъ миловалъ. И такъ прожилъ Яшка на сел благополучно до весны 1773 года. А тутъ съ половодьемъ дошелъ чередъ и до него. И смкалка его не помогла.
Пріхалъ на село государственный секретарь, съ виду важный, какихъ еще не назжало на село, съ нимъ приказные, дьяки, палачъ, капралъ и команда! Прочиталъ онъ Таковскимъ красный манифестъ царскій, въ коемъ повелвалось: Не довряться зря всякимъ проходимцамъ и по указу императорскаго величества не платить боле никакихъ сборовъ, понеже много было попусту уплачено за прошлое время. За симъ оброкъ вносить и работу справлять на баръ отнюдь не дозволено, ибо господа по новому разршенію нарочитое жалованье отъ царицы получать будутъ. Рекрутовъ поставлять освобождалось всякое село на десять годовъ, кое внесетъ за то по сорока алтынъ со двора.
Прежніе манифесты, у кого нашли, отобрали, и палачъ сжегъ на улиц.
Собрали мужики деньги, радуясь настоящему начальству, получили отписку въ уплат сей новой рекрутской повинности, и обязуясь по тому манифесту поступать, приложили руку. Яшка, какъ грамотный, расписался тоже закорючкой.
На грхъ назжай въ ту пору сосдній помщикъ съ полсотней псарей. Капралъ и команда въ разсыпную отъ нихъ. Разузнавъ, въ чемъ дло, баринъ схватилъ государственнаго секретаря, избилъ по щекамъ и веллъ запереть въ клтушку вмст съ его писарями, а самъ, захватя собранныя деньги, ухалъ, будто въ городъ жаловаться на самозванца. Мужики сначала одурли, но, прождавъ сутки, спохватились — какъ возможно съ царскимъ секретаремъ попустить такое обхожденіе, и разломавъ двери, съ почетомъ вывели его. А тутъ вдругъ и скачутъ опять помщикъ со псарями, но съ ними вельможа.
— Я губернаторскій товарищъ иль по-вашему, по-дурацкому, государственный секретарь!— говоритъ вельможа:— и гляди, что вамъ учиню за ослушаніе! Подавай начальниковъ бунта!
— Ряженые братцы! Ряженые!— говоритъ настоящій секретарь.— Это бестія помщикъ свое холопье перерядилъ. Я ихъ всхъ съ рыла знаю. Заступитесь! Не давайте себя морочить. Въ отвтъ за меня пойдете.
Ряженыхъ приняли въ дубье. Одни убжали, другихъ взяли, отодрали по приказу государственнаго секретаря и пустили, а ряженаго государственнаго секретаря и сосдняго помщика по его же наказу посадили въ овинъ. Государственный секретарь ухалъ, много довольный врностью цариц и общалъ еще многія льготы.
На другое же утро наскакали мушкатеры верхомъ и офицеры. Таковскіе сбжались со страха въ кучу. Пошла пальба. Что тутъ народу легло, Боже Господи! Что ни дворъ, либо увчный, либо покойникъ. Тутъ же привезли и государственнаго секретаря, истиннаго то… то бишь не истиннаго, а ряженаго… Не второго, что ряженымъ былъ, а перваго, что былъ ряженый… тьфу, прости Господи!.. того, что манифестъ красный читалъ! Привезли, разложили и драли. А посл того дранья на Таковскомъ кладбищ и схоронили. Яшку съ двумя десятками своихъ Таковскихъ же угнали въ городъ, въ острогъ. Сидя въ острог, Яшка озлобился безмрно. Не тотъ человкъ! Станетъ сказывать какъ было дло, трясется весь, блетъ лицомъ. Отъ страху? Какое отъ страху!
Но Яшка не Савка, на третій же день изъ острога бжалъ въ Кержинскій лсъ, гд великій притонъ былъ бгунамъ, ибо старцы тамъ жили въ скитахъ и всякаго принимали. Постригаться Яшка не пожелалъ, хотлъ снова жену и дтей добыть и съ ними бжать вмст. Одинъ старецъ, по имени Яковъ, призрлъ его и соболзновалъ ему боле другихъ.
— Слушай, тезка, теб у насъ длать нечего, коли ты семейный и семью свою бросить желанье не имешь. Ступай ты подъ Новгородъ, что Нижнимъ звать, въ село Прорву. Тамъ спроси моего свояка, что звать Егоръ Сергевымъ. А ему скажи: здорово молъ дядя Соломоновъ-Хвостъ! Такъ и скажи. Онъ теб твое дло справитъ. Чужимъ же прозвище сіе не болтай по дорог.
Пошелъ Яшка. Не разъ наскакивали душегубцы, да что съ него взять, одна новая рубаха, да и ту тезка далъ. Зазывали къ себ, да не пошелъ Яшка въ головорзы. Смкалка сказываетъ, что проку въ томъ не жди,— а вотъ что Соломоновъ-Хвостъ скажетъ… Черезъ мсяцъ былъ Яшка у Хвоста.
— Теб, братъ, одно осталось: иди обляться за-границу польскую. А тамъ верни опять и на-границ скажися бглымъ ради старой вры. Имъ нын ходъ въ Россію слободенъ по царскому указу. Назовись какъ пожелаешь, получишь видъ и съ нимъ дозволеніе на селитьбу. Тогда вызовешь жену и дтей, и селися гд хошь.
Яшка отказался итти въ такую даль. И такъ ужъ лто все прошлялся безъ толку.
— Ну не можешь, иди подъ Казань. Иди ты по Казанк верстъ сто, и тамъ придешь въ село Микитское. Тамъ ты найдешь старика Власа, а у него спроси, гд живетъ недалече отъ Казани старецъ, что звать Бирсомъ Благоутробнымъ. Онъ знаетъ и укажетъ путь. Старецъ сей тебя научитъ. Чаятельно мн, онъ тебя можетъ на Приволжь поселить. Тамъ край добрый, воровской, письменности не требуютъ, и какъ самъ народъ все бглый, то для бгуновъ страннопріимный.
Пошелъ Яшка по Казанк. Много онъ повстрчалъ такихъ же шатуновъ, какъ и самъ, и много наслушался диковиннаго.

IV.

Шелъ 1773 годъ. Стояла ясная теплынь осенняя. Сентябрское солнце опускалось на небосклон, и догоравшими, чуть теплыми лучами озаряло блокаменную столицу и ея ‘сорокъ сороковъ’, ярко горли золотыя шапки храмовъ православныхъ.
Версты за три отъ Москвы, со стороны села Петровскаго, бойкою рысью бжалъ шестерикъ ямскихъ лошадей, запряженный въ большой желтый рыдванъ. За нимъ, на трехъ тройкахъ, неслись телжки, наполненныя молодцами, около десяти человкъ. халъ, по всему, важный вельможа и его челядь.
На широкихъ козлахъ сидлъ красивый парень въ мундир, деньщикъ вельможи, съ медалью на груди. Изъ кареты выглядывалъ на Москву молодой человкъ, съ виду лтъ тридцати, военный, въ красивомъ мундир съ красными выпушками, виднвшимися изъ-подъ накинутаго плаща.
Солнце уже сло, когда прозжіе въхали въ Ямскую слободу, и рыдванъ застучалъ и покатилъ бодре.
Ямщикъ покрикивалъ. Народъ встрчалъ и провожалъ прозжихъ любопытнымъ глазомъ, кто поближе — шапку ломалъ. Окошки въ избахъ подымались и стукали, собаки заливались дружнымъ лаемъ. Скоро появилась застава.
— Тверскія ворота! вымолвилъ ямщикъ, и затмъ оборотясь налво, гд среди полянки, въ зелени деревьевъ и кустовъ, виднлась бленькая церковь, обнесенная оградой, снялъ шапку и перекрестился. Деньщикъ послдовалъ его примру и за нимъ вс молодцы во всхъ телжкахъ.
— Монастырь что-ль? спросилъ кто-то.
— Страстной монастырь! А вотъ теб Дмитрій Солынскій, тамъ икона чудотворная, сказалъ другой.
Карета повернула налво вдоль вала. Изрдка передній ямщикъ подымалъ руку съ кнутомъ и, указывая на церкви за оградами, говорилъ сосду:
— Петровъ монастырь!
— Вонъ монастырь Рожественскій.
— Тутъ знать по валу все монастыри.
— Все по валу, вотъ сейчасъ на гору взъдемъ, будетъ Сртенскій монастырь. А во, гляди, вся эта улица на версту будетъ пустая, до Варварки пустая. Вс домы заколочены и пропускъ надысь токмо чинить стали, а то одн собаки ходили.
— Отъ чумы! Неужто вся вымерла?
— До чиста! Да ихъ много такихъ-то. Она по всей Москв ходила ходуномъ. Ужъ какъ ухитрялись ее словить, да нтъ, хитра бестія.
— Кто?
— А чума-то.
Деньщикъ поглядлъ на ямщика и ухмыльнулся, но промолчалъ.
— Кабы она въ Крымскій бродъ не сунулась, такъ и по сю пору бы шлендала по городу. Какъ увидли ее въ вод по колно, наскочили бутори на нее и затопили. Имъ за то кресты дадены, вотъ какъ у тебя…
На телжкахъ шла рчь о томъ же. Наконецъ, одинъ изъ молодцовъ перебилъ:
— Полно вамъ все о чум, инда волосъ дыбомъ…
— Далеко-ль еще до Покровки-то?
— Недалечко. Вонъ крестъ-то, видишь.
— Хорошо-ль кормятъ у Артемія-то Никитича? Аль вяленою глиной съ приправой изъ дождевой бочки!
— Встимо! Все свое, изъ вотчинъ. Спасибо скажи: на постояломъ-то двор все за алтыны. Наголодался бы…
Уже стемнло совсмъ, когда рыдванъ, подъхавъ, завернулъ къ большому барскому дому и въхалъ на широкій дворъ, покрытый пожелтлою травой.
— Артемій Никитичъ какъ можетъ? спросилъ молодой офицеръ, вылзая изъ экипажа на руки столпившейся дворни.
— Слава Богу, изволитъ здравствовать!
— Бги, докладывай, ребята: князь Данило Родивонычъ Хвалынскій, прямо изъ-подъ Турки въ гости захалъ.
Половина дворни бросилась въ домъ.
— Здорово, Сидоръ! Моихъ молодцовъ прошу жаловать, продолжалъ князь, здороваясь съ дворецкимъ.— Мы не на долго. Завтра закупимъ коней и въ путь къ батюшк въ Азгаръ.
— Чтой-то такъ поспшно, князенька? баринъ васъ не пуститъ. Погостите у насъ, батюшка, провожалъ князя дворецкій.
На верху широкой каменной лстницы стоялъ старикъ, хотя сдой, но бодрый, плотный, съ румянымъ и свжимъ лицомъ. Онъ поднялъ руки и весело раскрылъ объятья на встрчу князю. Это былъ Артемій Никитичъ Соколъ-Уздальскій.
— Дорогому гостю! Милости прошу. Здравствуй, молодецъ, поцлуемся. Проводилъ парнишку, а тутъ, гляди, чуть не генералъ.
Они обнялись, и хозяинъ повелъ гостя въ горницы.
— Спасибо, что меня стараго тетерева не забылъ навстить. Не гордъ, не въ дда! Твой ддъ, покойный Зосима, прямо на постоялый бы завернулъ. Ты вдь нын въ сил. Вы понаторли при двор. А мы вотъ на двор, а я такъ, почитай, еще на заднемъ, въ Москв. Ну садись, сказывай, а я слушать учну. Къ отцу въ Казань дешь, показаться. Далече. Предъ отъздомъ молебствіе закажемъ. Нын на Руси: краткій путь — башка въ шишкахъ, дальній путь нога въ гробу. Какой на теб чинъ? Полковникъ! Эй, Петька, Сидорка! Вы!! Ужинъ скоре, романеи съ погреба. Разопьемъ, друже, погуторимъ, а тамъ уснешь, а къ заутрен вмст небось. Въ шесть часовъ! Успешь всхрапнуть дотоль.
Артемій Никитичъ болталъ безъ умолку вплоть до ужина, смялся, вскрикивалъ и сыпалъ на князя вопросами, не давая ему отвчать ни на одинъ.
Князь Хвалынскій молчалъ и, глядя въ веселое лицо бодраго старика (прежняго питерскаго хлбосола временъ Елизаветы), думалъ про себя:
‘И этотъ праздный человкъ подозрвается государыней въ измн. Этотъ тетеревъ, какъ онъ сказывается, замшался будто въ злоумышленіяхъ Хрущевыхъ да Гурьевыхъ. Не можно этому быть. Онъ весь тутъ какъ на ладони’.
Подали ужинъ. Часовъ въ девять князь направился въ отведенный ему покой, приказалъ стащить вс перины съ высокой кровати и улегся на доскахъ, подославъ коверъ.
— Эхъ, князинька! жаловался дворецкій Сидоръ.— Вдь вы тутъ не подъ Туркой, этакъ-то жестко.
Деньщикъ Алеша отвчалъ за князя.
— То, Сидоръ Егорычъ, по питерскому, а подъ Туркой-то мы въ единорогахъ спали. Влзешь въ него, ежомъ умостишься на самомъ заряд и спишь.
— А какъ выпалитъ?
— Ну тогда перемахнешь къ Турк въ лагерь.
— О-охъ! Страсть! испуганно вздохнулъ Сидоръ Егорычъ.— А что Турка съ рожи страшне Нмца?
— А то нтъ? Турка, если съ боку глядть, совсмъ вдьма. А сзади зайдешь, будто огурецъ…
— Ахъ ты Господи! воскликнулъ Сидоръ, приложивъ руку къ щек, какъ бы отъ зубной боли.
Князь разсмялся.
— Не слушай его, Сидоръ. Онъ балагуръ. Разбуди-ка меня къ заутрени, а то съ пути какъ бы не проспать.
Въ спальн хозяина шла иная бесда. Артемій Никитичъ сидлъ пасмурный въ креслахъ. Предъ нимъ стоялъ, заложивъ руки за спину, по виду подъячій, а по говору человкъ приближенный, маленькій, сроглазый, съ нечисто выбритымъ лицомъ и съ большою плшью.
— Не будь я Наумъ Подружкинъ, не будь ваша тварь врная, а будь ракалья, коли я не стараюсь изъ всхъ силъ, тихо говорилъ онъ.— Да коли ужъ нельзя справиться? Я радъ бы услужить всячески, а на нтъ и суда нтъ. Посл завтра вс изготовятся. Полтысячи на желтой бумаг будутъ.
— А дохать. Шутишь что-ль?
— Ваши молодцы духомъ доскачутъ. Токмо раскошеливайтесь, а то не ваша забота. Съ втромъ вмст прідутъ.
— Сколько теб-то еще нужно?
— Мн-то? Да триста рублевъ еще. Такъ всхъ тыща и будетъ.
Артемій Никитичъ отсчиталъ деньги, Подружкинъ получилъ и поклонился.
— Простите. Завтра ввечеру зайду.
— Ладно. Похлопочи же. Не задерживай.
Оставшись одинъ, старикъ задумался, и наконецъ, придя въ себя, сказалъ тихо вслухъ:
— Завтра пощупаю, помну, что вылзетъ? Да нтъ… Царедворецъ!.. Въ царьки мтишь, Данилко.

V.

Артемій Никитичъ былъ изъ древняго рода Соколъ-Уздальскихъ, много древне и имените рода Хвалынскихъ, но уже мене блестящаго.
Соколъ-Уздальскіе княжеской крови. Одинъ изъ нихъ былъ свойственникъ Грознаго, но они не чванятся этимъ, а чванятся тмъ, что первый родоначальникъ ихъ, Дмитрій, правнукъ Андрея Ярославича Суздальскаго, брата Св. Александра Невскаго. Слдовательно, не подъ стать Уздальскимъ гордиться тмъ, что одинъ изъ нихъ — свойственникъ царя много разъ женатаго и поэтому богатаго свойствомъ.
Около 1400 года сынъ Дмитрія, Василій, получилъ въ удлъ городъ Уздаль въ земл Суздальской, и его старшій сынъ Иванъ наслдовалъ ему. На одной изъ охотъ Иванъ обогналъ всхъ на кон своемъ и первый достигъ краснаго звря. Прозвище Сокола присудили ему князь и бояре, и осталось оно на вки за нимъ и его родомъ.
У Ивана, или, какъ говорилось, у Сокола, князя Уздальскаго, было два сына: Андрей Соколъ (по отцу) и Василій. Обидлъ отецъ меньшаго сына ради большаго. Въ нищенскомъ вид пришелъ Василій въ Москву и билъ челомъ на отца и брата…
Но вс увщанья, что грхъ и стыдъ пускать по міру сына единокровнаго убогимъ и босымъ, не дйствовали на отца.
На позоръ и посрамленье Сокола-Уздальскаго, взялъ Василія къ себ въ хоромы князь, но приказалъ ему ходить босымъ и всякому отвтствовать: ‘Потому де я босъ…. что отецъ у меня родной — ехида и скаредъ’.
Василій Босой сталъ родоначальникомъ Босыхъ, имвшихъ видную долю въ Московскомъ государств… Послдній Босой сложилъ голову по повелнію Грознаго.
По присоединеніи Суздальскаго княжества въ Москв Уздальскіе превратились въ бояръ, и ужъ не назывались князьями. Нкоторые изъ Уздальскихъ были стольниками, кравчими, постельничими царей московскихъ. Иные и на воеводство зжали, и въ совт царевомъ сиживали.
Одинъ изъ нихъ, Дмитрій, бжалъ съ Курбскимъ за предлы русскіе, но посл двухлтняго отсутствія вернулся по требованію царя и былъ прощенъ, но одинъ изъ сыновей его, уже не молодой, снова бжалъ и поселился въ Литв… Проклятье отца и прозвище Сокола-Лихолюбца проводили его въ побгъ со святой родины. Бглецъ сталъ родоначальникомъ шляхетскаго рода Соколинскихъ. Въ тяжелую годину самозванцевъ и воровъ, безправія и крамолъ, сыновья Дмитрія, Михаилъ и Андрей, были доблестными сподвижниками Пожарскаго, и Михаилъ погибъ въ битв съ войсками Хоткевича.
При цар едор Алексевич бояринъ едоръ Соколъ-Уздальскій былъ другомъ боярина Артамона Матвева и женатъ на его родственниц.
Никита Соколъ-Уздальскій былъ любимцемъ царевича Алекся Петровича, замшался въ дло о побг царевича къ Кесарю и былъ запытанъ… Вдова его и старшій сынъ Матвй съ бабушкой и съ малолтнимъ братомъ Артеміемъ скрылись изъ Москвы въ деревню. При Петр II явился изъ вотчины своей ко двору молодого государя красавецъ и молодчина Матвй Никитичъ и полюбился Петру Алексевичу. Дочь сильнаго при двор вельможи влюбилась въ него, и отецъ согласился на свадьбу, не взирая на бдность молодого Матвя.
— Воистину Соколъ сей юноша! говорили вс.
За недлю до сговора Матвй заболлъ, и черезъ два мсяца никто не узнавалъ прежняго Сокола. Сглазили его люди лихіе. Оспа (которая вскор затмъ унесла и молодого государя) страшно изуродовала Матвя. Не было на немъ подобія Божьяго, не только красоты. Названная невста полюбила другого, а Матвй съ горя сбился съ пути доблести и позорилъ по Москв имя Соколъ-Уздальскихъ.
При Анн Іоанновн учинилъ онъ во дворц неприличную дворянину забаву съ Нмцемъ изъ Курляндіи и былъ высланъ изъ столицы въ свое Сокольское, гд вскор женился.
Братъ его Артемій остался на служб, въ великой сил не былъ, но исподволь дошелъ до чина бригадира и при Елизавет Петровн былъ вдругъ за что-то пожалованъ тысячью душъ и сталъ бояринъ знатный по своему хлбосольству и пирамъ.
Поздне пріхалъ къ дяд въ Петербургъ и поступилъ въ гвардію молодой Алексй Матвевичъ Соколъ-Уздальскій. Т, кто помнили красавца Матвя Уздальскаго при его появленьи въ Москв при Петр II, узнавали сына его Алекся. Дядя Артемій Никитичъ сталъ за него хлопотать, говоря:
— Спустилъ Сокола съ руки: невдомо далеко-ль взлетитъ?
Вскор весельчакъ Алексй женился, и сталъ съ огромнымъ приданымъ жены чуть не богаче дяди Артемія.
Уздальскіе были всхъ древне родомъ при двор императрицы, и были первые на балахъ и вечеринкахъ, но не въ длахъ государственныхъ, ибо и дядя и племянникъ отличались особенною лнью.
Алексй однако былъ еще плоше дяди. Онъ едва писалъ и читалъ русскую грамоту, когда нкоторые его сверстники и товарищи уже знали разныя иноземныя нарчія. Рубли серебряные считалъ до тысячи, а дале путался.
Видя, что Алекся вс обгоняютъ въ почестяхъ, да чтобъ утшить его посл внезапной смерти жены его, Артемій Никитичъ выхлопоталъ ему у императрицы посольское званіе ко двору одного изъ нмецкихъ государей.
— Я не служу, все обдаю: такъ ты, Алеха, нашу фамилію выручай, сказалъ онъ.
Алексй собрался, оставивъ у дда сынишку Андрюшу. Проводили его друзья до польской границы, надясь, что обгонитъ онъ своихъ совмстниковъ по служб… Дохалъ Алексй до Варшавы, пожилъ тамъ и черезъ четыре мсяца снова представился государын въ Питер со словами.
— Уволь, матушка-царица! Не можно мн до Нметчины хать. Страшусь! Чего? Самъ не вдаю. Дозволь остаться въ Петербург и служить твоему величеству дома.
Поздка Уздальскаго въ Польшу не обошлась даромъ. Влюбился Алексй въ молоденькую панну Людовику, дочь шляхтича, увезъ ее и привезъ съ собою въ Москву. Очарованный ея кротостью, Алексй женился на ней за мсяцъ до рожденья сына Вячеслава.
По воцареніи Петра III, Алексй попалъ вдругъ въ бергъ-коллегію, восхотлъ поусердствовать, отличиться, и заварилъ такую кашу, что государь лично стыдилъ его при всхъ придворныхъ. Заплакалъ Алексй, и изъ жалости оставленъ былъ при мст, но когда вступила на престолъ Екатерина Алексевна, то многіе называемые Елизаветинцы получили абшидъ.
— Малоумные люди у статскихъ длъ — зло великое государству! сказала царица.
— Новая метла помела! злобно говорили вс отставленные.— Паки Нмцевъ и бироновщину ждать надо. Анна третья воцарилась.
А Алексю царица, перемолвивши два слова, сказала:
— Гораздо знать древенъ и старъ вашъ родъ, что изъ ума выжилъ! Пропустите новыхъ впередъ.
Артемій посл похоронъ Петра III словно вздурился и самъ ухалъ въ Москву, бросилъ обжорствовать и все кулакомъ грозился неизвстно кому. Алексй же ухалъ въ деревню и, потерявъ Людовику, женился въ третій разъ. Онъ горевалъ и скучалъ. Единственною утхой его была крошка-дочь, отъ покойной Людовики, названная по дню рожденія Прасковьей.
Алексй не долго прожилъ и, раздливъ дтей еще при жизни, завщалъ дочь попеченьямъ обожавшей ее мачихи, а сыновей — дяд Артемію.
Марфа Петровна Уздальская, родомъ Городищева, осталась съ двочкой въ удльномъ имніи близъ Казани, а молодые люди похали въ Москву къ дядюшк. Андрей сталъ кутить, вскор совсмъ сбился съ пути и женился на поповой дочери своего прихода, второй — Вячеславъ, робкій, стыдливый, жилъ въ дом дда и проводилъ время въ большомъ саду или въ церкви Покрова и слпо повиновался дду.
Однажды посл долгой бесды съ Артеміемъ Никитичемъ онъ исчезъ… Не видя брата, Андрей спросилъ, гд Вячеславъ, и узналъ отъ дда, что юноша ухалъ въ Польшу погостить къ тетк, родной сестр своей матери.
Черезъ полгода старикъ объявилъ, что Вячеславъ не хочетъ возвращаться въ Россію и проситъ все свое имущество продать, а деньги переслать къ нему въ Краковъ. Съ той поры никто ничего не слыхалъ о Вячеслав. Былъ слухъ черезъ годъ, что Вячеславъ умеръ, а ддъ Артемій ничего не объяснилъ Андрею, а поводилъ бровями, да говорилъ:
— Не вдаю… Не пишутъ! Вс подъ Богомъ ходимъ.
Вскор Андрей забылъ о брат и не спрашивалъ ничего. Въ то же время жена его, посл родовъ сына, названнаго Артеміемъ, въ честь дда, сошла съ ума и зарзалась. Андрей вдругъ остепенился, пересталъ пить и болтаться по трактирамъ, а занялся усердно какимъ-то дломъ, подъ протекціей и наблюденіемъ Артемія Никитича.
Прошелъ годъ. Открылся въ Москв заговоръ противъ царицы, замшанъ былъ Андрей… И Артемій Никитичъ чистъ оказался, хоть и былъ допросъ ему. Государыня простила молодого человка, говоря:
— Гршно и не приличествуетъ намъ казнить малоумнаго. Начальный измнникъ и нашъ персональный оскорбитель не сей юноша, а иной, руководившій его за отца…
Андрею приказано было хать жить въ деревню. Артемій Никитичъ остался жить въ столиц, хотя многіе вьявь называли его, со словъ государыни, ‘начальнымъ всему заводчикомъ и крамольникомъ’.
Однако однажды какой-то петербургскій царедворецъ (человкъ въ сил) прислалъ ему письменное приглашеніе поступить на службу и общалъ важную должность.
Артемій Никитичъ усмхнулся, не двинулся съ Покровки, а вмсто отвта нарисовалъ что-то негодное на томъ самомъ письм вельможи и отправилъ его назадъ съ припискою: ‘Не желаешь ли вотъ этого!?’
Съ той поры строптивый старикъ-холостякъ былъ на примт.

VI.

Князь Данило хлопоталъ о покупк лошадей. Онъ не хотлъ хать на вновь заведенныхъ почтовыхъ. Помимо важныхъ вельможъ, вс продолжали здить на своихъ лошадяхъ, останавливаясь и кормя гд случится, даже въ лсу и въ пол. Лучше всего было дворянину хать съ конвойными верховыми. Князь везъ съ собой изъ Петербурга десять человкъ, изъ которыхъ шестеро были его крпостные, остальныхъ взялъ онъ у знакомыхъ для доставленія въ ихъ вотчины.
Деньщикъ и любимецъ его Алеша халъ съ нимъ изъ Турціи. Алеша съ дтства былъ при княз, съ нимъ игралъ еще въ Азгар, съ нимъ рядомъ сражался и наконецъ спасъ князя отъ смерти, вытащивъ его однажды изъ боя раненаго, повидимому, на смерть.
Въ полдень лошади были найдены. Шесть упряжныхъ подъ рыдванъ продалъ князю Артемій Никитичъ, верховыя были куплены въ Ямской слобод. Князь и Алеша производили имъ смотръ на большомъ двор.
— Кони на славу,— замтилъ главный кучеръ Уздальскаго.— Токмо вели, князь, опробовать, не чумные ли. Нын чума во всякую скотину лзетъ.
— Какъ же опробовать-то? смялся князь.
— Есть у меня такой молодецъ! Обойдетъ три раза кругомъ, ощупаетъ, повожжается на разные лады и скажетъ, чумные ли.
Князь Данило подробно и внимательно оглядывалъ каждую лошадь, толкуя со своими молодцами. Отобравъ лучшаго жеребца, онъ отдалъ его Алеш въ подарокъ.
— На вотъ теб. Ты вдь будешь командиръ эскадрона-то! И въ Азгаръ прідемъ, твой конь будетъ, а не мой, сказалъ князь.
Артемій Никитичъ сидлъ между тмъ у себя за письменнымъ столомъ и читалъ письмо отъ одного стараго пріятеля изъ Костромы, поданное какимъ-то просителемъ… Прочитавъ, онъ позвалъ Сидора и веллъ ввести подателя письма. Вошелъ человкъ лтъ за тридцать, черноволосый, въ длинной синей поддевк. Умный, выразительный взглядъ его въ секунду обжалъ кабинетъ и пытливо остановился на хозяин.
— Здорово. Ты нижне-ломовскій купецъ Кафтанниковъ?
— Былъ имъ, а нын голоштанный. По нмецкому звать: Панкратъ! Бойко и развязно вымолвилъ купецъ и тряхнулъ головой.
— Банкротъ? Да. Генералъ пишетъ, что ты богатый купецъ былъ, да разными затями разорился. Веселаго нрава… Ну садись.
— Много чести!.. Нын насъ сажать не приходится, разсмялся этотъ громко.— Посидли, будетъ! А теперь по міру походи, да постой.
— Ну, ну, садись. Не ломайся.
— Покорно благодаримъ.
Купецъ, усмхаясь, слъ на кончикъ стула, положилъ шапку на колни и мялъ ее обими руками.
— Ну говори же, чмъ теб я пособить могу. Генералъ не пишетъ ничего.
— Корму засыпьте…
— Денегъ что-ль взаймы, на разживу?
— Какія деньги! У меня своихъ тыщи были, да мн никакихъ денегъ не хватитъ. Я съ покорнйшею просьбой: должность мн какую опредлите. Въ приказчики что-ль поставьте куда въ имніе. Воровать не буду. Ей-ей! Да коли милость ваша будетъ, почаще къ себ въ Москву вытребывайте. Смерть моя, кататься да шляться охотникъ. Не будь стыдно, въ ямщики бы пошелъ, а то въ офени… Посижу недлю въ одномъ мст, зудъ въ ногахъ зудитъ…
Артемій Никитичъ сталъ внимательно вглядываться въ собесдника. Умное лицо купца все ухмылялось, бойко и беззаботно.
— Путешествовать любишь… вонъ оно что…
Артемій Никитичъ помолчалъ и выговорилъ тихо и косясь на Кафтанникова…
— Есть у меня дло одно… Нуженъ мн приказчикъ. Да только ужъ больно много зды… Въ мсяцъ одинъ верстъ тысячу наздишь…
— Батюшка! воскликнулъ этотъ громко и вспрыгнулъ съ мста.— Самое оно по мн… Заслужу.
— Такъ-то такъ. Да дло-то щекотливое. Поздивши-то, вдоволь пожалуй посидишь потомъ… въ острог.
Кафтанниковъ пересталъ смяться, пристально вглядлся въ лицо Уздальскаго, словно впился въ него глазами, и наконецъ выговорилъ:
— Артемій Никитичъ! Сама судьбища теб въ руки суетъ Кафтанникова. Ты мн дло свое не пояснилъ, сказываешь токмо, что острогомъ пахнетъ. Такъ вотъ посему-то оно мн и охотливо. Коли что жжется, мн подавай. И ожгусь не затужу. Таковъ уродился.
— Ну, ладно. Приходи завтра посл обда. Я тебя еще пощупаю, каковъ ты есть человкъ. А тамъ и за дло…
— Ладно, прости… Да вотъ что… Ты завтра довриться намренъ… такъ и я въ долгу не останусь… Я не Нижняго-Ломова купецъ, а города Ржева Владимірскаго, и не Кафтанниковъ, а Долгополовъ… А письмецо это генеральское подложное, мною писано, чтобы до твоего лица дойти. Теперь, коли охота, можешь меня приказной сволочи выдать, потому мн сыскъ идетъ, почитай везд, за мои долги.
Артемій Никитичъ разинулъ ротъ. Купецъ все такъ же ухмылялся, бойко, весело и добродушно.
— Подписался? выговорилъ Уздальскій, разглядывая письмо.
— Аль не схоже скажешь? Нешто генералъ не такъ пишетъ живете или слово, а это опять завитушка у добра, какъ у него.
— Ну, молодецъ! Хорошо что сознался. Я въ тебя и вры бол имю. Ну, до свиданья. Да! Постой. Кто тебя надоумилъ ко мн лзть?
— Про тебя Артемій Никитичъ слухъ такой… не взыщи… что у тебя дловъ много темныхъ и разживныхъ. А это мн бгуну да Панкрату и на руку.
— Отъ кого жъ ты слышалъ это?
— Да вотъ хоть отъ моего прежняго ходока по дламъ торговымъ, Подружкина…
‘Болтаютъ!’ подумалъ про себя Артемій Никитичъ. Отпустивъ Долгополова, старикъ вышелъ на широкій дворъ, гд собралась вся дворня глазть на князя и на проводку коней. Здсь онъ веллъ снова вывести лошадей, проданныхъ князю, и хвасталъ ими.
Пока шелъ смотръ, въхалъ на дворъ въ маленькой одноколк человкъ съ окладистой бородой и отозвалъ Артемія Никитича въ сторону.
— Преосвященный приказалъ оповстить васъ, что създу быть нын ввечеру въ Рогожской у старцевъ.
— Боже! отвчалъ Артемій Никитичъ, косясь на князя и словно соображая, не примчаетъ-ли онъ за нимъ, но князь былъ занятъ своимъ дломъ.
Да повеллъ еще узнать у васъ, тихо проговорилъ прізжій Уздальскому,— какой такой гость у васъ. Вправду-ли сынокъ Родивона Зосимовича Азгарскаго?
— Правда. Вонъ онъ самый! Скажи: не нашего де поля ягода. Я ужъ его пыталъ. А на създъ буду безпремнно. Прости!
Человкъ съхалъ со двора, а Уздальскій и князь пошли обдать.
— Что жъ? Не желаешь еще погостить? спрашивалъ хозяинъ гостя посл обда.
— Нтъ, Артемій Никитичъ! Ужъ пусти, отца давненько не видалъ, брата, сестру… Не терпится мн.
— Ну, а съ батькой-то вздорить теб много. Ухъ, будете воевать!
— Почто?
— А по то, что онъ не твоего поля ягода. За границы государства не зжалъ, а у себя насмотрлся всего довольно, чтобы не по твоему судить.
— Полагаю, что батюшка и не съ твоего поля, Артемій Никитичъ,— усмхнулся князь.
— Онъ человкъ тоже нашего времени, старый… памятуетъ, какъ и я, великую императрицу, дщерь Петрову…
— Онъ въ деревн сидьмя сидлъ споконъ вку! Тотъ кустъ, да не та ягода…
— А какая жь я-то ягода на твой глазъ? Ну-тка, князь?.. разсмялся притворно старикъ.
— Ты, Артемій Никитичъ… Ты Елизаветинецъ, да къ тому же еще…
— Такъ, такъ? а къ тому жь еще что?
— Масонъ! вдругъ вымолвилъ князь, упорно глядя въ лицо хозяина.
Старика покоробило. Снова засмялся онъ тмъ же неестественнымъ смхомъ.
— Глупство! Петербургскія сказки! И въ Москву-то удешь, какъ въ монастыр живешь, и то ваша братья покою не дастъ. Масонъ! Елизаветинецъ! съ увлеченьемъ выговорилъ Артемій Никитичъ.— Истинно есть! Теб того же желаю. Елизаветинецъ означаетъ истиннаго Россіянина, глядящаго въ оба, сожалющаго прошлое величіе родины и ожидающаго еще горшихъ дней. Вотъ была чума, и еще будетъ, да не такая, иная будетъ! Свтопреставленья грозне!
— Спасибо на посул. Ужъ больно ты, Артемій Никитинъ, тороватъ.
Наступило краткое молчанье. Артемій Никитичъ всталъ и началъ ходить въ волненіи по кабинету. Князь тоже былъ раздосадованъ и, поднявъ съ пола какую-то тесемку, нетерпливо вертлъ ее въ рукахъ и вязалъ узлы.
— Масонъ! Масонъ! А что такое масонъ? Стали швыряться новымъ словомъ, а что оно сказываетъ? Никому не вдомо. Въ Бога не вришь: масонъ! Екатерину великою не почитаешь: масонъ! Науками занятъ иль въ гости мало здишь: опять масонъ. А то и воръ — масонъ!
— Я свое поясненье имю масону,— выговорилъ князь холодно: недовольный, завидующій, лзъ къ дламъ государства и не попалъ, обойденъ наградами, забился въ темный уголъ, чтобъ оттуда вредить всячески правленію государыни.
— Это все я? захохоталъ старикъ, остановясь предъ княземъ.
— Нту, не ты. Ты отъ праздности, или такъ, прости за откровенное слово, съ жиру!..
— Съ жиру! Я! Ладно! Имъ быть по-твоему Пусть будетъ съ жиру. А неурядица, неустройство всего отечества, разбои, смертоубійство, раскольничьи безобразія въ лсахъ. Самозванство на Приволжьи, атаманство, душегубство! А войны безконечныя, то на Турокъ лземъ зря, то не въ свое дло мшаемся. Слышь, Поляка длить. Да съ кмъ? Съ Нмцами! Вдь это все одно, что родного брата жиду продавать. Вы воюете, кресты да вотчины съ тысячами душъ себ загребаете, а православный народъ рекрутчиной да алтынами отбояривайся. А тягости подушныя, поземельныя, да еще тамъ всякія. А волокита приказная, судьи да палачи, да плети, да Сибирь на праваго и виноватаго.
— Полно, прежде-то боле правды въ судахъ было, какъ мшокъ-то ходилъ и кричалъ на улицахъ. Да Курляндцы Русскихъ судили! молвилъ князь.
— Я про т времена не говорю, я про свои сказываю и равняю съ ныншними. Ты въ разныхъ Гирсахъ иль Букарештахъ воевалъ… Вотъ теперь насмотришься на наши Букарешты, какъ у насъ своя Турка приказная нашу же кровь пьетъ. Увидишь невиданное сребролюбство да мздоимство. Ты вдаешь ли, какую народъ поговорку сказываетъ про Господа Бога! Сказываетъ: почто Бога бояться, онъ не приказный, знать одолли! Теб хорошо? А ты воззри на государство. Чума! Чума!
Князь разсмялся и бросилъ тесемку на столъ.
— Чему ты радуешься?
— И въ чум виновата государыня?
— Я не про эту чуму сказываю. Я про всероссійскую приказную чуму. А про московскую тоже скажу: охранять края государства правительская забота.
— По твоему, будь теперь императрица Елизавета иль Петръ едорычъ, не было бы и чумы въ Москв, аль была бы излченная.
Князь засмялся. Артемій Никитичъ не отвчалъ и посл минутнаго молчанья выговорилъ насмшливо:
— Объявила она тоже Нмцамъ изъ Риги, что я де молъ…
— Кто она? отчетливо и холодно произнесъ князь.
— Екатерина Алексевна, одна у насъ царица. Царьковъ-то много развелось! ехидно процдилъ сквозь зубы Артемій Никитичъ.— Сербская принцесса Хламида Угаровна! прибавилъ онъ и захохоталъ.
Князь Данило вспыхнулъ, всталъ и вдругъ выговорилъ громко и повелительно:
— Была Ангальтъ-Цербтская принцесса, а нын великая монархиня всей Россіи, императрица Екатерина Вторая, которой я, князь Хвалынскій, присягалъ въ долг службы и въ врности противу всякаго супостата иноземнаго и отечественнаго, а потому не подобаетъ мн слушать боле твои крамольничьи рчи…
Наступило молчанье.
— Прости, Артемій Никитичъ,— вымолвилъ черезъ минуту князь.— Я у тебя гость. Повиненъ, что погорячился, но сказаннаго все же назадъ не возьму. Елизаветинское время мн тоже памятно. Ты охотникъ равнять?.. Равняй въ могилу сошедшихъ… Елизаветино царство и Елизаветинцы свое отбыли, ихъ дяніямъ счетъ сведенъ. А Екатерина Алексевна всего еще одиннадцать лтъ правитъ, и мудростью своихъ дяній уже всю Европу дивитъ… Да ты не улыбайся лукаво — правду сказываю. Проживемъ, еще многое увидимъ, чего и не чаяли.
— Встимо!.. Я тоже скажу… Увидимъ подлинно, чего не чаяли!— разсмялся сердито старикъ.
— Ты загадокъ не загадывай! Говорить, такъ говори открыто. Не морочь. Я говорю, что счастье и величіе отечества отъ Екатерины Второй произойдетъ.
— Коли сіе ждать? Пора бы! Нын вдь царствуютъ не долговчно! снова засмялся Уздальскій.
— Охъ! Языкъ — врагъ людской!
— Ты что ль наушничать пойдешь, за хлбъ-за-соль суднымъ дломъ отплатишь! Иди. Крестъ дадутъ.
— Я воинъ, а не сыщикъ. Государын преданъ, но языкъ мой не ушей холопъ, а разума моего. Запомни ты токмо, Артемій Никитичъ, проживешь хоть мало, царствованіе узришь славное и побдное.
— Исполать вамъ!..
Разговоръ прекратился. Посл краткаго и неловкаго молчанья князь всталъ и объявилъ, что пора приказать собираться. Хозяинъ не останавливалъ.
Черезъ два часа большой рыдванъ стоялъ у подъзда. Молодцы разсаживались по лошадямъ, вся дворня Уздальскаго высыпала провожать, въ воротахъ толпились прохожіе, перешептывались, соображали и дивились.
— Вельможный! Вишь колымага-то!
— Въ ей жить можно.
— Сказываютъ, князь свтлйшій въ Питеръ детъ къ цариц.
— Чуму-то, видали, слышь, у Калужской заставы! Въ эдакой тоже колымаг въхала въ Москву.
— Ври больше!
Князь прощался на лстниц съ хозяиномъ мене дружно, но обнимаясь.
— Прошу прощенья. Не памятуй худого,— говорилъ Уздальскій.— Господь подастъ, свидимся черезъ полгода. Посмемся.
— Чему?
— Объ Елизаветинцахъ да объ Екатерининцахъ. Кому смхота будетъ, кому горе! Хе-хе! Кто въ дудочку, а кто въ кулакъ…
Князь остановился на лстниц, обернулся и сказалъ сухо:
— Я темныхъ рчей смерть не жалую. Доскажи побасенку.
— Чего теб пояснять! Самъ разумникъ. Не взыщи съ насъ, что не горазды. Впредь милости прошу жаловать. Хлбъ-соль шь, а правду ржь. Ну прости. Отцу поклонъ отъ стараго тетерева.
Князь съ гуломъ съхалъ со двора. Всадники похали за рыдваномъ, гарцуя и прощаясь съ дворней. Князь Данило разсянно смотрлъ на прозжаемыя улицы и наконецъ вымолвилъ самъ себ:
— Крамольничать, пустовать, вотъ на что пригожа ваша братья. Эхъ, матушка царица, моя бы на то воля, не Турку бъ я давилъ на Дуна, когда своя завелась!
Артемій Никитичъ, проводивъ князя, вернулся въ кабинетъ и приказалъ Сидору:
— Ну теперь всхъ пущай, сбыли глазатая… Этотъ изъ-за крестишка какого не прочь и судное дло на шею мн нацпить.
Артемій Никитичъ былъ еще золъ. Черезъ минуту вошелъ въ кабинетъ здоровый казакъ и поклонился.
— А, Яицкій пріятель. Здорово! Что…
Артемій Никитичъ всталъ и подошелъ къ казаку.
— Съ Питера, во свояси ду… Зашелъ къ твоей милости.
— Ну? Разсудила великая монархиня.
Казакъ вздохнулъ.
— И не допустили… чуть въ крпость не попалъ.
— А Орловъ Григорій, царекъ-то?
— Общался….
— А все жь общался!— живо воскликнулъ Артемій Никитичъ.
— Общался мной пушку зарядить да выпалить.
— Да. Эна какъ!.. Что жь? Я теб сказывалъ. Я ихъ знаю… Ничего не подлаете… Бери…— Артемій Никитичъ оглянулся кругомъ.— Бери силкомъ. Нешто васъ мало атамановъ на Яик-то? Эхъ, вы! Сталъ бы я въ вашей кож терпть неправды, да пословъ посылать, да тратиться. Созвалъ сходъ! На коней! За сабли!..
— А тамъ жди другого генерала Фреймана, да пушки, да пытку… Эхъ Артемій Никитичъ, у насъ ужъ и теперь изъ трехъ атамановъ одинъ въ острог иль въ Сибири, одинъ на кладбищ, а третій жмется да хвостомъ вертитъ, съ напуга бунтомъ не возьмешь. Опробованное дло! Не войной же Яику на Имперію итти.
— Да, съ просьбой и отъхали…
— Просьбу подали генералу. Какъ бишь имя-то ему?.. Запамятовалъ. Онъ взялъ и приказалъ за отвтомъ быть черезъ трое сутокъ. Ну, пришелъ я въ срокъ. Вотъ эдакъ же въ покойчикъ въ свой позвать веллъ, да эдакъ сидя за столикомъ да не глядя молвитъ: Ты челобитчикъ?— Я-съ!— Посланецъ съ Яика?— Я-съ!— Ну скажи тамотко, атаманью Яицкому: будете де опять просьбы писать, бумагу другую берите. На эдакой-то на каляной негоже!.. Ну, ступай съ Богомъ!— и выпроводилъ вонъ.
Артемій Никитичъ началъ хохотать.
— Аль веселое что?— угрюмо спросилъ казакъ.— Мн одно не въ домекъ. Грамотка стало пропала задаромъ. А дойди я до самой царицы, не то бы было мучителямъ нашимъ. Врно!
— Погоди еще, скрутятъ васъ не такъ… Придется бжать на службу въ Туретчину, либо… за умъ хватиться.
— За умъ? Да что жъ длать-то!— отчаянно сказалъ казакъ.— Вотъ ты умный вельможа. Научи…
Уздальскій говорилъ долго, научая казака, и совтовалъ ему передать товарищамъ, чтобы выжидали временъ, кои не за горами.
Черезъ часъ яицкій казакъ угрюмо выходилъ изъ дома Уздальскаго и, свъ на лошадь, молча похалъ по темнымъ улицамъ первопрестольной.
На одномъ изъ угловъ, гд аллъ надъ грязною улицей и лужами яркій свтъ, выбившійся изъ растворенной двери кабака, слышались крики, крикливое пніе и громче всего гремлъ и ругался чей-то голосъ.
— Пьянство. Въ столиц и нищій при деньгахъ!— подумалъ казакъ.
Между красноватымъ свтомъ изъ двери и всадникомъ появилась какая-то тнь и затмила яркіе лучи, свтившіеся въ лужахъ грязи. Предъ глазами казака мелькнула на мгновеніе, рисуясь на огн, длиннополая фигура съ головой безъ шапки и съ длинною бородой клиномъ, которая торчкомъ топырилась на груди, гд ярко сверкнуло что-то въ лучахъ огня.
— Чудно! Какъ схоже!— подумалъ казакъ.
Фигура мелькнула ближе и, шлепая въ грязи, шибко шла мимо.
— Онъ и есть! Отецъ Мисаилъ!— вскрикнулъ казакъ и соскочилъ съ лошади.
— Спаси Господи! Меня зовешь? раздался голосъ въ темнот.
— Отецъ Мисаилъ, здсь, въ Москв!— ахалъ казакъ, придвигаясь къ монаху, босоногому, безъ шапки, съ большимъ образомъ на груди и съ длиннымъ посохомъ въ рук…
— Мн везд путь! на гонителей воздвигать… Ангеломъ своимъ заповсть о мн сохраните мя во всхъ путхъ моихъ!— груднымъ сильнымъ голосомъ заговорилъ монахъ.
— Куда-жъ ты эдакъ ночью-то идешь?
— Спаси Господи… въ Кіевъ!.. а тамъ на Поволжье… Отъ антихриста человка стеречь… Пришли времена. Блюди себя, человче, блюди. Силенъ врагъ Божій… Возслъ онъ на престолъ и гоненіе поставилъ… Вышелъ Іуда на лобзаніе съ дреколіемъ, искупителя въ Москву волочить. Блюди себя.
Монахъ шагнулъ и исчезъ въ темнот. Казакъ окликнулъ было его снова, но пьяная куча народа съ пснями повалила вереницей изъ кабака и заглушила его голосъ.
Казакъ слъ на лошадь и двинулся, ворча про себя:
— Да! Не новымъ временамъ быть, а впрямь антихристу!

VII.

Князь Данило халъ скоро, длая по сту верстъ въ сутки, и былъ уже недалеко отъ Нижняго-Новгорода. Однажды пришлось ему обгонять длинную колонну народа. Рубища, мрачныя лица, срые кафтаны двигались кучей и при совершенномъ безмолвіи шаркали по дорог. Вся кучка была привязана къ длинному канату. Одни шагали, уткнувшись головой и взглядомъ въ грязную дорогу, другіе едва поспвали, большая часть тащилась. Во глав, позади и по бокамъ шагали человкъ двадцать солдатъ. Опередивъ ихъ, Хвалынскій веллъ остановиться и обратился къ капралу.
— Что за люди?
— Канатные… ваша милость.
— Куда путь?..
— Изъ Москвы… въ Казань гонимъ…
— А тамъ въ Сибирь, прибавилъ солдатъ.— Далече еще имъ драть-то…
Кучка стояла молча, большая часть оглядывала ноги или просто переводила духъ, только передніе глядли на Хвалынскаго и то какъ-то безсмысленно-каменными глазами.
Хвалынскій веллъ Алеш дать на партію пять рублей.
Одинъ изъ канатныхъ, мужикъ съ окладистою русою бородой, принялъ деньги, но не поклонился, не вымолвилъ ни слова.
— Хоть бы спасибо сказали. Ты! ругнулъ Алеша.— Воистину вы знать канатные! Ты, какъ тебя звать-то?
— Савка! лниво вымолвилъ мужикъ.
— Чего-жь спасибо не скажешь. У! дурни!
Рыдванъ двинулся. Партія зашагала, и никто изъ кучки не провожалъ глазами опередившій и удалявшійся рыдванъ. Отупнье было въ нихъ или черное безразличное чувство ко всему свту Божьему. Жизнь проявлялась въ нихъ однимъ шарканьемъ по грязной дальней дорог.
Въ сумерки князь въхалъ въ деревушку, здсь приходилось кормить и ночевать. Избы были наперечетъ и вс курныя и полуразвалившіяся, ни одной просторной.
— Князинька… какъ прикажешь? Тутъ намъ не можно разложиться… и твоей милости вздохнуть негд, и конямъ мста нтъ, сказалъ Алеша.
— Спроси поди, много-ль до селенья какого?
Алеша долго стучался въ одной изб, затмъ въ другой: выругался и перешелъ къ третьей. Никто не двинулся и не откликнулся.
— Эй вы!.. Чумой что-ль хватило?.. Чаю въ семъ краю она не была!..
На краю деревушки показался мужикъ изъ-за угольной избы.
— Эй, молодецъ,— крикнулъ одинъ изъ наздниковъ и сталъ махать рукой. Мужикъ остановился и не двигался.— Подойди чтоль… дурной…
Мужикъ повернулъ круто, и во весь духъ припустился къ опушк лса.
— Народецъ!
— Важно!.. Нагони кто изъ васъ и приведи ради потхи.
Одинъ молодецъ поскакалъ и тоже скрылся въ лсу.
Между тмъ изъ шестой избы, гд стучалъ Алеша, завылъ младенецъ.
— Выходи кто ни есть, не то оконники повышибаю.
Высунулась старуха.
— Хозяина вышли…
— Нту, милостивецъ, какъ передъ Господомъ нту… Весь посёлокъ угнали.
— Ну, а ты, бабушка, не укажешь-ли, далеко-ль тутъ гд селенье побольше вашего?
Старуха вышла и стала Алеш показывать и объяснять.
— Князинька! вернулся Алеша:— тутъ недалече большое селенье Никитское, сказываетъ старуха, богатое… Да намъ не по пути.
Старуха подошла, поклонилась и боязно оглядывала всхъ.
— Что у васъ за народъ за чудной?— спросилъ князь.
— Боязныя времена, милостивецъ, оборони Богъ, налзешь на начальнаго на кого…
Князь ршился хать на ночлегъ въ Никитское, рыдванъ повернулъ въ сторону съ дороги.
Въ эту минуту появился молодецъ, догонявшій мужика.
Онъ халъ верхомъ и велъ на кушак привязаннаго бглеца. Мужикъ этотъ былъ Яшка. Блдный, со сверкающимъ и злымъ взглядомъ, шелъ бглецъ на привязи. Его окружили верховые.
— Чего ты удралъ!— спросилъ князь.— Откуда ты? Изъ Никитскаго села?
Яшка поколебался и вымолвилъ:
— Тамошній.
— Ну кажи дорогу туда.— Сажай его на козлы.
Яшка струсилъ и слегка дрожалъ.
— Чего ороблъ? Дурень!
Яшку посадили на козлы и двинулись въ село Никитское.
Дорогой онъ перемолвилъ съ кучеромъ пару словъ и тотчасъ же повеселлъ. Смкалка доложила ему:— Не бойся, братъ, то не государственный секретарь.
За версту отъ Никитскаго, Яшка бойко обернулся къ князю:
— Ваше сіятельнейство! Я васъ прямо приведу къ старику Власу, у него и изба большущая.
Совсмъ стемнло, когда рыдванъ Хвалынскаго остановился у большой избы среди села Никитскаго. Наздники спшились и стучали въ ворота. Князь вышелъ. Кучка мужиковъ окружила его.
— Позволь, государь, вы сами-то отколь? забасилъ мужикъ, обращаясь къ одному изъ наздниковъ.
— Изъ столицы, Петербурха.
— А по какому длу пожаловали?
— Переночевать.
— Та-акъ…
— Эй вы! хозяева! крикнулъ одинъ изъ верховыхъ.— Кто тутъ живетъ-то?
— Власъ! Старшой… Ты стучи въ подоконникъ. Спитъ я чай… Ночное дло…
— А куда ваше сіятельнейство отбыть изволишь отсель? обратился Яшка къ Хвалынскому.
— А теб на что? Назавтра съ зарей въ Казань.
— Возьми меня подъ Казань.— У тебя лошадь подручная идетъ.
Ворота между тмъ отворились. Князь, не слушая, что болталъ Яшка, пошелъ въ избу. Молодцы шныряли и ужъ хозяйничали, шумя на двор.
Хозяинъ, старикъ лтъ семидесяти, заметался и оброблъ, фонарь, которымъ онъ свтилъ князю въ сняхъ, дрожалъ въ его рук. Бабы закидались, одна заголосила.
— Пресвятая Богородица! Господа прогнвили.
— Небойсь, небойсь! Не воры! Все на деньги возьмемъ. Князь никого не обидитъ, крикнулъ Алеша.
— Кня-азь! зашептались мужики, ни на шагъ не отходя отъ избы.
— Какъ тутъ быть, шепталъ одинъ.
— Обождемъ. Что будетъ, шепталъ другой…
— Може и ничего, а може начальный…
— Эй! Что вы уткнулись?— Помогай выкладывать,— крикнулъ одинъ изъ наздниковъ.
И вся кучка разомъ хлынула къ рыдвану словно съ цпи, и потащила узелки, ящички, погребцы. Вс спшили, словно грабили.
— А-ахти! Птицей жареной отшибаетъ! шепталъ одинъ, таща и обнюхивая ящикъ.— Должно именитый князь, ршила его голова натощакъ.
Князь расположился въ холодной, большой и чистой горниц, и ужиная разспрашивалъ хозяина о жить-быть. Старикъ переминался и повторялъ на вс лады:
— Ничего, государь, слава Богу.
Черезъ часъ все стихло. Мужики разбрелись по избамъ.
Одинъ изъ нихъ спалъ безпокойно, ему пригрезился жареный гусь. Яшка не спалъ тоже и на задахъ дома шептался со старикомъ Власомъ, объясняя, что его поймали на пути и велли вести ко Власу, старшому.
— Ничего. Небось! Бды нтъ. Прозжатель.
Когда Власъ ушелъ, Яшка слъ на заваленк и задумался. Денегъ-то, серебра-то! Эка жизнь ихняя! Кастрюлечка и та изъ серебра. А у тебя за пазухой одн блохи.
Старикъ хозяинъ легъ на палати, но вдругъ вскочилъ и разбудилъ сына.
— А гд, сынокъ, та тетрадка, что монахъ-то оставилъ, шепнулъ онъ.
— Тамо, батъко, за образницей… въ горниц.
Старикъ вздрогнулъ и опустился на лавку.
— Сынку! Загибли мы! тихо всхлипнулъ онъ.— Примтитъ онъ ихъ, пропадемъ.

VIII.

Около полуночи, среди мертвой тишины и всеобщаго сна, раздался стукъ въ ворота. Смлая рука стучала.
— Хозяинъ! А хозяинъ! Живо! Подымайся!
Въ изб зашевелились, кто-то вышелъ и отворилъ ворота.
— Чего? снова крикнулъ стучавшій.— Князь?! Я самъ князь.— Буде врать. Власа старшого давай. Буди. Живо!
— Чего оретъ? крикнули люди изъ-подъ навса.— Заткни ему глотку. Князя разбудитъ.
Одинъ изъ наздниковъ пошелъ къ воротамъ, а отворившій ихъ бросился въ сторону и скрылся.
— Живо лошадь! Бери эту и давай свжую, изъ той деревни получишь… Я чай не въ первой! По уговору! кричалъ прозжій.
— Не спши, молодецъ, я теб не холопъ, отозвался парень.
— Ну, олухъ! Живо… Не то какъ пса убью…
— Вишь прыткій…
— Я царскій гонецъ!
Князь уже прислушивался, и при послднемъ слов вскочилъ съ сна, на которомъ спалъ, и глянулъ въ окно. Предъ воротами стоялъ приземистый малый въ темномъ кафтан, съ шашкой за поясомъ, а за нимъ, дымясь и опустивъ голову, сопла брошенная имъ лошадь.
— Алеша, введи его,— сказалъ князь.
Между тмъ гонецъ и наздникъ дошли до рукопашной. Наздникъ отъ сильнаго удара кулакомъ покатился кубаремъ на землю.
— Убили! Братцы! Разбой!— завопилъ онъ, и все поднялось кругомъ.
Нсколько чловкъ выбжали изъ-подъ навса и изъ избы. Незнакомецъ уже отвязывалъ одну изъ лошадей князя. На него бросились. Онъ выхватилъ шашку, но увидя человкъ десять, бросился въ воротамъ и вскочилъ на свою лошадь.
— Словить его!— крикнулъ князь на крыльц.
Одинъ изъ молодцовъ бросился къ незнакомцу и ухватилъ его лошадь подъ уздцы. Блеснула шашка, и малый со стономъ покатился по земл.
Незнакомецъ поскакалъ.
— На коней! Въ погоню!.. Взять его живьемъ!— крикнулъ Данило, словно командовалъ въ битв.
Черезъ минуту человкъ десять наздниковъ безъ сделъ повскакали на лошадей и съ гиками полетли по деревн… Изо всхъ избъ вылзли мужики и кучей столпились опять предъ воротами Власа съ криками, вопросами и шептаньемъ.
Подняли наздника и положили на солому. Шашка разскла ему шею и вошла въ плечо.
— Что Гриша?— спросилъ князь.
— Отходитъ,— сказалъ Алеша, оглядывая раненаго.— Эхъ, времена тяжкія… Вдь ужь это третій! Николи мы, Данило Родивонычъ, такъ не зжали… Время-то какое! Просто военное время!
— Хуже, Алеша… Что военное время?! Тамъ вдаешь, съ кмъ дло имешь.
— Царскій гонецъ вишь!.. Ахъ ты пёсъ!— покачивалъ головой Алеша.
— Не годно ты сказываешь,— молвилъ одинъ изъ подступившихъ мужиковъ.— Какъ такъ сказывать про царскаго гонца.
— Вы чего!.. лохмачи!..— крикнулъ князь.
— А мы того!..— грубо выговорилъ одинъ, выступая изъ кучки.— Ты вотъ незнамый человкъ съ царскимъ гонцомъ худое учинишь тутъ, и былъ таковъ, а въ отвт мы будемъ.
На сел показались наздники вскачь и двое держали подъ уздцы лошадь незнакомца. Онъ сидлъ на ней съ закрученными назадъ руками.
— Не годно такъ съ царскими слугами поступать!— заговорилъ тотъ же мужикъ.
Едва всадники стали предъ воротами, какъ лошадь незнакомца грянулась объ землю. Его подхватили и подвели къ крыльцу. Мужики тоже обступили,
— Кто ты таковъ человкъ?— спросилъ князь, напрасно стараясь разглядть въ темнот лицо пойманнаго.
— Я царскій гонецъ, а за оное ваше преступленье закона вы отвтъ дадите… Давайте лошадь другую.
— Откуда ты?
— Изъ Москвы везу ордеръ въ Казань, и коли вы, какъ сказываютъ ваши молодцы, полковникъ гвардіи и князь, то прикажите дать мн лошадь безъ проволочки времени.
— Я лейбъ-гвардіи гусарскій офицеръ князь Хвалынскій, поэтому ты можешь мн сказать, отъ кого и къ кому у тебя ордеръ.
— Я отъ московскаго генералъ-губернатора князя Волконскаго съ ордеромъ къ казанскому губернатору генералъ-поручику Брыкалову.
— Встимо! Дай ему, государь, лошадь, не задерживай,— заговорили мужики.
— Молчать!— крикнулъ князь.— Ты врешь! Генералъ-губернаторъ казанскій не Брыкаловъ, а Брантъ.
— Точно такъ-съ… Я смшалъ.
— Покажи мн ордеръ! Развяжите ему руки. Сабли на голо и не дремать…
Незнакомца развязали. Онъ повалился въ ноги.
— Помилуй, князь. Пощади! Мн не приказано никому ордеръ сей являть. Братцы, заступитесь,— обратился онъ къ толп.
Мужики заворчали.
— Встимо! Царскій указъ нельзя всякому въ руки давать.
— Ввести его въ избу! Стать на караулъ въ сняхъ. Если кто изъ нихъ пикнетъ или сунется… Рубить!— крикнулъ князь.
— Робята! За дубье! Разбирай частоколъ!— раздались голоса, однако никто не тронулся.
Незнакомца ввели въ горницу. Это былъ Долгополовъ. Князь съ любопытствомъ оглядлъ его и замтилъ его умное лицо и выразительный взглядъ.
— Вяжи руки за спину и обыскивай!— сказалъ князь.
Трое наздниковъ скрутили незнакомца, повалили на полъ, а Алеша осторожно нагнулся и сталъ ощупывать.
Долгополовъ, блдный какъ снгъ, дышалъ тяжело и дико озирался. Алеша разстегнулъ его кафтанъ и понемногу вывалилъ пачки печатныхъ листковъ. Князь взялъ нсколько.
— Вс подобные, какъ одно,— замтилъ Алеша.
Князь подошелъ къ свчк и прочелъ про себя первый попавшійся. Въ заголовк стояло: ‘Манифестъ’. Затмъ слдующее:
‘Мы Божіею милостью императрица Екатерина Алексевна объявляемъ, кому вдать надлежитъ, что, весьма желая въ поко пребывать и пріятностями услаждаться, почитаемъ дворянство намъ великимъ стсненіемъ и потому всмъ нашимъ врноподданнымъ указуемъ тхъ самыхъ дворянъ…’
Князь вспыхнулъ и пересталъ читать дале.
— Подай сюда вс. Обыщи, еще нтъ ли.
— Вс съ… Вдь тутъ ихъ съ сотни три.
— А, дай-кось… Стой… Еще есть!— радостно вскрикнулъ Алеша и потащилъ съ шеи незнакомца большую ладонку. Въ мшечк вмст съ образами было маленькое письмо и листъ, сложенный въ восьмушку. Они были перевязаны синею тесемкой, которая вся была въ узлахъ.
Князь обмеръ при вид тесемки, что вертлъ онъ въ рукахъ во время бесды съ Артеміемъ Никитичемъ. Ошибиться было трудно. Князь, почему-то не глядвшій тогда въ лицо своего собесдника, во все время разговора машинально разсматривалъ тесьму и хорошо помнилъ т узлы, что навязалъ на ней въ нетерпніи, а затмъ бросилъ ее на полъ кабинета Артемія Никитича. Князь Данило былъ самъ не свой. Многое стало ему ясно теперь въ Уздальскомъ.
— Ну, старый тетеревъ, добро же! Самъ сатана тебя мн въ руки пихаетъ.
Князь Данило взялъ пистолетъ и осмотрлъ его. Затмъ выслалъ всхъ изъ горницы и, оставшись наедин съ незнакомцемъ, сказалъ:
— Тебя кто послалъ?
— Московскій генералъ губернаторъ.
— Артемій Никитичъ Уздальскій.
Долгополовъ побллъ какъ снгъ.
— Онъ теб далъ манифесты. Да онъ же теб и тесемочку далъ перевязать вотъ это,— медленно проговорилъ князь, упорно глядя въ глаза оторопвшаго купца. Того шелохнуло. Казалось, что вс чувства, его волновавшія, перешли въ одно изумленіе, онъ даже ротъ разинулъ. Князь не могъ не улыбнуться.
— Сознаешься ли? Чего и сатана не знаетъ, то мн вдомо?
Долгополовъ молчалъ, какъ убитый, и ни слова не могъ князь отъ него добиться.
— Ну, ладно. Подемъ съ тобой до Казани. Тамъ заговоришь, какъ на дыбки подымутъ. Эй, молодцы! Хозяина пошли.
Снова вс наполнили горницу. Пришелъ старикъ Власъ, тоже блдный и дрожащій.
— Есть у тебя чуланъ, гд запереть его до утра?
— Нтъ, государь. Въ овин можно.
— Ну, въ овин. Ты, Алеша, назначь на смну часовыхъ.
— Я самъ, Данило Родивонычъ, уберегу. Что молодцевъ морить? Вс съ пути заморены… Я самъ…
— Добро. Завтра съ собой его привяжемъ на Гришину лошадь… А что Гриша?..
— Скончался.
— Царство небесное!— князь перекрестился.— Ну ступайте. Да смотрите, не упустить…
— Помилуй Богъ, князинька! Говорю, самъ до утра не смнюся,— сказалъ Алеша.
Незнакомца вывели и заперли связаннаго въ овинъ. Алеша слъ у овина съ саблей и пистолетами.
Князь читалъ отобранные листки. Это были фальшивые манифесты, переполненные безсмыслицей, грязными словами, вмст съ текстами Св. Писанія.
Князь слыхалъ еще въ Питер о такихъ манифестахъ, но онъ дивился теперь, что дворянинъ и умный старикъ замшался въ такомъ дл. Листки были глупы и безграмотны. Въ конц манифеста, посл воззванія не работать и изводить помщиковъ, было общанье, что скоро наступятъ благословенные дни, что по всей Руси грянетъ радостная всточка, что нкто ‘возстанетъ паки изъ гроба, ухищренья вражескія преодолвъ, и объявитъ вчную волю’.
‘Саморучно убилъ бы стараго пса, не взирая на его хлбъ соль’, подумалъ князь и сжалъ кулаки. Тутъ онъ вспомнилъ о письм и о бумаг, перевязанныхъ тесемкой. Письмо было написано церковнымъ языкомъ и все состояло изъ отрывковъ Посланій апостольскихъ, составленныхъ вмст. Смыслъ былъ не ясенъ князю. Много говорилось о предтеч, общался миръ, любовь и царство небесное на земл. Листъ оказался билетомъ и былъ выданъ въ Москв, помченъ сентябремъ 1773 года, т. е. за нсколько дней предъ тмъ. Показатель его значится вольноотпускной дворовый человкъ сержанта гвардіи Аанасія Иваныча Комарова — Елисей, Онуфріевъ сынъ, Обваловъ. По годамъ и по примтамъ это долженъ быть видъ незнакомца-гонца.
Крпко спалъ князь. Давно уже занялась заря, давно уже одинъ наздникъ стоялъ надъ нимъ, повторяя боязливо:
— Князинька! А, князинька? Данило Родивонычъ!
Трое другихъ стояли за нимъ поодаль.
— Бда стряслась… князинька!
— Бда? Какая?
— Да тотъ… гонец-то… Никто не виновенъ, опричь Алешки поганца. Вотъ тутъ въ снцахъ нашли мы: теб, сказываютъ, знать все и прописано.
Наздникъ боязливо подалъ бумажку, сложенную трехъугольникомъ и исчерченную карандашомъ.
Князь прочелъ.
‘Высокоблагородному господину, распрогенералу, князю Данил Родивонычу, вашей свтлости. Не гнвайся, государь мой, что гонецъ царскій васъ обошелъ и благонадежно укрылся съ самовольнаго вашего захвата и въ сохранности въ голенищахъ тридесять червонцевъ и дв сотни оныхъ царскихъ манифестовъ при мн отъхали. Чтобъ впредь было надежне. А самый тотъ Алеша, что часы наряжалъ, на мое увщеванье склонился и въ помочь мн согласникомъ учинился, а на тебя плевать приказалъ. А кто таковъ есмь, то ваша княжеская свтлость по виду моему вдаетъ. А за воровское отнятіе трехъ сотенъ таковыхъ манифестовъ я въ надежд имю, вашей свтлости, теб, гораздо горше мзду воздамъ. И когда придетъ день сей славный, меня стерегися. Вотъ теб и весь сказъ, чортовъ кумъ! А теб я, чорту, слуга: Елисей Обваловъ’.
Хвалынскій скомкалъ срую бумагу. Онъ былъ пораженъ не цидулей, не побгомъ перехитрившаго плута, даже не дерзостью его, въ виду того, что князь зналъ, откуда онъ, кто таковъ и кмъ посланъ: измной своего человка былъ князь пораженъ. Алешу нельзя было подкупить никакими деньгами, нельзя было и увлечь пустымъ краснобайствомъ… Что же сказалъ ему, что сдлалъ этотъ Обваловъ? Какая это сила, которая только коснулась честнаго Алеши и уже унесла его безъ слда?
Наздники ждали гнвнаго допроса, можетъ-быть и пристрастья, плетей. Князь бывалъ крутъ во гнв.
Но Данило Родивонычъ молча расплатился съ хозяиномъ, молча вышелъ на улицу. Лице его было сумрачно и, садясь въ рыдванъ, онъ не. поднялъ глазъ на холопей и не посмотрлъ никому въ лицо. Смущенъ онъ былъ. Боялся ли, что они прочтутъ его смущенье, боялся ли, что на ихъ лицахъ найдетъ вовсе, небывалое выраженіе…
— Ваше сіятельнейство! Дозволь мн къ вамъ въ службу, заговорилъ кто-то у окна.
Это былъ Яшка.
— Чего? задумчиво отозвался князь.
— Отслужу, говорю. У васъ три подручныя! А мн въ Казань нужда.
— Ладно. Садись. Пошелъ живе!.. не глядя отвчалъ князь.
Яшка взмахнулся на свободную лошадь. Рыдванъ и конная свита выхала вскачь изъ деревни. Верховые перешептывались, одни угрюмо ворчали, помоложе усмхались.
— Да! Алеша не даромъ!.. Не таковъ молодецъ.
— Знать тотъ человкъ колдунъ. Когда бы иной какой, а то Алеша… Вотъ т дяденька и Алеша! Хи-хи-хи!
— Времена сокровенныя! Какое такое стрясется на насъ!.. Алеша! А!..
— Буди воля Твоя! перекрестился наконецъ старшій.
Мужики глядли вслдъ удаляющагося рыдвана, говоря:
— Ай да гонецъ! Спроворилъ важно. И сторожа сманилъ.
Исчезли конные за лсомъ, и отлегло на душ мужиковъ.
— И слава Теб Боже нашъ!..
И вс спокойно разошлись до будущаго прозжателя. А тамъ опять боязнь, сомннье, догадки и боязнь. Старикъ Власъ тащилъ изъ-за образницы пачки тетрадокъ и листовъ большого формата съ надписью: Страды, ухмылялся радостно и крестился двумя перстами.
— Нтъ, отче. Вонъ за сіи печатки бумажныя что бываетъ… да еще гонцамъ… Тебя монашескій санъ упасетъ, а я задаромъ пропаду.
Власъ прокрался въ другую горищу къ печк, оглянулся и швырнулъ въ огонь цлую стопу. Заклубился черный дымъ, вспыхнулъ одинъ красный язычекъ, другой, прорвался въ средин третій и запылало большое пламя. Десятки листовъ завертывались, сказались и летли въ трубу.
— Что пустовать на старости. Ты, отче, нон здсь, а завтра на Аон, аль въ Ерусалим, а Власъ тутъ, и тащи его въ острогъ! Вру истинную я и безъ книжицъ этихъ въ себ содержать могу нерушимо.

IX.

Пустыненъ и дикъ тотъ край, гд сошлись два силача, два потока, гд слилась съ ясною, синею Камой, срая, угрюмая Волга, и развернувшись широкимъ разливомъ, гонитъ свои сердитыя волны по унылымъ, безлюднымъ доламъ, вдоль сыпучихъ желтыхъ песковъ и косматыхъ ворчливыхъ камышей.
На крутомъ скат берега взгромоздились высокія и тяжелыя барскія хоромы, среди густой чащи вковыхъ деревъ. Развсистыя липы садовыхъ аллей и блыя березы рощи обступили кругомъ и дружно охватили все, и хоромы съ флигелями, и службы, и затйливые павильоны, и оранжереи, на верху горы, куда добрались послднія березки рощи, на гладкой полян, блется и блеститъ, какъ снгъ, златоглавый храмъ съ колокольней и стоитъ свтлымъ внцомъ надъ всею темною зеленью и угрюмымъ жильемъ боярскимъ. Рядомъ съ богатымъ храмомъ, будто богатырь-сторожъ, вытянулась блая колокольня и, ярко сіяя золотою шапкой, смотрится въ свтлые дни въ колыхающуюся глубь мимоидущихъ волнъ.
Въ далекія времена, на этомъ же мст, прилпившись къ отвсной крутизн, стояла на обрыв, мхомъ одтая, сторожевая башня царства Казанскаго, Азгаръ.
Однажды вчно бгущія волны видли не вдалек отсюда остервенлый бой, слышали грохотъ оружія, протащили много воиновъ въ кольчугахъ и броняхъ и унесли къ себ на дно, волей-неволей, упиваясь кровью человческой. Вслдъ за воинами, вскор рухнулась въ срую глубь и высокая башня Азгарская, лишь развалины свисли надъ обрывомъ и потихоньку сыпались въ гульливыя, безучастныя волны.
Недалеко, въ котловин, гд пріютился большой городъ, пировало войско побдное, гремли цпями плнные, развевались на высокихъ мечетяхъ православныя знамена царя Московскаго. То были дни, когда пало ханство Казанское.
Много прошло времени, и гд разбросались послдніе камни Азгара, поросшіе бурьяномъ и крапивой, появился рабочій людъ. Какой-то неженатый бояринъ воздвигалъ хоромы на жалованной царемъ земл. Говорили, что то былъ русскій бояринъ, родичъ царя, говорили тоже, что то былъ казанскій князь, измнившій хану еще до покоренія, и теперь награжденный царемъ.
Хоромы со свтлицами и теремами воздвигались надъ развалинами башни, и имя Азгара перешло къ нимъ, въ нихъ зажилъ татарскій княжескій родъ. Прозвище владтеля было Хавалъ-ымь, а Русскіе прозвали его Хавалъ-Гнздо.
Хавалы были выходцы изъ Золотой Орды и затмъ родственники и первые приближенные казанскихъ хановъ. Еще въ войну Москвы съ ханствомъ, одинъ казанскій князь, по имени Хавалъ-Атръ-Миръ, былъ взятъ въ плнъ и приведенъ въ Москву. По паденіи ханства, Атръ-Миръ крестился въ православную вру, сталъ опричникомъ царскимъ и вызывалъ къ царю въ Москву и брата своего, оставшагося въ покоренной земл. Младшій, Хавалъ-ымь, отказался хать и мнять вру отцовъ, но исходатайствовалъ чрезъ брата опричника большое помстье на берегу Волги, именно близъ развалинъ башни Азгарской,
При цар еодор Иванович здсь была уже большая вотчина. Основатель, по прозвищу Гнздо, умеръ, и сыновья его Хвалымъ-Тминъ и Хвалымъ-Шнуръ перешли въ православіе… Младшій изъ нихъ, Хвалымъ-Шнуръ, ухалъ и зажилъ въ столиц. При смутномъ времени и при избраніи на престолъ Михаила Романова, упоминаются знатные бояре князья Атрамировы и князья Хвалымовы.
Родъ князей Хвалымовыхъ ничемъ не прославился, и послдній ихъ потомокъ князь Дмитрій Хвалымовъ былъ отправленъ въ дальнюю ссылку еще при цар еодор Алексевич, пропалъ безъ всти, и родъ прекратился.
За то старшій сынъ Хавала-Гнзда, Хвалымъ-Тминъ, оставшійся въ глуши Азгара, имлъ трехъ сыновей и жилъ до четвертаго рода… Сыновья его, въ отличіе отъ московскихъ князей Хвалымовыхъ, звались Хвалымскими князьями, а впослдствіи уже князьями Хвалынскими.
Появленіе князей Хвалынскихъ на служб и при двор почти совпало съ перенесеніемъ столицы въ новый городъ Петербургъ. Первый изъ вельможъ, зло больно наказанный царемъ Петромъ Алексевичемъ за нехотнье скидать кафтанъ и брить бороду, былъ князь Хвалынскій Зосима. Онъ же былъ одинъ изъ сорви-головъ, учинявшихъ умышленные скандалы на вновь заведенныхъ ассамблеяхъ, и разъ пять приходилось будто-бы ему пробовать цареву дубинку и напиваться насильно иноземнымъ зльемъ. Затмъ князь былъ временно въ званіи кардинала ‘Всепьянйшей коллегіи’ и за это время отморозилъ себ лвое ухо, зачто получилъ прозвище корнаухаго кардинала. При воцареніи императрицы Екатерины Первой, князь Зосима добился того, о чемъ мечталъ всю жизнь, получилъ ленту. Немедленно бросилъ онъ столицу, пріхалъ въ Азгаръ и жилъ поочередно то въ Азгар, то въ Казани. Здсь Зосима вскор сталъ извстенъ во всхъ сосднихъ провинціяхъ своимъ крутымъ нравомъ и дерзостью поступковъ съ воеводами, былъ прозванъ людодомъ за свирпое обращеніе со своими рабами и наконецъ умеръ въ своемъ казанскомъ дом, зарзанный неизвстною рукой. Это случилось въ годъ восшествія на престолъ императрицы Елисаветы Петровны. Два сына князя, Петръ и Родивонъ, были въ это время не при немъ. Петръ Зосимычъ, будучи другомъ и родственникомъ Долгорукаго, названнаго зятя молодого царя Петра II, почти добровольно раздлилъ его опалу и ссылку и былъ неизвстно гд. Другой сынъ, Родивонъ Зосимычъ, уже женатый, получивъ извстіе о смерти отца, тотчасъ же бросилъ службу и похалъ домой съ молодою женой, которая была побочною дочерью одного сильнаго при двор вельможи, здсь, по прізд въ Казань, родился у него сынъ, названный, въ честь дда княгини, Даніиломъ. Князь Родивонъ Зосимычъ остался безвыздно въ вотчин, и только въ конц царствованія Елисаветы Петровны, чтобы разсяться посл смерти жены своей, похалъ въ Петербургъ и повезъ своего восемнадцатилтняго сына Данилу къ своему совершенно случайному другу молодости, нежданно возвысившемуся, съ просьбой вывести въ люди.
Вернувшись сейчасъ же назадъ, Родивонъ Зосимычъ снова зажилъ въ Азгар съ остальными дтьми-сыновьями Александромъ и Иваномъ и съ крошкой, за годъ предъ тмъ родившейся, дочерью Серафимой.
Старый другъ, къ которому отвезенъ былъ юноша князь Данило, былъ Румянцевъ. Князь поступилъ въ службу, разумется, военную. Съ протекціей Румянцева онъ могъ бы легко и скоро пойти въ гору, но гордость его и даже высокомріе мшали ему. Князь Данило слишкомъ часто вспоминалъ (и ошибался), что онъ потомокъ владтельныхъ князей Золотой Орды.
При восшествіи на престолъ императрицы Екатерины, Румянцевъ объявилъ Данил, какъ и многимъ другимъ своимъ любимцамъ, что такъ какъ Русскаго императора не стало, то полно и имъ служить. Князю Данил крайне хотлось оставаться на служб, но надо повиноваться и слдовать примру покровителя. Чтобы оттянуть время, князь, не подавая въ отставку, похалъ къ отцу.
Въ Азгар узналъ князь, что императрица отказала Румянцеву въ отставк и что вс его партизаны остались на своихъ мстахъ. Князь Данило, проживъ немного съ отцомъ, вернулся на службу. Турецкая кампанія помогла карьер гордаго Данилы. Онъ былъ постоянно при Румянцев и, отличившись при Ларг и особенно при Кагул, гд былъ раненъ, онъ былъ отпущенъ для излченія въ Россію, уже съ чиномъ майора. Легко поправившись въ Петербург, онъ былъ представленъ императриц какъ одинъ изъ кагульскихъ героевъ. На вопросъ государыни, какъ онъ былъ раненъ, князь Данило отвчалъ смло:
— Не мудрено было, ваше величество, быть ранену. Насъ было семнадцать тысячъ, а непріятеля около полутораста тысячъ. Стало-быть на каждаго нашего воина приходилось по восьми враговъ съ дробью.
Монархиня милостиво улыбнулась на остроту, и на утро кагульскій майоръ былъ пожалованъ подпоручикомъ Измайловскаго полка.
Повидавшись снова съ отцомъ посл семилтней разлуки, на одинъ мсяцъ, князь Данило обратилъ свое вниманіе на младшаго брата Ивана, котораго отецъ все еще не отпускалъ отъ себя и воспитывалъ, какъ двочку. Неожиданная смерть любимца его Александра, на пути въ Москву, была причиной того, что Родивонъ Зосимычъ не хотлъ разстаться съ послднимъ сыномъ.
Ивану было уже двадцать лтъ, но малый, не далекаго ума, едва читалъ и писалъ и занимался вмст съ сосдомъ, уже не молодымъ Андреемъ Уздальскимъ, псарней, голубятней, посидлками и двичниками по селамъ, и даже увлекся было азартными играми. По настоянію Данилы, недоросля отправили и записали въ Казани въ мстный полкъ рядовымъ, для полученія хотя бы перваго чина.
Вернувшись тотчасъ въ Петербургъ, Данило собирался опять въ армію къ Румянцеву, но предъ выздомъ былъ потребованъ къ императриц и получилъ секретное порученіе въ иной край.
Данил было поручено ознакомиться лично на мст и собрать подробнйшія свднія о планахъ, проектахъ и образ дйствій трехъ значительнйшихъ поляковъ и одного французскаго выходца, членовъ барской конфедераціи. Порученіе это отличило его въ глазахъ государыни. Здсь получилъ онъ чинъ подполковника. Лучшимъ доказательствомъ начинавшагося возвышенія была куча писемъ и просьбъ, полученныхъ изъ столицы о покровительств, заступничеств, помощи и т. п. Князь даже самъ дивился.
Окончивъ свое секретное статское порученіе, Хвалынскій отправился въ Варшаву и зачислился въ небольшую армію, дйствующую противъ враговъ короля Станислава, подъ главнымъ начальствомъ генерала Бибикова. Князь попалъ въ корпусъ Суворова, тщетно осаждавшаго въ это время цитадель Кракова, смло и ловко отнятую у русскихъ горстью конфедератовъ.
Однажды, при неудачномъ штурм цитадели, князь, находясь въ отряд, который одинъ изъ всхъ пробился за крайнія укрпленія, ринулся въ кучку непріятеля, искрошилъ человкъ шесть, но седьмой повалилъ его ударомъ сабли въ плечо.
Хорошо запомнилъ князь Данило лицо своего врага и долго жаллъ, что былъ тогда не въ силахъ дать сдачи. Штурмъ былъ везд отбитъ, солдаты отряда Хвалынскаго, отступая, захватили человкъ десять плнныхъ, въ томъ числ и офицера, ранившаго князя, но за то его самого, найдя среди тлъ, по милости его деньщика Алеши, вынесли изъ свалки на плащ, и по потокамъ крови считали раненымъ на смерть. Крпкая натура взяла свое. Проболвъ восемь мсяцевъ, пролежавъ почти цлую зиму въ постели, князь Данило поправился къ весн и лтомъ явился въ Петербургъ. Пріемъ сдланный ему при двор смутилъ многихъ.
— Далече пойдетъ!
— Быть ему силой!
Князь былъ произведенъ въ полковники, онъ получилъ новый орденъ Св. Георгія, кром того чинъ поручика гвардіи и былъ записанъ во вновь формировавшійся лейбъ-гусарскій эскадронъ, особенно отличавшійся тогда красотой новаго блестящаго мундира.
Провеселившись все лто въ Петербург и въ Царскомъ Сел на безконечныхъ придворныхъ и частныхъ празднествахъ и пирахъ, все еще продолжавшихся въ честь повсемстныхъ побдъ русскаго оружія и пріобртенія Блоруссіи, князь сталъ подумывать о родныхъ, которыхъ снова не видалъ уже два года, и о временномъ отдых въ тиши деревенской.
Въ іюл князь собрался было совсмъ въ Азгаръ, но странный и внезапный случай задержалъ его.
Посл одного изъ баловъ, на которомъ вс именитые и сильные люди и особенно сама монархиня были особенно милостивы къ князю, его вдругъ, на гулянь въ Петергоф, безъ всякаго повода, оскорбилъ одинъ офицеръ, изъ небогатыхъ дворянъ, славившійся своимъ искусствомъ владть шпагой. Князь, несказанно удивленный, ршился было въ тотъ же вечеръ вызвать оскорбителя на поединокъ, но до него дошелъ слухъ и подтвердился, что одинъ изъ вельможъ столичныхъ подкупилъ того офицера за тысячу червонцевъ, чтобы оскорбить его и убить. Сказали князю и причину всего… Да вдь чего не сочинятъ въ столиц?!
— Напрасно! отвчалъ князь.— Тогда и подавно трогать меня не слдъ!..
И князь, тотчасъ же отправившись на квартиру офицера, засталъ его за обдомъ и тутъ же за тарелкой со щами и кашей застрлилъ на повалъ. Затмъ послалъ онъ къ вельмож-наемщику простую плеть, общая на словахъ въ другой разъ пріхать самому съ таковою же.
На другой день князь Данило былъ арестованъ и посаженъ въ крпость, гд и высидлъ цлый мсяцъ. Въ начал сентября онъ былъ выпущенъ, и ему было указано хать въ ссылку къ отцу въ вотчину… на мсяцъ или на два, но никакъ не дале, и къ тезоименитству великой государыни, 24-го ноября, быть безотложно въ столиц.
Когда князь Данило вызжалъ изъ Петербурга, то до полсотни новыхъ друзей изъ знатнйшихъ фамилій провожали его въ путь.

X.

За тысячу верстъ, да еще за тысячу… итого за дв тысячи верстъ отъ столицы…
Отъ дикаго Приволожья до буйной рки Яика, отъ Прикамья до моря Каспія, протянулась степь-матушка, просторная, синяя, неоглядная, и тянется безконечно во вс края… Есть гд разгуляться удали молодецкой, есть гд вздохнуть широко, есть гд разскакаться и растерять вс свои печали и тяжести сердечныя, есть гд удало сложить буйную головушку, что не ужилась подъ началомъ и ушла на приволье пожить сама себ хозяйкою.
И гуляетъ по степи вольница-негодница устрашенная, съ ножомъ за голенищемъ, безъ царя на ум, безъ Бога на совсти… Сволочились сходцы-молодцы со всей Руси, свои городки настроили и живутъ пробавляючись душегубствомъ и головорзью. Горемыка-ли оголлый и голодный, иль умница да лнивица, иль правый судомъ обойденный, иль бдный милостью людскою, бдами богатый, гршникъ окаянный и лютый разбойникъ, иль угодникъ Божій, иль мужикъ, бояринъ, монахъ, распопъ, солдатъ, профосъ, каторжникъ… Все едино, всхъ вербуетъ къ себ въ службу майоръ Жаворонокъ, что заливается звонко средь синихъ небесъ и степей. Просимъ милости! поетъ онъ. Рады товарищу! Дорога намъ головушка удалая, да кулакъ тяжелый. Законъ одинъ про всхъ: вольная волюшка! Подначалья нтъ, потому что нтъ ни судей съ писарями, ни воеводъ съ палачами, ни баръ-господъ съ бурмистрами. Правда, есть атаманы, есаулы, пятидесятники… Да покажи удаль свою, и самъ станешь есауломъ, заткни за поясъ отвагой и головорзью, и въ три дня самъ атаманъ. А въ жить-быть, на отдыхъ, подъ небомъ яснымъ и звздами, самъ себ набольшій и никого не знай…
— А царицыны полки?
— Эхъ, друже, царицыны полки далече, далече, и не доскачешь… Да они т же люди, одного ухлопалъ, съ другимъ побратался…
— А Господь небесный?
— Эхъ друже, Господь высоко, высоко, и не всть гд. Да Онъ Батюшка-небесный долготерпливъ, да и многомилостивъ. Проститъ гршнику раскаянному въ часъ смертный.
— И Бога не бойся, и царя не бойся!.. Кого жь бояться? Никого?! Стало живи себ, какъ у Христа за пазухой.
— Нтъ, братъ, бойся и стерегись гораздо. Таковъ свтъ, что коли нтъ ни Бога, ни царя, то бойся брата родного. Не дреми въ ночь темную, стерегися и средь бла дня… И всякъ, чей кулакъ тяжеле твоего — атаманъ теб, и всякъ, кто убоже тебя — врагъ теб. А помощи не проси: одинъ ты себ охрана и убжище. Одинъ у тебя другъ пріятель неизмнчивый, ножъ острый за голенищемъ, а судья одинъ про всхъ — кулакъ заскорузлый, что онъ поршитъ, тому и быть.
Пришелъ черный день на Русь, холодный, голодный, шальной, безправый, и погналъ людъ православный съ села и съ двора. Пошелъ бродить и скитальничать горемыка, попадая изъ огня да въ полымя. Набредетъ кто на просторъ и приволье степное — начнетъ топить печали свои въ крови человческой.
Въ сторон той лихой и бдовой, среди пустого бора, близъ небольшой рки, разсыпалось по берегу десятка три домовъ и хатъ. Иные разваливаются, другіе высокіе, блые, со дворами и задворками, на хоромы смахиваютъ. Видно тутъ нищій людъ объ руку съ богачемъ живетъ.
Кому какъ повезетъ. Старое, исконное званье этому мсту Разсоша, но больше другое прозвище въ входу: Каиновъ Гай, за то что Каиново отродье живетъ здсь.
На конц улицы, отступя отъ нея на сто сажень, прямо надъ ркой блется большущая хата, о двухъ воротахъ, со дворомъ широкимъ, гд и лошадей, и всякой скотины много. Хата эта — Батькинъ уметъ. Живетъ тутъ уже года съ полтора бглый яицкій казакъ съ дочерью Устиньей. Укрылся онъ тутъ отъ бды посл бунта, и въ полтора года выстроился на диво всмъ, уметъ и кабакъ открылъ, и торговлю завелъ. Батька всякому радъ, только денежку высыпай, а дочь, по прозвищу Заноза, чего не высыплешь, сама суметъ раскошелить молодца.
Нтъ такой красавицы по всмъ узенямъ, по всему Иргизу и по всмъ марчугамъ и сыртамъ. Большая, полная, блая и румяная, съ орлиными очами, какъ уголья, и знать приворотъ есть какой у нея, потому что у многихъ молодцовъ зонозой засла она на сердц и загубила ихъ зря. На двсти верстъ кругомъ Занозу знаютъ и слушаются сходцы-молодцы пуще атамановъ своихъ, и на двсти верстъ крутомъ душегубство творится ей въ честь и службу. Только полюби!
Но Заноза вдается только съ атаманами, а на другихъ и очами не вскинетъ. Пролзай самъ въ атаманы, и милости просимъ за ея лаской, а любви не проси. Не было еще такого молодца, который бы за сердце ее ухитрился взять, гордую душу ея смягчить. Ей вс атаманы равны: вс и постылы и милы. Десятерыхъ нын всячески ворожитъ и ласкаетъ, завтра, колъ ухлопали, у нея десять другихъ. Казака-отца вс батькой зовутъ, везд знаютъ, и много добра переходитъ въ его руки изъ-за дочери красавицы, нтъ атамана, что не сидлъ бы на Батькиномъ умет по цлымъ недлямъ, глядя, не отрываясь, въ очи Занозы. Куда ни пустится шайка въ набгъ, а все Каиновъ Гай на дорог, а въ Батькиномъ умет и роздыхъ, и сборъ.
Чаще всхъ навдывался атаманъ Чумаковъ. Немного спустя посл Кузнецова укрылся онъ въ Га, бжалъ изъ своей станицы, скоро въ атаманы попалъ, и отъ него они больше и разбогатли.
Чумакъ атаманъ не простой, у него нын молодцовъ съ пятьсотъ подъ рукой, а бываетъ — и до тысячи дойдетъ, у него кони лихіе есть, повозка есть, ружей и ножей въ одномъ подвал у Батьки кучи лежатъ, а въ другомъ пороху куча навалена, а въ третьемъ, говорятъ, денегъ не меньше. А на задворкахъ клти стоитъ пушка своя, отнятая съ большой бляны, что взялъ онъ на Волг приступомъ за прошлое лто. Товаръ и пушка пріхали тогда на десяти повозкахъ къ Заноз въ уметъ, а купецъ, хозяинъ бляны, и весь народъ барочный, до единаго человка къ Господу Богу въ рай пошли.
Въ Каиновомъ Га все притихло. Смеркается, и темнота все боле одолваетъ степь. На неб виситъ черная и грозная туча, укрывая мсяцъ, крупный дождь падаетъ, и зачастую молнія бгаетъ по степи краснымъ змемъ, а громъ гремитъ, раскатываясь во вс края. Еще страшне кажется въ непогоду слобода у рчки. Не по виду страшна она, а всякому вдомо, какія дла творятся зачастую въ Каиновомъ Га.
Въ умет Батьки, какъ и завсегда, гости прозжіе и проходимцы. Свтло во всхъ окнахъ и внизу, и на чердак. Въ одной горниц верхней, устланной чудною и богатою матеріей, всякаго чуднаго добра много. Сидитъ на подушкахъ полулежа Заноза, на ней рубаха вся расшитая цвтными снурками и серебромъ, запястья дорогія, на рукахъ и въ ушахъ тоже сіяетъ золото, на ше нацплены богатыя ожерелья. Черная коса свисла вдоль спины до подушки и свернулась на полу кольцами какъ змя, рубаха свалилась съ праваго плеча, и не подымаетъ ее гордая красавица… Глянешь на плечо это блоснжное, на руку еще бле снга, что оперлась въ подушку алую, глянешь на лицо ея несказанной красоты, съ черными большими очами, и поймешь, за что прозванье ей Заноза, почему добра всякаго у нея много, почему лихіе молодцы загибали отъ нея и, мтя ради нея въ атаманы, покладали свои буйныя головы на Поволжь и по инымъ мстамъ. Не многимъ посчастливилось побывать у Занозы въ горниц и, улегшись у ногъ ея государскихъ, смотрть не насмотрться на ея очи темныя, что темне волжской ночи, на ея плечи блыя, что бле льдовъ поволжскихъ.
Атаманъ Чумакъ валяется въ ногахъ у Занозы и задумчиво смотритъ на нее. Синій кафтанъ его, кушакъ красный, ножъ польскій и пара пистолетовъ турецкихъ сложены въ углу. Утромъ пріхалъ онъ отдохнуть въ уметъ посл ночи бурной, что просидлъ въ камышахъ, поджидая съ молодцами судно купеческое, да надули знать развдчики, даромъ наглядлись молодцы на тьму рчную, не смыкая очей, даромъ продозорили волны пустыя. Одни втры степные нагулялись вдоволь около нихъ, посвистывая, да смясь имъ въ уши про ихъ незадачу.
— И въ кого ты уродилась, Заноза? выговорилъ наконецъ атаманъ.— Правда, что мать у тебя краденая изъ Царьграда, да все-жь, я чаю, не такая была видомъ. Теб бы хоть и не въ Га жить, а въ столиц Москв. Хороша ты двка… Вдь изъ всхъ атамановъ я одинъ отъ тебя не сохну и почитаю тебя за товарища, а не за бабу… Вдь мн, Устинья, плевать на красоту твою. Есть она, нту ее, мн все едино. А спроси въ Га про насъ, всякъ молвитъ, что ты моя зазноба, а я твой любезный.
Улыбается Заноза, и еще краше лицо ея.
— Какъ былъ я бгуномъ посл яицкой похлебки,— вымолвилъ снова атаманъ,— много исходилъ краевъ и городовъ, и нигд вдь не видалъ сатаны такого, какъ ты, проклятая… Помнится, въ Литв видлъ я одну панну — не хуже тебя, да въ очахъ то у нея не было того, что у тебя… Гляди, вдь и чортъ-искуситель, я чай, не такъ смотритъ… Что у тебя за приворотъ въ очахъ… Господь ли тебя благословилъ, аль ты вдьма? А? молви-ка.
— Полно балясничать-то… Не къ лицу теб рчи-то эти медовыя. Скажи-ка, что съ Польши-то по сю пору духу нтъ. А пора-бы… Чика Зарубинъ навдывался сюда ужь другой мсяцъ будетъ. Кабы прождалъ онъ того-то… у насъ самого бы въ Якса къ бгунамъ причли.
— Кто жь его вдаетъ! сказалъ атаманъ помолчавъ.— Какъ былъ я тамъ посланцемъ, сбирался онъ въ слдъ мой.
— Да ждать ли толку отъ того… Наша-то работа врне: загребай по Волг…
— Нту, глупая, стрясись на Яикъ эдакое благословеніе, такъ тутъ не воровской казной, не алтынами запахнетъ. Все, брошу и пойду. Онъ намъ вольности яицкія вернетъ. Пойми, двица, вольности войсковыя, обычаи ддовы старые, все, все что отняли,— теперь съ увлеченіемъ выговорилъ Чумакъ.— Я за это и все свое награбленное, и все что на Якса есть моего добра — все отдамъ…
Чумаковъ откинулъ назадъ свои черные кудри съ просдью. Лицо его озарилось дикою, львиной отвагой и взглядъ горлъ.
— Видала ты войскового атамана яицкаго Чумакова? Нтъ! Ну, увидишь.
— Ты вольности желаешь Яику, а атаманство себ. Это иное дло! А то мн не вдомекъ было,— тонко сказала двушка.— Такъ… А что онъ то… красивъ?
— Какъ ему не быть красивымъ! Русый, съ синими очами. Малость на двку смахиваетъ, вотъ бда! За то царскаго рода! сказалъ Чумаковъ и прибавилъ, разсмявшись звонко:— Коли не вретъ!
— А то нтъ! отозвалась Заноза задумчиво.— Да ври… не въ томъ сила!..— И помолчавъ она вымолвила вдругъ:— холостъ онъ?
Чумаковъ пристально глянулъ въ глаза красавицы и разсмялся.
— Ахъ ты… воструха! Ишь что у нея на ум.
Лицо Занозы слегка зарумянилось.
— Ничего у меня на ум… а и было бы что, такъ убыли никому нтъ. Вотъ вольности казацкія съ атаманствомъ плохо ладятъ. Кому, кому,— а тсно вмст, насмшливо выговорила она.— А тутъ обиды..
— Ну нтъ, родимая,— прервалъ ее Чумаковъ.— Я тебя почитаю всею душой, а коли ты эдако колно вымыслишь, да занозишь мн и этого молодца, то я первый противу тебя пойду. Любовное дло на всхъ другихъ длахъ кататься норовитъ. Тогда молодецъ мой и почнетъ валяться у тебя въ ногахъ и всю нашу государскую затю провалъ возьметъ. Нту, не балуй, Заноза, а то повздоримъ.
Заноза глянула на Чумакова улыбаясь, но тотъ не шутилъ и лицо его было почти сурово.
‘Ну! подумала красавица.— Ты, казакъ, еще со мной не тягался. Испробуй!’
Внизу между тмъ, въ большой, просторной горниц сидлъ хозяинъ, здоровый и рослый казакъ съ плшью во всю голову и съ большою бородой. За столомъ додалъ кашу гость, попъ въ ряс, но гладко остриженный. Наконецъ онъ всталъ, помолился и переслъ отъ стола на другую лавку. Дождь съ новой силой захлесталъ по окнамъ.
— Да! времена! вымолвилъ попъ.— Бывало во всемъ Царицын мн поклонъ отъ всякаго, а нын вотъ иди въ скитъ, прячься. Люди разстригой зовутъ, распопомъ.
— Перемелется, отецъ Касьянъ. Можетъ еще въ протоіереи выйдешь, въ соборные. Бархатную ведерку напялишь на голову.
— Гд теб! Дай Богъ пріютиться.
— Филаретъ тебя нельзя лучше приметъ.
— То-то вотъ и иду къ нему. Авось…
Они смолкли на минуту.
— Чтой-то! вымолвилъ разстрига, прислушиваясь вдругъ къ окну.
Вдали въ сторон рчки послышался ясно протяжный и отчаянный крикъ: ‘По-мо-ги-те!’ Потомъ раздался выстрлъ и все стихло.
— Наши балуютъ,— сказалъ Батька спокойно.— Никакъ съ ними не справишься.
— Какъ то-есть? спросилъ разстрига.
— Вишь, въ эдаку темь… Своего могутъ, обманувшись, испортить, а то и убить. Вотъ и Устинья, дочь, не приказываетъ теперь въ близости Гая на прозжихъ лзть, да не слухаются… Мы поджидаемъ сюда гостя, такого гостя, что избави Богъ, коли наши молодцы его испакостятъ. Вотъ третій мсяцъ Устинья указала прозжателей не трогать.
— Пойдемъ, глянемъ, можетъ помочь нужна.
— Гд теб! Ужь готово. Одного изъ нашинскихъ на свт ужь нтъ, да наплевать, не противничай указу! ршилъ Батька.
— Почто полагаешь такъ?
— Слыхалъ. Пальнули и притихло. Наши палятъ токмо на Волг, когда судно берутъ, а на разбой мы имъ пороху не дадимъ, на то ножикъ да дубина. Пальнулъ-то прозжатель, да видно не мимо. Коли сюда въ Гай, то ко мн же задетъ.
— А великое должно-быть губительство душъ у васъ тутъ!
— Каиновъ Гай! дешь, идешь — не звай! Днемъ опасливо, а ужь наши молодцы пуще дьявола! Его молитвой осадитъ всякій, а на нашихъ одна пуля силу иметъ. Слышишь… ко мн и есть.

XI.

На крыльцо вбжалъ кто-то тяжелыми шагами и, обшаривъ въ темнот дверь, поспшно отворилъ ее.
Быстро вошелъ въ горницу незнакомецъ и вымолвилъ бойко:
— Чудомъ уцллъ! Видно еще рано умирать!
Онъ снялъ и отряхнулъ шапку, перекрестился на образа, потомъ поклонился хозяину. За поясомъ его блестли обмоченные дождемъ кинжалъ и пистолетъ.
— Ты палилъ на рчк? Я чай успокоилъ? спросилъ Батька.
— Убилъ! Налзъ какой-то сзади, руки крутитъ, да наровитъ, песъ, пырнуть въ шею ножищемъ! А какъ выпалилъ, еще трое выросли изъ-подъ земли, да гнались за спиной вплоть до домовъ. Чудомъ ушелъ… Ну, здорово! И вошедшій снова поклонился.
— Кто таковъ?
— Изъ бгуновъ!
— Откуда?
— Изъ войска бжалъ Донского… До Польши бгалъ. И въ острог сидлъ въ Малыковк, а тамъ въ Казани, да наши помогли. Бжалъ паки. И во, все бгаю. За крестъ мученье принялъ. Сказывали, ты изъ согласниковъ, ну, къ теб и зашелъ. Позволь остаться до зорьки. Умаялся. А потомъ пойду на Иргизъ, къ Филарету.
— Антихристову печать вахлять аль селиться!
— Имю ее. Справилъ законную на Добрянскомъ форпост у границы Польской. А нын къ селитьб приступить хочу. Намаялся бгамши.
— Обляться ходилъ въ Польшу-то?
— Да. Пошелъ донскимъ казакомъ, хорунжимъ, а вернулся купцомъ пензенскимъ.
— Какъ звать?
— Купецъ Ивановъ, усмхнулся пришедшій.
— А свое-то прозвище токмо на утху писарской волокит осталось! Ищи-свищи! Ну, садись. Ты вдь купецъ-то безтоварный. Да небось! И безъ денегъ пость дадимъ.
Вновь прибывшій былъ лтъ сорока на видъ, не высокаго роста и слегка сутуловатъ. Маленькая голова на худой ше точно будто ввалилась между широкихъ костлявыхъ плечъ. Темнорусые короткіе волосы, безъ пробора, лохматились надъ лбомъ, гд лоснилось желтое пятно. Рдкая бородка съ просдью клиномъ торчала впередъ. Онъ былъ отчасти лнивъ и медлителенъ въ движеніяхъ и въ говор, и только блестящій и быстрый взглядъ круглыхъ карихъ глазъ изобличалъ живой нравъ и недюжинную мысль.
— Ну иди, пошь, купецъ,— сказалъ хозяинъ.— Какъ тебя во крещеньи попъ-то звалъ?
— Емельяномъ.
— Ну садись, Емельянъ. Не взыщи. Чмъ Богъ послалъ.
Купецъ слъ за столъ и, разломивъ хлбъ, незамтно сдлалъ имъ на стол особый знакъ. Хозяинъ всталъ съ мста и поклонился.
— Ну добро, человкъ!.. Садись, куда довлетъ твоему здоровью.
И Батька передвинулъ прибывшаго подъ образной уголъ, ради почета, а самъ съ любопытствомъ подслъ къ нему.
— Что несешь, купецъ Ивановъ?..
— Все то же, Батька. Тебя, слышь, такъ звать-то? У моря погодки ждетъ людъ православный. Либо преставленье свту будетъ вскорости, либо еще свтъ протянетъ малу толику… Вотъ, сказываютъ, подъ Москвой ходилъ по небу нашъ крестъ объ осьми концахъ… Вс видли!..
— Трубнаго гласа не было?— вмшался изъ угла разстрига Касьянъ.
— Нтъ. Трубному гласу на послдяхъ быть.
— Ты теперь-то отколь?— спросилъ хозяинъ.
— Съ Яика.
— Тамъ-то какъ? У насъ ужъ съ мсяцъ встей нтъ.
— Да все тоже, Батька. Маются казаки. Старшинская рука неподобныя утсненья чинитъ, бьетъ, грабитъ, окаянствуетъ, а войсковой руки молодцы крехтятъ. Что подлаешь…
— Мы вотъ сунулись, да и закаялись!— вздохнулъ хозяинъ.— Слыхалъ, я чай, какъ въ Яицк, позапрошлый годъ, молодцы, не стерпя гоненія канцелярскаго, иконы побрали изъ собора, да пошли на квартиру енераловъ Трубенбергина да Дурново, да поразвсили ихъ на перекладинахъ. Я тутъ былъ съ молодцами… ну а тамъ прибылъ къ намъ утшитель съ Москвы… енералъ!.. какъ бишь звать-то… Все вдь не россійскія прозвища-то…
— Фрейманъ?
— Такъ! Аль и ты вдаешь?
— Я вс яицкія печали вдаю. Что народу-то уходилъ онъ тогда!
— Страсть!— махнулъ хозяинъ рукой.— Кого прочесали картечью, то ничего. Т у Господа.. А кто бжать-то пустился, къ переселенію, тмъ-то что было: переловили, судили, пытали, пристращивали. Вс амбары, весь гостиный дворъ, да весь мновой дворъ запрудили нами, не было мста во всемъ Яицк, гд бы не сидлъ народъ заключенный.
— Этакъ-то и у насъ въ Царицын было,— вмшался опять разстрига,— тоже великое число засадили. Какъ проявился у насъ самозванецъ. Изъ-за его что загибло…
Послышалось ржанье коня у воротъ. Хозяинъ вышелъ быстро, прислушался къ голосу на двор и, вернувшись, поморщился.
— Таскается, лшій, не встимо зачмъ. Опять нахалъ надглядать…
— Кто такой?— спросилъ неспокойно купецъ Ивановъ, кончая ужинъ.
— Съ нашей станицы, Яксайской, ддъ Макаръ. У него, вишь, сынъ войсковой руки и тоже въ бгунахъ на Иргиз, за Яицкое же смятеніе. А самъ-то онъ старшинскую руку тянетъ. Хлопочетъ сына вернуть въ Яксай. здитъ все, то сюда, то на Иргизъ, то опять въ Яицкъ.
Дверь отворилась и вошелъ сдой, какъ лунь, казакъ.
— Здравствуй, Батька, къ теб, по гршности, отъ воды небесной спрятаться.
Казакъ слъ за столъ ужинать, вс замолчали, въ изб стало тихо, только вшій стучалъ ложкой.
Погода начала проясняться, громъ гудлъ уже вдали и изрдка вспыхивалъ небосклонъ.
Купецъ Ивановъ и разстрига сидли поодаль и дремали, старикъ-казакъ у стола. Вдругъ кто-то подскакалъ къ умету, прямо на дворъ, бросилъ лошадь и, отворивъ дверь, выговорилъ:
— Батька! Выдь на мало.
Хозяинъ вышелъ поспшно на крыльцо.
— Атаманъ здсь? Зови живо! Бляна-то запоздала. Валитъ теперь. Большущая! Молодцы ужъ въ сбор ждутъ атамана!— проговорилъ быстро и запыхавшись молодой малый.— Хорошо бы, Батька, пушку-то ухватить.
— Какъ атаманъ, дло его,— и хозяинъ пошелъ на верхъ къ дочери.
Черезъ минуту Чумаковъ вслдъ за нимъ спускался внизъ, одтый и вооруженный.
— Не входи въ большую горницу-то: Макаръ тамъ,— говорилъ хозяинъ.
— Не състъ!— презрительно отозвался Чумаковъ и вошелъ въ общую горницу.
— Хлбъ-соль, дядя Макаръ. Почто къ намъ опять прибылъ?— выговорилъ атаманъ подбоченясь и усмхаясь насмшливо.
— По длу!— сухо отозвался тотъ не глядя.
— По длу… Ты часто не навдывайся, чтобы головы не сняли. Мы народъ беззаконный. А васъ кровопійцъ, старшинскую руку, мы не жалуемъ. Изъ васъ кого ухлопать, сто грховъ отпустится.
— У меня тоже сабля есть. Опробованная. Сволочилась куча со всхъ краевъ міра и чаетъ крпче ея нту,— угрюмо отвчалъ Макаръ словно себ самому.
Атаманъ вышелъ, слъ на лошадь и вмст съ пріхавшимъ за нимъ малымъ поскакалъ во весь опоръ. Въ степи было ясно и тепло, луна блестла на неб и играла въ мокрой трав и ручьяхъ.
— Да, ддушка,— говорилъ между тмъ хозяинъ,— не годное дло вы творите, старшинской руки казаки. Дождетесь вы опять бунту и передавятъ васъ всхъ.
— Мы ничего не творимъ,— отвчалъ старикъ.— Войсковая рука творитъ. Не нын, завтра паки всполошатся, и паки ихъ уймутъ пушками, какъ два года тому, и паки бгуны будутъ, какъ ты вотъ, Батька. А порядки все будутъ т же. Стараго не вернешь, атаманами не бывать, и бесд въ кругу не бывать, пока государыня Екатерина Алексевна на Руси правитъ.
— Не вкъ ей править-то!— горячо воскликнулъ молчавшій дотол Ивановъ.— Явись-ка Петръ едорычъ на Русь, что будетъ?!. А приди онъ на Яикъ, да кличъ кликни… Солнце покоробитъ отъ войсковой руки подвиговъ.
— Съ того свту стало итти ему, батюшк,— сказалъ Макаръ.— Небылицы-то эти мы слыхивали! Я вдь въ Питер былъ по наряду, какъ государя-то хоронили. Самъ за гробомъ-то шелъ… Враки-то эти токмо по Волг ходятъ. А кто и вретъ-то, такъ не спроста!
— Вотъ у насъ въ Царицын,— вступился отецъ Касьянъ,— былъ одинъ въ запрошлый годъ названецъ, Петромъ едорычемъ сказывался, а самъ казакъ простой Богомоловъ. Много тоже увровало. По сю пору, сказываютъ, доподлинно царь былъ, самъ Петръ едорычъ.
— Да и былъ,— сурово вымолвилъ Ивановъ.
— Похоже!— усмхнулся старикъ Макаръ, разжевывая большой пельмень.
— Вотъ обожди, опять явится міру и не такъ Москвой-то тряхнетъ!— отвчалъ Ивановъ.
— Да то названецъ былъ, Богомоловъ,— объяснилъ разстрига.— Его въ Сибирь угнали. Гд жъ ему явиться-то?
— Богомоловъ ли, иной ли, а быть ему паки явлену!— сказалъ хозяинъ.— Придетъ коли на Яикъ, енераловъ-то московскихъ всхъ передавятъ…
— Безъ тебя вдаю,— грустно отозвался Макаръ!— Къ нашему Яику приди нын первый проходимецъ, да крикни поздорове, и вся войсковая рука встанетъ, какъ одинъ казакъ, на всякій грхъ. Что жь хорошаго-то? А тамъ пойдетъ судъ, плети, дыбки… сироты, вдовицы… бгуны да раззоръ… Эхъ-ма! И я тоже, сказываютъ вотъ, старшинской руки… радъ бы и я въ рай… Да вдь силкомъ-то и туда не попадешь… Э-эхъ!— Ддъ Макаръ вздохнулъ глубоко.— Прошла что-ль гроза-то? Мн бы пора, ночкой полпути отбыть можно.
На лстниц заскрипли ступени. Заноза спустилась тихо внизъ и вошла въ горницу. Гордо и смло окинула она всхъ холоднымъ взоромъ и на поклонъ привставшихъ гостей кивнула молча головой.
— Ухъ! Горда ты, двка,— сказалъ Макаръ.— Гордй тебя и не сыщешь. А чмъ горда-то? Красотой-то? Гляди у насъ какія казачки есть на Акса. Хоть бы Груня, моя внучка…
— Коли паче чаянія выищешь кого глупе себя, того и учи уму-разуму, а меня уволь,— презрительно отвчала Заноза и, растворивъ окно, стала глядть на дворъ, повернувшись ко всмъ спиной.
— Кто такая будетъ, красавица-то — бойко спросилъ купецъ Ивановъ.
— Дочь!— мотнулъ Макаръ головой на хозяина.— Отъ персидскаго султана родомъ вышла, а мать-то была Жаръ-Птица, изъ тхъ, что желуди подъ дубами ищутъ, да землю рыломъ пашутъ.
— Полно хаить-то!— отозвался Батька лниво.— Что теб въ поясъ что ль кланяться? За какія милости твои?
— Встимо!— прибавилъ Ивановъ.— Такая красавица однимъ глазомъ глянетъ, и за то спасибо! Коль и не султанова дочь, а царицей выглядитъ. Будь я султанъ какой, всего бы себя и царство свое ей предалъ… только полюби, молъ…
Заноза обернулась, наклонивъ головку на бокъ и усмхаясь льстивымъ словамъ, вскинула на гостя красивыя очи.
— Вотъ завоюй царство-то, вымолвила она ласково,— и приходи за мной. Полюблю.
— А на половин не замиришься? усмхаясь сказалъ Ивановъ, заигрывая.
— На какой половин?
— Меня возьми одного, а царство посл.
— Пожалуй и на половин согласна. Дай царство, а себя-то посл…
Вс разсмялись. Макаръ сталъ собираться и вышелъ къ лошади.
— Да и намъ тоже неча сидть! сказалъ Ивановъ.— Ну прости, раскрасавица. Долго ты мн теперь въ глаза лзть будешь и во сн, и на яву.
— Прости, не поминай лихомъ! слегка ломаясь, отвчала Заноза.
— Зачмъ! Ну ты, батюшка, то-жь къ Филарету? Вмст пойдемъ, я тебя путемъ-дорогою ухлопаю, да оберу,— засмялся Ивановъ.
— Хлопай, братъ. У меня нын въ карманахъ одн дыры, отвчалъ Касьянъ.
Они взялись за шапки. Заноза выглянула въ окно.
— Добрый вамъ путь! Вишь, мсяцъ свтитъ. Теплынь. Гроза-то далече.— Ну прости ты, султанъ. Милости прошу, напредъ бывай,— усмхнулась красавица.
Растрига и купецъ Ивановъ простились и вышли.
— Куда не казистъ, вслухъ вымолвила Заноза.— А чтой-то чудное есть въ глазу. Кто таковъ?
— Купцомъ сказался, отвчалъ Батька.— Нашего согласья. И голова!
Вошелъ снова въ избу старикъ Макаръ, забралъ свои вещи, помолился на образа и вымолвилъ:
— Прости, хозяинъ! Денька черезъ два на обратномъ пути паки заверну переночевать. Ты будь въ споко, обернулся онъ къ хозяйк:— я не развдчикъ да доноситель. Вдаешь, зачмъ зжу, сына изъ бды вытянуть. Я хоть и не вашей душегубской руки, а все жъ донашивать не пойду.
— Донашивай! Не боимся! презрительно вымолвила Заноза, отворачиваясь.— Къ намъ въ Гай съ розыскомъ и дуракъ не сунется. А мы къ вамъ, когда соберемся, такъ не съ повинною, ддушка, а за вашими старшинскими головами прідемъ…
Сдой Макаръ покачалъ головой и вышелъ бормоча:— ну, двка!..

XII.

Изъ глухого мста вытекаетъ рчка Иргизъ. Быть бы ей большою ркой, да разбрелась на болота, и нсть конца этимъ болотамъ. Мстами поросли они густымъ лсомъ. И чаща, и вода вмст. Забредешь — не вылзешь, но кто знаетъ путь, найти можетъ малую тропу, что пробирается среди болотъ, по сухимъ мстамъ. Тропа вьется, заворачиваетъ среди елей и осинъ столтнихъ, и можетъ, по всему судя, привести только къ лшему въ лапы, но кто ужъ идетъ по ней, тотъ ужъ вдаетъ, куда идетъ.
Средь лса и болотъ полянка небольшая, а на ней избушка, ветхая, чуть держится, въ избушк сни, да дв горенки, въ крайней молельня. Это скитъ.
Давнымъ-давно проживаетъ здсь старецъ Іовъ, человкъ знаемый по всмъ россійскимъ скитамъ. Даже старцы Керженскаго лса, не только старцы Узеней и Иргиза, знаютъ Іова и шлютъ-пересылаютъ къ нему людъ странный и безписьменный и всякаго горемыку, что свта Божьяго бояться долженъ.
Старцу сему лтъ за 90. Самъ себ прозванье далъ онъ: Азъ Многогршный! Великую эпитимію наложилъ онъ на себя ради души спасенія. Вотъ уже годовъ десятка три не выходитъ изъ лсу и не молвитъ ни слова, опричь имени Господа Бога да воздыханія: О! Азъ Многогршный!
За что наложилъ на себя старецъ обтъ нмоты, не вдомо, сказываютъ иные старцы, что въ годину грховную, когда святую Русскую землю окрестили антихристовымъ прозвищемъ Емперія, да пріялъ на себя русскій царь Петръ Алексевичъ таковое же грховное прозванье, то въ т времена Іовъ былъ еще въ міру и тшилъ въ немъ дьявола, обта еще и не собирался давать, а проживалъ казакомъ на станиц.
При старц Іов живетъ послушникъ, шестой десятокъ ему, и званья ему отъ Іова нтъ иного, какъ Грхъ.
Грхъ все трудится, день и ночь. На десятин пашетъ, сетъ и жнетъ. Зимой лапти плететъ въ продажу. Всякій день хлопочетъ, хлбы печетъ, дрова колетъ, молочню содержитъ въ чистот. Онъ же за старца бесды ведетъ съ прохожими.
Грхъ! молвитъ Іовъ и глянетъ ему въ очи. И Грхъ все, что нужно старцу, уразуметъ тотчасъ.
Такъ они живутъ, Богу служатъ и безбдствуютъ.
У самой калиточки во дворик избушки ветхой стоитъ лавочка, и день деньской цлую половину года сидитъ на ней старецъ, грясь подъ солнышкомъ, пока Грхъ справляетъ свои дла. И вотъ сидитъ Іовъ, блая борода по поясъ рясы черной, руки съ четками сложены недвижимо на колняхъ, и смотритъ старецъ на полянку и на опушку лса дремучаго, и молчитъ. Пятьдесятъ годовъ не видалъ онъ ничего, кром полянки, лса да избушки. А что за лсами? За лсами повсюду навожденіе и строеніе дьяволово и аггеловъ его.
Землю Господню, Русскую, дьяволъ нарзалъ на клочки и прозвища имъ мерзкія надавалъ, и правятъ везд аггелы его, и повсюду искушенія его губятъ души человковъ. Братъ на брата идетъ, отецъ на сына, сынъ на отца, и былъ уже виденъ Ангелъ Господень и слышанъ былъ первый гласъ трубный о кончин свта окаяннаго, но не вняли ему человки сатаною ослплены и прельщены, и скоро, не нын, такъ заутро, прійдетъ часъ послдній, въ онъ же возстанутъ вси мертвіи изъ гробовъ, и возсядетъ Господь судить живыхъ и мертвыхъ.
А великъ-ли этотъ міръ грха и скорби? Великъ! Но каковъ онъ, позапамятовалъ Іовъ.
Вдомо старцу, чрезъ прохожихъ странниковъ, что за лсами, гд солнце восходитъ, села православныя, города большіе и малые, и кишитъ везд людъ грховный, и чмъ дальше, то больше грха и искушенія.
Недалечко — Волга рка и другія рки, гд великое множество старцевъ отъ грха спасаются. Тамъ все скиты и обители вплоть до моря Хаспія, а за Хаспіемъ — Татарва, а за Татарвой — край земли. Оттуда обо всякое утро солнце выходитъ. А тамъ, гд солнце заходитъ, тоже русскіе города. За городами — три набольшіе города: Кіевъ, Москва и Іерусалимъ, гд угодники Божіи содрагаются, глядя на окаянствующихъ и коснющихъ.
За сими городами врата адовы и мудреное да грховное имъ прозвище: Самъ Пятитуркъ! Тамъ пребываетъ самъ дьяволъ Туркъ съ пятью набольшими аггелами. Со времени грховнаго царя богооступника-Петра Алексевича создалися сіи новыя адовы врата.
За Самъ-Пятитуркомъ нехристь и нмецъ живетъ и вплоть до моря-окіяна. За окіяномъ край земли. Туда солнце на ночь уходитъ.
А лсъ и болота и скитъ старца Іова, сказываютъ странники, какъ посередь міра на самомъ, выходитъ, на пуп земли. Знать сподобилъ самъ Господь старца Іова. Оно и правда — солнышко въ полдень какъ разъ надъ скитомъ въ полнеб стоитъ.
И вотъ сидитъ старецъ на скамеечк и глядитъ на полянку… Тихо все, солнышко гретъ: только муха жужжитъ да комаръ поетъ. Тихо. Совершилъ вдругъ Іовъ крестное знаменіе и вымолвилъ:
— Господи Боже!
Показался на полянк конный. Лтъ съ десятокъ не видалъ Іовъ коня, и сердце стариково захолонуло. Начертанъ у него въ книг священной точію такой всадникъ, только крыльевъ у этого нту, какія у того написаны.
— Грхъ! возопилъ Іовъ!— Грхъ!
— Иду, иду. Водички что-ль испить? Нтъ!
Глянулъ Грхъ въ очи Іова и перевелъ глаза на опушку лса.
— Конный гость прибылъ. Ну чего-жь? Коль за нами прибылъ — сотворимъ молитву и предадимъ духъ Господу.
Много странныхъ перебываетъ всегда въ годъ въ скиту Іова. Но конные никогда не заглядывали.
Красивый русый молодецъ, въ синемъ кафтан, съ богатымъ оружіемъ за шелковымъ поясомъ, подъхалъ, слзъ, пустилъ коня на траву и несмло приблизился къ старцамъ, приковавъ глаза къ блой бород старика.
— Чего теб отъ насъ? сказалъ Грхъ. У насъ окромя Бога ничего нтъ, вертай въ люди.
— Сказывали, тутъ старецъ Іовъ проживаетъ? робко проговорилъ прізжій.
— Вотъ онъ. Гляди! Отъ кого ты?
— Я издалеча. Мн нужда до игумена Филарета.
— Ошибся путемъ, молодецъ, но отсюда не такъ-то далече, и я тебя проведу. Токмо пшкомъ, а верьхи не продешь. Ты странный?
— Странный!
— По длу ко святому отцу? Аль въ постриженье? Откуда? Куда? Какъ звать?— закидалъ старикъ прибывшаго.
Русый молодецъ поморщился, и неохотно, увертливо, отвчалъ на разспросы.
— Грхъ! Грхъ!— возопилъ Іовъ.
— Какъ звать-то тебя?— присталъ снова старецъ, прочитавъ что-то во взгляд Іова.
Молодецъ запнулся, но вдругъ вымолвилъ:
— Individuum vagum, и легкая усмшка скользнула по его лицу.
— Чудное прозванье,— замтилъ старецъ.
Черезъ полчаса старецъ уже провожалъ молодца лсною чащей. Незнакомецъ велъ подъ узцы своего коня съ диковиннымъ заморскимъ, а не казацкимъ сдломъ, съ двумя торбами по бокамъ.
Спустя часъ оба вышли на луговину, гд Иргизъ, выбравшись изъ лсу и болотъ, протекалъ довольно широкою лентой среди очищенныхъ отъ камыша береговъ. Предъ незнакомцемъ появился деревянный храмъ съ колоколами подъ навсомъ и нсколько изрядныхъ домиковъ, стоящихъ среди лужайки кучкой. Среди всего высилась большая изба въ два яруса.
— Вотъ обитель святого отца игумена!— сказалъ старецъ подобострастно.— Ну, Богъ помочь. Прости. Я во-свояси.
Незнакомецъ слъ верхомъ и похалъ черезъ луговину.
Скиты кишли народомъ. Вокругъ храма расположилось до полсотни странниковъ и богомолокъ, и все спало на мшкахъ своихъ въ ожиданьи вечеренъ и ужина. Иноки сновали повсюду.
Вопросъ незнакомца: ‘Можно-ль видть игумена Филарета?’ произвелъ еще большее движенье. Его обступили, опрашивали и, наконецъ, повели къ большой изб. Онъ досталъ изъ кармана большой пакетъ и послалъ къ игумену. Черезъ мгновенье изъ горницы выскочило на крыльцо нсколько иноковъ, а за ними вышелъ въ сни благообразный старикъ, и пытливымъ взоромъ глянулъ на незнакомца, улыбаясь и протягивая руки. Русый молодецъ подошелъ подъ благословенье старца, а отецъ игуменъ сбнялъ молодца, затмъ молча оба вошли въ горницу. Иноки, перешептываясь, разсыпались по домикамъ разнести новость. До-сыта наврались въ этотъ вечеръ святые отцы, гадая и бесдуя, кто таковъ человкъ — русый молодецъ?

XIII.

Въ Каиновомъ Га прошли три дня безъ особенныхъ событій. Заноза и Батька были неспокойны. Атаманъ Чумаковъ все еще не возвращался съ разбоя и гонца отъ себя не присылалъ.
‘Должно убитъ!’ — думала Заноза. И пожалла, что некому будетъ ей столько золота доставлять, сколько Чумакъ возилъ.
На третій день пріхалъ опять старикъ Макаръ, мрачный, повидимому не устроившій своихъ длъ.
Поздно ночью, когда оба казака уже спали на лавкахъ, къ изб Батьки подъхалъ конный, вызвалъ хозяина и, отдавъ лошадь, вошелъ въ избу. Не крестясь и не снимая шапки слъ онъ за столъ и спросилъ ужинать у Макара. Старикъ неохотно отвчалъ, что онъ не хозяинъ и убрался вонъ изъ избы на сновалъ.
Черезъ минуту вошелъ Батька, и русый красавецъ удивилъ его своею щегольскою фигурой и замашками человка не простого.
— Это Каиновъ Гай?— спросилъ прізжій.
— Онъ самый.
— Батька гд живетъ?
— Я онъ и есть, — сказалъ хозяинъ.— Батька самый.
— А. Не вдалъ… А гд Заноза красавица?
Хозяинъ покосился недоврчиво на прізжаго и вымолвилъ:
— На вышк, позвать что-ль?
— Веди меня къ ней. Да ну, не упирайся. Стало знаю, что сказываю,— добродушно сказалъ русый.
Хозяинъ повиновался, и оба они поднялись по лстниц.
— Кто тамъ лзетъ?— откликнулась Заноза.— Я спать собралась.
Она была въ постели.
— Обождешь спать!— сказалъ русый входя и засмявшись притворилъ за собой дверь
Хозяинъ остался за порогомъ и вернулся внизъ. Красавица оторопла и, привставъ, закрылась одяломъ.
— Не укрывайся. Почто красавицамъ прятаться, старухой будешь, успешь напрятаться,— ласково и бойко молвилъ русый.— Да полно! Ну!— прибавилъ онъ, подходя къ кровати и обнимая женщину.— Ну, красавица моя. Аль ты меня признать не хочешь? Аль не ждешь никого?
Заноза оторопла и глядла на молодца съ просвтлвшимъ лицомъ.
— Дозволь встать, пріодться,— выговорила она, словно оробвъ первый разъ въ жизни.
— Почто? Такъ ты краше. Теперь я съ тобой побуду да потолкую, ты вдь атаманша, вс дла вдаешь и все на Узеняхъ вершишь. А на утро давай проводника въ Яксай къ Чик.
Долго болталъ незнакомецъ съ атаманшей и разспрашивалъ ее.
Черезъ два часа все стихло въ умет. Русый молодецъ спалъ въ отдльной горниц, ему заготовленной. Ддъ Макаръ остался по уговору съ хозяиномъ до слдующаго утра, чтобы проводить незнакомца къ себ въ станицу Яксайскую.
На разсвт нсколько молодцовъ шагомъ подъхали къ умету. Атаманъ Чумаковъ вошелъ въ горницу.
— Что?— вскочилъ хозяинъ.— Покончили!
— Лихъ одинъ! Шестнадцать молодцовъ уходилъ. Насилу ушелъ,— отозвался сердито атаманъ.— Сама барка-то словно большая пушка… Подлетли мы на лодкахъ, а оттуда съ ружей дождило, дождило на насъ. Словно форпостъ какой. Насилу, говорю, самъ ушелъ.
— Эхъ горе!.. А у насъ гость ожиданный. Ступай, Заноза разскажетъ.
— Врешь!— вскрикнулъ Чумаковъ и, бросивъ шапку и пистолеты, быстро поднялся по лстниц къ Заноз.
— Ну, что-нибудь у нихъ да есть,— про себя усмхнулся хозяинъ, укладываясъ на лежанк.

XIV.

Ночью лунною дутъ два казака на коняхъ. Уже давно они въ пути, давно выхали изъ Каинова Гая, и безъ конца степь необозримая, и все въ ней молчитъ, все притаилось. Межъ небомъ и землей тишь чудесная, ни птицы, ни звря, ни человка, ни единаго вопля иль вздоха. Синяя степъ, да лунное небо, да два казака на коняхъ.
— Богу Господу молиться тутъ важно!— вымолвилъ старый, блобородый Макаръ. Я сызмала въ храмахъ не охотникъ молиться, гд народъ галдитъ. То ли дло въ степи матушк… А ты, молодецъ, какъ посудишь?
Молодой всадникъ тряхнулъ головой.
— Старина! Тло твое захирло, въ гробъ просится, ну у тебя въ голов и молитвы. Молодому казаку въ степи этой подъ стать проскакаться или псню затянуть про кралю свою, звонкимъ голосомъ сказалъ молодой русый.
— Кралю?
— Такъ молвятъ, старина, въ Литв. Краля, аль казачка, зазноба двица, что плачетъ по теб вспоминаючи.
— А былъ ты въ Литв долгонько знать?
— Еще десять мсяцевъ накинь — годъ будетъ.
— Ты, чаю, самъ-отъ Ляхъ, хоть и казацкая одежда на теб.
Молодой шевельнулся, но только перебралъ повода въ другую руку…
— Изъ Литвы — такъ и Ляхъ! эхъ старинушка!
— А коли нтъ, такъ скажись, откуда родомъ.
— Изъ матери родимой!
— Не сказывай, Господь съ тобой. Ну, а путь твой каковъ, молодецъ? Не взыщи, званья твоего не вдаю.
— Званье мое: проходимецъ, а путь мой, старинушка, окольный, отъ батюшки-лса къ матушк-степи съ поклономъ.
— Слыхали мы такъ-то.
— Назвался языкомъ, ну и кажи мн дорогу на Узени, а куда мн съ конемъ путь лежитъ, да нелегкая несетъ, того старина вдать теб можетъ не подъ силу. Будь теб годовъ помене, открылся бы я во всемъ, а въ старыхъ потребы нтъ. Одно любо мн, что вры ты старой.
Макаръ тоже шелохнулся и зорко глянулъ.
— А по чемъ судишь, прохожій человкъ?
— Отрицаешься-ли?..
— Грха сего на душу не приму. Да почто мн и таиться? Степи наши ни разумомъ, ни окомъ не смришь, а тснители и гонители степи не жалуютъ.
Замолчали всадники и прохали такъ не мало, только копыта коней стучали по земл, да звздочки моргали съ неба.
— Подлинно-ли бывалъ ты, старина, въ столиц?
— По наряду службу несъ. Ходилъ противъ нехристей, бывалъ и въ столиц.
— И видалъ, сказываешь, государя покойнаго?
— Царство небесное ему батюшк, самолично отвтствовалъ ему. Когда изволилъ окликнуть: ‘Съ какой стороны, молодецъ?’ ‘Съ Узней, ваше величество!’ крикнулъ я таково здорово!
— А много-ль на Узеняхъ кто видалъ государя?..
— Сказываю опять теб: одинъ я… Посему и почетъ мн на дому великъ, что одинъ я бывалъ въ столиц.
И снова смолкли всадники. И вплоть до зари не молвили ни слова.
Тихо подвигались кони по степи, и въ дремот, одолвающей очи, тихо покачивались на сдлахъ здоки утомленные.
Сползъ тихонько съ неба на землю золотой мсяцъ и, закраснвшись, ушелъ въ землю за окраиной степи. Зардлась заря, алая, ясная. Втерокъ пронесся свжій и шевельнулъ стариковою бородою сдою, свистнулъ надъ ухомъ молодца, встряхнулъ долой его кафтана, и стихъ, и умчался далече… знать къ морю Каспію, персидскія суда по волнамъ гонять…
Скоро вспыхнула вся степь раздольная, словно пожаромъ краснымъ охватило ее. Глянулъ на конц земли царевичъ всесвтный и пошелъ подыматься, тихо и плавно, въ высокое небо, раскидывая лучи безчисленныя по доламъ, ркамъ и дубравамъ, зарумянилась степь, горитъ, сіяетъ… но все молчитъ недвижимо и безжизненно…
Загорлись алымъ огнемъ кони и всадники. Снялъ старикъ съ блой головы шапку и, заправивъ за ухо кудри сдые, перекрестился три раза.
— Новый денекъ Господь увидть сподобилъ. Что не ломишь шапки, молодецъ, прохожій человкъ? Аль на твой обычай не гоже оно?!
Русый незнакомецъ только прищурился отъ луча яркаго, что прыгнулъ ему въ лицо изъ-за края земли, и ощупавъ пистоли за кушакомъ, вздохнулъ тяжело.
— Басурманятся люди нын… Господи батюшка! тихо прошепталъ Макаръ.— А може онъ и Татаринъ.
Солнце красное было уже высоко, когда незнакомецъ опять заговорилъ.
— Ну что же, старина, далеко ль Яксай? Обнадеживалъ ты, къ полдню будемъ…
— Ране будешь. Всего верстъ два десятка. Примчай, молодецъ. Вонъ на неб облачко, караваемъ выглядитъ… Ну бери отъ него внизъ, да влво, къ степи. Вишь, свтленько малость?
— Вижу…
— То Яксайская станица и хата Чики Зарубина. У него дружище его и кумъ, Чумаковымъ звать, разбойничаетъ въ округ. Я чаю, видлъ въ Га, у Батьки.
— Съ чего же свтъ такой?..
— А новая изба-то, лсина вся свжая, въ Троицу годовалая была. Все строенье новешенько. Кумъ Чумаковъ, должно, ворованнымъ потчуетъ. Грховный народъ!..
— Врно ли сказываешь, что то Чикинъ уметъ?
— Эва! Я родился въ Якса, такъ кому же знать!
Незнакомецъ словно вздохъ подавилъ въ себ, пріостановилъ было коня, натягивая поводья, и опять пустилъ, но черезъ полчаса опять остановилъ и оглянулся кругомъ. Въ немъ очевидно происходила борьба. И хоть робкій, смущенный, но не добрый взглядъ бросилъ онъ на сдого казака…

XV.

Среди синеватой дремлющей степи, межъ двухъ рчекъ, раскинулась большая Яксайская станица.
Хаты и задворки, бдная сожженная солнцемъ зелень садовъ и огородовъ, кой-гд торчащія одиноко маленькія яблони, рябины почти безъ листа — все смотритъ уныло.
Солнце жаркое стоитъ середь чистаго неба и припекаетъ…
Въ краю этомъ и сентябрь маемъ поглядываетъ. Однако деревца у храма и мурава окрестная осеннею желтизною покрыты, и хоть тепло еще гретъ солнце, но теплынь эта бабьимъ лтомъ прозывается.
Скоро везд, гд теперь жаворонокъ заливается иль дрозды дробно перелетаютъ, гд странники журавли отдыхаютъ на пути, скоро все заглохнетъ подъ глыбами снговыми, и пойдетъ гулять, да свистать, да завывать одинъ великанъ грозный, буранъ степной, заметая снгомъ и зарывая все безъ разбора.
Станица тоже пріуныла, мертво въ ней. Спятъ что ль казаки, иль ушли куда? Одни спятъ въ полдень, другіе сидятъ по хатамъ сумрачные, потому что нечему радоваться. Недалече отъ нихъ бды сыпятся, дойдутъ можетъ и до нихъ не нарокомъ.
На улиц овцы кучатся у плетней, поросята рысцой снуютъ и тыкаютъ мордами то заборъ, то кучу, то другъ дружку, куры снуютъ и птухи важно расхаживаютъ и воюютъ. Кой-гд лошадь спутанная подпрыгиваетъ и подбриваетъ травку, что посвже да послаще. Кой-гд корова лежитъ, жуетъ, пережевываетъ и глядитъ предъ собой не сморгнувъ, будто думу думаетъ.
Близъ хатъ, на крылечкахъ, а то и середь улицы, казачата сидятъ, иль лежатъ, борются, скачутъ, кричатъ, кто въ кафтан, кто въ рубашк, а иной такъ совсмъ налегк, въ чемъ мать родила.
Изрдка выглянетъ кто изъ взрослыхъ на крылечко, больше старухи, иногда пробжитъ черезъ улицу казачка, иная спшитъ въ хату изъ огорода съ чмъ-нибудь въ подол, илъ съ хворостомъ, другая съ ведрами выступаетъ, покачиваясь. Вонъ направо у кладбища, гд погуще кусты, за плетнемъ, гд и тихо, и темно, блется что-то, то выглянетъ, то пропадетъ. Мимо храма пробжалъ къ кладбищу молодой казакъ, оглянулся и перемахнулъ ограду, увязъ было въ бурьян да выдрался и пропалъ между кустовъ и могилокъ. Разговоръ тихій слышится тутъ, потомъ еще что-то чудное! Чего — чудное? Просто цлуются и нашли же мсто, озорники!
Казакъ этотъ Максимъ Шигаевъ, по прозвищу Марусенокъ, первый красавецъ и озорникъ на станиц. Сказываютъ, что онъ сынъ Чумакова, сказываютъ тоже, что онъ сынъ Чики Зарубина. Оба казака души не знаютъ въ Марусенк. Можетъ оттого, что покойницу его мать, Марусю, выкраденную изъ Украйны, оба любили крпко…
Въ новой хат Зарубина въ образномъ углу свтлой горницы сидитъ русый малый. Онъ пріхалъ уже дня съ три въ станицу и остановился у Чики, но на улицу ни разу не выходилъ и помимо хозяевъ ни съ кмъ не видался…
Давно сидитъ онъ одинъ въ горниц. Казаки ушли, а бабамъ не дозволено входить къ нему. Русая голова его склонилась, синіе большіе глаза задумчиво смотрятъ на связки какихъ-то листьевъ, что развшаны сушиться по стн, но ничего не видятъ эти глаза — ни стны, ни связокъ, ни горницы. Словно жизнь отлетла отъ нихъ и унеслась туда же, гд носится мысль его. А гд? Далеко отъ станицы Яксайской и степей Яицкихъ.
Незнакомецъ видитъ хоромы съ зубчатыми башнями, какихъ и не грезилось казакамъ. Садъ столтній, большой и густой…
Народъ бродитъ тамъ, но не по-казацки одтый, и не по-русски. Вотъ морщинистое лицо старушки-тетки его, угрюмое, суровое, сильное волей желзною. Не жалетъ она родного, а ждетъ всти — не доброй, а громкой!! Вотъ другое, молодое и красивое лицо. Оно въ слезахъ предъ разлукой, въ немъ любовь и боязнь. Сидть бы дома, говоритъ оно, мирно и счастливо, не играя своею жизнью.
На крыльц застучали каблуки, заскрипли ступени, и пожилой казакъ, невысокій, но плечистый, вошелъ въ горницу. Это былъ Чика Зарубинъ.
— Ну? нетерпливо вымолвилъ незнакомецъ.
— Скоро, государь! Въ сей часъ Донцы нахали. Купецъ Ивановъ съ Твороговымъ и Лысовымъ. Да вотъ забота, Чумаковъ съ ними прилетлъ. Онъ уже давно въ бгахъ. Узнаютъ — бда, скрутятъ и прямо въ Яицкій острогъ, да въ Сибирь. Покуда ты Донцамъ откройся, государь. Они нашей руки, войсковой, и народъ врный.
— Сегодня, сейчасъ? нершительно вымолвилъ русый.
— Сейчасъ! Марусенокъ, крестникъ, за ними побжалъ, да что-то замшкался. У него, дурня, завсегда дло съ бездльемъ объ руку идетъ.
Незнакомецъ всталъ и нершительно, медленно подошелъ къ окну, отошелъ снова, взялся за голову. Лицо его измнилось и поблднло. Долго молчали оба. Казакъ хозяинъ почтительно стоялъ у дверей.
Что думалъ молодой малый? Онъ молился про себя. Дерзкое, трудное дло начиналъ онъ. Великій грхъ бралъ на свою совсть. А кто скажетъ: онъ ли отдастъ отвтъ Богу за послдствія его ныншняго перваго, главнаго шага, иль отвтъ дадутъ невдомые лихіе люди, что привыкли играть огнемъ, что жжетъ не ихъ самихъ, а ихъ жертвы? Не отступить ли, пока время! Зачмъ? Какъ знать, что судилъ ему Богъ!.. Бывали примры на Руси! Правда, въ иное время, полтораста лтъ назадъ…
На крыльцо вбжалъ Шигаевъ, оправился и степенно вошелъ въ горницу.
— Ты опять съ Грунькой! шепнулъ Чика.— Долазаешь ты до бды.
— Чего головой-то мотаешь. Кладбище-то отсель видать. Говорю — долазаешь.
— Слыхали! нетерпливо отозвался Марусенокъ и прибавилъ громче:— Макара привезли, убили въ степи… Сейчасъ сюда будутъ казаки, государь.
Русый сильно измнился на лиц при имени Макара.
— Кто убилъ его? Невдомо? спросилъ Чика.
— Пуля-то знаетъ, да не сказываетъ! усмхнулся Марусенокъ.
— Жаль дда Макара! обратился Чика къ незнакомцу.— Онъ въ Питер бывалый и твое величество, я чаю, видывалъ.
Незнакомецъ ничего не отвтилъ, поблднлъ еще боле и отвернулся къ окну.
Казаки отошли въ уголъ и зашептались.
— Меня не послушаетъ, ты упроси. Пусть хоть на улицу не выходитъ, говорилъ Чика.— То бгунъ былъ, а то вдругъ прилзъ.
— Увидитъ старшина Матвй, въ тотъ часъ колодки наднетъ и въ Яицкъ свезутъ, отвчалъ Марусенокъ грустно.
Снова застучали на крыльц и въ горницу вошелъ тотъ же купецъ Ивановъ, одтый теперь по-казацки и на видъ совсмъ другой человкъ. Войдя, онъ опустился на колни, поклонился русому до земли, и снова ставъ на ноги, проницательно, востро глянулъ карими глазами въ лицо молодого незнакомца.
Сразу не полюбилось русому это лицо, съ пятномъ на лбу, и ястребиный взглядъ карихъ глазъ. Они поглядли другъ дружк въ глаза… Словно мрились, выходя на поединокъ. Усмшка какъ будто скользнула по лицу казака и мгновенно скрылась. Привтствіе ли, радость ли простаковъ сказались въ усмшк той? Нтъ! мысль прыткая, но затаенная, головы хитрой невольно отразилась на лиц.
Смутился слегка незнакомецъ отъ усмшки этой и отвелъ глаза въ сторону.
‘Не Зарубину чета — человкъ этотъ! Скверный глазъ у него, подумалъ онъ.— Довриться ли ему? Да онъ уже знаетъ.’
— Ты донецъ? какъ звать тебя?
— Съ Дону, государь, казакъ. Но ты купцомъ зови Ивановымъ. Слуга теб по гробъ.
— Повдалъ теб Зарубинъ о милости Господней и великой чести, что нын постила войско Яицкое?
Казакъ не отвчалъ, но снова опустился на колни, снова поклонился до земли, но все не потухали и сверкали малые каріе глаза его. Вошли еще трое донцовъ: Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.
Вечерло. Солнце зашло давно, а полъ-неба все еще горло, словно пожаръ. На станиц слышались псни, а отъ качелей несся рзвый хохотъ и проносился по слобод. По задворкамъ тихо крался казакъ, оглядываясь по сторонамъ,— все тотъ же Марусенокъ, Максимъ Шигаевъ, любимецъ атамана Чумакова, крестникъ и пріемышъ Чики. Ему всего 20 лтъ, и въ станиц Яксайской онъ первый красавецъ и умница, первый мотыга и пьяница. Товарищей подпоить, перепить и набуянить, по оврагамъ да по рощицамъ съ казачками возиться, а ночью красться къ нимъ въ огороды,— онъ тоже первый. И теперь — не даромъ Марусенокъ бжитъ на выгонъ: ждетъ его близъ рчки, подъ вязомъ, Груня, родственница стараго и почитаемаго казака Матвя, что должность старшины правитъ на станиц, и первая красавица изъ всхъ казачекъ станичныхъ.
Расцловалъ ее Марусенокъ въ десятый разъ, посадилъ на траву и глянулъ пристальне.
— Что ты въ печали? Аль бда какая!
— Ддуся моего нашли въ степи. Привезли. Убитый! Груня заплакала.— Безъ него задятъ меня. Одинъ заступникъ былъ.
— Эхъ-ма! Вдаю, да запамятовалъ, что онъ теб ддъ. У меня своя забота, Груня! Во какая! и малый показалъ на горло.— Ну не кручинься, сладимъ твое горе.
Марусенокъ утшалъ казачку на вс лады, а она все тихо плакала, утираясь рукавомъ. Небось, не скажетъ казакъ, что женится на сирот, а пустословьемъ утшаетъ. Черезъ часъ казакъ прощался со смхомъ.
— Теперь не время мн! Не нын, завтра, такое на станиц будетъ… Только бы прицпиться намъ къ чему… Ахти будетъ! Давно не бывало! Прости, голубка. На зар навдаюсь къ теб.
— У насъ же покойникъ!
— Ну что жь. И пусть себ лежитъ. Мы въ огород…
— Какъ можно, покойникъ-то… Ддусь… Да и старшина сказывалъ: увижу еще Марусенка, застрлю саморучно.
— Небойсь. Выходи въ огородъ: не придешь, въ самыя сни прилзу. Прости.
И расцловавъ двушку, Шигаевъ припустился въ станицу. Долго глядла Груня въ полусумрак ему во слдъ, и когда онъ уже въ улиц, на бгу, обнялъ ради потхи проходившую съ ведрами казачку, двушка тяжело вздохнула и тихо побрела домой.
Около полуночи. Спитъ Яксайская станица. Въ хат Зарубина окна заставлены и завшаны, и въ главной горниц свтло какъ днемъ. За большимъ столомъ сидитъ русый молодецъ, въ свтло-синемъ кафтан на распашку, подъ которымъ видна тонкая шелковая рубаха.
Вокругъ него, за тмъ же столомъ размстились семь казаковъ: Чумаковъ, Чика, Шигаевъ, Ивановъ и трое Донцовъ: Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.
Давно уже совтъ держатъ они и теперь смолкли, и лица ихъ стали угрюмы. Одинъ Ивановъ промолчалъ все время, пытливо вглядываясь въ товарищей.
— Такъ, государь, вымолвилъ снова Чика.— Остеръ топоръ, да и сукъ зубастъ. Ничего не вымыслишь. Ступай до времени къ Чумакову, тамъ въ Каиновомъ Га всяка рука коротка, а здсь накроютъ, бда. А дождемся погодки, я за вами слетаю.
— Нту, кумъ,— вымолвилъ Чумаковъ.— Я назадъ не поду. Буде атаманствовать.
— Свдается старшина, тебя и скрутятъ, да въ правленіе Яицкое.
— Небось! Живого не свезутъ. Нту. Надо разсудить пока.
— Повщенье о легіон есть готовое, да этимъ однимъ не возьмешь…
— А еще нту ничего, разсуждалъ Чика.
— Деньгами, говорю, вымолвилъ русый.— У меня отъ Филарета тысяча рублей. А дослать, еще пришлетъ.
— Однми деньгами, государь, тоже боле десятка аль двухъ не сманишь, замтилъ казакъ Овчинниковъ и прибавилъ Иванову:— ты что молчишь?
— Слушаю, отозвался Ивановъ кратко.
— По мн, зажги станицу съ угла, да и пусти, что старшинская рука жжетъ,— вымолвилъ Лысовъ.
Никто не отвтилъ на это, одинъ русый пожалъ плечами.
— А форпосты?.. Хоть Кожихаровъ форпостъ для начала? спросилъ Чумаковъ.
— Что форпосты? Бударинскій нашъ, прямо голову кладу, отозвался Чика.— Да много-ль тамъ? двадцать человкъ, да одна пушка… Что жь это? Съ Яксая треба хотя пять десятковъ казаковъ добрыхъ.
— На бударинскомъ форпост бол двадцати казаковъ! вымолвилъ Лысовъ, но снова наступило молчаніе и никто ему не отвчалъ.
— Вотъ что, государь, и вы, атаманы: обождемъ дня три, какія всти придутъ отъ Ялай-хана. Коль заручимся сотней Татаръ, ну и смекнемъ тогда. Я еще останусь у Чики. Въ три дня много воды утечетъ,— ршилъ Чумаковъ.
Русый всталъ, вс казаки тоже поднялись и вышли въ другую горницу. Скоро вс разлеглись такъ спать по лавкамъ. Русый, оставшись одинъ, потушилъ огонь, отворилъ окно и выглянулъ, вдыхая вечерній воздухъ.
Ночь была свтлая и тихая, и высоко стояла въ неб луна, разливая свтъ. Степь, станицы, огороды и хаты, все плавало въ таинственной, серебристой синев ночной. Узенькая и извилистая рчка ярко-блою тесемкой вилась изъ станицы и уходила въ степь, кой-гд черными пятнами стояли на ней островки камышевые. Затишье чудное спустилось на всю окружность, и надо всемъ сіяла луна. Мимо ея бжали маленькія, желтоватыя облачка, изрдка набгали на нее, и она уходила и пряталась за нихъ, и меркла окрестность. Но вдругъ луна снова вылетала изъ-за нихъ и снова сіяла среди неба, а уходящая тнь скользила по хатамъ и садамъ. Словно играла луна съ облаками, то прячась, то выглядывая.
‘Изъ-за чего? думалъ молодой малый. Жить бы тихо и мирно, въ уголк своемъ, не затвая погибельныхъ подвиговъ. Пожелала она иного… громче да славне, и сгубитъ. А если… Если суждено и мн…’
И чудная картина возставала на глазахъ его: Кремль златоглавый… Звонъ колокольный… Толпы несмтныя и оглушительные клики… Стоитъ онъ на краю стны зубчатой, и у ногъ его кишитъ этотъ людъ… Она около него, ея рука въ его рук… Но что это за огонекъ въ этой толп, въ конц Кремля… Нтъ! то не Кремль… Огонекъ этотъ здсь, въ конц станицы? Это врно хата старшины… Вс окна растворены и освщены, черныя фигуры шевелятся подъ ними на улиц. Тамъ заупокойная служба… Тамъ лежитъ старый казакъ, измной убитый…
‘Прости Господи и отпусти грхъ невольный, шепчетъ молодой человкъ.— Великому длу малая былинка помхой была. Когда ломитъ молнія дубъ, по листочкамъ бжитъ! Онъ сказалъ, умирая, помереть и теб окаянно середи степи! Безсмылица! Злоба умирающаго. Иль гласъ пророческій? Нтъ, вздоръ! Полно думать о стариковыхъ словахъ, ршилъ молодецъ.
Набжала снова туча на луну. Тнь опять пошла по станиц. Скрипнула калитка у избы Чики, шепотъ слышится…
— Твороговъ, пойдемъ со мной. Я къ Груньк, ты къ Маньк. Хаты рядомъ.— И два казака двинулись по улиц.
— Обида, луна торчмя торчитъ! Хоть бы втеръ ударилъ да заволокъ ее облачищемъ, и видать, и слыхать какъ днемъ…
— Нейбось! Тамъ вс Богу молятся. А на зорьк, мы..
— Ножъ, Марусенокъ…
— Не въ первой… А то нтъ!.. Гораздъ, братъ…
И смолкли голоса, удаляясь по слобод.
‘На свиданіе, подумалъ русый. Повсюду ты смотришь, луна: много ль свиданій въ эту ночь на глазахъ твоихъ?.. Марусенокъ… Огоньки и черныя фигуры… Гораздъ, братъ!. Помереть и теб окаянно!’
И молодой малый уже дремалъ у окна.

XVI.

Красный кругъ опустился надъ лохматымъ деревомъ, спрятался за него, и сквозитъ вязъ большой, такъ что вс вточки видно на красномъ пятн: то луна уходитъ за край степи. У храма зарумянилось небо, и скоро чернымъ столбомъ перерзываетъ колокольня уже алющій небосклонъ. Втерокъ пронесся, вздрогнули втки и листья, и перекликаются задорно птухи по всей сонной станиц. Скрыпнули ворота и стукнули тяжело. Какая-то густая кучка птицъ пронеслась черезъ улицу, донесся издали топотъ частый по земл. Скачетъ кто? Иль можетъ кони казацкіе, ночевавъ въ степи, поскакали гурьбой къ водопою. И вотъ опять все стихло, какъ мертвое. Знать еще малость вздремнуть захотлось станиц… Но вдругъ что-то хлестнуло по воздуху, раскатилось во вс края и будто дробью посыпало по хатамъ и по степи.
‘Это выстрлъ!’ думаетъ молодой русый въ просонкахъ.
‘Палятъ! Кому палить теперь? думаетъ Чика въ другой горниц. Ишь атаманы-то до страшнаго суда рады спать!..’ Чика потягивается и зваетъ сладко, глядя на спящихъ на скамьяхъ.
Топотъ слышенъ на улиц. Скачетъ кто-то… Нтъ, то человкъ бжитъ запыхавшись… Къ хат бжитъ, вотъ ударился объ калитку… заперта! Здоровымъ кулакомъ треснулъ въ доски казакъ Твороговъ.
— Зарубинъ!..
И снова ударилъ въ ворота и зачастилъ.
— Зарубинъ! Зарубинъ!
— Ори больше! Дурень! тихо отозвался Чика уже на двор.— Разбудишь его.
— Зарубинъ!
— Слышу! Да ну входи, оголтлый! ворчитъ Чика, отпирая калитку.
— Зару…бинъ!.. задыхается Твороговъ и упирается руками въ грудь, чтобы вымолвить хоть слово:— Марус… Мар…
— Ну?!
Твороговъ махнулъ рукой.
— Убитъ… Старшина…
Чика ахнулъ и бросился въ хату.
— Кумъ! Марусенокъ убитъ! О-охъ! застоналъ онъ.
Казаки повскакали, и черезъ мгновенье зврь заревлъ, вылетлъ на свободу и понесся къ хат старшины. То Чумаковъ съ саблей мчится по станиц. Чика догоняетъ кума.
Встрчные сторонятся, ахаютъ и крестятся. То не люди, а бсы запоздалые несутся въ полумрак зари…
— Что-жъ выдавать! за ними! воскликнулъ Овчинниковъ.
И еще трое пустились туда же и скоро были у хаты старшины.
Ужъ заварили кашу Чумаковъ съ Зарубинымъ.
— Грха-то что! О-охъ! вздохнулъ Овчинниковъ.
— Не замшкались молодцы,— отозвался Твороговъ, оглядывая хату и дворъ.
Въ большой горниц лежалъ покойникъ въ гробу на стол. Одинъ изъ высокихъ шандаловъ со свчой и аналой были повалены, а дьячекъ, выбжавъ съ Псалтыремъ во дворъ, дрожитъ какъ листъ и прячется за колодезь. Тутъ же баба старая тяжело сопитъ и крестится, а на крыш сарая спасся и стоитъ казакъ съ ружьемъ. На порог дома, около выставленной гробовой крышки, лежитъ безголовый старшина Матвй, голова скатилась съ крыльца къ плетню, а кровь хлещетъ изъ трупа по ступенямъ и паръ идетъ отъ нея. Въ корридор лежитъ раненый молодой казакъ и изрдка вскрикиваетъ.
— Атаманы! Старшину… Помогите!
За плетнемъ въ огород пять казаковъ стоятъ и нагибаются. Марусенокъ лежитъ на земл, кровь льется по его кафтану, и онъ стонетъ и захлебывается.
— На вылетъ! говоритъ Овчинниковъ.
— Неси домой, родимые,— чуть не плачетъ Зарубинъ.
— Добро-жъ начали… покончимъ! кричитъ Чумаковъ.— Лысовъ, на колокольню! Звони! Чика, мы съ тобой! Сполохъ!!
Солнце глянуло и позолотило все, зашевелилась станица, бжитъ съ просонокъ народъ отовсюду къ хат старшинской.
— Войсковая рука! гремитъ зычный голосъ Чумакова.— Войсковая рука!! Оружайся! Не выдавай!!
И высоко машетъ Чумаковъ своею шашкой, и алая кровь еще капаетъ съ нея ему на кафтанъ.
А солнце равно золотитъ все: и крестъ на храм сіяетъ, и крышка гроба у крыльца, и поднятая сабля Чумакова горитъ въ лучахъ. Даже галунъ сверкаетъ на шапк раненаго Марусенка, голова котораго безсильно колыхается межъ двухъ несущихъ его казаковъ.
Раздался протяжный, басистый и дробный ударъ на колокольн станичнаго храма. Еще спавшіе казаки проснулись теперь, и много лбовъ на станиц перекрестилось.
— Чтой то? Неужто заутреня! Праздника нтъ… Пожаръ можетъ?… Нту!.. Нигд не горитъ!? Чудно!..
Другой ударъ, сильне, гуще, звучно пролетлъ надо всми хатами казацкими и улетлъ изъ станицы въ степь.
— Чудно. Пойти спросить! Може и то пожаръ.
Третій ударъ запоздалъ немного, но вдругъ съ гуломъ словно бросился въ догонку за первыми, и затмъ разъ, два! разъ, два! загудлъ басисто колоколъ надъ всею окрестностью. Густыя, торжественно протяжныя волны звуковъ то замирали, то густли снова и, словно дрожа въ воздух, покатились одна за другой изъ станицы во вс края онмлой и безлюдной степи. Только верстъ за десять отдыхавшая стая журавлей прислушивалась пугливо къ этому гулу и расправляла крылья, чтобы взмахнуть въ поднебесье…
— Чудное дло… Аль сполохъ! Что-то у хаты старшинской. На ножи лзутъ. Аль бда?
— Ахти! Войсковая рука ржетъ! Чумаковъ душегубъ. Боже Господи!!
Зашевелилась станица. Колоколъ все гудитъ и все несутся невидимкой черезъ станицу, словно догоняя другъ дружку, гульливыя и звучныя волны. Изъ хатъ выбгаютъ казаки и казачки на улицу. Кто ворочается, кто бжитъ дале, кто толчется на мст, озирается и спрашиваетъ бгущихъ. Кучки казаковъ лзутъ черезъ плетни изъ огородовъ въ слободу. У всхъ хатъ слышатся голоса:
— Сполохъ! Чику убили!
— Ржутся! Господи Іисусе! всхлипываетъ старуха у калитки.— Свтопреставленье! Гд Акулька-то?
— Запирай ворота! Буди батьку! Гд жена?
— Чику убили… Убери телка-то. Пришибутъ.
Девяностолтній казакъ Стратилатъ, еще молодчина съ виду, вышелъ на крылечко, ахнулъ и сталъ креститься.
— Вонъ оно. Не стерпли. Слышь убили кого-й-то.
— Войска что-ль съ пушками? спрашиваетъ здоровенная казачка, тетка Палисадуха, выкатившись за ворота. Вся она въ саж и изъ заткнутаго подола сыплются уголья.
— Въ тебя чтоль палить! Дрофа! смется бгущій казакъ.— Ишь расписалась.
— Слышь убили! Касатушки, убили!
— Кого? Голубчикъ, кого?
— Кого?! О дура!..
— Ехорушка? А Ехорушка! шамкаетъ бгущему изъ окошка сдая какъ лунь голова.— Не хоритъ-ли?
— Горитъ… да не огонь. Сиди, ддусь Архипъ, въ хат. Ржутся казаки!
Чиха пронесся въ шинокъ и выскочилъ вновь оттуда съ десяткомъ казаковъ, еще что съ вечера ночевали тамъ.
— Бочку выкачу, братцы! На вотъ, впередъ! и онъ бросилъ кошель на порогъ и бжитъ дале. Кучка изъ шинка разсыпается съ гуломъ и крикомъ.
— Ого-то! Похлебка! Бжи хлебать…
— Атаманъ Чумаковъ проявился! Убитъ Марусенокъ!
— Шапку-то, шапку забылъ!
Со всхъ хатъ, со всхъ краевъ станицы выскакиваетъ и сбгается народъ, кто шапку нахлобучиваетъ, припускаясь рысью, кто на ходу шашку изъ ноженъ тащитъ, кто кафтанъ натягиваетъ, держа пистолетъ въ зубахъ. Безоружные хватаются за дубье, за вилы, за что попало на дорог, и крики безъ конца…
— Заржавла родимая безъ работы!
— Убирай ребятъ! У-у! Бабы! Винтовку?!
— Стой, брось ведра-то, давай коромысло. Все лучше!
— Марусенка убили! Марусенка убили!
Словно разоряемый муравейникъ, кишитъ станица. Перепуганные неожиданно, скотъ и птица мечутся по улиц отъ однихъ бгущихъ подъ ноги другимъ.
Въ воздух все гудятъ невидимыя волны звуковъ, а по слобод черныя и блыя людскія волны катятся къ хат старшины, заливаютъ ее со всхъ сторонъ, а оттуда, тоже словно волны, отбитыя скалой, разсыпаются по станиц кучки казаковъ съ дикими криками.
— Вырзай старшинскую руку! Буде имъ людъ-то подомъ сть.
— Игнашка, вали къ Герасимову! Во отплачу я Захарк!
— Ну, жутко нон будетъ старшинской рук!
Гулъ раскатистый, возгласы, крики и въ иныхъ углахъ ярая схватка, выстрлы и стоны. Одурла станица, и скоро, очнувшись, оробетъ того, что натворила.
Колоколъ смолкъ. Тихо стало вдругъ въ воздух. Да и на станиц тише. Вся толпа скучилась въ одномъ мст середи станицы, близъ хаты, гд цлую семью Герасимова, войсковой руки, а не старшинской, вырзали душегубы свои ради мести.
— Охъ, грхъ какой!
— Зарубины заварили. Чумаковъ бгунъ всему заводчикъ. Изволочитъ теперь всю станицу волокита приказная изъ Яицка!
— Старшинской руки двадцать человкъ зарзали и застрлили, а сколько ихъ на коняхъ теперь въ поле удрало, а кто прямо въ Яицкую канцелярію съ доносомъ. Не пройдетъ двухъ дней, нагрянетъ судъ войсковой.
— Братцы станичники! раздался надъ толпой голосъ Чумакова.— Атаманы-молодцы! Великій грхъ! Лихая бда стряслась! Богъ видитъ, не хотлъ я васъ въ бду вводить. Да не стерпла душа, какъ Марусенка убили. Сами вдаете, какія злобства чинилъ Матвй, какъ истомилъ злодй всю станицу безсудностью, извтами и ссылкой. Простите, атаманы, каюсь. Нагрянетъ теперь на станицу Яицкая расправа. Но вотъ что молвлю я, атаманы. Коль заодно сгибать казаку, такъ ужъ лучше оружайся казакъ и сдавайся съ бою. Чья возьметъ…
— Оружайся!! кричатъ въ отвтъ.— Заодно згинать. Еще чья возьметъ!
— Но не таковъ еще лихъ нашъ, какъ чаете вы, атаманы. Можетъ Господнею милостью и щедротой выручимся мы изъ бды и не пойдетъ станица въ отвтъ за грхъ свой. Отдохните мало по домамъ, а будетъ сполохъ, сбирайся громада къ Чикиной хат, на майданъ, на старый ддовъ ладъ. Въ кругъ казацкій! А старшиной выбирай кого теперь же. Чику? Любо?
— Любо! Любо! Чик старшиной быть! орутъ подговоренные.
— Чик! Зарубину! Зарубину! Повторяютъ ближайшіе.
— И повдаетъ Чика вамъ всть добрую. И, разсудите въ кругу, что предпріять. Любо-ль, атаманы?
— Любо! Любо! Майданъ!
— Назвался груздемъ, ползай въ кузовъ!
И расходится понемногу толпа по хатамъ, и многіе качаютъ головами.
— Охъ грхъ-то, грхъ какой!

XVII.

Было осеннее утро, свжее, свтлое, тихое. На неб ни облачка, въ степи широкой тишь да гладь. А люди вздорятъ. Бунтуетъ Яксайская станица, и уже часъ, какъ снова по вчерашнему гудитъ станичный колоколъ протяжно и густо, и отовсюду валитъ казачество къ хат Зарубина, гд наставлены кругомъ лавки, скамьи и пустыя бочки стойкомъ. Будетъ майданъ, бесда въ кругу казацкомъ.
Густая толпа залила хату. Не за пустымъ дломъ сполошилъ Чумаковъ станицу. Такое дло, что вымолвить боязно, а что? еще не вдомо никому, кром него да новаго старшины Зарубина, и сказываютъ оба къ тому же, что все даромъ съ рукъ сойдетъ войсковой руки казакамъ.
На крыльц показалось пять казаковъ, впереди нихъ Зарубинъ и Чумаковъ. Вс вошли въ середину круга. Смолкъ звонъ колокольный, смолкъ и гулъ толпы.
— Будьте здоровы, атаманы молодцы! гаркнулъ новый старшина Чика.
— Спасибо!
— Благодарствуй!
— Здравствуй самъ многовчно! загудли голоса, такъ что рамы дрогнули въ хат.
— Напредъ майдана, всмъ міромъ помолимся Богу и угодникамъ Божьимъ,— снова крикнулъ Чика.
Толпа шевельнулась, обернулась лицомъ къ храму, что бллся въ конц станицы, поднялись десятки и сотни рукъ, поскидали шапки, и запестрлась вся темная куча русыми, черными и сдыми маковками.
Безмолвно заколыхалась толпа, совершая крестное знаменье и кладя земные поклоны, только шуршали кафтаны да сапоги по земл. Словно пестрое море съ пестрыми волнами шумло и билось на мст. Затмъ толпа снова безмолвно обернулась къ хат. Мрный и зычный голосъ Чики прервалъ тишину.
— Старые заслуженные люди, молодцы-атаманы, малолтки и все честное казачество станичное, кланяюсь всмъ чинно и милости прошу: стань вс въ кругъ! Старые, бывалые и умные люди напередъ всхъ выходи! Кто хилъ, аль присталъ, по скамьямъ садись! Молодцы атаманы по нихъ выровнись! малолтки да выростки прислушивай, ума набирайся, въ майданъ не мшайся. Бабу глупую, и старуху и молодуху, гони вонъ! Совтъ да любовь, атаманы! Посудимъ-порядимъ. Господи, благослови!
Чика снова поклонился въ поясъ.
Толпа стала разбираться, старики были уже впереди. Чумаковъ, извстный прежній краснобай, взлзъ на бочку и оглянулъ толпу. Со стороны храма толпа раздвигалась и пропускала дряхлаго старика казака, который тихо плелся, опираясь на молодого подростка.
— Пропустите ддушку Архипа! тихо передавалось и предшествовало его проходу…
Нкоторые казаки снимали шапки передъ нимъ. Старикъ добрелъ до круга, снялъ шапку, помолился на храмъ, потомъ молча поклонился на вс четыре стороны и тяжело опустился на скамью. Чумаковъ и Зарубинъ переглянулись и поморщились.
— Помолчите мало, атаманы-молодцы, заговорилъ Чумаковъ пріосаниваясь.— Прислушайте рчи моей. Коль согласно скажу я, спасибо молвите, коль не согласно, аль не любо, ахайте малоумнаго. Посудимъ-порядимъ, и что повелите, на то я слуга вашего здоровья!!.
Чумаковъ выждалъ, чтобы майданъ стихнулъ совсмъ, и заговорилъ:
— Воспомянемъ, атаманы, времена не далекія, былину великаго войска Яицкаго. Времена, когда велись порядки ддовскіе, когда отважные выборные люди чинили судъ міромъ и расправа шла своя, безобидная, не розная, а всмъ равная и вершилася во очію, предъ всмъ войскомъ, на майдан казацкомъ, на свт Божьемъ, а не по избамъ старшинскимъ, не за затворами, не черезъ приказную волокиту, что пристращиваетъ, пытаетъ, да изволочивъ, гонитъ въ Сибирь.
— Правда истинная! Сама она — правда! воркнула толпа.
— Воспомянемъ славные подвиги ддовы, какъ хаживали они многотысячною доблестною ратію на Кайсаковъ иль къ морю Каспію, забирать корабли товарные, и во многіе иные предлы далекіе. И ворочались домой съ добычей безчисленною, съ табунами коней и верблюдовъ, кои тащили въ кадушкахъ казну несмтную, да вороха шелковъ, мха многоцнные, камни самоцвтные, да оружіе дорогое на воспоминанье и на похвальбу предъ выростками. И ходила молва славная во вс предлы вражескіе о великомъ и побдномъ войск Яицкомъ. И устрашенные ханы Кайсацкіе, Крымскіе и Бухарскіе слали на Яикъ гонцовъ да посланцевъ просить честнаго мира и дружества. А везли т гонцы обратно отвтъ атаманскій. ‘Не замиримся во вкъ съ басурманомъ и нехристемъ! Не пригоже дружество съ погаными для воина православнаго! Будетъ де вамъ миръ и упокой вчный, какъ башки посшибаютъ вамъ атаманы… Принесутъ-де вамъ други-атаманы объ весну предбудущую подарочки свойскіе. Кто саблю, кто кинжалъ, кто турку, а кто сайдакъ калмыцкій со стрлами закаленными’. И чесались за ухами ханы басурманскіе и гадали, какъ задобрить чорта-сосдушку, зубастаго и долгорукаго казака яицкаго. Слыхали-ль вы про сію былину? Позапамятовали безпамятные! Отшибли вамъ память порядками новыми…
— Помнится небойсь!— загудла толпа.
— Добро! А помните-ль, какое дружество велось искони съ царями московскими? Какъ посланцы яицкіе зжали въ Москву и били челомъ государямъ добычей дорогою, товаромъ краснымъ, рыбой диковинною. ‘Прими-де ты, надёжа царь блый, наше жертвованье: заморскія диковинки,— царевичамъ на утху, золото — въ казну твою, на нужды многія, а насъ помилуй, заставь за себя Бога молить, не вяжи намъ руки, не клади запретъ удали да вол атаманской. Дозволь, молъ, государь батюшка, гулять казаку по морямъ, по марчугамъ и сыртамъ, да креститъ Татарву сталью кованою. А будетъ теб потреба въ войск богатырскомъ, токмо кличъ кликни, придетъ къ теб весь Яикъ, и станетъ стной каменною супротивъ врага твоего. А одолетъ врагъ, то повалятся за тебя вс башки казацкія. А какъ послдняя свалится — казачата придутъ!.. И нсть на свт врага лютаго, короля державнаго, хана, лыцаря, кой устоялъ бы супротивъ отважности ихъ!’ И милостиво слушали цари нуждушки и челобитье нашихъ посланцевъ и съ милостью отпускали домой, сказывая: ‘Гуляйте, дтушки, по морямъ, по степямъ… Только честь знайте, и попусту не дразните Татарву окаянную’. И какъ, атаманы, были мы еще царемъ Михайломъ жалованы крестомъ старой вры, и красой-бородой, такъ и милостями всхъ государей понын были сысканы, и въ вольностяхъ казацкихъ никогда не обижены.
Чумаковъ остановился, оглянулъ молчаливо внимательную толпу и крикнулъ:
— Врно ли сказываю, атаманы?
— Врно! Врно! Искони велися оные порядки казацкіе!
— Еще допрежде царя Михайлы такъ-то было.
— Любо ли, атаманы, оное житье-бытье ддово?— выкрикнулъ Чумаковъ.
— Любо! Ой, любо!..
— To-ль житье наше ноншнее? Ну-тка!
Загудла толпа — заволновалась, заревла.
— Памятуете-ль, атаманы, что было позапрошлый годъ въ Яицк? Памятуете-ли генерала Фрейманова, да сотни побитыхъ, да сотни въ Сибирь погнатыхъ? По всему Яику-то аукнулось!
— Туда треклятымъ дорога!— вымолвилъ тихо ддъ Архипъ.
Ближайшіе казаки огрызнулись на него.
— Держи, старый, языкъ за зубами, благо забыли тебя надысь успокоить!
— Вдомо вамъ тоже,— продолжалъ Чумаковъ,— какіе нын порядки повелися въ Яицк. Какъ дьяковъ московскихъ посадили расправу чинить… Что же, атаманы? И намъ посиживать въ споко, да ждать пушки къ себ?
— Почто! Не гоже въ споко быть!..
— Досидишься до лиха!
— Встимо досидишься, атаманы!— продолжалъ Чумаковъ.— Пора намъ разсудить въ кругу, какъ славное ддово житье-бытье завести. Посудите, порядите, умные, бывалые люди и честные атаманы. На тотъ рядъ и сполохъ битъ, на тотъ конецъ и рчь свою я завелъ! Что поршите, тому и бытъ. А я слуга міру!
Чумаковъ слзъ въ толпу. Толпа загудла. Вс заговорили вдругъ.
— Золотыя твои рчи, Чумакъ!— сказалъ молодой казакъ изъ ближайшихъ.
— Медъ точишь, молодецъ!— прибавилъ другой.
— Ишь загалдли,— замтилъ кто-то, оглядываясь на толпу.— Набрешутъ гораздо, а разсудятъ: что калено желзо въ воду ткнуть, одинъ пшикъ!
Надъ толпой поднялся подсаживаемый молодцами на скамейку старикъ Стратилатъ.
— Гляди, старый вылзъ. Слухай ддушку.
— Гей, атаманы. Возьми угомонъ!
— Гей! Буде орать-то! Аль въ Кіев не слышно!— кричали со всхъ сторонъ.
Смолкла понемногу толпа. Стратилатъ поклонился всмъ и заговорилъ.
— Поведу я рчь, дтушки, съизначала, какъ разуму хватитъ… Вдомо всему станичному казачеству, яко мн годовъ много. Кто сказываетъ десятый десятокъ къ концу идетъ, а кто, слышь, что давнымъ-де давно вышла пора костямъ твоимъ на упокой. А я молвлю: что успю-де, належуся еще въ досталь до суда-то Божьяго. А сколько-де мн годовъ, того я не вдаю, и житію, что послалъ мн Господь счета не велъ, грха сего на душу не пріялъ и безумія, въ томъ Богу не дамъ…
— А ты не смазывай повозку-то, время не терпитъ!— сказалъ старшина Чика.
— Проселками-то не води. Умаешь и себя, и кругъ.
— Валяй напрямки, ддусь. Что кружить-то попусту!
— Не спши, люди православные… Не смазамшись, на дорог сядешь… А безъ пути напрямки скакать, такъ невдомо куда прискачешь и придется теб прохожаго человка спрашивать: куда-де занесла меня нелегкая и какъ званье мсту? И осмютъ люди… Коня-де умаялъ, а куда прискакалъ — не вдаетъ.
Нсколько казаковъ разсмялись, многіе заворчали.
— Невременное дло теперь смхоту заводить!
— Не гнвитесь, атаманы. Къ тому я о годахъ помянулъ своихъ, чтобы свдали молодцы, сколь многое давалося мн видть на вку моемъ. Вдомо вамъ, что совершилъ я многіе походы. И въ Полтавскомъ побоищ по своей охот и безъ наряду былъ я, дтушки, и получилъ самоличное спасибо отъ Петра Алексича за то, что съ охотниками ползъ было полонятъ Свейскаго королевича, и изъ сотни вернулись мы къ царю назадъ семеро. Такъ вотъ, молодцы, уходился я гораздо, разума не мало пособралъ, и смогу я нын точно отвтствовать Чумаковой рчи, безъ урону чести моей… Врно сказывалъ онъ о старомъ жить атаманства Яицкаго… Время, подлинно, устрашенной доблести! Но къ тому я рчь сведу, что времена т не вернешь, да и не гоже вертать ихъ.
— Почто не гоже? Поясни!— быстро отозвался Чумаковъ.
— Мало-ль, что бывало въ старину… Во вс-то вки свои норовы и порядки… Мните вы себя равными ддамъ силой и крпостью. Ой, молодцы, истинно сказываю: никакого подобія нтъ! Нон, на прикладъ возьмемъ, чуть малая стужа, морозится казакъ и лупится казачье рыло, яко тыква. Захватитъ кого буранъ въ степи, и поминай его въ молитв успокоеньемъ… А моего вотъ родителя, царство ему небесное, застигъ его пшаго буранъ за полста верстъ отъ дому! Улегся онъ подъ великій сугробъ, вздремнулъ отъ сумерекъ и до сумерокъ, а посл бурана пришелъ домой! А гляньте-ка тоже на кладбище, велико ли число могилецъ ддовыхъ, отцовыхъ, да и своихъ… Ддовыхъ совсмъ мало, отцовыхъ — бол, а вашинскихъ — тьма тьмущая. А почто, скажите?
— Скажи самъ. Чего опрашивать-то!
— У ддовъ про обычай было сказать: пошелъ кувшинъ по водичку, тамъ ему и натычка… Почалъ выростокъ въ Татарву бгать, тамъ ему ддушкой и оставаться. И подлинно, помянешь вотъ хоть бы моихъ кумовъ… Петра Косой — въ Хив загибъ, Наумъ съ Андрюхой на Каспіи рыбу кормить мигнули топорами, изъ Степана Кайсаки несказанное сотворили. Да и много множество иныхъ, кои воинскую смерть обрли въ предлахъ далекихъ…
— А ддушка Стратилатъ почто же уберегся? У храма лечь хочетъ!— усмхнулся Чумаковъ, а за нимъ фыркнули нсколько ближайшихъ казаковъ.
— А по то, молодецъ,— обернулся къ нему Стратилатъ,— чтобы предъ кончиной малоумныхъ внучатъ отъ худого отвести, да въ иныя медовыя рчи на сполох дегтя накласть, не во гнвъ будь сказано твоей чести.
И Стратилатъ, усмхаясь, поклонился Чумакову въ поясъ. Громкій хохотъ пріободрилъ его, и онъ продолжалъ:
— Сказываю я, много перемнчивъ свтъ… Полагаете вы т же ханы нын, и т же силы ихнія. Нтъ, дтушки! Ханы нын тоже дурачество свое бросили, тоже ума набрались, и полчища ихнія и числомъ больше, и оруженны инако. У нихъ поди и пушки есть не хуже государственныхъ. Истинно сказывалъ вамъ Чумаковъ и о дружеств съ царями московскими, подлинно посланцы наши зжали съ подарками и казну возили. Да опять, дтушки, перемнилися порядки. У царицы Катерины своей казны много, и ей нтъ нужды въ вашихъ алтынахъ яицкихъ, и подобаетъ ей содержать атамановъ въ смиреньи, потому что состоитъ она нын въ уговор съ ханами, и не можно ей попустить васъ разбойничать въ ихъ предлахъ… И времена, дтушки, другія, и казаки яицкіе не т нын. И вотъ сказываю я вамъ: безумія Богу не давайте и на времена ноншнія не ропщите.
— Что-жь, хороши новые-то порядки?
— Что отняли у насъ расправу-то круговую? Повадка сія добрая, да вотъ что, дтушки, кругъ-то вашинскій не подобенъ ддову. Мы живали въ несравненномъ съ вами согласіи, судили и рядили безъ ехидства. А нон собери кругъ: онъ тебя почище московской волокиты изволочитъ!
Ропотъ пошелъ по всей толп.
— Знамо всмъ, что ты радъ бы старшинскую руку тянуть,— огрызнулся Чумаковъ.
— Почто пущали стараго народъ блазнить? крикнули изъ толпы.— Долой его! Его на кладбищ черви ждутъ — не дождутся.
— Смекайте вотъ! усмхнулся Стратилатъ.— У ддовъ-то на кругу что хоть молви, коли любо теб, такъ хоть за Татарву стой. А вы что? Онъ де блазнитъ! Долой де его! Стало однимъ согласникамъ судить. Одни согласники добре не разсудятъ.
— Почто жь? Тебя не спросились!
Усмхнулся Стратилатъ, покачалъ головой и вымолвилъ:
— Скажу я притчей: Была у Софрошки телка. Утащили волки телку и сожрали. Пошелъ Софрошка въ степь и кличетъ: ‘Собирайтесь атаманы-волки въ кругъ. Разсудите лихъ мой, пожрали вы мою телушку! Гожее ли дло?’ Собралися волки на майданъ и разсудили его. Сказываютъ, отъ Софрошки поясокъ да шапка остались на майдан-то волчьемъ.
Чумаковъ заговорилъ что-то въ отвтъ старику, но гульливый, раскатистый хохотъ заглушилъ его слова.
Чика влзъ на бочку и обратился къ Стратилату.
— Ддушка, ты гораздъ смшить майданъ, а ты лучше молви, что ршить казачеству. Кашу заварили, а расхлебывать не въ моготу.
— Сиди смирно, не сожалючи временъ прошлыхъ: вотъ что, бунтовой старшина! А за грхъ, что натворили, виновные отвтъ и дадутъ.
— Такъ что-ль разсудите, атаманы молодцы? обратился Чика къ толп.— Ждать розыску и виновныхъ выдавать въ Яицкъ на расправу?
Толпа безмолвствовала.
— Ну добро, погоди, атаманы! Коль поясницу отлежали, бабы бородатыя, я васъ тряхону.
— Слухай повщенье! крикнулъ Чумаковъ.
— Како повщенье?
— Смирно! гаркнулъ Чика съ бочки.— Иная рчь теперь… старшинская! Слухай!— Чика откашлянулся и грознымъ голосомъ заговорилъ протяжно:— По указу императорскаго величества повщаю всему казачеству станичному вдомость изъ Яицкаго города. Поелику россійскій государь Екатерина Алексевна въ войн великой съ царьградской Туркой и съ Ляхами польскими, то многіе свои полки уложила въ сраженьяхъ лютыхъ… Посему повелно выставить къ Рождеству въ Москву пять тысячъ казакъ съ Яика.
Гулъ пошелъ повсюду.
— Укусило, бабы бородатыя! злобно шепнулъ Чика.— Смирно! Слухай до конца. Выставить пять тысячъ казакъ конныхъ, но не оружныхъ, потому не оружныхъ, что завербуютъ ихъ въ московскій легіонъ на 25 лтъ, на подобіе некрутъ, и будутъ они сражаться не по-казацкому, а обучатъ ихъ воинскому подвигу по гусарски. Слыхали! Надутъ дьяки да писаря, такъ приводи, кого сдавать въ легіонъ. Вотъ вамъ указъ! Нашли его молодцы въ хат старшины покойнаго Матвя…
И Чика протянулъ ближайшимъ гербовую бумагу съ восковыми печатями на шнурахъ.
Словно море подъ вихремъ заволновался весь майданъ, словно зыбь морская покачиваются головы казачьи. И какъ волны морскія бгутъ, растутъ и сыпятся съ гуломъ на берегъ, такъ рчи дикія, безсвязныя и безразборныя росли въ толп, бжали, гудли и сыпались на старшину.
— Морочишь! Небывалое брешешь! Неслыханное слушать велишь!
— Не къ лицу казаку гусарская повадка.
— Почто не къ лицу? засмялся сердито Чика.— Не съ бородой казакъ будетъ гусаромъ. Бороды повелно брить.
Давно находили грозныя тучи на волнующееся море казацкое, давно глухо гудло оно… и вотъ, за словами Чиви, грянулъ ударъ оглушительный. Даже самъ Чика опшилъ.
— Чего брешешь, собака! Дави его! Бей! Чего морочишь майданъ, свиное твое рыло!..
— Не гнвись на меня, честное казачество. Не моя вина. Я указъ повщаю, выисканный у Матвя. Что поршите, тому и быть.
— Бжать! Бжать, атаманы! Въ Золотую мечеть! На Кубань!
— Нтъ! За Каспій плыть. За Каспіемъ раздолье!
— Къ Некрасовымъ, атаманы! Идемъ къ Некрасовымъ! Реветъ зврь-толпа, ухмыляется одинъ Чика Зарубинъ въ руку, поглаживая усъ курчавый и мигая куму Чумакову.
— Помолчите мало, атаманы! вступается Чумаковъ.— Приликуетъ ли православному въ кабалу итти челомъ бить собак-нехристю? Пригодно ли побросать землю, хаты ддовы, родимый Яикъ? Нтъ, не гоже. Сказалъ бы я вамъ,— лукаво вымолвилъ Чумаковъ,— какъ по моему разсудку въ семъ случа поступаться слдъ…
— Сказывай! Сказывай!
— Напередъ надлежитъ мн вдать доподлинно, какое мн число согласниковъ ждать и какое число супротивниковъ, потому что есть межь васъ и таковые, что сидть да ждать поршили и виноватыхъ выдавать.
— Разступися, братцы! Разбирайся!
— Чаятельно, вс согласники.
Толпа смшалась и, словно водоворотъ, два тока съ ревомъ шли одинъ на другой. Человкъ двадцать, все боле сдобородыхъ стариковъ, стали отдльно отъ громады казацкой. Въ числ несогласниковъ были и два дда: Стратилатъ, хитро ухмылявшійся, и Архипъ, который косо оглядывался кругомъ. Худое, скуластое и желтое лицо его было озлоблено.
— Почто противничаешь, ддушка. Брось! заискивающе обратился Чумаковъ къ Стратилату.
— Кривдой меня не возьмешь,— отвчалъ старикъ.— Смекаю я, у васъ съ Чикой на ум недоброе, вы заварили все, вы же совсмъ хотите народъ смутить… Про бороды тожь ввернули. Обождемъ и свдаемъ, подлинно ли бороды скрести повелно: тогда разсудимъ, что предпріятъ!
— Какъ надутъ, ддушка, бородобри-то московскіе, не время будетъ рядить! крикнулъ голосъ изъ толпы.
— Садись да и жмурься!
— Тебя перваго оголятъ, ддушка! усмхнулся Чумаковъ.— Изъ стараго казака двчонку спроворятъ!
— Ты не зубоскаль,— вдругъ обидлся старикъ.— Ишь пристали, что собаки. На вотъ, съ вами стану…
И старикъ перешелъ къ толп.
— Любо! Любо! Ай да ддушка! одинъ ты полета стоишь!
— Ну, а на энтихъ плевать! сказалъ тихо Чика, показывая глазами на оставшихся несогласниковъ съ Архипомъ во глав.
— Ну, атаманы! крикнулъ Чумаковъ.— Великою милостью сподобилъ насъ Господь и несказанную судьбу судилъ намъ. Слухайте! Господи благослови!— Чумаковъ перекрестился и продолжалъ:— Слыхали вы, что въ запрошлую весну проявился въ город Царицин Государь, что почитаютъ якобы покойнымъ, когда вдомо, что онъ чудесно спасенъ Отцомъ Небеснымъ отъ ухищренья вражескаго!
Тишина безмолвная наступила кругомъ.
— Государя великаго,— продолжалъ Чумаковъ,— захватили окаянные и увезли было въ Сибирь, но онъ, отецъ Всероссійскій, ушелъ съ врными слугами и проявился нын на Яик, чтобъ объявиться врнымъ подданнымъ своимъ казакамъ Яицкимъ и, паки пріявъ правленье, итти на царство. Хотите-ль въ службу цареву? Такъ укажетъ вамъ Чика, гд сыскать царя-государя.
— Хотимъ! Сказывай!! Вс пойдемъ! Гд?
— Гд? гаркнулъ Чика подымаясь, рядомъ съ кумомъ.— Приносите клятву страшную заслужить батюшк-царю, помереть за него, хоть за-утрова, коли треба будетъ. Давайте клятву! И не робйте тогда никакой волокиты, ни яицкой, ни московской.
— Вс даемъ! Предъ Господомъ!
— Свта не взвидть!
— Помереть всмъ нераскаянно.
— Сказывай! Сказывай! Гд?! кричала громада въ одинъ голосъ и, поваливъ скамейки, напирала на Чику.
— Здсь! Въ хат! молвилъ Чика, указывая на свой домъ.
Онмла толпа, словно заколдовало ее это слово. Муха пролетитъ — слышно. Только тысяча глазъ горитъ и искрится на старшину. Всякое дыханье сперлось, словно боится всякій казакъ дыхнуть… боится, что отъ его вздоха исчезнетъ сразу все, что зародилось у него на сердц отъ чудеснаго слова старшины.
Долго длится гробовое молчаніе.
Заколдованная тишина объяла все и всхъ.
— Трекляты черти!! пронзительно рзнуло по воздуху… Будто пуля просвистала надъ всми головами…
Вс шевельнулись и подняли головы. На бочк стоялъ сгорбившись и трясясь, старый казакъ Архипъ, и придерживая накинутый на блой рубах кафтанъ, поднялъ костлявый кулакъ надъ толпой, злобно оглядывая ее мутными, ввалившимися глазами, надъ которыми, какъ усы, нависли лохматыя сдыя брови.
— Трекляты черти!! вскрикнулъ онъ снова, надсдаясь хрипливо отъ ярости. Казалось, душа его выскочитъ изъ тла съ этими словами.
— Эй, ддушка, баба-яга, не мшайся!— сказалъ Чика.— Уберите его, молодцы! Ишь остервенился.
Но никто изъ казаковъ не тронулся снимать дда, и вс глаза теперь уставились на старика, боязливо и трепетно глядли вс на его блыя губы и беззубый ротъ, будто боялись того, что слетитъ съ нихъ сейчасъ.
— Черти трекляты!— судорожно взвизгнулъ ддъ, обращаясь на вс стороны съ искривленнымъ отъ злобы лицомъ.— Не уходились. За старое, злоди! Трекляты! Кашу заваривать? Бды кликать? По міру вдовицъ, сиротъ пустить? Трекляты! Самозванничать? Проявился царь? Здсь? Черти трекляты!— И ддъ задохнулся.— Трекляты!!— и опять задохнулся.— Трекля…— совсмъ задохнулся ддъ.
— Молодцы! Убирай его!— крикнулъ Чика и потащилъ старика съ бочки.
Ддъ злобно отбивался, но вдругъ ослаблъ, повалился съ бочки и прохриплъ тихо:— Трекляты!!
Нсколько выростковъ подхватили его и повели подъ руки, почти понесли домой… Нсколько разъ останавливался ддъ въ слобод, стараясь повернуть голову къ майдану, и сжималъ кулаки безсильные.
Тамъ на крыльц стоялъ Чика безъ шапки передъ раскрытою настежъ дверью и говорилъ громко:
— Выди, государь батюшка. Объявись врнымъ слугамъ твоимъ!
— На колни! Ура!!— крикнулъ Чумаковъ, бросая шапку и опускаясь на землю.
Безмолвствуетъ, словно мертвая, вся толпа. Но вотъ передніе ряды опустились съ Чумаковымъ на колни, а за ними, озираясь и дивясь, колыхнулась и вся громада казацкая.

XVIII.

Поздно вечеромъ тотъ же дымъ коромысломъ на Яксайской станиц.
Станичники отъ мала до велика хлопотали по хатамъ и по слобод. Казаки чистили и точили оружіе, прилаживали сбрую сдельную. Казачата коней ловили по степи и гнали въ станицу, къ рк и къ кузнямъ, поить и ковать. Казачки мсили, пекли, жарили… Ребятишки малые присмирли и жались по угламъ, а старики и старухи охали и вздыхали. Вс переглядывались, перешептывались, что то особенное, не то страшное и недоброе, не то дивное и чудесное, облакомъ стояло надъ станицей, проникло въ воздухъ, въ людей, во вс хаты, во вс углы хатъ, даже въ задворки и въ чащу садовъ.
Въ хат Матвя, бывшей старшинской, ярко свтились окна, ддъ Макаръ былъ уже похороненъ, но на крылечк вновь стояли теперь дв желтыя размалеванныя гробовыя крышки, а изъ плетня перевсился къ нимъ и тянулся кустъ рябины, ярко освщаемый изъ окна. Въ горниц шла служба заупокойная, а въ гробахъ лежали старшина Матвй съ сыномъ. Мало тутъ было молящихся, и то больше старичье. Въ углу сней, на мшкахъ съ овсомъ, забилась красавица Груня, и плакала, утираясь концами желтой косынки. По саду бродилъ кто то, укрываясь и прислушиваясь ко всему, что длалось и говорилось въ хат.
У окошекъ маленькой и бдной хаты дда Архипа толпилось человкъ съ десять и горячо толковали, поминая его имя. Старикъ лежалъ на полу горницы на подстилк изъ свжаго сна въ безпамятств.
— Ишь! Со злобы-то… что бываетъ!— замтилъ кто-то.— Помретъ вдь.
Въ церкви стояла куча гробовъ, и нсколько бабъ выли, полулежа на паперти, въ ожиданіи священника.
У Зарубина было всего людне. Толпа казаковъ, бабъ и ребятишекъ издали глядла на освщенныя и занавшанныя окна. Нкоторые надвигались на хату, но ихъ гоняли.
Одна тетка Полисадуха два часа неутомимо лзла въ избу, на часовыхъ и на атамановъ, и таки добилась своего. Русый вышелъ къ ней въ сни. Она глянула на него и вымолвивъ:— ну вотъ, я и видла!— спокойная и довольная пошла домой.
— Государь!— таинственно и восторженно ходило по толп.
— Названецъ!.— робко шепотомъ отдавалось кой-гд, подавленное вздохомъ.
— Господи батюшка! Чтой-то будетъ!?— раздавалось громче и смле.
На крыльц избы Чики стояли два казака на часахъ, съ саблями наголо. Въ отдльной горниц шла громкая, суетливая стряпня, срыми клубами валился дымъ изъ трубы дома и на безвтріи разстилался пеленой черезъ улицы станицы. Въ передней горниц т же казаки держали совтъ. Два писаря писали въ углу, на большихъ столахъ. Два гонца поскакали уже въ Каиновъ-Гай и къ Филарету.
Въ задней горниц лежалъ на подушкахъ Марусенокъ. Онъ едва слышно хриплъ и метался въ бреду. Чика сидлъ надъ пріемышемъ, не шевелясь, ухвативъ голову руками, и тяжело дышалъ. Чика любилъ своего крестника Марусенка, какъ любитъ мать родная. Два знахаря станичные что-то готовили въ углу для больного.
За версту отъ станицы, по дорог въ Яицкую крпость, спрятались у рчки въ высокихъ камышахъ съ десятокъ казаковъ съ конями въ поводу и выжидали въ засад. Уже пятерыхъ доносчиковъ переловили они и утопили въ рк.
Въ полночь они снова вылетли стрлой на прозжавшаго рысью стараго казака. Но этого двое молодцовъ скрутили на сдл и повезли, держа лошадь за уздцы, къ хат Зарубина.
— Срамъ, ддушка Стратилатъ! Срамота! И тебя бы въ рчку слдъ!— говорили они по пути старику.— Своихъ выдавать! Вотъ погоди, будетъ теб отъ государя!
— Отъ названца-то?.. Пущай! Мн и такъ еще не много житья. Вишь розыскали себ царя… изъ Донцовъ!..
— Изъ Донцовъ!— усмхнулся одинъ изъ казаковъ.— И чего брехать?
— Мн неча брехать. Я не нон, завтра у Господа буду отвтъ давать и въ длахъ, и въ рчахъ. А я по христіанскому, по Божьему стало, васъ малоумныхъ остеречь хочу… Подлинно вдомо мн, что этотъ самый названецъ донской казакъ есть.
— Ты, ддушка, охулки на душу свою не клади. Не морочь!— вымолвилъ казакъ постарше.— Что намъ въ головахъ путы путать, мы и такъ, вишь, нын длами-то войсковыми путаны-перепутаны!
— Я не морочу,— отвчалъ Стратилатъ.— Сказываю вамъ по моему христіанству. Вашему царю утрось и сыскъ былъ тайный. Прізжалъ ряженый писарь изъ Яицка, да взять не посмлъ. Я и писаря того видалъ. И званье онъ мн названцево сказывалъ: Емельянъ Пугачевъ. А здсь онъ встимо званье свое таитъ. И писарь сказывалъ, что таитъ…
— И что ты, ддушка, тутъ набрехалъ. Вдь на сто рублевъ набрехалъ-то!— выговорилъ казакъ, качая головой.— Пугачевъ тутъ при цар состоитъ. Я теб его хошь покажу. А онъ званье свое, правда, таилъ…
— Неча показывать. Меня не обморочишь. Писарь-то ужъ въ Яицк и донесъ ужъ, я чаю, какъ Пугачевъ въ цари-то вышелъ у васъ… не за урядъ! сострилъ старикъ.
— Полно, мельница!— взбсился, наконецъ, казакъ. Вотъ я теб сейчасъ же покажу и Батюшку, и Пугачева твоего донского.
Всадники подъхали къ изб Чики и спшились.

XIX.

Было 14 сентября 1773 года.
Солнце еще не поднималось надъ степью пустынною, гд гулялъ одинъ втеръ, а изъ улицы Яксая вызжала уже на коняхъ вереница вооруженныхъ казаковъ.
Русый молодецъ халъ впереди, близъ него Чика Зарубинъ и Чумаковъ, а затмъ Лысовъ, Твороговъ, Овчинниковъ и бывшій купецъ Ивановъ, передъ выздомъ назвавшій себя Емельяномъ Пугачевымъ.
На коняхъ казацкихъ разввались восемь блыхъ знаменъ съ красными крестами-осьмиконечниками.
За десять верстъ отъ станицы ожидавшая въ степи кучка татаръ и калмыковъ пристала къ нимъ съ своимъ атаманомъ Лай-Ханомъ.
Въ полдень приблизились они къ зданію, обнесенному тыномъ и валомъ. То былъ Бударинскій форпостъ.
Вс форпостные казаки быстро вышли на встрчу съ одною пушкой и тоже присоединились… Конный отрядъ въ полтораста человкъ пустился дале, по безлюдной, голой степи и двигался тихо, молчаливо, угрюмо… Только топотъ конный и трель копытъ по твердой земл, да звонъ и бряцанье збруи и оружія, только втеръ свиститъ и играетъ роковыми знаменами. Бичъ Божій и за нимъ кровавая смерть выхали на гршную Русь! Облетитъ это знамя блое, этотъ красный крестъ полъ-Руси крещеной, и заплатитъ внукъ страшный долгъ дда и прадда!
Будетъ море разливанное крови людской и въ немъ — капля виноватой!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Вотчина князей Хвалынскихъ, Азгаръ, худое мсто. Сказываютъ люди, что оно давнымъ-давно проклято было однимъ святымъ пустынникомъ, который спасался по близости сторожевой башни Азгарской еще во времена хановъ Казанскихъ. Татары что-то негодное сотворили съ тмъ пустынникомъ, онъ ушелъ, а мсто проклялъ.
Княжескія хоромы съ двумя крылами, прильнувшими къ нимъ по бокамъ, тяжело протянулись среди сада, подумаешь, большое, тяжелое животное разлеглось, протянувъ лапы, и спитъ, могучимъ сномъ объятое. Къ тому же, изъ средины фасада, два большія круглыя окна, будто два темные глаза, смотрятъ угрюмо и не сморгнувъ на Волгу. Предъ ними и вдоль большой террасы выравнялись пять двухсотлтнихъ старцевъ, пять огромныхъ дубовъ, и изрдка лниво и грозно пошевеливаютъ головами, будто ворча себ подъ носъ, или поминаютъ другъ дружк про то, что слышали и видли на своемъ вку, а можетъ и Хавала-Гнздо поминаютъ, что ихъ насажалъ и выходилъ.
По скату къ рк все пусто и глухо, подъ расходящимися въ три стороны липовыми аллеями нтъ живой души. Рдко днемъ гуляетъ здсь князь, еще рже дворовые люди, а ночью, если и мелькнетъ что въ чащ, то ужъ конечно не живые люди, а безпокойныя души умершихъ вотчинниковъ Азгарскихъ блуждаютъ по роднымъ мстамъ, гд жили и умирали, оставляя по себ крпкую память: княгини и княжны незавидную, а князья тяжелую, а то и очень гршную.
Живой человкъ изъ дворни иль изъ села не посметъ ночною порой пройти по саду, а если ужъ прикажутъ, то пробжитъ, озираясь на чащу или пристально всматриваясь въ даль аллей и дорожекъ. Сказываютъ Азгарцы въ шутку, что въ саду и средь мсяца мая зима стоитъ и морозъ пробираетъ человка.
Садъ Азгара около полуночи и въ правду дурное мсто. На краю сада, у обрыва, гд развалины башни, видали татарина съ длинною козлиною бородой, съ золотымъ шлыкомъ на голов и съ конскими ногами. Онъ, коли завидитъ, бгаетъ за народомъ, догнать никогда не можетъ, но издали взвизгиваетъ злобно и швыряетъ чмъ-то, что въ тло впивается, какъ клещъ. Видть ничего не видно, а мсто синетъ, пухнетъ, и умираетъ человкъ, однако вотъ ужъ лтъ съ пятьдесятъ Богъ миловалъ Азгарцевъ. Видать его — видали, но ни въ кого еще онъ не попалъ.
Направо, гд малый овражекъ на краю сада и рощи, стоитъ полинялый розовенькій домикъ, разрисованый, съ башенкой и балкончикомъ, лстница къ нему отвалилась, входа нтъ, а исправлять ее не приказано. Никто въ тотъ домикъ не входитъ, даже и днемъ, а ломать его, сказываютъ люди, князь Родивонъ Зосимычъ боится. Сонъ ему былъ такой…
Въ иныя ночи, особливо лтнею ясною порой, въ домик этомъ бродитъ высокая и худая фигура: то плачетъ и ноетъ, то поетъ, то опять рыдать начнетъ, и вдругъ застонетъ на весь садъ. Нарядъ на ней чудной, не русскій. Вс знаютъ, а старики и помнятъ, что жила здсь Персіянка, а кто говоритъ Шведка, любимица дда князя Родивона Зосимыча. Для нея былъ домикъ тотъ выстроенъ, въ немъ же нашли ее однажды удавленною. Кто сказываетъ, что она съ тоски сама удавилась, а кто — что по княжему приказу ее повсили, а кто, изъ стариковъ, за врное сказываетъ, что то нечистый ее задавилъ, и какъ разъ дло то было среди Великаго Поста. Она-то, извстно, не постилась, ну, а оно ему на руку!
Въ рощ тоже есть дурное мсто, гд на полянк большущая осина растетъ, молніей обожженная. Тамъ, случалось, видали Азгарцы, какъ въ лунныя ночи пляшутъ по ночамъ и идутъ хороводомъ вокругъ осины десять молодцовъ-красавцевъ въ бусурманскихъ яркихъ кафтанахъ и съ сизыми мертвецкими лицами. Эти молодцы были, говорятъ, заморены голодомъ въ башн Азгарской еще когда вотчины и хоромъ не было тутъ. Проплясавъ, они кидаются другъ на дружку и грызутся свирпо. Пропалъ человкъ, если завидятъ они его, тотчасъ бросятся и загрызутъ. Молодца четыре, изъ смльчаковъ, пропали безъ всти, потому что ходили туда ночью.
Послдній ходившій туда въ полночь, истопникъ Азгарскій, тоже пропалъ безъ всти, да только этотъ, сказываютъ, все это колно пристроилъ. Его въ солдаты собрались отдавать, онъ и вызвался сходить на полянку… и пропалъ. Азгарцы, думая, что и его т плясуны загрызли, поминали его душу, а черезъ мсяцъ кто-то видлъ его въ кабак въ сел Сокольскомъ.
Близъ дома, гд перекрещиваются дв большія аллеи, стоитъ на чугунномъ пьедестал блая статуя княгини Мавры Васильевны, первой супруги князя Зосимы, съ которою жилъ онъ всего годъ и не имлъ дтей. На этомъ мст была бесдка, и здсь, вернувшись невзначай съ гостями съ осенняго поля, засталъ молодой князь жену свою съ молодцомъ стремяннымъ… Здсь же упала княгиня на песокъ и билась подъ княжимъ ножомъ охотничьимъ, а самъ князь кричалъ въ безуміи гостямъ:
— Краснаго настигъ! Ай да лисичка!
Здсь же и похоронили княгиню Мавру безъ всякаго отпванія. Неизвстные люди донесли въ столицу объ этомъ происшествіи, и пріхалъ судъ. Первому прізжему воевод съ писцомъ отвели лучшій покой въ хоромахъ и послали гостинцу ввечеру, на серебряномъ поднос. Три человка тащили тотъ подносъ, на которомъ были груши, яблоки и разныя сласти, а подъ ними лежало во весь подносъ пять рядовъ золотыхъ. Черезъ полгода пріхалъ другой воевода изъ сосдняго города. Съ нимъ князь долго бесдовалъ у себя въ поко и много шумлъ, а проводивъ его изъ Азгара съ почетомъ, долго говаривалъ потомъ зачастую:
— Зврье ненасытное! Раззоръ!
Еще черезъ полгода пріхалъ вельможа изъ столицы. Остановился въ Казани и требовалъ туда князя на спросъ. Похалъ князь съ великою пышностью, въ рыдван въ двнадцать лошадей цугомъ, вся сбруя золотомъ сіяла. Конные и пшіе, до сотни, скакали и бжали впереди и вокругъ рыдвана, а за версту впереди шли два саженные скорохода и шибко дрались, сгоняя всхъ съ дороги. Черезъ два дня, прогостивъ въ город, вернулся князь такъ же пышно и вмст съ вельможей. Вельможа халъ въ рыдван, а князь верхомъ у дверецъ. По прізд, въ зал поставили большой столъ, писцовъ посажали, машинку какую-то пристроили пытать, и пошелъ спросъ всей челяди и дворн про кончину княгини… Князь Зосима ходилъ тише воды, ниже травы и очень горько плакалъ и убивался. На второй же день, ввечеру посл ужина, когда вельможа ушелъ опочивать въ свой покой, поднялась тревога. Случилось съ нимъ нездоровье, лкарей не было… Крикомъ кричалъ вельможа часа съ два, очень подобно птушиному, и померъ… Писцы, кланяясь князю въ поясъ, ухали во свояси, а бумагу, что исписали, оставили, и князь ее на двор пожогъ при всей дворн. Многихъ изъ дворни перепороли за сказанное на спрос, а кто остался живъ — услали въ Сибирь. Вскор затмъ князя вытребовали къ царю на спросъ. Онъ ухалъ, да въ столиц и зажился. А когда вернулся, ужъ опять женатый и съ дтьми, то къ удивленію всхъ Азгарцевъ, привезъ изъ столицы мраморное изваяніе покойной княгини непостижимаго сходства, особливо платье очень похожее вышло.
— Живая княгинюшка! Только не говоритъ! ахнули Азгарцы.
Поставили изображенье на томъ самомъ мст, гд скончалась она, но не успокоилась, со святыми душа страдалицы грховно похороненной, и блая каменная княгиня зачастую шевелитъ руками и головой: не то грозится, не то словно молится, крестится. А пополуночи, въ день своей кончины и въ родительскую субботу, сходитъ она съ своего мста, бродитъ по аллеямъ темнаго сада и входитъ въ хоромы. Не растворяя дверей, скользитъ она сквозь нихъ и невидимкой ходитъ по покоямъ, только слышно какъ каменныя ноги стучатъ по полу. Крестятся тогда Азгарцы и молитву творятъ, обмирая отъ страха и укрываясь съ головой. До птуховъ бродитъ она, а днемъ, глядишь, опять на мст. Но и днемъ не любятъ Азгарцы пристально всматриваться въ лицо блое, сказываютъ, бывало не разъ и днемъ, что осклабится вдругъ каменное лицо и звонко засмется княгинюшка, нагибаясь къ смотрящему.
На краю березовой рощи, по близости церкви, но отдльно отъ кладбища, стоитъ чугунный черный крестъ. Это мсто зовется въ Азгар: Олюшкина могилка. Мсто это у Азгарцевъ чуть не за святое прошло. Никто не побоится остаться хоть на ночь у этого креста, потому что покоятся тутъ косточки праведной души. Князь Зосима, вдовый, посл смерти жены своей, привезенной изъ Питера, не долго горевалъ, и полюбилъ до зарзу двушку дворовую одного помщика изъ Казани, купилъ ее и привезъ въ Азгаръ, а сыновей своихъ отослалъ тогда же въ столицу на службу. Олюшка была не красавица, но, по словамъ старожиловъ, приворотила къ себ князя Зосиму такимъ приворотомъ, что князь и радовался, и печалился радостями и печалями Олюшки. Пальчикомъ двинетъ Олюшка, и все творится, все въ лоскъ ложится по приказу Зосимы Родивоныча, но въ томъ-то видно и была сила ея, что ей:
— Ничего не надо!
Сидитъ, въ окно на небо смотритъ, выйдетъ на улицу, на небо смотритъ. Все думаетъ думу какую-то, говоритъ мало, усмхается тихо и рдко, и всякому встрчному и поперечно му слуга врная. Послдняя ея рубашка не ея, а того, кому приглянулась или понадобилась.
Скоро въ Азгар вся дворня стала обожать Олюшку, потому что много меньше бдъ стряхивалось имъ на головы съ той поры, что Олюшка приворотила буйнаго князя Зосиму. Когда Олюшка стала беременна, прошелъ слухъ, что она будетъ княгиней.
— И давай Богъ! въ одинъ голосъ сказалъ весь Азгаръ.
Даже дубы предъ домомъ, когда ворчали подъ втромъ — то врно сказывали то же. Такова была слава Олюшки.
Князь Зосима дйствительно подготовлялъ свадьбу и пиръ горой на всю провинцію.
— На всю Россію пусть аукнется, какъ князь Зосима Хвалынскій сочетается съ крпостною холопкой своею,— объявилъ князь.
Въ январ должна была отпраздноваться пышная княжая свадьба, о которой и до столицы слухи дошли, и вмст съ ней готовилось крещенье каждый день ожидаемаго ребенка.
Въ день Михаила Архангела, на зар, родился ребенокъ, а въ полдень Олюшка, такъ любившая смотрть въ небо, улетла туда невидимкой, оставивъ свое маленькое тло середи большихъ княжихъ хоромъ и снующей, какъ громомъ пораженной, дворни. Къ новорожденному младенцу князь Зосима отнесся, какъ могъ только отнестись одинъ князь Зосима.
— Проклятое чадо! Распроклятое! кричалъ онъ, обезумвъ при вид покойницы.— Ты убилъ, отнялъ ее у меня… Задавить его! Тащи! Вшай!
И ударомъ ноги князь повалилъ богатую люльку. Ребенка унесли съ окровавленнымъ личикомъ, крохотная губка была разсчена при паденіи.
— Задавили?! сто разъ въ день спрашивалъ князь, не находя себ мста въ Азгар.— Задавили?!
— Задавили-съ,— робко отвчалъ всякій, но такъ какъ не нашлось на такое дло смльчака, то на сел уговорили одну солдатку подмнить умершаго ея младенца княжескимъ и тихонько окрестить его.
Весь Азгаръ зналъ кто такой солдаткинъ сынъ съ разсченой губой, и самъ князь видалъ его потомъ, не подозрвая ничего, потому что никто до самой княжей страшной смерти не посмлъ сказать, что виновникъ Олюшкиной кончины здравствуетъ на бломъ свт.
Олюшку похоронили въ рощ отдльно, и князь, пометавшись въ дикомъ гор по всмъ угламъ Азгарскихъ хоромъ, ухалъ жить въ Казань. Собирался князь вернуться скоро съ архитекторомъ, чтобъ устроить надъ свжею могилой другой храмъ, не хуже собора Казанскаго, во имя Св. Ольги,— но не собрался.
Въ Казани время пошло весело, годы за годами, и однажды утромъ нашли князя Зосиму въ его опочивальн плавающаго въ крови, зарзаннаго… кмъ и какъ?— осталось никому невдомо. Судъ поршилъ, что князь самъ зарзался, но слды кровяныхъ босыхъ ступней изъ его опочивальни въ сни смущали долго Азгарцевъ.
— Не таковъ былъ Зосима Родивонычъ, чтобы зарзаться! ршили Азгарцы.— Умертвитель лихой былъ тутъ…
Но босыя кровавыя ступни вышли изъ опочивальни лютаго князя и на вки ушли отъ людского суда. А какому Божьему суду въ этомъ случа надлежало быть — Азгарцы колебались ршить.
А на Олюшкиной могилк, чтобы не затерялось мсто погребенія человческаго, поставилъ чугунный крестъ пріхавшій изъ Питера князь Родивонъ Зосимычъ. И не самъ надумался объ этомъ молодой князь, Азгарцы пристали съ просьбами. Дорога имъ была, а теперь будто стала почему-то еще дороже, бдная Олюшкина могилка.
Жизнь въ Азгар шла своимъ деревенскимъ чередомъ. День тянулся просто, незатйливо, скучно и долго. Всякій обитатель, вставъ въ 5 и въ 7 часовъ утра и плотно повши, расчитывалъ, какъ убить время и какъ нагулять себ голодъ къ обду въ полдень, а посл обда — какъ промаяться и пробиться до ужина въ 7 часовъ, въ девять все уже спало крпкимъ сномъ.
Князь Родивонъ Зосимычъ страдалъ подагрою уже лтъ пять, и расположеніе духа его зависло отъ болзни, то усиливавшейся, то слабвшей. Онъ сидлъ всегда у себя въ покойчик съ растворенною дверью въ залъ, на большомъ кресл, и глядлъ въ окно, въ садъ, зная наизусть вс сучки и вточки того дуба, который растаращился предъ его окномъ. Дубъ этотъ былъ самый развсистый и громадный изъ всхъ, и ходило поврье у Азгарцевъ, что когда засохнетъ или свалится онъ, то конецъ и Азгару. Какой конецъ? Никто о томъ себя не спрашивалъ.
Князь выходилъ изъ своей горницы каждый день два раза къ столу, съ помощью дочери и дворецкаго, а черезъ день, два здилъ кататься по своимъ владньямъ, лниво кивая направо и налво сренькому люду, что шапку ломалъ на княжемъ прозд. Князь не зналъ почти никого изъ своихъ мужиковъ въ лицо, и часто спрашивалъ на прозд, если экипажъ халъ тихо:
— Мой что-ль?
Если мужикъ отвчалъ отрицательно, то князь спрашивалъ: чей? Случалось лтомъ и про хлбъ, и про покосъ спрашивалъ князь:
— Мой что ль?
Народъ привыкъ къ этому, не дивился даже, вровалъ, что именитому князю, какъ богатому вельмож, стыдно и не подобаетъ знать въ лицо своихъ рабовъ и границу своихъ земель.
Князь Родивонъ Хвалынскій, прожившій со смерти крутого отца всю жизнь свою въ Азгар и немного въ Казани, относился къ народу и къ своимъ владньямъ чрезъ очки своихъ управителей, старостъ, бурмистровъ.
Придетъ управитель утромъ, что бывало постоянно, и разскажетъ про свои порядки въ порученномъ ему имніи или на хутор. А князь слушаетъ разсянно. Новаго вдь не услышишь.
Управитель длаетъ то же, что длалось за сто лтъ до него и сто лтъ посл него, т.-е. тянетъ послдній грошъ со всякаго мужика а, утянувъ себ въ году малую толику, несетъ, что слдуетъ барину. Черезъ десять лтъ онъ выкупается на свободу и замщается, или доходитъ до крупнйшихъ чановъ, посылается намстникомъ въ дальнее имніе (каковыхъ у князя было четыре), и тамъ живетъ самъ бариномъ, пока не запишется въ гильдію сосдняго города или пока не прорвется. Князь смотрлъ только на итогъ управленія осязательный, т.-е. на принесенныя деньги, а какъ велось дло — ему было все равно.
Если доложутъ ему, что заскли мужика, онъ спроситъ: ‘Много-ль дали?’ (т.-е. розогъ). Иногда полюбопытствуетъ узнать, кто поролъ, кто считалъ, кто распоряжался.
Если отправятъ въ острогъ, сошлютъ въ Сибирь, сдадутъ въ солдаты кого изъ недавныхъ, князь спроситъ, какъ звать, а за что, не спроситъ:
— Знамо, за дло.
Жаловаться никто не смлъ итти къ князю, и давно ни одинъ мужикъ не перешелъ двора княжаго съ жалобой. Этотъ обычай укоренился еще при княз Зосим, который жалобщиковъ приказывалъ подъ сердитую руку вшать на воротахъ.
Дворню князь зналъ, но въ разсянности или изъ равнодушія часто называлъ Ваську — Семкой, Никишку — Петькой, и наооборотъ. Двушекъ дворовыхъ молодыхъ и пожилыхъ (которыхъ помнилъ молодыми) князь зналъ по именамъ и даже боле… Вс он, исключая невзрачныхъ, перебывали въ милости княжей. Jus primae noctis дйствовало въ Азгар въ силу обычая, испоконъ вку, со временъ первыхъ Хвалымовъ, но особенно укрпилъ и узаконилъ этотъ обычай крутой князь Зосима.
Въ минуты добраго духа князь останавливалъ иногда въ прогулкахъ какую-нибудь пожилую женщину словомъ:
— А здорово, ты, Марья! А помнишь, чучело… какъ надысь, лтъ тому… сколько лтъ-то? Много! Эхъ-ма! какая-жъ ты старая стала да корявая! Да и я-то ужъ расшатался.
Князь дйствительно за послдніе года вдругъ быстро состарился, по милости нежданной гостьи — подагры, и хотя ему было только шестьдесятъ лтъ, но онъ казался совершеннымъ старикомъ. Княгиня Анна Александровна, жена его, умерла, проживъ съ мужемъ, ни хорошо, ни дурно, около двадцати лтъ.
Она была женщина черезчуръ обыкновенная, ни рыба, ни мясо, къ тому-жъ и не красива, и князь женился на ней только ради пріобртенія себ протекціи по служб черезъ ея побочнаго отца, именитаго въ то время человка, впослдствіи умершаго въ ссылк.
Анна Александровна была невозмутимаго духа, даже пожаръ, бывшій въ дом за годъ до ея смерти, не взволновалъ ея. Вс переполошились въ дом, а княгиня взяла изъ кивота на руки образъ Богородицы Неопалимой Купины и пошла въ ту половину, что горла, ворча на шумъ и бготню холопей:
— Полно гомонить! Съ чего это вы расходились такъ?
Князь звалъ жену почему-то ‘капустой’, и въ первый разъ обратилъ на нее особенное вниманіе, когда она была уже на стол. Долго онъ смотрлъ въ лицо покойницы.
— Жена вдь она мн? сказалъ онъ себ загадочно. И трудно ршить, что поразило его: то ли, что жена его уже мертвецъ, или что мертвецъ этотъ — жена его.
Посл смерти Анны Александровны, въ Азгар ничего не измнилось. Все равно, еслибы вынесли изъ столовой двадцать четвертый стулъ: замтишь только, если присмотришься внимательне. Сыновья отнеслись къ смерти матери по-своему. Данило поплакалъ немного во время похоронъ съ безконечными обрядами на старый ладъ, потому что вс плакали и причитали, но когда вс перестали, и онъ пересталъ. Къ тому же новая бда висла надъ нимъ: хать на службу. Иванъ сталъ бояться ходить одинъ по вечерамъ чрезъ большія комнаты хоромъ, а ночью кутался съ головой и душился въ одял, прося свою мамушку Авдотью лечь поближе.
Анна Александровна при жизни вовсе не занималась дтьми. Они жили сами по себ, ли, спали и гуляли, ихъ никто не воспитывалъ, или воспитывали вс, т.-е. точне сказать, воспитывалъ ихъ Азгаръ, складъ барской жизни и дворня, характеры же слагались изъ двухъ силъ, первая сила: родовые, потомственные пороки и добродтели, а вторая — случай.
Данило съ дтства былъ вылитый ддъ Зосима, и лицомъ, и характеромъ: гордый, бшеный, своенравный, смлый и умный. Петербургъ, кампанія, походы и служба, пріятели и сослуживцы, видоизмнили второго князя Зосиму и сдлали князя Данилу… Но ему еще осталась возможность вернуться назадъ и къ старости быть вторымъ Зосимой.
Иванъ характеромъ и лицомъ, отчасти слабымъ сложеніемъ, добродушіемъ и безмятежною сонливостью, былъ въ свою мать, но вторая Анна Александровна измнилась тоже подъ вліяніемъ своего пола, играя украдкой отъ отца съ сельскими ребятишками въ лапту и въ бабки, а потомъ отъ жизни и службы въ Оренбург, куда князь Иванъ нечаянно попалъ съ полкомъ изъ Казани.
Князь звалъ Данилу ддушкой и Зосимой Родивонычемъ, а Ивана — дочкой и пирожникомъ. Младшую дочь Серафиму, четырнадцатилтнюю, но уже вполн развитую, онъ любилъ боле всхъ, потому что она была лицомъ очень похожа на него. Фимочка была рзвая, быстроглазая двочка, выросшая безвыздно въ деревн и отличавшаяся отъ остальныхъ сверстницъ своихъ, дворовыхъ и снныхъ двушекъ, только платьемъ и бойкимъ барскимъ голосомъ. Ее воспитали двичья и швейная. Съ десятокъ дворовыхъ двушекъ были ея любимицами и спутницами всюду, и въ затяхъ, и въ исполненіи ихъ. Надзору не было ничьего. Только разъ, за годъ назадъ, одна изъ нихъ, ея первый другъ, была, посл тихой бесды между мамушкой Авдотьей и княземъ Родивонъ Зосимычемъ, жестоко наказана розгами и умерла черезъ недлю, а княжн, на ея слезы о своей любимиц, отецъ общалъ за глупыя забавы съ двками всхъ ихъ передрать и разослать по другимъ имніямъ.
Князь любилъ Фимочку боле сыновей своихъ отчасти и потому, что она выросла на его глазахъ и была при немъ неотлучно, ухаживая за капризнымъ больнымъ старикомъ, когда сыновья пропадали одинъ на границ Европы, другой на границ Азіи.
— Что сыны? Имъ только денегъ высылай безъ задержки. Вотъ умрешь, тутъ и прискачутъ длиться, говорилъ онъ.
Князь цнилъ и судилъ все и всхъ по отношенію къ своему личному благу. Любилъ прежде всего на свт свое спокойствіе, и не задумался бы пожертвовать всмъ своимъ состояніемъ и даже обоими сыновьями, еслибъ отъ этого можно было вернуть молодость, цвтущіе годы и утраченное здоровье.
‘Своя рубашка къ тлу ближе’, была его все объяснявшая въ жизни и любимая поговорка. Со старостью себялюбіе развивалось все сильне. Никто въ околотк не называлъ князя злымъ бариномъ, но никто не считалъ и добрымъ. Боялись же его свои по привычк, а чужіе — потому что имя князей Хвалынскихъ все еще звучало грозно въ провинціи, какъ отголосокъ прежнихъ подвиговъ князя Зосимы.
Послдніе годы, когда сыновья рдко навдывались, князь сталъ какъ будто скучать и началъ, катаясь, зазжать все чаще къ дьякону, жившему съ дочерью Василисой. Скоро у дьякона появилась новая тесовая изба, Василиса же перешла въ барскій домъ и поселилась въ трехъ горницахъ праваго крыла, соединеннаго съ домомъ террасой, и ей поручено было завдывать кладовыми и сундучною горницей.
Князь звалъ ее фрейлиной, а весь Азгаръ княгиней.
При всти, однако, о возвращеніи князя Данилы, Василиса перебралась обратно къ отцу дьякону.
Общество князя Родивона въ Азгар состояло изъ дальнихъ сосдей, назжавшихъ крайне рдко къ старику-подагрику съ двочкой дочерью, которые по ихъ словамъ:
— Хозяйничать и радушничать были не ученые!
Часто бывалъ въ послдніе годы Кречетовъ, сосдъ верстъ за семьдесятъ отъ Азгара и имъ князь довольствовался. Съ его пріздомъ являлись на сцену карты, особенно шашки и бирюльки, и вечера коротались.
Другой частый поститель князя былъ добрйшій и честнйшій душою отецъ Ареа, священникъ изъ села Сокольскаго, который лъ много варенья и болталъ князю много наивнаго вздору.
— Это мой пустомолъ и богомолъ! острилъ князь про отца Ареу.— Онъ за меня Богу молитъ и мн всякую пустяковину мелетъ. Ну и спасибо ему! Я его вотъ и усахариваю вареньями, чтобы слаще за обдней плъ.
Скомороховъ, карликовъ и потшниковъ князь не любилъ.
— И у ддовъ моихъ такого завода не было, говорилъ онъ.
Но все-таки былъ у князя въ дом всеобщій шутъ, не по званію, а по положенію, по привычк барской производить кого-либо въ шуты и изощрять надъ нимъ праздвый умъ свой въ шуткахъ и прибауткахъ.
Шутъ этотъ былъ Михалка, существо обойденное мачихой-судьбой. Не умри бдная Олюшка — шутъ этотъ назывался бы: князь Михаилъ Зосимычъ Хвалынскій. Онъ считался бы по праву братомъ, а не шутомъ Азгарскаго вельможи.
Теперь же Азгарцы, почитавшіе Олюшкину могилку, видно забыли, кто таковъ былъ Михалка. Это былъ для нихъ не Олюшкинъ сынокъ, а Мишутка, чортова махалка и Михайло Иванычъ Вдмедь!.. Добраго, умнаго прежде и богомольнаго человка довели люди до того, что теперь у него былъ свой Христосъ и своя богородица и своя вра въ нихъ. Михалка былъ полупомшанъ…

II.

Князь Данило Хвалынскій былъ на паром въ виду Казани и тихо двигался черезъ Волгу, широко разливающуюся подъ Услономъ.
Видъ Волги обрадовалъ его.
Вотъ эти же волны, думалъ онъ, протекутъ черезъ нсколько часовъ мимо Азгара… Недалеко! Недалеко!
Черезъ часъ князь Данило былъ уже у себя, то-есть въ огромномъ дом Хвалынскихъ, на углу одного изъ большихъ переулковъ и Воскресенской улицы.
Домъ этотъ былъ купленъ еще Зосимой Хвалынскимъ у какого-то вельможи, занимавшаго важную должность въ Казани при Петр Великомъ и жившемъ въ немъ безвыздно зиму и лто. Князь Зосима долго жилъ въ немъ, но только по зимамъ, затмъ и Родивонъ Зосимычъ года три прожилъ тутъ, но теперь уже лтъ двадцать слишкомъ старый семидесятилтній домъ былъ плохъ, гнилъ, заброшенъ и запущенъ.
Въ большой зал, гд бывали асамблеи у вельможи и балы у князя Зосимы, хоры провалились, цлая угловая часть ихъ висла чуть не на воздух и уже нсколько лтъ собиралась рухнуть.
Большая лстница, подымавшаяся на второй этажъ прямо изъ прихожей, была заказана чтобы по ней не ходили, ибо она тоже едва держалась. Десятки большихъ горницъ были пусты, только разъ въ годъ наполнялись он и то не мебелью, а мшками хлба и овса, которые привозили изъ Азгара въ продажу казанскимъ купцамъ.
Штукатурка, когда-то раскрашенная и изукрашенная по стнамъ, теперь сыпалась и валилась, тутъ полбукета торчавшаго на стн, или дв ноги какого-нибудь амура, тамъ половины внка или лиры не хватало… Колонки и карнизы лпные и расписные, одинаково, чуть не ежедневно, обсыпали полы, и Архипычъ, исправляющій должность управителя пустого дома, а равно и сторожа, съ ругательствами собирался ежедневно вымести все… и не выметалъ, и дождался того, что метла уже не могла взять вороховъ извести, и на очистку приходилось уже нанимать рабочихъ и подводы. Архипычъ собирался нанять ихъ уже года съ два.
Въ одной большой горниц, именуемой зеркальною, но безъ единаго зеркала, была свалена въ кучу поломанная мебель.
Верхній этажъ былъ заколоченъ, тамъ все сгнило отъ дождей, поливавшихъ въ выбитыя окна. Жили тамъ сотни голубей. Одни только большія, сизыя, изразцовыя печи стояли по всему дому нерушимо, переживъ все, и вельможу, и сердитаго князя Зосиму, и позднйшихъ владтелей. Он все такъ же сіяли и молодцевато глядли на все окружающее ихъ разоренье. Синенькіе цвточки на изразцахъ не поблднли, а стали совсмъ голубые.
Какъ всегда въ одичалыхъ пустыхъ домахъ, домовой выкидывалъ здсь удивительныя колна, чтобы выжить изъ дома Архипыча. Громко ходилъ онъ по пятамъ старика, когда тотъ пойдетъ по горницамъ, и глухимъ, басистымъ, будто могильнымъ голосомъ повторялъ всякое движеніе его и всякое слово. А запоетъ иной разъ Архипычъ съ одиночества и тоски, или кашлянетъ, домовой озлится безмрно. На весь домъ огрызнется сердито, словно обидится стариковою дерзостью, вс стны загогочутъ, вс уголки ахнутъ, а по корридору будто пробжитъ онъ опрометью и топоча копытами. А тамъ по всей зал и по гнилымъ хорамъ словно дробью посыплетъ и начнетъ штукатуркой швырять. Защекочетъ что-то у Архипа за ухомъ, и волосы на голов пошевеливаться начнутъ. Коли день ясный, плюнетъ Архипычъ на проклятаго шатуна, а коли ночь темная — перекрестится. Попробуй-ка ночью-то плюнь, онъ тебя такъ плюнетъ!.. Спаси Господи!
Князь Данило помстился въ двухъ небольшихъ угловыхъ комнатахъ, прямо изъ прихожей налво. Здсь была мебель, и въ этихъ горницахъ останавливались всегда оба брата проздомъ черезъ Казань. Одна изъ нихъ желтая была спальней, а другая кабинетомъ князя Зосимы. Здсь сиживалъ Зосима по недлямъ, не выходя въ другія горницы и не принимая никого, когда на него нападало сердце на всякаго человка. Здсь въ желтой комнат и окончилъ лютый бояринъ свое житіе подъ ножемъ невдомаго человка.
Первая новость, которую объявилъ князю Архипычъ, посл обычныхъ словъ радости, цлованій и причитаній, заключалась въ томъ, что высланы, верстъ за шестьдесятъ по Бульгульминской дорог, изъ Азгара лошади, на подставу для Ивана Родивоныча, который ожидается изъ Оренбурга въ Азгаръ и долженъ быть не позже послзавтра.
Князь Данило обрадовался извстію и, зная со словъ Архипыча, что все въ Азгар обстоитъ благополучно, ршился дождаться брата въ Казани, чтобы хать вмст къ отцу.
Старый Архипычъ извстился съ пріздомъ князя о гор великомъ. Алеша былъ его племянникъ, и онъ любилъ его, какъ родного сына. Много допрашивалъ старикъ прізжихъ съ княземъ молодцовъ о томъ, какъ бжалъ Алеша.
Такъ какъ знакомыхъ у князя Данилы въ город быть не могло, то онъ два дня просидлъ одинъ, гуляя по пустому дому и заглохшему саду.
Изрдка разспрашивалъ онъ Архипыча объ Азгар, но Архипычъ каждый разъ сводилъ бесду или на Алешу, или на прошлогоднее горе свое, заключавшееся въ томъ, что сына его едьку князь Родивонъ Зосимычъ въ солдаты отдалъ.
— Бды-то разомъ ходятъ,— говорилъ Архипычъ.
Разъ десять повторялся слдующій разговоръ между нимъ и княземъ:
— Да какъ было дло-то? говорилъ смясь Данила.
— Бунтъ, князинька. Проходимецъ какой-то непутными рчами едьку сманилъ. Монахъ отъ святыхъ мстъ, во какой образъ на груди и кружка, на храмъ собирать. Князь Родивонъ Зосимычъ сказывалъ, будто онъ казакъ съ Дону. Я тоже далъ ему пять алтынъ.
— На кабакъ.
— Нту, князинька, какъ можно, на храмъ.
— Казаку-то?
— Монаху же… Его и званье отецъ Мисаилъ. Ну вотъ онъ его и сманилъ. И нагруби онъ князю. Его и сдали, а я, сирота, все радовался, что хоть Алексй остался, и у васъ въ милости. Онъ вдь мн за сына былъ тоже. А вотъ нын и Алексй согрубилъ передъ вами и Господомъ, а я вовсе сирота!
И Архипычъ сморкался и утиралъ слезы.
— Бунтъ-то какой же?
— А вотъ онъ самый и есть. Тутъ три офицера въ Казани нарочито для бунтовъ при губернатор состоятъ, и то и дло съ солдатами на подводахъ здятъ изъ села въ село. Тутъ, гляди, передрали, забрали въ острогъ. А онъ туда ушелъ. Ты туда, а онъ паки сюда. Ты паки сюда, а онъ за пятьдесятъ верстъ хватитъ.
— Отецъ Мисаилъ.
— Нту! Бунтъ-то самый.
Прошло три дня въ ожиданіи, и князь Данило собрался хать, но за часъ до его вызда тройка съ телжкой влетла во дворъ, и молодой блокурый малый бросился къ Данил на шею.
Иванъ Хвалынскій, служившій въ гарнизон Оренбургской фортеціи ради того, чтобы выйти изъ недорослей дворянскихъ, былъ добрый и сердечный малый, выхоженный на домашнихъ пирожкахъ и лепешечкахъ. Иванъ глядлъ на міръ Божій такъ, какъ его училъ сельскій батюшка,— на жизнь, какъ его учили Азгарцы. ‘Подай Богъ князиньк великія почести и царевну-красоту въ женушки’, слышалъ онъ съ колыбели и ждалъ до сихъ поръ. А за что? Почему?.. Возникалъ вопросъ. ‘Ахъ! Такому-то соколу ясному? Да кому уже посл этого и счастье… если не Иванушк… не князиньк нашему!’
Когда Ивану случалось вн Азгара, на служб, смущаться передъ выборомъ чего-либо важнаго, или въ случа самостоятельнаго поступка, онъ спрашивалъ себя, какъ бы поступилъ братъ Данило? И подражалъ почитаемому съ дтства брату.
Характера скромнаго и добродушнаго, ума не далекаго, отваги птичьей, Иванъ былъ мямлей по мннію Данилы, добрымъ малымъ по мннію князя-отца, золотомъ для Азгарской дворни, красавчикомъ и ангеломъ для мамушекъ и снныхъ двушекъ. И цловали же он неустанно маленькаго Ваню, гд онъ имъ ни попадался. А выросъ ребенокъ, сталъ юношей,— не оставался въ долгу у второго поколнія, а платилъ ему тою же монетой за прежніе несносные поцлуи. Родивонъ Зосимычъ любилъ и понималъ сына Ивана лучше всхъ.
— Ну, подъ ко мн, моя дочка милая. За кого мы тебя замужъ-то выдадимъ? Хорошаго теб надо мужа, чтобы цнилъ твое сердце да чудесовъ въ ршет съ тебя не взыскивалъ.
Страшныя росказни дворовыхъ ребятишекъ, чудная снь липовыхъ аллей сада, тихая и сонная синева Волги, услужливость холопей съ колыбели, затмъ однообразная и незатйливая жизнь, щедрая и глупая ласка одной хорошенькой Аксютки: все это вмст окружало его съ рожденья и одуряло юношу, еще не видавшаго міра Божьяго, пустило наконецъ въ міръ не князя Ивана, а князиньку Иванушку, вмсто гражданина, золото, вмсто человка.

III.

Весь день Иванъ пропадалъ въ город будто по дламъ. Данило дивился и даже обижался на его равнодушіе къ себ посл двухлтней разлуки.
Ввечеру Иванъ вернулся, и братья, усвшись за самоваръ и чай, стали толковать, разсказывая другъ другу свои дла. Данило разсказывалъ свой путь изъ Питера, побгъ Алеши и вообще жаловался на безпорядки.
Иванъ все смялся добродушно и дивился не случаямъ съ Данилой, а самому батюшк братцу, какъ онъ называлъ по привычк старшаго и чиновнаго брата.
— Много зажились вы въ Нметчин, братецъ: все сіе давно такъ ведется, всегда было. Да я чаю и въ заморскихъ краяхъ не угодники Божьи проживаютъ… И въ раю не оберешься мошенниковъ, потому и тамъ люди живутъ.
— Э, да ты, Ваня, вонъ какъ поговаривать сталъ!— усмхнулся Данило.
— Про рай-то… Это не я, Милюковъ, нашъ губернаторскій товарищъ въ Оренбург, всегда сказываетъ,— добродушно отвчалъ Иванъ.
— Я ужъ полагалъ, ты самъ записался въ филозофы.
— Чего?!. Заморскихъ словъ, братецъ, не вдаю ни единаго… Только по-польски малую толику заучилъ. Цо то-есть! Падамъ до ногъ!
— Полно, братъ! Мн польская рчь нутро подымаетъ… При мн ты не говори ничего такого. Скажи-ка лучше: и въ вашихъ краяхъ, въ Оренбург, тожь… смута?
— Вшендзе!
— Сказываю я теб…— гнвно вымолвилъ Данила, сверкнувъ своими срыми глазами, круглыми и упрямыми,— какъ у дда Зосимы были они.
Иванъ отороплъ и смутился.
— Простите, братецъ, не гнвитесь… Я полагалъ, что вы… Я токмо ради потхи.
Братья помолчали.
— Ну и у васъ неурядица?
— Какъ и везд. А намъ-то и подавно. Да и какъ не быть смутамъ? Заводовъ настроили, а народу нтъ. Ну бглыхъ и зазываютъ, и всякаго мошенника пріемлютъ, обласкиваютъ. На заводахъ Акинія Демидова Строгонова, Осокина и у другихъ полагается быть десять тысячъ переселенцевъ, а ихъ тамъ сходцевъ до сорока тысячъ, и народъ все безписьменный, не вдомо ни откуда они, ни коихъ помщиковъ.
Иванъ пріостановился, усмхнулся и поглядлъ брату въ глаза, словно не ршаясь сказать что-то.
— Вы бранить не будете?
— Что такое?
— Я ужъ вамъ по истин скажу, что со мной теперь приключилось. Вы мните, я самъ собой сюда пріхалъ. То-то нтъ. Я по наряду сюда безписьменныхъ велъ. Да что вышло-то?
— Ну, ну, говори!— оживился Данило, интересуясь узнать служебные подвиги брата.
— Посылалъ меня Иванъ Андреевичъ.
— Кто такой?
— Да нашъ губернаторъ Рейнсдорпъ. Послалъ забрать съ нашихъ заводовъ всхъ самыхъ подозрительныхъ людей, то-есть холопей бглыхъ и каторжниковъ съ Сибири, и вести ихъ сюда въ Казань. Уже три года, видишь, сего не чинилось, и сволочилась ихъ тьма. Вотъ собралъ я четыре тысячи съ семи заводовъ. Конвой дали мн изъ штатной команды города всего одиннадцать инвалидовъ, да опричь того три десятка сейтовскихъ татаръ. Ну я и повелъ сюда… Да что вышло-то? Произошла убыль, братецъ, да какая! Изъ четырехъ тысячъ довелъ сюда… молвить страшно… 810 человкъ!
— Что ты, Иванушка!— ахнулъ Данила.
— Да. Ороблъ я безмрно…
— Предъ закономъ въ отвт быть?
— Какой теб законъ! Я ороблъ, что не удавили бы меня-то! Восемь разъ бунтовали, батюшка братецъ, путемъ-то дорогою…
— Да вдь, глупый, теперь подъ судъ пойдешь.
— Какое! Вы слушайте. Я прибылъ на лошадяхъ подставныхъ сюда впередъ, и уже былъ у губернатора. Не вдалъ, какъ и глаза губернатору показать. А онъ все спросилъ, какъ было дло. Похлопалъ меня по плечу, да и сказываетъ: спасибо и за этихъ. Помолитесь Богу, что сами цлы и невредимы. Предъ вами офицеръ никого не довелъ, самъ убитъ былъ.
Данило покачалъ головой и разсмялся.
— Ну, а по Приволжью, на Низовьяхъ, тише стало?
— Какой теб тише! Цлые деташементы воровъ бродятъ по всей Волг, а то на судахъ плаваютъ. Атамановъ и есауловъ своихъ имютъ, даже пушки есть при нихъ. Вышлютъ на нихъ нашихъ гарнизонныхъ, много-то палить имъ не повелятъ, въ порох нын недочетъ великъ у насъ. Былъ запасъ пороха, да, сказываютъ, весь выдохся, негоденъ. Вотъ и велятъ солдатамъ живыхъ воровъ брать. Сунутся они, ихъ и перехлопаютъ, какъ клоповъ, а офицера за ноги на мачту, да съ нимъ и катаются пока не провоняетъ…
— Славно! Ну, а скажи, Мордва и Чуваши почто все бунтуютъ у васъ?
— А ужъ сего я доподлинно не вдаю. Объ нихъ губернаторъ всегда въ заботахъ и попечительствахъ. Вотъ и нын ихъ псовъ въ вру православную повсюду крестятъ и мечети рушатъ, чтобъ истиннаго Бога почитали.
— Напрасно. Они отъ того и бунтуютъ. Не слдъ бы ихъ трогать.
— Какъ это вы диковинно судите, братецъ? Да они вдь,— загорячился Иванъ,— по своей вр-то что творятъ? Младенцевъ нашихъ жарятъ да дятъ, а большого убьютъ — кровью его каймакъ приправляютъ.
Данило разсмялся.
— Это теб тамъ барыня какая разсказала?
— Не барыня… Всмъ вдомо… Спросите губернатора. Одинъ засдатель верхней расправы разсказывалъ одной купчих, при мн… при мн, братецъ, что разъ какъ-то онъ…
Данило расхохотался. Иванъ всталъ, махнулъ рукой, и не окончивъ разсказа пробормоталъ укоризненно:
— Вы, братецъ, все въ Нметчин… Вы не знаете…
Между тмъ наступилъ вечеръ. На двор уже давно шелъ сильный дождь. Князь Данило подумалъ о предстоящей дурной и грязной дорог, и вспомнилъ, что не далъ никакихъ приказаній на счетъ своего отъзда. Онъ кликнулъ Архипыча, потомъ еще двухъ людей, но никто не отозвался.
— Чего вамъ? спросилъ Иванъ.
— Какъ чего? Собраться въ путь заутра. Я вдь ничего не приказывалъ.
— Вотъ что, братецъ, я хотлъ…
Иванъ смутился и замолчаъ. На вопросъ брата, онъ снова началъ и, смутясь, просилъ его остаться въ Казани еще на одинъ день, ради бала у губернатора. Данило согласился, но самъ хать на балъ отказывался. Онъ не зналъ казанскаго губернатора Брандта и говорилъ, что вообще будетъ какъ въ лсу.
— Спознакомитесь. Долго ль? Вс рады будутъ,— уговаривалъ Иванъ, и на отказъ брата прибавилъ наконецъ:— мн гораздо нужно, чтобы вы были на семъ бал.
— Зачмъ, помилуй? Невсту что-ль теб выбирать будемъ,— смялся Данило.
— То то и есть… смотрины!.. покраснвъ и не глядя въ лицо брата выговорилъ Иванъ.
— Жениться хочешь? Не шутишь? воскликнулъ Данило вставая.
— Что-жъ, братецъ? Мн двадцать два года, скоро вотъ поручикомъ буду.
— Объ закладъ бьюсь — подушку себ выискалъ.
— Кадую подушку?
— Такую… Не пуховую… Нешто въ этой Азіи есть двицы? Подушки он у васъ. Ну говори, кто такая?
Иванъ разсказалъ брату, что онъ уже съ дтства, съ той поры, что Данило ухалъ на службу, полюбилъ одну двочку, съ которою видался и игрывалъ у сосдей Городищевыхъ, что она теперь уже двушка красавица, что онъ ждетъ только чина, чтобы выйти въ отставку и жениться.
— Прасковья Соколъ-Уздальская, внучка того, московскаго.
— Уздальская? прервалъ Данило.— Ну, Иванушка, заглазно могу ахаять твой выборъ. Вся фамилія негодная. Артемій даже преступникъ и уйдетъ у меня въ допросъ, когда я вернусь въ Петербургъ. Отецъ ея покойный вкъ былъ негодница, спроси хоть у родителя. Внукъ въ польское подданство ушелъ, сказываютъ даже вру перемнилъ, другой, Андрей, ты самъ знаешь, алтына не стоитъ. Эхъ, Иванушка, хуже-то ты не нашелъ что-ль? Батюшка теб сего и не дозволитъ. Онъ ее знаетъ. Ты ему сказывалъ или отписывалъ?
Иванъ стоялъ у стола а совершенно смущенный, опустивъ голову, и тяжело соплъ, оттопыривъ губы. Красивое лицо его стало глупо. Онъ безсознательно ковырялъ пальцемъ въ большой черной дыр, выжженной въ стол, очевидно, утюгомъ и вроятно въ незапамятныя времена ддовы.
— Стало никто ничего и не вдаетъ. Да она-то что? Идетъ за тебя? Любитъ что-ль крпко?
— Какъ же, братецъ, не любитъ! полужалостливо, полуукоризненно вымолвилъ Иванъ.— Съ молодыхъ лтъ вмст. Бывало еще въ горлки, въ коршуны играли. Она меня крпко любитъ, а мать еще пуще, Мара-то Петровна.
— Мать? Т. е. мачиха… Она кажись Городищева?
— Да. Он пуще родныхъ любятся. Назвать мачихой — обихъ обидишь. Она Параню-то приняла на руки двухъ годочковъ. И совсмъ она не похожа на братьевъ своихъ. Он съ Андреемъ почитай въ годъ разъ видаются. Съ Артеміемъ Никитичемъ совсмъ не знаются. Вотъ только одно, что у нихъ нахлбникомъ живетъ Артема, сынишка Андреевъ. Отецъ его псарямъ своимъ препоручилъ. Мара Петровна изъ доброты его и пріютила къ себ на хлба.
Долго Иванъ доказывалъ брату, что между Уздальскими казанскими и Уздальскими московскими нтъ ничего общаго, кром имени.
— Ну, Господь тебя вдаетъ. Можетъ и впрямь выродокъ. Подемъ на балъ… Покажешь, какого бобра убилъ. Коль пушистъ да съ сдиной, не ахаю, а родителя даже склоню. Да врится, плохъ. Польскій онъ, боберъ-то твой,— сострилъ Данило.
Братья перевели разговоръ на завтрашній балъ, и вспомнили, что надо приготовить парики и мундиры. Данило вспомнилъ, что съ нимъ кстати его новый диковинный мундиръ, какого и въ Петербург никто еще не видалъ, и ршилъ достать его сейчасъ изъ сундука и развсить, чтобы онъ разгладился. Братья снова стали кликать людей, но никто снова не явился. Данило взялъ свчу, вышелъ въ прихожую и не нашелъ ни души.
— Должно ужинаютъ, черти! Разыщемъ сами.
— Имъ есть о чемъ потолковать.— Ваши съ Питера, мой съ Оренбурга: Максимка мальчуганъ, я чаю помните. Подарилъ мн его еще махонькимъ, для забавы, Кречетовъ… ну, Ольгинскій, Дмитрій Дмитричъ… Онъ теперь вольный и мой деньщикъ. Врный мальчуганъ!
— Кречетовъ? Пріятель батюшкинъ?— Какъ не помнить! Я его въ прошлый пріздъ видалъ въ Азгар. Кипятокъ!
— У него дочь замужъ идетъ за Уздальскаго. Предъ постомъ свадьба.
— Вотъ тоже бобра убила. Я чай подушка! Дура что-ли, иль уродъ? Я ее что-то не видалъ,— сказалъ Данило, оглядывая сундуки.
— Она у Городищевыхъ бывала рдко. Кто говоритъ — умница, а кто, что дура птая. Да вдь онъ ее уходитъ живо. Онъ первую-то жену, поповну-то свою, забилъ съ пьяна. И умерла она отъ того, что онъ ее бутылкою, говорятъ, ударилъ.
— Дворянское занятіе пить да драться,— покачалъ головой Данило.— Это должно твои ящики?..— Нтъ мои, да не т… Обождемъ людей.
Данило со свчой вернулся въ свою горницу и слъ, позвывая, на диванъ. Иванъ ходилъ изъ угла въ уголъ.
— Ахъ! воскликнулъ вдругъ Данило.— Они вс въ зеркальной, въ той, въ большой. Я самъ вс веллъ туда снести.— Взгляни, голубчикъ, тамъ ли…
— Сундуки-то… Зачмъ имъ тамъ? Они здсь гд… Зачмъ туда? какъ-то странно сказалъ Иванъ.
— Тамъ! Тамъ! Взгляни. Въ зеркальной.
Иванъ взялся за свчу.
— Помилуй, и такъ увидишь. Луна въ окнахъ такъ и горитъ, какъ днемъ свтло.
Иванъ поставилъ свчу и завозился, онъ медлилъ, словно искалъ чего. Данило внимательно присмотрлся и широко открылъ глаза.
— Иванушка?
— Что?
— Да ты… сдается мн… ты никакъ робешь итти-то?
— Н-тъ! протянулъ Иванъ.— А знаете, братецъ, они сейчасъ отужинаютъ.
Данило расхохотался.
— Ахъ ты срамникъ! Ахъ ты… поручикъ будущій! Жениться хочешь, а темныхъ угловъ робешь!
Иванъ обидлся и молча пошелъ изъ комнаты.
— Стой, не ходи!— Скажи ты мн, чего ты робешь? А?
— Видите иду… А что здсь въ дом въ нежиломъ… Спросите вотъ Архипыча… Что-жъ за охота середи ночи? Такъ зря, что покажется и задаромъ напугаетъ. Чего робть? На мн крестъ… А зря, говорю, что покажется. Со страху и полотенце на стул за мертвеца покажется. Я ужъ это хорошо знаю…
— Да ты мн скажи, ты боишься нечистой силы?
— А вы? вопросилъ Иванъ, взглядывая на брата.
— Да я тебя спрашиваю.
— Вы, братецъ… вы диковинно спрашиваете. Вы же въ Бога вруете…
— Врую. Такъ что-жъ изъ того?
— Ну вотъ видите, а спрашиваете! горячо и убдительно сказалъ Иванъ.
— Да по твоему стало, коли въ Бога вруешь, такъ и въ чорта вруй.
— Это вы гршное на меня валите, братецъ?— Я того не говорилъ. Вы мои слова перемняете. Что-жъ на вашъ толкъ, его не надо бояться?
— Кого его?.. усмхнулся Данило.
— Ну его… Вдь знаете!— Иванъ глянулъ на брата.— Эхъ, братецъ,— махнулъ онъ рукой.— У васъ ко всму смхота одна.
— Ахъ, Иванушка, Иванушка! серьезно вымолвилъ Данило, качая головой.— Я чаялъ тебя Оренбургская-то служба выправитъ, анъ выходитъ, горбатаго одна могила…— Данило запнулся и прибавилъ усмхаясь.— Ну что-жъ, не пойдешь въ зеркальную?
— Теперь, встимо, не пойду… Его тутъ поминали, поминали,— растопырилъ Иванъ руки,— да иди туда! Теперь и впрямь полотенце…
— Кого поминали-то? хохоталъ Данило.— Его! А?.. Скажи? Его!
Иванъ снова махнулъ рукой и слъ на окошко.
— Смотри, въ окно смотритъ на тебя. Гляди! Гляди! Съ рогами лзетъ!
Иванъ медленно перекрестился и вымолвилъ глухо и обидчиво.— Богъ съ вами! Зажились вы, братецъ, въ чужихъ краяхъ.
Князь Данило всталъ, подошелъ къ брату и потрепалъ его по плечу. Иванъ тотчасъ же добродушно глянулъ на него.
— Ну полно, не гнвись.
— Я, на васъ? Какъ можно!
— Ну, ну! Полно. Свезъ бы я тебя съ собой, Ванюша, въ Питеръ, чмъ теб жениться на подушк,— задумчиво выговорилъ Данило.

IV.

На утро Иванъ снова исчезъ и, вернувшись въ обдъ, привезъ брату приглашенье на балъ отъ губернатора.
Ввечеру онъ одлся прежде брата въ свой пхотный мундиръ Алексевскаго полка съ оранжевыми лацканами и, нещадно напудривъ парикъ, ухалъ впередъ. Данило началъ тоже одваться, и когда онъ былъ совсмъ одтъ въ свой новый мундиръ, при сабл, въ парик, въ желтыхъ сафьянныхъ сапогахъ, въ высокомъ кивер и съ леопардовою кожей на спин, старикъ Архидычъ ахнулъ, ошаллъ и руками всплеснулъ.
— Это заморскій кафтанъ аль православный? осмлился онъ спросить.
Князь разсмялся.
— Русскій. Лейбъ-гвардіи гусарскаго эскадрона ея величества царицы нашей.
— Не гоже воину въ шкурахъ ходить. У насъ эдакъ одни Башкирчата въ дождикъ бгаютъ, подумалъ Архипычъ.
Князь слъ въ свой дорожный рыдванъ цугомъ, съ двумя молодцами въ ливреяхъ, и похалъ на балъ.
Грязныя и топкія улицы отъ прошлаго дождя, темныя и глухія, тянулись безъ конца. Лошади шли тихимъ шагомъ, увязая въ грязи. Экипажъ бросало изъ стороны въ сторону на выбоинахъ. Наконецъ, вдали показались огни: то былъ губернаторскій домъ въ глубин большого двора, и яркій свтъ выливался столпами изъ большихъ оконъ. На двор кругомъ стояли ряды каретъ, дрожекъ, линеекъ, бричекъ, большихъ рыдвановъ и просто телгъ, окрашенныхъ зеленою и желтою краской. У подъзда горло тускло нсколько плошекъ, шныряли кучера, форейторы и казачки въ ярко-желтыхъ ливреяхъ и шапкахъ съ позументами. Тутъ же толпились какіе-то солдаты въ неуклюжихъ желтыхъ мундирахъ съ огромными лацканами и въ огромныхъ шляпахъ и киверахъ. Гайдуки въ лохматыхъ голубыхъ шапкахъ размахивали нагайками.
При появленіи князя изъ дверецъ рыдвана, когда свтъ мерцающихъ плошекъ упалъ на его грудь въ орденахъ, на подъзд произошло смятенье. Онъ поздоровался съ солдатами и спросилъ.
— Какого полка?
— Чугуевскаго…
— А вы?.. Кажись кирасиры.
— Келасиры-съ.
— Какъ попали сюда?
— Изъ Питера ссыльныхъ гнали, Турку и Кондратовъ.
— Конфедератовъ? Плнныхъ?..
— То-то ихъ! Поляковъ! Паръ восемьдесятъ. И турки тоже не мало было.
— Пшкомъ?
— Мы-то пшкомъ, а они въ бричкахъ.
Поднимаясь по лстниц, устланной срымъ сукномъ, князь пріостановился… Звуки бальнаго оркестра донеслись сюда и произвели на него странное впечатлніе… Эти звуки вдругъ пробудили въ немъ непріятное воспоминаніе. Князь остановился и сталъ припоминать.
‘Чудное дло! Пока не вспомнится, не войду’, подумалъ онъ.
Лстница была пуста, внизу только шныряли лакеи. Предъ нимъ стоялъ одинъ не то гайдукъ, не то солдатъ, въ какой-то полинялой епанч, съ перевязью, сутуловатый, невзрачный, съ булавой въ рукахъ. Дв косички висли у него на вискахъ вдоль рябоватыхъ щекъ, а третья подлинне лежала на спин съ веревочнымъ бантикомъ… Густой слой муки, вмсто пудры, смшался съ обильнымъ слоемъ масла деревяннаго, вмсто помады.
Это знать затя Нмца губернатора, подумалъ Данило.
— Швейцаръ на казанскій ладъ, что это пляшутъ, не знаешь? разсянно спросилъ князь.
— А то-пляа-пляа… пляшутъ… былъ отвтъ.
Князь всмотрлся… Гайдукъ страшно заикался, и отвтивъ, все еще стоялъ, судорожно разинувъ ротъ.
— Что это ты? спросилъ князь.
— Та…а съ…на…апугу. Съ вд…медемъ ночевалъ.
— Какъ? Въ лсу?..
— Ни…и! Та…а, въ кро…въ кро…вати… Въ день анде…ала, баринъ по…шутилъ.
— Извргъ! подумалъ Данило.— Чей ты?..
— Т…а князя Хва…а…лынскаго.
Князь вспыхнулъ и сталъ подниматься дале. Стукъ и ровное притоптываніе, стройный звонъ шпоръ и громкіе восклики подъ аккорды музыки долетали до него.
Мазурка! вдругъ вспомнилъ Данило и удивился.
Быстро поднявшись до площадки, онъ вошелъ въ главныя двери.

V.

Большая зала ярко освщена. Между блыхъ колоннъ и мимо князя плавно и стройно несутся десятки паръ. Мазурка въ разгар, и на каждый простой русскій мундиръ три блестящіе польскіе кунтуша и даже одинъ французскій костюмъ и одинъ турецкій. Князь совершенно онмлъ отъ изумленія и чуть не сталъ протирать глаза.
— Гд я? невольно выговорилъ онъ громко.
Появленіе въ дверяхъ статной фигуры нежданнаго гостя и новаго, еще невиданнаго, гвардейскаго мундира очевидно произвело точно такое же сильное впечатлніе.
Мазурка гудла, но притоптыванье стихло, нсколько паръ сбились въ кучку, и вс обернулись къ вошедшему.
Иванъ уже подбжалъ къ брату.
— Скажи, Ваня, гд мы съ тобой, и что это за притча во языцхъ?
— Что? Балъ? А то новый плясъ, второй разъ ужь его, сказываютъ, въ Казани пляшутъ. Я еще его самъ не видывалъ и не знаю.
— А эти ссыльные: конфедераты, французскіе офицеры, Турки, весь этотъ срамной сгонъ ссыльныхъ? Что здсь острогъ или губернаторскій домъ? Толкучка или балъ?
— Тише, братецъ, услышатъ.
— Пусть слышатъ. Когда я говорю дло, то говорю громко. Срамота!
— Да чего вы осерчали? Я въ толкъ не возьму. Это все плнные. Вы же сами воевали и забрали. Полагать надо, вы тутъ знакомыхъ повстрчаете, разсмялся князь Иванъ.— То-то не чаялось встртиться на бал, посл воевательства.
— Тогда здсь не мсто офицеру гвардіи.
Князь Данило уже сдлалъ движенье къ дверямъ, но въ эту минуту къ нему подошелъ почтенный старичокъ въ лент.
— Яковъ Иванычъ, шепнулъ князь Иванъ.
— Благодарю за честь. Милости прошу, выговорилъ Брандтъ съ легкимъ нмецкимъ акцентомъ.
Князь Данило холодно отрекомендовался, объяснилъ, что онъ съ пути, и извинился, что пріхалъ прямо на балъ. Иванъ глядлъ на брата и улыбался, сколько могъ, словно стараясь подсластить холодныя рчи брата.
— О, я извстился уже! И васъ давно знаю. Слава воинскихъ подвиговъ вашего сіятельства дошла и до насъ, жителей Азіи, улыбнулся Брандтъ любезно.
Вс трое отошли отъ дверей. Танцы продолжались, но безъ прежняго огня. Конфедераты косились на князя Хвалынскаго. Брандтъ сталъ разспрашивать князя о Петербург, о двор, объ арміи Румянцова, объ общихъ знакомыхъ.
— Нтъ ли новостей, князь? Скоро ли миру дождемся?
— Да зачмъ вамъ, генералъ, миръ, когда васъ война дансерами даритъ? иронически сказалъ Данило.
— Да, да,— усмхнулся Брандтъ, не понявъ.
— У васъ ей-ей забудешь, что находишься въ глуби Россіи, почти въ Татаріи. Я мыслилъ, войдя сюда, что обртаюсь въ Варшав, или въ Краков, или подъ Гирсомъ.
Губернаторъ снова усмхнулся, очевидно снова не понявъ, но уже зорко приглядывался къ выраженью насмшливаго лица собесдника.
— Много у васъ ссыльныхъ въ город? вдругъ рзко спросилъ Данило.
— То-есть плнныхъ? съ удареньемъ сказалъ понявшій наконецъ Брандтъ.— Очень много, князь. Восемьсотъ человкъ!
— Я чаю, не пеняютъ, житье не ссыльное, а масляница.
Губернаторъ понялъ окончательно собесдника, тонъ его голоса и словъ, и вымолвилъ холодно и гордо:
— Усердствую по именному высочайшему указу государыни императрицы! Обращаюсь равно ласково и радушно со всми плнниками. Они гости не долговчные, заключится миръ и разъдутся по домамъ.
— Плнные? Да. Но ссыльные конфедераты… Мн сдается, генералъ, зацдилъ Данило сухо и медленно,— что т изъ нихъ, которые, будучи жителями страны, уже присоединенной оружіемъ къ держав Россійской, суть подданные государыни и, подъемлясь на ея войска, симъ содлываются измнниками, а взятые въ бунт и водворенные въ провинцію суть не плнники, а ссыльные. И не пригоже намъ, воинамъ, проливавшимъ кровь нашу на усмиреніе мятежныхъ, встрчаться съ ними на балахъ губернаторскихъ.
— Государыня, очевидно, съ вами, князь, не согласна… А еслибъ я самъ и судилъ по-вашему, то что длать, князь! Я по должности службы моей обязуюсь принимать всхъ… кого бы и не желалъ,— сухо выговорилъ старикъ.
— Точно, генералъ… Я, наприкладъ, гость почти незванный.
— О, я не до вашей персоны молвлю! снова привтливо и вжливо улыбнулся Брандтъ, и перевелъ разговоръ на старика отца князя, котораго онъ знавалъ въ молодости въ Петербург.
Черезъ пять минутъ онъ оставилъ Данилу.
— Вы все такъ же гнвны, братецъ,— усмхнулся князь Иванъ.— Смните гнвъ на милость.
— Такими порядками, Ваня, можно цлый край зажечь. Не даромъ онъ Брандтъ,— сострилъ Данило.— А ты говоришь не гнвитесь. Погляди: Нмцы правятъ, Татары бунтуютъ, Поляки пляшутъ! А Русскіе? Гд они? Что они? Русскіе, вотъ какъ ты теперь, смотрятъ на все, разиня ротъ. Ну да Христосъ съ ними! Ты забылъ, что я на смотрины пріхалъ, веселе сказалъ Данило.— Что, здсь зазнобушка-то, а?
Князь Иванъ покраснлъ отъ удовольствія.
— Здсь. Вотъ глядите эта парочка, что сюда бжитъ, двица съ этимъ вотъ конфедератомъ. Каково плыветъ? А вдь всего недля какъ обучилась этому танцу.
Мимо братьевъ стройно и тихо пронеслась пара. Красивый молодой Полякъ ловко и легко несся, оттопыривая и звеня по полу красными каблуками съ металлическими подковками. Голубой кунтушъ съ серебрянымъ шнуромъ и кистями красиво перехватывалъ его гибкій станъ. Съ нимъ объ руку скользила по паркету, граціозно наклонивъ на бокъ свтлорусую головку, стройная, невысокая двушка, въ бломъ атласномъ плать съ золотой бахромой на юбк и корсаж. Лицо ея пылало, глаза сіяли и словно искрились. Она вся отдалась шуму бала. Видно было, что все существо ея наслаждалось въ стремительномъ, порывисто-страстномъ движеньи новаго танца, что все вокругъ нея: музыка и огни, топотъ и возгласы, лица и мундиры, рчи и взгляды, все спуталось предъ ней въ одну сплошную, пеструю и горячую картину, все слилось для ней въ единое, полное и трепетное чувство, которое, какъ пахучая и жгучая волна, разливалось по ней и опьяняло все ея страстно увлеченное существо.
Оба брата Хвалынскіе впились глазами въ эту пару. Она пронеслась въ уголъ залы, тамъ молніей обернулся на мст кавалеръ, повернулъ даму и, отбивъ трель каблуками, снова понесся назадъ, и снова полетла пара на другой конецъ залы. Иванъ слдилъ глазами упоенья за молодою двушкой и прошепталъ:
— Любая моя, Параня!
Данило снова былъ взволнованъ.
— Какъ? Этотъ? Здсь? Пляшетъ еще!
— Что съ вами?
— Смотри, смотри!— Данило указывалъ на промчавшагося кавалера.— Знаешъ ты…
— Бжегинскій, конфедератъ.
— Я его, Ваня, грудью бралъ, имъ-то и былъ я тягостно раненъ, едва не померъ. Зачмъ я его бралъ? Для пляса?
— Бжегинскій… Такъ отъ него вы мучились, какъ писали батюшк въ письм?
— Да! не будь на мн плаща или ударь онъ малость сильне, то онъ все же бы отплясывалъ здсь, потому что не ушелъ бы отъ моихъ ребятъ, да я-то былъ бы на томъ свт. Такъ я его для пляса бралъ! Славно!
Князь Данило кусалъ губы, и голосъ его слегка прерывался отъ гнва. Иванъ боязливо глядлъ на брата.
— Дамъ вотъ сей же часъ половину моего наслдія отъ батюшки и два чина долой снять, чтобы саблей хлеснуть…
— Полноте! Что вы, братецъ?
— Не смущайся. Тутъ я ничего не сдлаю. Пусть пляшетъ… Ну веди меня къ зазноб своей.
Музыка смолкла. Мазурка пріостановилась на время. Старые и молодые, сидвшіе по стнамъ, встали и начали ряда, мы ходить по зал. Хвалынскіе направились къ кучк пожилыхъ женщинъ.
— Вонъ энта курносая, широколицая помщица-богачка Бартыкаева,— говорилъ Иванъ на ходу,— другая помоложе вдова, комендантша Блокопытова. Гульливая вдова. Посередь сдая-то, Марфа Петровна, а вонъ съ краю-то и она, моя радость… Ишь заливается… Всегда смется.
Князья подошли. Иванъ представилъ брата одной Уздальской. Данило слъ около нея на мсто ушедшей комендантши, а Иванъ зашепталъ съ двушкой, впиваясь въ нее влюбленнымъ взглядомъ.
Мара Петровна, женщина лтъ за сорокъ, но съ сильными морщинами, была простоватая, предобрая и преболтливая.
Разговоръ начался съ бала и перешелъ на князя Родивона Зосимыча и на Азгаръ.
— Хвалынскіе и Городищевы испоконъ вку други и сосди, говорила Мара Петровна.— Я васъ махонькимъ зачастую у насъ видала. Какой ужъ на васъ чинъ-то? самый знать важный… А зачмъ на васъ эта шкурка? Вы такъ въ ней и отражаетесь? Можно ее и во дворецъ надть?
Данило, смясь, объяснялъ все подробно и изрдка взглядывалъ на ея падчерицу, болтавшую весело съ Иваномъ.
Двушка встала вдругъ, почти вспрыгнула, и подошла прямо къ князю, румяная, яснолицая, со смхомъ на розовыхъ, пухлыхъ губахъ, со смхомъ въ большихъ синихъ глазахъ, оттненныхъ длинными рсницами.
‘Бсъ-двушка, подумалъ Данило: просметъ и мужа, и дтей’.
— А что, пане пулковнику, не пляшете?
— Я не панъ, и польскіе плясы мн не къ лицу,— серьезно отвчалъ Данило, слегка насупившись.— Пусть ссыльные… Вы вдь Полька по своей матушк, Прасковья Алексевна, но неужели вы, родясь въ Россіи, не выучились по-русски?
— Я Русская! отозвалась двушка, раскрывая сіяющіе глаза и обиженно надувъ губки на князя.— Моя мама вотъ Русская!
— Это ваша мачиха,— умышленно сказалъ Данило.— Кабы она вашею матушкой была, вы бы не были…
— Вы ничего не знаете, а рядите. Я вамъ сказываю, что это моя мама и что я Русская,— сердито и упорно глядя въ глаза Данилы, произнесла двушка.
Иванъ, растерявшись, бормоталъ что-то обоимъ.
— Парашокъ, Парашокъ! упрекала ее Мара Петровна:— ты пожалуй драться на князя ползешь.
— Зачмъ же вы,— уже улыбаясь, вымолвилъ Данило,— въ русскую рчь польскія слова сыпете?
— А мн любо все польское. Вшистко! оживилась снова двушка и блеснули глаза ея.— Вшистко! Конфедераты, мазурка, краковякъ. Вшистко польско добже! И такое все чудесное, такое…
Двушка не договорила, схватила себя за румяныя щеки, какъ будто удерживая голову на плечахъ. Потомъ она снова порывистымъ движеньемъ сла на мсто къ Ивану и заговорила ему на ухо пвучимъ голосомъ.
Ну, бсъ-двка! подумалъ снова Данило.
Въ эту минуту изъ угловой комнатки, называемой итальянскою и уютно освщенной краснымъ фонаремъ, висвшимъ на средин, появился толстый Турокъ въ длиннополомъ кафтан изъ тонкой шелковой и серебристой ткани и въ красныхъ востроносыхъ башмакахъ. Огромный, широкій поясъ опутывалъ его выпятившійся животъ, на голов громоздилась чалма, обмотанная блымъ и зеленымъ тюрбаномъ съ темно-синею кистью на затылк. На правомъ боку, около звзды, висла маленькая сафьянная сумочка, гд былъ Коранъ, а на ше блестлъ тоже какой-то орденъ и рядомъ съ нимъ треугольничекъ, вышитый золотомъ, талисманъ противъ глазу.
Знакомъ былъ князю Данил и этотъ костюмъ, да и самая личность. Это былъ Турокъ Ахметъ-Измаилъ-бей, взятый въ плнъ при Кагул, и князь уже видлъ его мелькомъ, когда плнныхъ отправляли изъ лагеря въ Петербургъ.
— Это Турка, Махнатъ Саманилъ, сказала Мара Петровна.
— Что онъ у васъ тутъ длаетъ? спросилъ князь.— Я и не зналъ, что онъ въ Казани водворенъ.
— Спитъ да стъ, князь. Продовольствіе ему выдается страшенное. На него, окаяннаго Махната, сто рублевъ въ мсяцъ идетъ отъ губернатора. По сю пору ничего по-нашему не смыслитъ, а заговоритъ по своему — никакъ, Данило Родивонычъ, понять невозможно. Точно будто зря языкомъ вертитъ. И молится онъ по Казанской вр богу особому, Муходу, поучительно объясняла Мара Петровна.
— Мухамеду,— поправилъ князь Данило свою собесдницу и прибавилъ:— Мухамедъ пророкъ у нихъ, а не Богъ.
— Такъ это другой какой. А Туркинъ богъ — Муходъ. Врно, князь,— настаивала она.
Гуляющіе по зал заглядывались на мундиръ князя. Онъ интересовалъ ихъ боле Турка, который, наклонясь надъ тумбой, гд стояли часы, внимательно разглядывалъ ихъ звздное небо, мсяцъ и солнце, и, казалось, обнюхивалъ часы и тумбу.
Мара Петровна стала указывать и называть князю разныхъ гостей.
— Вонъ нмецкая семья Штейндорфъ, ихъ здсь огурчиками зовутъ: эта вонъ ихъ дочь, сынъ второй, Карлой звать. Первый-то Гастафъ, офицеромъ служитъ съ вашимъ братцемъ въ Оренбург. Преглупыя имена. Отецъ Голтлипъ, мать Маланья… Тьфу! То бишь Амалья. Они недавно зажили здсь. Прізжіе изъ Рыги… А вонъ Сельцевы… Стародавніе дворяне, князь: онъ генералъ, зато мать да и двица куда не гоже рыльцами вышли. У нихъ бабушка Калмычка, сказываютъ, была. А можетъ и врутъ. Вонъ нашъ Нефедъ Иванычъ. Сто лтъ ему, князь, знаете ли вы это? А все нтъ да и выдетъ куда поглазть. Онъ въ моей Паран души не чаетъ. Молодецъ еще, семидесяти лтъ не дашь. Я его сватаю все Паран,— разсмялась Мара Петровна.
— Да это генералъ Кудрявцевъ.
— То-то, Нефедъ Иванычъ!
— Надо мн къ нему сходить. Забылъ онъ, чаю, меня.
Князь Данило простился съ Марой Петровной, перешелъ черезъ залу и слъ около старика, генерала временъ Петра Великаго, жившаго уже давно безвыздно въ Казани. Онъ пользовался особеннымъ уваженіемъ всего города, и каждый новый правитель губерніи заискивалъ прежде всего его расположенія.
Князь Данило напомнилъ старику о себ, и разговоръ ихъ коснулся все того же… постояннаго въ тотъ годъ предмета бесдъ и толковъ.
— Скоро-ль быть миру съ Турціей? Отдадутъ ли Полоніи отхваченный кусокъ или нтъ? спросилъ Кудрявцевъ.
Данило, какъ и всегда, отвчалъ на оба вопроса:— Нтъ, да и хорошо, что нтъ.
Князь Иванъ между тмъ угрюмо слушалъ, что толковала ему двушка.
— Зачмъ ты, Ваня, не конфедератъ? Погляди-ка, съ увлеченьемъ восторженно и нараспвъ говорила она.— Сравняй ты себя съ Бжегинскимъ… Какой молодецъ! Какъ пляшетъ, Ваня! Ахъ, Ваня, какъ пляшетъ! Точно на качеляхъ летишь внизъ, сердце щемитъ, духъ захватываетъ, будто ныряешь въ рк, Ваня. Или… Не знаю! И страшно, и чудесно… Ахъ, Ваня!
— Ты, Параня, съ краковякомъ этимъ меня разлюбишь, боюсь.
— Мазурка! Мазурка! А не краковякъ. То совсмъ другой танецъ.
— Ну мазурка. Все едино! Я не про то…
— Какъ едино!? воскликнула двушка съ увлеченьемъ.— Ты не понимаешь!
И синія очи ея широко раскрылись и сіяли опять.
— Все т же ссыльные выдумали. Имъ бы въ острог мсто, а не здсь,— подражалъ Иванъ брату.
Параня сморщила брови при слов острогъ и отвернулась, но вдругъ громко разсмялась и указала въ уголъ залы:
— Гляди! Гляди, Ваня! Мамочка, мамочка спитъ!
Мара Петровна, разставшись съ княземъ, задремала на своемъ стул. Параша смотрла на мачиху и неудержимо смялась. Соловьинымъ рокотомъ звучалъ въ зал этотъ смхъ, звонкій, страстный и ребячески счастливый.
Снова т же пары усаживались на старыя мста при звукахъ снова гремвшей мазурки. Янъ Бжегинскій явился изъ игорной комнаты и слъ около своей дамы. Иванъ грустно отошелъ въ сторону. Конфедератъ снова завелъ свою непрерывную болтовню съ Параней, шепотомъ, близко нагибаясь къ ней. Двушка-то смялась, то вдругъ становилась серьезна и качала головой, словно упрекая его за злыя, насмшливыя рчи. Посл двухъ-трехъ фигуръ Янъ выдумалъ новую фигуру, гд вс заразъ подымались съ мстъ и нестройною бьющеюся толпой путались и стучали по зал, такъ что балъ на нсколько минутъ превращался, по выраженію Мары Петровны, въ молотьбу. На этотъ разъ фигура эта продолжалась доле обыкновеннаго. Паръ было много, и цлая густая толпа прыгала съ громомъ и путалась по зал.
Янъ Бжегинскій и Параня тоже весело носились и сновали, пробираясь въ бьющейся толп и сильно усталые, со смхомъ, и невольно, и нарочно, путались и наталкивались на другія пары. Иванъ издали взглядомъ грустно слдилъ за ними. Вдругъ, въ конц залы, гд скучились случайно танцующіе, пара мелькнула и исчезла молніей въ полутемной итальянской комнатк. Иванъ ахнулъ и, слегка мняясь въ лиц, опустился на стулъ.
— Что жъ это? Она съ нимъ?— шепнулъ онъ и не кончилъ. Его душило въ горл, точь въ точь, какъ въ дтств предъ слезами.
Молодой малый испугался за себя. ‘Ну, вдругъ заплачу?’ — подумалъ онъ и, вопросительно глянувъ на дремавшую на стул Мару Петровну, онъ побжалъ въ игорную комнату.
А Мара Петровна, несмотря на громъ, все подремывала, клевала носомъ и, вдругъ на секунду очнувшись, таращила глаза на залу, какъ будто бы въ дремот ей почудилось что-либо особенно ужасное. Въ одно изъ этихъ мгновеній она увидла предъ собой проходящаго Ахметъ Измаила. Ей стало стыдно, что Турокъ подстерегъ ее сонную.
— Что, Махнатъ, хорошо? А!— остановила она его, разгулявшись.
— М-м-м…— визгливо промычалъ Ахметъ, хватаясь за високъ, будто отъ боли, чтобы выразить этимъ свое восхищеніе отъ бала.
— А энти-то?.. Энти? Хорошо?— показала Мара Петровна на музыкантовъ, но Турокъ не понялъ, и она, приставивъ кулаки къ губамъ, протрубила:
— Ту-ру-ру! Ту-ру-ру!
Ахметъ, наклонивъ голову на бокъ, искоса взглянулъ на ея жестъ, какъ лягавая собака на подачку, и вдругъ спросилъ:
— Арьялы кучукъ ахызъ?..
— Ну вотъ ты тутъ его и пойми!— убдительно проговорила Мара Петровна сама себ и, глядя на Турка, прибавила жалостливо и со вздохомъ.— Ахъ ты, Махнатъ мой, Махнатъ!.. Да еще Самониловичъ!..
Турокъ вдругъ расхохотался, словно отъ нечаянной радости. Мара Петровна поглядла, тоже прыснула со смху, и оба принялись неудержимо хохотать, глядя другъ на друга.
— Ну тебя! Уморишь! До слезъ!— задыхаясь махнула она наконецъ платкомъ.— Ну-у!.. Брысь!.. Брысь!.. Сгинь, Махнатъ…
Ахметъ-Измаилъ залился еще громче, но вдругъ сразу сдлался серьезенъ и важно пошелъ по зал, переваливаясь тяжелымъ туловищемъ и мягко ступая въ своихъ сафьянныхъ башмакахъ.
А въ уголк пустой и полутемной комнатки, подъ тускло мерцающимъ розовымъ фонаремъ, Янъ Бжегинскій былъ на колняхъ предъ Параней, привлекалъ ее за руки къ себ и умолялъ страстнымъ шепотомъ.
Двушка съ горячимъ и влажнымъ лицомъ, утомленная и возбужденная танцемъ, невольно упиралась рукой въ его взбитые, напудренные локоны и, слегка склонясь къ нему вздрагивающимъ тломъ, шептала сквозь слезы.
— Да! Да! Завтра… У насъ…
— Теперь!.. Одинъ! Только!
— Нтъ, завтра! Уйди. Увидятъ…
Кто-то заслонилъ свтъ изъ залы, и Янъ отскочилъ къ дверямъ.
— Башмакъ развязался,— сказалъ онъ кому-то въ дверяхъ.
Двушка, оставшись одна, двинулась, изнемогая, къ окну, приподняла занавску и отворила его, жадно вдыхая свжій осенній воздухъ, охватившій ее горячую голову и трепетную грудь.
Она глянула во тьму, разстилавшуюся предъ окномъ, тяжело вздохнула и опустила голову на руку.
Гулъ и громъ бальной залы гудлъ надъ ней, словно врывался въ окно чрезъ приподнятую занавсь и ея склоненную голову. Двушка сла у окна, отдернула совсмъ занавску и устремила страстный, огненный, но грустный взоръ въ эту глухую безотвтную ночь.
Еслибы могла синеокая красавица полетть взоромъ и мыслью, какъ летли т бальные звуки, но унестись дальше ихъ, въ черныя степи, все прямо, все дальше, то увидала бы, что въ той сторон. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Та же темная, пасмурная ночь. Среди пустынной равнины стоитъ одиноко слободка, обнесенная вокругъ тыномъ и валомъ — фортеція Татищева!
Кой-гд мерцаютъ огоньки, никто не спитъ, и весь гарнизонъ на ногахъ.
Кругомъ фортеціи, въ пол, во мгл ночи, копышутся люди и колышутся, словно черныя волны. Войско самозванца, взявъ въ три дня дв крпости, Разсыпную и Озерную, въ ночь обложило Татищеву.
Въ небольшомъ комендантскомъ домик, въ столовой, сидитъ цлое семейство. Старуха-хозяйка у чайнаго стола завариваетъ чай, изрдка прислушиваясь уныло и чутко къ надворью. Молодая красавица, сидя на диванчик, уже давно тихо плачетъ, положивъ голову на руки и словно забывъ, гд она, и что длается кругомъ.
Въ углу горницы другая женщина, уже не молодая, въ чепц и въ шали, сидитъ недвижимо, скрестивъ руки и безцльно глядя предъ собой. Она выплакала вс слезы, и сердце, задавленное горемъ, словно окаменло вмст со всмъ тломъ. Маленькій ребенокъ, семи лтъ, возится на полу, перекатывая пушечное ядро, которое басисто гудитъ, подпрыгивая на сучковатомъ поду.
— Милости прошу, майорша,— обратилась старушка съ чашкой чая къ женщин въ чепц, но та и не шевельнулась…— Дочка!— обернулась хозяйка къ красавиц.— Полно! Воля Божья! Можетъ и мы въ сію ночь къ Господу взяты будемъ! Полно, моя вдовушка!— старуха заплакала сама…— Зато не дешево далась злодю Озерная, и покойный чрезъ мученическую кончину удостоится царствія небеснаго. Иди чашечку выпей…
Красавица зарыдала и не шевельнулась. Хозяйка усадила ребенка въ маленькій стульчикъ предъ столомъ.
— Не облейся смотри,— сквозь слезы наказывала она ребенку.
— Сахалу, мама, нтъ въ цаск,— выговорилъ ребенокъ, болтая ногами подъ столомъ.
Послышались быстрые шаги въ прихожей, хлопнула дверь, и вошелъ пожилой и тучный офицеръ въ поношенномъ мундир, комендантъ крпости. Измученный, мокрый, покрытый грязью и съ перевязанною рукой, онъ тяжело опустился на стулъ у самыхъ дверей.
— Ухъ! Намучился! Негодница! Еще десятокъ человкъ сгинули, передались.
— Ждешь, что-ль? Ползутъ?— спросила хозяйка.
— Встимо! Полно, вы… майорша, дочь!— обратился онъ къ обимъ женщинамъ.— Ухъ, бабье! Съ рожденья знаете, что двухъ смертей нтъ, а одна неминуча. А что мужей умертвили, такъ неча жалть, потерпите до утрова.
Женщины не шевельнулись и почти не слыхали словъ коменданта.
— А что на утро? Секурсъ что ли ждешь изъ Оренбурга?— спросила старушка.
— Секурсъ! Хе-хе-хе!.. На утро возьмутъ Татищеву и передавятъ всхъ.
— Богъ милостивъ!
— Богъ милостивъ! На Бога надйся, да самъ-то блюдись… Такъ! Ну, а ежели у тебя на пять тысячъ мятежныхъ нтъ ни порошинки, а есть четыре крысы инвалидныя, такъ Господь теб поможетъ? А?! Какъ по твоему?
— Не грши! Наша Татищева не Разсыпная, и людне, и оруженне. Господь поможетъ, сразишь и не такую рать.
— Жена! Жена! Нын не т времена, какія были при судьяхъ израильскихъ,— полугрустно, полуиронически сказалъ комендантъ.— Нын косточкой, ключицей, не уложишь стотысячную армію, и фортецію тоже, самую что ни на есть гнилую, не возьмешь однимъ звукомъ трубнымъ.
Комендантъ слъ къ столу и взялъ было стаканъ чаю, но вдругъ поглядлъ въ окно и вскрикнулъ.
На улиц было свтло, какъ днемъ. Онъ вскочилъ и выбжалъ, хозяйка послдовала за нимъ и вышла на крыльцо.
Народъ съ крикомъ выбжалъ на улицу. Высокое, зіяющее пламя колыхалось и прыгало въ конц слободы.
— Гей! За мной! Бочки, багры! Тащи что есть!— крикнулъ комендантъ испуганно-снующему люду.
Солдаты съ вала, народъ изъ всхъ избъ и изъ дома, все бросилось на огонь.
Опустла слобода, и вс скучились на другомъ конц у пожара. Нсколько офицеровъ пробжали туда же. Комендантша стояла на крыльц и все шептала:
— Боже Господи! За бдой бда. Чего же они вс-то убжали, валъ-то очистили?— думала старушка, глядя на колыхающееся пламя, освщавшее всю крпость.
Вдругъ раздался гулъ и топотъ конный на противоположномъ опуствшемъ конц улицы. Земля дрожала отъ него.
Комендантша ахнула и онмла. Послышался дикій калмыцкій визгъ и гикъ, два-три выстрла и трескъ. Нсколько всадниковъ уже скакали вдоль улицы.
Женщина все поняла, безъ крику бросилась въ домъ, схватила ребенка на руки и побжала въ другую дверь, но вернулась и стала среди горницы, побллая лицомъ и дрожа всми членами.
— Бжать?
Но куда и зачмъ? Об женщины пришли въ себя и подняли головы на старушку.
— Матушка, что это?— вымолвила молодая.
Комендантша хотла отвчать, но задохнулась и, крпко обнявъ рукой перепуганнаго ребенка, другою указала на улицу.
— Смерть!— глухо и спокойно вымолвила женщина, сидвшая въ углу.
— Мама, мама!— вдругъ заплакалъ ребенокъ.
Визгъ, вопль и трель ружейной пальбы шелохнула воздухъ. Вся фортеція загудла вдругъ отъ рукопашной на улиц. Прошло минутъ десять, и пальба начинала стихать и рдть. Женщины пытливо глядли въ настежъ-растворенныя двери.
Вдругъ раздался стукъ тяжелыхъ шаговъ, и кто-то вбжалъ въ сни. Хозяйка двинулась навстрчу.
— Что, что?— вымолвила она, вглядываясь въ сни, полуосвщенныя заревомъ пожара.— Что? Отбили.
Но вдругъ старушка дико вскрикнула и шарахнулась назадъ, а за ней вбжалъ на порогъ казакъ Лысовъ въ блой окровавленной рубах, и усталый оперся на свою обнаженную саблю.
— Ага! Одно бабье! Стало вс!— воскликнулъ онъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Параня вздрогнула. Ужъ не увидала ли она этого окровавленнаго казака? Двушка все еще сидла у окна въ розоватомъ полусвт итальянской комнатки, и гулъ продолжавшейся мазурки не манилъ ее въ залу. Она трепетно обмирала въ новомъ для нея чувств, которое лилось по всему ея утомленному существу. Она вздрогнула нсколько разъ, какъ отъ холода, и наконецъ, снова устремила задумчивый взоръ въ ту же непроницаемую тьму. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А тамъ, въ степяхъ, въ столовой горниц комендантскаго дома, уже пятеро казаковъ въ кругу сидло у стола. Русый молча и задумчиво прилегъ на диван. Татары и Калмыки толпились въ въ дверяхъ, въ сняхъ и на двор. Середи улицы стучали топорами, кончая вислицу на двухъ столбахъ.
Въ столовую вводились къ допросу офицеры и посл шли въ сни, гд ихъ остригали въ кружокъ по-казацки, или на улицу, гд ихъ по очереди вздергивали на вислицу. Въ другой сосдней горниц сидлъ за столомъ Пугачевъ съ писаремъ, и подробно разспрашивалъ передавшися и остриженныхъ офицеровъ, а писарь записывалъ по его приказу.
Въ столовую ввели между тмъ страшно израненнаго хозяина дома.
— А-а! Старый! Ишь его распучило! Хочешь къ царю въ службу?— спросилъ Чика Зарубинъ!
— Я комендантъ Елагинъ, слуга государыни Екатерины и вамъ холопамъ служить не могу.
— Храберъ больно. Подвысь.
— Гд его вшать… Всякая бичева треснетъ. Обчистить разв жиръ прежде.
— И дло! Сдери кожу,— ршилъ Лысовъ.
Коменданта вывели. Русый вдрогнулъ и подошелъ къ столу.
— Что-жъ терзать-то зря? стараго?— вымолвилъ онъ, обращаясь къ молчавшему и давно задумавшемуся Чумакову.— Ну, убивайте, вшайте, а терзать что-жъ!
— Добро, добро! Ты, государь, успокойся…— вступился Лысовъ.— Закуси что-ль или спать иди.
Русый отошелъ, слъ въ уголъ и, положивъ голову на руки, глубоко задумался.
— Какъ звать?— спросилъ Лысовъ вновь приведеннаго.
— Бригадиръ баронъ Билофъ!— гордо отозвался офицеръ.
— Изъ Оренбурга на подмогу сюда пришелъ,— объяснилъ кто-то.
— Къ намъ хочешь?,
— Были бы руки не скручены, я бы теб бороду вырвалъ за одно это слово… Не взыщи, чмъ богаты.— И офицеръ плюнулъ въ лицо Лысова.
— Задавить!— бшено вскрикнулъ Лысовъ.
— Вс,— объявилъ приводившій плнныхъ Твороговъ.— Бабы вотъ еще!
— Давай! Ты кто? Ай! Славная двка!
Вошла молодая красавица со скрученными за спину руками, матово-блдная, но спокойная, и стала предъ кружкомъ, посинлыя губы ея шептали, глаза устремились черезъ казаковъ на образокъ, висвшій въ углу горницы. Неестественное положеніе рукъ еще боле обрисовывало ея пышный станъ и еще горделиве казалась красавица.
— Погоди на часъ, помолишься!.. Ты кто?— спросилъ Овчинниковъ.
Женщина молчала и молилась.
— Майорша Харлова. Я ее знавалъ,— сказалъ Чика.— Она дочь здшняго коменданта и вдова Харлова, что вчера вздернули въ Нижне-Озерной. Славная. Жаль безъ пользы губить. Пригодится. А?
— Встимо пригодится,— оживился Чумаковъ,— любуясь красавицей. Женщина поблднла еще боле.
— Ты не желаешь-ли, государь?— обернулся Чумаковъ.
Русый пришелъ въ себя и махнулъ рукой.
— Не желаешь?
— Д-да,— вдругъ, будто спохватившись, вымолвилъ тотъ.— Веди сюда.
— Не горюй… Государь утшитъ тебя по муж,— сказалъ Чика смясь.
Женщина зашаталась и упала безъ чувствъ на полъ. Нсколько татаръ подняли ее, ворча подъ носъ, и вынесли въ маленькую горницу, гд была спальня коменданта.
— Еще баба! Кто такая?
— Вдова майора Веловскаго, котораго вы, холопы подлые, въ Разсыпной фортеціи умертвили. Коль оставите тоже въ живыхъ, я заржу перваго пса, что меня пальцемъ тронетъ,— глухо, но твердо выговорила Веловская.
— Го-го какая! Что-жъ, никто не желаетъ себ воструху?— спросилъ Лысовъ.— Такъ къ сатан! Подвысь.
— Чего-жъ съ бабой хлопотать? И на вшалк ужъ плотно гораздо. Ее за-просто велть Калмыкамъ придавить.
— Кончай, братцы, тошно,— вымолвилъ вставая Чумаковъ и вышелъ въ сосднюю горницу, гд былъ Пугачевъ.
Онъ подслъ къ новому своему другу и сталъ слушать подробный допросъ про оренбургскіе порядки, про губернатора, гарнизонъ, крпостныя стны и т. д.
— Есть еще кто изъ бабья?— крикнулъ Чика въ столовой.
— Вс, кажись.
— Тутъ была жена онаго коменданта, старая,— вымолвилъ вошедшій татаринъ Лай-ханъ.— Да она больно завозилась какъ кожу сдирать стали со стараго. Ее сейчасъ молодцы на мелко порубили.
— Ну, конецъ государственному совту!— хлопнулъ Лысовъ кулакомъ по столу.
— Добре. Кати бочку!
— Тутъ мальчугашка, братишка оной Харловой,— сказалъ Лай-ханъ. Съ нимъ что?
— Пошелъ къ дьяволу! Сказано, конецъ государственному совту,— крикнули казаки вставая и потягиваясь.
— Ну, а ты, Петръ едорычъ, чего же зваешь?— обратился Чика къ Русому, подмигивая на дверь, куда вынесли женщину.
— Пусти, я замсто его пойду,— вызвался Лысовъ.
— Прочь, кровопійца! повелительно крикнулъ вдругъ Русый, вставая, и лицо его вспыхнуло гндомъ.
Казаки переглянулись и наступило гробовое молчаніе.
— Ахъ ты, дворянское смя!— проворчалъ Лысовъ злобно. Блорыльце!
— Полно, полно, Лыска!— выговорилъ Чика холодно и махнулъ головой на кучку татаръ на порог,— услышатъ.
Русый вышелъ къ Харловой, но скоро прошелъ оттуда на улицу и, разспрашивая, искалъ сына Елагина. Найдя ребенка, онъ провелъ его къ сестр.
— Глянь-ко,— сказалъ Лысовъ ему вслдъ:— онъ бы ужъ ребеночка грудочкой покормилъ.
Казаки окружили столъ, и весело болтая, ли и пили, наконецъ, атаманы Чика, Лысовъ и Овчинниковъ запли, до десятка казаковъ-есауловъ подтягивали:
Одна у меня хозяюшка,
Разудалая головушка,
И единъ ножъ сотоварищъ.
Скоро нсколько опьянлыхъ голосовъ запли разное. Пугачевъ съ Чумаковымъ вышли и присли къ столу.
— Ухъ, отощалъ!— вымолвилъ Пугачевъ, хватая ломоть хлба.
— Емельянъ Иванычъ, выпьемъ! крикнулъ Лысовъ черезъ столъ.
— Спасибо.
— Ну, выпьемъ, душа! Аль рамазанъ какой на себя наложилъ?
— Знаешь не пью. Чего привязался! нетерпливо отвчалъ Пугачевъ.
— Эй, Лыска! крикнулъ Чика.— Спляши, родимый, эту самую, что въ Украйн обучился… что въ Разсыпной-то валялъ!
— Изволь, хрипнулъ совсмъ опьянлый Лысовъ.
Раздался топотъ тяжелыхъ сапожищъ по полу, хохотъ и крики. На улиц было тоже пьянство и т же крики. Всюду пахло виномъ и кровью . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Менуэтъ! крикнулъ кто-то въ зал и захлопалъ въ ладоши.
Параня очнулась и тяжело вздохнула.
Она задернула занавску и перевела взоръ на фонарь, который обливалъ розовымъ свтомъ ея блое атласное платье, такъ что она сіяла вся, какъ зорька лтняя. За ней давно уже стоялъ Иванъ и, насупившись, нещадно соплъ.
— Не поврю я… Не поврю, что башмакъ развязался,— вдругъ отчаянно замахалъ онъ руками.
— Ахъ, Иванушка! Ну, не развязался. Отстань, голубчикъ,— полулниво, полугрустно шепнула двушка.
— Отстань! А? Ну… ну хорошо… Такъ я… а вотъ что… я тебя знать не хочу.
И князь Иванъ какъ сумашедшій выскочилъ въ ярко освщенную залу. Въ то же мгновеніе грянула музыка.
— Менуэтъ, менуэтъ! воскликнула вдругъ Параня, словно преобразившись, весело выскочила она изъ полутемной комнатки и оглянула залу радостно сіяющимъ взоромъ.
Бжегинскій выбжалъ тоже изъ дверей комнаты, гд играли въ карты, чтобы пригласить свою постоянную даму. Въ ту же минуту Иванъ остановилъ двушку и сказалъ сухо и угрюмо:
— Желаешь со мной?
— Менуэтъ, пани Уздальска! протянулъ руку Бжегинскій.
Двушка поглядла на обоихъ и смутилась.
— Да ты сумешь ли, Иванушка?.. Вдь это трудный танецъ. Ты спутаешься въ фигурахъ. А? почти умоляющимъ голосомъ сказала Параня, но Иванъ не понялъ ея скрытой печали и борьбы.
— Не впервой. Помилуй! То не краковякъ вашъ дурац…
Иванъ запнулся.
Бжегинскій повторилъ свое приглашеніе.
— Я съ княземъ,— жалостливо отозвалась Параня.
И глаза ея говорили: видите, что-жъ длать. И она прибавила поддразнивая:
— А вдь ты, Иванушка, сейчасъ сказывалъ, что знать меня не хочешь!
Иванъ молча повелъ даму на мсто, но вдругъ вымолвилъ отчаяннно:
— Побожися ты мн, что у тебя башмакъ развязался. Поврю тогда!
— Какъ можно? Грхъ божиться! разсмялась Параня принужденно, и не слушая, что говорилъ ей Иванъ, слдила глазами за Яномъ, который пошелъ выбирать себ даму.
Зала снова оживилась. Танцующіе разбирались. Многіе появились изъ гостиной и игорной поглазть на танецъ. Брандтъ велъ за руку старуху Бартыкаеву, за нимъ выступала высокая фигура высокомрнаго князя Данилы, который шелъ съ губернаторшей.
— Онъ вдь больной, князь, нынче попляшетъ, а завтра будетъ въ кровати. Куда ему? говорила про мужа Анна Ивановна Брандтъ.
Скоро вс были на мстахъ и менуэтъ начался. Брандтъ, жена его, Бартыкаева и князь Хвалынскій изображали почетную группу менуэта, которая двигалась плавно и медленно, двое ради важности, двое ради старыхъ костей. Князь Хвалынскій, головой выше всхъ и стройне всхъ, танцовалъ такъ, что привлекалъ большую часть глазвшей публики къ себ. Не вдалек Янъ Бжегинскій угрюмо водилъ свою даму, Доротею ІІІтейндорфъ, и все озирался туда, гд былъ Иванъ, шагавшій бережно и подбираясь всмъ тломъ, какъ бывало шагалъ онъ въ Азгарскомъ огород между грядъ клубники, а съ нимъ Параня, граціозно вьющаяся около него змйкой и изрдка восклицающая среди спутанной фигуры: ‘Ахъ, Ванюша!’ или: ‘Что ты, что ты, Иванушка?’ Тутъ же выступалъ, лниво покачиваясь и болтая руками, первый казанскій забіяка и сорви-голова Ахлатскій, просидвшій весь балъ въ игорной и уже немного на весел. Онъ не переставая вралъ вполголоса всякій вздоръ своей дам Блокопытовой.
— Тише ты! тщетно убждала его комендантша.
Крайняя затмъ пара, присоединившаяся уже посл начала менуэта, привлекла вниманіе по особой причин. Кавалеръ былъ пріхавшій изъ деревни Андрей Соколъ-Уздальскій, съ весны не бывшій въ Казани. Онъ явился на балъ и пригласилъ Дарью Сельцеву, еще не успвъ поклониться хозяевамъ, и теперь во время танца раскланялся издали съ Брандтомъ, кивнулъ головой сестр и Ивану, и отвчалъ знакомымъ на разные вопросы, сыпавшіеся со всхъ сторонъ.
— Правда-ль женишься? спросилъ его Ахлатскій черезъ голову Сельцевой.
Андрей улыбнулся и весело кивнулъ головой.
— Не горюй! Бываетъ и хуже! сострилъ Ахлатскій и прибавилъ комендантш:— Ну а мы съ тобой когда женимся? Прямо отсел и до завтрева… Ты? Груша Яблоковна?
Старикъ Брандтъ между тмъ усталъ и обратился къ близъ стоявшему высокому, плотному и круглолицему мущин съ узенькими глазками и вообще съ татарскимъ типомъ лица.
— Князь! Голубчикъ! Замсти!
— А-а! отозвался тотъ.— Нтъ, шалишь, губернаторъ. Назвался груздемъ, ползай въ кузовъ. Ну ужъ Богъ проститъ. Пусти.
И князь Черемисовъ, первый казанскій богачъ и хлбосолъ, сталъ на мсто запыхавшагося старика.
— Пожалуйте вашу безцнную ручку, Лукерья Кузьминишна,— началъ Черемисовъ, подтрунивая надъ своимъ заповднымъ врагомъ, Бартыкаевой.— Когда вы въ первой-то плясали, при Петр Алексевич, аль при цар Дадон, что лъ изъ ладони…
— Нту, голубчикъ. Не такъ-то давно… Когда ты съ своимъ батькой Ракметомъ еще въ мечетяхъ Муходу своему молились,— ехидно огрызнулась Бартыкаева.
И она, важно переваливаясь гусемъ и задирая назадъ голову, разрзала воздухъ своимъ расплюснутымъ калмыцкимъ носомъ, точно будто нюхала кругомъ себя.
Ахлатскій не пропустилъ этого случая и, проходя около старухи, тоже задралъ голову и проплъ фистулой:
Пахнетъ, пахнетъ Калмычкомъ!
Менуэтъ кончился и начался режуисансъ, совершенно противоположный менуэту танецъ. Теперь пары не двигались важно, а бгали, какъ въ горлки. Балъ, близясь къ концу, разгорался все боле. Кто и не умлъ плясать, а проглядлъ завидуя весь вечеръ на другихъ, теперь благодаря режуисансу пустился бгать, скакать и топать пуще всхъ, ршивъ по пословиц: ‘была не была!’ Дирижировалъ танцемъ плнный французъ Гліонъ, въ мундир мушкатера, собственнаго сочиненія. Даже красавецъ, некрещеный татаринъ Селимъ, родственникъ князя Черемисова, пустился въ плясъ, пригласивъ какую-то двушку, просидвшую весь балъ въ углу залы, и прыгалъ козломъ со счастливымъ и радостнымъ лицомъ.
Крпко спавшій на стул Ахметъ-Измаилъ-бей проснулся отъ умышленнаго толчка одной пары и, поправивъ съхавшую на бокъ чалму, сталъ глядть на танцы. Къ нему подошелъ проигравшій весь вечеръ въ карты конфедератъ Казиміръ Бжегинскій, старшій братъ Яна, человкъ загадочный по виду, съ сдержанными и расчитанными словами и жестами, всегда сумрачный, глядящій изъ подлобья и всегда будто задумчивый, но видящій и смекающій все происходящее кругомъ.
Измаилъ-бей оживился при вид его. Казиміръ говорилъ по-турецки, и съ нимъ только отводилъ душу плнный. Казиміръ своимъ тихимъ, проникающимъ въ человка голосомъ, спрашивалъ, весело ли бею.
— Такъ-же какъ на корабл въ качку! отвчалъ бей.
Вскор къ нимъ подошелъ Брандтъ и заговорилъ съ Бжегинскимъ по-нмецки.
— Ну спасибо вашему брату Яну и вообще конфедератамъ. Генералъ Нефедъ Ивановичъ, узжая, сказалъ, что не запомнитъ въ Казани бала so belustigend. Наша вдь молодежь трепака одного любитъ, oder dieses: орелъ и ршетка… Видли? кончилъ Брандтъ, указывая глазами на князя Данилу, сидвшаго не вдалек, около Парани, которая, запыхавшись отъ режуисанса, откачнулась на стулъ и обмахивалась платкомъ.
— Да. И уже знаю, что онъ вамъ наговорилъ, отвчалъ Казиміръ.
Брандтъ пожалъ плечами. Къ нимъ подошли еще два конфедерата. Одинъ изъ нихъ былъ знаменитый польскій партизанъ Потоцкій, жившій въ дом губернатора, державшійся гордо со всми и знавшійся только со своими.
— Я знаю князя еще съ Польши. Онъ былъ въ корпус у генерала Суворова,— вступилъ онъ въ разговоръ.— Янъ былъ взятъ въ плнъ его отрядомъ при штурм Кракова.
— Онъ дрался съ Яномъ въ сшибк, братомъ былъ тяжело раненъ и ему непріятно было встртиться съ нимъ. Это понятно,— сказалъ Казиміръ.
— Всмъ нашимъ очень досадно, что Ihre Excellenz изъ-за насъ имли непріятность, важно сказалъ Пулавскій.
— Мы тутъ не виноваты, подхватилъ Казиміръ.— Янъ зналъ, что раненый имъ офицеръ князь Хвалынскій, но не видалъ его въ лицо никогда, чтобъ имть возможность избгать. Да Янъ и не считаетъ князя личнымъ врагомъ.
— Разумется, вымолвилъ Брандтъ. Всякій длалъ свое дло.
— Ахъ, чудакъ! воскликнулъ вдругъ Потоцкій.— Зачмъ онъ подходитъ. Смотрите.
Вс четверо стали глядть въ ту сторону, гд Янъ Бжегинскій молодцовато подходилъ къ Паран, приглашая танцовать. Онъ, улыбаясь, безцеремонно протянулъ къ ней руку, и локоть его былъ не далеко отъ лица князя Данилы.
— Пани Уздальска! сказалъ онъ.
Параня издали завидла его, ждала, и при первомъ звук его голоса подалась къ нему всмъ своимъ стройнымъ станомъ, но въ эту минуту слегка поблднвшій Данило положилъ руку свою на локоть Бжегинскаго и тихо сказалъ что то, поднимаясь съ мста.
Бжегинскій вздрогнулъ и тоже тихо отвчалъ. Князь Данило поблднлъ и рука его стиснулась и поднималась.
— Князь, въ движеньи моемъ я не чаялъ обиды для васъ,— холодно вымолвилъ Янъ отступая.
Между тмъ Брандтъ, Казиміръ и конфедераты, а съ другой стороны князь Иванъ и еще нсколько человкъ были уже около нихъ.
— Добро, вымолвилъ Данило, смясь сухо и отходя.— Заутра я соберу моихъ холопей и его, какъ жида, вспорю нагайками на дому,— проворчалъ князь. Слышавшіе передали это губернатору.
— Пустое, сказалъ Брандтъ. Я этого не дозволю, поставлю караулъ.
Между тмъ музыка смолкла, и трое лакеевъ тушили часть свчей въ зал, что было знакомъ въ прекращенію танцевъ.
Гости со всхъ комнатъ сбирались въ столовую, весело болтая и распутываясь. Дремавшіе уже старики пріободрились, заглядывая черезъ анфиладу комнатъ въ ярко-освщенную столовую.
Передовые, князь Черемисовъ, Ахлатскій, Измаилъ-бей, Андрей Уздальскій и генералъ Сельцевъ, уже окружили столъ съ закуской. Брандтъ и Анна Ивановна разсаживали гостей и искали глазами докучливаго и почетнаго гостя князя Хвалынскаго. Но князя Данилы не было. Взбшенный онъ уже ухалъ домой.
Послднія кучки гостей сбирались изъ игорной въ столовую и шли черезъ залу, съ ними былъ Иванъ, задумчивый и скучный.
Проходя залу, онъ остановился и повернулъ къ итальянской комнат… Зачмъ? Онъ самъ не зналъ! Видть гд были они, измнница его и проклятый конфедератъ. Приблизясь къ двери комнатки, которую онъ ожидалъ найти пустою, Иванъ разслышалъ голоса Потоцкаго, братьевъ Бжегинскихъ и польскій языкъ. Конфедеранты шептались. Иванъ прислушался.
— Противъ братца Данилы Родивоныча сговариваются. Ну погоди же! Чья возьметъ! Братецъ пожалуется цариц, такъ тутъ всхъ въ Волгу позакидать велятъ, какъ щенятъ,— шепнулъ Иванъ.
Голосъ Казиміра ясно выговаривалъ съ польскимъ удареньемъ:
— Яицкъ, потомъ Илецкъ, потомъ Разсыпная.
— Чего они наши фортеціи пересчитываютъ? удивился Иванъ.
Въ главныхъ дверяхъ появился вдругъ офицеръ въ одинаковомъ съ княземъ Иваномъ мундир, но усталый и неопрятный, одтый не по-бальному, гладко остриженный, безъ буклей и пудры, а съ сумкой черезъ плечо.
— Городищевъ! Паша! вскрикнулъ Иванъ и бросился на шею къ вошедшему товарищу и другу.— Зачмъ? Что?
— Гонцомъ отъ Рейнсдорпа. Прямо сюда подкатилъ по его указу. Четыре дня и ночи, Ваня, трясся не вылзая изъ брички. Гд губернаторъ?
— Садятся ужинать. Да зачмъ ты прибылъ. Аль что важное? Померъ что-ль кто?
— Пустое. Нашъ Иванъ Андреевичъ взбленился. Посл разскажу. Доложи-ка ты Брандту, Иванушка.
И Городищевъ, доставъ два большихъ пакета изъ сумки, завернулъ въ кабинетъ Брандта изъ первой гостиной.
Въ столовой покоемъ изогнулся большой столъ. Говоръ и смхъ, звонъ посуды и приборовъ, запахъ подаваемыхъ блюдъ, неслись оттуда на весь домъ. Иванъ вызвалъ губернатора, а самъ слъ за столъ на пустое мсто около Уздальскихъ. Вскор вернулся Брандтъ на свое мсто, и явился за нимъ Городищевъ, приглашенный имъ ужинать.
— Гонецъ! гонецъ! послышалось за столомъ, но никто не глянулъ на гонца.
Городищевъ расцловался съ теткой Марой Петровной и съ Параней, которую считалъ двоюродною сестрой, затмъ услся и началъ сть за десятерыхъ и разсказывать Ивану и родн объ Оренбургской срамот, какъ говорилъ онъ. Говоръ, шумъ и смхъ не прерывались вокругъ стола и только смолкали слегка при появленіи новыхъ блюдъ.
Конфедераты съ Потоцкимъ во глав сидли вмст на краю стола, чокались и пили за здоровье своихъ, то съ грустью въ лиц, то со смхомъ. Ахметъ-Измаилъ молчалъ, какъ убитый, и сидлъ не прикасаясь ни къ чему, боясь свиного сала.
Ахлатскій услся на краю стола, предъ веромъ бутылокъ, и его уже два раза унималъ князь Черемисовъ. Около него же сидлъ нкто Деталь, темная личность, полу-бельгіецъ, полу-еврей, сильно опьянлый, красный какъ ракъ, и громко ругалъ казачка, который за минуту предъ тмъ облилъ его соусомъ, хотя самъ же Деталь, ткнувъ вилкой, чуть не вышибъ у него изъ рукъ блюдо. Брандтъ боле всего наблюдалъ издали за бельгійцемъ и за Ахлатскимъ. Черемисовъ длалъ хозяину знаки: ничего-молъ. Брандтъ былъ слегка задумчивъ посл прочтенія пакетовъ, привезенныхъ Городищевымъ, но затмъ развеселился.
Иванъ сидлъ между Уздальскимъ и Городищевымъ и весь ужинъ болталъ съ товарищемъ, не обращая вниманія на Параню, даже не отвчая ей иногда на вопросы. Разъ, когда она попросила себ квасу налить, Иванъ умышленно такъ нехотя исполнилъ это, что Параня даже обернулась на него. Мара Петровна разспрашивала пасынка о его свадьб и невст, и наконецъ спросила:
— Зачмъ ты теперь-то налетлъ сюда. Крестьянъ небось продавать на сводъ,— укорила Мара Петровна исподволь разорявшагося пасынка.
— Нтъ! Закладывать, разсмялся Уздальскій.
— Это еще что? Въ карету что-ль? Мужиковъ?
— Мн денегъ дадутъ, а имнье возьмутъ въ закладъ, а потомъ…
— А потомъ оно фіу… присвистнула женщина.— Разоряться-то все равно, по-старому ли, по-новому ли. Ну а свадьба-то скоро?
— Черезъ мсяцъ.
Мара Петровна покачала головой.
— Бдная… Бдная… Горемычная. И дура же она, дура птая, перептая. Да и у отца ея втеръ свищетъ въ башк.
— Кого это ты такъ, маменька? вступилась Параня.
— Невсту вотъ братца твоего съ ея батькой… Дураки они, дураки, жалостливо говорила Мара Петровна, все качая головой.— Не нашли они втрогона да мотыгу хуже этого.
— Вмст съ женой, добродушно отозвался Андрей,— будемъ не тратить, а наживать.
— Такъ, такъ… Дыры въ карманахъ наживать.
Городищевъ между тмъ все болталъ о Рейнсдорп и объ Оренбург.
— А каковы наши-то трусы! Горсть казаковъ вздурилась, а у нихъ душа въ пятки ушла.
— Да я не пойму, Наша. Скажи толкомъ: казаки или Калмыки? И что такое они взяли?
— Всякая сволочь… Взяли Илецкій городокъ. Ну и перевшали кой-кого. Къ Яицку предъ тмъ здили, а какъ Симоновъ выступилъ на нихъ, вс и ударились въ разсыпную.
— Какъ бы они на Разсыпную не ударились, она тамъ близко, сшутилъ Иванъ грустнымъ голосомъ.
— Тамъ, братъ, комендантъ-то майоръ Веловскій. На него не сунешься. А сунешься, такъ въ послдній разъ въ жизни.
— А много бунтовщиковъ, Паша? разсянно спросила Параня, все боле прислушиваясь и приглядываясь чутко къ тому, что Янъ разсказывалъ шепотомъ своимъ сосдямъ. Ей почудилось, что Янъ назвалъ ея имя.
— Человкъ шестьсотъ, говорятъ, сказалъ Городтцевъ.— Кто ихъ знаетъ, можетъ и боле.
На томъ конц стола, посл разсказа Яна, послдовалъ громкій взрывъ хохота. У Парани сердце стукнуло отчего-то.
‘Какъ можно? Не можно!’ подумала она себ въ отвтъ: ‘Да и что-жъ я такое сдлала?’
— Чему они радуются? пробормоталъ Иванъ злобно.
— А вотъ у нашихъ-то, Ваня, конфедератовъ, шепнулъ Городищевъ,— въ субботу отберутъ оружіе и изъ Оренбурга всхъ отправятъ въ Троицкую фортецію.
— Давно бы пора.
— Стали пропадать, Ваня, что ни день, кто-нибудь изъ нихъ и тягу.
Ужинъ кончился, загремли стулья, и все зашевелилось.
Гости затолпились вокругъ хозяйки и благодарили, хваля блюда, а въ особенности соленья и варенья Анны Ивановны.
— Ну, гости! воскликнулъ Черемисовъ.— Пора и по домамъ.
Лакей отъ губернатора тихо позвалъ Городищева въ его кабинетъ. Брандтъ, скрывшись еще до конца ужина, сидлъ за кучей бумагъ, несмотря на позднее время и усталость.
— Скажите мн, господинъ офицеръ, сами вы что думаете обо всхъ сихъ непорядкахъ въ Оренбургскомъ округ? сказалъ Брандтъ, когда Городищевъ вошелъ къ нему.
— Все это пустое, ваше превосходительство, не стоющее вниманія.
— Какъ?
— Полагать надо, что теперь все благополучно уже, ибо при вызд моемъ изъ Оренбурга былъ высланъ на бездльниковъ въ фортецію Татищеву бригадиръ баронъ Билофъ, а бригадиру барону Корфу указано было генералъ-поручикомъ спшить на соединеніе съ его отрядомъ изъ Переволоцкой фортеціи.
Брандтъ молчалъ и задумался на мгновеніе.
— Однако онъ не есть простой бездльникъ, а дерзновенно принялъ на себя званіе.— Брандтъ остановился и спросилъ:— вамъ вдомо, кто таковъ предводитель мятежныхъ?
— Емельянъ Погашевъ, сказываютъ, донской казакъ.
— Въ бумаг сказано Ермолай.
— Виноватъ, ваше превосходительство, не упомню. Точно. Сдается и мн Ермолай Погашевъ! Бглый казакъ или солдатъ съ польской границы, съ Добрянскаго форпоста.
— Въ донесеніи сказано, съ Бударинскаго форпоста.
— Виноватъ… Съ Бударинскаго… А чаятельно мн, съ Добрянскаго. Такъ называлъ Губернаторъ. Впрочемъ сіе маловажно.
— Не маловажно, господинъ офицеръ. Добрянскій форпостъ на Польской границ у вратъ Германіи, а Бударинскій на границ Татаріи у вратъ Китая. Не могутъ не переврать,— добавилъ Брандтъ, разглядывая бумаги.
Городищевъ нетерпливо прислушивался къ гулу разъзда на крыльц.
— Вдомо въ Оренбург жителямъ, какое званіе пріемлетъ на себя сей бездльникъ? снова спросилъ Брандтъ.
— Какое званіе пріемлетъ? удивленно спросилъ Городищевъ.— Ермолай Погашевъ.
Брандтъ пристально посмотрлъ на офицера и вымолвилъ:
— Да. Такъ, такъ. Я запамятовалъ. Прощайте. Завтра явитесь утромъ. Я васъ немедленно пошлю назадъ.
Городищевъ вышелъ и отправился на подъздъ.
‘Нелегкая васъ возьми съ Погашевымъ. Не отдохнувъ, опять семь сотенъ верстъ отсчитай’, думалъ онъ.
Городищевъ думалъ, что не найдетъ уже никого, но при разъзд на крыльц была сумятица. Половины лакеевъ и кучеровъ не оказалось. Гости дожидались на лстниц, нкоторые вернулись въ темную залу. Близкіе знакомые пошли къ хозяйк. Вс ворчали. На вопросы господъ отвчали въ швейцарской, что вс лакеи въ сосднемъ кабак, что тамъ ихъ видимо-невидимо и что деньщикъ прізжаго изъ Оренбурга офицера сманилъ всхъ въ кабакъ ради росказней объ Оренбург.
По уход Городищева отъ Брандта къ нему заднею лстницей явился сыщикъ и доложилъ что-то. Губернаторъ веллъ немедленно арестовать деньщика Городищева.
Лакеи понемногу явились. Каждый изъ гостей ругалъ своего лакея. Кто просто журилъ, а кто общалъ:
— Постой на часъ! Дай срокъ! Я тебя ужо дома…
Иные господа молчали и только изъ-подлобья поглядывали на своихъ явившихся холоповъ. Эти послдніе особенно старательно и спшно одвали своихъ господъ и выкрикивали кучеровъ.
Одинъ казачокъ, въ малиновомъ кафтан, какъ полоумный, вылетлъ въ дверь и, найдя Лукерью Кузьминишну Бартыкаеву въ толп, бухнулся прямо въ ноги.
— Матушка! Голубушка! Ей-ей не причемъ! За Егоркой въ кабакъ бгалъ. Онъ, песъ, лошадей побросалъ.
— Cent raille diables! раздался вдругъ пьяный голосъ Деталя. On m’а vol mon maeteau… Ma choubska.
По разспросамъ оказалось, что холопъ, служившій у мусью, исчезъ прежде всхъ, но взялъ ли шубку съ собой, неизвстно, и что въ кабак его нтъ.
Деталь стоялъ среди лстницы, подбоченясь, и ругался, покачиваясь изъ стороны въ сторону. Гости, спускаясь, старательно обходили его. Конфедераты толпились, хохотали надъ нимъ и поджигали его.
— Voyons! Peut-tre qu’il ne l’a pas vol! сказалъ Янъ Бжегинскій.
— Mais morbleu! взбсился этотъ.— А moins que ce ne soit mon manteau qui ait vol mon domestique! Dans ce chien de pays tout est possible. Canaille, va!
— Спросите, какъ звать его человка, вступился Городищевъ.
Бжегинскій спросилъ.
— Un diable de nom! Je ne l’ai que depuis quelques jours. Tchi… Pchi… Attendez donc… Sacr matin! Tchinoque! L!!
— Да это не имя.
Поднялся веселый хохотъ.
— Щенокъ, ваше благородіе. Вавила это. Изъ Козьмодемьянска, сказалъ одинъ лакей.— Ему званье такое: Щенокъ. Онъ должно ушелъ въ шинокъ.
— C’est a… Tchinoque ou Chinoque. Гд Chinoque? обратился Деталь къ лакею.— Нэма, Chinoque? Un manteau, coquin! крикнулъ онъ затмъ неизвстно на кого, и съ этими словами взялъ первую попавшуюся шубку и надлъ, она затрещала у него на спин.
— А вдь свинья! подумалъ про него князь Иванъ, выходя на крыльцо вслдъ за нимъ и садясь въ сани.— Ты гд згинулъ? прибавилъ онъ своему кучеру, когда они отъхали.— Тоже въ кабак былъ небось?
— Нту-съ. Я заглянулъ токмо… послухать.
— Что онъ тамъ вралъ-то вамъ?
— Сущая пустота… Бол все объ оной рати, что воюетъ тамъ… Сказывалъ — сила великая. Китайскій царь тоже въ подмогу будетъ объ Рождественскомъ пост.
— Кому въ подмогу?
— А оному… Оной рати… На Москву, слышь, пойдутъ.
— Что ты врешь!
— Сущая пустота, князинька. И не слушалъ бы!
Черезъ часъ, когда въ губернаторскомъ дом все опустло, стемнло и спало, въ ворота ломился громадный мужикъ.
— Что за дьяволъ тамъ? окликнулъ проснувшійся сторожъ.
— Я, Вавила! Пусти, голубчикъ! У меня тутъ мусья осталась. Баринъ мой, мусья.
— Протри буркулы-то. Вишь темно все. Разъхались. Пьяный чортъ.
— Ахъ, дьяволы! Право… Иди теперь до дома… пшкомъ. А все мусья, чтобъ теб… Аль не ходить? Ну его къ тетк… Пойду къ царю въ Аранбухъ.
Вавила повернулъ, шатаясь, къ Казанскому монастырю и скоро былъ на Арскомъ пол, но завязъ съ-пьяну въ грязи, упалъ и захраплъ середи дороги.

VI.

На утро братья Хвалынскіе должны были рано выхать въ Азгаръ, но встали поздно, и кром того князь Данило поднялся сумрачный и около часу не говорилъ съ братомъ, а молча ходилъ по горниц, изрдка вскрикивая:
— Егоръ! Архипычъ! Чортъ!
И зычно проносился его крикъ по дому. Архипычъ летлъ на крикъ барина, и каждый разъ, обруганный скотиной или осломъ, снова летлъ исполнять приказъ.
Однажды, когда онъ не понялъ краткаго вопроса князя: ‘скоро-ль’ и не зналъ, что отвчать, князь повернулъ его за плечи, и на этотъ разъ старый Архипычъ вылетлъ, торчмя головой, изъ комнаты.
Черезъ часъ князь заговорилъ съ братомъ.
— Ну, что жъ вчерашнее позорище… Перепились, я чаю, вс, да передрались.
Иванъ разсказалъ все и прибавилъ о прізд Городищева и о бунт татаръ и казаковъ.
— Ну, это пустое! Кто атаманъ шайки?
— Запамятовалъ, братецъ… Вотъ Паша придетъ, разскажетъ.
— Какой Паша? нетерпливо сказалъ Данила.
— Городищевъ, Павелъ, мой однокашникъ и пріятель. Онъ сынъ покойнаго Павла Петровича, брата Мары Петровны.
— Помню. Славный старикъ былъ. Настоящій старинный русскій дворянинъ. Не чета ныншнимъ татарскимъ князьямъ, да чухляндскимъ баронамъ!
Черезъ минуту князь Иванъ ршился спросить брата объ отъзд и объ его угроз относительно конфедерата.
— Я бы съ вами пошелъ, братецъ, сказалъ Иванъ.— Самъ бы его отколотилъ.
— Ну его къ чорту! выговорилъ Данило.— Руки марать.
— Такъ вы отложили? Ну жаль! Ей-ей.
Данило не отвчалъ, и черезъ минуту, проискавъ что-то въ комнат, крикнулъ снова старика и прибавилъ:— Убью я этого пса! Затмъ онъ началъ одваться и на вопросъ Ивана о вызд, молвилъ сурово:
— Въ вечерню выдемъ. А покуда я къ Нефеду Иванычу съзжу, да къ Брандту тожь…
— И я тоже.
— Къ Кудрявцеву или къ губернатору…
— Нту… Зачмъ… Я къ Мар Петровн. Проститься.
— Замирился! усмхнулся Данило, но не добродушно.— Эхъ вы! Медовые люди! Нын гнвается… а заутра опять сахаромъ…
Иванъ слегка покраснлъ, но промолчалъ.
— Нтъ, я коли на мою невсту иль жену разгнваюсь — за дло, а не за бездлье встимо,— то ужь не замирюсь вовкъ. А у твоей вчера — конфедератъ на жениховомъ мст былъ, а въ кладовой про запасъ ты, князь Иванъ Родивонычъ..
Черезъ часъ оба брата разъхались въ разныя стороны.
Домъ Уздальскихъ стоялъ на пустыр, за которымъ напротивъ двора виднлись древнія деревянныя стны Казанскаго женскаго монастыря. Домъ былъ не великъ, на двор, съ двумя флигелями по бокамъ, а за нимъ виднлся небольшой, но густо разросшійся садъ, изъ котораго открывался видъ на городъ и кремль.
У крыльца Иванъ увидалъ карету комендантши Блокопытовой, и это удивило его, потому что комендантшу никогда не принимали прежде у Уздальскихъ. Мара Петровна говорила:— Не люблю я вдовъ. Что ни вдова, то гулящая. Знать законъ такой!..
‘Пока я былъ въ Оренбург, мало-ль что на перемну пошло? подумалъ, подъзжая Иванъ.— Одинъ Бжегинскій чего стоитъ. Сегодня спрошу ее… Коль не любъ я ей, пусть такъ и молвитъ… Не хочу я и впрямь сахаромъ быть’, вспомнилъ Иванъ слова и въ то же время чувствовалъ всей душой, что, если Параня скажетъ ему ‘Ты мн не любъ, мой любый Янъ, а ты и не зди къ намъ!’, то онъ Иванъ не знаетъ, что ему съ собой и подлать. Хоть въ монастырь иди!
Князь Иванъ встртилъ комендантшу на лстниц, она была взволнована, румяна и быстро спускалась по отлогимъ ступенямъ. Комендатша Блокопытова была вдова лтъ тридцати пяти, а на видъ — двадцати пяти, блая, румяная, съ узкими черными глазами миндалиной подъ красивою бровью. Носъ былъ немного вздернутъ и придавалъ всему лицу какое-то мило-дерзкое выраженіе. Одн губы, слегка толстыя и разъзжавшіяся, когда она смялась, портили ея лицо.
За вдовой многіе ухаживали, но вс знали, что ея избранникъ сорви-голова Ахлатскій, и что увиваваться около комендантши не безопасно, потому что одинъ зазжій, даже съ ревизіей изъ Питера, бригадиръ, чуть не вылетлъ въ окно изъ дома Блокопытовой, а сама хозяйка была больно побита Ахлатскимъ, и даже, говорятъ, закаялась любезничать съ кмъ-либо. Вдобавокъ ея собственный сынъ Разумникъ, малый девятнадцати лтъ, силачъ и дуракъ, былъ тайный надсмотрщикъ Ахлатскаго и доносчикъ всего, что длала мамаша, потому что боялся его, какъ огня.
На вопросъ Ахлатскаго подъ хмлькомъ:
— Кого ты боишься пуще: меня или императрицы?
— Встимо васъ, Сила Титычъ! не запинаясь ршалъ Разумникъ.
Блокопытова переселилась въ Казань по смерти мужа изъ города, гд онъ былъ комендантомъ, отдала сына во вновь открытую гимназію и, имя большой доходъ, жила порядочно, но все же не такъ широко, какъ могла бы жить, еслибы не безчисленные долги Силы Ахлатскаго, которые она поневол уплачивала постоянно. Главный ея доходъ былъ съ большихъ фруктовыхъ садовъ въ Самарской и Оренбургской губерніяхъ. За то и прозвали ее Казанцы ‘Груша Яблоковна’. Но мужчины прибавили другое, боле лестное прозвище.
— Пастила! чаще другихъ звалъ ее князь Черемисовъ.
— А зубъ нейметъ — Сила сомнетъ, подшучивали пріятели.
Иванъ поздоровался съ Блокопытовой, помогъ ей ссть въ карету и замтилъ, какъ блыя и пухлыя руки ея дрожали отъ волненія.
— Что съ ней такое? подумалъ онъ, и въ то же время услыхалъ на верху лстницы голосъ Мары Петровны.
— Ухала!.. Добро! И опять пускать не велю… Страмница… Груша Яблоковна… Помеломъ бы ее отсюда. Сваха поганая! Насмяться прізжала.
Мара Петровна вн себя отъ злости, увидавъ князя Ивана, такъ и накинулась на него.
— Видлъ Грушу-то? Видлъ разгонную вдову-то? Съ чмъ подъхала!
Иванъ напрасно разспрашивалъ, въ чемъ дло. Мара Петровна шла къ себ въ угловую горницу, гд виднлся самоваръ, и, проходя весь домъ, все бранилась, затмъ сла, и какъ всегда расплакалась о томъ, что она вдова съ сиротой, что ее всякій можетъ обидть и некому заступиться, что жизнь ея самая горючая, что Господь отъ нея отвернулся и т. д.
Иванъ зналъ, что надо обождать, и молчалъ.
Онъ нашелъ въ горниц маленькаго Артему и здороваго парня, суконщика Самойлова, крестника Марфы Петровны, который, изрдка навщая крестную мать-барыню, всегда выпивалъ нсколько стакановъ чаю и затмъ получалъ отъ нея рубль и два въ подарокъ. Артема, не слушая бабушки, макалъ пальцемъ въ недопитую чашку комендантши и рисовалъ круги по гладкому подносу. Самойловъ, стоя у двери, пилъ свой первый стаканъ, налитый по отъзд гостьи.
Парани не было, и Артема объявилъ, что губернаторша увезла ее кататься… далеко… далеко, а съ ними похалъ и голубой. Артема звалъ голубымъ Яна Бжегинскаго за его синюю чамарку, которую онъ надвалъ чаще другихъ.
Иванъ вздохнулъ при этомъ извстіи и задумался.
Мара Петровна наконецъ наплакалась и ждала отвести душу, ждала, чтобъ Иванъ спросилъ о причин ея горя.
Не дождавшись вопроса отъ задумавшагося малаго, Мара Петровна сама начала вопросами:
— И какъ ты полагаешь, Ванюша, по какому длу пріхала Пастила-то ваша… Клюковна? (хотла сострить Мара Петровна). Что она въ мысли-то имла?.. А все ты же виноватъ! Да, ты, голубчикъ, ты! ты!
И Мара Петровна разсказала, что комендантша прізжала сватать Паран — Селима!! Татарина-то! Нехристя…
— Что жь, Мара Петровна, тутъ за обида! сказалъ Иванъ.— Онъ родня князю Улусъ Андреичу и человкъ богатый. Я чаю, вдь съ окрещеньемъ сватается.
— А теб бы еще какъ? Параню въ мечеть вести, да въ Муходову вру крестить. А?.. Да какъ она смла помыслить, что мой Парашокъ пойдетъ за новокрещенца? Что онъ за ней все бгаетъ, такъ разв мало за ней бгаютъ? Невидаль какая!
Иванъ сталъ уговаривать Мару Петровну, что обиды собственно никакой тутъ не могло быть, что молодой Татаринъ Мурза Селимъ Гайбъ-Улла своего дворянскаго рода, и коли перекрестится, то будетъ княземъ, что эдакихъ свадебъ много было въ город, и что самъ князь Черемисовъ окрестился такъ же. Мара Петровна все это знала давно, но вдь это все бывало съ другими, а ожидать того же для Парани…
— Самое холопье и ехидное размышленіе Груши этой Яблоковны. Прасковья Алексевна Соколъ-Уздальская за новокрещеннаго татарина! Да вдь Соколъ-то Уздальскіе князьями величались въ старое время при Московскихъ царяхъ. Алексй-то Матвичъ царицынымъ гонцомъ за граніщу узжалъ… Далеко не отъхалъ, а все же… здилъ!.. А все ты… Все вы съ Парашкомъ. Чего тянете, да таитесь отъ всхъ? Объявились бы, да за свадебку.
Иванъ вскочилъ съ мста какъ ужаленный.
— Да разв я тяну-то, Мара Петровна!
Потокомъ полилась рчь Ивана и кончилась наступательнымъ союзомъ его съ Марой Петровной противъ двушки.
Экипажъ, загремвшій на двор, прервалъ ихъ заговоръ дйствовать на Параню, не ожидая чина поручика для князя, взять отставку и сыграть свидьбу. За своего отца Иванъ ручался и за Данилу тоже.
— Ну, ступай себ съ Богомъ,— обратилась Мара Петровна къ крестнику.— Сколько выпилъ?
— Четыре-съ, матушка! свжимъ голосомъ выговорилъ Самойловъ, отирая потъ, катившій съ его круглаго лица.
Мара Петровна встала, сунула въ руку крестнику денегъ и промолвила:
— Ну, загляни опять когда. А дурь-то эту ты у меня изъ головы брось, слышишь!
— Слушаю-съ! отрзалъ Самойловъ.
— Видалое ли дло? Срамота… Ты красавецъ парень, да еще пятьсотъ карбованцевъ я отсчитаю на свадьбу. Слышько, Ванюша, что крестникъ-то мой надумалъ? Жениться! Да на баб старой, моей ровесниц. Ухъ, глупая твоя башка! постучала Мара Петровна кулакомъ по лбу крестника.
Иванъ между тмъ видлъ, какъ изъ коляски выпустила Анна Ивановна Брандтъ Параню и конфедерата, сама же съхала со двора. А они все не являлись. Иванъ оставилъ Мару Петровну убждать крестника и пошелъ чрезъ вс комнаты на встрчу.
Приблизясь къ прихожей, онъ услыхалъ на лстниц голоса, и невольно, словно кто шепнулъ ему, осторожно и не стуча остановился близъ дверей.
Параня смялась и поддразнивала конфедерата, тотъ говорилъ съ жаромъ и даже какъ будто сердясь, и оба стояли на верхнихъ ступеняхъ.
— Разъ сказать, общать — такъ надо сдлать! Тшеба, пани. Это обманъ!
— А если я не хочу… смнила мысли! подсмивалась Параня.— Что жь сдлаешь, пане? А?
— Я сейчасъ вотъ… Силкомъ расцлую! Не одинъ, а сто разъ.
— О-о? отозвалась Параня.— Это такъ можно въ земл Польской. А меня… О! нтъ…
Иванъ, слушая, то холодлъ, то горлъ, какъ на огн, и наконецъ ахнулъ, потому что Бжегинскій сдлалъ движеніе и вымолвилъ смясь:
— Такъ вотъ…
Иванъ услыхалъ, какъ Параня отскочила ближе къ дверямъ и тяжело дышала среди наступившаго молчанія. Наконецъ, чрезъ нсколько мгновеній, она вымолвила дрожащимъ отъ гнва, но сильнымъ голосомъ:
— Когда я поршу чему не быть, такъ ужъ тому во вки не быть. Ступай панъ, уходи… Да и не навдывайся!
— Не любишь ты меня или любишь? съ отчаяніемъ произнесъ Бжегинскій.— Не пойму я ничего въ теб. Я пошутилъ, пани Уздальска. Но я чаялъ любви въ теб. Поясни же мн. Не любишь?
— Нтъ, рзко вымолвила Параня.
— А прежде… Вчера… Говорила…
— Вчера? Да!…
— Стало разлюбила въ едную ночь?
— Да.
— Какъ же такъ, пани? Смешься, пани?
— Нтъ, ей-ей, нтъ! Сама не вдаю, а истинно такъ.
— Кого же ты любишь? Скажи… Ротозя Хвалынскаго?
Иванъ встрепенулся и ждалъ. Но Параня молчала и затмъ произнесла тихо и умоляющимъ голосомъ.— Не гнвися. Вчера любъ ты мн былъ, а нын нтъ! Не гнвися. Обида за обиду. Я обманула, а ты сейчасъ хотлъ обидть меня… Прости. Богъ съ тобой. Бывай у насъ. Хочешь, входи теперь.
— Нтъ. Прости.
Бжегинскій быстро сбжалъ по лстниц, а Параня долго стояла на верхней ступени, недвижимо, задумчиво, и наконецъ, тяжело вздохнувъ, тихо побрела въ комнаты. Иванъ бросился за шкафъ и пропустилъ двушку, а когда она была у матери, пробжалъ на балконъ и опустился на первый стулъ. Сердце его билось радостно, и онъ шепталъ:
— Слава Теб, Господи! Угодники Божіи! Святый Іоаннъ! Она меня… Она его не любитъ…
Иванъ и молился, и говорилъ вслухъ, и совершенно запутался… Раздались шаги Парани, и онъ едва собрался съ силами, чтобы не выдать себя. Параня вышла на балконъ и, глянувъ на молодого человка, выговорила тотчасъ:
— Что ты, Иванушка? Словно тебя кто побилъ сейчасъ.
— Нтъ!..— тихо и смущенно отозвался онъ.
— Скажи ты мн… У меня нын четыре жениха. Такъ вишь и посыпались вдругъ, какъ шишки еловыя. Первый Иванушка дурачекъ, красный колпачекъ,— засмялась двушка,— второй панъ Бжегинскій, третій Селимъ… Мама теб сказывала вдь… А четвертый вотъ уже дв недли ко мн прямо сваху подсылаетъ, знаетъ, что мама на него губернатору жаловаться будетъ за обиду!— громко разсмялась Параша.— Бывшій острожный смотритель.
— Майоръ Колоштанъ!— вскрикнулъ Иванъ.— Пьяница, воръ! Изъ сдаточныхъ, холопскаго рода! Что жь это за потха такая? И Селимъ, и Колоштанъ… Я сейчасъ поду къ острожному псу… Я его…
— Полно, полно! Я надысь такой отвтъ указала свах ему передать, что онъ вчера божился, что либо домъ нашъ подожжетъ, либо меня на улиц прибьетъ. Да вдь языкъ безъ костей… Ну, говори же, Иванушка, за кого мн замужъ выходить. А ты, по истин, по совсти. На свою руку не гни.
— За того, кого любишь… Теб лучше вдать.
— А коли я никого не люблю?— странно, какъ бы насильно усмхнулась двушка и задумалась.— Вотъ, ей-ей, никого. Ей-ей!
— Спасибо на правд,— вымолвилъ Иванъ.— Прощай! Домой… Братъ ждетъ хать въ Азгаръ.
Иванъ сталъ блденъ, какъ снгъ, но глубоко задумавшаяся вдругъ Нараня ничего не видала и не слыхала.
— Прощай-же, Параня. Въ Азгаръ я…
— Да! Да! Прощай, прости!— разсянно вымолвила она.
Иванъ стоялъ и переминался. Параня словно нарочно опустила глаза въ землю и стояла, какъ каменная, сложивъ руки, сморщивъ брови и приковавъ красивые глаза къ ршетк балкона. Иванъ повернулся вдругъ и побжалъ вонъ изъ дома, не простясь и съ Марой Петровной. Слезы лились по его блднымъ щекамъ. Легкій втерокъ напомнилъ Ивану, что онъ забылъ свою шапку. Онъ хотлъ было вернуться, но отчаянно махнулъ рукой и безъ шапки влзъ въ свой экипажъ.

VII.

Князь Данило, побывавъ у Кудрявцева, захалъ къ Брандту, и на этотъ разъ боле понравился старику. Он ни слова не сказалъ о вчерашнемъ и не извинился за свое гнвное поведеніе, но зато онъ былъ крайне любезенъ со старикомъ.
Брандтъ совершенно растаялъ, и они долго говорили о новости — бунт въ Оренбургскомъ кра. Губернаторъ, прося сохранить тайну, разсказалъ ему, что зналъ, и выражалъ безпокойство на счетъ того, что крпости всей линіи почти безъ гарнизоновъ, безъ пороху, и въ розницу легко могутъ быть взяты. Рейнсдорпа онъ называлъ слишкомъ мягкимъ и нершительнымъ правителемъ.
Князь Данило не придавалъ значенія ни бунту, ни самозванству. Брандтъ напомнилъ ему, что начальникъ шайки, бглый солдатъ, Погашевъ, не первый самозванецъ, и что за годъ уже былъ въ Царицын солдатъ Богомоловъ, назвавшійся Петромъ III.
— Ну и что же сотворилъ? Пять мщанъ поднялъ на бунтъ! И этихъ теперь перехватываютъ. Вотъ смотрите, генералъ, завтра прибудетъ гонецъ, что Погашевъ сей сидитъ въ острог Яицкомъ.
— Жду! Жду! А все-таки страшусь за фортеціи. Въ розницу пятьсотъ бунтовщиковъ ихъ по очереди переберутъ, и Рейнсдорпъ ничего не сдлаетъ.
Князь Данило всталъ.
— Что-жъ? Разбойничество Стеньки Разина стало повторятся, по вашему разсужденію?— разсмялся князь.
Брандтъ тоже весело и добродушно расхохотался и пошелъ провожать гостя черезъ залу.
— Мой нижайшій поклонъ вашему достопочтенному родителю. Что онъ къ намъ не навдается хотъ на одну зимку? Я чаю, княжн пора ужъ жениха…
— А у васъ ихъ много въ Казани… для княжны Хвалынской?— насмшливо спросилъ Данило.
Брандтъ разсмялся снова и прибавилъ:
— Что длать? Сами изволили замтить. Пьянство, карты, шалости. Тутъ вдь Азія. Вотъ только изъ татаръ есть прекрасные юноши. Видли вы вчера Селима? Давай Богъ намъ такихъ. Умница, смирный и учится много. Да вотъ скоро и ему карачунъ будетъ. Пропадетъ малый.
— Отчего-же?
— Окреститься хочетъ. Не мните, князь,— спохватился Брандтъ,— что я говорю, какъ протестантъ. Нтъ. А это у насъ про обычай вошло. Какъ казанскій татаринъ, дворянинъ или мурза что-ли по-ихнему, станетъ съ нашимъ дворянствомъ сноситься, окрестится въ вру православную, такъ и запропадетъ. Такіе начнетъ творить подвиги, что страсть. У меня такихъ въ губерніи съ десятокъ въ опек, да двое въ дом умалишенныхъ съ пьянства, да еще двое при острог, въ дворянскомъ отдленіи, за самое свирпое истязаніе и смертоубійство своихъ рабовъ. Вотъ и Селимъ туда норовитъ,— разсмялся губернаторъ.
Въ эту минуту вернулась съ прогулки Анна Ивановна Брандтъ и, разсказавъ о какой-то шутк своей любимицы Парани, навела Данилу на мысль хать къ Уздальскимъ.
Тамъ, принятый Марой Петровной на лстниц съ почетомъ и съ особенною любезностью, князь нашелъ гостей: хромого генерала Сельцева съ женой и съ дочерью, лучшаго доктора въ город, Итальянца Джули, и князя Черемисова.
Бесда шла о свадьб Уздальскаго, объ его невст Кречетовой и объ ея отц.
Параня почему-то была особенно въ дух, сидла въ углу и шепталась съ Дашей Сельцевой, которая знала всегда все происходящее въ город.
Теперь она разсказывала Паран, что вечеромъ будетъ у князя Улуса Андреевича розыгрышъ татарки. Татарку эту, не казанскую, а турецкую, изъ Крыма, Андрей Уздальскій, собираясь жениться, разыгрываетъ у Черемисова.
Между тмъ Мара Петровна разсказывала гостямъ въ подробностяхъ, что ея сестра Барская, живущая съ мужемъ въ Оренбург, пишетъ, что собиралась везти захворавшаго мужа въ Казань, да боится.
— Много разбоевъ въ округ ихнемъ. Какой-то злодй проявился и салтаномъ себя величаетъ китайскимъ.
— Что вы мамоньку слушаете?— воскликнула бойко и весело Параня.— Она всегда все въ ступ столчетъ. Тетушка отписываетъ, что тотъ злодй вовсе не салтаномъ назвался, а россійскимъ…
— Молчи, Парашокъ, молчи,— поспшно перебила Мара Петровна.
— Сама молчи, старая грховодница,— шутя отозвалась Параня и топнула ногой.
— При чужихъ людяхъ-то! Ахъ, безстыдница двица! Что гости-то подумаютъ, какъ ты съ матерью поступаешься? Хорошо это, ваше превосходительство?
Генералъ Сельцевъ по своей привычк вытаращилъ глаза и разсмялся вмст съ другими. Гости уже привыкли къ этимъ колнцамъ Парани. Одинъ князь Данило пристально и удивленно глянулъ на двушку.
— А князь то что помыслитъ о теб? А? Подетъ къ родителю или въ Питербурхъ и разскажетъ всмъ, какую двицу въ Казани видлъ!
— Полно ты мн зубы-то заговаривать, яблоко моченое!
И Параня сдлала матери гримасу.
Князь Черемисовъ громко хохоталъ и проговорилъ:
— Ай да Прасковья Алексевна! Такъ! такъ! люблю. Что старшихъ слушать? Чего они смыслятъ? Ничего! Правда ли моя?
— Она еще то ли творитъ?— весело жаловалась Мара Петровна Данил.— Спросите вы, князь, какъ она Осипъ Кесырыча обманула недавно. Я была у всенощной, видите-ли, а она…
Данило прервалъ вопросомъ о томъ, кто Осипъ Кесырычъ, и докторъ Джули, вставъ съ мста, раскланялся предъ нимъ.
— Джузеппе Чезаре Джули!— выговорилъ пвучимъ голосомъ худенькій и черненькій Венеціанецъ.
Мара Петровна разсказала гостямъ послднее колнце своего Парашка, то есть, какъ двушка легла на дорожк въ саду около стны дома и послала двчонку къ доктору сказать, что барышня выпала изъ окна и разбилась.
— Прибжалъ мой Осипъ Кесырычъ. Ахаютъ и охаютъ. А людишки-то мои тожь не вдаютъ, не то правда все, не то мороченье одно. И что тутъ было, государи мои? Согнали двокъ, понесли ее въ горницы, положили. Лежитъ какъ мертвая, не дышетъ вдь, ей Богу! не дышетъ. Вотъ спросите Осипъ Кесырыча! Ей Богу!— клялась Мара Петровна.
— Si signore,— обратился Джули къ князю, какъ будто думая, что петербургскій князь долженъ знать непремнно по-итальянски.
— А ужь со мной-то она… бичеву вьетъ. Не родная я ей мать, вотъ и не почитаетъ,— лукаво молвила Мара Петровна, подмигивая Сельцеву.
— Ну, постой же, вотъ удутъ они, я тебя въ допросъ возьму!— грозилась Параня изъ своего угла.
Данило всталъ. Эти шутки матери съ дочерью произвели на него странное и нелпое впечатлніе, такъ что ему не захотлось оставаться доле.
‘Ай да Иванъ! Выискалъ себ невсту,— думалъ онъ, выходя.— Намъ въ лагерь Молдаванокъ привозили такихъ десятками, только не затмъ, чтобы жениться на нихъ’.
Князь Черемисовъ вышелъ за княземъ и сталъ звать вечеромъ къ себ. Данило отказывался всячески, но Черемисовъ такъ присталъ къ нему, что онъ общалъ быть на минуту.
Пріхавъ домой, Данило веллъ все готовить къ отъзду, чтобы въ ночь выхать. Онъ нашелъ брата на постели грустнаго и съ глазами красными, какъ у кролика.
— Что-нибудь да есть новое,— обрадовался Данило, и ни слова не сказалъ брату о послднемъ впечатлніи, вынесенномъ изъ дома Уздальскихъ.

VIII.

Князь Черемисовъ былъ богачъ-помщикъ изъ татаръ. Онъ окрестился только въ двадцать лтъ, по желанію отца своего, перешедшаго въ христіанство со всею семьей и домочадцами. Обращеніе его въ православіе, казалось, принесло несчастіе всей семь, къ великой радости его единоврцевъ, и къ изумленію Русскихъ. Въ десять лтъ, изъ большой семьи, двухъ стариковъ, четырехъ сыновей и трехъ дочерей, остался одинъ младшій князь. Отецъ и дв дочери умерли отъ оспы, а третья сбжала и пропала безъ всти, два сына умерли отъ пьянства въ чахотк, а одинъ утонулъ.
Отецъ Черемисова при крещеніи измнилъ имя Шакой на имя Андрей. Младшій сынъ, носившій имя Бахтіаръ и прозвище Улусъ, назвался въ крещеніи Борисомъ, но почему-то, сначала въ семь, а затмъ и въ обществ, остался съ прозвищемъ, и изъ всхъ, по привычк называвшихъ его Улусомъ Андреевичемъ, немногіе знали его настоящее имя. Даже празднуя и обдая у него, ежегодно, въ день Бориса и Глба, никто не задумывался надъ вопросомъ: какимъ образомъ князь Улусъ Андреевичъ Черемисовъ именинникъ въ этотъ день?
Князь, уже по смерти отца, женился на сестр прізжаго доктора Джули. Врне сказать, Итальянка хитро женила на себ богатаго principe, но, проживъ вмст три года, они разстались, потому что Francesca Giuli оказалась характеромъ сатана. Однажды, посл того какъ она бгала по дому за Улусомъ Андреевичемъ съ ножёмъ, грозя его зарзать, не днемъ, такъ во сн, князь выхалъ изъ дому, потомъ жаловался въ Петербургъ, прося развода, и получилъ позволеніе разстаться съ женою, обезпечивъ ея существованіе. Князь передалъ ей одно большое имніе въ сосднемъ съ Казанью намстничеств. Чрезъ два года, за свирпое обращеніе съ рабами и, въ особенности, вслдствіе скоропостижной смерти сельскаго дьякона-красавца у нея въ кабинет, княгиня Франческа была взята въ опеку, а князя обязали принять имніе назадъ, жен же выдавать ежегодную пенсію.
Братъ Франчески, Джузеппе, которому князь хотлъ поручить жену и платить пенсію обоимъ, отказался и отъ сестры, и отъ денегъ. Онъ вообще не бралъ у богача зятя ни гроша, жилъ медициной и получалъ, впрочемъ, большой доходъ, считаясь лучшимъ докторомъ во всей провинціи.
Два сына князя, еще маленькіе, остались съ нимъ, и одного изъ нихъ, Бориса, онъ обожалъ до страсти. У Франчески, уже посл размолвки, родился еще сынъ и остался при ней. Князь Черемисовъ смялся и намкалъ своему пріятелю и вчному должнику Ахлатскому:
— Онаго, братъ, по праву бери ужъ ты на свое попеченіе.
— Возьму,— отшучивался Ахлатскій.— Опасаюсь токмо, что онъ, какъ выростетъ да заговоритъ, то первое же скажетъ: Паки, паки міромъ Господу помолимся.
Черемисовъ прежде всего любилъ сть и пить, и славился въ город хлбосольствомъ, обдами и винами. Затмъ онъ давалъ всякому взаймы и почти навязывалъ тмъ, кто не бралъ.
— Вотъ за карбованцы меня и любятъ люди,— объяснялъ онъ.— Даромъ любить не будутъ.
Состояніе было большое, однако уже начинало шататься. Въ особенности разоряли князя не обды, не пріемы и не ссуды въ долгъ безъ отдачи, а общій порокъ,— карты, съ постояннымъ проигрышемъ. Ахлатскій бралъ у друга-пріятеля сколько могъ, но Черемисовъ не жаллъ.
— Что Сила Титычъ?— говорилъ про него князь.— Онъ воробей на гумн. Картищи проклятыя, вотъ что зало нашего брата дворянина.
Князь любилъ говорить часто, что онъ русскій человкъ и дворянинъ, будто старался этимъ заставить всхъ позабыть, что онъ новокрещенъ. Не было ему большей обиды, какъ если кто, шутя или на зло, назоветъ его выкрестомъ.
Князь Черемисовъ, вернувшись домой отъ Уздальскихъ, отправился къ своимъ пріятелямъ конфедератамъ. Бжегинскіе жили во флигел его дома даромъ и даже стоили ему денегъ, потому что Черемисовъ отказался брать съ казны нсколько рублей въ годъ, полагаемыхъ на наемъ квартиры для ссыльныхъ, и, поселивъ Бжегинскихъ у себя, отдлалъ большой флигель заново.
Братья Бжегинскіе были Барскіе конфедераты, взятые въ плнъ и сосланные въ числ многихъ другихъ въ Казань, гд ихъ всхъ было нсколько сотъ человкъ. Съ ними вмст попалъ и бельгіецъ Деталь, сынъ Варшавской еврейки, родившійся въ Брюссел, но юношей пріхавшій въ королевство Польское съ вдовой матерью. Портной по ремеслу, онъ открылъ въ Варшав магазинъ платья, а затмъ сталъ въ ряды партизановъ конфедераціи, прельстившись чиномъ офицера, который ему общали, но попалъ только въ плнъ.
Братья Бжегинскіе долго оставались въ Петербург на особомъ попеченіи и присмотр, но когда правительство замтило, что они стали вліятельнымъ центромъ польскаго кружка, имвшаго большія средства, тайныя совщанія и частыя сношенія, не только съ Польшей, но и съ Франціей и даже съ Турціей, то ихъ отправили обоихъ въ Казань. Деталь, мастеръ на вс руки, отправился за Бжегинскими, такъ какъ со времени плна исправлялъ у нихъ должность портного, эконома и учителя французскаго языка. Деталь тоже составлялъ изъ травъ какіе-то духи для Яна и переплеталъ книги для Казиміра, и кром того училъ перваго играть на флейт, а второму переписывалъ набло огромныя письма и донесенія о Россіи и Русскихъ къ кому-то во Францію, кто титуловался въ письмахъ: Monseigneur. Въ Казани Деталь вдругъ (неизвстно какъ) разжился, взбунтовался противъ Поляковъ, и отъ зари до зари болтался по городу, обдая, ужиная и даже ночуя вн дома, у безчисленныхъ знакомыхъ, гд игралъ на флейт, показывалъ фокусы, кроилъ узенькіе атласные жилеты новйшаго фасона la puce moleste и какіе-то суконные колпаки, которые прозвалъ calotte chismatique. Наконецъ, говоря на язык полу-польскомъ, полу-русскомъ, довольно понятно, Деталь пускалъ турусы на колесахъ про Лондонъ и про Парижъ, гд никогда не бывалъ, про кузена виконта или дядю маркиза, никогда не существовавшихъ и т. д. Янъ Бжегинскій сердился на отбившагося отъ рукъ портного, но молчалъ по приказу старшаго брата, а Казиміръ самъ не мшалъ Деталю врать, за то что бельгіецъ съ своей стороны честно молчалъ про вс донесенія его во Францію, которыя прежде переписывалъ.
Братья Бжегинскіе были родомъ изъ Блоруссіи, аристократы и съ порядочнымъ состояніемъ. Ихъ было четыре брата. Янъ и Казиміръ попали въ число основателей Барской конфедераціи, кром того Казиміръ замшался и въ дло извстнаго похищенія короля Станислава. Третій братъ, тоже конфедератъ, бжалъ въ Америку и прославился тамъ своими подвигами въ войн за независимость, четвертый отправился въ Турцію и былъ уже турецкимъ беемъ. Оставшійся дома старикъ дядя управлялъ общими длами и высылалъ денегъ двумъ казанскимъ плнникамъ, такъ какъ другіе двое не нуждались въ средствахъ. Самый умный и дльный изъ четырехъ былъ старшій, Казиміръ, воспитанный во Франціи въ іезуитской школ и знавшій восемь языковъ, астрономію и даже немного астрологіи и алхиміи. Всегда угрюмый, почти мрачный, онъ, за исключеніемъ своихъ, не знался ни съ кмъ, кром губернатора, Черемисова, Андрея Уздальскаго и Измаилъ бея, съ остальными Казанцами онъ оставался на шапочномъ знакомств и сидлъ дома, занятый чтеніемъ и письмомъ. Младшій изъ всхъ братьевъ, Янъ, напротивъ здилъ всюду, всегда щегольски одтый, всегда любезный, особенно съ женщинами, кокетливый съ двушками, услужливый и почтительный со старухами. Яна вс любили, а нкоторыя молоденькія и обожали. Онъ былъ красавецъ и молодецъ на стрльбу, верховую зду и танцы. Отношенія сорокалтняго Казиміра къ двадцати-двухлтнему брату были отношенія отца къ любимому сыну. Казиміръ баловалъ брата, предоставляя ему вс деньги на наряды, веселье и карточную игру, но часто и журилъ его, хотя исключительно за одно и то же: за дружбу съ Ахлатскимъ и другими, ему подобными. Янъ общался отдаляться, быть больше въ своемъ кружк конфедератовъ, но снова увлекался, и если не дружился въ дйствительности съ казанскою кутящею молодежью, то все-таки часто шалилъ вмст съ другими, праздными сорви-головами.
Однажды только, и недавно, Казиміръ былъ взбшенъ на Яна, разбранилъ его, выгналъ отъ себя, и не говорилъ съ братомъ цлую недлю. Причина была немаловажная. Янъ просилъ позволенія жениться. Предъ баломъ Брандта они снова помирились, и Казиміръ былъ слишкомъ погруженъ въ свои занятія, чтобы замтить, за кмъ волочится братъ, на комъ собирался жениться, и прошла ли эта нелпая затя.
Когда князь Черемисовъ явился къ друзьямъ, то еще изъ прихожей услыхалъ громкій и гнвный голосъ Казиміра, большей частью скупого на слова, а тмъ боле на длинныя рчи и споры.
— Что такое приключилось? спросилъ входя князь, не понимавшій по-польски.
Янъ молча лежалъ на диван, угрюмый и грустный, а Казиміръ, полусидя на письменномъ стол, однообразнымъ, но сильнымъ голосомъ, какъ всегда, безъ жестовъ и не поднимая глазъ отъ полу, горячо объяснялъ что-то брату. При появленіи Черемисова онъ замолчалъ и на повторенный вопросъ отвчалъ сухо:
— Мало ли что у брата съ братомъ есть,— и прибавилъ:— испортила мн Яна ваша Казань. Я буду просить императрицу о ссылк насъ куда-нибудь, хоть въ Сибирь.
— Спроси у князя, правду ли я говорю? вымолвилъ Янъ по-русски, голосомъ дрогнувшимъ отъ волненія и грусти.
Казиміръ молчалъ съ минуту и отвчалъ брату по-польски.
— Если хочешь посредника и судью между нами, я и на это согласенъ. Но выбери по крайней мр кого изъ нашихъ, хоть Потоцкаго. Но я предупреждаю тебя въ послдній разъ, я не хочу, чтобы ты уступилъ мн. Я хочу тебя убдить. Хочу, чтобы ты самъ понялъ и отказался по доброй вол. Въ нашемъ положеніи некогда только плясать, да кутить, нельзя и жениться. Надо быть готовымъ каждый день пожертвовать собой. А что касается двушки, то въ ней польскаго только одна бойкость… Вотъ все! Больше я говорить не буду.
Казиміръ подавилъ тяжелый вздохъ и обернулся къ Черемисову.
— Время къ вамъ въ гости… Пойдемъ.
И вс трое вышли и отправились въ домъ.
— Гнвный онъ у тебя, мотнулъ головой Черемисовъ на шедшаго впереди Казиміра.
Янъ тоскливо улыбнулся.
— Злюка? А? Змй Драконычъ? А? Правда-ль моя?
Необычайное происшествіе, надлавшее много шуму въ город, послужило поводомъ къ вечеринк Черемисова.
Андрей Уздальскій, отправившись однажды, года за два предъ тмъ, по дламъ въ Макарьевъ, привезъ оттуда съ собой красивую крымскую Татарку, которую купилъ за пятьсотъ рублей у какого-то астраханскаго купца, пріхавшаго на ярмарку съ персидскими товарами. Татарка, краденая изъ Бахчисарая и проданная сначала въ Ростов-на-Дону, попала въ Царицынъ и, купленная опять прозжимъ купцомъ, была продана на Макарьевской ярмарк Андрею и стала баловнемъ Казанцевъ. Вс ее дарили, и вс о ней заботились, и вс завидовали покупк Уздальскаго. Черемисовъ даже здилъ посл того тайно отъ друзей на ярмарку, въ надежд купить такую же крымку, но безъ успха.
Шерфе, съ крымскимъ типомъ лица, была красивое, но крошечное существо, съ виду ребенокъ лтъ двнадцати, и это именно и составляло ея прелесть для всхъ. Въ Казани процвтали татарскіе и калмыцкіе типы, маленькія сренькія щелки, вмсто глазъ, широкія скулы, курносые, рдко красивые, а чаще расплюснутые носы, и наконецъ, рыжеватые или желто-блые волосы. Шерфе была отмтнымъ соболемъ, съ своею длинною черною косой, съ своими миндалевидными черными глазами, съ горбатымъ тонкимъ носикомъ, съ вздернутыми ноздрями и съ вчно-матовымъ лицомъ. Вдобавокъ это была безпокойная и огневая фигурка, то страстно тоскливая, то бшено веселая, съ горящимъ взоромъ и неумолкаемымъ хохотомъ на тонкихъ губахъ. Подчасъ случалось ей и пылить, больше изъ ревности, и она кидалась на разсердившаго ее противника, царапала его длинными ногтями, или быстрымъ движеніемъ снявъ башмакъ съ крошечной ноги, кидалась бить имъ своего врага изо всей силы по голов. Но существо это было слишкомъ мало, слабо, производило только смхъ и становилась потхой даже въ гнв своемъ.
Многіе, въ томъ числ и Черемисовъ, давно упрашивали Андрея продать или подарить имъ Шерфе, но Уздальскій, которому Татарка начинала прискучивать, изъ самолюбія не уступалъ ее никому. Теперь, съ пріздомъ въ Казань, онъ объявилъ вдругъ, что привезъ съ собой изъ деревни Шафку или Шарика, какъ прозвали Шерфе, и намренъ, ради своей свадьбы, подарить ее кому-нибудь.
Охотниковъ явилось такъ много, что придумали продавать Шерфе съ торговъ, кто больше дастъ, но Андрей не захотлъ торга и ршилъ, что онъ отдастъ зврка, кому выпадетъ онъ по жеребью. Шерфе, разумется, не безпокоилась, когда узнала, что будутъ участвовать въ жеребьи только пріятели Андрея, и весело похала съ Уздальскимъ на вечеръ.
Когда князь Хвалынскій явился къ Черемисову, то нашелъ уже тамъ все собравшееся общество, отчасти все тхъ же, кото онъ уже видлъ вчера на бал, помимо двухъ, трехъ новыхъ личностей.
Прежде всего Черемисовъ сталъ просить Данилу помириться съ Яномъ и, къ своему даже удивленію нашелъ въ княз полную готовность на это.
Янъ, слегка смущаясь, первый подошелъ къ князю, посл того какъ Казиміръ, повернувшись быстро на каблукахъ, вышелъ изъ горницы и ушелъ къ себ. Данило былъ въ дух и почти охотно заговорилъ съ Яномъ.
Какъ это случилось, князь самъ не зналъ. Часто приходилось ему въ жизни поступать на основаніи разсужденія: такъ, или пожалуй, или: что за важность.
Когда Данило отошелъ отъ Яна, къ нему, человку высокаго роста, приблизилось вдругъ крошечное существо въ красномъ плать, съ золотымъ поясомъ, и, прыгнувъ на него, повисло на ше. Онъ невольно вздрогнулъ, многіе разсмялись.
Шерфе пристально разглядла его носомъ къ носу и пискнула:
— Можно въ губы?
И не дожидаясь обыкновеннаго въ этомъ случа отъ каждаго отвта, она поцловала его, потомъ, соскочивъ на полъ, перебжала, вспрыгнула на диванъ и, повозившись какъ собака на одномъ мст, услась, поджавъ ноги подъ себя.
Когда князю объяснили все, онъ слъ около Шерфе и усмхаясь сталъ разглядывать ее. Зврокъ понравился и ему. Шерфе тотчасъ же перелзла къ нему на колни и стала молча гладить его по голов и по плечу, какъ сталъ бы иной охотникъ гладить лошадь по холк. Затмъ Шерфе подозвала Андрея и сказала ему:
— Продай Шерфе вотъ эта челвкъ!
И она начала жалостливо упрашивать Данилу купить ее, при громкомъ хохот и шуткахъ всхъ. Князь соглашался не то шутя, не то серьезно, но Андрей не хотлъ измнить избранному способу передать Шерфе въ другія руки.
Въ числ новыхъ для князя личностей былъ и полу-еврей Деталь, съ которымъ онъ заговорилъ нетвердымъ французскимъ языкомъ, а затмъ Разумникъ Блокопытовъ съ разпухлою рожей и съ огромнымъ ячменемъ на глазу, отъ котораго его глупое лицо казалось не то удивленнымъ, не то испуганнымъ.
При смх, говор, даже гул голосовъ, начался жеребій, и черезъ полчаса всякой возни, причемъ каждый предлагалъ свой способъ жеребья, Татарка выпала на долю наимене плненнаго ею. Андрей шутя взялъ Шерфе на руки и передалъ ее выигравшему Яну. Конфедератъ слегка смутился при всхъ взглядахъ и шуткахъ, обращенныхъ къ нему, когда же Шерфе стала разглядывать его лицо, какъ бы видя его въ первый разъ, или желая проврить въ эту важную минуту впечатлнія прежняго времени, то поднялся безумный гвалтъ.
Шерфе, оглядвъ Яна, перешла тихо къ князю Данил (обыкновенно она всегда и всюду скакала) и, оглядвъ его въ свою очередь, обратилась къ Андрею съ угрозой и съ укоризной.
— Дуракъ! Свиніа! Вотъ! Зачмъ не эта челвкъ далъ миніа. Эта хорошо, а та — не знаю.
Хохоту не было конца.
Князь Данило вскор, не дожидаясь ужина, распрощался, извиняясь неотложнымъ отъздомъ въ Азгаръ.
Съ отъздомъ князя многіе гости какъ-то пріободрились и повеселли. Петербургскій князь стснялъ ихъ. Селимъ пустился въ шутовскіе разсказы о свирпости Яна и совтовалъ Шерфе, чтобъ она ушла отъ Бжегинскаго къ нему.
Ахлатскій разсказалъ — какъ вымазалъ углемъ одного купца изъ гостинаго двора, который приходилъ за полученьемъ по счету. Деталь вдругъ ахнулъ, вспомнилъ что-то, ползъ въ карманъ и, вынувъ бумажку, вымолвилъ:
— Dites dons, vous autres, que signifie ceci en russe:— И Деталь прочелъ написанное французскими буквами:
— Iabi vasse pluque ami encore mille!
Никто не понялъ.
— Cependant, c’est du moscovite tout pur. a m’а t dit ce matin, et je l’ai inscrit pour ne pas l’oublier. Не вмъ, цо то есть, но то русски phrase.
Долго бились вс надъ загадкой. Деталь клялся, что ему это сказалъ мужъ одной его знакомой чиновницы.
Черемисовъ слъ въ уголъ съ бумажкой и, ломая себ голову, прочиталъ громко разъ пятнадцать кряду.
— Iabi vasse pluque ami encore mille!
Въ эту минуту вошелъ скрывавшійся въ гостиной дюжій Разумникъ и вдругъ услыхалъ громкій голосъ Черемисова, не обращенный ни къ кому, тогда какъ глаза его были устремлены на вошедшаго.
— За что же-съ? вымолвилъ Разумникъ удивленно въ отвтъ князю.
— Что за что? удивился и Черемисовъ.
— Вы изволите говорить, плюхами бы меня накормили. За что же-съ?
Черемисовъ заоралъ:— Ура!
Загадка разъяснилась.
Деталь, несмотря на свой всегда мдный лобъ, немного опшилъ при дружномъ хохот всей компаніи отъ фразы:
— Я бы васъ плюхами накормилъ.
Онъ взялъ свою флейту и сталъ играть, а затмъ заплъ было романсъ:
Dis moi, Nannette, pourquoi je t’aime?..
Но не кончилъ и заоралъ во все горло.
Vive Henry Quatre!
Vive ce roy vaillant!
Ce diable quatre,
Ce modle des amants! и т. д.
И посл требованія Селима объяснить смыслъ, перевелъ такъ: ‘Хорошій король Анри четыре. И хорошій молодецъ. Чортъ сердитый. Очень много любитъ двицъ’, и т. д.
Черемисовъ нашелъ, что такая псня про короля или царя неприлична и сплъ въ свою очередь:
Ужъ и гд ты, жена, шаталася,
Домой запоздалася?
Я тебя, гульная баба,
Отмочалю за космы!
Когда онъ кончилъ длинную псню, Деталь обернулся къ одному конфедерату Туровскому, и выговорилъ:
— Ils appelent a une romance?
И онъ съ гримасой заткнулъ носъ.
Посл этого сли за столъ, а посл ужина и посл многихъ опуствшихъ бутылокъ не было конца тмъ штукамъ, которыя придумала повеселвшая компанія, чтобы справить свадьбу Яна и Шерфе яко-бы по-мордовски, съ разными подробностями.
Напрасно Янъ отказывался, Шерфе была въ восторг, и подпившее общество исполняло надъ ними обычай за обычаемъ и придумывало не всть что… Даже гимназистъ Разумникъ, самъ-другъ съ ячменемъ, смущались, глядя на эту свадьбу.

IX.

Князь Иванъ заболлъ отъ душевной борьбы. Онъ пробовалъ разлюбить свою Параню, и отъ одной этой пробы въ одинъ день чуть не похудлъ, какъ спица. Черезъ сутки братья услись въ рыдванъ, но, отъхавъ нсколько шаговъ отъ дому, встртили посланнаго отъ губернатора за Иваномъ. Этотъ хотлъ было дать на водку посланному и отдлаться, но Данило воспротивился нарушенію служебнаго долга. Черезъ полчаса Иванъ вернулся отъ Брандта съ новымъ порученьемъ хать въ Оренбургъ, и чуть не плакалъ.
Данило, не зная, какъ лучше уговорить и утшить брата въ его неожиданномъ гор, ршился было передать ему слышанное секретно отъ Брандта о самозванц, но, подумавъ, нашелъ, что не слдъ и брату родному разглашать государственную тайну.
Братья простились, и Данило второй разъ съхалъ со двора, окруженный своею конницей.
Незадача была князю въ пути. Въ тотъ же день, въ сумерки, онъ неожиданно застрялъ на половин дороги между Казанью и Азгаромъ. На второмъ перезд, посл часового роздыха, путники нахали вдругъ на заставу около какой-то маленькой деревушки. Рыдванъ и конныхъ остановили нсколько мужиковъ, которые, перегородивъ дорогу околицей, сколоченною кой-какъ изъ сосновыхъ лсинъ, требовали съ молодцовъ полтину за проздъ.
Наздники зашумли, и крики скоро перешли въ драку. Дремавшій князь очнулся и выглянулъ въ окно. При вид мундира, мужики опшили и, не говоря ни слова, бросились со всхъ ногъ бжать отъ своей заставы въ поле. Снова началась травля, какъ за Яшкой въ Никитскомъ. Двоихъ тотчасъ же поймали и привели къ князю.
Оказалось, что они самовольно выстроили заставу и собирали деньги. Хвалынскій хотлъ ихъ сдать въ деревушк, но въ ней не нашлось ни единой души. Даже страшно было смотрть на пустую улицу и пустые дома. Словно чума прошла здсь. Мужики объяснили, что вс души были проданы помщикомъ Уздальскимъ на свозъ въ другой уздъ, а изъ оставшихся въ деревн пятнадцати душъ кто попалъ въ бгуны, а кто перешелъ жить въ сосднее село Таковское. Въ устроеніи заставы мужики каялись.
— По бдности, родимый, прокормиться нечмъ.
Князь веллъ разбросать околицу, а затмъ повезъ мужиковъ за пять верстъ въ Таковское. Они дорогой увряли молодцовъ князя и божились, что съ другихъ примръ взяли. Что заставъ видимо-невидимо въ околотк по всмъ проселкамъ, только они вотъ сглупили съ Митюхой солдатомъ, который научилъ ихъ выстроиться на больно ужъ важномъ тракт.
Мужики однако не пріуныли, и все время, что хали съ молодцами, тоже посаженные на лошадей, подсмивались другъ надъ другомъ.
— Во, Петруха, и заставили столбовую! Вотъ-те и караульщики! Буде остановлять здоковъ!
— Теперь сами похали! отшучивался Петруха.
— И не зажила, а опять подкладывай!
— А ты, Егорка, не свались! Убьешься! подсмивался Петруха надъ тмъ, что оба были привязаны къ сдламъ.
— Ишь, вдь, разбойники! удивлялись молодцы князя.— Смхоту завели. Ни почемъ.
Еще за полверсты отъ Таковскаго вс замтили сильное движеніе на слобод.
— хать ли туда? Данило Родивонычъ? шепнулъ кучеръ Митроха, оборачиваясь съ козелъ къ князю.— Тамъ, кажись, не ладно. Бунтъ пожалуй.
Данило смутился, но тотчасъ же взбсился на себя за эту мгновенную робость.
— Пошелъ! крикнулъ онъ сердито, но однако осмотрлъ кремни на пистолетахъ и всыпалъ свжаго пороху.
При възд въ село, онъ веллъ остановиться и, выйдя изъ экипажа, пошелъ пшкомъ. Слобода была залита толпой.
— Что за сборъ здсь? вымолвилъ князь сурово и важно, подходя къ одной кучк.
Нсколько человкъ тихонько и молча разошлись и разсыпались, а блобородый центръ кучки, старики на подборъ, встртили Хвалынскаго со смущеньемъ и поклонились, поснимавъ шапки.
— Что за сходъ у васъ? спросилъ снова князь.
Передніе упали на колни.
— Что вы? изумился Хвалынскій.
— Милостивецъ, не гнвайся! Коли насъ обжаловали, ты не врь! заговорилъ одинъ старикъ.— Мы токмо запоздали мало, потому разоръ великъ. А коли обождешь малость, мы сполна, какъ завсегда, внесемъ по сил своей.
— А разсуждали мы, родимый, что не сберешь ни алтына охотой, а надо избы обшарить, прибавилъ другой сдобородый.
— Что такое? Поясни, старикъ.
— Времена тягостныя. Мы все же внесемъ теб, что есть, государь. Въ руки внесемъ, токмо обожди мало.
— Добро, добро. Сказывай напередъ, почто сходъ у васъ?
— На присягу.
— Какую присягу.
— Самъ вдаешь, милостивецъ, Государын присягаемъ?
— Какъ? Вы еще не присягали? Да Государыня ужь сколько лтъ, какъ Божьей милостью царствуетъ.
— Встимо Божьей милостью, родимый, и сколько лтъ,— безсмысленно повторилъ мужикъ.— Вотъ мы каждый мсяцъ ей, матушк, и присягаемъ. И въ запрошлый присягали, а нон тожь первое число, Покровъ. Сего грха за нами нтъ, чтобы не присягать. Токмо вотъ, по бдности, иждивенья не хватаетъ за присягу. Ужь больно часто.
Князь, ни слова не говоря, веллъ вести себя ко священнику, который неожиданно оказался переведенный изъ Сокольскаго, знакомый князю и даже его бывшій учитель отецъ Ареа.
Добрый старикъ невообразимо обрадовался, узнавъ ученика-князиньку, и охотливо объяснилъ ему все то же.
— Усердствуемъ, князинька, прихожане — народъ богобоязный,— сказалъ отецъ Ареа, усадивъ князя за столъ и угощая простоквашей.— Начальство весьма довольно… Только сердце ноетъ, глядя на разореніе мужиковъ.
— Кто жь указалъ вамъ, батюшка, приводить такъ народъ къ присяг каждый мсяцъ?
— Государственный тайный ассессоръ по тайной коллегіи начальникъ,— внушительно сказалъ отецъ Ареа.
— И самъ прізжаетъ за деньгами!
— Встимо, самъ и съ своею челядью. Вотъ какъ и вы, князинька, великій вельможа… У меня на дому стоитъ каждый разъ и общалъ мн за усердіе камилавку.
‘Ты, батюшка, не врешь ли? Не себ ли ты сборъ прячешь?’ подумалъ Данило, но вспомнилъ, какою доброю славою пользовался издавна отецъ Ареа.
Поговоривъ еще, князь убдился въ неподдльной правд священника, а мужики подтвердили его слова. Государственнаго ассессора ждали чрезъ два дня, потому что, указавъ присягу каждый мсяцъ, онъ прізжалъ въ первыхъ числахъ за деньгами. Князь задумался. Не велть мужикамъ платить, значило спутать ихъ и произвести, пожалуй, бунтъ, а затмъ усмиренье… Онъ ршился донести подробно обо всемъ Брандту и, написавъ письмо, отправилъ одного изъ своихъ наздниковъ въ Казань гонцомъ. Брандта просилъ онъ прислать команду въ Таковское, чтобы перехватать злоумышленниковъ и доставить ихъ подъ конвоемъ въ Казань. Самъ князь ршился ждать команды и ассессора.
‘Это моя обязанность врнаго подданнаго, утшалъ онъ себя: по долгу службы и присяги и по христіанскому долгу, обязанъ я отложить путь и кончить здсь мытарство крестьянское. Еслибы вс мы врные подданные матушки государыни поступали такъ, какъ я въ семъ случа, то и неурядица была бы на Руси меньшая.’
Отъ нечего-длать князь бесдовалъ со своимъ старымъ учителемъ.
— Доподлинно сказываю вамъ, что кончанье свту приходитъ,— грустно говорилъ отецъ Ареа.— Все предзнаменуетъ оное кончанье, яко Христосъ Господь заповдывалъ намъ… Въ Писаніи сказано: умноженіе зла, войны великія, проповдь евангельская по всмъ земли краямъ. Смекайте-ко, князинька. Зло на Руси превеликое, какого и не бывало. Войны съ Туркой устрашенныя, да и Татаръ казанскихъ поведно крестить и мечети ихъ валить. Да сбудутся слова Писанія!— И отецъ Ареа прослезился, потомъ прибавилъ, утирая глаза:— И ко всему-то этому и царя нтъ на Руси… А что та за земля безъ царя? Пропадать ей пропадомъ безпремнно.
— Что вы, батюшка, царь россійскій — наша матушка Екакатерина Алексевна.
— Хорошо-бъ ежели бы Катерина Алексевна, все-бъ было лучше, а то никого… Слышь царьки разные правятъ, какіе изъ Русскихъ, а какіе и изъ Нмцевъ, изъ нехристей. Ихъ, слышь, великое, множество. Одинъ сказываетъ: я того желаю на Руси. А другой ему въ отвтъ:— я посему не дозволю чинить… Эдакъ по-моему не гоже. А третій говоритъ:— Врете вы вс. Я во какой указъ напишу! И выходитъ, князинька, отъ того по всей Руси великое противорчіе. И на сел иномъ, коли двое, либо трое баръ, какая околесица бываетъ! Великому же царству наипаче отъ такихъ-то царьковъ карачунъ быть долженъ. Примчайте, какъ пригоже было при Елизавет Петровн, поелику матушка была изъ царевъ, Петра Алексевича дщерь единокроввая. Правила одна готова, ну непорядковъ и не было. Либо вотъ заступникъ нашъ, солнышко ясное, императоръ россійскій Петръ еодорычъ… Почто онъ не царствуетъ? Чмъ прогнвали мы его царское величество?
Князь, молчавшій до тхъ поръ и внимательно слушавшій добраго старика, сказалъ наконецъ:
— Петръ еодоровичъ померъ, батюшка, и ему наслдовала его законная супруга, Екатерина II.
— Да это я слыхалъ, князинька. Слухъ эвтотъ пущенъ былъ и у насъ.
— Да вы, кажись, не врите. Вы полагаете, что императоръ Петръ III не скончался, а только не царствуетъ…
— Я того, Данило Родивонычъ, испровидть очами разума не возмогу: то дло государское, а не мое, попово. Его царева на то воля. Буди, какъ ему, отцу милостивому, угодно… А коли вы позволите, я такъ ты разсужу его. Вс мы предъ Господомъ Богомъ поравенно судимы будемъ… И вс мы тамъ ровни, что царь, что попъ, что князь, и Господь запроситъ такъ у царя, яко бы у пастыря: Почто ты паству свою не упасъ, не призрлъ, и волчьей ехидности предалъ на растерзаніе?..
Хвадынскій долго, но напрасно, убждалъ старика.
— Откуда эти у васъ мысли сомнительныя? Не государственный ли это ассессоръ въ таковыхъ мысляхъ наставляетъ? спросилъ князь.
— Какъ можно? Я съ нимъ не отважился о таковомъ бесду вести. А слухомъ земля полнится. И правду ничмъ, князь, не укроешь. Кабы Петръ едоровичъ былъ на небо взятъ, такъ не стали бы его въ живыхъ почитать. А что манифестъ объ его смерти я самъ читалъ, то правда, но тогда же, родимый, никто этому отводу вры не далъ.
Несмотря ни на какія увренія, отецъ Ареа только головой сдою качалъ…
— Почто же, князь, ежели доподлинно Петръ еодорычъ у Господа, почто законный преемникъ его не правитъ отечествомъ своимъ? Почто Павелъ Петровичъ не коронуется? Ась? Священникъ добродушно и лукаво подмигнулъ, полагая, что разбилъ въ дребезги вс доводы князя однимъ этимъ словомъ.
— По то не правитъ, что ему только нын совершеннолтіе вышло…
— Истинно, такъ.— Ну стало нын и приметъ Всея Россіи правленье-то? снова подмигнулъ Ареа своимъ срымъ глазкомъ.
— Это, батюшка, не наше дло вдать и судить,— сухо отвчалъ князь.— Какъ Государын угодно будетъ. А наше дло молить Господа о сохраненіи ея жизни и здравіи на благоденствіе земли Русской…
Священникъ вздохнулъ, провелъ рукой по серебряной бород и смолкъ, очевидно несогласный съ княземъ.
Князь, плохо проспавъ ночь въ душномъ домик священника, рано утромъ вышелъ прогуляться по слобод…
— Данило Родивонычъ, подошелъ къ нему кучеръ Митроха,— повели двумъ молодцамъ съ тобой неотлучно быть. Село это, сдается, на мой глазъ, худое. Мужичье подлое, такія все окаянныя рчи ведутъ… Упаси, Боже!
Хвалынскій успокоилъ Митроху и пошелъ вдоль слободы. Село смотрло уныло, многія избы были заколочены за отсутствіемъ хозяевъ, которые были въ солдатахъ или въ Сибири, а то просто въ бгунахъ, какъ Яшка, или на канат, какъ Савка.
Скоро кучка крестьянъ обступила князя съ разспросами: кто совта просилъ, кто жаловался. Особенно смущены были вс извстіемъ о новомъ рекрутскомъ набор и объ увеличеніи подушной…
Многіе разспрашивали князя о новыхъ деньгахъ изъ бумаги.
— Годны ли он?
— Все сіе маловажно, съ Божьею помощью отвертимся,— сказалъ одинъ постарше.— А вотъ, милостивецъ, поясни ты намъ. Народъ баетъ, ревизія быть должна, да не простая, а вишь и баб счетъ сведутъ по всему царству.
— Да. Прежде этого не было, а теперь будетъ.
Мужики поглядли и уныло смолкли, словно ожидали опроверженія отъ князя.
— Да какая вамъ, братцы, забота, что бабье въ перепись включатъ?
— Какъ, родимый? Великая напасть изъ того. Бабу до-днесь въ счет обходили, по то, что она… Ну баба она, не мужикъ вдь! Самъ ты чай смкаешь, велика-ль отъ бабы польза? Отъ нея одинъ гомонъ на сел да побрехи. Стало нон мужикъ за двухъ отдувайся и подушную вноси, а то и за три, за пять душъ. У меня во двору, баба моя — разъ, да двка — два, да золовка, какъ есть ледящая, въ немочи пятый годъ, да старуха тоже престарющая, что и не знаемъ, какъ она и съ родни намъ. Ей два ста лтъ есть. Стало мн что жь? Мн топиться!.. Гд жь мн отбыть вс поборы, да присяганья, да еще за четыре бабы подушную уплатить?
Хвалынскій объяснилъ, что хотя въ ревизіи и перепишутъ женщинъ, но что подушную мужики платить будутъ по-старому.
— Нтъ, милостивецъ,— ршилъ одинъ, все время молчавшій молодой мужикъ.— Коли бабу перепишутъ, то стало: плати!.. Зачмъ ее трогать, коли порядки старые будутъ? Что писаря-то станутъ разв зря трудиться надъ бабой? Вдь ея на Руси видимо-невидимо! Безъ пользы себ писаря эдакого дла не затяли бы, народецъ не такой.
— Подлинно, бабы великое множество, и зря, али утхи ради, счетъ ей сводить не подстать,— прибавилъ другой мужикъ.
— Одно баю я,— заговорилъ первый громко и злобно.— Иди человки въ лса, иди человки въ скиты Божескіе, къ старцамъ. Тамо теб успокой. А на селахъ да въ людяхъ нон житье безпутное. Либо иди человки — топись!.. А судъ Господень не за горами. Спроси-ко отца Мисаила… На Москв большой колоколъ есть. Царемъ-колоколомъ его звать. Онъ надысь самъ звонилъ къ обдн.
Хвалынскій пожалъ плечами и тихо побрелъ въ домъ священника, размышляя: ‘много зажился я въ чужомъ краю. Отвыкъ что-ль? Всегда такое смятенье въ умахъ было, либо нын токмо? И что черезъ все это произойдетъ?’
Къ вечеру вернулся гонецъ изъ Казани, одинъ, и привезъ князю письмо отъ Брандта, въ которомъ губернаторъ очень благодарилъ его за хлопоты по благоустройству провинціи, но сожаллъ, что не можетъ прислать ни одного солдата, такъ какъ единственная команда, имющаяся на лицо, человкъ сорокъ, находится въ Свіяжскомъ узд для усмиренія бунта. Остальныхъ же человкъ двадцать пять инвалидовъ нельзя отнять отъ острога, охраненье котораго имъ поручено, вслдствіе огромнаго числа вновь присланныхъ каторжниковъ, пересылаемыхъ въ Сибирь. Брандтъ совтовалъ князю не безпокоиться о пустякахъ.
— Такъ я самъ его захвачу,— упрямо ршилъ князь.
На зар слдующаго дня прибылъ въ бричк незнакомецъ съ четырьмя помощниками изъ холопей. Это и былъ тайный ассессоръ: молодой малый лтъ двадцати пяти, плюгавый на видъ, смлый въ ухваткахъ, и съ оловянною звздой на кафтан. Князь спрятался со своими людьми и, впустивъ шайку въ домикъ Ареы, перевязалъ всхъ. Ассессоръ не сроблъ и сталъ пугать князя каторгой. Не утерплъ князь, и чрезъ полчаса всхъ пятерыхъ передрали кнутомъ среди улицы. Обманщикъ сознался въ вин и назвалъ себя. Это былъ сынъ подъячаго московскаго земскаго суда Сергй Подружкинъ, и дйствовалъ по наущенью отца. Князь не зналъ, какъ доставить виновныхъ въ городъ и наконецъ удивилъ несказанно всхъ — отправивъ всю шайку въ Казань въ своемъ княжескомъ рыдван, а самъ одинъ, верхомъ, поскакалъ въ Азгаръ.

X.

На берегу широкой, голубой Камы, верстъ за семьдесятъ отъ Азгара, приклеилось около холма прибрежнаго маленькое сельцо Ольгино, помщика, провинціальнаго секретаря въ отставк, но древняго рода дворянина, Дмитрія Дмитріевича Кречетова.
Малъ золотникъ, да дорогъ, говорилось про помщика, пожилого человка маленькаго роста, говорилось то же про его маленькую, но красивую усадьбу съ балкономъ на колонкахъ и окруженную небольшимъ садомъ съ аллеями изъ акацій и съ желтыми дорожками, говорилось то же и про сельцо, чистое, хорошо отстроенное. Все было въ Ольгин мало, но все миловидно. Наконецъ была въ Ольгин маленькая двочка, нын двица и невста, которую знали и старъ, и малъ во всемъ околотк и во всей провинціи.,
Помщикъ, вдовецъ подъ шестьдесятъ лтъ, и его единственная дочь были у всхъ примромъ: отецъ, какъ хозяинъ, дочь, какъ разумница и красавица.
Дмитрій Дмитріевичъ, живой по характеру и бодрый человкъ, былъ, благодаря деревенской незатйливой жизни, мирной и здоровой обстановк, еще чуть не красавецъ собой. Его лицо было благообразно, еще румяное и безъ морщинъ, съ блою головой и блою пушистой бородой, которую онъ ни за что не соглашался брить ради дворянскаго обычая. Вся его фигура маленькаго роста, но плотная и широкоплечая, его громкій голосъ, его блые, какъ жемчугъ, зубы и, наконецъ, крпкая жилистая рука, все заставляло называть его ‘крпышемъ’ и побуждало многихъ окрестныхъ помщиковъ завидовать Кречетову, а равно ставить его въ примръ и здоровьемъ, и силой, и лицомъ. Онъ слылъ за веселаго собесдника, занятнаго разсказчика про Бироновы порядки (на которые вдоволь насмотрлся онъ въ молодости, по мсту службы, и зналъ до мелочей), за примрнаго отца, обожавшаго и умно воспитавшаго единственную дочь, и въ то же время онъ слылъ за лихого и примрнаго барина, какихъ не было во всей провинціи. Про него разсказывались поступки съ крестьянами, которые заставляли, однако, тхъ же сосдей говорить:
— Да онъ самъ Бироновъ у себя-то. Такіе выверты подстать покойнику князю Зосим Азгарскому.
Крайне добродушный на видъ, Дмитрій Дмитріевичъ былъ вспыльчивъ и горячъ до безумія, и тогда-то становился онъ страшенъ всякому, даже баловню-ребенку, который бгалъ отъ отца прятаться за юбки мамушки. Кречетовъ и былъ въ сущности добрый человкъ, но сдерживалъ свою доброту, убждая себя, что много она ему напортила въ молодости, и что не слдъ ему нюни распускать!
Въ то же время онъ былъ нершительнаго, отчасти даже робкаго нрава во вседневной жизни. Подолгу накоплялись въ немъ досада или гнвъ, или недовольство, и въ то же время накоплялось и недовольство самимъ собой, своимъ малодушіемъ и непонятною нершительностью: понемногу переполнялась чаша, капля за каплей, и наконецъ выступала черезъ край, вдругъ, сразу, непредвиднно и для него самого, и для другихъ. Бшеный гнвъ вырывался наружу безъ преградъ, дико и зврски, и смшивался съ какою-то таинственною радостью, съ какимъ то чувствомъ довольства собой, съ самовосхищеньемъ. Тайный голосъ шепталъ ему:
— Вотъ каковъ ты молодецъ. Тебя трогай, да не больно…
Посл пыла и послдствій его Дмитрій Дмитріевичъ смущался, какъ вс добрые люди, и старался скрыть свой стыдъ замтною напускною суровостью, и тихонько, осторожно заглаживалъ свои вины, если могъ, но трудно и рдко возможно было загладить ихъ… Обстановка давала средства и потворствовала тому, чтобы послдствія гнва барина были часто непоправимы.
И жаллъ Дмитрій Дмитріевичъ, глядя на себя, что гнвался кратко и шибко, и жаллъ, глядя на другихъ сосдей, что онъ не уродился таковъ, какъ они, то есть съ крпкимъ духомъ.
— Они сотворятъ что-либо по праву своему дворянскому и не тужатъ. Да и мру знаютъ. Исподволь ведутъ своихъ холопей. А ты вотъ молчишь, а тамъ пугнешь какъ шальной, а посл того и самъ подъ лавку! Не человкъ ты съ крпкимъ духомъ, а мякина.
И Дмитрій Дмитріевичъ самъ себя часто не понималъ, что онъ за человкъ уродился. Случится ему, напримръ, наказать кого, и посл того совстно ему смотрть тому человку въ лицо. Иной разъ въ немъ точно два разные человка спорятъ, одинъ одно совтуетъ, а другой на другое тянетъ.
— Ну что, Богъ съ нимъ, съ виноватымъ! говоритъ одинъ.— И холопъ по образу и подобію Божьему сотворенъ!— Да ты баринъ, или не баринъ? подстрекаетъ другой…— Воленъ ты взыскивать? Твой долгъ холопей учить!..
А тутъ вдругъ часто и третій въ разговоръ этотъ душевный вступится, да и скажетъ подсмиваясь:
— Ахъ ты, зюзя, зюзя! Все-то ты мелешь безъ помолу. Не бояринъ ты и помщикъ — попадья ты!
И вскинется тогда Дмитрій Дмитріевичъ, шарахнется вдругъ какъ укушенный и начудеситъ… А пройдетъ дикій пылъ и мнется, и совстится…
Дворня и крестьяне не любили барина и не уважали, несмотря на то, что жили хорошо и во всемъ околотк считались самыми зажиточными и не разоренными бариномъ.
— Его овода кусаютъ! говорили Ольгинцы, насмшливо сравнивая гнвъ барина съ бшеными скачками самой смирной скотины отъ ловкаго уксуса овода.
Одна двочка-дочь обожала отца.
Людмила или, какъ звали двочку, Милуша родилась въ сорочк. Все хорошее, а даже и дурное сошлось вмст, чтобъ угодить ей и часто изъ несчастья выходило для нея счастье. Мать ея умерла, когда ей было всего пять лтъ отъ роду, и вдовый отецъ сталъ особенно обожать своего единственнаго ребенка. Затмъ его самого, бднаго дворянина, безъ покровителей, исключили изъ службы по проискамъ враговъ сильныхъ, и какъ ни горько было ему получить этотъ абшидъ, онъ поневол повиновался и ухалъ въ свое маленькое помстьице во сто душъ, взятое въ приданое за покойною женой. И теперь чрезъ десять лтъ владлъ онъ тремя стами душъ, добытыхъ трудами изъ любви къ дочери.
Село Ольгино (по имени покойницы) Дмитрій Дмитріевичъ холилъ и голубилъ столько же, сколько и Милушу, потому что предназначалось оно ей же въ приданое. Не погуби его по служб враги сильные, теперь не было бы Ольгино тмъ, чмъ оно есть.
Дальній родственникъ Кречетова, разорившійся богачъ и извстный буянъ и силачъ, нкто Кустовъ, проигравъ послднее имущество въ карты, пошелъ по міру. Кречетовъ изъ жалости принялъ къ себ Кустова въ нахлбники. Буянъ, мотыга и игрокъ, подъ ударомъ, постигшимъ его, преобразился. Онъ положилъ на себя обтъ воздержанія и смиренія въ пищ, въ одежд, въ слов и поступкахъ, зарылся въ книгахъ, какія только могъ Кречетовъ доставать ему изъ столицъ, и скоро сталъ примромъ благочестія, ума и начитанности. Ходили слухи, что онъ вмст съ тмъ сталъ масономъ. Другіе увряли, что онъ сдлался раскольникомъ-молоканомъ. Во всякомъ случа онъ завелъ дятельную переписку съ какими-то учеными людьми въ Петербург.
Несчастье, послужившее ему во благо, во благо же послужило и Милуш. Кустовъ, холостой и бездомный, обожалъ двочку своего благотворителя и занялся ея воспитаніемъ. Много уже перечитала она священныхъ книгъ со своимъ учителемъ, когда ея ровесницы сидли за букваремъ.
Кустовъ умеръ, когда его воспитанниц уже минуло тринадцать лтъ, и поэтому со смертью своей не исчезъ со свту безъ слда. Остался другой Кустовъ, красивый, молодой, черноокій, нелюбившій наряды и носившій всегда черненькое платьице съ бленькимъ фартучкомъ. Такъ же, какъ Кустовъ, выступала Милуша степенно и ровно, никогда не пылила и не сердилась, смялась добродушно и тихо. Она же была всеобщая заступница предъ отцомъ, что было не трудно, за исключеніемъ минутъ его пыла. Такъ же, какъ Кустовъ, не пропускала она ни единаго нищаго и странника, не накормивъ его и не наполнивъ его сумку всякимъ добромъ. Спокойствіе глубокое, съ виду важное и гордое, разлито было теперь во всемъ высокомъ и полномъ стан молоденькой Милуши. Вс на нее дивились, и свои, и чужіе. Лаская Милушу по гладко причесанной всегда головк, Кречетовъ говаривалъ, указывая на ея высокій и красивый лобъ съ тонкими бровями:
— Здсь у насъ тишь, да гладь, да Божья благодать.
— Святая барышня-то у насъ! говорили люди.
Милуша была счастлива… Да и отчего горевать ей? Собой красавица, здоровье Богъ послалъ крпкое, отецъ у нея баловникъ, мамушка Кирилловна — рабъ врный, песъ сторожевой, исполнитель всякаго пожеланья.
Старуха Марья Кирилловна была еще мамушкой покойной матери ея, и затмъ выходила и Милушу. Способности, доброту нрава, даже ростъ и красоту Милуши брала старуха на себя.
— Я такую выходила! хвастала она.
Кирилловна согршила въ жизни своей: въ первый разъ вышла замужъ она уже пятидесяти лтъ, да за молодого (года за три до свадьбы Кречетовыхъ), прожила съ молодымъ двадцатилтнимъ мужемъ только годъ, и затмъ онъ утопился, а она, родивъ на свтъ мальчугана, за труды свои выхлопотала ему у барина отпускную. Максимка, когда ему минуло еще четыре года, былъ товарищемъ игръ, а потомъ поступилъ въ услуженье у князя Ивана и звался Максимъ Марьинъ.
У Милуши, помимо Кирилловны, которую она обожала, были всегда книжки хорошія и цвтникъ свой съ такими цвточами, какіе только въ Питер есть. Есть у нея тоже лсъ подъ Ольгинымъ, гд она лтнею порой собираетъ въ кузовъ грибы блые и подосиновики. Есть у нея быстрая студеная Кама, которую съ дтства зоветъ она Мамой, гд она катается и изрдка узжаетъ далеко въ лодк съ рыбакомъ Тимошей. Или же въ полуденный жаръ лтній, раздвшись въ чащ прибрежныхъ камышей, она бросается въ свтло-синія волны, плаваетъ, ныряетъ, брызгается и смется крикамъ и аханьямъ мамушки Кирилловны, сидящей на берегу, опутанная съ головы до ногъ черною косой и разская волны блою грудью, сіяетъ и блеститъ она, какъ русалка въ серебр студеной воды… Зимой есть у нея ледяная гора, салазки атласомъ крытыя съ тонкими подрзами, и духъ занимается, какъ летитъ она вихремъ изъ сада на Каму. Наконецъ праздники есть у нея. Свтлая Недля съ лубками и красными яичками. Рождество и Святки, ряженье, гаданья, страхъ и замиранье предъ зеркаломъ, надъ лоханкой, надъ воскомъ, или же у стола, накрытаго на два прибора, въ бан, отдаленной отъ дома.
Вс люди, ее окружающіе: отецъ, Кирилловна, сосди, дворовые и — вся природа: грунтовые сараи, аллеи садовыя, небо синее, солнце жаркое, мсяцъ блолицый и весь неисчислимый бисеръ звздочекъ ночныхъ, весь міръ Божій,— все это для нея живетъ, дышетъ, цвтетъ, благоухаетъ… Все это она любитъ и вритъ, что все это и ее любитъ, для нея живетъ… Любитъ она все это не порывисто, не мятежно, но тихо, ласково и глубоко. Какъ любитъ она стаканъ свжаго молока выпить тихо, медленно, такъ же тихо гладитъ она рукой морщинистое лицо Кирилловны, усмхаясь съ любовью во взгляд, такъ же спокойно и улыбаясь любитъ она глядть на ночную звздную синеву.
Однако и эту ясную безмятежную жизнь, и эту тихую, но глубокую душу оснило облачко темное и чудное. Сказать — нтъ проще дла, а для Милуши оно было не просто.
Пришелъ двочк девятый годъ… Гостили они съ отцомъ у Городищевыхъ… Собрались разъ вс въ лсъ верстъ за двадцать за грибами. Отбилась Милуша нечаянно отъ всхъ и пошла одна. Попалась ей на глаза блка, заглядлась она на нее… Блка прыгаетъ съ втки на втку, съ дерева на дерево, а Милуша любуется и подвигается за ней, и вдругъ споткнулась и упала на человка… Смотритъ, лежитъ молодой солдатъ и спитъ… Она поскорй отошла отъ него и стала аукать своихъ, никто не откликнулся. Оробла и заплакала двочка, сла подъ деревомъ и стала думать, какъ приказывалъ Кустовъ, что длать ей… ходить и аукать или ждать, чтобы спохватились о ней и стали искать. Вдругъ идетъ тотъ-же солдатъ. Милуша тихонько спряталась за кустъ, но онъ увидалъ ее и пошелъ прямо къ ней.
Двочка оробла еще сильне. Одна она въ лсу большомъ, и незнакомый, можетъ дурной человкъ съ ней. Спрашиваетъ онъ что-то, она не слышитъ отъ робости и дрожитъ. Плакать — и то боится! И вдругъ солдатъ нагнулся, поднялъ ее на руки и зашагалъ съ ней. Помертвла Милуша у него на рукахъ.
Очнулся ребенокъ въ сторожк лсной, и добрый кривой старикъ сказываетъ ей:
— Не бойся, барышня, я сейчасъ лошадку заложу и свезу тебя къ господамъ. Они на полянк собрались вс, недалече.
Привезъ двочку кривой сторожъ на полянку, вс къ ней, а двочка еле жива отъ страху. Разсказала она всмъ про солдата. Пожурилъ ее отецъ и Кустовъ, что не поняла глупая добраго солдата. Его бы отблагодарить надо было, а не пугаться.
Съ трудомъ разспросили кривого старика о солдат, потому что онъ оказался и глухимъ, старикъ пояснилъ, что солдата онъ въ первый разъ видлъ, хоть и давно живетъ въ лсу, и что онъ видно прохожій.
Забыли давно вс и думать о солдат и о испуг ребенка, но сама Милуша часто вспоминала о немъ съ Кирилловной, часто говорили они о добромъ солдат, и даже полюбили его заочно.
— Кабы не онъ,— говорила Кирилловна,— можетъ быть и не нашли тебя, дитятко, аль бы нашли зврьми съденную всю. Спасибо ему!.. А былъ это самъ лсовикъ, сдается мн,— ршила надумавшись Кирилловна.— Лшій злой заводитъ человка въ лсъ, а лсовикъ — добрый, сердечный и къ дтямъ ласковый, онъ выводитъ изъ лсу.
Глубоко запала въ душу двочки эта догадка мамушкина.
Объяснилъ Кустовъ Кирилловн и Милуш, что лсовиковъ нтъ на свт и быть не можетъ, что старая нянька вретъ все, и что толковать боле объ этомъ пустяк не стоитъ, но Милуша на этотъ разъ поврила учителю на половину. Ей хотлось, чтобы то былъ лсовикъ, а не солдатъ простой.
Съ той поры Милуша и Кирилловна частенько и много толковали о лсовик, потихоньку отъ всхъ, чаще всего ввечеру передъ сномъ. И разъ увидла Милуша его во сн… уносилъ онъ ее на край свта, но она не боялась и въ лицо ему смотрла.
Кирилловн сонъ не понравился, но промолчала мамушка и не пояснила его Милуш.
‘Не уносилъ ли онъ, думала старушка, мою Милочку на тотъ свтъ, благо анделъ она, а такихъ Господь прибираетъ къ себ, потому что не жилицы он’.
— А какъ, похожъ онъ былъ на того-то, на настоящаго? Можетъ не онъ тебя во сн-то уносилъ, а другой кто?— спросила мамушка.
— Нту, Кирилловна, онъ! Лицо-то его! И во сн-то я его лсовикомъ звала, да и теперь вспоминаю, то же лицо. Я вдь того хорошо помню.
Прошло нсколько лтъ. Забыли, наконецъ, Кирилловна съ Милушей о лсовик. Померъ въ тотъ годъ Кустовъ, и много горевала Милуша по второмъ названномъ отц своемъ. Часто, когда у нихъ бывали гости, Городищевы, Сельцовы или Андрей Уздальскій и другіе, отказывалась Милуша отъ игръ и горлокъ въ саду и уходила одна бродить въ тоск по чащ или по берегу рки. Чаще всего здила рыбу удить въ лодк съ Тимошей по синеватому, безлюдному простору своей мамы Камы…
Однажды она отпросилась на цлый день и захала съ Тимошей далеко, чуть не до самой Волги, и стали они въ лодк близъ островка. Тимоша то и дло рыбу таскалъ на удочк изъ воды, а Милуша сидла печальная и вспоминала покойнаго Кустова.
‘Чудное дло! Смерть?— думалось ей.— Что она? Кто она? Отчего ее увидать нельзя?…
Въ дтств полагала Милуша, что придетъ старуха съ косой и, ударивъ человка по ногамъ, унесетъ его съ собой изъ дома въ поле. И боялась она завидть близъ себя эту старуху…
Часто ввечеру, входя одна въ темную дтскую, оглядывала она уголки, не сидитъ ли гд смерть съ косой. Однажды Кирилловну съ половою щеткой въ рукахъ приняла она за смерть и закричала во всю мочь, такъ что даже саму старуху мамушку перепугала до полусмерти.
Потомъ долго думала она, посл объясненнаго сна, что лсовикъ, уносившій ее во сн — смерть ея, что приходила за ней, но не унесла ее тогда, а только болзнь предсказала.
А вотъ теперь, старуха съ косой не приходила, лсовикъ въ вид солдата не снился ни ей, ни кому другому — а Кустова нту… Смерть взяла его…
— Гляди-ка, барышня! Гляди!— воскликнулъ вдругъ Тимоша, выводя ее изъ задумчивости.— Ишь молодцомъ гребетъ. А не рыбакъ вдь,— солдатъ, воинъ.
Оглянулась Милуша назадъ и видитъ, мимо ихъ посередь рки летитъ лодка стрлой по теченью, а въ ней сидитъ одинъ человкъ и размашисто загребаетъ веслами.
— Лсовикъ!— вскрикнула Милуша и, закрывъ лицо руками, юркнула въ лодку.
Перепугался и Тимоша того, что съ барышней сотворилось, и давно уже повторялъ ей:
— Ухалъ! Барышня! Не видать, далече. Ну его. Пропади онъ пропадомъ, какъ напугалъ!
Разсказала Милуша все Кирилловн, но Кирилловна не поврила!
— Думала ты все о немъ, сидючи въ лодк, ну и додумалась. Ты, дитятко, бойся думанья, отъ него всякій лихъ человку бываетъ. Много думать негодно.
— Это лсовикъ узналъ про мое думанье и прохалъ мимо по Кам. Знать я скоро помру. А все же лицо у него такое красивое, доброе!— думала Милуша и тихо грустила, собираясь умирать.
Прошло еще года съ два безмятежнаго житья въ Ольгин, и, наконецъ, вмсто смерти вышло для Милуши совсмъ иное.

XI.

Пришла Людмил Дмитріевн шестнадцатая весна. Луга привольные и дремучіе лса опять такъ же чудно нарядились. Все словно воскресло, позолотилось, зацвло, зардлось… Снова залились птицы пвчія въ поляхъ и лсахъ и въ синев небесъ… Снова по ночамъ теплымъ слышалась соловьиная псня, раскатистая. Все снова улыбается, снова радуется, дышетъ, не надышется весеннею теплынью.
Одной Милуш не по себ и одна она скучаетъ и жалуется Кирилловн, что она смерти боле ужъ не боится… Скучно на свт жить. Приди смерть въ вид лсовика за ней — не испугается Милуша.
Качала головой Кирилловна и журила дитятку за глупыя рчи.
Пришелъ май мсяцъ. Разъ подъ вечеръ, когда вся природа засыпала, когда малйшая жизнь малйшей мурашки слышалась и чувствовалась, Милуша сидла молча, надъ мамой Камой… и глядла въ ея воды… Тоска тяжелымъ камнемъ надавила ей сердце… Она что-то давно уже спрашивала у мамы, сама не зная что? Но мама, темная и глубокая, холодно и величаво шла мимо межъ двухъ береговъ, укрытыхъ синевою ночной…
Милуша была сама не своя, и всмъ тломъ трепетала въ этой майской тиши вечерней… Предъ ней носился неясный образъ, не то лсовикъ, не то Уздальскій, и сердце стучало въ ней шибко и неровно. Уста раскрылись сухи и горячи… Непокойныя руки, скрестившись на волнующейся груди, прижимались и дрожали, он складывались въ объятья и словно искали… Словно не доставало имъ чего-то на этой груди. Они хотли прижать, приголубить. Но кого же?.. Зачмъ?.. Глаза, долго открытые на синюю даль, ослабли, сомкнулись. И почудилось Милуш, что легкое, ясное облачко заволокло отъ нея дальній берегъ, потомъ всю маму Каму закрыло и тихо поползло на нее. Вотъ подступило, скользнуло ей на грудь, охватило ее и тихонько повалило на душистую траву. Вся она млла, горла и, наконецъ, вскрикнула робко и тревожно…
Съ этого вечера особенно загрустила Милуша, и ничто не тшило ея.
— Знаю-вдаю, что моей пташк надо,— усмхнулся разъ отецъ, встртивъ ее одну, грустную и печальную.— Обожди, найду.
Милуша вся вспыхнула и отвернулась.
— Ну, сказывай, угадалъ вдь!— И отецъ, взявъ дочь за голову, насильно старался заглянуть въ ея зарумянившееся лицо.
— Батюшка, батюшка!..— билась Милуша укрываясь.
— Гляди мн въ лицо, пташка моя.
Отецъ ухитрился и заглянулъ ей въ глаза. Милуша зарыдала и, вырвавшись, бросилась бжать. Отецъ посмялся съ мамушкой и потолковалъ.
Прошелъ часъ, смерклось. Ужинать подали, ночь прошла, Милуши не было дома. Вся усадьба поднялась на ноги. Отецъ просто чуть не рыдалъ, метался какъ безумный и общалъ вольную тому, кто найдетъ барышню.
Около полуночи пришла Милуша домой, блдная, вся въ слезахъ, и не глядя ни на кого, ушла къ себ въ горенку. Она просидла въ кустахъ береговыхъ, слышала, какъ ее звали, хотла откликнуться, но устыдилась.
О чемъ толковалъ отецъ, то и случилось.
Не мало было сосдей у Кречетовыхъ. Не мало было и такихъ про которыхъ мамушка часто говорили Милуш ввечеру, потихоньку, укладывая ее въ постель — Вотъ молодецъ!.. Кабы такого женишка моей ясной звздочк…
Милуша улыбалась и думала:
‘Да… А вотъ и Павелъ Городищевъ тоже веселый, добрый, славный. А Сельцевъ какой тоже хорошій! А Уздальскій! Онъ вдовецъ, но добрый и большой шалунъ. Главное дло, онъ какъ-то смотритъ особо и рчь ведетъ иначе’.
Уздальскій былъ влюбленъ въ Милушу давно, и то, что замтила она въ немъ и считала его особенностью, было его чувство къ ней: но свататься онъ откладывалъ, ожидая, чтобъ изъ двочки Милуша стала двушкой. О томъ, полюбитъ ли она его — онъ не думалъ. Она, деревенская барышня и небогатая невста, его, перваго жениха въ околотк.
Минуло Милуш шестнадцать лтъ, и они стали видаться чаще. Андрей сталъ казаться ей все лучше и красиве, и добре.
— А вдь онъ лучше всхъ, Кирилловна?
— Одно слово — соколъ!..
Наконецъ однажды Кречетовъ спросилъ дочь:
— Любъ ли онъ теб, звздочка моя?
— Д-да, батюшка,— отвчала Милуша, и тихое славное чувство переполнило ея сердце, при этомъ первомъ громкомъ признаньи.
Андрей наканун посватался. Когда отецъ со слезами благословилъ ихъ, они поцловались. Милуша была полна кроткаго смятенія, взглядъ ея сталъ еще ясне, еще лучисте, уста улыбались. И еще боле стыдилась она всякаго чужого взгляда, еще боле румянилось все лицо ея, когда люди называли ее невстой.

——

Андрей Уздальскій былъ не дуренъ собой, но съ выраженіемъ лица глуповатымъ, такъ что онъ вызвалъ даже замчаніе государыни, видвшей его въ Петербург, что родъ Соколъ-Уздальскихъ должно ужъ столь древенъ, что изъ ума выжилъ.
Дйствительно, потомокъ Уздальскаго, стяжавшаго прозвище Сокола, и другого Уздальскаго, знаменитаго удальца и любимца царевны Софіи, былъ плохимъ представителемъ своего истинно княжескаго и славянскаго рода.
Вернувшись изъ Петербурга въ Москву, посл неудачной попытки служить, къ дяд Артемію Никитичу, уже немолодой, Андрюша моталъ кое-какъ свои доходы, устраивалъ на Воробьевыхъ горахъ кулачные бои, борьбу съ медвдями, которыхъ самъ покупалъ, также затвалъ охоты и облавы, которыя его вовсе не занимали. Кром того, не любя лошадей, разводилъ онъ ихъ и вызжалъ. Наконецъ, онъ женился на поповой дочери, некрасивой и глупой, вскор сталъ пить, и спился бы окончательно, еслибы не смерть этой жены: тутъ онъ впервые очутился лицомъ къ лицу со смертью, о которой онъ ни разу въ жизни не подумалъ. При мысли простой и не новой, что и онъ можетъ вдругъ умереть — Андрей остепенился.
— Отчего не затйничать, коли иждивенья хватаетъ? А такихъ затй, отъ которыхъ болзни наживаютъ да мрутъ люди, я не хочу,— сказалъ онъ дяд.
Затмъ Артемій Никитичъ всунулъ племянника въ кружокъ заговорщиковъ. Какъ гонялся Андрей за лисицей, не любя травли, такъ же попалъ онъ и въ заговоръ, самъ не зная, какъ и зачмъ. Его сослали на житье въ вотчину съ запрещеньемъ вызжать изъ Казанской провинціи, но не прошло и двухъ лтъ, какъ Уздальскій сталъ здить свободно по всей Россіи. Вс, да пожалуй и самъ онъ, забыли про заговоръ, ссылку и запрещенье.
Нсколько лтъ, проведенныхъ имъ въ вотчин и въ Казани, были жизнью изо дня въ день. Только одна новая страсть явилась у него въ то время, заразившая всхъ, азартныя игры, которыя, какъ и у всхъ дворянъ, сильно разстроили его дла.
Съ самаго прізда изъ Москвы сталъ Андрей мечтать о второй женитьб, но это было трудно. Посл своего брака съ поповной, Андрей хотлъ теперь блеснуть своею второю женитьбой и не находилъ долго себ невсты подъ пару. Одна была дурна, другая глупа, третья, по сказу подсылаемыхъ имъ людей, зла и дурнонравна!
Наконецъ, нашлась одна красавица, умница, книжница и съ золотымъ сердцемъ. Это была Кречетова. За ней-то сталъ приглядывать Уздальскій и часто бывать въ Ольгин, онъ долженъ былъ поджидать, потому что ей было всего тринадцать лтъ. Ни разу, ни въ одномъ случа, ни въ слов, не опровергла Людмила Кречетова доброй славы своей.
Уздальскій влюбился не въ двочку, а въ ея добрую славу, и съ каждымъ годомъ привязывался все боле къ мысли, что Ольгинская умница будетъ его женой.
‘Будетъ у меня супруга красавица и грамотей, какихъ и въ Москв нтъ’,— думалъ онъ.
Стала двочка стройною двицей, посватался Андрей и сталъ готовить свадьбу. Вс, знавшіе Людмилу Кречетову, никогда не бывавшую нигд, только по ея репутаціи красавицы и книжницы, завидовали Андрею, и онъ былъ полно и гордо счастливъ.
Въ большомъ барскомъ дом села Сокольскаго все чистилось и все обновлялось на вновь занятыя деньги подъ залогъ имнья. Въ зал поставили большіе часы, присланные изъ Москвы, съ музыкой и съ такими чудесами, что вся провинція будетъ здить и ахать. Изъ Казани привезъ Андрей дв пушки, чтобы палить во время внчанья. Много народу взялъ онъ съ села во дворъ, и увеличенную въ состав кучу холоповъ обшивали въ новые кафтаны и ливреи. Наконецъ, все было устроено и готово, и все въ Сокольскомъ, отъ мала до велика, отъ дворецкаго до послдняго двороваго мальчугана, отъ залы съ новыми часами и до послдней вещицы въ шкапахъ — все ждало будущую барыню Людмилу Дмитріевну Соколъ-Уздальскую.

XII.

Посл сватовства и помолвки, Кречетовъ поршилъ объхать немногихъ своихъ знакомыхъ и пріятелей, чтобы въ первый разъ показать имъ свою дочь невсту, потому что у нкоторыхъ сосдей, гд часто бывалъ онъ, дочь не бывала никогда. Къ инымъ онъ самъ не возилъ ее, ради того, что не было тамъ ей ровней-двочекъ, къ другимъ издавна Милуша упрямилась не хать. Она плакала при сборахъ въ путь, дрожала отъ страху, а то и заболвала, и всегда кончалось тмъ, что дикарка при помощи Кирилловны оставалась дома.
Такъ не бывала Милуша никогда въ Азгар у княжны, несмотря на просьбы князя. Однажды, давно, двочки встртились у Городнщевыхъ, не полюбились другъ другу, подрались, наплакались вдоволь, и потомъ имли самое невыгодное обоюдное воспоминаніе. Если дикарка не хала въ Азгаръ, то и княжна Фима не просилась въ Ольгино.
Первое посщеніе съ дочерью-невстой Кречетовъ ршилъ сдлать къ почетному и давнему другу Азгарскому. Женихъ долженъ былъ пріхать вслдъ за ними.
Милуша обмирая въхала на Азгарскій дворъ, чуть не заплакала, когда, вошла въ огромныя хоромы, и долго, какъ младенецъ, жалась отъ всхъ къ отцу, несмотря на увренія князя Родивона Зосимыча, что онъ не кусается.
Наконецъ, перемолвившись чрезъ силу съ Фимочкой, она послдовала за ней въ ея горницы. Вмст перебрали он обновы Фимы изъ Москвы, вмст обошли, или точне, облетли и хоромы, и садъ, и рощу и, наконецъ, собрались на островки Воложки удить рыбу, а оттуда вернулись друзьями.
Въ сумерки Милуша подробно описывала Фим свой домъ и садъ, а ввечеру явился изъ Сокольскаго Андрей Уздальскій, побывавшій въ дорог подъ рухнувшимъ мостомъ и запоздавшій поэтому въ Азгаръ. Андрей умлъ болтать и оживилъ угрюмый Азгаръ своимъ присутствіемъ.
Пребываніе въ Азгар Кречетова съ дочерью по просьб князя и Фимы продолжилось съ двухъ дней, назначенныхъ сначала, на цлыя дв недли. Андрей здилъ къ невст черезъ день всегда верхомъ и ворочался по дламъ въ Сокольское.
Наконецъ, онъ собрался для закупокъ въ Казань. Кречетовы собрались дале съ визитами къ сосдямъ, но скучавшій князь и еще боле скучавшая княжна и слышать не хотли. И Кречетовы остались въ Азгар до возвращенія жениха.
Однажды вечеромъ, уже посл ужина, княжна Фима уже ушла спать, а старики молча, осторожно и сопя изъ всхъ силъ, растаскивали послднюю кучку бирюлекъ съ гладкаго подложеннаго подъ нихъ стекла. Милуша сидла одна, задумавшись на террас. На этотъ разъ она не могла поджидать своего Андрюшу, который вроятно находился въ ту минуту уже въ Казани. Милуша надялась только, что онъ обманетъ и вернется ране срока или дастъ крюкъ и задетъ въ Азгаръ по дорог въ городъ.
Вдругъ лошадиный топотъ долетлъ до ея ушей.
— Обманулъ меня, другъ! встрепенулась Милуша, но ровнымъ спокойнымъ шагомъ вернулась въ темную залу и прошла въ переднюю. Тутъ все было уже потушено! Ощупью отыскавъ дверь, она отворила ее и впустила прізжаго. Едва переступилъ онъ порогъ, не усплъ еще скинуть шубку, ужъ Милуша радостно обняла его, крпко прижалась къ нему и шепнула,
— Дорогой мой. Думаешь, ненарокомъ пріхалъ. Я ждала тебя, все ждала!.. Сердце мое сказало: жди.
Ее обняли крпко сильныя руки, ее обожгли горячіе поцлуи, и незнакомый голосъ проговорилъ:
— Голубушка! Такъ ты ждала меня. Что батюшка?
Ахнула тихо Милуша и вырвалась изъ объятій, какъ ужаленная. Онъ что-то спрашивалъ еще, сбросилъ шубку… Люди сошлись на голоса и огня принесли, но Милуша уже убжала. А пріхавшій князь Данило, снимая саблю и заряженные пистолеты, искалъ глазами сестру свою…
— Какъ ты выросла! Фимочка! Да гд же она? Убжала къ батюшк…
Въ дом поднялась суматоха.
— Князинька! Князинька пріхалъ! Данило Родивонычъ!!!
Все заходило ходуномъ въ дом, старики вышли въ залу, и князь Данило уже обнимался съ отцомъ. Дворня сбжалась въ домъ и, не смя войти въ залу, совала во вс двери лохматыя головы и заспанныя лица.
— Разбудите Фимочку, приказалъ Родивонъ Зосимычъ.
— Я ужъ съ нею расцловался, она первая встртила меня, сказалъ Данило.
На верху, въ угольной комнат, сидла у себя на постели Милуша, румяная и взволнованная. Она едва переводила духъ, стрлой вбжавъ по лстниц, и часто проводила рукой по лицу, гд горли полученные поцлуи и словно сжигали щеку и губы ея. Она дрожала слегка, то смялась, то охала, и все водила рукой по пылавшему лицу, все стирала эти горячіе поцлуи чужого человка… И чудное дло! эти поцлуи пронизали ее, проливались на сердце, разливались теплою струей по всему тлу ея, и вся она трепетала, какъ подстрленная голубка. Съ низу долеталъ шумъ, гулъ всеобщаго говора… Звали княжну, звали дворецкаго, приказывали ужинъ, бгали, толкались, хлопали дверями, кто-то упалъ, кто-то обругалъ кого-то… И все шумло, все толпилось, все кричало…
Милуша чутко прислушивалась.
— Что длать мн? говорила она вслухъ.— Срамъ! Срамъ! Ухать бы? Гд же Кирилловна?
‘Каковъ онъ собой?’ спрашивало что то въ Милуш, и казалось ей, что это щеки ея въ поцлуяхъ спрашиваютъ, а не она сама.
Наконецъ, вошла Кирилловна и тоже объявила новость.
— Кирилловна! Мамушка! Что я натворила… хать намъ… хать надо!
И Милуша разсказала все.
— И! Звздочка моя! Важность какая? Чего ты это? Добро бы мужикъ какой, а то князинька Ну обмахнулась! Скажешь, что, молъ, не подумайте дурно. Я, молъ, не знала, что это вы, жениха своего ждала. Да онъ, звздочка, и не примтилъ, я-чаю, кого облизалъ. Гд въ эдакомъ Вавилон примтить, что въ дому-то поднялся. Меня было старую раздавили сейчасъ, какъ бросилось съ просонку все холопье въ домъ… Ступай-ка внизъ… Ничего! утшала свое дитятко Кирилловна, но Милуша не двигалась.
— Каковъ онъ собой, Кирилловна… большой? ршилась она наконецъ спросить. Не большой, а другое слово подсказывали щеки.
— Красавецъ, какъ есть! Не хуже твоего Сокола! Генералъ уже, сказываютъ.
За Милушей пришелъ, наконецъ, и отецъ, звать дочь представить пріхавшему князю, но Милуша разсказала и ему свою ошибку.
— Срамъ какой! по-своему принялъ Кречетовъ.— Ты меня осрамила, Милуша… Какъ же такъ вшаться на шею? Срамота!
— А онъ-то самъ чего же облапилъ? И онъ гляди, хоть и князь! сердито заступилась Кирилловна.
Ршено было ничего не говорить, если самъ князь не вспомнитъ. Милуша легла спать, но всю ночь проворочалась, всю ночь обмирала тревожно, и на зар, въ полудремот, въ полумгл, она уже не стирала поцлуевъ съ лица, а какъ-то, напротивъ, всмъ тломъ притаилась и точно прислушивалась къ своимъ щекамъ и къ оставшемуся на нихъ горячему слду…
— А Андрюша!? вдругъ вымолвила Милуша уже при дневномъ свт. Двушка тутъ только вспомнила о жених.— Обидла я Андрюшу. Забыла! упрекала она себя.
На утро вс сошлись въ восьмомъ часу въ зал. Пошла и Милуша, уже спокойная, но все еще робкая и стыдливая и не ршившая въ себ самой, какъ глянуть въ глаза этого чужого и нечужого человка.
Вошла Милуша въ залъ вмст съ Серафимой. Князь Данило за минуту вышелъ къ себ, въ отведенную ему портретную. Предъ мстомъ его стояло начатое кушанье. Поздоровалась Милуша со всми и сла къ столу.
— Экая красавица! вымолвилъ Родивонъ Зосимычъ.— Нынче еще краше, знать проспала ночку хорошо. Вотъ бы мн эдакую Данил подыскать,— шутилъ старикъ.
Раздались звонкіе шаги въ диванной, звукъ шпоръ, и князь вошелъ въ залу. Милуша сидла, опустивъ глаза на столъ, и думала: Срамъ! Срамъ! Вспомнитъ! Осметъ!
— Вотъ моя единственная, Данило Родивонычъ! сказалъ Кречетовъ.— Прошу любить да жаловать.
Милуша вспыхнула, вся зарумянилась, привстала, все не поднимая глазъ на князя, и поклонилась.
— Ну, Дмитрій Дмитричъ, вымолвилъ князь Данило.— По совсти скажу: такихъ красавицъ и въ Питер нтъ, какъ ваша Людмила Дмитріевна.
— Смяться изволите! отвчалъ Кречетовъ счастливымъ и радостнымъ голосомъ.
Милушка закраснлась еще боле.
— По чистой совсти! Пожелать надо Андрею Алексевичу умть любить такую супругу! продолжалъ Данило любезно, и затмъ, усвшись прямо противъ Милуши, онъ посмотрлъ пристально на потупившуюся двушку.
— Мн сдается, я гд-то встрчалъ Людмилу Дмитріевну, добродушно и ласково сказалъ онъ, видя смущеніе двушки.
‘Сейчасъ скажетъ!’ подумала Милуша, подумалъ и Кречетовъ. Оба собрались промолчать или солгать.
— Не видалъ ли я васъ у Городищевыхъ въ мой прошлый пріздъ? Я былъ у нихъ раза два.
Князь Родивонъ прервалъ разговоръ вопросомъ о Павл Городищев. Милуша успокоилась и наконецъ ршилась взглянуть на Данилу черезъ столъ. Подняла двушка глаза и робко устремила ихъ, но вдругъ они раскрылись широко, блеснули ярко, и поблло какъ снгъ все лицо Милуши. Бросилась двушка отъ стола, какъ раненая въ сердце, и дикимъ, отчаяннымъ крикомъ огласила весь домъ и какъ скошенная повалилась на полъ замертво. Безъ памяти унесли двушку и уложили въ постель.
Когда же Милуша пришла въ себя и осмотрлась, то задрожала всмъ тломъ и повела непонятныя смутныя рчи… Что же случилось съ бдною Милушей? Въ третій разъ повстрчала она своего лсовика.

XIII.

Князь Иванъ, оставшись въ Казани по отъзд брата, конечно, пенялъ, что долженъ былъ снова хать въ Оренбургъ, но и радъ былъ, что выигрывалъ одинъ лишній день, который могъ провести съ своею измнницей Параней.
Зайдя къ Городищеву и уговорясь хать вмст, Иванъ, разумется, забылъ размолвку съ Параней и въ сумерки отправился къ Уздальскимъ. Онъ нашелъ Мару Петровну одну, занятую штопаньемъ чулокъ.
— Ну, вотъ и ты! воскликнула она.— А Парашокъ мой опять меня надулъ. Сказала, что ты, не простясь, въ Азгаръ къ родителю ухалъ.
Иванъ передалъ ей подробно отказъ Брандта дать ему отпускъ и новое его порученіе въ Оренбургъ, а самъ прислушивался чутко, не бжитъ ли Параня на его голосъ изъ своей комнаты, какъ бывало не разъ.
— Ну и хорошо! И слава Богу! Стало начальствомъ ты сысканъ, что теб даютъ важныя поручительства. Эдакъ ты и чиновъ скорй нахватаешь. Мало что ты князь, Ванюша, ты ужъ утшь, будь генералъ. Чтобы когда-нибудь я, старая, коль доживу, могла быть на бал у дочки губернаторши… Я буду не чета Анн Ивановн. Драться съ дворянами учну тогда, съ важности своей…
Иванъ перебилъ болтовню и спросилъ о Паран.
— Въ садъ ушли, голубчикъ. Давно! Поди-ка ты, да зови ихъ. Не гоже съ этимъ сорванцомъ запаздывать въ саду. Да не двичье и дло гулять такъ… Мн изъ-за Парашка и такъ вс глаза вытыкали…
— А кто тамъ еще?
— А эти… ну ихъ! Все они же. Тараторы-то наши!
— Тараторы? Бжегинскій? спросилъ Иванъ удивленно.
— Ну да! И мусья эта. Одного Махната не хватаетъ. А то бы совсмъ Святки съ вдмедями.
— Напрасно вы, Мара Петровна, дозволяете Паран это обхожденье съ нимъ… съ ними! поправился Иванъ. Вотъ уже и темнть стало. Разв это пригоже двиц? Что подумаютъ чужіе то люди? А сами сказываете много пересудовъ. Вы ее, сказываютъ люди, по-польскому, а не по-россійскому ведете,— вымолвилъ Иванъ взволнованнымъ голосомъ.
— Ванюша! воскликнула Мара Петровна, разинувъ ротъ.— Да ты очумлъ что-ль? А? родимый?.. Очнись!…
— Истину сказываю, по любви.
— Да я-то что сказываю? Что ты впервой въ домъ-то пришелъ… А ты вотъ, глупая твоя голова, сунься-ко поди самъ, надумай, какъ юлу-то мою ухватить… Какъ усадить ее, да запретъ въ чемъ положить! Я теб въ ножки поклонюсь, три свчи Святому Іоанну поставлю въ воскресенье.
— Вы ужъ безмрно повинуетесь.
— А ты не повинуешься? Вишь Илья Муромецъ какой. На, поди! Въ чужомъ-то глазу сучокъ выискалъ. Ты на себя-то глянь. Что она изъ тебя-то прядетъ! Вонъ по сю пору не добьешься, когда свадьба. А туда же! Богатырь запечный! Я того и жду, что вдругъ соберется она, да безъ нитки приданаго и обвнчается.
— Что я могу? Вы ей начало.
— Начало? Хорошо я начало. Ахъ ты! Меня вонъ и Артема, что ни скажу, знай свинымъ ухомъ дразнитъ. Такая ужъ знать безстрашная уродилась я.— Мара Петровна начала хныкать.— Ужъ коли чужихъ не боится ребенокъ, свои не суйся… Я чаю, шестерикомъ коней скоре управишь, чмъ Парашкомъ. Мать то ее не даромъ Варшавка была. Ты виноватъ все! Ты вотъ все-таки женихъ, хоть и не повщенный… Ты бы могъ иной разъ любовнымъ словомъ угомонить двку. Глупая голова! Право! Поди ко зови домой. Вишь, во мн начале ей выискалъ!
И Мара Петровна утирала слезы чулкомъ.
Иванъ махнулъ рукой и пошелъ въ садъ. Нигд не было никого, поискавъ съ полчаса, онъ хотлъ ворочаться въ недоумньи, когда услыхалъ веселый хохотъ Парани, которая заливалась соловьемъ. Оказалось, что вс были на границ съ сосднимъ садомъ и сидли на поваленномъ плетн, скрывавшемъ ихъ со стороны дома. Иванъ, недовольный и поисками, и мстомъ, выбраннымъ для бесды, сумрачный пошелъ къ нимъ мрными шагами. Онъ обогнулъ плетень и увидлъ Бжегинскаго на земл у плетня, и близехонько отъ двушки. Нагнувшись всмъ тломъ къ ней и опустивъ голову надъ ея колнами, онъ держалъ въ рукахъ ея маленькую руку и внимательно разглядывалъ ладонь. Параня, немного сгорбившись и откачнувшись, смотрла тоже на свою раскрытую руку и старалась по временамъ, когда Янъ поднималъ голову, заглядывать ему въ лицо. Деталь сидлъ на корточкахъ, пережевывая въ зубахъ соломинку, кончикомъ которой онъ тоже изрдка показывалъ конфедерату на ладонь двушки. Иванъ, при вид ихъ, остановился и духъ занялся у него.
— Иванушка, иди, иди! Мы гадаемъ. Онъ и теб погадаетъ. Погадаете князю? Да? заглядывала двушка въ нагнутое лицо Бжегинскаго.
Параня даже забыла, что Иванъ хотлъ ухать, что она уже простилась съ нимъ.
‘И не удивилась?’ подумалъ Иванъ.
— Слушайте же, продолжалъ Бжегинскій, не обращая вниманія на Ивана. Только Деталь притронулся къ своему атласному шлыку, собственной работы, и промычалъ:
— Salut, mon prince!
— Ну! ну! Когда я выйду замужъ и за кого? спросила Параня, усмхаясь и косясь на Ивана.
— Вы никогда замужъ не выйдете!
— Никогда! Вотъ панъ и солгалъ… и солгалъ!.. У меня можетъ и женихъ уже есть.
— Такъ линія показываетъ.
— Долго ли я проживу?
— Очень, очень… очень не долго, пани,— смясь продолжалъ Бжегинскій.
— Нтъ… Я много хочу. Сто лтъ.
— И умрете вы не простою, а страшною смертью. Srieusement. Je vois l une mort terrible, прибавилъ Янъ, обращаясь къ Деталю.
— Y a te faire pendre! воскликнулъ въ отвтъ Деталь.— Basta! Dobje! Allons souper.
Вс встали и двинулись домой. Параня усмхалась, но увидя сумрачное лицо Ивана, побжала впередъ къ матери.
— Diable! говорилъ идя Деталь.— On ne soupe pas dans cette maison. Filons chez le cher homme, il mange cette heure, le губернаторъ.
Бжегинскій задумчиво кивнулъ головой.
Иванъ и не понималъ, и не слушалъ. Все трое вошли въ домъ.
— Parle-t-il quelque fois? спросилъ Деталь, указывая глазами на Ивана.
Бжегинскій снова кивнулъ головой и покосился узнать, не понимаетъ ли Иванъ.
— Quoi? La langue des fleurs!!, захохоталъ Деталь.— Bonsoir, Mesdames! объявилъ онъ входя.— Prostchay barinia.
Мара Петровна не удерживала ни того, ни другого.
— До видзеня! проводила ихъ Параня, улыбаясь Яну.
— Простите отцы-турусы! вымолвила Мара Петровна, когда гостей уже не было.— Православная то рчь видно не дается нехристямъ. Отчего ты, Парашокъ, и энтого… Саманила махнатаго не позовешь никогда на показъ? Ужъ такъ, отъ всхъ бы ссыльныхъ по казовому.
Параня надула губки и отошла къ окну. Молчавшій все время Иванъ наконецъ раскрылъ ротъ и объявилъ свой отъздъ, не въ Азгаръ, а обратно въ Оренбургъ. Параня встрепенулась, пересла къ нему поближе и положила руку ему на плечо.
— Бдный Ванюша! Опять семьсотъ верстъ.
— Да… Ступай, бейся съ Башкирами… а тутъ Поляки отвоюютъ, что мн подороже Яицкихъ фортецій.
— Бжегинскій меня отвоюетъ, такъ ли?
Иванъ грустно молчалъ.
— Иванушка дурачекъ ты и есть! вымолвила Параня свою любимую ласку для жениха.— Ты вотъ тамъ въ Оренбург поймай Жаръ-Птицу какую, за хвостъ… Съ самоцвтными перьями, мое подвнечное платье и сошьемъ.
— Теб все смхота. А вотъ убьютъ Башкирцы… Тогда…
— И-и! Типунъ теб! Сухо дерево! Тьфу! Тьфу! откликнулась изъ угла Мара Петровна.
Параня опять задумалась, наступило молчаніе, а Иванъ ждалъ, что скажетъ она.
— Ваня, Ваня! грустно вымолвила вдругъ двушка.— Я нын утромъ всю мою куцавейку чаемъ облила.
Иванъ вздохнулъ и отвернулся къ окну. Снова замолчала она.
— Параня! Сказывай, не морочь!! вдругъ черезъ минуту воскликнулъ Иванъ, оборачиваясь и измнившись въ лиц…— Сказывай по Божьему… по истинному… любишь ты меня, или потшаешься?
Мара Петровна перестала вязать, опустила чулокъ на колни и широко раскрыла глаза на Ивана. Параня оторопла и закраснлась.
— Дурной! Дурной! вымолвила кротко Мара Петровна.— Что ты? Аль зелья какого кипучаго поднесли теб? Который годъ любитесь, якобы братъ и сестра родные, а нын, видишь, спросы каки спрашиваетъ. Дурной!
— Пускай по Божьему сказываетъ, хоть разъ… Я, Мара Петровна, измучился… Я… я… Изрубилъ бы я сего…
— Кого это? шелохнулась Параня.
Мара Петровна вытаращила глаза.
— Кого? Того, кто всему помха!
— Ты не стыдись, Иванушка, ужъ приревнуй Парашка къ Турк, къ Махнату… Что полякъ? Ты уберегайся отъ Турки. Въ т поры, что ты въ порученьи будешь, я Парашка съ Туркой повнчаю, право-слово! А не то и съ холопомъ какимъ…— Мара Петровна запнулась и прибавила живо:— Тьфу! до какихъ рчей меня довелъ! Кипучка дурашная!— Мара Петровна бросила чулокъ и вышла изъ комнаты.
Молодые люди остались вдвоемъ. Параня думала о томъ, что Иванъ приревновалъ ее къ Бжегинскому.
‘Стало его полюбить можно… Не къ другому кому, а именно къ Яну приревновалъ Иванъ. Стало онъ лучше всхъ здсь. Въ Казани вс любятъ Яна, вс ласкаютъ. А свои?.. Вотъ хоть Ванюша?.. Тихій онъ и добрый, давно любитъ ее, много любитъ… Но въ немъ нту чего-то… Чего въ немъ нтъ?’ Параня глубоко задумалась.
Наступилъ вечеръ, давно уже князь Иванъ смотрлъ на милую, свтловолосую головку двушки. Синіе глаза ея остановились на одномъ пятн пола и не двигались. И все лицо это окаменло. Ужъ она ли это уметъ смяться подчасъ такъ звонко и беззаботно?
— Молви мн хоть единое словечко! сказалъ Иванъ тихо и грустно.
Подняла Параня глаза и вздохнула молча.
— Любъ теб этотъ конфедератъ? Скажи.
— Нту, Ванюша, ей-ей. На бал, часъ времени былъ любъ. Онъ пляшетъ удало. Однимъ плясомъ меня не приворотишь къ себ. Забудешь эдакъ все какъ пляшешь. Голова кругомъ пойдетъ. А очнешься, и опять своя… Понимаешь! Впрочемъ я и сама не понимаю.
— Пожалешь ты, коли меня убьютъ тамъ мятежники?— И Иванъ опустился на полъ предъ двушкой, прижимаясь лбомъ къ ея рукамъ, сложеннымъ на колняхъ.— Поплачешь тогда? Скажи.
— Молчи, дурной!— И Параня положила руку ему подъ губы и опять задумалась.— Вотъ кабы ты, Ванюша,— заговорила двушка посл долгаго молчанія.— Вотъ кабы ты…— И она вдругъ опять запнулась.
— Что? Сказывай, что?..
— Кабы ты… фортецію какую взялъ… Одинъ!! Нтъ… Лучше возьми въ полонъ этого атамана! Либо… Постой!— Она подумала и вздохнула.— Не знаю и сама… Покажи ты, Ванюша, что ты и удале всхъ, и ретивй… Вотъ твой братъ!.. Кабы ты Данилой Родивонычемъ былъ!… Ты, Ванюша, ужъ такой смирный… Смотри-ко, какъ въ сказкахъ… Какіе удалые молодцы!.. Вотъ кабы мн… Кабы ты, Ваня… Э!… Пустое я все сказываю! То вдь токмо въ сказкахъ… А у насъ въ Казани должно-быть никогда…
Параня не договорила, понурилась и смолкла уныло. Иванъ глядлъ въ ея грустное лицо и дивился: другая опять двушка сидитъ предъ нимъ и непонятныя рчи ведетъ…

XIV.

Двушка весь вечеръ промолчала, продумала. А когда пошла спать, легла не простясь съ матерью и пролежала всю ночь не шевелясь и раскрывъ синіе глаза свои на лампадку.
‘Люблю ли я Ваню?’ думалось ей.
И посл безсонной ночи, на разсвт дня, Параня встала, накинула на себя куцавейку и тихонько вышла на большой балконъ… Было свжо. Она укуталась и, прижавшись въ уголъ балкона, выглядывала оттуда на садъ, на городъ и Кремль, полуукрытые срымъ утреннимъ свтомъ зари. Пожелтевшія липовыя аллеи, отживъ свое, собирались на очередную смерть, и хотя было тихо, но листья то и дло кружились въ воздух и падали на землю, одинъ за другимъ, словно плакали липы на свой ладъ.
‘Тоскливо какъ!’ подумала Параня и сгрустнулось ей еще боле. Прямо предъ ней черезъ садъ виднлись на гор кремлевскія стны темнымъ внцомъ и среди него пестрли храмовыя главы собора и монастырей, отдльно отъ всего высилась и рисовалась на блдномъ неб башня Сумбеки. Лве, среди города, виднлся барскій домина князей Хвалынскихъ, верхнія окна, выбитыя и темныя, угрюмо чернлись въ желтыхъ стнахъ. На мертвеца съ провалившимися глазами похожъ былъ этотъ домина.
Параня прильнула плечомъ къ ршетк и, пріютившись отъ морознаго утра, задумала свою неотвязную и докучную думу.
Понурилась русая безпокойная головка на грудь, и длинная, распущенная черезъ плечо коса спряталась подъ куцавейкой и лежитъ на колняхъ… Неровно колышется грудь двушки, взоръ туманится, и не свтятся въ немъ синіе лучи. Слезы крупныя, тяжелыя скользятъ черезъ побллыя шеки и капаютъ на атласную куцавейку… Плачетъ Параня тихо, горько, непрерывно. И уже не первый разъ сидитъ она тутъ на зар, забившись въ уголъ, и не первый разъ плачетъ потихоньку отъ мамы.
Чудная двушка Параня! Она ли недавно румяная, рзвая, носилась въ мазурк и, пылая огнемъ, страстно смялась всему міру въ лицо, а затмъ страстно шепталась съ конфедератомъ? Она ли съ побллымъ лицомъ и слезами тоски пріютилась теперь на балкон?
Что же съ ней? Первая красавица, первая приданница, обожаемая всми — чего ей нужно? Чего же полусознательно ищетъ она въ мір кругомъ себя, неотступно проситъ въ страстной молитв? Хочетъ она сердце свое золотое, душу свою кипучую отдать безвозвратно… Себя всю отдать, умереть для себя и воскреснуть въ вол иной, чужой и милой. Но никто нейдетъ, не беретъ ее въ кабалу.
Нтъ красавицы краше Парани.
Много поется псенъ любовныхъ на Руси святой про двицу красу со змей косой русой до земли, съ очами Божьими, синими, что тихо, безъ лукавства, сердце крадутъ у молодца. Блая, какъ снгъ сугробовъ зимнихъ, румяная какъ зорька лтняя: блымъ лебедемъ она ходитъ-плаваетъ, взглянетъ душу полонитъ, слово молвитъ — околдуетъ, усмхнется — солнышкомъ засіяетъ… А полюбитъ?! Все возьми, жизнь возьми, да пусть только на одинъ мигъ въ затишьи ночномъ опутаютъ и обожгутъ молодца эти руки, да эти косы, да эти слезы двичьи! А не полюбитъ, иль разлюбитъ? Прими молодца мать сыра земля. Не родиться бы ему на блый свтъ!
И псни эти вс про Параню сложены!
Бому же уступитъ, въ чьи объятья отдастъ Параню ангелъ-хранитель ея съ колыбели? Съ нимъ однимъ вела она свои ночныя бесды двичьи, отъ матери скрытыя, людямъ не вдомыя!
Гд и кто молодецъ тотъ?
Статенъ и пригожъ милый псенъ русскихъ, черноокій, чернобровый, удалецъ, молодецъ. Лихо скачетъ онъ на кон и не боится ни врага лихого, ни лсу дремучаго, ни звря лютаго. Сердце его золотое, но страшенъ ножъ его острый, врный товарищъ его и заступникъ. Жен отъ Бога данъ онъ въ оборону отъ злыхъ людей и бдъ бдовыхъ и отъ грозныхъ непогодъ житейскаго моря. Знай, жена, люби покрпче, ласкай горячей, слушайся врнй и спи безбоязно на груди милаго, не страшась ничего, счастливая его счастьемъ, умная его разумомъ, богатая его лаской!..
Нтъ. Не полюбитъ молодца этого Параня. И не онъ ей грезится! Не его она ждетъ…
Носится Параня скрытымъ помысломъ въ томъ царств червонномъ, гд иные молодцы, все царевичи да витязи, красоты невиданной, молодечества неслыханнаго. На коняхъ шестикрылатыхъ великія дла творятъ они. Вороги ихъ и недруги заповдные — не люди, а зми-драконы многоглавые, что плаваютъ по морямъ-океанамъ, иль чароди злобные, что живутъ на островахъ алмазныхъ, иль рати безчисленныя, что походами ходятъ по царствамъ заколдованнымъ, иль богатыри съ мечами кладенцами, что стерегутъ, проходу не даютъ въ чернограды стобашенные. И страшенъ тотъ царевичъ своимъ ворогамъ, и все по плечу тому витязю, и все на потху тому молодцу. На чудномъ кон своемъ чрезъ полъ-міра пролетитъ онъ, за облака взовьется, дно морское достанетъ. И чмъ беретъ все? Только свиснетъ своимъ посвистомъ, только полой кафтана тряхнетъ, только рукавичку вывернетъ на изнанку, только усъ расправитъ. И бгаетъ по міру молва стоустая, величаетъ его дла великія. И все творитъ онъ ради милой своей, ради царевны-красоты, что ждетъ его въ терем высокомъ. А принесется онъ, приголубитъ она его да убаюкаетъ на груди своей и сторожитъ всю долгу ночь отдыхъ его отъ подвиговъ громкихъ.
Вотъ бы съ кмъ вкъ свковать, съ кмъ вмст и въ одну могилу лчь!
Но нту боле витязей этихъ на земл Русской! Прошли т времена золотыя. Много молодцовъ вокругъ Парани, но ни одному изъ нихъ и не снилось, чего хочетъ двица.
Что жь? Отдать себя Ивану и скоротать жизнь съ нимъ, радуясь его счастью? Отогнать отъ себя лукаваго лгуна,— своего коня шестикрылата, что все уноситъ за облака и губитъ двицу? А если будетъ день — явится витязь нечаянъ, негаданъ, не въ урочный часъ, и заслонитъ собой мужа Иванушку, да поманетъ и уведетъ поцлуемъ за собой?
Горе, горе тогда! Лучше жди, чмъ губить и добраго молодца, и себя. Что жь длать, что постылы краснымъ двицамъ Иванушки съ золотою душой, а подавай имъ все молодца съ ножемъ за голенищемъ. Вишь, милуетъ тотъ посвоему, по горячему, и деготь съ нимъ медомъ оборачивается.
Очнулась Параня отъ благовста на храмахъ городскихъ… Садъ голый и сучковатый, липы и трава пожелтлыя, а за нимъ, на гор, кремлевскіе храмы, главы и шпицы — все плаваетъ въ розовомъ туман осеннемъ, что саваномъ развернулся и одваетъ окрестность. Все тоскливо, сыро и лучисто, будто въ слезахъ, и блесоватымъ пятномъ расплывается восходящее за туманомъ солнце. Крпко спитъ еще Татарка-Казань, укрытая мглистыми блыми волокнами, словно ветхимъ рванымъ покрываломъ. Кой-гд, какъ изъ дыръ, торчитъ церковь, домъ барскій, или мечетъ съ минаретомъ. Крпко, знать, спитъ еще на зар и мама Парани.
Нтъ, Мара Петровна давно уже стояла надъ дочерью и сердце въ ней щемило.
— Да повдай ты мн горе свое. И впрямь любишь ты что-ль — кого я не знаю! сказала женщина въ отчаяніи.
Не выдержала Параня, бросилась и повисла на груди мачихи-матери. И долго плакала про горе свое красавица.
— Горе мое — никого не люблю я!.. И хочу я, мама, помираю хочу!.. Чего, сама не вдаю. Знать испорчена я…

XV.

Бричка, запряженная тройкой, удало мчалась по степному пути изъ Казани въ Оренбургъ. Въ ней сидли два офицера, а на облучк около ямщика торчалъ бочкомъ деньщикъ, здоровый и пухлолицый малый лтъ восьмнадцати. Городищевъ дремалъ, несмотря на толчки. Князь Иванъ сидлъ, вперивъ глаза въ окружающую голую равнину. Порою грустный взглядъ его застилали слезы, и онъ почти безпомощно опускалъ голову на грудь. Не тоска разлуки съ бывшею невстой, а увренность въ ея равнодушіи къ нему и любви къ конфедерату Бжегинскому сндала его сердпе. Иванъ ради утшенія и самообмана начиналъ мечтать, какъ отличится, захватитъ бунтовщика Ермолая и всхъ его товарищей по мятежу… Или половину захватитъ, половину уложитъ саблей… Привезетъ Ермолая въ Казань… Говоръ пройдетъ по городу о княз Иван Хвалынскомъ. Куда ни пойдетъ Параня, везд ей будутъ говорить про него и его удалость… Подетъ онъ въ Петербургъ, будетъ представленъ государын. Какъ глянетъ онъ съ плеча на Бжегинскаго: ты, молъ, ссыльный, а о моихъ подвигахъ стонъ стоитъ по всей Руси.
Двое сутокъ напролетъ Иванъ рубилъ Калмыковъ, Татаръ, мятежныхъ казаковъ, бралъ города и крпости, начальствовалъ войсками, то арестовалъ Ермолая, то убивалъ его, то везъ скованнаго въ Казань. Наконецъ давалъ балы въ Казани на мст смненнаго имъ губернатора фонъ-Брандта… На третьи сутки сонливость Городищева и подвиги князя Ивана какъ рукой сняло.
Они остановились отдохнуть въ Бульгум на нсколько часовъ. Имъ оставалась еще вдвое столько же до Оренбурга.
Пока они обдали на постояломъ двор, мимо окна пронеслась бричка, и въ ней узнали они оренбургскаго офицера Штейндорфа.
Остановленный ими офицеръ бросился къ нимъ, какъ шальной. Заперлись вс трое въ комнат и зашептались.
Штейндорфъ передалъ имъ много новаго, негаданнаго.
Фортеція Нижне-Озерная была взята, Татищева взята тоже, и въ ней перебиты, перевшаны вс. Затмъ взяты были еще дв фортеціи, и мятежное войско не въ 300 человкъ, а въ 30.000 разсыпалось въ окрестностяхъ Оренбурга.
Все это случилось въ девять дней, съ 24-го сентября по 3-е октября. Губернаторъ Рейнсдорпъ, по словамъ офицера, потерялъ голову. Бригадиры Бловъ, Корфъ, Валленштернъ и другіе съ перепугу не слушаются приказаній генерала, и всякій длаетъ, что ему кажется лучше. Изъ города каждый день пропадаютъ бглецы. Въ окрестностяхъ сильное волненіе, а на заводахъ Демидова и Строганова бунты. Нурали-ханъ и Киргизы помогаютъ мятежникамъ, и они даже ждутъ себ на подмогу китайскую армію въ сто тысячъ… Въ Оренбург ни пороху, ни ядеръ, ни оружія. Нахальство и смлость мятежниковъ невообразимы. Всми войсками начальствуетъ молодой малый, русый и красивый, лтъ двадцати пяти, и войско мятежное считаетъ его за иного, нежели что онъ есть.
— За кого же? спросили оба слушателя.
— Я далъ честное слово губернатору никому не сказывать. Это содержится въ тайн, пока не придетъ указъ изъ Петербурга, какъ поступать.
— Но вдь мы же офицеры! обиженно вымолвилъ Городищевъ.
— Я клялся не открывать никому,— самодовольно выговорилъ Штейндорфъ.— Но вы узнаете скоро сами еще по пути, потому что народъ вьявь толкуетъ о немъ.
— У насъ въ Казани называли сего начальника Ермолай Погашевъ? сказалъ Иванъ Хвалынскій.
— Нтъ! Нтъ! Теперь врно извстно, Емельянъ Пугачевъ, казакъ бглый… Но онъ не начальникъ. Это пущено ими въ ходъ невдомо зачмъ, ибо Пугачевъ начальствуетъ токмо отрядомъ, а не всми войсками. Ихъ много такихъ-то: братья Зарубины, Лысовъ, Твороговъ, Овчинниковъ. Ну да вы все узнаете сами. Но какъ вы проберетесь? Вдь вся дорога теперь занята ихъ войсками, да и мосты черезъ Сакмару вс сожгутъ по распоряженію Рейнсдорпа.
— Что же онъ? Боится что ли, что Оренбургъ возьметъ этотъ… какъ вы сказываете, Пугачевъ что-ли? разсмялся Иванъ.— Вдь это не фортеція Разсыпная, что давно разсыпалась сама… Умютъ ли они изъ ружей-то палить? Калмыки вдь боятся огня.
Штейндорфъ всталъ и сказалъ съ досадой.
— А вотъ ступайте… Увидите, что они умютъ и чего не умютъ. Останетесь довольны. До свиданія.
Штейндорфъ услся въ свою бричку и скоро скрылся за пылью, поднятою колесами.
— Каковъ Нмецъ! А-а? Тайны отъ насъ иметъ! А кто боле русскій подданый, онъ иль мы? ворчалъ Городищевъ,— а что, Иване, ежели и доподлинно вся дорога занята?
— Да вдругъ попадемъ мы въ полонъ! отвтилъ Иванъ.
— Да тебя за ноги повсятъ! разсмялся Городищевъ.
— А съ тебя кожу счистятъ, какъ съ Елагина.
— То-то ногами задрыгаешь.
— Затянешь не хороводную.
Городищевъ захохоталъ, а князю сгрустнулось при мысли о смерти коменданта Елагина, какъ разсказывалъ ее Штейндорфъ.
— Да не враки ли все это, Паша? воскликнулъ Иванъ.
— И мн тоже сдается. Тридцать тысячъ войска! А!
— А вотъ увидимъ. Можетъ и впрямь все правда. Ты, Максимка, не боишься мятежниковъ? обратился Иванъ къ своему деньщику.
— Мн-то что жь бояться: я не охфицеръ,— отозвался малый.
Молодые люди пошли садиться въ телгу.
‘А вдь воевать не такъ сподручно, какъ чается издалече’,— отвчалъ теперь Иванъ про себя на свои прошлыя путевыя мечтанія.
— Э-эхъ ма! Двухъ смертей нту, а одна и безъ Ермолая была у меня на примт,— сказалъ Городищевъ.— Лишь бы только сразу ухлопали, пулей либо саблей, а то вдь псы и доподлинно кожу сдирать начнутъ. Вотъ, я чаю, стоналъ сей горемыка Елагинъ! Ты его, я чаю, видалъ? Куда толстъ былъ! Вотъ не мнился ему такой конецъ.
Они сли.
— Съ Богомъ! сказалъ старый ямщикъ сбирая вожжи.
— Охъ, да, старинушка! Подлинно съ Богомъ надо — вздохнулъ Иванъ.
Иванъ, сытно повшій, вскор задремалъ въ бричк, но закричалъ дикимъ голосомъ во сн и проснулся.
— Чего ты? Что? встрепенулся Городищевъ.— Аль судорога?
— Охъ, Паша, охъ! Приснилось мн… Тьфу, страсть какая… Вижу, хотятъ Параню Татары какіе-то рзать…
— Въ Казани….
— Нтъ. Не знаю… Нтъ, какъ-то не въ Казани… И одинъ Татаринъ, вотъ какъ живого вижу, съ большущимъ пятномъ на щек. Знаешь, эдакое красное пятно, что съ рожденія бываетъ.
— Знаю. У насъ въ Городищахъ у одной бабы эдакое пятно. Совсмъ будто мышь: и хвостикъ, и лапки.
— Ну, вотъ, вотъ.
— Чегожь ты заоралъ-то?
— Теб говорю, онъ Параню рзать хотлъ,— объяснялъ Иванъ.
Черезъ минуту спутники снова оба дремали. Ихъ разбудилъ ямщикъ своими оханьями. Проснувшись, они увидли, что стоятъ среди огромной лужи и тины. Лошади ушли въ грязь по животы, колеса едва виднлись изъ вонючей воды.
— Вотъ-те и здравствуй! выговорилъ Городищевъ.— Какъ же ты, чортъ старый, захалъ сюда?
Ямщикъ молчалъ и вздыхалъ.
— Что тутъ будешь длать?— Вдь не вывезутъ,— замтилъ Иванъ, глядя на худыхъ лошадей.
— Надо, господа, облегчить лошадокъ: вылазить.
— Вылазить! По горло въ грязь!— Ошаллъ ты что ли? закричалъ Городищевъ.— Ну, стегай одровъ-то своихъ, а то я тебя отстегаю.
Стеганье продолжалось полчаса, но лошади сначала не двигались, а потомъ на каждые три-четыре удара свистящаго кнута стали отвчать ляганьемъ.
— Раздваться да вылзать, что жь тутъ! ршилъ Городищевъ.
— О-го-го! закричалъ вдругъ кто-то сзади, шлепая по поясъ въ грязной, тинистой вод.
Прохожій ползъ къ телг раскачиваясь, махая руками и помогая этими движеніями вязнувшимъ ногамъ.
Чрезъ минуту почти подоплывшая фигура оказалась Татариномъ, дюжимъ, высокимъ, бойкимъ и распорядительнымъ.
— Садись, бачка, на спину, объявилъ онъ Городищеву.— Я тебя на сухонькое мсто вывезу, а тамъ приду за другимъ.
Въ одну минуту Городищевъ уже былъ верхомъ на спин Татарина и похалъ на берегъ.
— Холодная водичка,— весело сказалъ Татаринъ, снова шлепая въ тин.
Черезъ минутъ пять, поставивъ Городищева на ноги, Татаринъ снова и какъ-то даже охотливо лзъ назадъ, посадивъ Ивана себ на спину, онъ воскликнулъ, смясь и поворачивая лицо къ князю.
— И-и, бачка, хлба мало шь.— Я такихъ, какъ ты, трехъ унесу до моря Каспицкаго.
— Ахъ, Господи! воскликнулъ вдругъ Иванъ.— Что это? Что?
Восклицаніе это было такъ громко и странно, что Татаринъ остановился среди лужи и снова вопросительно обернулъ лицо къ своей нош.
— Что случилось?— крикнулъ и Городищевъ.
— Да у тебя… У него, Паша… Что жъ это такое? Вотъ диво-то!— Не къ добру это,— безсвязно восклицалъ Иванъ, волнуясь, болтая ногами и словно забывая, что сидитъ верхомъ не на лошади, а на человк.
— Эй, бачка! Эй, оброню… Не бултыхайся! сталъ кричать и Татаринъ, теряя равновсіе и увязая въ тин.
Когда Иванъ былъ на сухомъ пути, а Татаринъ снова отплылъ и зашлепалъ у телги, помогая ямщику и лошадямъ, Городищевъ замтилъ смущеніе друга, выражавшееся всегда особенно громкимъ сопніемъ.
— Чего ты носомъ трубишь.
— Да у него пятно, Паша. Красное пятно на щек,— сказалъ Иванъ гробовымъ голосомъ.
— Неужто? Чудно! Вотъ такъ чудно! А говорятъ, снамъ не врь.
— Я боюсь, Паша.
— Чего?
— Не къ добру все это.
— Эвося! весело воскликнулъ Городищевъ.— Лишь бы бричку, да лошадей вытащить, да хать.
— Нтъ, я боюсь,— грустно говорилъ Иванъ.
— Ну, бойся, я теб не помха.
Въ темнот проносились крики ямщика и Татарина.
— Но-но-но!.. Дьяволы!
— О-го-го-го… Анас-саны!
Вмст съ криками слышался плескъ и шумъ воды, храпъ лошадей и частые удары кнута.
И долго продолжалось это.

——

Гонцы-офицеры безъ особенныхъ случайностей подвигались впередъ итбыли наконецъ верстъ за полтораста отъ Оренбурга, но дале проздъ сталъ затруднительне отъ сонмища Башкиръ, казаковъ, мужиковъ и всякаго сброда. Въ послднія сутки зды на нихъ были четыре нападенія, и имъ пришлось отстрливаться. При вид огня и даже одного оружія сволочь кидалась въ разсыпную съ хохотомъ или бранью и угрозами.
— Не продемъ, братъ, ршилъ наконецъ Городищевъ.— Надо захать въ Сурманаеву къ одному старику. Онъ мн все уладитъ и научитъ. Нын, братъ, надо къ мужику прибгать за… какъ это сказывается по заморскому, за протексіоной.
Въ сумерки они благополучно въхали въ деревушку, но изъ первой же избы стремительно бросились на нихъ семь человкъ словно по команд.
— Охвицеры!.. Гонцы!.. Держи! заорали они.
Городищевъ выпалилъ два раза въ воздухъ, мужики отскочили съ ругательствами.
На конц деревни они остановились, изъ избы выбжалъ старикъ.
— Здорово, Игнатъ.
— Павелъ Павлычъ! быстро и робко обратился хозяинъ къ Городищеву.— Живй, живй! увидитъ народъ — и мн не уйти.
Молодые люди вылзли изъ брички.
— Ты за кого, Павелъ Павлычъ? шепнулъ старикъ уже въ сняхъ на ухо Городищеву.
— Чего? громко вымолвилъ этотъ, не понявъ.
— Ништо, ништо, опосля! шепнулъ старикъ.
Они вошли въ горницу. Отъ старика узнали они все т же всти, что бунтовщики бродили шайками по дорогамъ.
— Вы, стало, въ Оренбургъ, Павелъ Павлычъ? сказалъ хозяинъ.— Съ Нмцами укрпляться… Та-акъ. Ну, Павелъ Павлычъ, я, родимый, такими милостями обязанъ твоему батюшк, Павлу Иванычу, что все-таки буду врно служить твоей милости. Что прикажешь?.. Пробраться обоимъ надо въ городъ? Добро.
И старикъ вышелъ.
— Онъ, чаю, съ мятежниками за одно, вымолвилъ Хвалынскій.
— Пускай. А все жъ, братъ, онъ намъ дло справитъ.
— Да какъ?
— Достанетъ платье перерядиться,
— Ну, вотъ. Это страшно.
— А иначе не проберешься.
Едва успли молодые люди ссть за обдъ, какъ вошелъ деньщикъ Максимка, а за нимъ священникъ.
— Отецъ Андрей, прихода тутошняго, до васъ дло иметъ, Павелъ Павлычъ,— какъ-то неохотно пояснилъ Максимка.
Священникъ поклонился и объяснилъ, что онъ получилъ изъ города Оренбурга публикацію губернаторскую о мятежникахъ и собирается ее прочесть на утро въ церкви.
— Ну, что же, мы же тутъ причемъ? спросили офицеры.
— Въ разсужденіи этомъ, господа милостивые, я, свдавъ о прибытіи двухъ офицеровъ и воиновъ, прибгаю усердно къ вамъ, не оставьте присутствовать во храм, и мн, старику, въ помощь быть. Міряне въ нашемъ поселк — голые разбойники, да и проходимцевъ здсь великое число, мн одному отнюдь вры они не дадутъ въ публикаціи, а ради присутствія офицеровъ не отважатся ни на какую скверность.
— Да что же мы-то будемъ длать? Въ чемъ помощь окажемъ? спросилъ Городищевъ.
— Не ровенъ часъ,— сказалъ отецъ Андрей,— меня, старика, за оное чтеніе обидть могутъ міряне, при вашемъ же званіи не дерзнутъ.
Длать было нечего. Они согласились, и священникъ ушелъ довольный.
Иванъ Хвалынскій всю ночь не смыкалъ глазъ.
‘Вотъ, можетъ-статься, завтра же сражаться придется со всякимъ сбродомъ, думалось ему. Собирались переодваться да тайкомъ хать, а тутъ еще внезапно надвай полную аммуницію и ползай на бунтовщиковъ’.
На утро они одлись въ парадную форму и отправились въ церковь.
Самыя пестрыя и разнородныя кучки окружили паперть, а половина народа была въ пути. Нсколько человкъ двинулись къ нимъ отъ церкви на встрчу и закидали вопросами.
— Вы гонцы?
— Изъ Москвы? Съ Оренбурга?
— Ты что ль объявишь манифестъ?
— Да вы государевы что ль? присталъ одинъ рослый казакъ съ котомкой за плечами и съ дубиной.
— Государевы… Видишь офицеры,— удивленно вымолвилъ Городтцевъ.
— А гд онъ, батюшка милостивый? Гд?
— Кто такое? Про кого ты спрашиваешь?
— Государь же.
— Какой государь? воскликнулъ Иванъ въ удивленіи.
— Вонъ оно что? Вы изъ государевыхъ, да токмо изъ другихъ, сказалъ казакъ съ котомкой и, презрительно усмхнувшись, прибавилъ:— Изъ бабьихъ!
Кучка отхлынула, косясь и ворча себ подъ носъ. Молодые люди вошли въ церковь. На проход ихъ, нкоторые кланялись, заглядывали пристально и внимательно въ ихъ лица, но большинство смотрло подозрительно и злобно.
На всхъ лицахъ было или смятенье и боязнь, или злоба и насмшка.
Служба началась, церковь все боле наполнялась всякимъ сбродомъ. У паперти толпились Башкиры и Татары, не снимая шапокъ. Вс ждали нетерпливо.
Посл цлованья креста отецъ Андрей вошелъ на амвонъ и началъ нетвердо:
— Братія, православные христіане и вы иноврцы, допущенные во святой храмъ токмо за важностью, чего услышите. Хочу я просвтить ваше заблужденіе и остеречь отъ неразумныхъ разглашеній. Послушайте, православные. Господа офицеры порукою суть мн своимъ присутствіемъ во истин того, что я по приказу, коего ослушать не могу, нын буду…
— Да ну читай чтоль. Чего болты болтать,— заворчалъ въ толп огромный мужикъ плечомъ выше всхъ.
— Паша, гляди,— шепнулъ Иванъ.— Позналъ ты энтого дикобраза?
— Тотъ мужикъ, что у Деталя въ услуженьи былъ.
— Самый онъ. Ахъ бездльникъ! Вдь онъ въ шайку пробирается. И какъ живо! Знать не пшкомъ.
Батюшка между тмъ долго раскладывалъ листъ и, погладивъ его рукой, наконецъ началъ читать:
— ‘По указу Ея Императорскаго Величества Государыни Императрицы Екатерины Алексевны, отъ губернской канцеляріи, отъ господина оренбургскаго губернатора, генералъ-поручика и кавалера Ренсдорпа публикуется. Извстнымъ учинилося, что о злодйствующемъ съ Яицкой стороны въ здшнихъ обывателяхъ, по легкомыслію нкоторыхъ разгласителей, носится слухъ, якобы отъ другого состоянія, нежели какъ есть. Но онъ, злодйствующій, въ самомъ дл бглый донской казакъ Емельянъ Ивановъ сынъ Пугачевъ, который за его злодйство наказанъ кнутомъ съ поставленіемъ на лиц его знаковъ, но чтобы въ томъ познанъ не былъ, того ради онъ предъ предводительствуемыми никогда шапки не сымаетъ, чему нкоторые изъ здшнихъ бывшихъ у него въ рукахъ самовидцы, изъ которыхъ одинъ солдатъ Демидъ Куликовъ, вчера выбжавшій, точно засвидтельствовать можетъ, а какъ онъ, Пугачевъ, съ измнническою его толпою, по учиненіи нкоторымъ крпостямъ вреда, сюда идетъ, то по причин того ложнаго разглашенія всмъ здшнимъ обывателямъ объявляется, что всякъ самъ изъ поступковъ его можетъ понять, что онъ, Пугачевъ, злодй и какъ изверженный отъ честнаго общества старается врноподданныхъ Ея Императорскаго Величества честныхъ рабовъ поколебать и ввергнуть въ бездну погибели, а при томъ имніемъ ихъ обогатиться, какъ то онъ въ раззоренныхъ мстахъ и длаетъ. Въ предвареніе чего всякій увщевается, во время наступленія его съ измнническою шайкой, стараться для сохраненія общества, дома и имнія своего стоять противъ толпы его до послдней капли крови своя, такъ какъ врноподданнымъ Ея Императорскаго Величества рабамъ надлежитъ и присяжная каждаго должность обязуетъ и отнюдь никоимъ ложнымъ разглашеніямъ не врить’.
Отецъ Андрей кончилъ. Гробовое молчаніе наступило кругомъ, но вдругъ громадный Вавила выступилъ изъ толпы къ амвону и выговорилъ:
— Батька! А манифестъ?
— Какой манифестъ? тихо отвчалъ священникъ.— Иного ничего мн не прислано.
— Не прислано… Э-эхъ ты батька, батька! Онъ, ребята, не то вычиталъ намъ, это все отводъ.
— Это одно лукавство ихнее! раздался голосъ изъ толпы.
— Морочитъ, косица! усмхнулся Щенокъ.
— Ты кто таковъ, чтобы во храм Божьемъ священнослужителя поносить и оскорблять? воскликнулъ отецъ Андрей.
— Я васъ, батюшка, не поношу и не оскорбляю. Мн плевать на васъ. А ты читай, что показано. Какой ты тутъ намъ огородъ вывелъ. Бглый казакъ? Кто такой бглый? А?! За это, вдаешь ли, какъ гораздо теб бороду надрать можно, а то и еще гд… Вдаешь ли, чего всякъ за царское изблеванье удостоенъ бываетъ. За это и тебя попа, и попадью твою свяжутъ хвостами да въ рчку.
— Правда! Истинно!— закричали голоса: — читай, что показано.
— И опять сказать,— громче выговорилъ ободренный Щенокъ.— Демидъ Куликовъ, что ты вычиталъ тутъ, кто таковъ?
— У насъ такого и въ завод не было на слобод. Не было, не было!— закричали голоса.
— Сія публикація изъ Оренбурга,— сказалъ священникъ,— и оный Куликовъ…
— Самъ-то ты куликовъ по болоту гоняешь. Манифестъ читай.
— Подай манифестъ, манифестъ!— завопили отовсюду.
— Слушайте, братцы!— выступилъ Городищевъ.— Батюшка прочелъ вамъ, что слдовало, а иного манифеста никакого нтъ. Ты же, бездльникъ, какъ сюда попалъ? Народъ морочить!
Щенокъ прищурился въ отвтъ и приставилъ руку козырькомъ ко лбу.
— А-а! Преблагороднйшій Павелъ Павлычъ. Здорово. Прости, что опозналъ друга пріятеля. Отдалече не вижу. Какъ можешь! Поздоровкаемся.— И Щенокъ приблизился, грубо усмхаясь, и ползъ въ объятья Городищева.
— Мерзавецъ!— воскликнулъ Городищевъ, ударивъ его въ лицо.
— Во храм Божьемъ! Осквернять святыню Господню! Вонъ изыдите, вонъ! Окаянные гршники!— воскликнулъ вдругъ отецъ Андрей, поднявъ руки и словно выросъ на полголовы. Глаза его сверкнули, голосъ гремлъ, и всякій изъ толпы, взглянувъ ему въ лицо, потуплялся и шелъ изъ церкви.
Щенокъ между тмъ собрался было отвчать офицеру словами и дломъ, но священникъ, маленькій и тщедушный, ухватилъ за воротъ допотопнаго звря и кликнулъ причетъ.
Церковь уже опустла. Щенокъ поглядлъ на отца Андрея и тоже слегка смутился. Что-то особенное и непонятное ему увидалъ онъ въ лиц этого попа, надъ которымъ сейчасъ шутилъ. Вдобавокъ Щенокъ увидалъ себя одного въ рукахъ шести человкъ.
— Ты, батюшка, прости. Я предъ Богомъ… Ты, Павелъ Павлычъ, не гнвися за мою преданность. Я обрадовался, что повстрчалъ тебя.
— Подобаетъ, господа офицеры,— заговорилъ отецъ Андрей,— спутать его и при проход ссыльныхъ сдать въ гонку до города.
Щенка окружили, но онъ уже очнулся отъ перваго смущенія, выше всхъ снова спокойно смотрлъ на нихъ, словно съ помоста.
— Господа благородные и ты, батюшка,— заговорилъ онъ хладнокровно.— Сами вы сказываете, не приличествуетъ во храм Божьемъ озорничать. Я же, по безвинности моей, вамъ не покорюсь, и коли вы ползете мн въ лапы, то я тутъ токмо нагршу съ вами. Всхъ шестерыхъ по сил своей дюжой помну и церковь Божію съ вами испакощу. Вотъ что!
Щенокъ повернулся, пошелъ изъ церкви, и никто его не тронулъ.
— Какова расшива плыветъ!— сострилъ кто-то изъ причетниковъ.
— Не зло много въ помочь вы мн были, господа офицеры,— укоризненно заговорилъ отецъ Андрей.— Только драку во храм завели!..
Молодые люди смутились и молчали. Отецъ Андрей все еще былъ взволнованъ и совсмъ иной человкъ.
— Чудной человкъ этотъ попъ,— сказалъ Иванъ, выходя изъ церкви.
Въ слобод густая толпа остановила ихъ снова.
— Стой! Воины! Мы вашего писательства въ храм отвдали, отвдай и вы нашего. Чье лучше да истинне? Читай ты, воловье рыло!— закричали Щенку, толкая и подсаживая его на телгу.
— Нешто я грамотный, дурни! Мое дло слухать, а не разбирать печатки,— отозвался Щенокъ презрительно.
— Гд Пупырь? Подай Пупыря!.. Пупырь, Пупырь!— завыла толпа.
Появился Пупырь, маленькій, плюгавый мужичонка, съ выбитымъ глазомъ.
— Держи вотъ! Бери въ руки-то, очумлый!— кричалъ на Пупыря Щенокъ, и совалъ ему печатный листъ.
Пупырь взялъ его и, глупо усмхаясь, шевелилъ губами, словно разминалъ ихъ для предстоящаго чтенія.
— Да держи ближе къ глазу-то, чортъ!— училъ Щенокъ.— Аль ты носомъ честь будешь?
Пупырь похриплъ и началъ было читать по складамъ:
— По у-ка-зу е-го им-пе-ра…
Но вдругъ появился изъ толпы человкъ, мщанинъ съ виду, вытащилъ изъ рукъ Пупыря листъ и, сложивъ его, спряталъ въ карманъ.
— Чего жъ ты, Елисей Онуфричъ? Не замай господа офицеры нашинской грамоты отвдаютъ.
— Негодно, братцы!— вымолвилъ явившійся.
Это былъ купецъ Долгополовъ или названный Елисей Обваловъ.
— Врьте слову, негодно,— заговорилъ онъ,— не вдомо еще, чмъ Господь поршитъ. Насъ ли поищетъ милостью, либо врага возвеличитъ намъ въ наказанье. Коли ужь батюшка нашъ одолетъ врага, то господа офицеры свдаются въ скорости обо всемъ, чего они, мнится мн, еще и не вдаютъ по сей часъ. Коли же насъ врагъ одолетъ, эти господа офицеры объ васъ не преминутъ вспомнить, и весь вашъ поселокъ въ Сибирь уйдетъ. Смкайте, православные, истинно ли я сказываю.
— Молодчина Елисей Онуфричъ!— загудло десять голосовъ.— Прячь, прячь! Наша грамота имъ и не по рылу.
— Да что же все это значитъ?— нетерпливо заговорилъ Иванъ.— Что вы хотли читать, и чего такого мы не вдаемъ?
— Я кума мила, въ овинъ повела, а чей куманекъ, мн не домекъ!— заплъ весело Обваловъ, приплясывая и семеня ногами по земл въ тактъ словамъ.
Толпа захохотала.
— Да что вы таите-то? О комъ рчь? Оголтлые!— взбсился Городищевъ.— Коли о томъ бездльник и вор Емельк Пугачев, то вамъ читано было, что онъ каторжникъ клейменый.
— Нтъ тутъ теб Емельки Пугачева… Чего приплетать небылицы-то!— крикнули изъ толпы.— За хвостъ бы, да объ землю!
— Нишни! Вы!— погрозился Обваловъ на толпу.— Ступайте, господа офицеры, своимъ путемъ-дорогою, може свидаемея еще когда. Не поминайте лихомъ. Мое почтевье. Эй, Алеша! Куда онъ длся? Запрягать пора бы и въ путь… Ну, ребята, вали по домамъ. Черезъ дв недльки я опять у васъ побываю на обратномъ.
— Зазжай, Онуфричъ, зазжай!— подхватила толпа и стала расходиться по слобод.
Треть всей толпы, съ виду проходимцы, побрели вонъ изъ деревни по Оренбургскому тракту.
Молодые люди вернулись домой, раздосадованные, чувствуя, что все утро проиграли глупйшую роль въ своихъ мундирахъ. Старикъ Игнатъ явился къ нимъ съ охапкой.
— На вотъ, ваше благородіе. Одежда богатая, безъ рубля алтынъ весь товаръ стоитъ.
Старикъ бросилъ на лавку цлую кучу сренькаго платья.
Ввечеру молодые люди со смхомъ снимали свои мундиры и надвали верблюжьи кафтаны, шаровары и рысьи шапки.
— А во и сайдаки со стрлами!— принесъ имъ хозяинъ пару калчановъ калмыцкихъ.— Пистолеты и сабли все зацпите, пригодится. Сайдаки токмо для виду. Коли ужь кто остановку причинитъ, то ты, Павелъ Павлычъ, запомни молвить такъ-то: лешты балдыранъ. И учинитъ всякъ пропускъ, коли онъ начальный, а коли ужь гулебщикъ, либо бгунъ какой, то не жди, сплюнь ему въ рожу изъ пистолета.
— А что такое: лешты балдыранъ?
— А лшій ихъ знаетъ. По ихнему калмыцкому чтой-то. Токмо сказываю: всякъ старшой пропускъ чинитъ по семъ слов.
Въ ночь молодые люди собрались въ дорогу, но запоздали проискавъ и прождавъ напрасно Максимку. Хозяинъ наконецъ, подробно разспросивъ на сел о деньщик, доложилъ, что мальчугана видли съ кмъ-то изъ прозжихъ, котораго онъ называлъ Алексемъ, и что съ тхъ поръ онъ не ворочался домой.
— Ну и шутъ съ нимъ, коли сбжалъ,— ршилъ Иванъ.
Оставивъ мундиры, кой-какія вещи и бричку у Игната, офицеры выхали верхомъ Калмыками. Съ ними же похалъ отряженный проводникъ, родомъ Башкиръ. Игнатъ подробно наказывалъ ему, какъ сдать господъ съ рукъ на руки на уметъ Шамая, Татарина близъ Бердской слободы.
— Оный Шамай много мн одолженъ и во всемъ вамъ служить будетъ. Ну Господь съ тобой, Павелъ Павлычъ, и ты, ваше сіятельство. Можетъ, Богъ дастъ, на доброе вернетесь, чмъ съ Нмцами укрпляться супротивъ закона! Да не лихъ вамъ. Молоды…
— Что ты, Игнатъ? удивился Городищевъ, уже выходившій въ сни.
Старикъ не отвчалъ и обратился къ Башкиру:
— А ты, свиная нехристь, крпко накажи отъ меня Шамаю, что коли доставитъ господъ въ Оренбургъ сохранно, то пусть засылаетъ кого сюда за моею чалою кобылой. Даромъ стало, а не за деньги. У меня одно слово! Да онъ все это пойметъ самъ. Ты токмо не запамятуй о кобыл-то.
— Якши, якши,— кивалъ этотъ головой.— Ладно.
— А не доставитъ господъ въ цлости, я ему, басурману, съ плечъ голову снесу. Нон оно самое повычное. Совсмъ непримтна стала жизнь человка. Скажутъ, казакъ атаманъ убилъ за сопротивленье закону. Ну Господь васъ храни. Вотъ и я, Павелъ Павлычъ, дожилъ, что теб отплатилъ за милости и щедроты твоего батюшки покойнаго.
Молодые люди молча перекрестились, молча сли на лошадей и выхали за ворота. Смутно было у нихъ на душ.
Ночь стояла свжая, свтлая и серебристая. Слобода спала, а за ней разстилалась степь голая и отверстая во вс края.

XVI.

Отъ деревни Сурманаевой до умета Татарина Шамая путники, переодтые Калмыками, дохали благополучно. На второй день на зар подскакали къ нимъ три яицкіе казака, слегка пьяные, но, увидя оружіе, отъхали въ сторону, только одинъ крикнулъ:
— У калмыцкой собаки пистолей не видывано! Кого морочите! Коли же вы гонцы въ Оренбургъ съ грамотами, такъ вамъ бы честію явиться къ царю.
— Къ какому такому царю? закричалъ Иванъ.
— Къ какому? Одинъ царь-то!
— Поди опохмлись!— крикнулъ Городищевъ.
— Скажи ему, бачка, шепнулъ башкиръ,— Разина ты порода. Ой! не карашо для Яицка казакъ.
— Эй, ты, слушай! крикнулъ Городищевъ.
— Чего, отозвался одинъ.
— Разина порода!
Казаки погрозились кулаками и собрались было хать, но вдругъ одинъ изъ нихъ, будто укушенный, повернулъ коня и подскакалъ ко мнимымъ Калмыкамъ, а за нимъ и другіе двое. Иванъ отороплъ, хотлъ взяться за пистолетъ, а рука вытащила саблю. Городищевъ выпалилъ разъ и промахнулся. Всадники сшиблись, а башкиръ вскрикнулъ: ‘Гайда!’ и припустилъ лошадь во весь духъ, куда глаза глядятъ.
— Давай грамоты — помилуемъ! кричалъ передовой, налзая на Ивана съ саблей.
Городищевъ выпалилъ еще изъ другого пистолета, и налзавшій на Ивана старый казакъ съ ругательствомъ свалился на землю. Лошадь ускакала. На другого бросился Городищевъ съ саблею и крикнулъ Ивану:
— Пали, пали!
Иванъ отвернулся отъ удара подскакавшаго къ нему третьяго казака, бросилъ саблю на землю и, вынувъ пистолеты, выпалилъ безсознательно изъ обоихъ заразъ чуть не въ упоръ. Раненый конь противника взвился на дыбы и опрокинулся, а казакъ, съ пулей въ голов, мертвый грянулся о землю, оставшійся повернулъ лошадь и ускакалъ во весь опоръ. Иванъ пустился было съ крикомъ въ погоню, но вспомнилъ, что безоруженъ.
— Эка обида! Ну, попадись ты мн! крикнулъ Иванъ, дрожа всмъ тломъ отъ испытаннаго.
Молодые люди съхались, переглянулись и вздохнули.
— Ну, вотъ и побились! весело тряхнувъ головой вымолвилъ Городищевъ.— Въ первой разъ въ жизни. Что жь? Двое на трое вдь. Токмо ты, воинъ, зачмъ же саблю-то бросилъ на земь?
— Я, Паша, ничего и не смекну. Какъ все это повершилось. Охъ, Господи!.. Двоихъ!.. И зачмъ лзли? помолчавъ выговорилъ Иванъ, отворачиваясь отъ двухъ труповъ, распростертыхъ на земл.
— Чего тебя трясетъ-то? Со страху?
— Отвратне ничего нтъ: человчью кровь лить! прошепталъ Иванъ.
Раздался топотъ, оба вздрогнули и обернулись. Это былъ Башкиръ.
— Ловкій ты песъ, свиное ухо!
— Мой, господа, ничего. Нтъ сайдакъ, нтъ сабля!
— А ноги есть, чтобъ удирать.
— А ноги не мой, ноги у маштакъ,— хладнокровно отвтствовалъ этотъ, сваливая вину на лошадь.
Въ полдень молодые люди были въ окрестностяхъ Оренбурга на умет Татарина Шамая. Маленькій востроглазый и живой человкъ объяснилъ имъ прямо и просто:
— Проявился у насъ и идетъ въ Москву на царство вступать государь Петръ едорычъ. Вс здшнія фортеціи батюшка ужъ порастресъ, да и самый Аранбурхъ малость повредилъ.
Молодые люди были поражены извстіемъ. Шамай общался, однако, ради полученія чалой кобылы, самъ доставить ихъ до Оренбурга, хать только слдовало по ночамъ, объхать деревушку Каргале, переплыть въ лодк Сакмару и, бросивъ лошадей, пшкомъ войти въ городъ.
— А твой два маштакъ мн даритъ! выговорилъ себ Шамай об лошади въ награду за проводы.
Молодые люди отдыхали еще на умет. Прохать было нельзя отъ постоянныхъ разъздовъ мятежниковъ изъ Берды.
На третій день въ полдень, когда Городищевъ сидлъ, звая на лавк, а Иванъ дремалъ въ углу, вдругъ вбжалъ Шамай.
— Смотри! Смотри! Господа! дутъ!..
Оба вскочили съ мстъ.
— Что такое? Кто детъ?
— Смотри! Вс дутъ. Много! Много дутъ!
Молодые люди бросились къ окнамъ. Послышался густой топотъ и вскор появилась конница. Впереди всхъ скакалъ на лихомъ сромъ жеребц, въ аломъ кафтан и въ алой шапк, молодой малый, съ русою бородкой. Онъ красиво и молодцевато сидлъ въ сдл, а конь его размашисто ступалъ по дорог. За нимъ скакало человкъ шесть казаковъ въ разноцвтныхъ кафтанахъ, а сзади не вдалек неслась цлая ватага конныхъ всякаго разбора, человкъ до тридцати, старые и молодые, красивые и дурнорожіе, нарядные и оборванные, и наконецъ одинъ краснолицый, сутуловатый и безносый.
Первая кучка пронеслась молодцовато, вторая на плохихъ лошадяхъ. Кто вскачь, кто рысью, въ перемежку. Шумъ, веселый говоръ, гиканье и смхъ заглушали конскій топотъ. Безносый, отставъ ото всхъ, махалъ шашкой и качался въ сдл, очевидно пьяный. Двое казаковъ ради потхи хали за нимъ и подгоняли нагайками его хромую лошадь. Иванъ, при вид русаго молодца, ахнулъ и протеръ глаза:
— Господи помилуй! воскликнулъ онъ вдругъ.
— Ваня! Ваня! воскликнулъ Городищевъ!— Вотъ похожъ-то!
— На Параню! изумленно выговорилъ Иванъ, глядя на друга.
— Въ одно слово! тоже съ изумленіемъ вымолвилъ Городищевъ, и оба молча поглядли другъ на друга.
— Вотъ чудно-то,— сказалъ наконецъ Иванъ.— Живая Параня въ кафтан. Господи помилуй!
— Видлъ, господинъ? Видлъ? приставалъ между тмъ Шамай. Онъ!— Пётра едорычъ!
— Вотъ теб и бездльникъ Емелька съ рваными ноздрями, да клейменый. Вдь красавецъ просто,— сказалъ Иванъ.
— На казака бглаго походитъ мало, что ни говори! ршилъ Городтцевъ задумчиво.— Одно слово Прасковья Алексевна, будущая княгина Хвалынская,— прибавилъ онъ смясь.
— Якши! А? Петра едорычъ. Якши! Харашо? сказалъ Шамай, подбоченясь и представляя всадника на кон.
— Ничего!.. Для злодя хорошъ! усмхнулся Иванъ, качая головой въ недоумніи.
— Бглый ли? Емелька ли казакъ? спросилъ Городтцевъ.— Просто диво! Ей ей!
— Кто жь вдаетъ? Не мы крестили, Паша,— засмялся Иванъ.
— А-ахъ! Якши! повторялъ Шамай…— Якши! Харашо Петра едорычъ!

XVII.

Черезъ часъ въ большой татарской хат, середи деревушки Каргале, сидли кругомъ человкъ десять казаковъ и держали совтъ. Русый молча сидлъ съ ними и никмъ не спрашиваемый задумчиво глядлъ на тусклый свтъ маленькаго окошка изъ слюды! Пугачева не было. Онъ уже дня три пропадалъ безъ всти.
Атаманскій кругъ посл совщанія ршилъ итти на утро къ Орской фортеціи, гд, сказывали бгуны, много казны, пороху и оружія. Чика совтовалъ выступить немедленно съ вечера.
— А по мн сейчасъ бы и въ путь,— прибавилъ Лысовъ.
— Обождите, атаманы, Иваныча!— сказалъ Чумаковъ.— Онъ вдь не зря шляется. Можетъ новое что свдаетъ да привезетъ.
— Пугачева неча ждать,— вмшался Овчинниковъ.— Онъ можетъ ужъ давно въ острог Оренбургскомъ сидитъ теперь. Больно прытокъ. Чего вздумалъ развдывать самолично… Вотъ и провдалъ себ кандылы.
— Пожалуй, что сидитъ!— сказалъ Лысовъ.— Нехай. Съ нимъ согласія мало. Что ни вздумай кругъ, а онъ на свое тянетъ да вершитъ…
— А много бы ты безъ него-то навершилъ?— сердито отозвался Чумаковъ.— Кто все развдываетъ, да все знаетъ, гд какъ извернуться? Ты, что-ль, пьяная рожа?
Лысовъ отвернулся и промолчалъ.
— Да, безъ Емельяна мы бы еще пожалуй около Яицка по степи зря кружили, сказалъ Русый.— Онъ повелъ на фортеціи. Онъ же ухитрился какъ и Татищеву взять. Онъ же потомъ…
— Ну да!— злобно перебилъ Лысовъ.— Встимо не ты, а онъ выдумщикъ у насъ и коноводъ. Ему бы ужъ и Петромъ едорычемъ быть, а не теб, тётенька. Теб бы въ кормилицы итти.
Русый молчалъ, только слегла поблднлъ.
— Полно лаяться, Лысовъ, замтилъ Чумаковъ.
Казаки поднялись и вышли на улицу. Атаманы стали готовиться хать къ своимъ отрядамъ, чтобы на утро выступить къ Орской крпости.
Черезъ полчаса кто-то крикнулъ:
— Пугачевъ!.. Онъ! детъ, детъ!
— Емельянъ Иванычъ!— повторилось на улиц и въ хат, и вс зашевелились на встрчу.
Пугачевъ въ сопровожденіи двухъ татаръ, усталый, но довольный и веселый, шагомъ подъхалъ къ хат.
— Здорово, атаманы лежебоки. Я чаю вы ужъ упокоеньемъ поминали меня.
Повши и напившись каймаку, Пугачевъ спросилъ:
— Какъ дла, атаманы? Выкладывай свое. А тамъ я свое вытрясу.
— Да гд ты былъ-то?— спросилъ Чумаковъ.
— Гд меня нту? Ну сказывай напередъ у васъ, лежебоки, что новаго? Что нашъ Петръ едорычъ, воздыхаетъ да сопитъ. А?
Чика объявилъ ршеніе казацкаго круга итти на Орскъ.
— Это зачмъ?— рзко спросилъ Пугачевъ.— Почто ужъ не прямо въ Сибирь? Въ Иркутскъ? Право. Ишь что высидли. Это ты что-ль, Лысовъ, выпялилъ?
— Я сказывалъ, что ты не будешь въ согласникахъ.
— Въ Сибирь-то итти? Не спши. Вс тамъ будемъ. А теперь своею волей итти туда незачмъ.
— Что-жъ длать-то!— сказалъ Чика.— Въ степи сидть, да ждать, чтобы выступили войска изъ Оренбурга?
— Зачмъ? Нтъ мы сами на Оренбургъ выступимъ. Мало, что пожгли его, мы его штурмовать будемъ.
Посл долгаго спора и отказа большинства итти на городъ, Пугачевъ всталъ, надлъ шапку и вымолвилъ:
— Счастливо оставаться, атаманы.
— Куда ты?— вымолвилъ все время молчавшій Чумаковъ.
— Въ степь, кличъ кликать. И черезъ недлю у меня, Емельяна Иванова, будетъ армія въ десять тысячъ не хуже вашей, а съ ней я пойду на Оренбургъ. А чучело-то это мн не нужно,— кивнулъ онъ головой на Русаго.
— И я съ тобой, Иванычъ!— сказалъ Чумаковъ, вставая.
— Полно, атаманы!— вымолвилъ Чика.— Коли у насъ въ разбродъ пойдетъ, то намъ не жить. Ну бытъ по твоему, Емельянъ Иванычъ. Токмо скажи ты мн, поясни, почему ты на такое дло идешь? Оренбургъ — не Татищева! Свдалъ ты что-ль про нихъ что?
Пугачевъ разсказалъ все, что узналъ, и передалъ подробныя свднія объ Оренбург, количеств гарнизона, о хлбныхъ запасахъ, о настроеніи солдатъ и казаковъ, о страх, господствующемъ въ жителяхъ.
— Они опасаются, что мы полземъ на городъ: ну стало намъ и надо быть лзть. Небось, Москва не опасается. Вотъ что! А самое главное всмъ болтать я не стану. А вотъ ты Чика да Чумаковъ пойдемъ со мной. Я вамъ скажу, что у меня на ум. А ты, Лысовъ, не ходи, достань косушку вина, да и утшайся, а то съ Петромъ едорычемъ зубоскаль…
И трое казаковъ вышли на улицу и, тихо разговаривая, пошли по слобод.

XVIII.

Среди ночной тиши Городищевъ и князь Иванъ тихо подвигались на усталыхъ коняхъ черезъ пустую степь и трепетно ожидали, когда ихъ проводникъ Шамай укажегь имъ рчку и скажетъ: вотъ Сакмара.
Пока они не переправились черезъ Сакмару, жизнь ихъ была на волоск, потому что повсюду виднлась конная и пшая сволочь. То и дло останавливали и опрашивали Шамая то Яицкіе казаки, то татары и калмыки.
Наконецъ Шамай, хавшій впереди, привсталъ на стременахъ и, вытянувъ руку съ нагайкой предъ собой, вымолвилъ:
— Сакмара! Вашъ можно теперь башка крестилъ и слава Богъ говорилъ.
Впереди змйкой извивалась въ камышахъ и блестла небольшая рка…
— Конь пропадай… Конь я бери. А вамъ съ Богомъ на ноги и Оренбургъ бги…
Молодые люди спшились. Шамай пошелъ искать въ высокомъ тростник спрятанную лодку.
— Чаятельно, святки и ряженье наше миновались, черезъ часъ будемъ въ Оренбург!— весело заговорилъ Городищевъ.
Въ степи раздался топотъ скачущихъ. Молодые люди вздрогнули и собрались опять садиться на коней. Шамай выскочилъ изъ тростника.
— На нога! на нога! Ступай въ будара. Гайда! Гайда! Мой возьми конь! Шамай слъ на лошадь, схатилъ двухъ другихъ подъ уздцы и скрылся съ ними въ тростник шаговъ за двсти.
Молодые люди бросились въ мсто, откуда выскочилъ Шамай, и найдя будару, т.-е. маленькую лодку, легли въ нее. Топотъ и голоса раздались въ нсколькихъ шагахъ, и Иванъ увидлъ сквозь тростникъ четырехъ всадниковъ, приближавшихся шибкой рысью.
— А коли-жъ и они за бударой?— шепнулъ Иванъ.
— Избави Господь!— отозвался Городищевъ.
— Не предалъ ли насъ Шамай? Сглазилъ я, Паша.
Всадники подъхали шаговъ на десять и стали. На секунду тишина воцарилась надъ ркой, только лошади ихъ тяжело дышали…
— Весла есть, отчалимъ,— шепнулъ Городищевъ.
— Зашумитъ тростникъ!.. Не можно! Ахъ, что длать, Паша? Говори! Говори! заметался Иванъ. Отчалить?
— Нтъ! Молчи.
— Стой! Паша, коли я помру, а ты спасешься, скажи Паран, что я, помирая…
— Ну тебя! Молчи. Типунъ теб.
Одинъ изъ всадниковъ обернулся къ остановившемуся поодаль Татарину и крикнулъ:
— Лай-ханъ, будара тутъ будетъ?
— Ma, бачка! Не величка есть!
И задній объхалъ ихъ, приближаясь къ самой рк.
— Отчаливай, чуть не въ слухъ выговорилъ Городищевъ.
Молодые люди судорожно и отчаянно уперлись веслами въ берегъ, крпко налегли на нихъ, и будара скользнула на сажень отъ берега. Тростникъ зашелестлъ слегка, но тотъ же голосъ крикнулъ громко:
— Лай-ханъ! Не надо!..
Молодые люди выплыли на средину рки. Иванъ гребъ, что было силы, а Городищевъ прислъ на середк, и держалъ оба пистолета на готов, въ случа если на нихъ бросятся вплавь.
— Эй, кто тамъ? Кто такіе?— крикнулъ имъ тотъ же голосъ повелительно, когда они выбрались изъ камыша.
— Молчи, Паша!
— Небойсь… Дай только отъхать…— шепнулъ Городищевъ.
Одинъ всадникъ подъхалъ къ самому берегу и крикнулъ по-татарски. Оба молчали. Татаринъ крикнулъ громче.
— Курды-мурды! Калмыцкій песъ! Свиное ухо! крикнулъ Городищевъ во все горло.
— Полно, Паша! Ну если вплавь.
— Не вытерплъ, Ванюша! Коли ихъ намъ не видно, такъ и насъ не видать.
Они пристали къ противоположному берегу, выскочили изъ бударки и побжали.
— Стой! Да куда жъ бжать-то?— остановился Городищевъ. Дай вспомнимъ, въ коемъ мы мст Сакмары. Выше, или ниже того, гд мостъ Бердскій. Чаятельно выше!..
— И нтъ… ниже… Право ниже, Паша.
Они посмотрли на небо и разсудили, что надо итти по звздамъ вправо, чтобы прямо прійти къ Бердскимъ воротамъ Оренбурга.
Посл долгой усиленной ходьбы они увидли огоньки, и сильный запахъ дыма донесся къ нимъ съ втромъ.
— А вдь это пожарище, это огоньки тлютъ, сказалъ Иванъ:— это не въ домахъ огни свтятъ.
Черезъ минуту не оставалось никакого сомннья. Все предмстье Оренбурга чернлось въ вид еще дымящихся головней. Только одна изба уцлла да церковь Егорьевская стояла среди пожарища, а за ней темнлись стны города.
— Слава Отцу Небесному! Оренбургъ-то хоть на мст.
Часовой пугливо и громко окликнулъ ихъ.
— Свои, братъ, свои! Не зарься на кафтаны!
— Здорово, Егоровъ! воскликнулъ Городищевъ, узнавъ часового изъ своей роты.
— Что такое у васъ? Пожаръ что-ль былъ?
— Нту. Какой пожаръ, ваше благородье? Это насъ подпалилъ малость оный Емелька воръ.

XIX.

— Кто такіе, Лай-ханъ? спросилъ Пугачевъ вернувшагося отъ рчки Татарина.
— Калмыки! Своего не спознали и по-русски ругаются.
— Далеко-ль они? спросилъ Чика Зарубинъ.
— У-у! И не ищи! Калмыкъ со страху — зайца обгонитъ.
— Ну, Лай-ханъ, бери коней и отойди съ ними, сказалъ Пугачевъ.— Когда понадобишься, позовемъ.
Оба спшились и стали развязывать Русаго, который былъ прикрученъ веревкой къ сдлу. Молодой малый тяжело дышалъ и молчалъ, его сняли съ лошади и, развязавъ ноги, поставили на землю. Лай-ханъ взялъ всхъ лошадей, повелъ ихъ и сталъ вдалек у камыша.
— Ну, братъ. Ты свой нарядъ отбылъ. Не погнвайся нын. Чужими руками полно жаръ загребать. Буде.
Говоря это, Пугачевъ досталъ изъ-за пояса пистолетъ. Этотъ тихо ахнулъ и шелохнулся.
— Чика, отцпи шашку у него.
Чика исполнилъ приказанье.
— Ну вотъ ты и разжалованный! сухо усмхнулся Пугачевъ.— А теперь гайда въ адъ кромшный. Мн мстечко готовь.
— Емельянъ Иванычъ, побойся Бога, глухо вымолвилъ Русый.— Я думалъ, вы меня отпустите.
— Нтъ, родимый, такъ не подобаетъ. Не я это поршилъ. Кругъ войсковой поршилъ, послать тебя гонцомъ къ чертямъ,— какъ-то странно, будто насилуя себя на веселый ладъ, вымолвилъ Пугачевъ.
— За что же это злодйство? Что я вамъ сдлалъ?
— Ни за что. А вишь что: первое, ты нон съ нами, а на утро сробешь, покаешься самозванцемъ и народъ весь смутишь, благо довряютъ теб. Второе, ты намъ не съ руки. Ты вишь блоручка, барченокъ, крови человчьей робешь. Третье: буду я сказывать, что коли распубликованье учинили Нмцы везд якобы всему бунту заводчикъ Емелька Пугачевъ, то по истинной справедливости треба мн на твое мсто. Коли я, милый, не нон, завтра повезу сани, такъ дай мн и скатиться въ нихъ. Такъ-ли, Чика?
— Точно. Да вс атаманы Емельяна желаютъ. Онъ и видомъ, слышь, боле подобія иметъ съ государемъ, чмъ ты.
— Я не объ этомъ спорить хочу, Богъ съ вами. Я отступаюсь. Отпустите только меня. Богомъ божусь, что прямо отсюда проберусь на Иргизъ, а оттуда домой. И не услышите вы обо мн никогда.
Пугачевъ молча взглянулъ на Чику.
— Прытокъ больно… Пусти его!.. сказалъ Чика.— Ты только явися гд тутъ, да народу обжалуй насъ, такъ онъ живо поршитъ обоихъ. Не можно, любезный. Будетъ съ тебя, поцарствовалъ. Ну, помолись какъ умешь, что-жь псомъ кончаться то. Пали, Иванычъ!..
— Емельянъ Иванычъ, пощади! молодой малый всплеснулъ руками и зарыдалъ.
— Полно! полно! воскликнулъ Чика.— Чего-жь ты глядишь? обратился онъ къ Пугачеву.— Пали!
Пугачевъ соплъ тяжело и не шевелился. Русый держалъ его за руку съ пистолетомъ и дрожалъ всмъ тломъ.
— Эхъ-ма! Не уметъ вашъ братъ и помирать! укоризненно вымолвилъ Чика.— и ты тоже, Емельянъ, хуже двки. Давай сюда пистоль.
Чика взялъ пистолетъ изъ рукъ молчавшаго Пугачева и крикнулъ Русому,
— Ну, крестись, что-ль… Ну! не хочешь?
— Зарубинъ, пощади. Богъ свидтель, что я…
Раздался выстрлъ. Шарахнулись кони въ камышахъ, и тихо ахнулъ Татаринъ. Размахнувъ руками, безъ крика повалился на землю молодецъ съ пулей въ сердц. Но вся спавшая степь проснулась вдругъ и словно откликнулась на злодйство. И дотол безмолвная, долго гудла теперь…
— Лай-ханъ! крикнулъ Чика.— Давай коней! Бери вотъ, пусти внизъ по Сакмар.
— Можно кафтанъ взять? заискивающе спросилъ Татаринъ.
— Попробуй! Убью! Ну, живо!
Лай-ханъ передалъ лошадей Чик, поднялъ трупъ и, взваливъ на плечо, потащилъ къ рк. Черезъ минуту раздался плескъ воды. Татаринъ вернулся, бормоча жалобно:
— И кафтанъ пропалъ, и сапоги пропали…
— А ты… Хочешь помирать? спросилъ Чика, приставляя разряженный пистолетъ къ его лицу.
— Ни-и! Ни-и! завылъ Лай-ханъ, падая на колни.
— Нтъ, за него неча опасаться! сказалъ Пугачевъ.
— Добро! Коли охота жить, то держи теперь языкъ за зубами крпко.
Все трое стали садиться на лошадей.
— Чего-жъ ты, Иванычъ! Своего коня не позналъ. Садись на царскаго! сказалъ Чика бодро и весело.
— И то правда, усмхнулся Пугачевъ.
Чика слъ. Татаринъ взялъ четвертую лошадь въ Поводу.
— Стремена припустить надо! сказалъ Пугачевъ. Ишь онъ коротконогій! А жаль было его. Чудно! Не могу я такъ вотъ неоружнаго убить. А разозли — зубами изорву. А вдь не все-ль равно — убивство, говорилъ онъ, уравнивая стремена.
— Спасибо, что заварилъ кашу, а расхлебать-то мы и безъ него съумемъ, сказалъ Чика и прибавилъ:— барченокъ былъ.
Пугачевъ сталъ садиться въ сдло. Лошадь прыгала.
— У, добрый конь! Дологъ-ли чередъ-то мой кататься? Стой окаянный!
— Твоя забота, Емельянъ Иванычъ! Будешь служить хорошо, любить будемъ. Теперь вс тебя желаютъ.
Пугачевъ выбралъ мгновенье, вскочилъ и подобралъ поводья. Конь взвился на дыбы и ретиво заржалъ, грызя удила.
— У-ухъ… ты! персидскій!
Они тронулись съ мста. Чика, смясь, снялъ шапку.
— Ну, теперь… Государь Петръ едорычъ, многовчно здравствуй! Ура!
— Спасибо! Что проку въ многовчіи? Но мн, пріятель, будь улица моя не долгонька, да послободне, чтобы было гд съ локотками обернуться. Поживи мало, да гораздо!— Пугачевъ вздохнулъ и прибавилъ:— Ну, съ Богомъ! Припустимся. Глянь-ко, вотъ теперь какъ Емельянъ самодержавить учнетъ!
Казаки гикнули и пустились вскачь. Конь Пугачева рвался впередъ и, лихо забирая ногами, летлъ какъ стрла. Пугачевъ ухарски пригнулся въ сдл и, припуская еще поводья, гаркнулъ во все горло:
— Ау!.. Матушка… Москва!! Стой, не вались — вдарю въ поджилки! А-а-у!..
— Ау!! откликнулась кругомъ все та же дикая, унылая степь.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Два крупныхъ происшествія въ Азгар, прервавшія спокойную, вседневную жизнь — пріздъ князя Данилы и затмъ на утро обморокъ Кречетовой… все еще мшали Азгарской жизни войти снова въ обычную колею.
Прошло дв недли, а князинька Данила былъ все еще предметомъ всеобщаго вниманія, невста Уздальскаго еще боле…
Посл происшествія за столомъ, когда Милуша увидла предъ собой въ третій разъ и на подачу руки своего лсовика — по крайней мр, такъ думала она и врила — двушка упала въ обморокъ и очнулась только у себя въ горниц.
Придя совершенно въ себя, она бросилась къ отцу и стала умолять его ухать немедленно изъ Азгара. Старикъ уговаривалъ дочь со слезами на глазахъ и, полагая, что все дло въ стыд, по поводу полученныхъ поцлуевъ,— объяснялъ дочери, что князь про все забылъ, а если и вспомнитъ, то подкупятъ снную двушку на себя взять.
— А и свдаетъ — что за лихъ!..
— Батюшка! подемъ. Ради Господа! плакала Милуша и вся горла, какъ въ огн. Я умру! умру! Батюшка, не губи меня. Подемъ.
Никакія увщанія не помогали. Когда Кречетовъ вышелъ и оставилъ дочь со старухой, Милуша, какъ безумная, кинулась къ Кирилловн.
— Мамушка, убжимъ отсюда. Умру я здсь. Онъ лсовикъ. Мой лсовикъ! Либо смерть моя здсь приключится, либо иное что…
Двушка дрожала всмъ тломъ и, цпляясь, душила руками старуху. Кириловна хотла итти за Кречетовымъ, Милуша еще крпче уцпилась за нее.
— Нтъ. Придетъ сюда! Боюсь! И снова Милуша ослабла на диван.
Кречетовъ, сойдя внизъ и вдругъ испугавшись, что дочь подозрваютъ въ болзненныхъ припадкахъ, въ черной немочи, не выдержалъ и разсказалъ все про встрчу въ прихожей и поцлуи. Родивонъ Зосимычъ разсмялся добродушно.
— Двиц и подобаетъ стыдливой быть! сказалъ онъ.
Данила сначала слегка вспыхнулъ, а затмъ тоже сталъ смяться. Вс ршили, что ее усовстятъ, что бды тутъ нтъ, но когда Кречетовъ вернулся къ дочери — увидлъ ее снова въ полузабытьи и выслушалъ скорый разсказъ Кириловны о лсовик — то немедленно веллъ закладывать лошадей своихъ, давно стоявшихъ на княжемъ корму.
— Прости, Родивонъ Зосимычъ. Что длать съ дочкой. Рвется отсюда. Дома обойдется. Она у меня въ первой чудитъ такъ… Христосъ съ ней. Посл свадьбы навститъ тебя съ мужемъ.
Кречетовы собрались. Милуша чуть живая, дрожащая, вся закутанная въ платкахъ и въ шубку, прошла съ Кириловной, не простясь ни съ кмъ, и приткнулась въ уголъ экипажа. Отецъ влзъ вслдъ за ней, старуху Кириловну молодцы подсадили, смясь, на козлы, при чемъ кто-то ее ущипнулъ ради потхи, и застоявшіеся сытые кони вынесли Кречетовыхъ изъ Азгара бойкой рысью, сбивая на каждомъ поворот вскачь.
Когда хоромы и садъ князей Хвалынскихъ исчезли изъ глазъ Милуши, она бросилась къ отцу съ рыданіями.
— Батюшка! Смерть моя… Зачмъ… Зачмъ…
— Дочка. Глупая!.. Вдь онъ Данила, сынъ Родивона Зосимыча. Я его дитей знавалъ. Это все вотъ старая балясница теб мысли спутала. Нешто гоже такъ робть живого человка.
— Умру! шептала Милуша… Зачмъ ухали мы… Горитъ. Все горитъ… Воды… Пить…
Чрезъ полчаса Милуша была вся въ огн, съ туманнымъ взглядомъ, сухими губами.
— Батюшка. Мн бы въ Азгар жить. Зачмъ ты меня увезъ. Горькая моя доля. Лучше бы мн не родиться…
— Хочешь ты назадъ?— спрашивалъ перепуганный Кречетовъ.
— Да. Скорй… Въ Азгаръ… Я умру… Нтъ. Стой! вдругъ вскрикивала Милуша. Домой. Домой!
Они то останавливались, то скакали снова. Старикъ потерялъ голову и началъ молиться, глядя съ ужасомъ на метавшуюся въ экипаж дочь. Кириловна пересла къ нимъ и держала двушку. Кречетовъ то собирался вернуться, то погонялъ снова кучера и они неслись во всю мочь. Невозможность проскакать 70 верстъ до дому не кормя пришла ему постепенно въ голову. Милуша была окончательно не въ своемъ ум, бредила и стонала.
— Ворочай назадъ! крикнулъ наконецъ Кречетовъ. Загони лошадей! Подуши ихъ. Всхъ подуши! кричалъ кучеру потерявшійся старикъ, будто въ этомъ была вся сила.
— Хуже! Митрій Митричъ. Она его боится, замтила мамушка.
— Она теперь никого не узнаетъ, съ отчаяньемъ воскликнулъ Кречетовъ.
Кучеръ повернулъ назадъ и припустилъ маршъ маршемъ въ Азгаръ. Черезъ часъ экипажъ влетлъ снова на Азгарскій дворъ. Князья встртили ихъ.
Сейчасъ же отнесли Милушу безъ сознанья на верхъ, въ ту же горницу, и послали верхового за сосднимъ лкаремъ Евреемъ, который лчилъ всхъ въ околотк и былъ докторомъ старика князя.
На случай, если Милуша очнется, комнату измнили видомъ и строжайше запретили входить къ ней кому-либо, кром Кириловны и особо отряженной изъ двора двушки. И всмъ сказывать велно барышн, что она на полъ-пути въ Ольгино заболла, и лежитъ на разъзжемъ двор. Предосторожности были напрасны. Милуша въ себя не приходила, металась по постели съ закрытыми глазами, бредила и не узнавала никого.
Явился на другой день Моисей Тихъ, старикъ лтъ 60-ти, и объявилъ, что у больной огневица.
— То не важное дло!.. объяснилъ Тихъ.— А важно — куда огневица сядетъ… Въ бокъ ли, въ грудь, идъ въ жиротъ, а то въ голову… А у барышни — Фрейлейнъ вся огневица застряла въ голов… Вотъ обида!.. Ну да Саваоъ милостивъ!— прибавилъ перекрещенный Тихъ, предпочитавшій слово Саваоъ — словамъ Богъ и Господь.
— Съ напугу что ль у нея все приключенье?— спросилъ Кречетовъ.
— Нту. Полагательно, она зазнобилась давно, а коль и былъ напугъ, то отъ него токмо та бда, что въ голов засла огневица, объяснилъ Тихъ.
Плакавшій Кречетовъ посулилъ Тиху за излченье дочери полъ-тыщи рублей, а коль мало то и больше, и перекрестился въ подтвержденье на образъ, а старикъ князь прибавилъ, что подаритъ шубу или просто выпоретъ въ сара, смотря по исходу болзни гостьи.
— Коль не выхожу я барышню — Фрейлейнъ, сказалъ Тихъ — стало сочтены ея дни земные. А все мое умнье и старанье сами увидите.
Съ этой минуты Моисей Тихъ не выходилъ изъ комнаты и приглядывался къ больной каждыя пять минуты Въ сосдней горниц сидли четыре двки и два стола были завалены питьями, травами, припарками, тряпками, бинтами и т. д. Тихъ командовалъ и стряпалъ, засучивъ рукава. Гору цлую навалили въ одинъ день снадобьевъ по его требованію. На третій день, почти не спавшій Тихъ, оглядлъ успокоившуюся больную, потомъ обнялся съ Кириловной и сказалъ Кречетову.
— Слава Саваоу и честь Моисею Тиху! черезъ недльку зовите на свадьбу.
Кречетовъ ожилъ, а Тихъ свалился въ отведенной горниц на диванъ и заснулъ, какъ мертвый. Пришлось его, какъ пьянаго, перетащить на постель въ его горницу.
Вс въ Азгар, пріунывшіе отъ болзни барышни-гостьи, ожили тоже и повеселли.
— Ну слава Богу! радовался Родивонъ Зосимычъ.— Двушка-то золото, говорилъ онъ Данил.— Вотъ поправится, увидишь самъ.
Когда Милуша первый разъ пришла въ себя, то ее уврили, что она на пути заболла… Но она задумалась и грустно сказала отцу:
— Батюшка, ты не хитри. Я смкаю, гд мы. Я не боюся!.. И не боюся тоже я… и его.. Разскажи-ка мн, чего я тутъ начудила.
Кречетовъ разсказалъ ей все…
— Да это я сама помню. А еще что?
— Все, дитятко, увряла ее и Кириловна.— Ты князя Данилу Родивоныча къ сатан, прости Господи, причла.
— Николи этого не было, мамушка! грустно отозвалась Милуша.
— Вотъ и не было. Да ты запамятовала, какъ меня-то душила… Ужъ я хрипть собралась.
— Николи, мамушка.. Почто мн его робть.— Не отъ робости я закричала тогда, да захворала… А коли и была во мн роба, то теперь нту.
Слезы навернулись на глазахъ Милуши, она отвернулась къ стн лицомъ.
Когда отецъ предложилъ ей послать въ Казань за женихомъ, то лицо Милуши измнилось, брови сдвинулись, глаза загорлись и она, помолчавъ, молвила смущеннымъ шопотомъ:
— Нтъ! Посл… Повремени, батюшка.
— Почто же, родимая. Онъ осерчаетъ на насъ, что не упредили о твоей хворости.
— Богъ съ нимъ!.. едва слышно молвила Милуша. Не его невста я нын. Я Христова невста!
Голосъ ея ослаблъ и она горько заплакала.
Кречетовъ обмеръ и, нарушая приказъ Тиха, присталъ съ разспросами. Милуша тихо махнула рукой и снова отвернулась къ стн.
Кречетовъ, пораженный, пошелъ внизъ и соображалъ:
— Знать еще не совсмъ въ себ!.. Оправится — такого не молвитъ. Христова невста!.. Экаго горя мн тогда и не одолть!..

——

Когда Милуша стала поправляться, жизнь въ Азгар стала оживленне, но князю Данил, невольно привыкшему къ перемн мстъ и лицъ,— было скучно, хотя онъ самъ не отдавалъ отчета и искалъ въ себ самомъ и въ окружающихъ обстоятельствахъ причину своей скуки и своего унынія.
Было одно обстоятельство, выходившее изъ ряду вонъ, и Данило незамтно, понемногу ухватился за ту мысль, которая залегла въ его праздную голову.
Его занимала Милуша Кречетова. Князь Данило увидлъ, тому уже нсколько дней, красивую, черноволосую двушку, черты лица которой были ему слегка какъ будто знакомы и милы…
Она понравилась ему сразу — эта чужая невста, сразу какъ будто позавидовалъ онъ Уздальскому, но ршилъ, что нечего и думать о ней… Но вотъ, посл краткаго разговора, она подняла на него, опущенные дотол, красивые и большіе глаза, оттненные длинными рсницами, и тутъ же вскрикнула, бросилась упала… Въ дом съ тхъ поръ была двушка невидимка, болзнью которой вс были озабочены, которую навщали на верху и всякій день говорили объ Милуш, объ Людмил Дмитріевн, объ умниц и книжниц, нареченной Уздальскаго. Для одного Данилы была она на секунду дйствительностью, а затмъ почти мечтою, или звукомъ. Онъ слушалъ эти безконечные разговоры и, не зная двушки, тоже, какъ и другіе, сталъ интересоваться ходомъ ея болзни, спрашивалъ о ней своего отца и Кречетова. Иногда казалось ему, что мамушка Кириловна, отвчая ему объ Милуш, смущалась и странно смотрла ему въ лицо, какъ будто считала его виновникомъ ея припадка и болзни. Эта мысль сердила Данилу.
Гуляя по Азгару и по окрестностямъ пшкомъ и верхомъ, Данила вдругъ сталъ, такъ сказать, ловить себя на мысляхъ объ Кречетовой.
— Вишь я объ ней все думаю, словно полюбовникъ какой. А вдь знакомо мн лицо ея… Кречетовъ бывало прізжалъ въ Азгаръ всегда одинъ, такъ что и невдомо было, что у него есть дочь. Знать у Городищевыхъ видлъ я ее двочкой!
Когда Данил случалось кататься въ одноколк съ сестрой Фимочкой, то разговоръ тоже незамтно сходилъ на больную. Рзвая Фима болтала, а Данило слушалъ внимательно.
— Она добрая! говорила брату княжна. Очень добрая!.. Она и разумница у насъ первая. Вы чаете ли, братецъ, что она и читаетъ, и пишетъ не хуже васъ. Она много, много, сказываютъ, книгъ вычитала. Кириловна говорила, что семь полокъ. И книги все большія-большущія. А одна книга, говоритъ, въ аршинъ будетъ. Разъ, говоритъ, упала она со стола на ихняго Ваську-кота и чуть не убила его до смерти.
Наконецъ однажды, когда Данило съ сестрой собрались кататься, княжна предупредила его, что разскажетъ ему
— Такое диковинное… что ахъ-ты!.
Когда они были въ пол, то, несмотря на осеннюю погоду и мелкій, какъ пыль дождь, князь Данило внимательно слушалъ сестру, не погоняя лошадь, тащившую ихъ по грязной дорог.
Фимочка оживленно передавала брату, что она изъ своей комнаты, которая была рядомъ съ Милушиной, слышала, какъ Милуша говорила съ Кириловной объ немъ, Данил. Всхъ словъ она не слыхала, и только нкоторыя долетли до нея. Милуша все настаивала, что онъ Данило — лсовикъ!.. Кириловна все увряла, что у лсовика глаза были черные, а у князя срые. Изъ-за этого он об спорились долго. Объяснить Фимочка брату ничего не могла, и любопытство Данилы было затронуто еще боле. Вернувшись домой, онъ сталъ думать, у кого бы узнать ршенье загадки, не выдавъ сестру, подслушавшую разговоръ.
— Да Богъ же съ ней! Что жь я все озабочиваюсь чужой невстой, коей и не видалъ даже порядкомъ.
Однако вечеромъ, ложась въ постель, князь спросилъ пришедшаго дворецкаго.
— Агафоновъ. Ты про лсовиковъ слыхалъ. Боишься ты ихъ?
— Мн-то чего жь бояться. Я не двка. Лсовикъ токмо съ красавицами балуетъ, объяснилъ дворецкій Агафоновъ. Да вдь это пустое, ваше сіятельство, лсовиковъ нту на свт. Это вотъ двки у насъ балуютъ съ парнями въ лсу, да на лсовиковъ и валятъ. Вотъ лшій, тотъ упаси Богъ! Да у насъ лса-то не велики.
— Стало двки одн боятся лсовика.
— Зачмъ! Это он врутъ, что боятся его, ради надувки. Он его жалуютъ, то-есть, парня того, съ кмъ балуются.
— Меня вотъ одна за лсовика почитаетъ.
— И-и! Ну и доброе дло, коль изъ себя пригожа. Вы ей стало приглянулись, вотъ она обинякомъ и закидываетъ петельку.
Данило былъ и доволенъ, и будто смущенъ немного этимъ неожиданнымъ объясненіемъ.
Наконецъ Милуша оправилась совершенно, но внизъ еще не спускалась, говоря, что боится простудиться, и сидла у себя въ горниц — грустная и скучная. Она немного похудла и стала еще красиве, еще бле было ея круглое, нжное личико, и еще боле горли и искрились блестящіе угольные зрачки большихъ глазъ.
Пріхалъ изъ Казани нарочный съ краткимъ письмомъ отъ Уздальскаго, который, радуясь выздоровленію невсты, общался вскор пріхать, чтобы сопровождать ее въ Ольгино. До тхъ поръ Уздальскій не могъ выхать изъ Казани, ради своихъ длъ, и кром того, зная, что ему обычай воспрещаетъ видть больную невсту въ постели,— желалъ лучше обождать ея выздоровленія вдали отъ нея.
Милуша прослушала чтеніе письма Андрея, потомъ сама прочла и задумалась. Нарочный привезъ большой ящикъ для барышни невсты, изъ котораго вынули великолпную соболью шубку на аломъ атлас съ богатыми золотыми застежками, изображавшими двухъ косматыхъ львовъ, держащихъ кольцо и крючокъ.
Кириловна, выложивъ шубку на постель, ахала и вздыхала. Кречетовъ тоже любовался и соображалъ.
— Не маловато отсчиталъ за нее, Андрюша!
Затмъ онъ ушелъ внизъ писать Уздальскому, а Милуша осталась задумчивая, глаза ея затуманились, она долго не двигалась и, безсознательно смявъ въ рукахъ письмо жениха, безсознательно глядла въ окно на оловянное осеннее небо.
— Глянь-ка переливъ какой, сказала мамушка.— Вотъ эдаки жаръ птицы изъ себя бываютъ. Гляди, вотъ я надну.
Кириловна надла шубку и, важно задравъ ради потхи свою сдую голову и оттопыривъ провалившіяся губы своего беззубаго рта, прошлась мимо двушки, какъ цапля, оттягивая каждый шагъ…
Милуша усмхнулась слегка.
— Просто міру на аханье, какъ въ эдакой-то тлогрйк выйдешь. За княгиню примутъ! Ей Богу!
— Что? вздрогнула вдругъ Милуша. Что ты мелешь! капризно отозвалась двушка и сама себ удивилась.
— Сказываю, за княгиню почтутъ.
— Ахъ, до прибаутокъ ли мн твоихъ!
Милуша начала вдругъ волноваться, лицо ея все боле и боле разгоралось, руки безпокойно двигались.
— Кириловна! Надо покладать ее… Я не приму… Мн не надо! У меня есть шубка, сказала она вдругъ.
Кириловна на этотъ разъ уже не притворно разинула ротъ и глядла на свое дитятко. Вошедшій Кречетовъ спросилъ, что написать жениху отъ дочери.
— А то позвать гонца,— на словахъ ему что скажешь. Пусть повдаетъ объ теб самъ, скажетъ, видлъ, молъ, здорова.
— Да ты, Митрій Митричъ, послушай-ко, что мы съ ней надумали, заговорила Кириловна.— За сто рублевъ глупе-то ничего не вымыслишь… Вернуть тлогрйку нарченному. Да! На, дескать, возьми! Плевать мн, дескать, на твой подарокъ-то.
Кречетовъ посмотрлъ на дочь строго, Милуша съ самаго выздоровленія удивляла и даже сердила отца.
— Да ты невста Андрюшина, или нтъ? Въ ум ты своемъ, иль сошла съ него? Чего ты блажишь? А?..
Милуша въ первый разъ услышала голосъ отца, рзко обращенный къ ней, и удивленно взглянула ему въ лицо.
— Забаву что-ль нашла — отцемъ помыкать, какъ волчкомъ. Ты кнутикъ возьми, да подхлестывай, а я буду верты вертть на потху Азгарскую. И такъ, я чаю, думаютъ здсь, что исшутила ты меня, что я у тебя пуще Михалки кружусь. Чего теб еще? Ну? Чего одеревенла?
Милуша закрыла лице руками и заплакала. Кречетовъ переглянулся съ Кириловной и отороплъ… Затмъ сталъ звать дочь внизъ ради развлеченья.
Милуша плакала и не подымала головы.
— Ну что?.. Пойдемъ и въ правду внизъ. Поглядишь, какой тамъ Данило Родивонычъ холстъ показываетъ расписной, размалеванный… И города на немъ, и рки и Нмецкіе, и Французскіе и иные всякіе…— утшалъ дочь Кречетовъ, какъ малаго ребенка.
— Наднь-ко куцавейку, да и пойдемъ!..
— Нтъ! нтъ! Ни за что. Прямо отсюда въ Ольгино. Не хочу я видть… Ихъ всхъ видть…
Весь вечеръ тихонько проплакала Милуша и наконецъ около полуночи не выдержала и призналась мамушк въ такомъ дл, что Кириловна обомлла и развела руками.
— Тутъ ужь теб и самъ Тихонъ ничего не подлаетъ! сказала старуха, звавшая такъ Тиха.— Думала, думала и надумала. Умъ за разумъ захалъ, и ни тпру, ни ну… Какъ въ волчьей ям, подъ Ольгинымъ.
Милуша объявила старух ршительно, что за Уздальскаго не пойдетъ ни за что на свт! А пойдетъ въ монастырь.
— Противенъ онъ мн! Повинна ли я!.. Да и прежде любъ не былъ онъ мн. Нын чую, что не былъ. Пособи ты моему горю, мамушка,— плакала Милуша, обнимая старуху.
— Да, такого приключенія длъ, родимая моя, самъ Умникъ Разумевичъ не разсудитъ. Ты лучше вотъ что, слушай! Передумай сызнова.
— Какъ сызнова?
— Да такъ-то… Сызнова передумай на иной ладъ, оно, сдается мн, и лучше выйдетъ.
— Что ты, Кириловва. Разв это можно.
— А эдакъ-то, дитятка, я и ума не приложу…
Кириловна развела опять руками, и об замолчали.
‘Вонъ, тотъ разъ на пожар — я извернулась, думала старуха, а тутъ вотъ поди-ти совсмъ не знаю, какъ разсудить…’

II.

Чрезъ день посл присылки гонца и шубки отъ Уздальскаго, отецъ Ареа, бывшій въ Азгар, просидлъ съ Милушей цлое утро, усовщевая ее по просьб Кречетова. Долго и много шептались они. Двушка плакала, и отецъ Ареа плакалъ.
Въ рчахъ своихъ двушка путалась на столько, что даже наивный отецъ Ареа сообразилъ, что дло что-то не ладно и темно…
— Ты, сударушка моя, лисишь. У тебя не Божье дло, не Христово служенье на ум, сказалъ наконецъ старикъ и засмялся добродушно. Ты съ горя въ монашенки просишься. Смкаю я, теб князинька Данила Родивонычъ сердечко ущемилъ. Вотъ что.
Милуша перемнилась въ лиц и, задыхаясь отъ ужаса, схватила священника за руки.
— Батюшка… Если вы хоть кому слово одно молвите…
— Не бойся, не молвлю. А ты мн скажися на прямки. Я вдь духовный отецъ, а не Митрій Митричъ. Мы съ тобой и порядимъ, монашенка ты моя скоросплая.
Отецъ Ареа располагалъ всякаго къ откровенности своимъ лицомъ, голосомъ и добродушіемъ, и часто духовныя чада его, шедшія на исповдь съ тайной — выкладывали ему всю свою душевную подноготную. Милуша тоже не выдержала. Давно накопилось въ ней многое, полумучительное, полуотрадное, въ чемъ не созналась она мамушк, едва сознавалась себ самой, и что давно просилось вырваться наружу. Съ огненной мукой, волновавшей ея двичью грудь, повдала она все свое горе старику-священнику, полугрустнымъ и полустрастнымъ шепотомъ. Посторонній подумалъ бы, что двушка жалуется на лихую и кровную обиду, нанесенную ей княземъ Данилой. Столько было безпомощности въ ея чувств и желаньи найти защиту отъ него. Подробно передала она свою чудную исторію съ первой встрчи въ лсу до поцлуевъ въ прихожей и обморока въ зал.
— Во какъ въ міру-то!.. Охъ, жгутся человки!.. Не то все грхъ! Не то все Богъ располагаетъ! Вотъ она геенна-то мірская!.. тихо соображалъ и говорилъ отецъ Ареа, слушая двушку. Наконецъ, увлеченный огненной рчью, обильными слезами и восторженнымъ лицомъ Милуши, старикъ вымолвилъ:
— Родимая, да ты поди вотъ, да и скажи все это Данил Родивонычу,— вотъ теб Господомъ заручуся я, что онъ теб въ ножки поклонится и за себя возьметъ. Вдь ты изъ-за него грхъ берешь на свою душу… Ты изъ-за него Господа Бога обмануть собралась. Вдь онъ теб превыше твоего ангела-хранителя сталъ. Пойдемъ-ко къ нему.
Милуша обмерла… Она не ожидала такого конца.
— Батюшка! Я лучше въ сей же часъ утоплюсь, чмъ на такое пойду! Не должно ему и вдать этого… Промолвитесь вы — я въ тотъ же мигъ утоплюсь! ршительно выговорила Милуша.
— Такъ что жъ намъ надумать-то? Боярышня ты моя! Не итти же теб въ монастырь съ таковыми мыслями, нешто ты можешь Христу служить, когда ты вся въ эдакой зараз. Гляди-ко на себя. Вся въ мірской геенн полыхаешь. Что жь ты эдакъ сотворишь?.. Кому угодишь. Ни себ, ни Андрею Лексичу, ни князю, ни монастырю… И отецъ Ареа, также, какъ Кириловна, въ свою очередь развелъ руками.
Между тмъ княжна Серафима, давно притаившись въ своей горниц и припадая ухомъ къ двери, раздлявшей ея комнату съ Милушиной, слышала весь разговоръ. Когда священникъ смолкъ, она тихонько вышла отъ себя и, пробравшись по лстниц внизъ, повсюду бгала и искала брата… Онъ угрюмо ходилъ по терасс и думалъ о побывк въ Казань: ради разсянія скуки и ради встей изъ Питера.
— Братецъ! Братецъ! Идите! Идите сюда!.. Таинственнымъ шепотомъ поманила его съ терассы сестра.
Лицо ея свтилось какъ-то странно, и Данила удивился.
— Что съ тобой? Фима!..
— Идите! Такое… Такое!.. Идите!
Фимочка схватила брата за рукавъ мундира и потащила въ угловую портретную комнату, гд почти никогда никого не было. Изрдка только бродилъ здсь въ минуту тоски — Михалка. Княжна передала все слышанное. Князь Данило пожалъ плечами, смялся, подшучивалъ, но мнялся слегка въ лиц и часто говорилъ.
— Ну вотъ ты и раскрасила! Да ты это, знать, путаешь. Сама надумала!..
Этимъ онъ заставлялъ Фимочку повторять снова то же и клясться, что она точно слышала. Все разгаданное и открытое волновало и занимало Фимочку, какъ чрезвычайное событіе.
Четырнадцатилтняя, уже пылкая и физически развитая, Фима была сама, такъ сказать, влюблена въ любовь и въ горе Милуши. Хорошо поняла она Милушу и глубоко сочувствовала ей, отозвалась всей душой на все то, что ждала уже инстинктивно и къ себ въ гости.
— Братецъ, я васъ, что просить буду. Вы мн не откажете. Побожитесь, что не откажете.
— Коли могу, божусь! задумчиво отозвался Данила.
— Возьмите за себя Милушу…
Князь разсмялся. Фима горячо заговорила.
— Почто нтъ. Кабы вы слышали, какъ она горюетъ и убивается. Вы вотъ повидаете ее… Она красавица… Такая сердечная, такая добрая… Батюшка тоже ее очень любитъ — какъ и вс здсь. Дмитрій Дмитричъ старый его пріятель… У насъ, и Агафоновъ вотъ, вчера въ двичьей сказывалъ мамушк Авдоть, что вотъ бы князиньк супруга — Людмила Митревна. Даже Михалка говоритъ: настоящая бы княгиня она была. И воистину правда. Такихъ вдь бол нту у насъ въ сосдяхъ. Такой и не сыскать. Ей-Богу! Вы мните, что подобная же сыщется… Вотъ какъ предъ Богомъ, нтъ у насъ больше такихъ, какъ Милуша! Ей-Богу!
Фимочка долго съ жаромъ объясняла брату, увряла его, упрашивала его и наконецъ пугала его и клялась, что другой Кречетовой онъ не сыщетъ нигд и останется холостымъ.
— А холостой къ сорока годамъ — собакой пахнетъ! добавила Фима.
— Это что такое! воскликнулъ Данила.— Кто теб это сказалъ?
— Батюшка сказывалъ это, когда прикащику приказывалъ жениться! На комъ ни на есть, а женися! говорилъ, а то пропахнешь псой и ко мн съ докладомъ не ходи.
Князь расхохотался, расцловалъ сестру въ об щеки, но не общалъ ничего и, вышедши изъ дому, веллъ себ сдлать лошадь. До сумерекъ прокатался онъ по полямъ и вернулся веселый. Фимочка его встртила, поглядла и отвернулась, надувъ губки. Затмъ ввечеру Фима не захотла говорить съ братомъ и отошла говоря:
— Злой! Дурной! Столичный козырь! повторяла она, подсмиваясь, слова Кречетова про брата. Видно дожидаетесь, чтобъ королева Миликтриса Кирбитьевна гонца прислала — въ супружество васъ звать. Вотъ помяните мое слово — женитесь на корявой вдьм.
— Я теб дамъ — такъ со мной умничать! шутливо отозвался князь. Я теб не Иванушка дался, востроглазая!
— Иванушка?.. Погодите! Онъ еще васъ осрамитъ,— какъ прежде васъ повнчается съ красавицей какой казанской.
Скоро во всемъ Азгар узналось, что Людмила Дмитревна не невста и идетъ въ монастырь, подивились не мало вс. Кречетовъ ходилъ печальный и молчаливый, князь Родивонъ Зосимычъ качалъ головой, тоже дивился, но утшалъ пріятеля.
— Въ монастырь можетъ и не пойдетъ, а женихъ-то выискаться можетъ еще завидне!.. Суженаго конемъ не объдешь… Стало не суженый… Не жалй, Митричъ! Что за кладъ Уздальскій! И мотыга, и пьяница, и вдовый посл попадьи.
Кречетовъ былъ неутшенъ и все шептался съ Кириловной. Старуха затвердила одно:
— Тутъ, Митрій Митричъ, самъ Умникъ Разумевичъ не промыслитъ ни шиша, а гд жъ мн старух разсудить.
Разъ какъ-то особенно присталъ онъ къ мамушк. Та махнула рукой и сказала:
— Что тутъ горевать. Не судилъ Богъ, ну и буди Его святая воля. Ты что въ самомъ-дл съ своими аханьями присталъ къ дитятку. Ну не захотлъ Господь сего бракосочетанія — ну и нтъ его! И не будетъ! Что въ самъ-дл мы съ тобой Господа Бога учить что-ли будемъ.
— И воистину такъ, Кириловна. Буди Его святая воля! обрадовался вдругъ Кречетовъ, махнулъ рукой и прибавилъ: вдь Андрей пьяница, да и драться бы пожалуй сталъ.
Князь Данило ни разу не выразилъ никакого мннія о будущемъ монашеств Кречетовой.
Тайна ея любви была извстна только тремъ лицамъ, помимо Милуши: отцу Аре, Фимочк и Данил. Но людское чутье сильно. Съ той минуты, что Милуша стала не невстой Уздальскаго, всякій Азгарецъ плохо врилъ въ монашество и сталъ вдругъ чуять иное… Данило Родивонычъ сдлался предметомъ полусловъ, полунамековъ, очень понятныхъ взглядовъ. Вс говорили:
— То-то-бы попировали — кабы свадебка навернулась въ Азгаръ.
Одинъ вопросъ, занимавшій уже давно всхъ, запалъ наконецъ и въ голову Кречетова.
— Чего же двица — здоровая, слава Богу — внизъ нейдетъ,— сказалъ онъ вопросительно мамушк.
— Митрій Митричъ. Слпота ты куриная! укоризненно и даже злобно отозвалась Кириловна. Аль ты свою смкалку, отецъ мой, татарину прохожему продалъ.
— Чего смкать-то? Ты! Дальнозрячая пустомеля!
— А то вотъ, что я всмъ сердцемъ моимъ врзалась въ князя Данилу Родивоныча.
— Ты? въ князя… Что ты… А-ахъ!! вдругъ вскрикнулъ Кречетовъ, догадавшись, и сталъ какъ вкопанный.
— Пустое! Пустое мелешь. Она теб разв раскрылась!..
— Открылась?.. И чего не выдумаетъ. Она сама этого не смкаетъ, робетъ его будто… А какая то роба! Я смкаю. А самой ей смкать того не можно и не гоже. Дите она!
— Бги… Бги… живо! заговорилъ Кречетовъ и замахалъ руками.
— Куда еще! Я ужъ въ жисть-то свою набгалась.
— Закладывать! Лошадей! Сейчасъ! Въ Ольгино!…
Кречетовъ объявилъ отъздъ, и весь Азгаръ заволновался и недоумвалъ. Князь Данило, вдругъ услыхавъ всть, взглянулъ на Кречетова, старикъ тоже взглянулъ на молодого князя. Глаза ихъ встртились и оба они смутились.
Фимочка, почти не выходившая за послдніе дни изъ комнаты Милуши, съ громомъ прибжала внизъ и объявила, что Милуша согласна остаться въ Азгар, и что она, Фима, Дмитрія Дмитрича не пуститъ.
— Откладывать! Откладывать! кричала княжна на весь домъ.
Все ее поддерживали, а старикъ князь боле всхъ.
— Встимо оставайтесь, Дмитрій Дмитричъ,— сказалъ Данило, искоса глядя на старика и чувствуя, что смущается. Куда вамъ спшить, погостите.
Кречетовъ отговаривался тмъ, что надо хать въ Ольгино, распорядиться, много отмнить, многимъ отписать, что свадьбы не будетъ. А главное съ Соколомъ повидаться!
— Ему сюда не слдъ ужъ навдываться!.. Почто малаго позорить предъ чужими людьми… Да и успокоиться надо мн… У меня въ головушк круги кружатся, вотъ уже мсяцъ.
— Ну ступай… Распоряжайся… А дочку-то возить, еще застудишь. Мн препоручи, небось не обидимъ,— сказалъ Родивонъ Зосимычъ.
— Давай шубу… Кутай вс Митрій Митрича. Живй! кричала Фима и шутя потащила старика въ прихожую.
— Конецъ! Конецъ! Быть такъ! кричала она.
Чрезъ часъ Кречетовъ, простившись съ дочерью и со всми, одинъ съзжалъ со двора и грозился шутя княжн, вышедшей на крыльцо.
— Да ты меня въ зашей со двора гонишь. Экій сорванецъ какой.
— Увози его! кричала Фима кучеру. Нечего ему тутъ длать.
— Постой ты, егоза. Дай срокъ — вернусь — отплачу.
— Прідешь — такъ и дочери у тебя можетъ ужъ не будетъ. Я ее замужъ выдамъ. А за кого — то мое дло! крикнула Фима вслдъ отъзжавшему экипажу и знаменательно переглянулась съ окружавшей ее дворней…
— Встимо! Знатно! Такъ! Такъ, барышня! раздались голоса.

III.

На другой день должно было быть Воскресенье. Хитрая княжна уговорила Милушу выйти изъ своей засады и придумала преумный способъ, чтобъ пощадить чувство стыда затворницы, а именно, выхать прямо къ обдн. Милуша сразу согласилась на ея предложенье. Мысль увидться посл своего затворничества, встртиться съ Данилой въ зал, въ диванной, вообще въ дом, смущала Милушу… Мысль увидться въ церкви, гд нельзя заговорить сразу — какъ новость и какъ нчто необдуманное ею со всхъ сторонъ, показалась ей отличною. Она безпокоилась только, какъ подутъ они, съ кмъ и когда?
— Мы, Милуша, прежде всхъ!.. До благовста! объяснила все смкавшая княжна.— И станемъ въ уголъ за печкой. Никто насъ не увидитъ, а тамъ и выйдемъ къ кресту. И батюшк не скажемъ. И его врасплохъ возьмемъ. То-то чудесно.
— Я знаю гд… Тамъ плащаница стоитъ. Направо отъ вхожихъ дверей! говорила Милуша съ легкимъ трепетомъ во всемъ тл.
— Ну да, да.
Данило, разумется, узналъ этотъ разговоръ отъ сестры и зналъ, гд стать. Фимочка, перебгая отъ брата къ Милуш и отъ нея къ Данил, сновала по дому и вертлась какъ бсенокъ.
— Чего моя юла-то юлитъ? замтилъ даже Родивонъ Зосимычъ,— знать что затваетъ!— Поди сюда, юла, ты что затваешь.
— Много будете знать, пуще состаритесь! усмхнулась луково Фима.
— Ахъ ты поросенокъ! отозвался Родивонъ Зосимычъ.
— Я то… За что жъ вы это себя такъ чествуете…
— Что такое?
— Отъ кого поросята родятся-то. А?
— Ахъ ты грубіянка. Каково разршила, расхохотался старикъ.
Смерть хотлось Фимочк признаться во всемъ и отцу, но она боялась Данилы, боялась и Милуши, которая все еще ни разу не проговаривалась съ ней о своей заповдной тайн.
На утро въ седьмомъ часу уже поднялся весь домъ. Милуша и Фимочка, одвшись, тихонько пробрались по лстниц и корридору на крыльцо, гд ждали ихъ дрожки. Фимочка, довольная и счастливая, и усмхалась, и волновалась. Для нея — это было событіе среди однообразія Азгарской жизни. Милуша, спустившись въ нижній этажъ, робко шагала и озиралась на вс углы, на вс двери большого дома, гд не была она уже около трехъ недль. Легкій трепетъ не покидалъ ее при исполненіи этого перваго ршительнаго шага.
Когда об двушки сли въ дрожки и прежде всхъ вызжали за ворота двора, Данило, уже вставшій, смотрлъ въ окно, и одна изъ двухъ фигуръ, сидвшихъ въ экипаж, заставила его сердце встрепенуться.
— А вдь почитай и въ лицо не видалъ! Чудно! подумалъ онъ. Какова она мн покажется? Можетъ все это одинъ шимеръ, какъ сказывалъ Румянцевъ про визиря предъ битвой… Да и вышла тогда армія двухъ сотъ тысячная — шимеромъ… Можетъ и это будетъ шимеръ. А сердце стучитъ, словно предъ битвой. Вотъ отъ празднаго житья что приходитъ. Иль ужъ судьба? И, нтъ. Пустяковина!
Раздался благовстъ. Князь перекрестился и вышелъ въ залу. Родивона Зосимыча укутывали и повели сажать въ большія дроги, куда слъ и Данила вмст съ отцомъ. За ними въ другихъ большихъ дрогахъ, хотя было мсто и въ первыхъ, усаживалась Кириловна, Михалка, Авдотья и Агафоновъ. Дворовые, запоздавшіе, выскакивали за ворота одинъ за другимъ и бгомъ припускались къ церкви.
Вокругъ паперти было уже много народа и стояли телги крестьянскія, прізжихъ прихожанъ изъ дальнихъ деревень. Въ нкоторыхъ телгахъ сидли молодухи съ грудными младенцами, а въ одной изъ нихъ лежала укутанная въ тряпье больная старуха безъ памяти, съ изможденнымъ лицомъ и ввалившимися глазами, ее привезли соборовать и причастить Святыхъ Таинъ.
Людъ этотъ, старъ и малъ, поклонился князьямъ, озирая съ любопытствомъ Данилу.
— Молодецъ какой! слышалось въ толп, и многія добродушныя русыя лица почти съ любовью глянули на молодого князя, котораго однако давно уже вовсе не видали. Добра тоже не видали они отъ него, да вдь онъ ‘свой’!
— Кормилецъ ты нашъ! воскликнула даже одна старая баба и всплакнула.
Князь Данило сталъ у клироса за дьячками, откуда онъ могъ, обернувшись, увидть Милушу лучше, чмъ съ княжаго мста, отгороженнаго отъ толпы и устланнаго краснымъ сукномъ. Долго не ршался обернуться князь, ему было даже жаль разочароваться въ своей невидимк — какъ звалъ онъ ее мысленно. Можетъ быть она еще краше, чмъ онъ думаетъ, да ему-то пожалуй не по сердцу будетъ.
Наконецъ, посл чтенія Евангелія, Данило покосился черезъ церковь, назадъ за печь, гд круглый годъ стояла плащаница и гд были теперь об двушки. Онъ увидлъ туже высокую, полную и стройную женскую фигуру, что видлъ въ зал по прізд. Такъ же стояла она, опустивъ глаза, слегка блдная посл болзни и сложивъ руки наравн съ поясомъ. Данило хотлъ всмотрться пристальне, но двушка словно почувствовала на себ его взглядъ, вдругъ опустилась на колни и понурилась, скрывая отъ него свое лицо. Князю показалось, что она стала блдне. Фимочка заботливо нагнулась къ ней, заглянула ей въ лицо и что-то спросила шопотомъ. Милуша отрицательно потрясла головой и стала креститься… Данило отвернулся и задумался.
Вся прожитая жизнь его, неожиданно, вдругъ, потянулась предъ нимъ подъ сипло-унылое и однозвучное пнье дьячковъ, затянувшихъ: Иже Хе-е-ру-у-у-вимы… Одинъ дьячокъ стоялъ прямо предъ нимъ, и на глянцовито-замасленномъ ворот его кафтана лежала рыжеватая, скрученная косичка съ тоненькой вплетенной тесемкой. Дьячокъ, вытягивая гнусливо-сиплую ноту, крестился и кланялся, косичка прыгала и здила по вороту… Данило пристально, но безсознательно разглядывалъ эту косичку, потомъ и тесемочку, разглядывалъ и спину дьячкову, и синій камзолъ его, съ потертыми швами и съ дырой за плечомъ, въ которую виднлась пестрядинная рубаха. Поглядлъ онъ затмъ на всю срую, дымную церковь. Сренькій людъ мужиковъ дружно клалъ поклоны, староста церковный сновалъ по церкви и поправлялъ свчи предъ иконостасомъ, тушилъ и ставилъ новыя, отгороженное ршеткой мсто, гд сидлъ въ креслахъ его отецъ, слегка застилало дымомъ изъ кадила дьякона. Тамъ стоялъ близъ ршетки Михалка и, задумчиво глядя на образа, подпвалъ въ полголоса дьячкамъ. Изъ толпы бабъ — не умолкая раздавался на всю церковь визгливо пронзительный плачъ грудныхъ дтей. Князю Данил стало вдругъ тяжело, тоскливо, не то грустно, не то скучно до слезъ. Ему показалось даже, что въ этой тоск внезапной виновато все окружающее, виновата церковь и этотъ срый людъ, виновато пнье сиплое и душный воздухъ, даже спина и косичка дьячковы виноваты.
‘Что это за жизнь? спросилъ онъ себя мысленно и глядя вокругъ. Глупо, грязно, безсмысленно! Вдь смерть не страшна иной разъ. Вотъ хоть теперь!.. А раненому когда-то подъ Краковымъ не хотлось умирать? Чего-то ждалось, желалось! Чего-то жаль было!’ Князь покосился назадъ къ плащаниц. Милуша стояла такъ же стройно и такъ же выдавалась ея грудь, такъ же недвижно лежали у пояса сложенныя руки. Легкій румянецъ горлъ на ея щекахъ, и глаза были устремлены куда-то, выше алтаря. Что-то спокойное, покорное, доврчивое было разлито во всей ея фигур.
— Что, еслибъ я стоялъ вонъ тамъ, гд батюшка сидитъ, и около меня жена молилась бы. Она!? подумалъ Данило и оглянулся кругомъ, словно посмотрть, что изъ этого будетъ.
Сердце стукнуло въ немъ чуть-чуть сильне. Церковь раздалась, въ ней стало просторне, свтле, дьячки пли лучше,— молиться хотлось подъ умныя слова, сренькаго люда не было, были ряды стариковъ и молодцевъ и молодицъ въ разноцвтныхъ рубахахъ и платкахъ… Изъ-за плеча одной бабы глядла на него розовая рожица ребенка, который, пуская пузыри, тянулся къ нему и повторялъ: Ба—а—ся! Ба—сяся!..
И невольно Данило усмхнулся. Все это точно сказало ему:
— А вдь хорошо все это, князь? Хорошо будетъ пріхать съ супругой молодой въ свой храмъ деревенскій — помолиться вмст.
Весь народъ двинулся къ амвону и вывелъ князя изъ задумчивости.
— Что такое! подумалъ Данила и увидлъ отца, котораго вели ко кресту. Обдня отошла… Онъ быстро перешелъ церковь чрезъ сторонившійся народъ и сталъ поддерживать отца. Родивонъ Зосимычъ первый приложился, за нимъ Данила. Затмъ, продолжая поддерживать отца, онъ пропустилъ кого-то… Вдругъ — какъ-бы кто укололъ его,— Данил захотлось обернуться. Около него стояла среди толпы навалившихъ крестьянъ Фимочка, а за ней Милуша. Он подошли ко кресту и, отходя, обернулись опять… Милуша, подвигаясь къ нему, смотрла въ землю. Данило остановился и упорно глядлъ въ лицо двушки, не замчая сестры. Будто ршившись на какой-то подвигъ, который страшилъ его самого и стснялъ ему дыханіе — онъ загораживалъ двушкамъ дорогу и не двигался!.. А народъ все валилъ отъ креста и тснился вокругъ нихъ. Надвинувшаяся поневол Милуша вспыхнула вдругъ, почуявъ на себ его упорный взглядъ, грудь ея заволновалась и наконецъ она подняла на князя (второй разъ въ этотъ мсяцъ) свой добрый, покорный и всегда ясный взоръ. Одинъ этотъ взглядъ все сказалъ князю Данил. Онъ зналъ, что за женщина предъ нимъ, какъ если бы годъ прожилъ съ ней. Этотъ взглядъ все поршилъ сразу и проникъ въ самую глубь души его, и князь подумалъ, почувствовалъ, что такое Милуша.
‘Безконечно добра и не умна. Призванье любить мужа и дтей и въ нихъ положить душу свою. Все счастье — покоряться! Столько же огня и силы и жизни въ любви, сколько безсилья, сна и немощи во всемъ что не любовь ея. Милый и дти — на земл, Богъ добрый — на неб — вотъ вся ея жизнь’.
Данило быстро отошелъ отъ амвона и, выйдя на паперть, гд его ждалъ Родивонъ Зосимычъ въ дрогахъ, онъ отказался хать, а пошелъ домой пшкомъ. Его обогнали дроги отца, затмъ другія съ мамушками и съ Михалкой, затмъ шибкой рысью прохали дрожки съ двумя двушками.
Онъ посторонился и пропустилъ всхъ.
— Чего ты пшкомъ? крикнула Фимочка.
Милуша съ яркимъ румянцемъ во всю щеку смотрла въ сторону. Данила вдругъ загадалъ мысленно:
— Глянь сюда.
Милуша какъ отъ толчка вдругъ искоса глянула въ его сторону. Дрожки прохали, Данило снялъ шапку и обтеръ горячій лобъ.
— Ну вотъ и вся недолга.. Вотъ теб и Питеръ! И фаверъ тамъ… Все въ прахъ! Да! Да!.. и скоре… Что мыслить и судить! Ничего не измыслишь! Ничего не разсудишь. А время, жизнь проходятъ… Да! Господи благослови… и не дай раскаяться…
Князь Данило бодро зашагалъ по дорог черезъ рощу и садъ. Приблизясь къ саду, онъ свернулъ въ главную, большую аллею. Въ глубин ея виднлись темныя стны и два круглыя окна хоромъ, а ближе, между нихъ и домомъ, стояла на возвышеньи блая статуя его бабки Мавры Васильевны. Судьба его дда Зосимы и этой первой жены его — пришли ему на умъ и непріятно отозвалось въ немъ это совпаденье.
— И не дай раскаяться! повторилъ онъ вслухъ.
А тутъ будто примръ въ отвтъ. Два преступленья. Обманъ наглой жены и жестокая казнь мужа.
— Зачмъ поставилъ ддъ этотъ памятникъ среди сада? возникъ въ немъ вопросъ. Сказываютъ, сонъ видлъ онъ. Сонъ? И князь остановился, словно припоминая и сображая что-то. Сонъ. А мой сонъ? Предъ битвой на Ларг, который потомъ снова снился мн въ Питер. Эти черныя очи и черная коса. Это лицо женское, незнакомое и милое?
Онъ сдлалъ было шагъ и снова остановился, какъ пораженый.
— Она! Милуша! Ея лицо! Не видавъ, не зная, я во сн любилъ ее. То не бездльныя мысли мои, а истина! Она! Она! Такъ вотъ почему знакома ты мн, Людмила Дмитріевна! Князь перевелъ дыханіе, взялъ себя за голову и прибавилъ вслухъ: чудеса творятся въ семь Хвалынскихъ! Не первый я!.. Какъ много и долго думалъ и гадалъ я объ этомъ сновидньи. И теперь крпко помню все. Я лзъ чрезъ высокую стну, по груд камней, среди пламени, и несъ въ рукахъ эту незнакомку. Половина нын сбылась — я нашелъ незнакомку. Стало и всему сбыться слдъ. Чтожъ? Да будетъ Его святая воля! Сужена ты мн, Милуша, и я беру тебя безъ трепета ложнаго.
И сильно взволнованный, но съ сладкимъ, легкимъ чувствомъ на сердц пустился князь Данило домой. Ему снова почудилось, что блая статуя бабки его, съ соединеннымъ съ ней преданьемъ и поврьемъ зловще возстаетъ предъ нимъ въ конц аллеи. Ему стало непріятно итти мимо блой каменной Мавры Васильевны и онъ свернулъ на боковую дорожку, равно приводившую къ дому.
— Не т времена окаянныя,— отвчалъ Данило самъ себ на смутныя мысли, возникшія въ его голов. Не та она двица, чтобъ позорить коварно супруга. Не та и любовь наша. Да и я не ддъ Зосима! Не силой возьму за себя. Все жъ таки я бабку перевезу на кладбище посл смерти отца. Что за мсто могил среди сада.
Рядъ мыслей привелъ князя къ тому, что онъ, при вид возставшихъ передъ нимъ хоромъ, вдругъ подумалъ:
— Да, теперь бы зажить здсь съ Милушей — набольшимъ. Батюшка и старъ и хворъ. И ему бы самому лучше успокоить свои кости, а мн бы руки развязать. А то глядишь, до 50-ти лтъ все буду для всхъ князинькой. Всякому свой чередъ. Онъ пожилъ довольно и хорошо. Мстечка въ раю не выслужилъ, да ништо — его слышь нтъ, да и не бывало никогда, завряютъ умные люди! усмхнулся князь. Я чаю, бабка Мавра Васильевна чрезъ свою лихую кончину наровила тоже въ рай и осталась съ носомъ.
Вдругъ сзади него раздалися шибкіе шаги, стрлой несся кто-то по саду съ главной аллеи, отъ мста, гд была статуя, и, блясь сквозь чащу, летлъ къ нему на дорожку. Данило вздрогнулъ всмъ тломъ и рука была готова перекреститься. Онъ сталъ и прильнулъ глазами къ повороту… Оттуда, вылетла Фима. Данило взбсился самъ на себя и вспомнилъ брата Ивана.
— Ему бы подъ стать!— подумалъ онъ.
— Ну?— бросилась княжна къ брату съ сіяющимъ лицемъ.
— Что?..— сурово отозвался онъ.
— Только и всего, князинька?— какъ пораженная спросила Фима. Что-жъ питерскія что-ли краше? Такъ шутите-съ! Не поврю!
Князь поцловалъ сестру и, обнявъ, повелъ домой.
— Подумаемъ, погадаемъ… Ты, Фима, знай, помалчивай. Пойдемъ.
Когда они приблизились къ терасс, въ воздух показались хлопья снга. Черезъ два часа вся окрестность поблла.
— Зима! зима!— слышалось повсюду, и вс Азгарцы радовались снгу и будущимъ ледянымъ горамъ. А Михалк уже усплъ кто-то на общую потху засунуть комокъ снга за воротъ кафтана.

IV.

Весь день видлъ князь Милушу и каждое слово ея, каждый грудной, контральтовый звукъ ея голоса, каждое движеніе ровное и спокойное до величавости, каждый взглядъ черныхъ глазъ, всегда ясныхъ, словно отъ всегдашней, непрерывной радости на душ, наконецъ ея черные всегда гладко приглаженные волосы, оттнявшіе блый, слегка выпуклый лобъ,— все въ Милуш очаровывало князя не по часамъ, а по минутамъ. Все въ Милуш, особенно этотъ взглядъ, прическа и степенный шагъ стройно-плотнаго тла, все говорило: я — умница-разумница! во мн тишь да гладь, да Божья благодать! а полюблю кого — замилую до смерти.
Около полудня она уже, почти не смущаясь, говорила съ княземъ и прибавляла особенно часто: Данило Родивонычъ!— стараясь придать рчамъ своимъ боле вжливый оттнокъ.
И хоть тысячи разъ въ жизни слышалъ князь свое имя, произнесенное женщиной, а между тмъ въ устахъ Милуши имя это звучало для него какъ-то иначе.
За столомъ они сли другъ противъ друга по бокамъ Родивона Зосимыча. Часто глаза ихъ встрчались, и взглядъ Милуши, сидвшей лицомъ къ окнамъ, свтился на Данилу и словно опутывалъ всего его какой-то ясной и мягкой стью, подъ которой необычно щекотало его сердце. Отецъ Ареа и Родивонъ Зосимычъ затолковали о порядкахъ на Руси, что случалось рдко, потому что старикъ князь, хотя и любилъ священника, но объ ‘государскихъ’ длахъ не толковалъ съ нимъ, называя его пустомоломъ за наивныя рчи и подчасъ нелпыя всти и сообщенія, которыя Ареа съ увренностью передавалъ князю.
На этотъ разъ Родивонъ Зосимычъ долго подшучивалъ надъ отцемъ Ареой, благодаря разсказу Данилы объ ежемсячномъ присяганьи въ Таковскомъ и объ тайномъ ассессор.
— Мой грхъ! мой грхъ!— каялся Ареа. Не будь князя, по сю пору бы къ присяг всхъ приводилъ, да деньги сбиралъ на фарисея и мытаря самозваннаго.
За обдомъ отецъ Ареа вспомнилъ и передалъ князю новую, чудную всть.
— Подъ Астраханью штурмуютъ какой-то городъ Китайскій и Персидскій салтаны, а ведетъ ихъ одна великая особа, кою никто и назвать поимени не дерзаетъ!
И самъ Ареа вслухъ не ршился назвать. Старикъ нагнулся на ухо къ Данил и прибавилъ шопотомъ:
— Помните, князинька, я вамъ тогда сказывалъ. Вотъ она правда моя и вышла.
— Что еще?— спросилъ Родивонъ Зосимычъ.
— Пустое!— разсмялся Данило. Батюшка спуталъ, подъ Оренбургомъ бунтовали Татары, еще въ бытность мою въ Казани. Да и тхъ, чай, переловили давно. Пустота одна! Я чаю, батюшка, особа эта великая тоже изъ разряда тайныхъ ассессоровъ вашихъ.
— Вы, князинька, все свое сказываете,— заворчалъ Ареа жалобно. Вы Россійской Имперіи горести да бды не вдаете, ну и не имите вры ни во что… А мн какое дурное ни скажи — я врю. Скажутъ мн, Антихристъ въ Москв…
— Ты и повришь!— утвердительно добавилъ Родивонъ Зосимычъ и тутъ же на всю залу крикнулъ лакею, подававшему блюдо:— Не сопи! Мха кузнечные! Эки дерёвы какіе. Агафоновъ? Ты чего, ротозй! Сказано теб, предъ столомъ прочищать носы этимъ дьяволамъ. Стоитъ скотина и дуетъ какъ изъ форточки. Дерёвы! Ну, ты, что тамъ сказывалъ?— И князь обратился снова къ священнику.
— Сказывалъ, что и время Антихристу прійти. Коль онъ теперь да не явится…
— То самыя сподручныя времена упуститъ. Такъ что-ль? засмялся Родивонъ Зосимычъ.
— Встимо. Эдакого времячка Христову врагу и нельзя пропустить. Вы, Родивонъ Зосимычъ, сидите все въ горниц по хворости своей, мужичья не вдаете. И знать не можете, что ходитъ да бродитъ промежъ людей, да какія злыдни задаютъ православныхъ, да какіе слухи и духи по селамъ слышимы… А я все то вижу, да слышу… Ну а князинька вонъ, помоложе, да что… Онъ все при Калуг стражался съ Туркой, да съ Китайкой, да съ бсовой, прости Господи, мочалкой.
— При Кагул, отецъ Ареа, поправилъ Данило.
— При Калуг, аль при Кагул — все едино… У меня, родимый, языкъ-то седьмой десятокъ во рту вертится — умаялся. Такъ ли, Людмила, ты моя, Митревна? обратился вдругъ священникъ, улыбаясь, къ двушк, которую особенно полюбилъ за послдніе свои прізды въ Азгаръ.
— Въ Калуг, батюшка, турки нтъ! тихо отвчала Милуша. Калуга подъ Москвой, а Кагулъ въ Туретчин…
— Ишь, книжница! воскликнулъ Родивонъ Зосимычъ. Ну, а скажи-ко мн, книжница… Гд то море, что, какъ и мы, прозывается Хвалынскимъ?
Милуша отвтила.
— Умница — голубушка. Ну еще… Ты вдаешь, что у Ноя три сына было, Симъ, да Хамъ… Вотъ, что ихъ чертей нарожалъ! показалъ князь на Агафонова и на другихъ лакеевъ, стоявшихъ кругомъ стола. Да еще Афетъ, третій-то сынъ. Не запомнишь ли ты ихъ отца. Какъ его звать-то… Я вотъ что-то запамятовалъ… А?..
Ареа улыбался въ блую бороду. Фимочка внимательно слушала, разиня ротъ. Данило глядлъ пристально на Милушу и ждалъ. Двушка, не зная и не подозрвая шутки, съ наивнымъ удивленіемъ въ голос вымолвила вопросительно.
— Вы, Родивонъ Зосимычъ, сами сказали Ной, а говорите забыли.
— Исполать теб!.. Умница! воскликнулъ князь, но однако ему пришлось объяснить Милуш, въ чемъ состояла шутка, потому что она не понимала ничего.
— Ну ладно! Еще одинъ разокъ отвтствуй на спросъ и въ награду проси что пожелаешь… Хоть вотъ сына проси, Данилу. Я теб его отдамъ въ кабалу. Я чаю супротивничать не станетъ! подмигнулъ старикъ сыну.
Милуша слегка оторопла совсмъ, вспыхнула и покосилась чрезъ весь столъ на Кириловну, сидвшую на конц, около Михалки.
— Къ Людмил Дмитревн въ кабалу я пожалуй и самъ пойду, безъ отцова указа, сказалъ Данило, глядя на нее.
Милуша смутилась совсмъ, вспыхнула, но глаза ея засіяли такой радостью и счастьемъ, что скрыть не было возможности, и вс замтили..
— Ну, сказывай, книжница. Слушай! Гд конецъ свту? На сей спросъ никто мн разршенья не дастъ. Хоть бы самъ господинъ полковникъ гвардіи и тотъ посрамится. Тутъ не саблей, смекалкой надо отрзать.
— Чтой-то грхъ какой спрашивать! тихо замтила сосду Кириловна. Богу извстно, гд конецъ. Можетъ его конца-то и вовсе нту.
— Что вы, Марья Кириловна! Конца нтъ! отозвался Михалка. Я доложу гд! прибавилъ онъ, почтительно обращаясь къ князю.
— Ишь голосъ подаетъ! Знай себ уписывай за об! да шь скорй, а то подавишься! съострилъ князь.
— Конца свту нтъ! отвчала Милуша, а сама все еще перебирала послднія слова Данилы о кабал.
— Ай да, дитятко! Со мной въ одно слово… воркнула Кириловна.
— Какъ нту! воскликнула Фима съ ужасомъ. Что ты, Мила?
— Путаетъ! путаетъ! ршилъ Родивонъ Зосимычъ.— Есть. Какъ не быть. Всему есть конецъ.
— Нту и впрямь, батюшка,— удивляясь сказалъ Данило.
— Нешто я не знаю! шепнулъ князь. То загадка такая.
— Да нту же… Ей-Богу! серьезно говорила Милуша. Я вамъ объясню даже, какъ…
— Не божись, книжница, откажись, помиримся. Вмсто Данилы бери въ крпость Михалку.
Вс разсмялись.
— Батюшка на смшки васъ подымаетъ, Людмила Дмитревна, сказалъ Данила. Прикажешь, я за Людмилу Дмитревну отвчу.
— Вишь прыткій… А соврешь, полковникъ?
Обдъ кончился, вс встали и пошли къ ручк Родивона Зосимыча. Милуша, каждый разъ до прізда Данилы хотла поцловать его руку, но старикъ никогда не давалъ и цловалъ ее въ лице, на этотъ разъ случилось то же.
— Данило! вдругъ громко и серьезно сказалъ Родивонъ Зосимычъ, поцловавъ Милушу и кладя руку на ея гладкую головку.— Выищи ты себ супругу вотъ этакую и поклонюся я теб въ поясъ… Вотъ что!..
Даже вся дворня ахнула и переглянулась многозначительно. И не только Милуша замерла на мст, но и князь Данило смутился.
— Ну, красавица ты моя, гд-жь свту-то конецъ? А… снова спросилъ князь, когда вс перешли въ его кабинетъ и помогли ему уссться въ его кресло. Отгадаешь, сказываю, Данилу бери… Я чаю, стоитъ потрудиться.
— Въ темной горниц! произнесла Милуша дрожащимъ голосомъ, предчувствуя, къ какой шутк поведетъ разгадка.
— Выдали меня, мошенники. На твою руку тянутъ. Говори, кто надоумилъ. Кто?.. А?..
— Михалка! прямо отвчала двушка.
— Ахъ, бездльникъ. Супротивъ меня пошелъ. Ну нечего разборъ чинить. Кто, да какъ. Разршила, и поклонъ твоей мудрости… Бери Данилку. Э!.. Полковникъ. Ступай, братъ, въ кабалу къ Милуш.
— Что прикажешь, боярышня! наклонился Данила предъ Милушей. Я въ твоей теперь вол!.. съ умысломъ перемнилъ онъ вы на ты.
— Милуша! Прикажи ему велть запречь мужицкія розвальни, воскликнула Фима. И самъ пусть за мсто кучера покатаетъ насъ по первому пути… Онъ лихо, лихо правитъ тройкой! воскликнула Фима.
Милуша молчала и смущалась.
— Нту.— Что… Успемъ накататься.— А вотъ я что скажу… заговорилъ Данила, двинувшись къ Милуш, и дрогнувшій его голосъ оборвался.
Звукъ этого голоса поразилъ всхъ и уничтожилъ общее шутливое настроеніе… Родивонъ Зосимычъ зорко глянулъ на сына. Вс ждали. Даже у Милуши защемило сердце отъ голоса князя.
— Пускай Михалка покажетъ намъ въ зал комедь Безрылаго! вдругъ вымолвилъ князь.
Вс снова изумились, потому что вс чуяли, что молодой князь началъ съ важнаго и, будто оробвъ, вдругъ свелъ на пустяки. Наступило молчаніе. Князь Данило повернулся и быстро вышелъ изъ залы.
Милуша переглянулась съ Фимой, и об смолкли въ неловкомъ смущеньи.
— Есть такія дла, что и воины ерои пуще ребятъ робютъ! проворчалъ князь. Да небось! Улита детъ… Такъ что-ль, Богомолъ ты мой?
— Сдается и мн, Родивонъ Зосимычъ, что детъ… отозвался отецъ Ареа.
— Кто? вступилась Фима.
— Улита! разсмялся старикъ священникъ и, взявъ съ комода розовенькій ларчикъ, вопросительно показалъ его старику князю.
— Давай. Давай! Ну! Вы не юлить здсь. Съ вами не много наиграешь, сказалъ Родивонъ Зосимычъ, не любившій, чтобъ ему мшали играть въ бирюльки.
Старики сли за маленькій столикъ, гд на стекл лежала кучка высыпанныхъ бирюлекъ. Двушки тихонько стали у столика, молча наблюдая за крючками игроковъ.
Вс лица стали серьезны. Шутки прекратились и уступили мсто длу.

V.

Пришелъ ноябрь, наступилъ праздникъ Михаила Архангела. Отецъ Ареа, снова прибывшій наканун изъ Таковскаго, служилъ въ дом всенощную и общалъ служить обдню на другой день. Старикъ служилъ съ особеннымъ благолпіемъ, и вс обрадовались этой всти.
Въ Азгар былъ всегда въ этотъ день шутовской праздникъ — рожденіе и именины Михалки.
Михалка, шутъ и потшникъ по людскому закону и князь Михаилъ Зосимычъ Хвалынскій по велнію природы, жилъ изъ милости въ каморк флигеля самой плохой, дверь объ дверь съ портнымъ и съ однимъ изъ доморощенныхъ княжихъ музыкантовъ, обдалъ онъ за княжимъ столомъ и, награжденный съ рожденья волчьимъ аппетитомъ, не смлъ сть много, чтобъ не обратить на себя вниманія и не поднять градъ насмшекъ и шутокъ.
Положеніе его въ дом было незавидное. Азгарцы не забыли и не прощали ему его исключительное положеніе, какъ еслибъ онъ виноватъ былъ въ своемъ происхожденіи.
Всякій, кто злился — срывалъ сердце на Михалк, всякій, кто хотлъ побаловаться, побалагурить — избиралъ жертвой его же. Единственное существо, любившее Михалку до страсти, былъ огромный песъ съ плоской мордой по прозвищу Безрылый.
Съ нимъ проводилъ Михалка все свое вчно свободное время и училъ пріятеля уму-разуму. Вс интересы и все самолюбіе Михалки ушло въ воспитаніе Безрылаго. Вслдствіе этого песъ длалъ такія штуки, что часто при гостяхъ допускался въ хоромы и потшалъ общество до слезъ.
Михалка былъ немногимъ моложе князя Родивона. Лицемъ и всей фигурой онъ былъ звеномъ между княземъ Зосимой и княземъ Данилой. Еслибъ приглядться внимательно, въ немъ было большое сходство съ обоими, только разрзанная, при паденіи отъ толчка отца, верхняя губа безобразила лицо, сильная хромота пріучила держаться криво, трудная и долгая болзнь въ 25 лтъ, водянка въ голов, сдлала его совершенно лысымъ, и все это мшало полному сходству съ родней. Отчасти болзнь эта, а отчасти положеніе въ дом, сдлали изъ остроумнаго и веселаго молодца, черезчуръ задумчиваго и горюющаго человка и понемногу привели къ малоумію. Мозгъ былъ тронутъ и мысль стала проявляться странно… Понемногу, какъ? когда?.. Михалка попалъ въ скоморохи и потшники. Азгаръ незамтно, будто невольно, пожаловалъ его въ шуты. Прошло еще 25 лтъ, и онъ дйствительно сталъ полусумасшедшій шутъ. Одно чувство ясно сказывалось въ немъ.
— За что?— спрашивалъ онъ мысленно судьбу, глядя на князей Хвалынскихъ, ихъ богатства и знатность, и затмъ на себя, на злыя шутки господъ, на грубыя выходки холопей. И, случалось, слезы набгали на его желтое лице.
Молодые князья въ дтств любили Михалку, и посл ихъ отъзда княжна Серафима, подражая имъ, заступалась иногда за шута. Она и не подозрвала его происхожденія.
— Ну что вы Михалку забидли!— говорила она людямъ, посл какой-либо особенно злой выходки надъ нимъ. Онъ жалкій…
— Что ему, барышня? Ему что объ стну горохъ,— отвтитъ кто-нибудь.
А у Михалки на сердц ковырнетъ глубоко, и если случится это за обдомъ, то кусокъ хлба или говядины туго идетъ въ эту минуту чрезъ его горло, душитъ, деретъ. А тамъ горечью зальетъ сердце, такъ что посл стола онъ уйдетъ къ себ и приляжетъ на грязную кровать отъ нездоровья, а то заплачетъ, какъ малый ребенокъ, сидя обнявшись съ Безрылымъ.
— Гляди. Ишь Михалка лбомъ по плитамъ-то звонитъ?— замтитъ кто-нибудь въ церкви, глядя какъ онъ молится.
— Чаятельно у Бога-то, самъ не вдаетъ, чего проситъ. Шутъ дурацкій.
А Михалка знаетъ, что проситъ и мысленно въ молитв укажетъ Богу на этихъ людей и прибавитъ горячо:
— Прости имъ! Что-жъ…
Наканун Михайлова дня уже много смху было по поводу именинъ Михалки. Фимочка приказывала ранехонько притащить къ ней Безрылаго, чтобы навязать ему на хвостъ свой подарокъ Михалк и пустить собаку къ нему. Эта затя повторялась каждый годъ. Агафоновъ объявилъ дворн, что такой подарокъ заготовилъ Михалк, что до Рождества смху станетъ.
На утро князь Данило, особенно задумчивый и взволнованный съ вечера, всталъ прежде всхъ и собрался погулять въ садъ до обдни. Всю ночь не спалъ онъ, и всю ночь образъ Милуши возставалъ предъ нимъ и носился неотступно надъ изголовьемъ постели. Князь былъ уже страстно влюбленъ и самъ не зналъ, какъ легко было ему избавиться отъ своей страсти. Стоило только обратить милостивое вниманіе на дочь Агафонова, которая сильно егозила и приставала къ нему съ дозволенія своего хитраго и ловкаго отца. Но князь не зналъ, что его страсть къ красавиц Милуш — такая… Легко излчимая и быстро проходящая.
Было часовъ семь, когда Данило вышелъ въ залу и прошелъ въ портретную взять наканун забытую трость. Середи комнаты, чуть освщенной занимавшимся днемъ, стоялъ Михалка предъ портретомъ князя Зосимы. Онъ не шевелился и, наклонивъ голову, уперся подбородкомъ и ртомъ въ сжатый кулакъ правой руки, поддерживаемый лвой… Князь позвалъ его. Михалка очевидно не слыхалъ и не двинулся. Лицо его было задумчиво и влажно.
— Плачетъ!— подумалъ князь и поглядлъ съ минуту на тоскливо понуренную фигуру, стоявшую неподвижно среди расписного пола горницы… и затмъ, не взявъ трости, онъ вышелъ.
— Какъ не толкуй, а дядя!— подумалъ Данило и усмхнулся этой мысли.
Удаляющіеся шаги разбудили Михалку, онъ обернулся и, не найдя никого, сталъ ходить по портретной взадъ и впередъ… Потомъ онъ снова сталъ предъ портретомъ.
Татарское лицо князя Зосимы, смуглое, все обритое, сроглазое, съ узкимъ лбомъ и широкими скулами, съ гладко выстриженной головой, упрямо и сурово глядло изъ золотой рамы въ упоръ на бднаго Михалку и будто говорило:
— Ты, тварь! Живъ! Не удавили!
— О-охъ! Князь — батюшка!.. Погнушался!— со стономъ вымолвилъ вдругъ Михалка, и судорога горя и тоски скривила его лицо и разсченную губу.
Въ зал раздался голосъ Агафонова.
— Послать за именинникомъ. Что онъ лшій нейдетъ. Князь — дескать всталъ. Видть желаетъ! Аль думаетъ, мы пойдемъ въ его кануру съ поздравленьями.
Михалка утеръ лицо, поправилъ на себ кафтанъ, откашлялся и вышелъ въ залу.
— Ну что-жъ, Чортова Махалка, прячешься. Иди за подаркомъ, дармодъ,— встртилъ его Агафоновъ.
Михалка, не отвчая, прошелъ въ кабинетъ.
— Ну здорово!— сказалъ князь.— Поцлуемся. Вотъ теб въ день ангела! И князь указалъ на шубку изъ бличьяго мха, что лежала на диван. Береги. Я ее восемь лтъ носилъ. А теб, дураку, по смерть служить должна.
Михалка поклонился въ поясъ, поцловалъ князя въ плечо и взялъ давно знакомую шубку. Давно зналъ онъ тоже, что ей по истрепанному виду пришла пора перейти къ нему съ плеча княжескаго.
— Да вотъ еще десять рублевъ. Все новенькими бумажками. Ну! А ты посл обдни, смотри, не зайди у меня опять на материну могилу, какъ прошлый годъ — выть да болтыхаться объ землю. Нын и Данило здсь, и Фима подросла. Опять увидитъ, да спроситъ, что теб за забота объ Олюшк. Не ходить! Слышишь что-ль?!
— Слушаю-съ!— хрипло и глухо выговорилъ Михалка, и опять искривилось его лицо.
— Ну смотри. Довольно съ тебя, что я теб такъ дозволяю ходить на могилу. Ты не забывай, что ты мн солдаткинъ сынъ, а не Олюшкинъ. Ты бы еще панихиды вздумалъ служить по ней, да срамить меня при холопяхъ. И безъ того вс знаютъ, какъ тебя лшій на свтъ-то выпустилъ. Ну ступай. Узнай, готовы-ль лошади. Пора.
Михалка пошелъ изъ кабинета съ шубкой подъ мышкой, ноги его дрожали и подкашивались. Единственная его радость въ день именинъ — была ему запрещена.
Данило былъ между тмъ въ саду, гд надялся походить до отъзда никмъ не замченный, но повернувъ въ боковую аллею, расчищенную и усыпанную краснымъ пескомъ, онъ увидлъ вдругъ на скамь, укутанную въ платокъ и куцавейку, Милушу.
Она вскрикнула при его появленіи и стала утирать лице.
— И она плачетъ!— подумалъ Данило. Сильно удивленный видть двушку въ саду, когда солнце еще не подымалось, онъ молча подошелъ и сталъ предъ ней, не зная, что сказать. Милуша, смущенная сидла передъ нимъ, какъ виноватая. Въ первый разъ очутились они одни глазъ на глазъ.
— Доброе утро, Людмила Митревна. Съ праздникомъ поздравляю, хоть и не слдъ до обдни.
— Спасибо!— прошептала Милуша и прибавила робко:— какъ почивалося вамъ, Данило Родивонычъ.
— Во всю ночь не смыкалъ глазъ… Во всю ночь… Князь остановился и быстро прибавилъ ршительнымъ голосомъ. Во всю ночь сновидньемъ были вы… Была ты мн… Ты, Милуша!
Двушка закраснлась и озиралась кругомъ, словно искала кого глазами.
— Гд Кириловна!— хотла подумать она, но вымолвила вслухъ и смутилась еще боле.
— Снилося мн,— твердо заговорилъ Данило, смотря въ упоръ на двушку тмъ же взглядомъ своего дда Зосимы, что давилъ Михалку… Снилося, что будто взялъ я тебя за руку и повелъ къ батюшк моему и будто сказываю я… Батюшка, благослови насъ на житье супружеское, по то, что мы любимся крпко и что души не чаю я въ ней…
Ни кровинки не виднлось въ лиц Милуши, и прерывистое дыханіе, будто дымокъ, вырывалось изъ ея пухленькихъ губъ и вилось по морозному воздуху… Еще боле понурилась она предъ стоящимъ княземъ.
— Чего же не отвтствуешь?— вымолвилъ онъ дрогнувшимъ голосомъ,— аль ошибся я въ теб. Иль не вришь ты мн. Пойми, родимая, что сонъ тотъ въ руку, люблю я тебя и за себя взять желаю. Что-жь молчишь? Не хочешь супругой моей быть.
Милуша робко вскрикнула и укрыла лицо въ куцавейк.
— Чего-жь оробла, любая!
Данило слъ на скамью, обнялъ ее и, привлекая, заговорилъ тихо и слегка стсненнымъ голосомъ.
— Глянь на меня, любая… Не тотъ я человкъ сталъ, собой не владю. Въ разум и на душ ты у меня одна, ворожея моя.
Милуша заплакала и укрывалась все боле, руки ея дрожали.
Князь Данило не понялъ ее и воскликнулъ съ безпокойствомъ:
— Не любишь что ль… Другого кого… Говори! Не томи!..
Данило сильне обнялъ двушку. Она опустила въ изнеможеніи руки на колни, полы куцавейки упали и раскрыли ея румяное и влажное лицо… Она закинула голову и подняла глаза на небо…
Пурпуровый лучъ восходящаго солнца скользнулъ по снгамъ сада, добжалъ до Милуши, позолотилъ ея куцавейку и заигралъ на смоченномъ слезами лиц ея.
— Господи!.. Милостивый!.. Данило Родивонычъ! шепнула Милуша, изнемогая и какъ бы прося о помощи.
— Что-жь? Говори-же. Скажи! воскликнулъ Данило.
— Да что-жь я скажу!! отчаянно зарыдала вдругъ Милуша и головой прижалась къ нему, скрывая лицо на груди его и дрожа всмъ тломъ.
И подъ алыми лучами солнца, гд вс деревья, вс втки искрились и вспыхивали алмазами и золотомъ, Данило поднялъ головку изнемогавшей отъ счастья двушки и цловалъ безъ конца горячее и влажное отъ слезъ лицо.
Раздался первый ударъ въ колоколъ на храм Азгарскомъ. И басовые звуки благовста, сливаясь съ лучами яркаго восхода, съ тысячей алыхъ огоньковъ вмст съ ними разсыпались по сіявшимъ сугробамъ сада.
— Ну, теперь въ храмъ!.. шепнула Милуша. Ждутъ. Увидятъ… Вотъ ужъ намолюся-то я нын!..

VI.

Проснулся и ожилъ степной Оренбургъ! На улицахъ всегда грязнаго и унылаго города было особенное движеніе. Ежедневно приходили партіи гарнизованныхъ солдатъ и прозжали казаки, конвоируя колодниковъ, которые ковыляли, гремя цпями, срые и грязные, одни шли съ заступами, лопатами и ломами, другіе везли тачки, а за ними тянулись вереницами подводы и возы съ землей, навозомъ и мусоромъ. За ними пробгали гурьбой Татары и Калмыки, замнявшіе гарнизонъ и вооруженные на скоро чмъ попало. Все двигалось къ городскимъ стнамъ или обратно отъ нихъ… Многія лавки, несмотря на будни, были заперты, и кучки народа, какъ бы поневол праздныя и невеселыя, бродили по улицамъ. Иные, столпившись, заводили разговоры, но всегда тихо и таинственно.
На валу и во рву кругомъ города шла усиленная работа.
Валъ возвышали, усыпая землей, кой-гд ровняли и мостили площадки, готовя для орудій. Бастіоны подновляли, а рвы, засоренные съ незапамятныхъ временъ, выкапывали и расчищали.
Въ нкоторыхъ мстахъ они были такъ засорены, что легко можно было прохать въ телг…
Нсколько офицеровъ, въ томъ числ и вновь откомандированный къ нимъ Иванъ Хвалынскій, распоряжались на валу и стн, разставляя пушки, и сортировали людей.
Артиллеріи было всего въ город 70 канонировъ и 70 разнокалиберныхъ пушекъ, и приходилось, оставивъ по одному человку у пушки, дать въ помощь къ каждому орудію всякій сбродъ изъ разночинцевъ и инвалидовъ.
У Бердскихъ и Сакмарскихъ городскихъ воротъ валили, свозя со дворовъ, громадныя кучи навоза и мусора, чтобъ, въ случа нужды, завалить самыя ворота.
Людъ, работавшій по стн и по валу, пестрлъ одеждой, кой-гд виднлись солдатскія платья и кивера, большая же часть были — всякій въ своемъ кафтан. Татары Сеитовцы въ колпакахъ лохматыхъ, Калмыки и Башкиры въ ермолкахъ и въ рыжихъ шапкахъ… Купцы и мщане — охотники — кто въ изрядныхъ кафтанахъ, кто въ нагольныхъ тулупахъ. Колодники, а равно и нкоторые изъ скоросплыхъ артиллерійскихъ служителей, подобранныхъ изъ кабаковъ, были налегк въ грязныхъ порткахъ и въ разныхъ дырявыхъ чуйкахъ съ голыми руками и грудью, несмотря на свжую погоду.
Вокругъ работающаго люда и гарнизона, на стнахъ, по валу и рву и у разставленныхъ рогатокъ, толкались сотни звакъ, мальчишекъ и бабъ, которымъ пріхавшій комендантъ раза по два въ день громко кричалъ.
— Гулятели да смотрители! Не лзь въ близость. Десятаго разложу и на народ выпорю.
И когда однажды въ вечеру набралось еще боле звакъ, потому что распространился слухъ объ особенно усиленной работ на валу, по случаю будто бы ожидаемаго въ ночь приступа, губернаторъ, прибывшій взглянуть на крпостныя работы, указалъ ловкимъ маневромъ отхватить десятокъ мщанъ и бабъ. Ихъ разложили въ два ряда на бастіон и выскли при громкомъ хохот и ликованіи остальной толпы звакъ, солдатъ и колодниковъ.
Со стнъ крпостныхъ открывался видъ — новый для жителей! На первомъ план чернлись массы выжженнаго предмстья, головни, уголья, обгорлые столбы и балки, а среди нихъ кой-гд стояли, будто крпостцы, красныя печи, очутившіяся подъ открытымъ небомъ. Среди погорлаго предмстья бллась небольшая Егорьевская церковь, а шаговъ на пятьсотъ отъ крайняго углового бастіона, и невдалек отъ церкви, свтилась новая тесовая изба, почему-то уцлвшая отъ пожара.
Вдали видны были мятежники. По ркамъ Лику и Сакмар, и затмъ версты на четыре отъ города — по казачьимъ лугамъ, при Маячной гор, по урочищу Красная Глина и Сырту чернлись, разсыпавшись какъ муравьи, пшіе и конные… Нкоторые подвигались ближе и разъзжали кучками въ десять, двадцать человкъ. Иные всадники зачастую, ставъ на ружейный выстрлъ лицомъ къ городу, стояли по часу, по два,— глядя на работы, а то и дольше — пока въ нихъ не выпалитъ кто изъ охотниковъ. Изрдка смльчаки, больше въ пьяномъ вид, подскакивали къ самой стн и заводили перебранки съ ближайшими, насмхались и острили, даже стрляли и, получивъ отвтъ словесный или ружейный, отъзжали со смхомъ или руганью.
Уже три дня чернлись эти кучки на горизонт и, замтно увеличиваясь каждое утро, все боле растягивались вокругъ города. Теперь изъ какихъ бы воротъ не вызжали фуражиры за сномъ, они непремнно натыкались на какую-нибудь черненькую кучку, и происходила сшибка, побгъ тхъ или другихъ и двое-трое раненыхъ, двое-трое перебжчиковъ какъ съ той, такъ и съ другой стороны… Появилось нсколько пройдохъ, которые, служа вашимъ и нашимъ, перебгали чуть не всякій день, считаясь лазутчиками у обихъ сторонъ, и надували об, передавая, что знали, и тмъ, и другимъ.
Только у Орскихъ воротъ и прилегающаго къ нимъ вала было тихо и безлюдно, потому что съ этой, такъ называемой степной стороны, не ожидалось нападеній и не примчалось бунтовщиковъ. Вдали, версты за три отъ города, виднлось только одно большое зданіе, укрпленное батареями — Мновой дворъ — для прізжающихъ купцовъ изъ Хивы и Бухары.
На третій день по прибытіи князя Ивана въ Оренбургъ, у подъзда губернатора генералъ-поручика Рейнсдорпа былъ большой създъ экипажей всякаго рода. Губернаторъ потребовалъ къ себ всхъ высшихъ чиновъ въ город на чрезвычайный совтъ.
Пестрая толпа горожанъ: мщанъ, купцовъ, крестьянъ и татаръ окружили это крыльце. Кто толкался просто изъ любопытства, а кто ради развдокъ при разъзд объ ршеньи начальства и ради передачи встей въ лагерь.
Наискось отъ губернаторскаго дома, на крыльц Соляного Правленія тихо разговаривали два человка. Одинъ, въ сизомъ потертомъ кафтан, съ клочками полинялаго позумента на ворот и рукавахъ и въ огромныхъ сапожищахъ, изуродованный оспой и плюгавый — былъ протоколистъ Соляного Правленія, крещеный калмыкъ Айчувакъ, въ крещеньи Трифонъ. Другой высокій, широкогрудый, сдой, но молодцоватый, отставной капралъ инвалидъ, по прозвищу Самцовъ.
Правой и единственной рукой онъ держалъ рученку восьмилтняго мальчика. Лвый рукавъ вислъ вдоль бока сплюснутый, а рука лвая была давно на поляхъ германскихъ.
— Кто-жъ оное уразумть можетъ!.. тихо и важно говорилъ протоколистъ. Народъ встимо со слуховъ разныя мысли иметъ. Изъ ихнихъ людей вс завряютъ, что яко бы онъ подлинно пресвтлйшій государь! Ну, а изъ нашихъ вс, что хватаны были и бжали, встимо насупротивъ онаго докладываютъ, яко бы у него и виду царева нтъ, а такъ человкъ маловажный и все больше похвальбой беретъ. А что знаковъ шельмованья, о коихъ повщали изъ канцеляріи по обывателямъ — подлинно у него нтъ. Изъ себя, вишь, здоровый и рыломъ чистъ. Опять не уразумешь тожь! Одинъ сказываетъ: русый-де, совсмъ изъ-желта и молодой парень, а иной завряетъ — черный де — чернй не можно — пожилой и по виду казакъ. Мудрено тутъ разсудить.
— Нын что тутъ такое?… вымолвилъ инвалидъ, показывая на губернаторскій домъ. Совщанье объ отдач города что-ли?
— Не можно тому быть!
— Нмцу все можно! Не его городъ. Городъ Россейскій! Чужое добро кто-жъ бережетъ! Полагательно, что не будь у насъ тутъ Таврова да Наумова, пропали бы давно.
— Ну, твой Наумовъ хоть и примръ-майоръ, а куда опасно ходитъ. Я помню какъ на воровскихъ киргизъ онъ ходилъ, пальнетъ разъ и паки пятитъ въ городъ.
— Все свой человкъ!.. Православный. А чухляндецъ оный дождался, что на носъ ему влзли бездльники и того гляди обложатъ городъ. Нтъ того, чтобы распорядиться по военному регламенту.
— Легкимъ сдается теб его расшибить,— досадливо заговорилъ Трифонъ Айчувакъ.— У него отборныхъ десять тысячъ арміи, да народъ все задоръ молодцы! Все гулебщики, да охотничьи, а не ваша крыса подневольная, изъ гарнизонныхъ. У насъ въ город калченое да тощее войско, да изъ нихъ еще половина готова перейти на сторону госуда… Бездльника-то онаго…
Молча взглянулъ инвалидъ въ лицо, протоколиста, посл этой обмолвки.
— На валу былъ, служивый?— поспшилъ прибавить тотъ.
— Вотъ иду… Внучку моему вотъ, государя-то онаго, каторжнаго, казать, Левка, хошь на валъ итти, пса Емельку смотрть!
— Хоцу!— пискнулъ ребенокъ, не вынимая пальцевъ изо рта.
— Ну… Прости, пойдемъ Левушка.
Солдатъ тихо отошелъ съ ребенкомъ. Протоколистъ шепнулъ ему въ слдъ:
— Завоюетъ городъ энтотъ твой Емелька, да заправитъ всмъ государствомъ, такъ спохватишься, калченая крыса.
Въ большой зал губернаторскаго дома за столомъ, покрытымъ краснымъ сукномъ, подъ портретомъ Императрицы, сидло человкъ двадцать. Вс первые Оренбургскіе чины, военные и статскіе.
Губернаторъ генералъ поручикъ Рейнсдорпъ, всегда изъяснявшійся ломанымъ русскимъ языкомъ — иногда совершенно непонятно — объявилъ при открытіи совщанія, что, не зная какія мры принять ‘въ виду замшательствъ, отъ злодйствующихъ съ Явцкой стороны’ и не желая брать на себя одного всю отвтственность въ случа бды,— онъ разсудилъ пригласить господъ администраторовъ, военныхъ и статскихъ, чтобъ разршить сообща вопросъ:
— Дйствовать ли наступательно, иди оборонительно? Выйти ли всми силами противъ бунтовщикова скопища и разсять его… Или укрпиться и ждать помощи изъ столицы?..
Оберъ-комендантъ Валленштернъ заявилъ, что по его мннію надо вс старанья приложить на укрпленіе города и ждать въ осадномъ положеніи помощи, которую не замедлятъ подать. По слдующимъ причинамъ: всего гарнизона въ город: солдатъ 848 человкъ, Алексевскаго полка — 134 человка, Казаковъ — 467, итого около полуторы тысячи. При выступленіи надо покинуть городъ на защиту сеитовскихъ татаръ, неприверстныхъ рекрутъ, инвалидовъ и разночинцевъ изъ мщанъ и калмыкъ. Въ врности присяг оберъ-комендантъ ручался за сотню казаковъ, да за три сотни солдатъ. Если весь отрядъ, въ случа неудачи, раздлится на разбитыхъ, раненыхъ и на передавшихся, то что станется съ городомъ? На обывателей расчитывать тоже невозможно, ибо многіе, не взирая на оповщанья, вруютъ въ бездльника и вора… Половина выйдетъ съ хлбомъ-солью, половина же попрячется по погребамъ и чердакамъ.
— Сему разсужденію моему,— прибавилъ оберъ-комендантъ,— конечное происшествіе такое: г. губернаторъ и вс присутствующіе покончатъ животы, подобно барону Билову и Финглеру!…
— А Харловъ, Веловскій, Елагинъ, Нечаевъ… Они не въ счетъ!— угрюмо проворчалъ Тавровъ, сидвшій противъ Валленштерна толстякъ.
— Я такъ спроста назвалъ… На прикладъ…— смущенно отозвался оберъ-комендантъ.
— И я такъ!.. Спроста! Всякъ за себя и своихъ!
— Господа! За дло. Здсь военный совтъ, а не конверсасіонъ!— важно вымолвилъ губернаторъ.
Затмъ бригадиръ баронъ Корфъ согласился во всемъ съ мнніемъ оберъ-коменданта и прибавилъ, что, ожидая помощи, они ничего не теряютъ. Положительно вдомо чрезъ перебжчиковъ, что оный воръ приступить къ городу не осмливается, а собирается итти къ Сибирскимъ фортеціямъ.
Посл Корфа губернаторъ обратился къ толстяку. Этотъ — завдывающій Солянымъ Правленіемъ, дйствительный статскій совтникъ Тавровъ, толстый и маленькій, но живой въ движеніяхъ и рчахъ, возразилъ по пунктамъ, что лагерь Пугачева мене силенъ, чмъ какъ болтаютъ въ народ: что у него можетъ быть пять тысячъ сброду, но вооруженныхъ — только пятьсотъ человкъ и большею частью вилами и дубинами, а все скопище вооружено Господомъ Богомъ и природой, то-есть имютъ одни кулаки, къ тому имютъ великую охоту къ пьянству и безпутству и ни малой охоты къ битвамъ. На полторы же тысячи городского войска — можно смло ручаться за тысячу въ врности ихъ служб и присяг.
Вновь прибывшій въ городъ Яицкій войсковой старшина Мартемьянъ Бородинъ присовокупилъ, что за своихъ казаковъ, приведенныхъ изъ Яицка, онъ ручается, за исключеніемъ полсотни негодяевъ.
— Кои уйдутъ къ мятежникамъ не ради иного чего, какъ виннаго тамъ изобилія.
— Сеитовцы и обыватели,— продолжалъ опять Тавровъ,— въ случа дурного исхода сраженія, отстоятъ городъ, не хуже гарнизонныхъ, ибо первые по своей собственной охот съ пожитками укрылись въ городъ изъ своей слободы, а не пошли къ мятежникамъ, а вторые, даже не будучи на то понукаемы, станутъ на защищенье своего имущества отъ разграбленья.— Подумаемъ, господа,— прибавилъ Тавровъ и объ Имперіи. Успокоительное наше сиднье въ город пагубно наипаче для всей этой страны. Помощь не будетъ ране мсяцевъ двухъ, ибо вс войска заняты еще на предлахъ далекихъ. Между Оренбургомъ и Москвой двухъ гренадеръ не достанешь ни за какіе червонцы. Скопища же вора растутъ не по днямъ, а по часамъ. Вамъ вдомо, что 18 сентября подъ Илецкой защитой ихъ было двсти человкъ, 27 числа подъ Татищевой дв тысячи, а нын и вс пять. А чрезъ мсяцъ ихъ будетъ тридцать. Итакъ, господа бараны… то бишь, господа бароны, генералы и офицеры, спасеніе животовъ нашихъ въ одномъ: немедля устремиться на воровской лагерь. За успхъ можно ручаться. Вспомните, что сказываютъ перебжчики? Сказываютъ, что злодйствующій, Пугачевъ ли, иной ли какой… больно опасается вылазки нашей, поговариваетъ и распоряжаетъ заране, куда при атак лыжи навострить. Это не разсужденіе сильнаго врага, а дерзкаго вора.
Посл долгихъ преній наступило молчаніе, изобразившее полную разногласицу, и среди этого молчанія премьеръ-маіоръ Наумовъ предложилъ самый врный по его мннію способъ дйствія: назначить награду въ сто рублей за голову Пугачева.
Молчавшіе администраторы оживились, и тотчасъ же было единодушно и единогласно ршено — общать за доставку вора живымъ — пятьсотъ рублей, а за мертваго двсти пятьдесятъ, а пока подождать, что изъ сего произойдетъ?
— Ну, что вы будете сказать?— обратился Рейнсдорпъ къ Таврову.
— Что?— усмхнулся этотъ пофыркивая.
Вс покосились, зная, что у толстяка, родомъ хохла, пофыркиванье всегда сопровождается камушкомъ въ чей-нибудь огородъ.
— Что тутъ сказать. Спать не могу — сть хочется, сть не могу, спать хочется!— Ну, такъ дай, почешуся! Вотъ что, ваше превосходительство и вы высокоблагородные лифляндскіе и русскіе дворяне.
Тавровъ безцеремонно всталъ, вс послдовали его примру. Всмъ это совщанье надоло. Тавровъ однако остался у губернатора посл всхъ и два часа напрасно убждалъ его, не теряя времени, назначить выступленіе изъ города и разбить мятежниковъ, хотя бы ради своего личнаго спасенія. Рейнсдорпъ не согласился.
— Ну-съ, ваше превосходительство, кончилъ уходя Тавровъ. Коль вы поршили сидть, поджавъ ноги, и ждать вора, то соизвольте указать по крайности разломать въ эту ночь мишень, что предъ городомъ выстроена для обученья артиллерійскихъ служителей, злоди изъ оной мишени могутъ себ великое пособіе извлечь, поставивъ тамъ свою батарею. А равно и уцлвшую избу въ пригородк надо сжечь.
— Да, очень хорошо. Я буду указывать!
Тавровъ собрался уходить. Въ залу вошелъ еще очень молодой, блокурый офицеръ въ кирасирскомъ мундир, дальній родственникъ губернатора, баронъ Риттеръ, гостившій у него уже съ мсяцъ.
— Вотъ, ваше превосходительство, сказалъ губернаторъ. Я буду вамъ давать въ пособники моего Альфреда. Ему очень скучно безъ дла. Баронъ и князь Хвалынскій будутъ ваши адъютанты для распоряженій артиллеріей на валу.
Тавровъ поморщился, но Риттеръ воскликнулъ такъ радостно, поблагодаривъ Рейнсдорпа, что Тавровъ вымолвилъ любезно:
— Очень радъ. Милости прошу, баронъ. Мы можемъ въ сію же минуту и отправиться для ознакомленія васъ.
— О! Я кавалеристъ, но изучалъ военную науку въ Германіи и понимаю немного и артиллерію.
— Вотъ какъ? весело воскликнулъ Тавровъ. Такъ чего-жъ вы раньше суркомъ то сидли у дяденьки подъ полой. Алёнъ, же ву при. При, баронъ. При. Прати — первое дло! громко расхохотался Тавровъ своей острот, сотрясаясь всмъ своимъ тучнымъ тломъ. Баронъ поморщился мужиковатости своего начальника и переглянулся съ дядей.
— Грубый, но добрый и честный! воркнулъ Рейнсдорпъ племяннику по-нмецки. Баронъ и Тавровъ вышли изъ залы.
— Вс трусятъ! подумалъ Рейнсдорпъ. Еслибъ самозванецъ зналъ наши дла, духъ гарнизона и средства къ оборон, то нынче въ ночь Оренбургъ былъ бы взятъ, а мы на вислицахъ… Однако, помимо укрпленія города, хотятъ не хотятъ, а пусть длаютъ вылазку. Я заставлю ихъ выйти. Тавровъ правъ, но я, какъ начальникъ, не могъ подать вида, что поддаюсь его совтамъ.
И генералъ, словно вспомнивъ что-то важное, отправился въ кабинетъ и веллъ позвать къ себ онаго человка.
Явился обритый колодникъ съ отвратительнымъ лицомъ, обезображеннымъ вырванными ноздрями, съ цпями на рукахъ и ногахъ. Это былъ каторжникъ, содержавшійся въ городскомъ острог, по прозванію Хлопуша. Двадцать лтъ онъ грабилъ Оренбургскую губернію, три раза былъ наказанъ кнутомъ и сосланъ въ Сибирь, три раза бжалъ оттуда и, снова разбойничая, снова попадалъ въ острогъ.
— Ты Хлопуша?
— Я, Ваше Превосходительство! жалостливо и слезливо отвчалъ колодникъ, какъ-то всхлипывая.
— Ты хочешь представить мн вора.
— Такъ, Ваше Превосходительство! Коли ваше, божеское милосердіе умилитъ мою жисть. Хлопуша ударилъ себя въ грудь кулакомъ съ цпями… И дозволитъ онымъ дломъ искупить мн всепрощенье за мое многолтнее окаянство, то я вамъ этого негоднаго пса доставлю живьемъ и награды мн не надо. Я всхъ тхъ казаковъ добре знаю и скорйше могу склонить покоренью Ея Величеству, а также и къ выдач того псова сына Емельки. Буди ваша сіятельская милость! Пусти меня въ лагерь! И чрезъ недльку я вамъ доставлю его. А что я за врное услужить Матушк цариц и Вашему Превосходительству разсудилъ, по чести христіанской, въ ономъ теб самъ нашъ острожный смотритель мн поручителемъ будетъ.
— Онъ, напротивъ, поручиться не хочетъ. Говоритъ, что ты обманщикъ?!
— Я? Обманщикъ? Ахъ ты, Батюшка Небесный! Какъ же такъ?! съ совершенно глупой рожей, спросилъ Хлопуша.
— Ну хорошо… Сдлаешь, будешь получать награду пять сотъ рублей. Такъ я сказывалъ и честное слово далъ… Обманешь — то твоя голова — чикъ-чикъ!
— Извстно! Такъ ей и слдъ тогда… Чикнуть стало!
Чрезъ часъ Хлопуша уже безъ цпей… садился на лошадь около казармъ и, прозжая мимо Губернаторскаго дома, ухмыльнулся и шепнулъ, покачивая головой.
— Ахъ! Чухна! Чухна! И какъ оное диковинно!— Что у насъ ни генералъ, то дурень! А не дурень — такъ кровопивица. Ей-ей, диковинно!
Уже при вызд изъ города его окликнулъ протоколистъ Трифонъ или Айчувакъ.
— Хлопуша? Куда?.. Среди бла дня уйти хочешь!..
— Небось. Отпускную имю. Гонцемъ пущенъ за бездльникомъ Емелькой… Заутро доставлю сюда живымъ и пятьсотъ рублевъ отсчитаютъ.
— Чего брехать-то зря?..
— Ей-ей. Отъ Губернатора въ порученьи. Нын ввечеру посажу названца къ себ въ мошну, якобы цыдулю, и привезу.
— Врешь же, собака!
Хлопуша расхохотался.
— Стало въ эсаулы выйдешь тамъ.
— Подымай выше! Калмыцкое Благородье. Въ генералы и губернаторы.
А губернаторъ, сидя въ кабинет, призвалъ секретаря, двухъ копіистовъ и далъ имъ работу. Распоряженія Рейнсдорпа, результатъ совтовъ Таврова и собственныхъ соображеній, изъ которыхъ нкоторыя давно уже собирался онъ сдлать, заключались въ слдующемъ:
1) Вс мосты чрезъ Сакмару сломать и пустить внизъ по рк (немедленно).
2) У немногихъ Польскихъ конфедератовъ, еще не высланныхъ изъ Оренбурга, отобрать оружіе и отправить ихъ въ Троицкую крпость подъ строжайшимъ присмотромъ. (Секретно).
3) Приказать Коменданту отрядить партію Калмыкъ на сломку и сожженье избы, уцлвшей въ предмстьи, а равно и мишени, находящейся на Казанскомъ тракт.
4) Разночинцевъ и новобранцевъ-охотниковъ, замнившихъ солдатъ, въ содержаньи почетнаго караула у дома Его Превосходительства, а равно и при нкоторыхъ иныхъ зданіяхъ на часы поставляемыхъ — обучить отданію чести при проход и прозд Его Превосходительства — надлежащимъ образомъ. (Немедленно).
5) Городскую крпостную артиллерію отдать въ завдываніе (какъ бывшаго артиллериста) Дйствительнаго Статскаго Совтника Таврова и прикомандировать къ Его Превосходительству адъютантами господина поручика кирасирскаго полка барона Риттера и господина подпоручика Алексевскаго полка князя Хвалынскаго.
6) Гарнизонамъ малыхъ фортецій выслать ордеры о немедленномъ шествіи въ Оренбургъ, рекомендуя начальникамъ зарывать или потоплять находящіяся въ оныхъ тяжести и порохъ. (Неукоснительно).
7) Объявить чрезъ публикацію о награжденіи въ 500 р. за представленье вора и бунтовщика Емельки Пугачева живымъ и 250 мертвымъ.
Когда копіисты вышли, Губернаторъ спросилъ кофе и, перетаскивая изъ молочника жирныя пнки въ чашку, сказалъ по-нмецки самому себ:
— Да. Управлять обширнымъ краемъ, объятымъ пламенемъ бунта, не легко, а очень, очень трудно!
— Да! Но не для тебя! былъ отвтъ его чистой совсти.

VII.

Павелъ Городищевъ бгалъ по городу и звалъ къ Ивану на пирогъ праздновать свое благополучное съ княземъ прибытіе своихъ товарищей по полку, единственныхъ трехъ офицеровъ, съ которыми можно было водиться. Большинство остальныхъ только мундиромъ отличались отъ солдатъ и были все больше выслужившіеся сдаточные сержанты и прапорщики 50 и 60 лтъ. Ихъ жалованье было не боле десяти рублей ассигнаціями въ годъ и они, несмотря на офицерскіе чины, тайно отъ начальства изыскивали всевозможныя средства къ существованію. Одни были мастера, портные и сапожники, другіе черезъ пріятелей заводили лавочки, полпивныя. Часто изъ нужды они продавали чрезъ третьи руки и сукно солдатское, и ружья, и овесъ, и даже лошадей татарамъ на съденіе.
Трое пріятелей Городищева, а равно и князя Ивана, были, хотя съ грхомъ пополамъ,— изъ дворянъ и тоже очень не богаты, но все-таки люди ‘благородной фамиліи’.
Первый, т.-е. старшій, изъ нихъ капитанъ Пыжовъ, неотесанный человкъ и хорошій начальникъ, очень любимый солдатами, былъ вчно угрюмый, какъ будто надутый, смлый и умный, но не словоохотливый. Другой, поручикъ Бородавкинъ, былъ очень не казистъ лицемъ, съ огромнымъ носомъ, и немного косой, считался Оренбургскимъ остроумникомъ и всегда потшалъ общество анекдотами, шутками и насмшками на счетъ своего мірка, т. е. Оренбургскаго товарищества и начальства. Онъ отчасти былъ подражателемъ Таврова, всмъ извстнаго своимъ язычкомъ. Бородавкинъ недавно, тоже какъ Городищевъ съ княземъ, пріхалъ въ Оренбургъ выслужиться. У него вслдствіе скуки обыденной жизни и отсутствія занятій, которыхъ требовалъ умъ, явилась особая спеціальность. Онъ зналъ всхъ до единой женщины въ Оренбург, почти со всми кланялся и зналъ ихъ житье-бытье, съ сотней былъ знакомъ короче, а съ десяткомъ, если не боле, уже въ тсной дружб. Дамы эти, регистраторши, секретарши, сержантши, писарши, купчихи и другія гражданки, несмотря на уродство поручика Бородавкина, были къ нему неравнодушны, и уже исторіи четыре случилось между ними изъ-за любезнаго Макара Иваныча. Он и сами были вс, конечно, не очень казистыя и вс — пожилыя. Одна дамская драка дошла даже до высшаго начальства и надлала шуму въ город, потому что мужъ, провинціальный секретарь, пожаловался въ канцелярію Губернатора и билъ челомъ на то, что его жена:
…’меня законнаго мужа — подъ защищенье никогда не брала, не токмо дйствіемъ или дракой, ниже разговоромъ… поручика же Бородавкина защищала всмъ своимъ тломъ, якобы онъ ей родственникъ причитается. И мн хотя точно извстно, какія между сей негодной бабой и онымъ поручикомъ незаконныя обстоятельства всегда происходили… но для чужихъ подспудно все было и ничего замчательнаго не оказывалось. Нын же дошли т обстоятельства до дурачества, съ гласнымъ побитіемъ моею женкою нкоей другой почтенной, добролюбивой и второй гильдіи купчихи, въ нахожденіи ихъ въ гостяхъ у Магистратскаго Ратмана Лейкина, при многихъ присутствующихъ и даже при піеніи чаю… Въ силу сего слезно молю, яко отца, Ваше Превосходительство, воздержать ту мою женку отъ неудержимаго невоздержанія’.
Рейнсдорпъ призвалъ тогда Бородавкина, много усовщевалъ и наконецъ спросилъ:
— Знаете ли вы, господинъ поручикъ, десятый… Какъ это?.. Gebot Gottes… Ну… Ну… Десятый приказъ Божій? Знаете?
— Никакъ нтъ-съ, Ваше Превосходительство! изумился Бородавкинъ.
— Ну! Узнайте, господинъ офицеръ, узнайте подите! Это нужно!.. строго сказалъ Губернаторъ.
— Слушаю-съ, Ваше Превосходительство! неувренно отозвался Бородавкинъ, не зная куда итти за справкой и прибавилъ:— Когда прикажете съ отвтомъ прійти къ Вашему Превосходительству.
— О, Mein Gott! Подить вонъ. Какъ ви глупій… разсердился нмецъ.
Третій офицеръ — Ладушкинъ, жившій вмст съ Бородавкинымъ, былъ его первый другъ, его обожатель и во многомъ подражатель. Между обоими не было ничего общаго, и они сдружились и сошлись, какъ крайности. Сержанту Льву Ладушкину было 17 лтъ, а его другу уже за 30. Ладушкинъ былъ высокій, но тщедушный и болзненный юноша, съ слабою грудью и тоненькимъ двичьимъ голоскомъ, а Бородавкинъ басилъ, какъ дьяконъ на амвон, и былъ четвероугольный, чуть не желзомъ шитый. Ладушкина часто сравнивали съ веревочкой и съ дудочкой, а у Бородавкина было прозвище: цибикъ съ Макарьевской ярмарки, такъ какъ онъ былъ родомъ изъ Макарьева. Наконецъ Ладушкинъ, въ отличіе отъ друга, былъ, хотя не красавецъ, но лице его, прозрачное, чистое, какъ восковое, очень худое, но съ правильными чертами, съ умными срыми глазами и добрымъ взглядомъ — могло пройти за красивое, около дули вмсто носа и косого глаза рябоватаго лица Бородавкина. Ладушкинъ былъ только въ одномъ отношеніи воспитанникомъ своего друга — онъ тоже имлъ большое знакомство съ секретаршами и сержантшами, былъ дамскій любезникъ, но разумется далеко не имлъ такого успха, какъ его учитель Цибикъ. Во всемъ остальномъ Ладушкинъ былъ чудакомъ для однихъ, дуракомъ для другихъ, потому что ему случалось выражать мннія, черезчуръ неподходящія къ образу мыслей его старшихъ товарищей. Одинъ Тавровъ звалъ Ладушкина ‘Самородокъ’, но ни ему самому, ни другимъ прозвища этого не объяснилъ.
І’ородищевъ, обжавъ друзей, явился на квартиру Ивана. Она была недалеко отъ губернаторскаго дома на углу площади и улицы, въ деревянномъ домик, заново выкрашенномъ яркой желтой краской. Подъ маленькимъ карнизомъ, на ставняхъ окошекъ и надъ дверью крыльца, живописецъ намалевалъ такія хитросплетенныя фигуры, что красный цвтъ, зеленый и лиловый путались на желтомъ фон и кололи глаза. Домикъ этотъ былъ отдланъ хозяиномъ добровольно съ той минуты, какъ у него поселился такой почтенный постоялецъ, какъ князь Хвалынскій, вдобавокъ единственный въ то время князь, во всемъ Оренбург, дивившій всхъ своимъ поступленьемъ въ Алексевскій полкъ. Къ тому же Иванъ жилъ дйствительно по-княжески широко, тратя боле тысячи рублей въ годъ, тогда какъ его товарищи въ род сержанта Ладушкина и поручика Бородавкина жили каждый на полтораста рублей и слыли за богачей между тми товарищами, что бились на десять рублей въ годъ.
Иванъ сидлъ дома у окошка, глазлъ на проходящихъ въ ожиданіи гостей и думалъ о своей горькой судьб.
Явившись когда-то на службу въ Казань, а потомъ попавъ въ Оренбургъ ради скорйшаго полученія перваго офицерскаго чина, онъ, по совту почитаемаго и любимаго имъ Таврова, остался еще прослужить до поручичьяго чина… Въ конц года долженствовало ему получить этотъ чинъ и выйти въ отставку, чтобъ жениться на Паран. И вдругъ теперь явился Пугачевъ, и Иванъ, никогда не думавшій воевать, нежданно попалъ во вс отъ злодя замшательства. Надясь тайно на скорое окончаніе бунта, бдный Иванушка только и мечталъ, по прибытіи теперь въ Оренбургъ, объ отставк, чтобы хать снова умолять Параню выйти за него. Гд бы онъ ни бродилъ, по крпостному валу, на ученьи рекрутъ, мысль его постоянно было около милой. Отовсюду смотрли на него синія очи свтловолосой двушки.
Наканун въ город прошелъ слухъ, что будетъ сдлана вылазка на злодевъ, и Ивану запала теперь въ голову мысль, заставившая его грустить въ ожиданіи гостей.
— А ну — убьютъ? Повситъ этотъ злодй! Мало-ль офицеровъ онъ уже загубилъ. Трехъ недль нту, что баронъ Биловъ танцовалъ здсь на бал у Тимашева. Теперь же и сгнилъ давно, и даже безъ погребенья остался. Назначитъ Нмецъ въ посылку, дастъ сотню подлецовъ, что перебгутъ къ вору, а я пропаду…
Онъ глубоко задумался и долго сидлъ, не шевелясь…
— Много-ль я нажилъ на свт?.. вдругъ всплакнулъ Иванъ, какъ бы умирая въ дйствительности. Параня, счастье и благополучіе всей жизни… Долгая жизнь… А тутъ изъ-за бунтовщика казака.. Изъ-за ихняго города проклятаго… Какая мн забота, что Пугачевъ разбойничать хочетъ?.. Завоюй онъ себ вс города, хоть всю Россію. Мн-то что? Я за Параню четыре Россіи отдамъ!.. Нужно было въ военные люди меня упекать! Теперь нтъ закона, что при Петр и Анн былъ, насильно служить не заставляютъ! Поживалъ бы себ въ Азгар!..
Долго бы сидлъ и плакался Иванъ, но его привели въ себя тяжелые шаги вошедшаго, солдата писаря съ указомъ быть на утро готовымъ къ выступленію на злодевъ. Собираться указано на площади къ 5-ти часамъ утра.
Иванъ обомллъ и не врилъ глазамъ и ушамъ своимъ.
— Во сн это? Иль на яву? повторялось у него въ голов, и онъ смотрлъ на полкового писаря, какъ на привиднье.
Когда Городищевъ вошелъ въ домикъ — Иванъ бросился къ нему и схватилъ его за руки.
— Паша! Паша! Правда-ль…
— Что съ тобой, родимый?..
— Вдомо теб о приказ — выступать?
— Нту! А разв есть приказъ? спросилъ тотъ неровнымъ голосомъ и тоже смутился.
— Почто же? Почто же лзть намъ на мерзавцевъ?
— А будемъ ждать… Хуже! Они сами понавдаются сюда! отвчалъ Городищевъ, вздохнувъ.
— Почто же мн быть въ выступленіи, когда я состою при орудіяхъ Таврова, на бастіон.
— И — и!.. Ваня. Я небойсь, поди, тоже назначенъ, хоть и у губернатора тебя заступилъ. Какіе тутъ счеты, когда всхъ-то насъ въ горсточку собери да разотри. Ты не Нмецъ. То маіору Крузе — можно.
— Что Крузе? разсянно отозвался Иванъ.
— Что? Вотъ также пояснилъ своему капитану Нечаеву, что его должность итти въ Оренбургъ, и ушелъ, да укрылся здсь, а фортецію Чернорченскую Нечаеву сдалъ: твори что пожелаешь!.. Ну и сгибъ бдняга Нечаевъ! А Харловъ-то? Слушай-ка Ванюша… Что я надумалъ, сидючи нын въ караул. Нмцы наши вдь хитре много насъ-то… Много хитре, Ваня!— Городищевъ подслъ ближе къ пріятелю и съ самодовольствомъ заговорилъ.— Смкай-ка, Ваня… Я все сіе самъ
надумалъ! Ты вдаешь-ли, что на все офицерство Оренбургское погибло по сю пору десятка три, что по фортеціямъ, да по форпостамъ службу несли. А Нмцевъ изъ нихъ, Ваня, сгибло всего два, баронъ Биловъ, да Финглеръ, да оба они мало были на нмцевъ похожи… Вонъ оно что, Ванюша. А вдь ихъ у насъ на служб много.
— Да ты про что? не сообразилъ Иванъ.
— Чудной. Про то, что они опасно ходятъ. Вонъ барону три приказа, было — небось онъ и въ усъ не дулъ. А изъ того ослушанья его, что народу въ Татищевой загибло? Теперь завтра выступленіемъ кто будетъ командовать? Оберъ-комендантъ Валленштернъ? Держи карманъ шире. Маіоръ Наумовъ! Хоть и самъ онъ не изъ прыткихъ, а прикажетъ Рейнсдорпъ, ну и ползай. А Корфу не прикажетъ, потому онъ баронъ, да Корфъ. Вотъ хоть и ты, какъ князь Хвалынскій — не хочешь, можешь завтра не итги. Теб Рейнсдорпъ ничего не сдлаетъ, твоего родителя будетъ опасаться.
Чрезъ полчаса явилось нсколько человкъ офицеровъ и разговоръ снова перешелъ на новость, т.-е. выступленіе. Вс поговорили, пріуныли и сидли молча.
— Что жъ въ самомъ дл, мы будто на поминки собрались! воскликнулъ Ладушкинъ. Давай тряхнемъ, князь, по лтнему обычаю, растрясемъ горе.
— Молодецъ! Кути душа! крикнулъ Бородавкинъ.— А посл того ты насъ, князь, и угостишь… Голодъ себ нагуляемъ. А то я еще кашей полнехонекъ!
— Дло! Во истину! прибавилъ Городищевъ. Что за важность, Еще можетъ — какъ выступимъ, онъ на утекъ пойдетъ къ Киргизамъ. Мы вдь еще не мрились.
— А фортеціи-то забрать было не хитрое дло! сказалъ одинъ рыжеватый офицеръ Сысоевъ, зашедшій случайно къ князю.
— Что-жъ намъ придумать? оживился Иванъ.
— На дворъ! Вали!— скомандовалъ Бородавкинъ. Городки или лапту… Согремся!..
— Грться такъ въ чехарду… А то въ свайку!— промычалъ Пыжовъ.
Чрезъ минуту началась чехарда, и съ веселымъ хохотомъ бгали и носились вс по двору… Очередные становились, остальные прыгали, падали, кричали… и распрыгались какъ малые дти. Пришелъ чередъ Ивана,— несумвшаго перескочить — и онъ сталъ среди двора, наклонивъ голову… Многіе уже по два раза перепрыгнули лихо и ловко черезъ него, но затмъ вдругъ все стихло и никто не бжалъ снова.
— Ну что-жъ?— крикнулъ, наконецъ, Иванъ, не подымая головы. Чего вы стали?
Въ ту же минуту кто-то тяжело сопя подбжалъ, грузно навалился ему на спину, закачался и, падая на бокъ, увлекъ за собой и Ивана. Оба бухнулись на землю.
— Убилъ тонконогій!— завопилъ голосъ Таврова, сидвшаго уже верхомъ на лежачемъ Иван.
Оказалось, что единственный въ город начальникъ, всми любимый, узнавъ, что офицерство собралось у его любимца князя, зашелъ тоже и, найдя игру и Ивана среди двора, захотлъ вспомнить старину.
Вс съ хохотомъ окружили обоихъ упавшихъ.
— Вотъ удивить вздумалъ!— говорилъ Тавровъ, вставая съ трудомъ. Ну и удивилъ колномъ камушекъ. Рака съ клешней изобразилъ. Ну да и ты братъ, Иванъ Родивонычъ, не конь съ копытомъ. Чего не сдержалъ, растянулся. Ну, здорово! Ты пироги шь, а нашему брату мимо носа. Нтъ шалишь, я за своимъ кусомъ пришелъ. Веди въ горницы.
Вс оживились и обрадовались приходу умнаго, простого и сердечнаго добряка, и весело проболтали до вечера. Бесда шла боле объ Пугачев. Тавровъ, знавшій дла лучше самого губернатора, качалъ головой, мало надялся на успхъ вылазки, но радовался ей.
— Да вы что-жъ спрашиваете? Ваша забота. Отъ васъ все въ зависимости! Будьте молодцами, покажите примръ гарнизону, такъ Пугачева духу не будетъ здсь чрезъ три дня!
Когда Тавровъ ушелъ, то оставилъ, однако, офицеровъ еще печальне. Вс они застигнутые мятежемъ, когда вовсе и не собирались воевать, поступая на службу въ Оренбургскій край — были въ ужас и почти въ недоумніи, что длать и какъ быть? Многіе никогда еще не видали и даже не слыхали объ дйствіи картечи, ядеръ и гранатъ, а завтра все это будетъ… У Пугачева съ степныхъ крпостей орудія были хорошія.
Макаръ Бородавкинъ вдругъ сталъ ругательски ругать того своего дядю, что посовтовалъ ему итти служить въ Оренбургъ, когда онъ самъ Нижегородскій уроженецъ.
— Думалъ здсь скорй выслужусь, ну и пеняй теперь на попову корову. Охъ! Ужъ отодралъ бы я этого Пугачева плетьми!
— Вотъ и я тоже,— не разъ восклицалъ Иванъ.— Вдь я женихъ!
— Ну! Будь-ко я князь Хвалынскій!— сказалъ Бородавкинъ.— Да я бы изъ Оренбурга ни пяди. Сажай на обвахту. Такой бы дымъ напустилъ имъ… Князь я дескать…
— А я бы, будучи въ состояньи князя Ивана Родивоныча,— пискнулъ Ладушкинъ,— я бы впереди завсегда находился для примра.
— Охъ ты, щенокъ!— укоризненно отвчалъ Бородавкинъ. Долго бы ты, думаешь, примръ-то этотъ примривалъ. Чрезъ недлю вислъ бы на реляхъ лагерныхъ.
Часовъ въ девять компанія поднялась расходиться по домамъ.
— Морозно!— замтилъ Городищевъ, выходя на улицу.
— Пробираетъ, братцы ребятушки! Пробираетъ!— сказалъ угрюмо Пыжовъ.— Токмо оное пробиранье не съ холоду! За утро еще пуще пробирать учнетъ всхъ.

VIII.

Чуть брезжилъ свтъ и въ полумгл, при легкомъ мороз, въ шесть часовъ, главная площадь была усыпана народомъ. Войско въ сбор, окруженное густой толпой звакъ, устроилось въ карэ и ждало приказа — двинуться.
За карэ стояли шесть пушекъ, два единорога и одна мортира, взятыя съ городскихъ стнъ и прилаженныя на колеса, затмъ выровнялись ящики съ порохомъ и простыя телги съ ядрами и бомбами. Въ каждое орудіе было впряжено по шести и восьми маленькихъ и худыхъ лошадей.
На телг съ бомбами сидлъ Трифонъ или Айчувакъ, наканун перешедшій изъ соляного правленья охотникомъ въ войска. Весь отрядъ имлъ сонный и плачевный видъ, офицеры сходились и толковали какъ-то трепетно, съ вытянутыми лицами, солдаты смотрли уныло, холодно, и голодно. Ни на одномъ лиц не было улыбки, тмъ боле, что кто глядлъ весело, того заподазривали остальные.
— Чему рожу осклабилъ. Чаятельно перебжать мыслишь?— то и дло кричали капралы.
Вс поглядывали нетерпливо въ одну сторону по направленію къ губернаторскому дому, откуда ждали прибытія маіора Наумова, начальника отряда. На валу слышались изрдка пушечные выстрлы, не то пробные, не то по мятежникамъ, подъзжавшихъ близко къ городу.
Зваки толпились у самаго фронта, оглядывали орудія, людей и лошадей. Прошелъ часъ — вс ждали. Прошелъ еще часъ… и еще часъ и такъ дале…
— Эхъ-ма!— раздавались уже давно голоса солдатъ. Итти, такъ ужъ и итти! А что тутъ стоять…
— Его, злодя, стоянкой не спугнешь!
— Ужъ загодя бы сбирались въ путь,— говорили горожане. А то гляди вотъ, кони-то подохнутъ… Имъ житье не долгое! Съ привычки живыми глядятъ.
— Пользовайтесь, братцы, покелева кони живы. Вишь одн кости. Того гляди разсыпятся.
— Во, проморитъ злодй осадой всхъ добре голодомъ, такъ и сихъ коней въ сласть пожрете!— отвчали нкоторые изъ солдатъ.
Прошло еще два часа. Осеннее солнце стояло уже на полудн и стало наконецъ опускаться на горизонтъ.
— Должно не пойдемъ!— вымолвилъ Хвалынскій съ тайной радостью на сердц.
— Такъ-то лучше. И уморились, и голодны!— шепнулъ Бородавкинъ.
Зваки между тмъ все толпились и мнялись. Смхъ и говоръ все увеличивался. Слышались голоса изъ толпы.
— Чай, приросли къ улиц. Гей, воины!
— Я уже пополдничалъ, скоро и ужинать пойду!
— Гляди! Кони-то! Стоймя спятъ!
Наконецъ, въ три часа пріхалъ въ дрожкахъ маіоръ Наумовъ и объявилъ, что выступать поздно и что вылазка отложена на завтра къ шести часамъ утра.
Отрядъ партіями сталъ расходиться, зашумла по земл пхота, застучала конница, загремли орудія и все расползлось по разнымъ улицамъ.
Иванъ Хвалынскій и Городищевъ весело побжали домой. Одинъ изъ отрядовъ попался навстрчу Таврову.
— Что? Довольно! Навоевали и по домамъ!— крикнулъ онъ.
— На утро отложено, ваше превосходительство!— отвчалъ улыбаясь сержантъ Ладушкинъ,
— Стоянка?
— Походъ, ваше превосходительство.
— Врешь, родимый! Не такой вы народъ!
На утро было точь-въ точь то же стоянье, только вмсто 9 часовъ простояли 6 и снова были распущены. Но на этотъ разъ уже вслдствіе необыкновеннаго происшествія въ город, которое помшало Наумову выступить. Пока собранныя войска стояли на площади, губернаторъ, выпивъ свою неизмнную чашку кофе, отправился пшкомъ заняться своимъ любимымъ дломъ.
На одной изъ площадокъ города была всегда непроздная топь и тина, и тутъ даже за годъ утонулъ прізжій петербургскій чиновникъ, присланный изъ бергъ-колегіи, бергъ-гешворенъ Мордогревъ. Губернаторъ осушилъ мстность, и теперь рылъ, копалъ и сажалъ деревья съ полсотней землекоповъ изъ солдатъ. Эта затя явилась не столько для украшенія грязнаго, бднаго городка, сколько для пополненія празднаго дня, потому что до появленія мятежниковъ въ Оренбургскомъ кра — губернаторъ скучалъ отъ неимнія такого занятія и дла… которое бы нельзя было отложить до завтра.
Бульварчикъ скоро заставилъ Рейнсдорпа забыть все. Народъ, проходившій, обыкновенно, безъ вниманія мимо работъ, сталъ сбираться въ толпу звакъ, какъ только завидлъ губернатора. Простыя земляныя работы казалось преобразились для народа отъ генеральскаго присутствія. Часъ цлый все шло хорошо. Рейнсдорпъ усердно мшалъ рабочимъ своимъ присутствіемъ. Но вдругъ занятія правителя бунтующаго края были прерваны. Край взволнованный и мятежный напомнилъ о себ.
Изъ толпы раздался выстрлъ, потомъ стоголосый дикій вопль, смятенье и давка.
— Держи! Лови!
— Пугачевецъ! Подсыльный!
— Этотъ пальнулъ! Въ его! Ей-Богу! Въ генерала!
Десятки голосовъ раздирали воздухъ. Рейнсдорпъ, взволнованный и блдный, тоже кричалъ, приказывалъ, унималъ, но толпа не давалась и расправлялась по своему съ кмъ-то, утопавшимъ въ ея пестрыхъ и свирпыхъ волнахъ. Наконецъ къ генералу подвели капрала, скрученнаго отъ головы до пятъ веревками. Несчастный трясся всмъ тломъ и, мокрый отъ страху, упалъ на колни, объясняя, что у него казенный пистолетъ выпалилъ безъ его вдома.
— Самъ, то и дло палитъ! божился и клялся солдатъ всхлипывая. Извольте хоть капитана Пыжова и даже генерала Таврова спросить, кои меня третій годъ знаетъ. Смлъ-ли бы я, какъ народъ баетъ, по вашей милости палить. Эдакъ вдь и убить не долго.
— Подсыльный отъ злодя! ревла толпа, даже и т, которые считали Пугачева — Царемъ.
Капрала связаннаго отправили къ оберъ-коменданту, а губернаторъ быстро пошелъ домой, все еще блдный.
Чрезъ часа два подъхалъ къ крыльцу губернаторскаго дома Тавровъ и хотлъ выходить изъ дрожекъ, когда лакей объяснилъ, что его превосходительство хвораютъ и лежатъ въ кроватк, что въ нихъ выпалилъ незнаемый человкъ изъ ружья и въ разсужденьи убить генерала.
— Ну, такъ ступай доложи, что, дескать, Тавровъ зазжалъ сказать: первое, что я за онаго капрала порукой, и тотъ самопалъ я же ему подарилъ! умышленно солгалъ добрый Тавровъ.— А второе, скажи, что я всхъ землекоповъ съ бульвара согналъ на крпостныя работы, для того, что нын времена не садовыя, чтобы сады сажать. А вотъ мятежниковъ усмиримъ, тогда, доложи, будемъ какіе угодно огороды городить. Я самъ общаюсь, скажи, прійти тогда ему рдьку сажать.
Тавровъ разсмялся сказанной двухсмысленности и отъхалъ.
Наконецъ 12 октября, памятный день, точно также отрядъ былъ въ сбор на площади и та же толпа обывателей гудла и подсмивалась кругомъ, ожидая такого же окончанія походу. Однако въ 8 часовъ пріхалъ маіоръ Наумовъ сумрачный и злобный.
— Выступать! пронеслось по отряду и по толп.
Лица вытянулись… Никто не улыбался.
Городищевъ, пробгая на свое мсто мимо Ивана, проговорилъ тихо:
— Ну, Иванушка, видно… Тю-тю!.. и онъ прищелкнулъ языкомъ. У Ивана заныло сердце и, какъ всегда въ критическія минуты, образъ свтловолосой двушки мелькнулъ въ его голов.
Все двинулось. Это была первая вылазка на злодя изъ города.
— Что-то будетъ? думалось каждому. Разобьемъ злодя или пропадемъ.
Казаки вытянулись вереницей, подхлестывая худыхъ лошадей, за ними, построившись колонной, зашагала пхота, потомъ загремли орудія, заскрипли колеса телгъ подъ ядрами. Никто не вымолвилъ ни слова… Большинство двигалось лниво, неохотно… какъ бы въ страшную жару.
Хвалынскій, Городищевъ, ихъ друзья, да и многіе офицеры и многіе солдаты, вс еще не врили въ возможность вылазки и все надялись, ожидая каждую минуту, что вотъ остановятъ и скажутъ: ‘до завтра!’…
Отрядъ уже приближался къ городскимъ воротамъ. Толпа звакъ и ребятишекъ, проводивъ ихъ, хлынула на крпостныя стны и на валъ… Слышались голоса вслдъ уходящимъ:
— Воюйте! Воюйте! А мы поглаземъ!..
— Вы, братцы, къ ему, вору, близко не ходи. Расщеплетъ васъ, такъ и намъ пропадать съ городомъ.
— Изъ пушекъ издалече плюй, по-часту. То куда хороше на врага!
— Митюкъ, слови, родимый, его живьемъ… пятьсотъ рублевъ отсчитаютъ — въ купцы ведешь…
— Вишь ловецъ отыскался! Рзовъ больно! Сунься-ко самъ!
Едва отрядъ вышелъ изъ воротъ, его догналъ и объзжалъ верховой отъ губернатора. Человкъ сто остановилось и скучилось безъ всякой команды. Раздались десятки голосовъ.
— Чего?
— Вертать что-ль?
— Ай, назадъ?
— Добро! При, небось! крикнулъ верховой и, догнавъ авангардъ, гд халъ Наумовъ, передалъ ему записку отъ губернатора.
Въ ней сказано было, что по словамъ явившагося лазутчика злодй предупрежденъ, вся шайка въ сбор и передніе отряды ея должны находиться за Сыртомъ, и что намреніе Пугачева отрзать выступившихъ отъ города.
— Вотъ тутъ и сражайся, вымолвилъ Наумовъ, ближайшему офицеру Бородавкину. Три дня бились, стояли, чтобы обмануть, и все-жъ они свдали, когда взаправду было положено выступать.
— Такъ что-жъ изъ того? Нельзя же намъ надяться ихъ во сн накрыть, отвчалъ тотъ. Я полагаю, что въ самой канцеляріи его превосходительства находятся измнники.
— Гд ихъ нтъ? отвчалъ Наумовъ. Въ семъ отряд ихъ на половину… Ты чего слзъ? крикнулъ онъ, обращаясь къ одному изъ казаковъ, который спшился и отводилъ лошадь въ сторону.
— Подтяги отвисли… Не усидишь… мрачно и въ носъ отвчалъ казакъ, не подымая глазъ на начальника.
— Ну, справляйся и догоняй.
Казакъ сталъ возиться. Весь отрядъ миновалъ его, прохали орудія и потянулись телги, онъ дождался послдней и, свъ на лошадь, похалъ съ ней рядомъ. Это была телга съ бомбами, запряженная тремя тощими клячами, на облучк которой сидлъ бывшій протоколистъ Айчувакъ.
— Что-жъ, куманекъ! шепнулъ казакъ новому волонтеру.
— А что?.. Кто его напередъ вдать можетъ? Буди грязь — въ ее вправлю… А нту — чеку у оси вытащу, отвчалъ Айчувакъ громко.
Казакъ мигнулъ на ближайшихъ.
— Ничего. Свой братъ! А то пущай — доноси. Я не боюсь.
— Ну, а сама опять въ городъ.
— Встимо! Такъ Хлопуша указалъ съ ними пребывать! Это много пользительне, чмъ уйти совсмъ. Причтутъ измнникомъ и конецъ! Что-жь толку-то?.. Я еще послужу инако, а тамъ ужъ и уйду… Ну а ты?..
— Мы нон положили… Чего-жъ ждать? Тамъ, братъ, слыхать, вина… Разливанье невиданное!.. Гульба безъ просыпу. А тутъ скоро падаль жрать учнутъ! Емельянъ сказываетъ, не стану де людей портить, не ползу на сломъ, а выморю городъ моромъ.
— Много-ль васъ собралось уйти.
— Да бол полсотни начесть можно.
— И дло! Ты скажи Хлопуш, что вотъ я усердствую. Пускай доложитъ самому-то. Онъ нын въ сил тамъ, забудетъ старыхъ пріятелей. Я ему изъ острога тому шесть лтъ бжать помогъ. Напомни.
— Добро! Не забудемъ. Онъ въ полковники мтитъ.
Казакъ поскакалъ и отыскалъ свое мсто. Отрядъ былъ уже далеко въ пол.
Иванъ Хвалынскій, какъ богачъ, былъ верхомъ и подъхалъ къ Городищеву, который шагалъ около своего взвода, мрачно уткнувшись въ землю.
— Ну братъ, Павлуша… Что то Богъ дастъ!
— Да! Изъ всего этого можетъ такое происхожденье быть, что тю-тю!— и Городищевъ опять прищелкнулъ языкомъ.
— Худо я поступилъ, братъ… вздохнулъ Иванъ, надо было исповдаться, да пріобщиться. Лучше было бы.
— Вишь со страху-то — въ богомолы вышелъ! усмхнулся Городищевъ… А все я полагаю, что какъ мы Сыртъ минемъ, такъ и поминай за упокой.
— Да нешто пойдемъ такъ далеко…
Внезапный трескъ прервалъ слова Ивана. Пушки загрохотали въ степи.
Въ авангард смялись казаки и одинъ вмст съ лошадью грянулся объ землю. Раздалось еще нсколько выстрловъ. Еще нсколько человкъ попадало. Крики, возгласы и общая сумятица разстроила весь отрядъ, орудія назжали на пхоту, телги спутались. Вс головы повернулись къ Маячной гор, на которой вспыхивали мутные огоньки и клубилось широкое облако дыма.
— Ишь, злодй, гд ждалъ!
— Знать предваренъ былъ!
— У него слугъ много.
Отрядъ развернули, орудія выставили и началась пальба по гор, по ближайшимъ холмамъ или по Сырту. Со стнъ города вторили.
Мятежники палили чаще и вдвое больше, но ядра ихъ перелетали чрезъ отрядъ.
Въ этомъ положеніи прошло два часа. Вдругъ хлестнуло что-то сзади отряда, разъ и два и еще… Заднія шеренги смшались и нсколько человкъ повалились со стономъ.
— Изъ города хлещутъ! Братцы! Измна!
— Чего брешете. Нешто не можно обмахнуться.
— Встимо. Трафили въ его… А пушку-то вернуло на насъ. Она, вдь, тоже не человкъ, чтобъ съ ее спрашивать.
— Охъ, голубчики! Охъ! Помираю! вопилъ раненый.
— Небойся. Наши не дурни. Гляди, братцы, кто сзади-то палилъ.
На краю холма уже пройденнаго отрядомъ и почти сзади его блеснули вдругъ показавшіяся три орудія и вызжала небольшая кучка мятежниковъ. Отрядъ попалъ подъ перекрестный огонь съ Сырта и съ Маячной горы.
— Отхватили! обошли! пролетло въ рядахъ.
Со всхъ сторонъ стали показываться всадники по гребню Сырта и назжать ближе. Началась съ обихъ сторонъ ружейная перестрлка.
Со стнъ города участили пальбу и дв главныя кучи мятежниковъ постоянно разстрорвались. Видно было, какъ ядра рвали ихъ ряды. Кучка на краю Сырта вдругъ побросала орудія и скрылась… Только три человка и пять подбитыхъ лошадей валялись на земл… Это ничмъ не вызванное оставленіе орудій удивило Наумова.
Казаковъ съ полсотни просились у него взять брошенныя орудія. Онъ отказалъ, но чрезъ четверть часа, приглядвшись къ Сырту, дозволилъ. Казаки отдлились и вскакали на край Сырта, перепрягли своихъ лошадей и, поставивъ орудія на передки въ виду товарищей, двинулись по гребню Сырта и присоединились къ центру мятежниковъ у Маячной горы.
— Такъ и чаялъ я. Лиходи! воскликнулъ Наумовъ.
— Гляди! послали орудія отымать, а они вонъ что…
— Что имъ? На коняхъ-то! говорили въ рядахъ пхоты. Все можно. А вотъ ты, на своихъ-на-двоихъ недалеко ускачешь.
— Спасибо еще коли бы на вороныхъ.
— А то верхомъ на сренькихъ, что втромъ подбиты. Б—да! острили пхотинцы надъ своими рденькими лтними портянками, которыя еще не перемнили имъ на зимнія.
Кучки мятежниковъ, человкъ въ пятьсотъ пшихъ и около сотни конныхъ, подвигались все ближе къ правому флангу отряда. Наумовъ выслалъ на нихъ три сотни полевой команды и съ полсотни казаковъ съ ихъ старшиной Бородинымъ. Передняя сотня бросилась молодецки впередъ на авангардъ мятежниковъ, об стороны сбжались на близкое разстояніе и схватились. Остальные не подвигались… Хвалынскій былъ въ числ послднихъ.
— Что жь вы стали! Братцы, кричалъ онъ, захавъ впередъ. Ну ка, бгомъ! Не давай своихъ въ обиду. Вишь одолваютъ ужъ ихъ!
Кой-кто двинулся было…
— Они не въ примръ людне! крикнулъ ему заслуженный капралъ. Что жь соваться-то зря. А наши вернутъ, какъ тсно да жарко станетъ.
Отрядъ Ивана не двинулся, пока авангардъ мятежниковъ не побжалъ подъ злобнымъ натискомъ полсотни казаковъ Бородина. Тогда весь отрядъ Хвалынскаго бросился было гнать, но посланный отъ Наумова вернулъ всхъ и указалъ общее отступленье.
— По что же вертать? подъхалъ Мартемьянъ Бородинъ въ крови и безъ шапки. Каины отступаютъ. Гнать бы…
— Надо! надо! кратко отозвался Наумовъ.
Весь городской отрядъ перестроился и сталъ отступать. Мятежники, совершенно разсыпанные дотол по всей степи, теперь стали назжать со всхъ сторонъ, держась на ружейный выстрлъ. Пушечная пальба съ крпостныхъ стнъ, прекратившаяся почему-то на время, снова загремла и назжавшія уже близко кучки мятежниковъ отхлынули, усявъ степь десятками раненыхъ и убитыхъ.
Вдругъ Иванъ увидлъ по дорог вдали отставшую на версту телгу.
— То наша телга отстала съ бомбами, доложилъ Хвалынскій Наумову.
— Самая дорогая! воскликнулъ Наумовъ. Князь! Живе! Возьмите десятокъ казаковъ и свдайте, что за причина недосмотра. Впрягите двухъ казаковъ, коли лошади…
Иванъ уже не слыхалъ и летлъ крупной рысью съ десяткомъ казаковъ позади себя.
— Опасности ужъ нтъ! думалось ему. А все жь таки, вернусь въ городъ не съ пустыми руками.
— Ваше Сіятельство! заговорилъ одинъ казакъ. Не годно! Насъ переловятъ. Гляди… Вонъ и злодй скачетъ тожь къ телг.
Дйствительно полсотни конныхъ летли къ тому же пункту. Лошади ихъ были бодре.
— Какъ-же намъ-то быть! вымолвилъ Иванъ, пріостанавливая лошадь. Какъ вамъ сдается, ребята.
— Вертать, Ваше Сіятельство. Ничего тутъ не поможешь. Гляди ихъ сколько. Бомбы все возьмутъ, только намъ головы посшибаютъ задаромъ.
Они стали въ полуверст и глядли на телгу. Айчувакъ соскочилъ долой и, бросивъ лошадей, пустился бгомъ къ нимъ.
Мятежники окружили телгу и стали впрягать въ нее своихъ лошадей.
— По что ты отсталъ, песъ поганый!— окрикнулъ Иванъ запыхавшагося Айчувака.
— Вязь… Бездонная вязь… Болотное мсто. Въхалъ, а назадъ не вытянешь. Тяжесть тоже. Я самъ-отъ радъ… отъ псовъ живъ ушелъ. Заступитесь, ваше благородіе, предъ начальствомъ.
Хвалынскій догналъ отрядъ, который чрезъ полчаса входилъ въ городъ. Вс были довольны и говорливы. Только съ телгъ, гд теперь, вмсто ядеръ, лежали раненые, слышались стоны и всхлипыванья.

IX.

Вскор Наумовъ былъ уже у губернатора въ кабинет съ рапортомъ. Онъ еще изъ залы слышалъ, что у губернатора съ племянникомъ жаркій, но дружескій споръ и, когда онъ вошелъ, то Риттеръ воодушевленнымъ голосомъ, по-нмецки, декламировалъ стихи и прибавилъ:
— Oh! Clopstock hat zu viel fr seine Ewigkeit.. Онъ безсмертенъ! Онъ выше всхъ поэтовъ!
Теплота отъ горящаго камина, запахъ съденнаго ужина и распиваемой генераломъ съ родственникомъ мальвуазіи, даже мягкіе персидскіе ковры подъ ногами, все хотя пріятно, но раздражительно подйствовало на Наумова, посл цлаго дня волненій подъ втромъ и ядрами.
— Убыль въ отряд,— заявилъ онъ, посл подробнаго рапорта на словахъ. Побитыхъ регулярныхъ и нерегулярныхъ 22, ранено — 31. Злодями захвачено — 6. Безъизвстно пропавшихъ — 64.
— Пропавшихъ? То-есть взятыхъ въ плнъ,— сказалъ Рейнсдорпъ.— Альфредъ, дай перо! Надо писать 64 и 6 — будетъ 70!
— Нтъ-съ. Токмо шесть человкъ захвачены во истину. А 64 безъизвстно пропали!— рзко отчеканилъ Наумовъ, и безъ того усталый, а теперь еще боле не въ дух, при вид генерала въ шлафрок и ермолк и сладко грющаго себ колнки у камина.
— Я не понимай какъ 64 человкъ пропадайтъ. Es ist nicht mglich!— обратился генералъ къ Риттеру съ иронической улыбкой.
— Передались сами къ злодю, Ваше Превосходительство,— нетерпливо сказалъ наконецъ Наумовъ.
— А да! Это… Я понимай…— обиженно вымолвилъ Рейнсдорпъ.— Ну, а вдаетъ ли ви, какъ ви поступилъ сегодня. За четверть часъ, какъ ви стали длать назадъ, билъ указъ отъ злоди, что если ви мало будетъ длать впередъ, на нихъ, то онъ бросать пушки и бжать.
— Вы сами, генералъ, это только предполагаете,— злобно заговорилъ Наумовъ.— Я бы совтъ осмлился преподать Вашему Превосходительству, принять команду лично и выйти на злодя. Вы, какъ опытный воинъ…
— Альфредъ. Прикажи звать сюда языкъ!— крикнулъ Риттеру генералъ, будто не слыхавъ совта офицера.
Ввели казака, котораго Наумовъ уже видлъ, проходя въ передней. Перебжчикъ разсказалъ то же самое въ подробностяхъ и прибавилъ.
— Они ужъ вертали лошадей — утекать. А вы тожь на утекъ лошли. Наперво подивились мы, а тамъ за вами… А ударь вы на насъ, хоть въ три сотни казаковъ. И-и! Что было бы? Петръ едорычъ оный, то бишь, злодй, указъ далъ въ Берду бжать, а коли жь и вы тожь пуститесь въ Берду, то бъ драли вс… Кому куда угодно…
— А тамъ снова собираться!— усмхнулся Наумовъ.
— Нту. О семъ указу не было. Да гд сбираться. Страху бы такого ему задали — собак.
— Вы слышите? И биль бы побдъ и великій наградъ. А теперь Nichts! Ну подитъ. Адье.
Уходя, Наумовъ ворчалъ себ подъ носъ:
— Хорошо теб! Сидя у печурки, винцо сладенькое попивать! Сунься-ко самъ.
Альфредъ Риттеръ, внимательно прослушавшій докладъ Наумова и разсказъ казака — увелъ этого къ себ въ комнату и долго разспрашивалъ о порядкахъ въ лагер Самозванца.
Отъ казака узналъ баронъ, что Пугачевъ живетъ одинъ, особнякомъ, на хутор одного татарина. Подробно разспросилъ Риттеръ объ мстности и дорогахъ. Отпустивъ казака, онъ, задумчивый, остался въ своей комнат до вечера, затмъ легъ было спать, но среди ночи снова поднялся и, долго просидвъ неподвижно на кровати, всталъ и началъ ходить быстрыми шагами по комнат.
Его красивое женственно-блое лице, съ нжно-тонкой кожей и чуть виднымъ пушкомъ на губахъ, часто покрывалось румянцемъ отъ какого-то внутренняго волненія, даже борьбы, происходившей очевидно въ его душ. Часто поднималъ онъ небольшую, почти женскую руку къ лицу и проводилъ ею по лбу, словно разгоняя мысли, или умряя ихъ наплывъ и помогая имъ порядливо укладываться въ голов. Наконецъ онъ вздохнулъ и воскликнулъ:
— Gott im Himmel! Warum nicht?!
Усталый, легъ онъ на разсвт и на другой день, проснувшись уже около полдня, одлся и, не завтракая, быстро направился къ кабинету Рейнсдорпа. Объявивъ, что у него есть просьба до дяди — такъ называлъ онъ Рейнсдорпа, хотя былъ только свойственникомъ его,— онъ немало изумилъ генерала.
— Общайте мн исполнить ее, mein Onkel, но не разспрашивайте зачмъ.
— Изволь, мой милый. Что хочешь.
— Вотъ блый листъ бумаги… Напишите здсь внизу вашъ чинъ, имя и т. д. все… Все что нужно… Все что вы на ордерахъ пишите!
Педантъ правитель отказался на отрзъ и, глядя на молодого человка, разинулъ ротъ. Риттеръ вспыхнулъ.
— Неужели вы, mein Onkel, меня подозрваете, что я способенъ сдлать что-нибудь недостойное дворянина и имени моихъ предковъ, моего покойнаго отца.
— Нтъ! Но… Мой милый…
— Такъ докажите. Не оскорбляйте недовріемъ.
Рейнсдорпъ взялъ чистый блый листъ и росписался внизу:
Оренбургскій Губернаторъ, Генералъ-Поручикъ и Кавалеръ
Иванъ Рейнсдорпъ.
— Я надюсь, Альфредъ, что эта шутка какая-нибудь,— прибавилъ онъ все-таки, почти сожаля о своемъ поступк и нершительно передавая бумагу барону.— Ты мн непріятности не сдлаешь. Я могу мсто потерять, которымъ дорожу.
Риттеръ добродушно пожалъ ему руку, успокоилъ его и пошелъ къ себ.
Чрезъ полчаса онъ выхалъ изъ дома въ экипаж Губернатора и, остановившись около квартиры офицеровъ Бородавкина и Ладушкина, вошелъ и надлалъ тамъ неожиданный переполохъ.
У Бородавкина сидла въ гостяхъ одна изъ его большихъ пріятельницъ, писарша Попивухина. Дваться ей было некуда, а ‘Губернаторовъ племянникъ’, какъ звали барона, уже былъ въ сняхъ и спрашивалъ своимъ мягкимъ, гармоническимъ голосомъ и съ легкимъ иностраннымъ акцентомъ: дома ли господинъ сержантъ?
Бородавкинъ вышелъ въ сни, одтый въ замасляный татарскій архалукъ на мху, который сильно уже оплшивлъ отъ долгой и усердной службы, и улыбаясь, объяснилъ, что Ладушкинъ должно быть у князя Хвалынскаго. Риттеръ подумалъ и вымолвилъ.
— Такъ скажи господину Сержанту, когда тотъ вернется, что баронъ Риттеръ очень его проситъ пожаловать немедленно къ нему и если не можетъ теперь, то хоть вечеромъ. Онъ знаетъ, гд я живу. Ты не соврешь?
— Это вотъ спасибо этой одеж шершавой, да сумеркамъ, господинъ баронъ,— выговорилъ офицеръ нсколько обиженно,— что вы меня деньщикомъ поставили. А у меня-съ у самого два деньщика есть, по моему чину. Я, поручикъ-съ Бородавкинъ-съ! Милости прошу. Войдите.
Риттеру не хотлось терять время въ бесд съ неотесаннымъ поручикомъ, но онъ сконфузился отъ своей ошибки, и не зная, какъ умаслить офицера, вошелъ въ маленькую и сренькую горницу. Здсь, красня до ушей и смутившись совершенно, поклонялась ему жеманно женщина, довольно опрятно одтая и красивая собой.
— Агафья Андреяновна Попивухнна, хозяйка сего дома. За уплатой квартиры пожаловала,— рекомендовалъ и солгалъ Бородавкинъ.
Риттеръ, не зная, что длать и сказать, обратился въ женщин съ вопросомъ.
— Скоро ли ждать снгу по Оренбургскому климату.
— Все во власти Божьей!— конфузясь отозвалась Поливухина, и красивое лице ея вспыхнуло опять.
Риттеръ просидлъ пять минутъ и, перемолвившись съ офицеромъ е прошлой вылазк, всталъ и простился.
— Будьте спокойны! Какъ Ладушкинъ придетъ — сейчасъ его къ вамъ спроважу, проводилъ его Бородавкинъ. Идя назадъ, онъ высморкался… и еслибъ Баронъ видлъ его при этомъ маневр, то опять принялъ бы за деньщика.
Уже поздно вечеромъ Ладушкинъ, недавній знакомый Барона, сидлъ въ его комнат въ губернаторскомъ дом и на бумаг,— гд виднлась на верху надпись: секретно, а внизу: подпись Рейнсдорпа — сержантъ писалъ ордеръ къ оберъ-коменданту: вызвать немедленно по полученіи ордера охотниковъ азъ казаковъ и изъ Алексевскаго полка десятка два человкъ, и отдать ихъ подъ команду и въ полное распоряженіе Прапорщика Кирасирскаго полка Барона Альфреда Риттера.
Кончивъ писать, Ладушкинъ передалъ Барону совершенно форменный ордеръ съ числомъ и годомъ, и шутя хотлъ подъ именемъ Рейнсдорпа вписать имя Секретаря его канцеляріи, но Риттеръ остановилъ его и сказанъ:
— Нтъ! Это будетъ уже… Не знаю, какъ по-русски. Bin Betrug! Не надо.
Ладушкинъ, окончивъ, сталъ уже во второй разъ просить Риттера раскрыть ему эту тайну или эту штуку, но Баронъ отказывался на отрзъ, благодарилъ за услугу, общалъ отплатить тоже услугой, но сказать ничего не хотлъ.
— Я могъ бы Васъ обмануть и сказать, что это ради потхи надъ Валленштерномъ… Но затмъ лгать? Я говорю: не скажу! И вы не безпокойте себя и меня. Благодарю за трудъ. Еслибъ я умлъ писать хорошо по-русски, я бы васъ не потревожилъ.
Ладушкинъ, общая ни кому ни слова не проронить обо всемъ этомъ, вышелъ и отправился домой грустный.
Каждый разъ, что онъ видлъ Риттера, то говорилъ себ не то тоскливо, не то завистливо.
— Что въ немъ такое — особое? И въ голов, и въ рукахъ, и въ лиц… Говоритъ, смотритъ, ходитъ не такъ, какъ вс здшніе. Онъ точно царевичъ Алкменъ, что на картинк въ книжк Пыжова.
И Ладушкину тайно хотлось походить на Риттера, быть Риттеромъ, съ его гармоническимъ и мягкимъ голосомъ, даже съ его нжными руками, которыя были, конечно, бле и красиве рукъ многихъ ему знакомыхъ капитаншъ и секретаршъ.
Среди ночи оберь-коменданта Валленштерна разбудили, и Риттеръ, ожидавшій въ гостиной, передалъ ему секретный ордеръ Губернатора. Оберъ-комендантъ быстро одлся и оба отправились прямо въ огромное зданіе стараго монетнаго двора, служившее теперь казармами.
Все скоро зашевелилось тамъ и поднялось на ноги, сонное, звающее, удивленное и отчасти перепуганное неожиданнымъ появленіемъ оберъ-коменданта.
— А ну шарить пойдетъ! думали солдаты.
Валленштернъ черезъ капраловъ веллъ спросить: кто желаетъ по доброй вол выступить не медля подъ командой Кирасирскаго офицера, а главное, губернаторскаго племянника, на осмотръ мста нахожденія злодевой шайки. Такъ объяснилъ Риттеръ свое намреніе.
— Надо мн и охотниковъ пересмотрть! сказалъ оберъ-комендантъ по-нмецки. Есть такіе, что бросятъ васъ въ степи и убгутъ къ самозванцу. Я вамъ отберу самыхъ врныхъ.
Не скоро набрались два десятка, хотя вс лзли на перерывъ. Наконецъ набранные молодцы живо и бодро снарядилисъ, и за эту готовность Валленштернъ и ихъ чуть не заподозрилъ въ тайныхъ намреніяхъ.
Еще было темно, когда оберъ-комендантъ вернулся домой, посылая къ чорту Губернатора, Губернаторскаго племянника и секретный ордеръ, помшавшій ему спать.

X.

Было часовъ семь и заря едва занималась. Начиналось осеннее, пасмурное и холодное утро. Дика казалась голая степь, далекіе края которой пропадали въ туман, даже желтоватой зелени уже нигд не было, всюду виднлась влажная, срая земля или подмороженныя утренникомъ промоины и лужи. Холодный и пронизывающій втеръ дулъ непрерывно и рвался изъ одного края степи въ другой, будто спшилъ куда-то пролетть. И все же не успвалъ онъ высушивать смоченную землю. Изрдка мелкій градъ, свистя въ воздух, обсыпалъ всю степь и земля, заблвшись вдругъ на мигъ, какъ зимой, скоро снова чернлась, только еще боле влажная и сырая.
Среди глуши пустыни виднлась изба, сарай и дворъ, обнесенныя ветхой изгородью, гд сбились въ кучу съ пятокъ овецъ и жались другъ къ другу отъ холоднаго втра и изморози. У татарской одноколки стояла отиряженная худая кляча и, приложивъ уши, поджавшись, жевала рубленую солому. Втеръ сердито дергалъ лошадь за гриву и за хвостъ.
Это былъ уметъ татарина Шамая, гд когда-то останавливались князь Иванъ и Городищевъ. Все было тихо въ изб и на двор. Спалъ ли татаринъ, или не было ни души въ умет — но ни единаго звука не слышно было ни въ горниц, ни въ сара.
Разсвло… Солнце не показалось… И слда его не было за срыми волокнами, нависшими надъ землей. Вдалек мелькнули двое верховыхъ и, скорой рысью подъхавъ къ умету, начали звать Шамая.
Не скоро хлопнула дверь и появился, лниво шагая, татаринъ, заспанный и лохматый. Всадники — Чика Зарубинъ и Чумаковъ — отдали ему коней и спросили:
— Спитъ чтоль?
— Моя не глядлъ! отозвался звая Шамай, вздрагивая и поводя плечами отъ пробиравшаго утренничка. Не звала моя — ну спитъ.
Оба казака вошли въ переднюю горницу избы и нашли у дверей близъ печки мальчугана, растянувшагося на полу и сладко храпвшаго.
— Максимъ! Максимка! долго будили они его и наконецъ Чика ткнулъ его въ бокъ ногой.
Максимка вскочилъ и спросонья заоралъ и ползъ было драться. Чика сшибъ его съ ногъ и Максимка, совсмъ очнувшись, узналъ атамановъ и поклонился угрюмо.
— Государь гд?
— Въ узд.
— Куда.
— Не вдомо. Поднялся до свта и верхи ухалъ.
Казаки выслали Максимку и сли на лавку.
— Должно отбылъ къ войску. Обождемъ. Другой-то дороги нтъ тутъ.
— Можетъ разъхались? спросилъ Чика.
— Тутъ везд дорога. Должно похалъ въ Каргале, провдать сотни отборныя… Вишь, какъ усердствуетъ, до свту на ногахъ! отозвался Чумаковъ.
Казаки замолчали, и задумавшійся Чумаковъ посл долгаго молчанья заговорилъ опять.
— Да, не чаялъ я, что Емельянъ — назовется! Помнишь въ Якса то — на все бывало молчка. Что ни спроси, ни скажи ему, упрется глазами, словно быкъ… Я чаялъ совсмъ мой Емельянъ — чушка! А онъ вонъ что! Мы на первыхъ порахъ съ радости давай путать, а онъ распутывать. Безъ него на перво: сидть бы намъ ужъ нын въ Яицкомъ острог.
— Да… И въ Татищевой не намысли онъ пожаромъ ихъ отвести, прохлопотались бы до утра и попали бы Корфу въ лапы.. Токмо вотъ… Зазнался, вымолвилъ Чика.
— Зазнался! разсмялся Чумаковъ. А теб бы опять русачка энтого… Встимо, Емельянъ не дастъ себя учить… Да что, Чика, по истин молвить: не будь Емельяна — я бы самъ тогда назвался! Съ русачкомъ энтимъ ничего бы не сварили. А коли я Емельяну поклонился, такъ за то, что умница онъ и налетъ-молодецъ. Къ тому-жъ — слава на него въ людяхъ пошла. Въ Оренбург съ-изначала съ самаго вс толкуютъ: Пугачевъ да Пугачевъ — названецъ. На него воротило все съ Яксая самого. Еще Стратилатъ старый сказывалъ тогда русачку-то: Ты Донской, да, казакъ Пугачевъ. А объ Пугачев и у насъ духу не было тогда, а былъ, странный изъ купцовъ, Ивановъ.
— Да. Диковинно! Знать судило ему — назваться! сказалъ Чика.
— Не зазнался! продолжалъ Чумаковъ вразумительно. Порядки завелъ молодецкіе и учить себя не даетъ. Гляди въ три недли какъ все обровнялъ. Войско-то, арава-то наша,— казаки да татары, нон одинъ къ одному… Гляди еще и не такъ всхъ подгребетъ подъ себя. Нын еще насъ слушаетъ, а то будетъ и на насъ не поглядитъ. Молодецъ — что говорить! Напрасно вотъ тутъ одинъ ночуетъ. Оно всмъ вдомо, и какъ разъ накроютъ изъ города, да и стащутъ… Вонъ теперь на пятьсотъ рублевъ награжденья живо охотники выищутся…
Казаки снова смолкли и въ ожиданьи часто прислушивались… Но только втеръ одинъ взвизгивалъ за стнами избы.
Между тмъ версты за четыре отъ умета, среди тумана, шибко халъ верхомъ, какъ бы подгоняемый вихремъ — Пугачевъ. Онъ ворочался изъ деревушки, гд на зар оглядлъ отборное войско и приказалъ двоихъ казацкихъ сотниковъ и одного Калмыцкаго прислать въ уметъ на расправу и наказанье.
Въ томъ мст, гд сходятся дв дороги изъ Оренбурга и изъ Берды и ведутъ къ умету Шамая, Пугачевъ, подвигаясь среди тумана на всхъ рысяхъ, сразу очутился въ виду отряда всадниковъ и сразу узналъ казаковъ и солдатъ Оренбургскаго гарнизона. Рука его съ поводомъ дрогнула. Между нимъ и отрядомъ было съ четверть версты, до умета четыре, а до деревни, гд дв сотни войска — далеко!?
— Скакать?! Увидли уже! Пустятся въ погоню. А конь усталъ! сказалъ Пугачевъ вслухъ.— Ну Емельянъ, вылазь, братъ, изъ ухлопки!
И Пугачевъ припустилъ сильно усталую лошадь, прямо за отрядъ, прибавивъ мысленно.— Коль есть хошь одинъ бывалый солдатикъ у насъ — то тутъ Емел и конецъ. Господи благослови!
И онъ на скаку обвелъ взоромъ оружіе за поясомъ.
Отрядъ охотниковъ Риттера уже давно завидлъ вдали казака, и баронъ пристально слдилъ за всми движеніями этого перваго встрчнаго съ самаго вызда изъ Оренбурга.
— Бросится сейчасъ отъ насъ, но догонимъ! Свяжу и допрошу! подумалъ Риттеръ. И заставлю себя вести на уметъ Шамая.
Казакъ поскакалъ на него и подгонялъ лошадь.
— Странно! подумалъ Риттеръ и ждалъ.
— Изъ злодевыхъ атамановъ! замтилъ одинъ солдатъ. Вишь шапка-то съ расшивкой, да и конь не простой! Скрутить бы его, да въ городъ.
Казакъ подскакалъ къ нимъ, осадилъ лошадь и, оглянувъ отрядъ, обратился къ Риттеру.
— Вы изъ какихъ? Изъ города чтоль?..
Голосъ его слегка измнился, и глаза пристально обгали уже въ третій разъ вс лица солдатъ.
— Да. Изъ Оренбурга.— Ты кто такой? спросилъ Риттеръ.
— Изъ васъ нешто никто меня не знаетъ.
Молчанье было отвтомъ.
— Не видалъ ли кто изъ васъ, ребята, атамана Овчинникова. Ну! Аль вы оглохли, служивые.
Кой-кто изъ солдатъ переговаривался, и наконецъ, отовсюду какъ ропотъ раздался глухо и протяжно.
— Н-тъ! Нтъ!
— Ну вотъ онъ, атаманъ Овчинниковъ — я! сказалъ Пугачевъ.
— Берите его. Вязать, обратился Риттеръ къ ближайшимъ.
— Постой. Связать меня не мудреное дло, да обожди. Коли бы было за что меня вязать, такъ я бы отъ васъ на утёкъ пошелъ, а не ползъ въ лапы…
— Встимо! А то нтъ! раздался одинъ голосъ.
Риттеръ нахмурился. Его удивляла еще дорогой постоянная болтовня солдатъ и ихъ вольное съ нимъ обращенье.
‘Не послушали!’, подумалъ Пугачевъ и продолжалъ говорить, обращаясь мимо Риттера къ солдатамъ.— Слава Создателю, что я на васъ, братцы, нахалъ. Такое у себя въ башк везу въ городъ, что хоть треснуть ей…
— Откуда ты теперь дешь и куда?.. спросилъ Риттеръ.
Пугачевъ замтилъ уже давно нмецкій выговоръ офицера и, теперь бойко оглядывая отрядъ, усмхнулся.
— Твое Благородье, знать не изъ нашихъ, а изъ бусурманцевъ.
Боле половины солдатъ усмхнулись за спиной офицера и глядли на казака уже добродушно.
— Эй, берите его! Вязать сейчасъ! обернулся Риттеръ.
Нсколько человкъ двинули лошадей. Пугачевъ громко расхохотался.
— Да постой, Твое Благородье.— Диковинный у васъ, братцы, командиръ. Не дастъ слова молвить. А можетъ я такое слово молвлю, что солдатушки-то ахнутъ! Вотъ что родимые, вы мои. Хочу я вамъ сказать… началъ было Пугачевъ и прибавилъ, кивая на офицера:— и откуда вы эдакаго себ выискали.
— Молчать! крикнулъ Риттеръ и хотлъ что-то приказать, но Пугачевъ перебилъ его уже дерзко.
— Слушай, Твое Благородье. Я теб хотлъ службу сослужить, за кою ты получилъ бы отъ Матушки-Царицы и крестовъ, и жалованья душъ двсти. Ну, а теперь прости, я вотъ имъ, сердечнымъ, услужу, а не теб. Ты вишь на мою послугу, токмо и знаешь, что орешь: Везжашь! да Молтшть! искусно передразнилъ онъ Риттера, громко хохоча и покачиваясь на сдл.
Несдержанный смхъ раздался въ рядахъ. Риттеръ смутился, поблднлъ вдругъ и на минуту, какъ будто окаменлъ, соображая, что длать…
— Ну, родимые, кто хоть со мной подлить 500 рублевъ? А? Вдь за вора Емельку за живого пять сотенъ пообщано. Такъ ли?
— Такъ! Пять сотенъ! Истинно! раздались голоса уже отовсюду.
— Слышите! Негодяи! Вязать этого!.. крикнулъ Риттеръ, поворачивая лошадь къ отряду. Онъ былъ совершенно блденъ отъ смущенья и отъ гнва, голосъ его дрожалъ и рвался.
— Гляди! Гляди! И чего ты робешь. Господи помилуй! разсмяся Пугачевъ. Бле вдь снга благо… Ха-ха-ха! Ай да командиръ… Отъ соска взяли…
— Я приказываю… крикнулъ Риттеръ.
— А я приказываю! крикнулъ еще громче Пугачевъ и тотчасъ снова разсмялся.— Чтобъ ты мн слово вымолвить далъ… Аль, обидно, что не съ тобой длиться хочу… Позволь слово-то молвить, а тамъ вяжи, кроши, бей!.. Ха-ха-ха!
— Встимо, Ваше Благородье! заговорилъ старый солдатъ. Нешто онъ уйдетъ отъ насъ. Вона, насъ-то, что!… Долго ль…
— Встимо! И робть — зачмъ?
— Дай ты ему слово-то молвить… Робу-то не пущай на себя…
— Какую робу! Что такое! mein Gott! нетерпливо воскликнулъ баронъ,
— Мурлыкъ — тыкъ! Да мимо! Ха-ха-ха! какъ шальной залился Пугачевъ, а самъ искоса глянулъ на свою лошадь, которая отдохнула и уже наровила укусить лошадь Риттера.
Пугачевъ подбоченился, держа руку у пояса и заговорилъ громко:
— Родимые вы мои, голубчики. Знаю я ваше житье каторжное вотъ съ этими то… Самъ я былъ по наряду, да въ лагеряхъ насмотрлся на житье-то ваше. Какъ они соблюдаютъ васъ? Четыре рубля въ годъ изъ бумаги, да печеные кирпичи дегтемъ смазаны, что и песъ не стъ! Стало вамъ на два десятка ребятъ раздлить нын пять сотенъ рублевъ, на вол быть… Охъ! Господи! Вскрикнулъ вдругъ Пугачевъ. Что энто! Гляди!..
Вс до единой головы обернулись назадъ на пустую степь. Пугачевъ выхватилъ изъ-за пояса готовый пистолетъ и въ упоръ выпалилъ въ Риттера. Выстрлъ ошеломилъ всхъ.
— Держи! Бей! вскрикнулъ, наконецъ, и шарахнуся весь отрядъ. Половина всадниковъ толкнули впередъ коней… Но между ними и Пугачевымъ была отпрыгнувшая лошадь Риттера и самъ офицеръ валялся на земл, убитый наповалъ.
— Смирно! вскрикнулъ грозно Пугачевъ, приставая на стременахъ. Кто я?! Каины! Я царь Петръ всероссійскій!! Слыхали-ль! Видали-ль! Забыли вы Бога! Васъ басурманы морочатъ, шлютъ на законнаго государя! Но Господь за меня, а за васъ — сила нечистая! Олухи! Васъ голодомъ, холодомъ морятъ, а я вамъ что въ царскомъ манифест общаваю. Что? Такъ гляди! Вотъ что!!
Пугачевъ опустилъ руку въ торбу и расшвырнулъ по всадникамъ горсть золота, затмъ другую и третью. Червонцы сверкали и дробью щелкали по людямъ и конямъ…
Передніе медленно сняли шапки и, вс онмлые, переводили глаза съ Пугачева на убитаго, а съ него на разсыпанное золото, сіявшее на влажной земл.
— Ничего я для голубчиковъ — солдатушекъ не жалю… Денегъ у меня изъ Питера и Царьграда вороха наворочены… А сяду на престолъ свой — всхъ въ генералы, да въ дворяне!.. Ну, живо! Подбирай свтляки!
Нсколько человкъ быстро спшились и лазили по земл. Остальные молча безсмысленно глядли, какъ спросонокъ.
— Хошь въ мою службу? Жалованье нон же, впередъ. По горсти на брата… Кто ко мн въ слуги… крикнулъ Пугачевъ.
Вс солдаты, кром двухъ, постарше, подобравъ деньги, стояли уже безъ шапокъ, держа лошадей подъ уздцы. Отовсюду раздались вдругъ голоса.
— Къ теб! Отецъ родной! Прости! Помилуй! Морочатъ настъ!
Четверо косились не снявъ шапокъ и молчали.
— А вы что-жь! Не вруете въ меня! Богъ съ вами! Я васъ не трону. Вольному воля. Иди къ себ домой, голыши-то глодать. А когда вся Россея увруетъ,— громче вскрикнулъ Пугачевъ тогда іуды ко мн не ходи! Не ходи! Вотъ ихъ возвеличу, а васъ лютой смертью казню. Мн слуги дороги — теперь.
— Ступай въ городъ,— раздался голосъ,— тамъ за убивство это похвалятъ… изъ ружей. Вдь онъ нмцевъ племянникъ…
Послдніе сняли шапки и что-то пробормотали смущенно.
— Ну, на коней! крикнулъ Пугачевъ весело. Брось басурмана-то! Черви уберутъ! За мной, ребятушки, въ станъ. Свжо! Прозябли я чаю. Не важность. Прідемъ — вина по полведру на брата вытянемъ, такъ гляди какъ согремся! Такъ ли я сказываю, православные?
— Встимо. Родимый! Батюшка! уже умилительно пробормотали нсколько голосовъ.
И отрядъ весело пустился вскачь за Пугачевымъ, до дорог въ Берду. Одинъ старый казакъ съ лошадью Риттера на поводу обернулся на скаку. Трупъ убитаго въ мундир съ галунами одиноко валялся среди влажной и туманной степи.
— Вонъ оно какъ! Нон-то?.. вздохнулъ старикъ.— Какъ все швыряетъ человкомъ. Не божись, человкъ! Выхалъ вотъ честной казакъ, а пріхалъ — въ воры, да въ злоди…

XI.

Дерзкая выходка и погибель молодого Риттера — смутила весь городъ, тмъ боле, что съ нимъ былъ отборный отрядъ солдатъ, и — какъ толковали жители — самъ насильно свезъ и предалъ барона въ руки Пугачева.
Рейнсдорпъ, узнавъ судьбу родственника, даже прослезился. Да и вс жалли молодца, котораго однако мало знали. Тавровъ явился къ губернатору и спросилъ:
— Что матушка баронова — не изъ русскихъ ли будетъ!
На отрицательный отвтъ Рейнсдорпа — Тавровъ покачалъ головой и прибавилъ:
— Въ кого же онъ уродился такой отважный!
Рейнсдорпъ догадался, обидлся и спросилъ:
— Да. Онъ — герой. Ein Held!.. А какъ это по-русски можно говоритъ, господинъ Тавровъ?..
Ладушкинъ особенно поразилъ своихъ товарищей, сожаля, что Риттеръ его не пригласилъ съ собой.
— Умирать то! воскликнулъ капитанъ Пыжовъ. Ахъ ты паршивый. Ты кусаться скоро учнешь. Да тебя бить надо, ей Богу!
Дла городскія были въ неопредленномъ положеніи. Вскор посл вылазки 12 числа, Рейнсдорпъ узналъ о недостатк зарядовъ у мятежниковъ и хотлъ было снова выслать отрядъ противъ нихъ, но день за день медлилъ, боясь отчасти формальнаго отказа Валленштерна или Наумова, а за тмъ главное — непріятнаго положенія, если многіе офицеры сообща предложатъ ему самому начальствовать въ вылазк.
Наконецъ, въ город пошла неурядица. Поймали калмыка, поджигавшаго склады пороха, затмъ былъ пойманъ казакъ, бжавшій изъ города въ лагерь и снова явившійся съ полсотней манифестовъ самозванца, которые онъ распускалъ въ народ по кабакамъ и базарамъ. Дворянство и купечество стало волноваться отъ слуховъ, что мятежники хотятъ зимовать подъ городомъ, пока не выморятъ всхъ голодомъ. Говорили, что уже чувствовался недостатокъ въ соли и въ сн.
Нсколько стоговъ сна на степной сторон сбирались уже давно вывести въ городъ, но не собрались… И однажды все было въ ночь пожжено непріятелемъ. Тогда вышелъ приказъ отобрать у всхъ обывателей лошадей, вслдствіе недостатка въ сн, и отправить въ Илецкую Защиту… Распоряженіе было исполнено быстро, но по дорог въ Илецкъ вс эти лошади были поджидаемы и отняты мятежниками, а Пугачевъ прислалъ гонца благодарить губернатора:
— ‘За кавалерію, въ коей нужду терплъ’.
Посланца этого, татарина Ялай-хана, посадили въ острогъ и пытали. На вопросъ, какъ ршился онъ повиноваться и итти съ такимъ дерзкимъ порученьемъ, Ялай-ханъ пояснилъ, что попалъ въ ‘кулевые’.
— У насъ такое заведенье. Коли прошибся въ чемъ, то либо тебя въ куль да воду въ Сакмарку — либо ступай въ гонцы, альбо иное что, смертельное, сотвори. Все одно помирать. А може, вы и смилуетесь, а онъ-то не смилуется, ни за сто карбованцевъ. Коли обманешь его, то у него руки долгія. Везд достанетъ и повситъ.
Наконецъ, въ виду недостатка мяса, былъ командированъ отрядъ за баранами въ степную сторону, подъ начальствомъ Городищева.
У жителей явилась новая особая забава. Всякій день мятежники кучами разъзжали предъ стнами города, подъзжали все ближе, переговаривались и перестрливались. Являлись охотники потягаться съ обихъ сторонъ, и устраивались поединки. Изъ Оренбурга часто вызжалъ на отличномъ кон, въ качеств охотника, нкто купецъ Полуехтовъ, богачъ и кутила, онъ гонялся за мятежниками или просто вызывалъ на правильный бой и такъ убилъ уже пять человкъ. Такимъ образомъ, бывало, что на поединки Полуехтова собиралось иногда за валомъ до трехъ сотъ зрителей. Прізжало и дворянство и офицерство. ‘Гулятелей и смотрителей’ теперь уже не пороли, а мятежники ихъ не трогали, какъ бы они далеко не зашли, а переговариваясь съ ними, часто подсовывали имъ манифесты отъ царя и государя.
Зрлища эти повторялись при всякомъ ясномъ осеннемъ дн. Хвалынскій отъ скуки проводилъ тоже весь день на стн, и окончательно причислилъ самъ себя въ командиры одного изъ бастіоновъ противъ Егорьевской церкви. Перестрлка съ мятежниками превратилась въ забаву и на его бастіон.
Однажды подъхало человкъ 20 казаковъ, саженей на сто отъ вала. Передній, на красивой лошади, былъ Чумаковъ. Наткнувъ свою шапку на копье, въ знакъ мирныхъ намреній, онъ подъхалъ для переговоровъ еще ближе и закричалъ:
— Господа атаманы, гарнизонные и служилые люди! Полно вамъ воевать противъ батюшки государя! Пора вамъ ему послужить.
— Подъзжай-ко, поближе, я теб отвчу! крикнулъ Иванъ. Далече не слыхать.
— Не съ тобой я, офицерово рыло, разговоры заводилъ, а твоей плевалки я не боюсь… На вотъ… Пали! И Чумаковъ, надвъ шапку, бойко подъхалъ къ самому валу…
Въ него выпалилъ одинъ солдатъ, потомъ самъ Иванъ и оба промахнулись.
— А ну сядь-ко изъ васъ кто, на стну — крикнулъ Чумаковъ, доставая винтовку изъ-за плеча. Дай я попробую. Что-жъ? Аль вы и въ правду бабьи слуги.
— На, пали, Разина порода! Токмо рожу свою я теб не дамъ портить. Много чести! крикнулъ маленькій солдатикъ и, быстро сбросивъ панталоны, влзъ на уголъ бастіона и слъ на корточкахъ, спиной къ Чумакову.
Эта выходка подняла по стн и по валу дикій, восторженный хохотъ гарнизона и кучи народа.
— Лихо! Дормидонъ! Лихо! Вотъ ему собак штандартъ какой выставилъ.
Чумаковъ долго цлился и выстрлилъ. Солдатикъ сковыркнулся къ ногамъ Ивана. Пуля вошла ему въ затылокъ и вышла въ глазъ.
Нсколько человкъ злобно заревли, и градъ выстрловъ посыпался на Чумакова съ ругательствами и криками: Убей его, подлеца. Убей, голубчики. Но тотъ ускакалъ, крича:
— У царевыхъ-то слугъ знать лучше плевалки.
Въ другой разъ подъзжалъ къ стн какой-то Калмыкъ и жалобно кричалъ, будто прощенья просилъ.
— Иди къ намъ, бачка! Буде противничать. У нашего батюшки всего много. Однихъ алтынъ столько, что у васъ въ город и блохъ гораздо поменьше.
— Твой батюшка — воръ, и алтыны твои — воровскіе, калмыцкая собака! крикнулъ ему съ бастіона Ивана вновь причисленный охотникъ инвалидъ Самцовъ. И блохи наши все-таки у насъ, какимъ имъ и быть слдуетъ, а у вашего батюшки и блохи-то острожныя.
— А вотъ, погоди,— хрипливо и жалобно завылъ Калмыкъ. Скоро жрать будете ихъ съ голодухи.
Два солдата во время перебранки тайкомъ проползли чрезъ ровъ къ Калмыку, выскочили вдругъ и выстрлили по немъ. Онъ свалился, лошадь ускакала, а раненаго взяли и отправили въ канцелярію губернатора. Онъ былъ пытанъ и показалъ все то же, что и другіе, но прибавилъ, что царь хочетъ расположиться по селамъ на зимовку, что ему городъ очень полюбился по крпости своей.
— Сказывалъ онъ намъ,— прибавилъ Калмыкъ, еще хрипливе и жалобне (посл пытки и допроса), видалъ онъ многія важныя фортеціи и города въ Туретчин и въ Заморь, ну а Оренбургъ крпче самого будетъ Царя-Града. Почитай, что самъ Ерусалимъ къ нему не подойдетъ крпостью.
Допросы и выслушиванье розсказней языковъ, т. е. лазутчиковъ, наполняло теперь скучный день губернатора. Когда генералъ грустилъ по Альфред или скучалъ, не имя даже и работы на бульварчик, то одно извстіе оживляло его:
— Языка поймали, ваше превосходительство!
— А-а? давай! давай! Я будетъ приходить чичасъ.
Вдругъ завернули холода, выпалъ страшный снгъ и въ два дня завалилъ на аршинъ глубины всю окрестность. Зимній путь установился сразу.
Неожиданное соображеніе поразило многихъ. Въ топлив былъ недостатокъ, а за дровами приходилось отправляться мимо ‘злодева носу’ и охотниковъ на это было мало.
— Ахъ, какъ эти стыдно! укоризненно говорилъ всмъ губернаторъ.— Никто не заботилъ! Разв эти правительскій заботъ генеральски… Какъ ни чувствуетъ, господинъ Тавровъ, эти не стыдно теперь безъ дровъ.
— Точно не могу вамъ отвтить, ваше превосходительство. Стыдно ли? А вотъ, что холодно теперь безъ нихъ, такъ это я чувствую.
При этомъ Тавровъ снова повторилъ свой совтъ срыть мишень предъ городомъ и разорить избу.
— Не равно ползетъ на насъ. А замерзнетъ земля съ насыпью и мишенью, такъ въ два дня не справишься. Ужъ и теперь дождались до сугробовъ.
— Я уже приказывалъ! воскликнулъ губернаторъ съ удивленіемъ и послалъ верхового къ Ивану Хвалынскому съ приказомъ ему набрать отрядъ конныхъ и взять полдюжины саперныхъ служителей, дабы срыть и мишень, и избу.
Въ то же время вошелъ въ городъ чрезъ Орскія ворота Хивинскій караванъ въ 30 верблюдовъ, и купцы пожаловались губернатору, что воровскіе Киргизы, разъзжая по степной сторон, отняли у нихъ шесть верблюдовъ, яко бы для русскаго царя. Они же видли Оренбургскую команду, которая гонитъ въ городъ пять тысячъ барановъ, и господинъ офицеръ прислалъ съ караваномъ просить еще команды, изъ опасенья, что злоди у него подъ городомъ отобьютъ стадо. Когда князь Иванъ вызжалъ въ Бердскія ворота срывать мишень, его догналъ верховой и передалъ приказаніе отъ оберъ-коменданта итти навстрчу къ поручику Городищеву въ степную сторону. Выхавъ въ Орскія ворота и прохавъ верстъ шесть по глубокому снгу, Иванъ завидлъ темную сплошную массу. Это и было стадо. Команда его направилась къ нему.
— Ваше сіятельство! вымолвилъ вдругъ капралъ. То не наши гонятъ… Гляди, рысьи шапки.
Приглядвшись, они распознали, что барановъ гнали мятежники, калмыки и башкиры.
— Должно отбили!..
— Гд-жъ наши… Паша? Полоненъ иль убитъ! воскликнулъ Иванъ.
— Да и намъ, сударь, не годно назжать… Вишь. Завидли… Укажи отъхать.
Они повернули лошадей и кой-какъ, увязая въ снгу, рысью пустились назадъ… Поднявшаяся метель скрыла ихъ отъ мятежниковъ.
— Стало вернуться въ городъ! думалъ Иванъ. Вдь не отбивать же мн стадо съ горстью людей у цлаго отряда.
Онъ ршилъ вернуться. Метель усилилась и заметала все. Капралъ, опытный человкъ, сталъ совтовать дохать до одного урочища и обождать метель, чтобъ не заплутаться.
— Къ урочищу, почто же хать?..
— А у него завсегда мететъ съ одного какого боку, великій сугробъ намететъ, а другой бокъ весь чистъ отъ снгу.
Князь Иванъ отчасти боялся измны, боялся погибнуть какъ Риттеръ, но видя, что ихъ заметаетъ, согласился. Едва стали они подъ холмомъ, куда провелъ ихъ капралъ, какъ одинъ изъ солдатъ крикнулъ.
— Гляди! Наши! Подъ конвоемъ. Опутаны! Вонъ и Павелъ Павлычъ.
Направо, саженей за сто, подвигались медленно по сугробу къ тому же урочищу около двухъ десятковъ конныхъ. Впереди и сзади хало человкъ съ десять Берденскихъ казаковъ.
Князь Иванъ понялъ, что у Городищева отбили стадо и везутъ его плннаго въ Берду.
Оба отряда распознали другъ друга. Плнные стали кричать и звать… Конвой бросилъ ихъ и хотлъ бжать, но лошади завязали въ снгу, и дв тутъ же повалились въ снгъ. Команда Хвалынскаго налетла на нихъ. Чрезъ дв минуты, плнныхъ развязывали, и вязали казаковъ, молившихъ о пощад.
Городищевъ, блдный какъ полотно, бросился цловать Ивана.
— Родимый! Ванюша! Во вкъ не забуду заступленья. Ты, вдь меня отъ смерти лютой избавилъ. Они мн ужъ сулили петлю въ Берд.
Когда метель унялась, людный отрядъ со связанными плнниками въ середин весело направился въ городъ. О пяти тысячахъ барановъ, которыхъ ожидали въ город съ нкоторымъ нетерпньемъ — было забыто. Только при възд въ Орскія ворота Городищевъ спохватился.
— А знаешь, Ванюша! При нашемъ людств, мнится мн, мы могли бы догнать тхъ мятежниковъ и отбить опятъ стадо.
Въ город уже видли съ вала, какъ прогоняли стадо по направленію къ Берд и много дивились, откуда разбойники добыли такое число барановъ.
Тавровъ былъ на валу и, разглядвъ плохо вооруженный отрядъ, приказалъ капитану Пыжову и прапорщику Сысоеву выйти съ командой и отбить. Офицеры безъ приказанія оберъ-коменданта не смли, и верховой поскакалъ къ Валленштерну.
— Какъ укажетъ господинъ губернаторъ!— отозвался этотъ.
Верховой пріхалъ съ отвтомъ, и его погнали къ Рейнсдорпу.
— Мы ждемъ свое стадо съ Городищевымъ!— отвчалъ Рейнсдорпъ.
— Ахъ фофанъ! А коли это стадо то самое и есть, отбитое у Городищева!— возразилъ Тавровъ по полученіи отвта.
Это предположеніе не имло никакого правдоподобія, и ему не скоро поврили. Однако снова поскакалъ верховой къ губернатору и привезъ, наконецъ, приказъ отбить стадо барановъ. Пыжовъ и Сысоевъ живо собрали отрядъ и выступили въ Сакмарскія ворота въ погоню за чуть виднвшейся на горизонт темной полосой.
Черезъ часъ Городищевъ и Хвалынскій объяснялись у губернатора и докладывали — все какъ было. Явился и Сысоевъ доложить, что барановъ перегнали чрезъ Сакмару и доставили въ Берду.
— Гнаться никакъ было не можно.
Генералъ-поручикъ Рейнсдорпъ все молча выслушалъ и затмъ, отпустивъ всхъ, сказалъ по-нмецки присутствовавшему барону Корфу:
— Я лучше готовъ корзинки плесть изъ воды, чмъ быть здсь губернаторомъ! Мы вс пропадемъ, и скоро!

XII.

Такъ прошелъ весь октябрь мсяцъ. Горожане стали привыкать къ своему осадному положенію, недостатку дровъ, сна, соли и, наконецъ, дороговизн хлба и говядины.
Вдругъ прошелъ слухъ и подтвердился, что злоди готовятся на послдній, отчаянный приступъ къ городу. Снова захватило духъ у рыцарства, дворянства и купечества. Одинъ народъ былъ спокоенъ.
Городищевъ и князь Иванъ жили теперь вмст и дружно скучали, слухъ этотъ разогналъ ихъ скуку. Первый посл своего двухъ-часового плна заболлъ и отъ простуды, и отъ страха, но оправившись привязался еще боле къ Ивану. Они были неразлучны. И князь Иванъ только удивлялся, какъ до сихъ поръ не догадывался предложить другу свою квартиру. Товарищи бывали у нихъ попрежнему часто.
Однажды ввечеру кто-то постучалъ въ ворота и затмъ появился въ горниц.
— Максимка!!— вскрикнули оба.— Откуда? Гд ты, собака, пропадалъ.
— Отъ Государя. У его величества въ деньщикахъ и поварахъ находился и на жалованьи былъ!— гордо объяснилъ Максимка. Да полковникъ Лысовъ, захворавъ, приказалъ зелье сварить изъ травъ. Я сварилъ его, а ихъ снудило. Мн зато дера была, якобы хотлъ отравленьемъ ихъ извести. Очень даже желалъ повсить, ну я и ушелъ.
— Молчи, дурень! Теб за этого царя спину вспишутъ еще пестре.
— Ну сталоть — будемъ сказывать: злодй и песъ Емелька!— охотно согласился Максимка.
При этомъ Максимка уврилъ князя, что онъ не бжалъ, а былъ обманомъ увезенъ изъ Сурманаевой купцомъ Обваловымъ. А бжать въ городъ онъ сначала опасался, чтобъ не разгнвать вора. Въ результат его похожденій у него былъ большой мшокъ денегъ — тридцать рублей мдной монетой и онъ умолялъ князя обмняться на серебро.
— Хоть на плшивенькіе — помняюсь, ваше сіятельство.
Максимка, вострый и находчивый, просто на время вернулся къ князю, ради спасенія своего капитала, которому — онъ зналъ — трудно было бы уцлть въ Берд, среди воровъ. Отчасти его привела и сила тяготнія холопа къ барину и Максимка теперь, засыпая, раскаявался.
— Эхъ-ма! Изъ царевыхъ поваровъ, да въ деньщики къ подпоручику!
И онъ заснулъ, сладко мечтая объ ожидаемомъ взятіи Оренбурга и о томъ, какъ онъ среди сумятицы. унаслдуетъ всмъ имуществомъ князя Хвалынскаго.
На утро часовъ въ шесть Максимка, готовя самоваръ, все болталъ о Берд съ проснувшимися добрыми господами, которые никогда съ нимъ не дрались.
— А вечорась,— прибавилъ онъ, со мной прибыло сюда человкъ съ сотню изъ Берды.
— Перебжчики?
— Какое? Нтъ! Они остались предъ городомъ, у оной мишени, да тутъ еще у церкви Егорья. Имъ было указано тамъ работать за ночь, чтобы способнй пушки уставить…
— Чего-жъ ты, дурень, вечорась молчалъ!— воскликнулъ Иванъ, вскочивъ съ мста.
— Позапамятовалъ!
Молодые люди бросились на валъ, а мальчугана послали обжать своихъ и оповстить о томъ же. Максимку не мало тшилъ тотъ переполохъ, который онъ всюду производилъ своимъ извщеніемъ. Въ истинные гонцы попалъ.
Черезъ полчаса вс офицеры были на валу.
Стало разсвтать… Хвалынскій и подпоручикъ Сысоевъ выстрлили по разу изъ ружей въ указанное часовымъ мсто около избы, гд что-то копошилось до свту, но все было мертво, тихо.
Въ восемь часовъ рявкнуло большое орудіе у Маячной горы и первое же ядро ударило въ Соляное Правленіе. Словно по данному сигналу замелькали огоньки по степи и загудла въ отвтъ пушечная пальба по всей крпостной стн. Весь городъ поднялся на ноги. Весь гарнизонъ бросился на стну… Разсвло… У мишени въ верст отъ города виднлась громадная батарея, и палило очередно до 25 орудій, пушекъ и мортиръ. Ядра и бомбы валились на городъ. Чрезъ полчаса загудла другая батарея изъ-за избы, примыкавшей къ Егорьевской церкви. Крпостныя орудія отвчали. Все способное населеніе распредлили по бастіонамъ въ подмогу гарнизону. Самъ губернаторъ пріхалъ и, взволнованный, обошелъ бастіоны.
— Вотъ, ваше превосходительство,— сказалъ Тавровъ, злобно указывая на мишень. Я васъ предварялъ. По моему и вышло! Какъ есть — батарея!!
Обходя бастіонъ Хвалынскаго, губернаторъ грозно сказалъ Ивану, показывая на мишень.
— Вотъ видите-ль, господинъ офицеръ. Какое зло длаль на городъ вашъ ослушаній. Есть какъ — батарея!!..
Хвалынскій хотлъ оправдаться и напомнить, что его остановили и послали за баранами, но генералъ прошелъ, не дожидаясь отвта подчиненнаго.
Пальба не прекращалась. Большая часть выстрловъ была направлена мятежниками на Бердскія ворота и бастіонъ князя Ивана. Сначала сердце щемило у него, когда ядра громили камень или рвали замерзлую землю и подымали столбъ снга и глинистой пыли, или когда со стономъ валилась прислуга: но чрезъ часа три онъ привыкъ или усталъ — чувствовать и обдумывать каждый смертельный ударъ, который падалъ около него.
Въ десять часовъ со всхъ сторонъ стали показываться кучи мятежниковъ и, несмотря на пальбу по нимъ, раздлились въ виду города на дв партіи: одни укрылись за мишенью, а другіе, укрытые за ближайшими холмами, лощиной пробрались въ предмстье, засли въ уцлвшихъ погребахъ, за печами, за ворохами головней и балокъ и наконецъ въ уцлвшей изб. Изъ всхъ засадъ открылся сильный ружейный огонь по городскому валу.
Человкъ полсотни смльчаковъ пододвинулись еще ближе съ четырьмя пушками и начали частую и близкую пальбу по бастіону Ивана.
— Князь. Полыснемъ-ка по нимъ картечью. Изъ той большой пушки. Да ввалимъ побольше пороху. Чего она зря стоитъ! сказалъ Сысоевъ.
Они зарядили тяжелую пушку двойнымъ зарядомъ и навели на смльчаковъ.
— Глядите! Ничего отъ нихъ не останется!— смялся Сысоевъ.
— Не суйся! Ишь вдь отважничаютъ!— говорилъ канониръ Плотниковъ, весело готовя фитиль.
— Ладно, а я другую наведу на нихъ же!— сказалъ Иванъ, и, отойдя на другой конецъ бастіона, онъ сталъ переводить пушку съ избы на смльчаковъ.
— Самцовъ! Наведи-ко поврне вотъ въ энтихъ,— сказалъ онъ, показывая на кучку, виднвшуюся у церкви.
Въ ту минуту, когда Самцовъ навелъ и приказывалъ палить, раздался оглушительный ударъ съ грохотомъ и свистомъ. У Ивана духъ захватило. Столбъ дыма и сору взвился надъ бастіономъ и зашвырялъ его съ головы до ногъ. Около него очутилось на земл что-то мокрое, облитое кровью. Это былъ Плотниковъ безъ головы и съ изорваннымъ мясомъ на груди. Дымъ разсялся… Сысоевъ безъ ноги и еще два канонира валялись около куска пушки и стонали опрокинутые на земл. Убитаго и раненыхъ унесли, а князь Иванъ все еще долго не могъ прійти въ себя. Онъ только слыхалъ когда-то, что пушки и ружья разрываетъ, но это не приходилъ ему на умъ. Теперь сердце его замирало при каждомъ своемъ выстрл. Когда онъ доложилъ объ этомъ проходившему Таврову, тотъ разсмялся.
— Эка невидаль, одна то… У меня ужь четыре разорвало, да у Наумова дв. Двнадцать человкъ своихъ сами убили. Небойсь… Пали, князь, пали. За хорошими въ Питеръ посылать не время. А умирать, братецъ, все едино, что отъ своей, что отъ злодевой. Убьетъ — я по теб панихиду отслужу изъ поминанье мое впишу… А ну-ко вотъ, плюнь мн въ оныхъ бездльниковъ, что съ Маячной горы спускаются. Ишь, мерзавцы, все по регламенту! Эти у нихъ въ запас были! Свжіе.
Чрезъ часъ князь Иванъ сталъ проситься обдать. Тавровъ вытаращилъ глаза.
— Балагуришь ты, князь… Не срамися! Въ сочельникъ до звзды не шь, а тутъ обтерпться не можно. Стыдися, друже мой.
Иванъ смутился, и, по уход начальника на другой бастіонъ, подумалъ.
— И то правда. Какая-жь теперь да.
Весь день шла канонада и весь день обыватели бродили по улицамъ, собирались кучами, служили молебны въ церквахъ и домахъ. Большинство боялось злодя, меньшинство надялось, что городъ сдастся батюшк Петру едоровичу.
Предь сумерками пальба при мишени вдругъ стихла и густая масса бросилась къ валу со всхъ сторонъ. Настала ршительная минута… Дикій визгъ татаръ огласилъ валъ, ружейная пальба усилилась, и въ воздух засвистали вмст съ пулями башкирскія стрлы. Пушки у церкви загудли сильне, и бомбы начали чаще падать среди города.
— Это дарёныя!— злобно говорилъ Тавровъ.— Намъ назадъ посылаютъ.
Одна половина гарнизона осталась при орудіяхъ, а другая раздлилась на дв партіи. Первая обошла рчку Яикъ и открыла ружейную пальбу почти въ тылъ наступившихъ. Сюда вызвалось много охотниковъ и купецъ Полуехтовъ. Другая партія бросилась впередъ и встртила непріятеля на валу.
Хвалынскій, увидя въ ней Таврова, передалъ начальство на бастіон Самцову и присоединился.
Часъ продолжалась свалка… Наконецъ мятежники бросились бжать, ихъ преслдовали и окружили съ двухъ сторонъ. Тавровъ и Хвалынскій съ отрядомъ погнали бглецовъ къ рк. Обошедшіе Яикъ били ихъ съ тыла. Большинство мятежниковъ, бросившееся на рку,— провалилось на тонкомъ льду и много изъ нихъ перетонуло. Въ пылу схватки около рчки Иванъ наскочилъ на сутуловатаго казака, очевидно атамана, въ синемъ кафтан, который хрипливо кричалъ, махая шашкой.
— Стой! Не бги! Ребята! На сломъ!
— На сломъ! На сломъ!— кричали нкоторые и сами продолжали отступать.
Иванъ бросился къ казаку съ тремя солдатами, но тотъ положилъ перваго, разрубивъ ему все плечо, затмъ выпалилъ изъ пистолета въ другого, но третій, повиснувъ на немъ сзади, вскочилъ верхомъ ему на плечи.
— Окаянный! Врешь!— заоралъ казакъ, барахтаясь съ солдатикомъ, который какъ кошка вцпился ему въ шею руками и ногами, душилъ его и кричалъ что-то Ивану.
Грохотъ пальбы и визгъ Калмыковъ заглушалъ его голосъ, а дымъ клубами вился и закрывалъ отступавшихъ.
— Вяжи! Коли такъ!— крикнулъ казакъ и, бросивъ шашку, протянулъ руки къ Ивану.
Этотъ подошелъ вплоть, чтобы скрутить его руки кушакомъ, самъ не зная зачмъ, но въ ту же секунду казакъ вытащилъ у него же изъ-за пояса пистолетъ и взвелъ курокъ. Иванъ отскочилъ стрлой, закрылъ голову поднятымъ локтемъ и… невольно зажмурился.
‘Вотъ! Вотъ!’ — стукнуло у него въ сердц.
Пистолетъ его былъ заряженъ огромными пулями. Раздался выстрлъ… Иванъ упалъ на одно колно и мысленно искалъ, куда онъ раненъ. Но напрасно… Онъ былъ невредимъ. Когда онъ открылъ глаза, то солдатъ, сидвшій на плечахъ казака, лежалъ съ прострленной головой, а самъ казакъ исчезъ. Въ ту же минуту подбжали свои солдаты съ криками:
— Лови! Лови! Эхъ баринъ! Плохой ты воинъ! Упустилъ ястреба!
— Кого?!
— А онъ самый и былъ… Злодй! Емелька!..
Мятежники быстро отступили. Уже стемнло совсмъ. Отрядъ изъ Яика переправился назадъ и соединился съ отрядомъ Таврова. Мятежники скоро скрылись изъ виду… но въ предмстьи продолжалась еще пальба.
Губернаторъ прислалъ сказать на словахъ, чтобъ до вечера предмстье съ церковью очистили отъ непріятеля, но… этого не случилось, такъ какъ посланный спуталъ и не зналъ кому указъ, коменданту или оберъ-коменданту. Такъ и осталось…
На разсвт слдующаго дня церковь Егорья уже представляла сильную батарею, на паперти и по бокамъ были выворочены плиты и изъ отверстій глядли пушки… На самой колокольн изъ-подъ колокола торчало тоже огромное орудіе, и весь день, не переставая, гудла пальба по городу, но за цлый день не было ни одного раненаго, что не мало дивило всхъ… Губернаторъ былъ взбшенъ непослушаніемъ и снова приказалъ до вечера взять предмстье и церковь приступомъ.
Въ сумерки нсколько охотниковъ бросилось къ колокольн и не нашли ужь тамъ никого, ни людей, ни орудій. Церковь была обокрадена, и все залито кровью. На каменномъ полу предъ царскими дверями еще дымился и тллъ костеръ, а около него валялись два трупа въ калмыцкихъ чуйкахъ. Подъ престоломъ нашли спрятавшагося казака, тяжело раненаго. Въ допрос онъ объявилъ губернатору, что легко можно сейчасъ взять Берду, такъ какъ у злодевъ пороху, хотя много, но зарядовъ не оставалось посл приступа ни единаго. А что нын изъ предмстья, хотя и палили по городу, но холостыми зарядами.
— Ради острастки!— объяснилъ казакъ.
Губернаторъ немедленно созвалъ совтъ и передалъ извстіе.
— Онъ подосланный, ваше превосходительство. Это западня! Впрочемъ мы подъ вашимъ начальствомъ готовы хоть на край свта!— объявили вс единогласно и разъхались, усмхаясь.

XIII.

— Мы вс погибнемъ!— безпомощно, въ тысячный разъ говорилъ и думалъ Рейнсдорпъ, оставшись одинъ и сильно смущенный и взволнованный неповиновеніемъ. На Берду я не пойду, но здсь въ стнахъ этого города — дятельность, неутомимая дятельность! Иначе смерть грозитъ!
Въ эту минуту вошелъ секретарь съ бумагами и сталъ докладывать. Генералъ строго поводилъ очами.
Тщедушный секретарь началъ заученымъ тономъ докладывать бумаги ‘своими словами’. Секретарь не говорилъ, а какъ-то всегда безстрастно плъ, глядя не на бумаги и не на генерала, а въ стну или въ потолокъ.
— Курляндскій уроженецъ Готлибъ Штейндорфъ проситъ о записи сына Карла изъ недорослей въ службу къ вашему превосходительству. Онъ — братъ того, что служитъ при казанскомъ губернатор и прізжалъ сюда гонцемъ.
— Да. Да. Отецъ мн писалъ.
— Господинъ Тавровъ отъ сегодняшняго утра входитъ съ прошеніемъ къ вашему превосходительству указать партіи гарнизона срыть и уничтожить…
— Мишень! Да! Да!
— Равно близъ Егорьевской церкви…
— Избу! Знаю! О, mein Gott!
— Писарша Попивухина бьетъ челомъ вашему превосходительству на прапорщицу едосью Фертынщенку,— однозвучно и невозмутимо заплъ секретарь,— за оскорбленіе въ храм съ насмяніемъ и оскверненіемъ онаго и божественной литургіи — докладая, якобы та самая Фертынщенка во время молебствія о дарованіи намъ побды надъ супостатомъ Турецкимъ… Якобы… Якобы…— мямлилъ секретарь.— Якобы она Фертынщенка, близъ самыхъ царскихъ дверей стоючы, ударила ее Попивухину трикраты зажженой свчей по маковк, закричавъ на нее: ‘Чего лзешь, суконное рыло, въ бархатный рядъ, аль порядковъ и чинопочтенія не вдаешь!..’ И симъ восклицаніемъ прапорщица великое произвела сумннье въ храм, а затмъ при выход на паперть изрыгала всякія негодныя слова и хаяла ее — сказывая, что она-де съ мужемъ своимъ седьмой мсяцъ не живетъ, а живетъ съ г. Бородавкинымъ, и что писарь Попивухинъ самъ-де говаривалъ прапорщику Фертынщенку, находясь въ караул, что онъ ее какъ негодную и гулящую бабу…
— Ну! Ну! Все глуповство!.. Другой бумагъ?
— Никакъ нтъ-съ, Ваше Превосходительство! также безстрастно продолжалъ секретарь. Дале худое происхожденіе учинилось и сама челобитчица гораздо виновата вышла. Повздоривъ, об сіи легкомысленныя женщины вышли, но на паперти уже сцпились другъ дружк за чепцы и косы. Прапорщица Фертынщенка осилила и на мороз, поваливъ супротивницу, учинила съ Попивухиной на снгу и при всхъ прихожанахъ и при отц протопоп очень для нихъ удивительное и соблазнительное обхожденіе. Писарша же оная — сама она въ челобитной о семъ умалчиваетъ — воспрянувъ съ земли и приведя въ порядокъ юбки, но уже опасаясь налзать на осилившую ее прапорщицу, начала въ народъ кричать, что вотъ-де придетъ царь Петръ едорычъ, возьметъ городъ и всхъ дворянъ — офицеровъ и офицершей передавитъ… ‘И давно де пора!— такъ проорала глупая сія баба,— пора де васъ проклятыхъ передавить, купно съ вашимъ’… Секретарь вдругъ остановился, словно спохватившись,
— Ну! Что? воскликнулъ Рейнсдорпъ съ сердцемъ.
— Передавить всхъ… мямлилъ секретарь… купно, т.-е. съ вами, Ваше Превосходительство.
— О-о! Это кто слюшилъ…
— Да вс слышали. Даже вотъ-съ тутъ рапорты самовидцевъ: отца протопопа да купца Полуехтова, что подъ стнами со злодмъ биться вызжалъ. Они, будучи на паперти самовидцами, подробно описуютъ вс рчи соблазнительныя, кои пущала Попивухина въ толпу, общавая, что весь гарнизонъ перебжитъ къ самозванцу въ службу, яко къ истинному императору…
— Очень хорошо… Посылать мн канцеляристъ… Ступайте ви и длалъ арестъ Попивухина…
— Ея тоись мужа.
— Нтъ! Она!.. Его… Ее!.. крикнулъ, разсердившись Губернаторъ. И посажать подъ караулъ… Я буду публиковать и казнить измнниковъ! Я всхъ буду казнить! Всхъ! закричалъ вдругъ разгорячившійся Губернаторъ. Какъ можно?.. Не можно! Черній и глупій народъ безпокоитъ! Ступайте, господинъ Лосевъ. Скорй!… Какъ можно? Черній и глупій народъ…
Секретарь хотлъ было продолжать докладъ, но Рейнсдорпъ замахалъ руками и воскликнулъ:
— Подить! Я будиль судить, публиковать…
Секретарь положилъ бумаги на столъ и, не смущаясь нисколько отъ взъерошенной фигуры разсвирпвшаго начальника, отправился съ приказомъ арестовать писаршу Попивухину.
На этотъ разъ губернаторъ не на словахъ, а уже на дл доказалъ, что ревностно и энергически принялся за умиротвореніе края. Чрезъ двое сутокъ посл доклада секретаря рано утромъ на базарной площади уже стоялъ помостъ и позорный столбъ.
Собралась и гудла густая толпа. Одни говорили, что будутъ голову рубить пойманной женк Пугачевой, другіе увряли, что будутъ наказывать кнутомъ солдата, что палилъ на бульварчик по Губернатору. Меньшинство знало и ждало казни писарши Попивухиной, которая возмущала народъ противузаконными рчами объ самозванц и подстрекала ‘на неповиновеніе Ея Императорскому Величеству!’
Въ углу площади стояли вмст Иванъ Хвалынскій и Городищевъ.
— Каковъ нашъ нмецъ, что выдумалъ. А? говорилъ Городищевъ.
— Что-то будетъ. Неужели-жь и впрямь кнутъ, сказалъ Иванъ. Я, Паша, уйду, коли кнутъ. Мерзостно смотрть!
— Никому невдомо. Секретно все…
Родъ казни, содержимый въ тайн, не былъ никому извстенъ.
Въ десятомъ часу привезли въ тележк писаршу подъ конвоемъ взвода солдатъ и взвели на мостъ.
— Оо-охъ! пошло по толп, не то отъ сочувствія, не то отъ любопытства.
Палачъ въ красной рубашк сталъ читать указъ, но хрипливо пьянымъ голосомъ, невнятно и заикаясь… Изрдка только слышались слова: ‘Воръ, душегубъ, волнованіе, непотребныя рчи, соблазнъ жителевъ, противъ престола и отечества…’
Только при заключеніи палачъ прочистилъ себ горло чтеніемъ и голосъ его явственно пролетлъ надъ всми, внимательно вытянутыми головами:
— Учинить жесточайшее плетьми наказаніе и должное ошельмованіе, постановленіемъ знаковъ, а затмъ сослать въ Сибирь въ рудники. Но уважая Ея Императорскаго Величества, Высочайшее ко всмъ матернее милосердіе,— оную казнь, законами предписуемую, господинъ генералъ-губернаторъ, генералъ-подпоручикъ и кавалеръ, снисходя къ глупости и безпечности женскаго пола — умягчить указалъ!.. А во унятіе бабьихъ пересудовъ и непристойныхъ бабьему и женскому полу и званію объ злод разговоровъ, и въ надлежащій всмъ страхъ, дабы перестали плодить оное пустословіе — господинъ губернаторъ, генералъ-поручикъ и кавалеръ, опредлилъ: жен писаря Спиридона Попивухина — Агафь Андреяновой, дочери Попивухиной, учинивъ публичное съ барабаннымъ боемъ жестокое плетьми наказаніе, подрзать чрезъ палача подолъ платья и, яко нетерпимую въ обществ, чрезъ профосовъ выгнать изъ города метлами!
Гулкій хохотъ пошелъ по толп…
— И дешево, и сердито! крикнулъ голосъ.
Женщину стали раздвать помощники палача… Она отбивалась и обернулась къ народу.
— Православные… Заступитесь! Каюсь! Со зла я все оное…
Барабанный бой заглушилъ ея слова. Нсколько человкъ доставали уже изъ телжки свжія метлы и со смхомъ встряхивали ихъ въ воздух — приготовляясь къ исполненію забавной казни… Народъ напиралъ на помостъ… Палачъ расправлялъ плеть, вытягивая ее по доскамъ и подергивая плечами…
Иванъ Хвалынскій собрался уходить отъ казни, когда услыхалъ около себя бабье всхлипыванье.
— Вдь кабы не тяжела была, а то шести мсяцевъ. Эдакъ-то ребеночка попортятъ.
Иванъ разспросилъ женщину и, убдясь въ истин ея словъ, побжалъ къ Рейнсдорпу.
— Остановите! Не надо! Не можно! Я эти не знайтъ!
Иванъ добжалъ назадъ, но засталъ уже гулъ, хохотъ и движеніе. Писаршу, уже наказанную, гнали по площади. Вся толпа со свистомъ и гиками бжала, очищая площадь. Впереди мелькали въ воздух, подымались и опускались метлы… И все быстро двигалось къ Орскимъ воротамъ.
— Что-жь это? воскликнулъ князь Иванъ. Вдь это не гоже… Это даже предъ Богомъ грхъ!
— Иванъ Родивонычъ! раздался око него басистый и глухой голосъ Бородавкина. Будьте милостивы. Сведите меня къ себ да заприте…
— Что вы? изумился Иванъ фигур товарища, который, блдный и задыхающійся, дрожалъ всми членами.
— Уведите. Заприте. Погублю я себя и его… Убью!
Иванъ, ничего не понимая, схватилъ Бородавкина за руку и потащилъ въ свою квартиру.
— О-охъ! Убью… мычалъ Бородавкинъ, будто жалуясь на боль и послушно двигаясь за Иваномъ.
Когда Иванъ подошелъ къ своей квартир и впустилъ въ нее Бородавкина, въ его улицу завернулъ отрядъ казаковъ подъ командой капитана Пыжова, мрачно и молчаливо погонявшаго плеткой хромую и худую казенную кляну. Казачьи лошади были тоже на подборъ калчныя, худыя и больныя.
— Куда! крикнулъ Иванъ въ удивленіи.
— Въ землекопы пожалованъ, угрюмо отозвался Пыжовъ, останавливаясь.— Мишень срывать въ степи, благо весна на двор серебряная.
— Да. Не время. Теперь съ великими сугробами бда!
— Ничего. Я по своему сиротству въ обиду не дамся. Понюхаю да поковыряю тамъ малость и, коли земля замерзла, то буду въ скорости во-свояси, къ вамъ чай пить съ романеей. А Егорьевскую-то избу разорятъ молодцы и безъ меня.
И отрядъ, ковыляя на клячахъ, тронулся вдоль улицы. Ему навстрчу валили шумныя и веселыя волны народа, возвращавшагося съ потхи.

XIV.

Кречетовъ на пути изъ Азгара, гд оставилъ дочь, случайно встртился съ Уздальскимъ въ овраг Волчья яма, въ этой ям подъ самымъ Ольгинымъ экипажъ Андрея застрялъ съ утра. Вытащенный изъ грязи, онъ слъ въ бричку Кречетова и сталъ разспрашивать объ здоровь невсты и объ разныхъ приготовленіяхъ къ свадьб. Кречетовъ, мысленно пріободряя себя на объясненія, отвчалъ важнымъ и внушительнымъ голосомъ.
— Андрей Лексичъ! Человкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ. Не постуй. Происхожденіе дла, о коемъ я тебя тотчасъ увдомлю, всхъ насъ въ изрядное потрясеніе привело…
Кречетовъ запнулся и мямлилъ…
— Померла? воскликнулъ Андрей.
— Тьфу! Тьфу! заоралъ вдругъ старикъ, какъ укушенный и запрыгалъ на своемъ мст. Эка хватилъ! Тьфу! Охъ, Господи. Охъ, Создатель ты мой! началъ онъ креститься.
— Такъ что жъ… Сказывайте, Митрій Митричъ. Не мучьте.
Кречетовъ, нсколько обозленный дурацкимъ и неблагороднымъ вопросомъ Уздальскаго, объяснился быстре и рзче… Уздальскій замеръ, поблднлъ и, понурившись, глядлъ передъ собой, какъ пьяный, очевидно не примчая ничего… До самаго Ольгина онъ не вымолвилъ ни слова.
Когда они выхали на гору и были въ виду усадьбы и слободы — Кречетовъ забылъ объ Андре. Сердце забилось у ретиваго хозяина.
— Все ли благополучно! крикнулъ онъ, възжая во дворъ и встрчаемый людьми.
— Все слава Богу! Заждались! А гд-жъ барышня! почтительно и даже боязливо, но съ удивленьемъ спросили барина.
Уздальскій не вышелъ изъ экипажа, и Кречетовъ напрасно уговаривалъ его, онъ кратко и сухо отказывался и просилъ лошадей дохать въ Сокольское.
— Не взыщи, Андрей Лексичъ, никто тутъ не повиненъ. Знать не судьба. А мой домъ теб открытъ завсегда.
— Посл, такого насмянія надъ моей честью дворянской — я вашего порога не переступлю во вкъ. И еще скажу, что я свое возьму, ибо сего сраму не смогу. Осрамили вы меня ехидно и пакостно съ дочкой своей, втрогонной! злобно вымолвилъ Уздальскій.
Кречетовъ вспыхнулъ, какъ порохъ, и, стоя на порог дома, обругалъ Уздальскаго самыми крпкими словами.
— Пошелъ,— крикнулъ Уздальскій кучеру и отвернулся, отъзжая отъ крыльца.
Старикъ вошелъ въ домъ и, крича, зашагалъ по зал взадъ и впередъ.
— Дурень! Злыдень. Попадьиный вдовецъ. Насильно милъ не будешь… Кричитъ еще: пошелъ! На чужихъ-то лошадей.
Люди притихли въ прихожей, боясь, чтобы для нихъ худо не повернулось дло. Чрезъ полчаса мысли Кречетова приняли другой оборотъ. Онъ сидлъ на первомъ попавшемся стул, чуть не посреди залы.
— Княгиня? А внучки — князьки? А?! шепнулъ Кречетовъ вопросительно и, ворча что-то себ подъ носъ, старикъ сталъ усмхаться и разводить руками въ воздух.
Люди увидли его изъ прихожей въ этомъ положеніи и обмерли.
— Барышни нту! Жениха изругалъ. Самъ въ воздухахъ живописуетъ… Ужъ такое-то свалилось, такое, что упаси Богъ и помилуй. На три недли дранья хватитъ.
Вс ожидали гнва безпричиннаго, безпутнаго, необъяснимаго и впервые ошиблись.
Уздальскій, дохавъ домой, не остался въ Сокольскомъ, а тотчасъ же верхомъ поскакалъ на хуторъ свой, находившійся оттуда въ нсколькихъ верстахъ среди лса. Когда онъ остановился у одинокой избы, на крыльцо вышла старуха Мордовка и начала кивать голой и махать руками.
Она была глухонмая и выбрана Уздальскимъ въ прислуги на хутор, именно благодаря своимъ свойствамъ. На этомъ хутор, куда никто не здилъ и даже дворня не допускалась изъ вотчины — жили у Андрея ‘секретныя женки’ по словамъ обитателей Сокольскаго. Во времена владычества Шерфе въ вотчин, здсь все-таки жила другая ‘женка’ — краденая дворовая двушка изъ имнія Бартыкаевой. Когда-то прежде жила три недли одна полковница изъ Казани, которую за время отсутствія знакомые предполагали въ Москв. Теперь въ двухъ маленькихъ горницахъ избы не было никого, кром глухонмой Мордовки, исполнявшей должность кухарки, горничной и даже сторожа. У старухи не было, конечно, ни оружія, ни даже собакъ, но никто не пытался обкрадывать избу, потому что во всемъ околодк Мордовку почитали вдьмой и колдуньей.
Уздальскій пробылъ на хутор нсколько дней, задумчивый и скучный, и скоро измнился въ лиц. Не любовь, а оскорбленное самолюбіе задало его. Онъ придумалъ одинъ исходъ — продать вотчины и ухать изъ Казани. Выпавшій снгъ и холодъ выгнали его, наконецъ, изъ засады. Онъ вернулся въ имніе и похалъ въ городъ.
Когда онъ въхалъ на дворъ дома мачихи, то его удивили сборы къ отъзду… На двор стоялъ незапряженный большой возокъ и четыре подводы. Лакеи и горничныя заваливали безъ конца возокъ и уже четверо полныхъ до верху саней. Любимица Парани — двушка Улита распоряжалась. На его вопросъ Улита объяснила, что господа собираются въ дорогу въ Оренбургъ.
— Оренбургъ! ахнулъ Андрей. Ты спятила!
— Барышня по жених соскучилась — сказала Улита. И не гадали — а вотъ собрались. Прасковь Алексевн, что вздумается, такъ вынь, да положь. Хоть бы мсяцъ съ неба — и тотъ достань зубами.
— Ужъ вотъ третій день пошелъ — все не управимся, замтилъ лакей Гаврило.
Андрей, изумляясь, поднялся на верхъ.
— А-а, женишокъ!.. встртила его Мара Петровна: зачмъ навстилъ. Другую вотчину чтоль закладывать… А мы вишь съ дочкой въ Аренбурхъ поднялись.
— По что такъ. Зачмъ. Тамъ бунтъ вдь…
— Тамъ вишь всхъ дворянъ давятъ да вшаютъ… заговорила Мара Петровна.— Ну стало намъ съ Параней туда и пора. Пугачева стращать! Боимся запоздаемъ, да пожалуй живы останемся… Енералъ-то Московскій детъ завтра что-ль? Не вдаешь… Ужъ намъ бы съ нимъ заодно… Коли и повсятъ, все охотне съ вельможей висть…
Параня прибжала веселая, румяная, улыбающаяся… Она напомнила ту Параню, что когда-то танцовала мазурку на балу Бранта.
— Полно ты маму слушать! Мы къ Иванушк. Генерала впередъ пустимъ. Онъ переловитъ всхъ злодевъ, мы за нимъ и продемъ.
— Да тогда и Иванъ можетъ вернуть!
— Молчи! Молчи! Не сбивай маму! Она и то все ворчитъ. Что, право, все Казань! Я совсмъ на нее и глядть не могу. Опостылло сидть противъ монастыря… А тамъ новый городъ…
Андрей чрезъ нсколько времени объявилъ, прося пока не разсказывать, свой разрывъ съ Кречетовой. Параня пристально поглядла ему въ лицо и отошла молча, не найдя въ немъ слдовъ горя, а одинъ стыдъ самолюбивый, Мара Петровна ахнула.
— Ай да умница двица!.. Насилу-то раскусила тебя. Ей-ей! А я еще ахаяла ее надысь!
Андрей разсердился на этотъ разъ и вышло еще хуже. Мара Петровна убдительно стала ему доказывать:
— Теб цны нту теперь, поелику ты и полушки не стоишь. Вспомни о Господ Бог, да объ своемъ рожденьи дворянскомъ — ну и станешь на человка похожъ.
Въ Казани съ первымъ снгомъ разнеслась важная новость — прибытіе генерала Кара отъ арміи изъ Польши, для усмиренія бунта. Кром того была и новая, не мене важная для Казанцевъ исторія. Комендантша Блокопытова здила къ генеральш Сельцовой — ругаться за сына и грозилась судомъ. Ей сказали, что у Сельцовыхъ въ дом Бартыкаева обозвала ея Разумника — тыквой, а главное, нашла большое сходство между нимъ и буфетчикомъ покойнаго коменданта. Къ самой Бартыкаевой вдовушка не похала. Старуху многія боялись, ибо Лукерья Кузьминишна была вообще женщина умная и дерзкая.
Полукалмычка Бартыкаева отличалась тмъ, что видла всхъ насквозь и умла держать всхъ въ должномъ почтеніи къ себ — зная за каждымъ его грхъ, а также и чмъ кого взять. Относительно себя Лукерья Кузьминишна была осторожна, соблюдала извстную тайну въ своихъ житейскихъ обстоятельствахъ. Она была богата, женщина уже подъ шестьдесятъ лтъ, но замчательно сохранившаяся и даже не старуха привычками и характеромъ. Она никогда не была замужемъ, но вс какъ-то забыли о томъ, что Лукерья Кузьминишна — старая двица, и смотрли на нее, какъ на вдову. До сорока лтъ двичьей жизни за Бартыкаевой водились грхи, но всегда все случавшееся прикрывалось такъ искусно, все было такъ чинно, и наконецъ, въ случа малйшаго слуха, улыбокъ и намековъ знакомыхъ,— Лукерья Кузьминишна становилась такъ надменна и непріязненна съ одними и такъ мила и услужлива съ другими, что черезъ мсяцъ уже все должно было кануть въ воду, и вс горой стояли за нее. Одни, чтобъ войти снова въ милость, другіе, чтобъ отплатить другу дружбой.
Во время одной разгласившейся бды всего лтъ восемь назадъ Бартыкаева опять вышла суха изъ воды. Вслдствіе нескромности одного прізжаго, стараго друга ея Кречетова, родственника Дмитрія Дмитріевича, съ которымъ онъ не знался,— Казанцы стали коситься. Пуще всхъ заговорилъ Ахлатскій, раскрывшій случайно прежнія продлки старухи-двицы. Лукерья Кузьминишна призвала его къ себ, разбранила, погрозилась ему судомъ за клевету и затмъ подарила тысячу рублей и красивую дворовую двку, а главное, прибавила:
— Ты, когда нужно что, Сила Титычъ, такъ приди, да скажи!..
На другой день Ахлатскій жестоко побилъ одного своего родственника за дурныя рчи про добрйшую и почтеннйшую Лукерью Кузьминишну. И вс примолкли, боясь заступника.
Вслдствіе своей рзкости Бартыкаева часто ссорилась со всми, но и мирилась часто. Таковъ впрочемъ былъ обычай въ город. Въ годъ раза четыре каждый членъ общества, то особенно дружился, то вовсе не кланялся съ другимъ членомъ того же небольшого дворянскаго кружка.
Андрей Уздальскій не обратилъ даже вниманія на важную новость и общую диковинку, т. е. на присутствіе въ Казани генерала Кара, и, занятый отыскиваньемъ покупщика для Сокольскаго, надумалъ похать къ Бартыкаевой. Старуха была всегда при деньгахъ.
Андрей засталъ ее какъ всегда — одну, среди большого дивана, съ работой въ рукахъ и съ вареньемъ на стол предъ ней, а кругомъ на стульяхъ, и даже на скамеечкахъ, сидло до пятнадцати женщинъ приживалокъ, нахлбницъ, шутихъ, калмычекъ и всякаго рода блюдолизовъ.
— Вотъ зврье-то! подумалъ невольно Андрей, оглядывая уродливыя лица, желтыя, красныя, худыя, толстыя, испитыя, жирныя.
Бартыкаева при появленіи рдкаго гостя ахнула.
— А? здорово! Откуда слетлъ, соколъ? Ну, садись!
Бартыкаева всмъ безъ исключенья говорила: ты.
Андрей, отвтивъ кой-какъ на вопросъ о свадьб, заговорилъ, чтобъ поддлаться къ старух, объ диковинныхъ калмычатахъ, которыхъ будто бы ему общали достать, и предложилъ подарить ей одного.
— Что калмычаты! Чортъ ли въ нихъ! Вотъ у меня ихъ три! показала она на своихъ, сидвшихъ въ углу на полу. Да что проку! Вотъ я бы теб въ ножки поклонилась, кабы ты мн парочку киргизятъ досталъ. Злюки, говорятъ, страсть! Кусаются! говорилъ мн Антіохъ Егорычъ… Знаешь Калоштановъ, маіоръ… Кусаются! чуть не съ восторгомъ повторила Бартыкаева.— Я у тебя въ долгу не останусь. У меня еще другое на ум. Мн, видишь ли, изъ столицы,— тихо и шепотомъ заговорила она,— общали арапа на мсяцъ въ подержанье прислать, отъ свтлйшаго князя. Я вотъ и хочу его тутъ съ моей Чувашенкой пристроить. Онъ-то черный, пречерный, а она-то бляночка, бле нельзя быть. Вотъ я и надумала — что изъ этого будетъ? А?
Уздальскій, прослушавъ вс соображенья Бартыкаевой про арапа и Чувашенку, ршился, наконецъ, заговорить о продаж имнья.
— И женишься, и продаешь? удивилась Лукерья Кузьминишна. Аль тебя Кречетова сбиваетъ въ столицу хать — жить. Охъ, не давайся въ обманъ! А имньице славное, донушко золотое, да мн не по деньгамъ. А вотъ людишекъ мн надо. Взяла бы.
И Бартыкаева, посл долгаго совщанья, назвала Андрею одного купца Карманова, который искалъ купить землю, а сама брала всхъ крестьянъ Сокольскаго на сводъ къ себ, деньги общала хоть впередъ.
— Мы, бабы, хозяйничать не мастерицы. Намъ оброчниковъ давай.
Утромъ слдующаго дня толстый и рыжеватый купецъ подъхалъ къ флигелю дома Уздальскихъ, гд Андрей всегда останавливался съ той поры, что сталъ женихомъ и не имлъ своей квартиры.
— Яша! Ты ступай! приказалъ купецъ кучеру. Я пшкомъ верну. Ты заготовь все. Заутро съ зарей подемъ на Чистополь.
— Ладно, отвчалъ Яшка Таковскій, вновь поступившій по найму къ Карманову кучеромъ.
Кармановъ окончательно уговорился съ Андреемъ и объявилъ, что надо только посовтоваться съ братомъ и създить въ Чистополь.
Немедля Андрей послалъ приказъ въ Сокольское, несмотря на зимнее время, поднять крестьянъ отъ мала до велика, до послдняго парнишки и съ прибавкой десятковъ двухъ дворовыхъ (для ровнаго счета денегъ) — всхъ перегнать въ подгороднее имніе Бартыкаевой — Самокатово.
— Тамъ до весны по избамъ размстятъ. Не мое дло! ршилъ Андрей.
Всть о продаж Сокольскаго молніей прошла по городу. Марфа Петровна разохалась и все поздравляла Артему съ сумой. Казанцы, незнавшіе о разрыв съ Кречетовой, недоумвали, какимъ образомъ женихъ, предъ свадьбой, продаетъ старинную вотчину, которой владли еще его прадды.
Къ Андрею вслдъ за купцомъ явился Готлибъ Штейндорфъ съ предложеніемъ купить имнье, и условія его были выгодне условій Карманова.
Андрей общалъ подумать и довольный, почти счастливый, отправился къ мачих.

XV.

У Марфы Петровны, сверхъ чаянія, диванная была полна гостей. Хромой генералъ Сельцевъ, самый отчаянный игрокъ въ фараонъ и въ свиньи, но за деньги, и вообще картежникъ, мнявшійся въ лиц при вид картъ и даже при упоминаньи объ нихъ,— пріхалъ съ женой, дочерью и племянникомъ, недавно прибывшимъ изъ Пензы. Бартыкаева, пріхавшая еще за свтло, сидла на средин большого дивана и учила Дарью Сельцеву новому рукодлью, привезенному кмъ-то изъ Питера, которое называлось глазодъ, и было нчто врод вязанья тамбурнымъ крючкомъ. Генералъ Сельцевъ съ своимъ же племянникомъ игралъ въ фараонъ вдвоемъ. Молодой Сельцевъ заглядывался на Параню, а дяденька пользовался и бралъ ставку за ставкой, каждая въ рубль ассигнаціями. Андрей подслъ къ нимъ. Марфа Петровна, съ своимъ вчнымъ чулкомъ, сидла у окна и пересмивалась съ новымъ другомъ, молодымъ, Селимомъ, разнымъ шуткамъ Парани, которая была въ этотъ вечеръ особенно въ дух. А въ дух была она отъ извстія, врнаго, что генералъ Каръ узжаетъ изъ Казани чрезъ два дня. Она уже недлю была занята исключительно однимъ московскимъ генераломъ и его отъздомъ. Десять разъ на день посылала она узнавать, когда генералъ Каръ выдетъ.
— И что тутъ застрялъ! сердилась она. Пожалуй провозится здсь еще недлю, да недлю цлую проловитъ самозванца. Когда же мы-то попадемъ въ Оренбургъ.
Параня отъ скуки въ город, за все послднее время, надумала это путешествіе, первое въ жизни, и горла теперь отъ нетерпнія. Разумется, не Оренбургъ, а еще мене князь Иванъ, манили ее, а тотъ огонь, который жегъ ее, понуждалъ двушку на что-нибудь особенное. Марфа Петровна, видя какую перемну произвело въ Паран ея согласіе на это путеществіе, даже рада была длинному пути по татарскимъ и калмыцкимъ деревнямъ и уметамъ.
— Парашокъ мой живетъ, Христосъ съ ней! надумала она и объ одномъ только безпокоилась. Сказываютъ, говорила она, что въ Оренбург тараканы кусаются на-смерть. Да вдь Иванушка же живъ и невредимъ, живетъ тамъ который годъ. Богъ милостивъ и насъ не закусаютъ!
Марфа Петровна рада была еще потому ухать, что у нея около самаго сада раздавалась теперь постоянная пальба.
— Это солдатъ на монастырскомъ пустыр обучаютъ,— сказала ей Параня. Доложили тоже самое и люди по приказу барышни, которой повиновались больше, чмъ самой барын.
А между тмъ эти солдаты и обученье ихъ — была выдумка Парани. Еще до мысли о путешествіи, не зная, что надумать съ тоски, и вдобавокъ что-нибудь такое, отъ чего сердце замирало-бы — Параня придумала учиться стрлять изъ маленькаго пистолета. Оружіе досталъ ей и самъ заряжалъ, присутствуя всегда при стрльб,— Селимъ, новый ея фаворитъ, бывавшій теперь такъ часто, какъ прежде бывалъ Янъ.
Вниманіе Парани къ Селиму повліяло на судьбу молодого татарина. Объ былъ уже съ недлю перекрещенецъ, бросилъ татарскій халатъ съ ермолкой, расшитые шелками, немного развернулся и сталъ смле. Онъ носилъ уже имя Дмитрія Селимова.
Молодой и красивый, и съ порядочнымъ состояніемъ — Селимъ сразу попалъ въ выгодные женихи и началъ ухаживать за Дашей Сельцевой — для виду — но самъ чаще и чаще бывалъ у Уздальскихъ. Влюбленный боле чмъ когда-либо въ Параню, онъ втайн надялся на успхъ, несмотря на прежнее неудачное сватовство чрезъ Блокопытову. Параня была съ нимъ любезне, чмъ съ кмъ-либо, и теперь училась и начала немного говорить по-татарски, и любила все татарское, какъ прошлымъ лтомъ любила все польское. На мысль учиться по-татарски ее навели слухи, что Казиміръ Бжегинскій усердно учится тоже у одного Муллы и не только по-татарски, но по-калмыцки и по-мордовски. Учитель ея Селимъ, робкій съ ней до трусости, нравился ей посл бойкаго, почти дерзкаго Яна. Вниманіе, которое обратила Параня на Селима, началось съ цлью отомстить пану за его — всмъ уже извстную, серьезную привязанность къ Шерфе, которая жила у него и обожала новаго хозяина, добраго, не бившаго ее, какъ часто случалось съ Андреемъ подъ пьяную руку.
Понемногу Параня забыла и Яна, и месть, а къ Селиму привыкла, и онъ ей сталъ даже необходимъ для новой зати, т.-е. стрльбы въ цль. Мать видла только, что Селимъ былъ у дочери на побгушкахъ и въ разгон, какъ выражалась она. Марфа Петровна замчала только ухаживанье Селима за Сельцовой и даже хлопотала въ заговор съ генеральшей о томъ, чтобъ женить Селима на Даш. Бартыкаева, бывавшая часто у Уздальскихъ и сдружившаяся съ Марфой Петровной, сначала старалась объ этомъ же и часто звала къ себ Сельдевыхъ и Селима, но скоро замтила, въ кого влюбленъ новокрещенецъ.
Узнавъ въ этотъ вечеръ, что въ город готовится прощальный обдъ Кару, и что онъ детъ — Параня цлый часъ пропрыгала по всему дому и только теперь, при гостяхъ, перемнила одну затю на другую.
Двушка, несмотря на присутствіе этихъ гостей и даже одного новаго знакомаго, т.-е. молодого Сельцева, сидла, поджавъ ноги, на полу.
Предъ ней ходила, сидла и служила на заднихъ лапахъ привезенная ей Селимомъ на вечеръ простая дворная собака. Параня не отрывалась отъ новаго лохматаго друга.
— Бурлачекъ! Бурлачекъ! Красавецъ! Голубчикъ! Золото мое неоцненное! перебирала Параня вс ласки, какія шли ей только въ голову.— Души я въ теб не чаю! Лукерья Кузьминишна, вы любите всхъ женить,— сосватайте мн Бурлака…
— Полно ты эдакая… Страмница!— шутя выговорила Бартыкаева. И себя, и меня срамишь. Нешто я собачья сваха. Вотъ калмычьей свахой прозвали меня по дломъ. Каюсь.
— Ужъ и въ правду страмница! замтила и Марфа Петровна.
— Мамка — злюка, не хочетъ, Бурлакъ, разлучаетъ насъ. Да мы съ тобой, любый мой, самокруткой повнчаемся!..— шепнула Параня на ухо собак.
— Экая двка! Крапива!— разсмялась генеральша.— Ей-ей, крапива.
— И откуда у нее все такое берется? спросилъ генералъ, не отрываясь отъ картъ. Должно въ мать Варшавку выродилась!
— А ужъ не махонькая,— замтилъ Андрей. Пора бы ужъ замужъ.
Селимъ умиленно смотрлъ на Параню и на свою собаку и изрдка тихо хохоталъ, въ руку, какъ Блокопытова, но съ той разницей, что комендантша закрывала свой большой ротъ изъ кокетства, а Селимъ изъ вжливости и почтенія къ обществу.
— Другъ ты мой желанный! начала Параня совершенно серьезно.— Ты мой сердечный — тараканъ запечный! Я тебя обожаю, и я тебя… сажаю. Намъ на злюку-мамку неча звать… Я ее на свадьбу… не буду звать… Ты мой красавецъ, а мамка злюка…— Параня запнулась, не находя рифму, и прибавила:— Ты любый красавецъ — а он старыя крысы.
— И меня туда-жь! отозвалась Бартыкаева.— Спасибо. Какъ же въ подполье-то пролзть теперь? хотла сострить старуха.
— И мн тоже надо… отозвалась Даша изъ подражанія.
Вс смялись. Параня, не обращая вниманія, даже не глядя ни на кого, обхватила смирно сидвшую собаку и начала ее обнимать и цловать въ гладкую морду около зубовъ.
— Что ты! что ты! встревожилась Марфа Петровна.— Да ты, мать моя, съ ума спятила.
‘Матъ моя‘ всегда означало, что Марфа Петровна сердится.
— А что-жъ по вашему мн жениха и поцловать нельзя! серьезно выговорила Параня и, обхвативъ собаку, она душила ее въ своихъ объятіяхъ…
— Теб я говорю! Дочь! Ну постой!
Марфа Петровна сдлала жестъ, что кладетъ чулокъ на столъ и собирается встать… Дале этого движенія никогда дло не доходило. Да и что-жъ могло быть, если-бъ она и встала. Даже въ дтств Параня не получила отъ мачихи ни единаго толчка.
Параня сла порядливо и, изображая досаду, надула губки. Она покосилась на мать красивыми глазами и заворчала:
— Чмъ мой названный хуже иной старой какой… иного какого сморчка, котораго силкомъ, изъ страха, милуй да цлуй день деньской. И противно непомрно, а все цлуй, а то наднутъ посконную рубаху, да посадятъ въ чуланъ на хлбъ и воду… А то и выпорятъ…
Вс снова разсмялись… Марфа Петровна заливалась чуть не до слезъ и корила дочь:
— Эка вдь языкъ безъ костей. Когда же этакое съ тобой бывало.
— Голубчикъ… обернулась Параня къ собак. Укуси ты ее поди за ногу. Сдлай милость! Въ ножки поклонюсь.
Параня поклонилась въ ноги собак, и та, играя, схватила ее за волосы.
Марфа Петровна ахнула.
— Не тревожьтесь, Марфа Петровна,— отозвался Селимъ. Она играетъ.
— Небойсь. Меня не смешь! А вотъ ты эту старую-то, за ноги… Голубчикъ! Возьми ее! возьми! показала Параня пальцемъ на мать.
— Полно! Что ты!.. испугалась Марфа Петровна.
— Ввзы — зы!.. ввзы! травила Параня.
Собака вдругъ вскочила и, прыгнувъ въ ту сторону, жалобно тявкнула, вертя хвостомъ. Марфа Петровна вскрикнула, выронила чулокъ и, блдная, закатилась на кресл… Вс вскочили и бросились къ ней, но прежде всхъ Параня. Селимъ потащилъ собаку за хвостъ вонъ изъ горницы. Вс переполошились.
— Мамочка! мамочка! кричала Параня, обнимая мать.
— О — охъ! охъ! задыхалась Марфа Петровна.
— Мамочка! прости! мамочка!— И Параня, уже дрожа всмъ тломъ, обхватила Марфу Петровну и безъ конца цловала ея побллыя щеки.
— Вотъ и дошалилась! укоряла Бартыкаева.
— Охъ, какъ напугала!… Шальная! Поди отъ меня! Поди прочь!
— Мамочка. Прости. Ну, побей меня… Хорошенько!..
— Рубликъ серебряный надо ко лбу приложить и держать! совтовалъ Селимъ.
Марфа Петровна понемногу успокоилась, но все еще тяжело дышала. Параня стала передъ ней на колни и, взявъ ее за руку, стукала ею себя по голов, приговаривая:
— Шальная! Вотъ теб! Мало тебя бить. Тебя надо на цпь! Вотъ теб! Вотъ! вотъ! А то палкой… За кого было еще замужъ собралась. За злодя! Онъ злодй! Пугачевъ!
Послднее слово удивило всхъ, и вс только улыбнулись, будто неудомвая, можно ли смяться, что собаку вдругъ назвали такъ.
— Простите меня, ваше превосходительство. Помилосердуйте! все еще на колняхъ приставала Параня, смясь и пискливо растягивая слова. Ваше сіятельство.— Простили? а?
— Простила! простила! Ну тебя! Пусти чулокъ-то… Пусти! Поди ты отъ меня.
— Нтъ! Вы, ваше величество, засмйтесь.
Марфа Петровна, отворачиваясь, усмхнулась.
— Засмялась! засмялась! весело закричала Параня, расцловала мать и, поднявшись на ноги, прибавила басомъ и грозя пальцемъ. То-то! Ты смотри у меня! Младшихъ почитать слдъ…

XVI.

Черезъ нсколько дней посл прізда генерала Кара, князь Черемисовъ давалъ большой обдъ въ его честь и звалъ къ себ власти и весь крупный, чиновный и дворянскій людъ. Уздальскія были приглашены, но Параня не любила званыхъ обдовъ и отговорила мать хать.
— Диковинный заводъ — сзывать людей сть вмст! говорила она.
У князя собралось все то же общество, что было у Бранта, и только недоставало Ахметъ-Измаила, который отговорился отъ обда и общался пріхать ввечеру. Большинство конфедератовъ тоже собиралось быть на обд, но губернаторъ извстилъ князя, что генералу будетъ непріятно встртить у него Потоцкаго и другихъ конфедератовъ, которыхъ онъ могъ знать по войн съ Польшей! Черемисовъ послалъ Ахлатскаго къ нимъ съ предувдомленіемъ и извиненіями.
Записка Потоцкаго, въ которой онъ отъ лица всхъ отказывался отъ обда, общаясь быть также ввечеру, повстрчалась съ Ахлатскимъ. Одинъ Казиміръ Бжегинскій былъ на лицо, но его Каръ не зналъ и могъ не замтить его маленькой, молчаливой фигуры.
На обдъ были приглашены и, т. е. Штейндорфъ съ женой, чистенькіе, бленькіе и свженькіе, какъ всегда. Отъ фрау Амаліи Вильгельмовны несло на сажень кругомъ какими-то кислыми духами.
— Фу-ти,— зажалъ носъ Ахлатскій при встрч съ ней.— Зараза! Заживо духъ изъ себя пущать стала.
Гостей было много. Вс толпились въ зал, тихо разговаривая и прислушиваясь къ улиц. Хозяинъ хлопоталъ и бгалъ къ подъзду. Лакеи тоже, какъ будто оробвъ, толкались и кидались безъ смысла.
Въ углу залы сидлъ преосвященный Веніаминъ съ своими вчными собесдниками, стариками, въ числ которыхъ былъ и полуслпой генералъ-маіоръ Нефедъ Кудрявцевъ.
— Что жъ, Каръ? говорилъ архіерей. Эка птица! Тоже, чай изъ Нмцевъ! Въ Польш-то? Да онъ тамъ ничего замчательнаго не произвелъ. Князь Рпнинъ тамъ, Бибиковъ — генералъ-аншефъ. Вотъ тамошніе дльцы.
— То истинные вожди и полководцы! вступился старикъ Кудрявцевъ. У насъ въ глуши почитаніе всякому, кто изъ столицы. Важнаго генерала не пошлютъ киселя есть — чтобъ Донского бглаго казака ловить. Да и срамъ тоже, шайка воровъ осаждаетъ большой городъ. Эдакое, при моемъ Император, Великомъ, не бывало. Начальство срамное тамъ. Вотъ что!
— Генерала Рейнсдорпа и баба старая завоюетъ! замтилъ кто-то.
Наконецъ послышался шумъ и бготня людей въ передней. Черемисовъ бросился на встрчу. Черезъ минуту генералъ Каръ медленно, вяло, немного согнувшись, словно больной или еще усталый отъ пути изъ столицы, вошелъ въ залу въ сопровожденіи губернатора и хозяина.
Каръ, наканун познакомившись у Бранта съ нкоторыми изъ властей, раскланялся мшковато, будто конфузясь отъ всеобщаго вниманія и любопытства. Поздоровавшись съ Кудрявцевымъ и съ Веніаминомъ, онъ прошелъ въ диванную. Тамъ были дамы и между ними Бартыкаева въ оранжевомъ атласномъ плать. Она поднялась, опираясь на свой костыль, развязно раскланялась и, подсвъ къ Кару, заговорила безъ умолку объ его долгомъ пути, о своей Петербургской и Московской родн, объ имніяхъ своихъ, и наконецъ о вор и душегуб.
— Мы васъ все поджидали, ваше превосходительство. Избавьте насъ отъ вреднаго и убійственнаго бездльника Пугачева,— начала она просить Кара, какъ если-бы онъ никогда еще и не слыхалъ о самозванц, а отчасти, какъ объ личномъ себ одолженіе.— Вдь онъ дерзаетъ давить дворянъ и офицеровъ. Подлинно извстно сіе. Ей-ей, не лгу, ваше превосходительство. Ну и опричь того, возымлъ онъ дерзостное и неприличное предпріятіе назваться именемъ…
— Да. Да…. Какъ же!… Знаю!… перебилъ Каръ, оглядываясь.
Думалъ ли онъ, что для Казани — еще тайна, какъ въ Москв, или просто наскучило слушать сотый разъ то же самое.
— Вы будьте спокойны,— зашептала Бартыкаева, наклоняясь къ нему.— Я хотя и удостоена губернаторомъ свдаться о сей государственной тайн, но во всевднье молвить о семъ не дерзала. Упаси меня, Боже! ломалась Бартыкаева ради зрителей и нарочно нагнулась и шептала. Пусть вс видятъ, что у нея съ Московскимъ генераломъ даже до тайнъ дошла бесда, тогда какъ жены губернатора, товарища его и разныхъ предсдателей разныхъ палатъ — вс глядли ‘буками’ на столичнаго гостя.
— Гляди! Лукерья-то наша! показывалъ Ахлатскій Уздальскому. Что теб банный листъ?.. Такъ съ ней и на Пугачева подетъ… Не отдеретъ!..
Въ зал заиграла музыка, и хозяинъ спасъ гостя отъ приставшей къ нему Бартыкаевой. Выводя Кара и Бранта въ залу, князь Черемисовъ вспыхнулъ отъ досады. Ахлатскій, пропустивъ рюмочку, закусывалъ пирогомъ, недождавшись генераловъ. Онъ думалъ, что успетъ, и запоздалъ. Однако никто этого не замтилъ, потому что Ахлатскій, быстро отодвинувшись отъ стола, руки по швамъ и, проглотивъ неразжеванный кусокъ, едва не подавился. Лице его налилось кровью, и отъ удушья, и отъ смха, который онъ едва сдерживалъ.
— Свинья же!..— тихо шепнулъ ему на ухо Черемисовъ, когда генералы, закусывая, застучали приборами.
— Князь!..— съ сыграннымъ достоинствомъ, тихо отозвался Лхлатскій. Не ругайся — обидть можешь! И онъ залился снова сиплымъ, внутреннимъ смхомъ.
— А пошелъ ты!— разсердился Черемисовъ, отходя къ гостямъ.
— Трудно ловить,— говорилъ Каръ Веніамину.— Въ степи трудно. А на битву не вызовешь! Ну, да постараемся. Чрезъ мсяцъ, авось, выду во-свояси!
Сли за столъ… Обдъ былъ тяжелъ, длиненъ и молчаливъ. Каръ подавалъ примръ. Онъ молчалъ и морщился, морщился и молчалъ.
— Онъ какой-то хворый,— думали многіе гости.
Вскор посл обда, когда Каръ сидлъ, окруженный всми въ диванной, и лниво, сонно тянулъ слова, толкуя о войн Россіи съ Турціей, ему принесли пакетъ… Онъ отошелъ къ окну и сталъ читать… Брантъ болталъ въ углу горницы съ другомъ своимъ Штейндорфомъ и съ его женой.
— Непремнно!— говорилъ онъ по нмецки. И очень умно придумали вы… Я вамъ это общаю…
— Густавъ ужъ разъ здилъ въ Оренбургъ и вернулся. Теперь можно еще разъ!— говорила Амалія Вильгельмовна, двигая своими длинными зубами.
— А теперь надо бы его послать съ боле важными депешами,— говорилъ Готлибъ Христіановичъ.— Надо пользоваться безпорядками, чтобы выслужиться. Другого такого случая, пожалуй, никогда не дождешься въ нашемъ кра.
— Если нтъ только опасности!— прибавила мать.— Жизнь дороже наградъ. О! дороже, дороже!
— Можно степью пробраться!— сказалъ Брантъ.— Я сегодня же въ Оренбургъ пошлю Густава, съ указомъ государыни о присылк генерала Кара… А вернется, мы ужъ въ Петербургъ отправимъ его къ императриц съ хорошими встями. Вотъ и наградятъ!
‘Огурчики’ просіяли и стали благодарить, не стсняясь гостями, ибо по-нмецки, кром Казиміра, никто не понималъ.
Каръ позвалъ Бранта къ окну и тихо сообщилъ ему полученную бумагу. Это было донесеніе симбирскаго коменданта Чернышева о томъ, что онъ уже выслалъ въ Бугульму, степью, 170 гренадеръ, а самъ выступаетъ вслдъ за ними, напрямки подъ Оренбургъ, съ полутора-тысячнымъ отрядомъ и съ артиллеріей.
— Это неразумно!— сказалъ тихо Каръ.— Надо было здсь сборъ войску чинить и отсюда купно ловить бездльника.
— А генерала Фреймана все нтъ,— сказалъ Брантъ.
— Нтъ! Авось подоспетъ и онъ. Да и этихъ довольно, право.
Гости косились на генераловъ и старались угадать по ихъ лицамъ, въ чемъ дло… Одинъ только человкъ, сидвшій въ углу, усиленно прислушивался и разслышалъ весь шопотъ,— Казиміръ Бжегинскій.
Черезъ минуту Каръ отблагодарилъ Черемисова, раскланялся и ухалъ съ Брантомъ.
Общество повеселло и заговорило громче.
— Ну, съ нимъ животиковъ отъ смху не надорвешь!— замтилъ Ахлатскій про Кара.— Отецъ игуменъ, а не полководецъ! Ей-Богу.
— И то правда, на монаха сбиваетъ, да еще на хвораго!— прибавилъ Черемисовъ.
— Ну, огурчики вы мои,— привязалась Бартыкаеи а къ Штейндорфамъ.— Й вамъ домой пора. Вдь вы за губернаторомъ, что куры за птухомъ.
Штейндорфы, покорно ухмыляясь старух, которая ихъ всегда подомъ ла, собрались тоже и исчезли. Карманы Амаліи были полнехоньки конфектъ и фруктовъ для дюжины ея дтокъ.
Одни узжали, другіе подъзжали. Явились конфедераты, полужидъ Деталь, Ахметъ-Измаилъ и бывшій острожный смотритель, майоръ Колоштанъ. Пріхалъ и Разумникъ Блокопытовъ, но, раскланиваясь, обошелъ Бартыкаеву.
— А со мной, стало, не надо!— замтила старуха.
— Мамаша не приказала!— угрюмо отозвался Разумникъ.— Вы меня тыквой обругали 18-го числа.
— Вретъ она! Буфетчикомъ назвала, а не тыквой!— сказала Бартыкаева. А буфетчикъ тотъ былъ красавецъ. Много краше… вотъ хоть бы на прикладъ возьмемъ… Силы Титыча, подмигнула старуха, и кой-кто усмхнулся.
За отъздомъ Кара главною темой толковъ и пересудовъ былъ разбойникъ и душегубъ Донской казакъ. Шутки Черемисова самыя злыя валились на Емельку. Генеральша Сельцева, всегда молчаливая, ршилась сообщить тайну, прося не разсказывать.
— Это персидскій ханъ войной на Россію идетъ!— объявила она.
Вс оторопли и изумились открытію.
— Зачмъ же ему не сказываться и именованіе Россійскаго государя присвоятъ!— тихо урезонивалъ Сельцеву Уздальскій, сидвшій къ ней ближе.
— Какъ зачмъ, отцы мои, чтобы все это подъ спудомъ содержано было. Тихонько, чтобъ въ Питер ничто не спозналось. Вотъ онъ, нтъ нтъ, да и ахнетъ на насъ съ своими нереидами!
— Персиды?— отозвалась Бартыкаева изъ своего угла.— Персиды-то — вотъ они! Свои! Кровные!
И она указала на Ахлатскаго и на краснолицаго и курносаго Колоштана, который, недавно выйдя въ отставку, втерся теперь въ общество и былъ уже подъ покровительствомъ Черемисова. У майора была плъ — познакомиться ближе съ Параней.
Онъ былъ неизвстнаго и сомнительнаго происхожденія, пріхалъ въ Казань уже въ чин капитанъ-поручика и касательно своего прошлаго — упорно молчалъ. Хотя не глупый, но грубый, и уродъ собой, онъ воображалъ, что можетъ понравиться Паран, т.-е. богатой приданниц.
Ахлатскій сталъ придумывать какъ казнить Емельку. Генералъ Сельцовъ предложилъ четвертовать.
— Эка надумали,— отозвался Ахлатскій.— Нту!.. Потребно было бы такую казнь выискать, чтобы не сразу, а помаленьку бы изводить. Чуть чуть плохъ, не дышитъ, отпусти, дай духу. А тамъ опять нагинай, опять тащи изъ него душу-то!.. Чуть вытащилъ — опять отпусти.
— Мучить — грхъ!— замтилъ на это старикъ Кудрявцевъ.— Достоинъ смерти, обезглавь, а не мучь!
— Да вдь при допрос, на дыбки подымаютъ же. Рвутъ клещами ноздри и клеймы раскаленнымъ желзомъ ставятъ!
— Я бы съ удовольствіемъ поглядлъ на это!— сказалъ Деталь сосду поляку.
— Что-жъ тутъ гожаго. Изуврство!— сказалъ кто-то.
— Такъ по вашему и пытать не слдъ!— ахнулъ Колоштанъ.
Одни разсмялись, кой-кто отошелъ, не ожидая смысла отъ бесды.
— Стало Емельку теперь словятъ — ему, не пытавши, и рубить башку?— спросилъ Ахлатскій съ удивленіемъ.
— А вы, панове, не спши… Еще треба словить, а тамъ и придумывай, какъ казнить!— замтилъ смясь Янъ Бжегинскій.
— Истинно есть! И словятъ. Прислала царица Кара и будетъ Емельк кара!— сострилъ Черемисовъ.
Между тмъ приготовили нсколько карточныхъ столовъ и гости окружили ихъ. Генерала Сельцева, при колод картъ, всегда судорога корчила отъ нетерпнія. Онъ хромалъ по зал и волновался…
Черемисовъ приказалъ достать новую партію вина изъ погреба, потому что все уже было вылито.
Игроки разсаживались. Одинъ Колоштанъ еще любезничалъ съ Бартыкаевой и спрашивалъ, отчего Уздальскихъ нтъ на лицо. Маіоръ ожидалъ встртить Параню и даже готовился къ встрч.
— Они не умютъ взяться!— думалъ онъ про молодежь.— Она ‘верченая’ да безъ призора. Я ее такъ поведу, что сама станетъ просить: женися!.. Свах отказали, да еще насмхались… Вотъ погоди, какъ я тебя сверну!
— Антіохъ Егорычъ? Душа? Чего-жъ иночествуешь! Иди!— раздался голосъ князя изъ залы.
Колоштанъ прекратилъ ‘сладости’, которыя напвалъ богатой и себ-на-ум старух Бартыкаевой, и пошелъ въ залу, гд шумли игроки.
Янъ Бжегинскій, Потоцкій и еще нсколько поляковъ ршили играть вмст.
— Ладно. Князь, давай вмст сговоримся пановъ щипать! Война! Я настоящей-то не отвдывалъ, ну а въ этой спуску конфедератамъ не дамъ. Желаешь вмст.
— Добро. Мои деньги, а твои труды!
— Небось! Деньги есть… Чего попрекать-то, а еще князь.
— Къ слову, къ слову, не ломайся. Ну начинай! Жги!
Игра началась… Князь Черемисовъ хозяйничалъ и угощалъ.
Затмъ занялся исключительно внезапной мыслью, какъ бы Разумника допоить до чертиковъ и свести къ матери, настроивъ его на какую-нибудь штуку. Изрдка подходилъ онъ къ Ахлатскому, окруженному молодежью, и говорилъ шутя.
— Жги! Чего на нихъ глядть! Ляхи они! Москву съ Гришкой Отрепьевымъ у насъ отымали. Жги!
Черезъ часъ игра оживилась. Вс, разгоряченные виномъ и картами, громко кричали, шумли, спорили.
— La Russie est flambe! Vivat Pospolita! кричалъ Деталь.
— Ну что Россія? Какъ? полюбопытствовалъ Черемисовъ, придя изъ диванной.
— А ты, Россія, вотъ что!.. Тащи еще. Все… сожрали. Съ сатаной стакнулись паны! Ничего но можно. Гляди, загребли гору какую… отвчалъ слегка опьянвшій Ахлатскій.
— Виватъ Польска! кричалъ изрдка кто-то изъ конфедератовъ.
Скоро Россія проигралась въ пухъ и прахъ.
Въ числ прочихъ игралъ маіоръ Колоштанъ, изрдка замнявшій конфедерата Туровскаго, и особенно обыгрывалъ Ахлатскаго, этотъ багровлъ отъ злости каждый разъ, и все косился на маіора. Въ диванной, между тмъ, вокругъ стола съ фруктами и орхами, печеньями и вареньями, водицами и наливками сидли барыни и занимались…
— Будь ты не вдовый мужъ, будь ты съ женой, не сумла бы жена твоя такъ радушничать, какъ ты сіе смыслишь,— хвалила пришедшаго Черемисова Лукерья Кузьминишна.
Поодаль отъ стола сидлъ Уздальскій и перешептывался съ Дашей Сельцовой. Двушка, маленькая и полненькая, съ добрыми срыми глазенками и съ желтенькимъ бисеромъ веснушекъ на щекахъ, загорлыхъ еще отъ прошлаго лта — весело слушала болтовню Уздальскаго. Старухи замтили наконецъ молодежь.
— Полно, Дарья, заряды-то тратить на чужого жениха. Прогони! вмшалась Бартыкаева.
— Я, Лукерья Кузьминишна, коль къ слову пришлось, нын уже не женихъ Кречетовой! высказалъ Уздальскій въ первый разъ свою тайну.
Вс встрепенулись. Бартыкаева оперлась на костыль и собралась точно встать отъ удивленія. Прошла минута молчанія.
— Вретъ! отрзала старуха, обращаясь ко всмъ, и успокоилась.
Уздальскій объяснился. Вс слушали съ изумленіемъ, тмъ боле, что самолюбивый малый не ршился сознаться въ настоящемъ отказ Милуши и свалилъ разрывъ на нчто такое, чего онъ разсказывать пока не можетъ!
— Ну, а я хоть токмо по слухамъ знаю ее и въ жисть не видала, а всегда сказывала,— замтила Бартыкаева,— безпутная двка! Вдь одинъ шельма Кустовъ читать училъ ее, такія книги они читали, сказывалъ мн одинъ человкъ, что съ первой, говоритъ, страницы, Лукерья Кузьминишна, духъ захватываетъ… Ну вотъ теб и обучилъ! закончила старуха, показывая глазами на Уздальскаго, какъ будто тотъ разсказалъ про Милушу что-нибудь ужасное.
Уздальскому стало больно и стыдно отъ этого суда. Онъ чувствовалъ, что оклеветалъ, еще недавно обожаемую, Милушу. Оклеветалъ, не сказавъ о ней ни слова дурного, а умолчавъ изъ за себялюбія.
Черезъ пять минутъ одна изъ гостей встала и простилась.
‘Ну, пойдетъ трезвонъ по городу’, подумалъ Андрей, догадываясь, что барыня спшитъ развезти новость по Казани. Однако, не прибавивъ ни слова, которое могло бы очистить Милушу, Андрей снова сталъ любезничать съ Дашей.
На этотъ разъ генеральша изрдка поглядывала на двушку и словно пріободряла ее взглядами.
— Почемъ знать — гд найдешь, гд потеряешь! думалось матери. Этотъ почище новокрещенца Селима.
Въ зал поднялся шумъ и крики, потомъ стукъ по столу.
— Убью! Безмозглый! кричалъ хрипливо Ахлатскій.
Барыни бросились къ дверямъ залы. У стола шла сумятица.
Ахлатскаго держали за руки и за платье. Онъ лзъ на маіора, который, опустя глаза и поблднвъ, вертлъ въ рукахъ колоду и, заикаясь, объяснялъ что-то налзавшему и пьяному Ахлатскому. Съ сдвинутаго стола упалъ шандалъ съ горвшей свчей и нсколько стакановъ съ виномъ. Куча ассигнацій, битое стекло и золото разсыпались по полу. Потоцкій и Янъ Бжегинскій отошли прочь, первый что-то холодно объяснялъ, второй пожималъ плечами. Черемисовъ уговаривалъ и мирилъ.
— Опять за драку! Вотъ они, говорю, Персиды-то! качала головой Бартыкаева, стоя въ дверяхъ.— Охъ, я бы ихъ! И она подняла свой костыль. Экій озарникъ!— Персидъ! Убить готовъ!
Въ эту минуту среди шума, говора и ругательствъ Ахлатскаго, подошелъ изъ кабинета къ столу, молча, сурово и не подымая глазъ — Казиміръ Бжегинскій. Вс обернулись къ нему. Онъ сгребъ горстями разсыпанное по полу золото и, подойдя къ большой отворенной форточк, выбросилъ все въ окно.
— Молодца! крикнулъ Ахлатскій и ползъ обнимать Бжегинскаго. Взаправду — чортъ съ ними! Антіохъ все-жъ таки плутъ.
Нсколько холоповъ бросились изъ залы и съ гуломъ неслись на перегонки по лстниц и по двору въ садъ, куда выходило окно. Тамъ произошла на снгу драка, но разнимать было некому, и чахоточнаго Архипку вынесли изъ сада уже замертво и снесли въ людскую.
Общество и барыни разъхались. Оставшіеся бросили карты и занялись Разумникомъ, который, уже пьяный, прилегъ на диван и тяжело соплъ. Его растормошили, окружили, дали еще выпить. Онъ, дико озираясь кругомъ себя, шатался и молчалъ.
— Разумникъ! Ты ужъ ночуй у меня! Увидитъ тебя такого мать, отзвонитъ… сказалъ Черемисовъ.
— Не боюсь… Самъ отзвоню… просоплъ Разумникъ.
— Ну молодецъ! Давай еще!
— От-зво-ню! заоралъ снова гимназистъ на всю залу, но совершенно безсознательно и не шевелясь. Однако черезъ полчаса Разумникъ вдругъ расходился подъ шутки и хохотъ пьяныхъ гостей. Его какъ-то дергало. Изрдка онъ начиналъ хохотать или взвизгивалъ и вскрикивалъ безъ смысла.
— Давай качать Разумника!
Вс бросились на новую затю… Разумникъ дико кричалъ и рвался, но его только выше взбрасывали. Онъ молчалъ. Когда его при дружномъ хохот и общей устали поставили на ноги, 20-ти-лтній сильный малый зарыдалъ и, скрежеща зубами, бросился на всхъ съ кулаками. Первый попавшійся, Деталь растянулся подъ его кулакомъ, не пикнувъ. Ахлатскій тоже клюнулъ землю. Пошла сумятица. Вс съ хохотомъ бгали отъ Разумника по зал, только упавшій бельгіецъ сидлъ среди пола, отуманенный сильнымъ ударомъ. Ахметъ Измаилъ ушелъ и спрятался въ кабинетъ князя. Черемисову здорово досталось въ спину, и онъ ткнулся объ шкафъ.
— Ахъ, сатана! вскрикнулъ онъ отъ боли.— Эй, люди! Люди! Лови! Вяжи!
Люди бросились подъ сыпавшіеся удары. Раскидавъ троихъ, какъ мячей, Разумникъ осовлъ и началъ тихо рыдать, безумно озираясь на всхъ. Его облили водой. Вышло еще хуже. Малый дрожалъ всмъ тломъ и сталъ ревть, какъ быкъ.
— Ишь что вышло! Пошелъ кто-нибудь на конюшню,— приказалъ Черемисовъ.— Дослать коннаго къ Осипу Кесарычу. Просить ко мн. Живо!
Гости захотли дождаться доктора и разлеглись по всмъ горницамъ по диванамъ. Джули пріхалъ середи ночи, оглядлъ полусоннаго больного, замтилъ признаки начинавшейся горячки и уговорилъ тихо и ласково хать домой. Голосъ Джули успокоилъ малаго, и онъ повиновался на половину безсознательно. Медикъ увезъ его къ матери, которая ршила на утро послать лакея благодарить Черемисова, общаясь отплатить.
Гости и хозяинъ, разумется, не проснулись при посщеніи Джули и увоз Разумника, только одинъ Измаилъ-Бей всталъ ночью съ дивана въ кабинет Черемисова и вздумалъ собраться домой. Но пробродивъ ночью по темному дому, между крпко спящими гостями и лакеями, и убдясь изъ окна, что вс экипажи гостей отправлены врно по домамъ,— онъ по невол вернулся и, охая, легъ опять. Ахметъ-Измаилъ чувствовалъ себя дурно.

XVII.

Въ десять часовъ утра вс стали подниматься съ распухшими лицами и головной болью и разспрашивали людей про доктора и гимназиста.
— Какъ и что?
Черезъ часъ компанія, умывшись, снова была въ дух, князь веселе, чмъ когда-либо, и ршено было единогласно продолжать праздновать пріздъ московскаго генерала снова и до вечера… Ночевавшіе начали съ завтрака… Послали за конфедератами, спавшими у себя… Кой-кто изъ вчерашнихъ снова явились, узнавъ о продолженіи пиршества…
Одинъ человкъ былъ по утру бльмомъ на глазу у всхъ и особенно у Черемисова — Сила Ахлатскій. Онъ былъ угрюмъ, скученъ и, наконецъ, объявилъ князю причину. Онъ вспомнилъ, что два его заимодавца хотли жаловаться на него въ столицу, и что одинъ изъ нихъ иметъ покровителей. А послдній срокъ завтра, и дло можетъ быть плохо.
— Вчера думалъ въ карты сорву. Нтъ! Послднее спустилъ.
— Сколько теб? хотлъ веселый Черемисовъ купить веселье и для Ахлатскаго, чтобъ не портилъ онъ ему веселаго дня…
— У тебя нту. Не наберешь. А мн сказано подавай тотчасъ, а то худо будетъ. Это, братецъ мой, не сотня рублевъ и не тысяча… Это старый должища — во какой — чертъ его возьми! Пятнадцать тысячъ!
— Нту, родимый. Чего нту — нту! сожаллъ Черемисовъ. Обождатъ бы мсяцъ.— Досталъ бы другу. Ну, а твоя, что-жъ? Груша-то?
— Теперь изъ за Разумника — и не подходи, махнулъ рукой Ахлатскій. То-то и бда…
Завтракъ затянулся… Снова началась попойка, явились карты. Наконецъ подъхалъ Андрей Уздальскій, прямо отъ Бартыкаевой, съ деньгами въ карман. Старуха, боясь, чтобъ онъ не передумалъ, и въ то же время довряя ему, отдала вс деньги до полнаго окончанія покупки боле сотни семействъ. Андрей не утерплъ и похвасталъ кушемъ въ восемь тысячъ, а затмъ вскор же слъ играть.
Чрезъ часа два въ передней дома была свалка. Пять человкъ не пускали Турка, который съ утра просился домой, грустно показывая на дверь и махая рукой въ сторону города, гд была его квартира. Ахметъ Измаилъ говорилъ что-то умоляющимъ голосомъ, показывая на голову и на желудокъ, но, за отсутствіемъ непришедшаго Казиміра, никто не понималъ, что онъ болтаетъ по-турецки, и ршено было единогласно:
— Турка все вретъ и не пускать его, разбойника! Не пьетъ, не играетъ — такъ ни-што ему — сиди!
Между тмъ въ одномъ углу залы сидлъ уже смущенный и раздосадованный Андрей, быстро проигравшій вс свои восемь тысячъ наличныхъ конфедерату Туровскому и оставшійся еще ему въ долгу на три тысячи. Онъ злобно прислушивался къ спору нсколькихъ человкъ о лошадяхъ и о верховой зд.
— Ну и трусъ! Стало трусъ! кричалъ Ахлатскій.— А то конь — корова!
— Не можно! говорилъ холодно Туровскій.— Чудомъ только можно…
— Враки! Враки! Я не лихой здокъ! А я вамъ на Черногрив Улуса Андреевича на лстницу въду и съду, по забору проду… Кой чортъ! Вонъ туда къ кресту въду! указалъ Ахлатскій въ окно, гд за садомъ виднлась строющаяся колокольня, окруженная лсами…
— Это что! сказалъ Янъ Бжегинскій, лихой наздникъ,— до перваго яруса и я поду, только не теперь по гололедиц.
— До креста въду! крикнулъ Ахлатскій почти машинально и думая все о своемъ 15-ти тысячномъ долг.
— По доск? разсмялся Туровскій.
— По доск! Хоть по жердочк…
— Вы вдь, панъ Ахлатскій, предла не имете, когда спорите,— холодно сказалъ Туровскій отходя.
— Чего? вдругъ взбсился Ахлатскій.— Объ закладъ пойду.
— Ну да… Вотъ и объ закладъ! У Русскихъ врать — предла нтъ. Смотрите — какъ разъ кто лжецомъ назоветъ!
— Чего?! Такъ идетъ же, панъ. Объ закладъ бьюсь.
— Ну ладно… Ужъ слышалъ.
— Ага! На попятный.— Ну такъ и не говори, панъ, что я вру. Я скажу, что ты лжецъ!
— Я не отступаюсь.— Извольте! холодно и обидчиво вымолвилъ Туровскій. Давайте на что угодно?
— Да вотъ на твои выигрышные съ Уздальскаго, да еще… семь добавь. А за меньшее не пойду, шалишь!— Улусъ Андреевичъ, ты за меня поручишься на пятнадцать тысячъ пану… крикнулъ Ахлатскій черезъ залу.
— А то нтъ!— Ручаюсь, золотой мой. Въ чемъ дло-то?
Туровскій соглашался, но только на закладъ въ десять тысячъ.
— Dobje! Идетъ, ршилъ Ахлатскій.
Кучка окружила давно спорящихъ, и теперь вс, узнавъ въ чемъ дло, уговаривали Ахлатскаго не затвать пустяковины.
— Князь, укажи сдлать твоего Черногрива! Докажи дружбу. Переломаю ему ноги — прости. А я вамъ покажу… прибавилъ Ахлатскій конфедерату.— Когда Русскіе что сказываютъ, такъ и предлъ истин и вракамъ знаютъ. Денежки-то, панъ, приготовь.
— Не дури, Сила! отозвалъ князь въ сторону друга.— Я теб и такъ денегъ найду завтра. Вотъ теб Богъ, найду. А то вдь гляди, ты себ шею свертишь, а я т же деньги отдай потомъ. Ужъ пущай отдамъ, да ты живъ будешь. Такъ ли, другъ?
— Я ему докажу.— Что мн деньги! закричалъ Ахлатскій.— Не изъ-за денегъ поду… А паны вишь что… Ужь не впервой паны насъ все хаютъ. И москали, и трусы мы, и медвди… Ну вотъ я и покажу…
— Про трусость не было рчи! замтилъ Туровскій.— А говорили, пане, еденъ разъ про ученость!
— Ну, ладно! заоралъ Ахлатскій.— Пускай-ко нын ученый какой изъ вашихъ за мной създитъ. Увидимъ, какъ онъ съ ученостью своей — турмана изобразитъ.
Вся кучка гостей, бросивъ карты, питье и ду, двинулась шумно въ прихожую и одвалась весело, радуясь новой зат… Диковинная всть о томъ, что Сила Титычъ подетъ верхомъ на княжемъ Черногрив ко кресту новой колокольни, уже дошла до людскихъ, оттуда махнула на улицу и пустилась по городу, останавливая прохожихъ.
Скоро добжалъ слухъ и до комендантши, она обомлла и не знала, что ей длать. Она любила Ахлатскаго, т.-е. крпко привыкла къ нему. Красивая вдовушка залилась слезами и, быстро собравшись, похала къ Бранту просить не дозволять ‘смертельной’ зати. Брантъ немедленно веллъ закладывать лошадей…
Къ Уздальскимъ прискакалъ Андрей и разсказалъ все. Параня встрепенулась и бросилась къ матери.
— Мамочка! Подемъ! Скоре! Умру, если не подешь!..
Марфа Петровна ршительно отказалась хать на ‘смертоубійство’.
— И такъ ихъ насмотримся путемъ дорогою.
Параня отпросилась къ Сельцовымъ, но Андрей ее ждалъ по уговору за дворомъ, и они быстро похали къ церкви… Параня осталась въ экипаж на углу улицы. Андрей вышелъ на площадь.
Тамъ, около колокольни, были уже вс въ сбор, окружая Черемисова, Ахлатскаго и приведеннаго конюхами Черногрива.
Великолпный вороной конь не стоялъ, вертлся на легкомъ мороз и, переминаясь на мст, граціозно подгибалъ тонкія ноги. Ахлатскій молча, но съ замтнымъ волненьемъ на распухшемъ лиц, оглядывался на площадь, гд собиралась бгомъ толпа изъ всхъ улицъ и ожидала чего-то диковиннаго.
— Чтой-то? слышались голоса
— Пожаръ должно!
— Нту! Гд жъ… Не видать!
— Ну стало бьются! Драка!
— Лупка, братцы, лупка! прямо ршили нкоторые, еще только выбгая изъ переулковъ.
— Софронъ, не лзь, мотри, убждалъ одинъ мщанинъ товарища.— Зачмъ въ чужу драку лазать. А то я тебя знаю.
— Никакъ ужь и отдралися! сожаллъ на бгу Софронъ, видя, что кучка съ конемъ двинулась…
Черемисовъ, боясь за друга и, отчасти, за лошадь, уговаривалъ Ахлатскаго взять клячу. Другіе приставали съ тмъ же, но Ахлатскій клялся, что на кляч убьется хуже, и Янъ Бжегинскій былъ того же мннія… Вс двинулись ближе къ колокольн, а на площадь выхало нсколько экипажей и въ томъ числ желтый возокъ Бранта.
— Губернаторъ! Генералъ! Яковъ Ларіоновичъ! прошло въ толп.
Брантъ остановился на краю улицы и приказалъ позвать къ себ князя Черемисова и Ахлатскаго.
— Эхъ, возбранитъ! Обидно! догадалась толпа, уже знавшая, какую затю надо ждать.
— И хорошо! замтилъ только одинъ сдобородый.— Грхъ только… Эдакъ-то вотъ богопротивный царь Іудейскій во храмъ на кон въхалъ,— ему что за это было? Ангелъ Господень съ кнутомъ явленъ былъ… И отдралъ его. Грхъ храмы Божьи сквернить.
Ахлатскій пошелъ и уврилъ Бранта, что онъ не подетъ, что это обманъ и финтъ, и успокоенный губернаторъ ухалъ, считая неприличнымъ званію своему оставаться на площади.
— Пожалуй Каръ донесетъ еще императриц, что у насъ творитъ дворянство… съ запою,— думалъ онъ.
Ахлатскій вернулся, объявилъ, что надулъ губернатора, а коли останется живъ, то боится высылки изъ города, а то и суда.
Черемисовъ снова сталъ уговаривать друга.
— Вдь пошлютъ, братецъ, жить въ Стерлитамакъ, не весело будетъ.
— Эка досада! Смутилъ духъ онъ мн! сказалъ Ахлатскій, боявшійся высылки изъ города и одинокой жизни пуще колокольни и несчастья.
Нсколько человкъ изъ гостей Черемисова пошли оглядть лса до верху. Колокольня, изъ самыхъ высокихъ въ город, только что достроилась и была въ лсахъ и балкахъ. За недлю предъ тмъ втащили крестъ до верху и начали ставить, но выпавшій вдругъ снгъ и наступившая зима помшали работать, и крестъ, обмотанный на зиму, былъ положенъ на круглой площадк, касаясь однимъ концемъ углубленья, гд долженствовалъ быть укрпленъ, а другимъ концемъ торчалъ въ воздух, свшиваясь надъ пустотой. Отъ земли шли, какъ всегда, лса, и помостъ въ три яруса обходилъ кругомъ зданія. На самомъ верху, уже выше тхъ арокъ, гд мсто для колоколовъ, прямо поднимался съ третьяго яруса къ шпицу небольшой мостокъ,— горкой лежа на купол. Сколоченный изъ досокъ съ перекладинами вмсто ступеней, мостокъ былъ довольно крутъ, въ два аршина шириной и не огороженъ ничмъ.
Конфедераты, Андрей и Колоштанъ нашли и первый ярусъ уже опаснымъ, по той причин, что два дня кряду оттепель, а затмъ морозъ, обледенили доски. Измаилъ-Бей, котораго насильно таскали до верху, все время, что спускался внизъ, халъ, какъ на лыжахъ, и два раза упалъ. Туровскій предложилъ все отложить до завтра, говоря, что все равно, въ какой день исполнить закладъ и что опасность отъ обледенлыхъ лсовъ въ расчетъ не входила. Ахлатскій, не захотвшій итти свидтельствовать лса, началъ внутренно колебаться, но глянувъ на площадь, усянную народомъ, вымолвилъ:
— Сила Ахлатскій сказалъ, что подетъ! Будь тамъ не токмо ледъ, а хоть теки сама Волга матушка… Ну, подавай Черногрива!.. Что, голубчикъ? И не чаешь, небось, какой променадъ будетъ! А вдь вся сила не въ Сил, а въ Черногрив…
Конь запрыгалъ, и два конюха держали его изо всей силы… Едва былъ Ахлатскій въ сдл, при водворившемся молчаньи надъ головой его раздалось хрипливое карканье десятковъ воронъ, летавшихъ и прыгавшихъ по балкамъ. Все общество замтило это и суеврно глянуло на верхъ.
— Эхъ! Негоже. Примта препоганая! вымолвилъ майоръ Колоштанъ.— Я бы тотчасъ слзъ, хоть убей!
— Tiens! Les corbeaux sont prophtes chez vous autres?! усмхнулся Деталь.
— А я вотъ тебя бы, воистину, за это слово убилъ,— обернулся Ахлатскій къ майору, мняясь въ лиц.— Самъ ты, ворона проклятая, каркаешь. Тьфу! Анаема.
Ахлатскій взялъ тихонько плеть у конюха и, пряча ее отъ лошади, двинулся.
— Улусъ Андреевичъ, обернулся онъ къ князю.— Помни, другъ, что ради своего гршнаго тла коня жалть не буду… Пущай ужь лучше конь, чмъ я… Хоть и тысячный…
— Встимо, родной. А то нтъ! взволнованнымъ голосомъ отозвался Черемисовъ и прибавилъ:— эхъ, затялъ.
— Коли ужь конь,— продолжалъ Ахлатскій Туровскому,— ноги поломаетъ, и приду пшкомъ — то проигралъ я, а то скажете, нарочито, молъ, коня испортилъ. Ну простите, ребята, не поминайте лихомъ!
Раздались громкіе и звонкіе удары копытъ по доскамъ. Лошадь, навостривъ уши, приглядывалась и фыркала, осторожно и медленно ступая на помостъ. Ахлатскій снялъ шапку, перекрестился, потомъ глянулъ уже съ высоты боле сажени на толпу и махнулъ шапкой народу.
— Ого-го-го!!. заголосили на площади.
— Богъ милостивъ! Молодца! Не звай, баринъ! раздались отдльные крики!
Ахлатскій сталъ тихо подниматься, мелькая между толстыми балками и придерживая къ лвой сторон, т. е. къ зданію. Ноги лошади часто скользили, когда не попадали на перекладины, а ступали на гладкія доски, блестящія отъ льдинокъ.
Публика отошла немного отъ колокольни, чтобы было видне, и,поднявъ головы, слдила за всадникомъ. Чрезъ минуту, выйдя изъ положенія профиля, лошадь и человкъ превратились въ высокую сплошную фигуру, рисовавшуюся отчетливо на неб и, заворотивъ, пропали за колокольней…
— Ничего… Продетъ, сказалъ Деталь, увряя, что онъ видлъ сто разъ подобную штуку. Cela parait seulement difficile…
— Третій ярусъ труденъ!— замтилъ Туровскій.
— А у креста и пшкомъ жутко подниматься,— прибавилъ Андрей.
— Главное спуститься потомъ!— замтилъ Янъ.
— Да, онъ можетъ отъ креста спуститься напрямки!— злобно разсмялся обруганный Колоштанъ.
Такъ же медленно и осторожно двигаясь, появился всадникъ съ лвой стороны, и уже халъ почти на половин высоты колокольни. Лошадь скользила чаще. Странно было глядть на животное, все на виду на этой высот, отъ головы до копытъ.
Скоро Ахлатскій снова рисовался на неб, но только до половины укрытый подъемомъ со второго яруса на третій… На поворот лошадь вдругъ на одномъ мст скользнула, справилась и опять скользнула, ёрзая по доскамъ, и вдругъ бросилась прыжкомъ и исчезла въ лсахъ и балкахъ…
— Ударилъ! Ударилъ!— крикнуло нсколько голосовъ.
И глубокое молчаніе снова было на площади, вс, тихо прислушиваясь, не отрываясь глядли на послдній ярусъ, который, проходя по зданію мимо арокъ, примыкалъ къ мостку, лежавшему на купол. Фасомъ къ публик онъ виденъ былъ, какъ на ладони… Два, три раза послышался за колокольней дробный стукъ, и по звуку можно было догадаться, что лошадь скользитъ…
Вдругъ раздался сильный трескъ и гулъ, и пролетло эхо по площади. Въ ту же минуту выскакалъ всадникъ по третьему ярусу… но сталъ придерживать все скользящую лошадь, свелъ на шагъ и наконецъ остановилъ совсмъ…
— Умница! отдохнуть даетъ. Тамъ, я видлъ, есть большой обрубокъ на доскахъ,— сказалъ Янъ, слдившій пристальне всхъ за всякимъ движеніемъ Ахлатскаго. Теперь одно токмо — скоре!.. Шагомъ не въдетъ… Тамъ бда, снгу нтъ совсмъ, сдуло врно втромъ… Но какъ съдетъ?..
— А что!— глухо спросилъ Черемисовъ, все время молчавшій, какъ убитый…
— Какъ съдетъ? Особливо съ верхней горки, съ прямой… Вдь какъ на рк… И зачмъ это позволили?— отчаянно вымолвилъ Янъ.— Это глупо!
— Вотъ! Вотъ! Во!.. раздались голоса…
Ахлатскій очевидно собирался и прилаживался… Сбросивъ съ ногъ стремена и подобравъ поводья въ одну руку, онъ завернулъ чуть-чуть голову лошади къ стн и взмахнулъ плетью… Конь взвился съ мста, какъ укушенный, и полетлъ, но неправильными прыжками и часто падая на переднія ноги… Доски грохотали и, казалось, на весь городъ летлъ гулъ… Прискакавъ къ краю мостка горкой, Ахлатскій началъ нещадно хлестать коня и съ грохотомъ и трескомъ взлетлъ до креста… Снжная пыль вилась вокругъ него, соръ, щепки и куски досокъ полетли внизъ и защелкали по площади.
— У-ухъ!— раздалось всюду — и дружный крикъ привтствовалъ верховую фигуру, которая отчетливо и красиво рисовалась среди чистаго неба на обнаженной оконечности колокольни…
— Молодецъ! Молодчина! кричали и махали въ народ шапками.
— Половина готова! сказалъ Туровскій.
— Нтъ! отозвался Янъ.— Не половина, а только начало… погибельнаго дла!
Конь и человкъ стояли недвижимо, около нихъ виднлось въ воздух что-то легкое, прозрачное какъ дымокъ…
— Да это паръ валитъ! Отъ коня паръ! Вотъ упекъ-то.
Наконецъ конь и человкъ шевельнулись и двинулись по верхушк, очевидно объзжая углубленіе въ купол. Не имя возможности повернуться, всадникъ на этой высот перепрыгнулъ черезъ лежавшій поперекъ крестъ, обмотанный въ рогожи, и снова приблизился къ прямо лежавшему наклонно мостку… Съ перваго шага ноги лошади скользнули, она сла на задъ и съхала аршина на два. Паръ уже валилъ отъ нее столбомъ… Лошадь приподнялась на секунду, и опять заднія ноги подъхали подъ животъ… и она уже, казалось, ложилась на бокъ. Ахлатскій круто повернулъ, ударилъ плетью, и конь очутился задомъ напередъ…
Началась пытка. Всадникъ бился на одномъ мст и вертлся на полугорк, то, скользя, спускался, какъ на лыжахъ, то, при ожидаемомъ паденьи лошади стегалъ ее, и снова, прыжкомъ впередъ, удерживалъ ее на ногахъ, но зато, поднимался выше. Гробовое молчанье царило надъ площадью. Вс, затаивъ дыханіе, ожидали конца этому спуску.
То передомъ, то бокомъ, то задомъ, изворачивалась лошадь подъ ударами плети и вдругъ, будто въ изнеможеніи, легла на животъ, противъ воли скользнула внизъ и достигла края верхняго яруса, круто заворачивавшаго влво вдоль стны… Изъ всей мочи, казалось, ударилъ и дернулъ ее Ахлатскій влво уже у самаго края. Шапка отъ движенья свалилась съ него и, прыгнувъ по доск, полетла на площадь. Ахлатскій повернулъ лошадь задомъ напередъ и стадъ пятить по верхнему покатому ярусу,— стегая и двигаясь прыжками впередъ, при каждомъ неловкомъ движеніи лошади.
— Виватъ! добже! молодецъ! крикнулъ Янъ… Такъ съдетъ! Хорошо съдетъ! Пане Туровски! проигралъ…
И оба конфедерата заспорили. Туровскій уврялъ, что это еще опасне… И лошадь можетъ опрокинуться.
Ахлатскій спускался по верхнему ярусу боле получаса, но достигъ края и повернулъ лошадь головой впередъ…
— Конецъ! Слава Богу! вскрикнулъ Черемисовъ.— Коли тамъ съхалъ, то прідетъ живъ…
— А какову повадку надумалъ? А? Задомъ!— восклицалъ Андрей.
— Онъ спятилъ! Вотъ что! сострилъ Черемисовъ.
Деталь сталъ божиться одному изъ поляковъ: je vous le ferais trois fois de suite! Бжегинскій горячо объяснялъ, что при сильномъ наклон, когда лошадь скользитъ назадъ, то её, прыжкомъ впередъ, можно всегда удержать, а скользя головой впередъ, она не можетъ отпрыгнуть, чтобы удержаться на ногахъ.
Бойко прохавъ остальные два яруса, Ахлатскій съхалъ на площадь, Черногривъ сталъ изъ вороного срымъ, отъ кусковъ пны и мыла, паръ валилъ клубами, и лошадь дрожала всмъ тломъ…
При кликахъ и въ тснот нахлынувшаго народа Ахлатскій, посинлый, молчалъ и не слзалъ съ лошади, казалось не слыша и не видя происходящаго кругомъ него.
— Подними ногу. Перебрось! сквозь стиснутые зубы вымолвилъ онъ конюху….
Его сняли какъ ребенка съ сдла и поставили на ноги.
— Окостенлъ что-ль! сказалъ Черемисовъ.
Ахлатскій кивнулъ головой и началъ двигать ногами и руками, потомъ тереть обнаженную голову, и наконецъ выговорилъ:
— Ну… Не буду… Закаюсь!.. Въ баню! Въ баню!
— Дло! Мы вс за тобой…
И вся кучка, при крикахъ и хохот народа, двинулась къ санямъ…
— Молодца! молодца! кричали вс при проход Ахлатскаго.
— Конь молодецъ, а не я,— крикнулъ Ахлатскій.
Гости гурьбой вернулись къ Черемисову… Баня въ его дом оказалась нетопленой…
— Олухи! Убью! кричалъ князь. Пошелъ по сосдямъ, у кого топлена. Скажи, князь де Улусъ Андреевичъ честь длаетъ, проситъ вымыться съ господами дворянами, конфедератами и съ турецкимъ генераломъ. Пошелъ!
Въ зал гости распорядились уже, пили здоровье Ахлатскаго. Туровскій отсчитывалъ деньги. Ахлатскій, все еще замершій, изрдка вздрагивалъ и говорилъ:
— Не захворать бы. Башку-то ознобилъ сильно… Смерть была во!.. Пустота! А тамъ, далече, дома, люди, снгъ! А ты — словно птица въ неб. Не дай Богъ!..
— Стой! Держи! Держи! заоралъ вдругъ кто-то отчаянно.
Ахметъ Измаилъ, тихонько пробравшись въ прихожую, надвалъ шубу…
— Не пускать его! Въ баню съ нами подетъ…
Турка схватили и привели. Онъ былъ обвженъ и, не взглядывая ни на кого, не отвчая на смхъ окружавшихъ, слъ угрюмо на стулъ. Явился Казиміръ, и Измаилъ бросился къ нему, заговорилъ что-то обидчиво… Казиміръ объяснилъ, чтъ Турокъ чувствуетъ себя дурно еще со вчерашняго вечера, и что его надо отпустить…
— Нельзя, князь, больного человка силой нудить, пить и сть…
— Я не нужу его… Я его, болвана, въ баню зову. Коли хворъ, такъ въ баню и надо… Скажи ему, панъ Казиміръ, поясни это Муходу.
Казиміръ сказалъ Измаилу, но тотъ заговорилъ и замахалъ руками съ ужасомъ и отчаяніемъ.
— Онъ никогда, говоритъ, и не бывалъ въ вашихъ баняхъ, а моется на свой ладъ,— передалъ Казиміръ.
— Не бывалъ?! Батюшки!.. Не пущу!!… воскликнулъ Черемисовъ… Какъ? Живетъ столько у насъ и не пробовалъ… Родимый, Измаилушка, голубчикъ….
И князь присталъ къ Турку, ласкаясь, гладя его по плечу и умоляя… Наконецъ онъ обнялъ и расцловалъ Турка. Тотъ насупился еще боле и пожалъ плечами…
— Господа! Паны! Вс! На колнки! Давай его просить.
— Да! Да!…
И вся гурьба, обступивъ стулъ, на которомъ сидлъ Измаилъ, стала на колна, кланялась и выла на распвъ.
— Махнатушка! Измаилушка! Беюшка! Пойдемъ въ баню.
— Муходушка! Балбесушка! Бородатушка! кланялся князь чуть не въ ноги.— Пойдемъ, лшій тебя вразуми!
— Cher hibou! Satan animal! Viens la bania russe! кланялся Деталь.
Измаилъ началъ по невол хохотать, озирая всю воющую на колняхъ публику. Даже Казиміръ, одинъ оставшійся на ногахъ,— усмхнулся и шепталъ: glupi! glupi!..
Турокъ махнулъ рукой и выговорилъ наконецъ:
— Да!… Гарашо!..
— Идетъ! идетъ! Ай да болванушка. Гарошій! передразнилъ князь, погладивъ бея по голов. Турокъ какъ будто опять обидлся.
Пришедшіе люди, бгавшіе за поисками топленой бани, объявили, что въ близости есть только баня купчихи Кармановой, но что она сначала была рада услужить князю, а узнавъ, что и Турка будетъ мыться, отказала наотрзъ и поганить бани не дастъ…
— Чего!.. Ахъ она! Погоди! разозлился князь.— Собирайся вс! Эй! Дворню собери! На приступъ пойдемъ. Я ей такую баню закачу… Мн и дворянству казанскому, сметъ баба, мужичка…
Чрезъ четверть часа за нсколько дворовъ отъ дома князя, вс гости и вся дворня были предъ домомъ купчихи Кармановой. Вороты были на запор, и шесть огромныхъ собакъ спущены съ цпей.
— Догадалася, что ползу! Да вретъ! Ломай ворота! скомандовалъ князь… Умру, а Турку у нее въ бан вымою.
Скоро дворня ворвалась чрезъ разломанныя ворота, перебила и разогнала собакъ и очистила путь въ баню, помщавшуюся на заднемъ двор. Въ дом Кармановой никто не шевельнулся, и вся большая семья притаилась, украдкой поглядывая въ окна.
Общество было уже въ бан и, несмотря на просторный предбанникъ, едва помстилось. Нкоторые конфедераты исчезли еще во время ломки воротъ, а теперь и остальные отказались отъ бани и ушли, несмотря на просьбы и угрозы князя. Все-таки человкъ десять оставалось, и, раздвшись, вс вошли въ баню. Ахлатскій залзъ на полокъ и, наконецъ согрвшись, кричалъ:
— Отошелъ! Отошелъ!
Майоръ Колоштанъ и Деталь танцовали по мокрому полу, ставъ другъ передъ дружкой.— Первый шелъ въ присядку, а второй объявилъ, отплясывая:
— La danse des vignerons. Hola! Lal! Hopp—la!
Измаилъ, отличавшійся теперь отъ всхъ только бритой головой съ чупомъ на затылк, взывалъ къ Аллаху и его пророку.
— Алла, Мохамедъ рюсюль! вздыхалъ онъ, глядя на все и на всхъ: на танцы, на паръ, вырывавшійся туманомъ и застилавшій Ахлатскаго и Уздальскаго на полк, на вники и мочалки, бадьи съ кипяткомъ и ведра со снгомъ, на шнырявшихъ людей княжихъ въ однихъ фартучкахъ.
— Ну коли же я когда паки поду на колокольню,— кричалъ Ахлатскій,— то пусть меня четвертуютъ! Во какъ!.. Давай ты мн, князь, вс твои вотчины. Хошь ханство цлое подари — не поду… Ей-ей! И не вдаю, за что бы опять похалъ…
Деталь уже влзъ на полокъ и трагически декламировалъ экспромитъ:
Oncques ne fut l’homme plus drlement malmen—
Par le chaud et le froid, diablement combins!
Между тмъ князь что-то хлопоталъ, усмхаясь и очевидно задумавъ какую-то новую затю… Скоро оказалось… Двое холопей схватились за Измаила…
— Россійскую баню ему показать!.. Чтобъ полюбилъ и у себя завелъ — когда посл мира отпустятъ домой!
Измаилъ сначала дался, ухмылясь, но когда его ввели на душный полокъ, съ раскаленнымъ воздухомъ, и одинъ изъ людей взмахнулъ вникомъ, Ахметъ сразу забился и завопилъ какъ бшеный… Его стали держать… Началась борьба при дикомъ хохот Колоштанъ и князь схватили тоже по внику, и пока холопы изъ всхъ силъ удерживали Турка, задыхавшагося и съ дикимъ воплемъ вырывавшагося изъ рукъ мучителей, они махали и хлестали его по чемъ попало, по голов, по лицу… Наконецъ, онъ послднимъ усиліемъ рванулся и отшвырнулъ одного изъ людей… Малый навзничъ слетлъ по скользкимъ ступенямъ и, ударившись головой объ полъ, почти потерялъ сознаніе… Ахметъ, все обмахиваемый тремя вниками куда попало, хотлъ броситься съ полка внизъ, но вдругъ разинулъ ротъ, закатился, подернулъ ногами и легъ спокойно.
— Что? восчувствовалъ басурманъ, какова наша баня-то православная! То-то,— сказалъ Черемисовъ, самъ задыхавшійся отъ жары и усталости.
— Стой! Стой! воскликнулъ Калоштанъ. Онъ очумлъ. Тащи долой, скоре!.. Тащи!
Ахметъ-Измаила, какъ огромный мшокъ, безъ движенія и безъ чувствъ стащили внизъ, стали обливать холодной водой и терть снгомъ, но Турокъ лежалъ багровый и съ разинутымъ ртомъ.
— Пошелъ за Осипъ Кесарычемъ! крикнулъ Черемисовъ людямъ.

XVIII.

Въ то же время на переднемъ двор дома Кармановой старшій сынъ купца быстро укладывался въ повозку и, прощаясь наскоро съ родными, чтобъ не попасть на глаза незванныхъ тостей, съхалъ со двора.
Семья уже три дня напрасно ждала хозяина, который не халъ изъ Чистополя, и объ которомъ не было ни слуху, ни духу. Путешествіе на своихъ, вдвоемъ съ новымъ кучеромъ, человкомъ незнаемымъ,— давно тревожило всю семью, и купчиха, на третій день ожиданія, ршила отправить въ Чистополь старшаго сына Парфена.
Между тмъ въ т же сумерки Кармановъ былъ уже верстъ за 40 отъ Чистополя на пути въ Казань и спшилъ засвтло миновать небольшой лсъ, про который его спутникъ, тоже купецъ, отзывался дурно.
— Авось! Богъ милостливъ! говорили оба.— Да и ружье къ чему-жъ…
Но на далекомъ разстояніи разстилался лсъ. Солнце скрылось. Сумерки быстро наступали… На опушк этого же лса сидлъ здоровый, русый мужикъ съ огромной дубиной, съ длинной веревкой за поясомъ, а изъ голенища торчалъ большущій ножъ. Онъ подремывалъ, тыкаясь носомъ, и въ просонкахъ оглядывался по сторонамъ, на дорогу, на поле, на опушку лса.
— Не прозвать бы, дядя Савелій, сказалъ онъ самъ себ и пріободрился.
Таковскій мужикъ Савка былъ теперь первый кулакъ въ шайк разбойничьей. Ужъ недли съ дв, какъ попалъ онъ въ душегубы и ужъ четырехъ человкъ саморучно ухлопалъ. И какъ все это потрафилось, просто диковинно! И ума не приложишь.
Шелъ Савка изъ острога съ канатными въ Сибирь. Верстъ сто они прошли за Казань, какъ наскакали на нихъ добрые люди изъ лсу, съ дубьемъ.
— Вы канатные?
— Канатные!
— Иди, братцы, къ намъ…
— А вы кто будете?
— Мы то?.. будемъ страннички… Идемъ къ Святымъ мстамъ, кои за Волгой! На поклонъ къ Маіору Жаворонку, въ службу проситься… А путемъ-дорогой, что-бъ прокормиться, караулъ подорожный наряжаемъ. Кого гонятъ въ колодкахъ, да съ бубликами чугунными на рукахъ, къ себ зазываемъ, а кто самолично детъ, тому пропускъ чинимъ, облегчивъ мало. А заартачится, по маковк дубинками гладимъ… Мы яко птицы небесныя — не семъ, не жнемъ, по дорогамъ клюемъ.
Канатныхъ отбили, колодки имъ поснимали. Солдаты съ капралами разбжались… Кто хошь, домой иди, кто хошь, дубинку получай и милости просимъ въ подорожнички. Савка, да еще съ десятокъ, вступили въ подорожные, чтобъ помаленичку пробраться за Волгу къ тмъ мстамъ, гд профосовъ, да приказныхъ нту, а одинъ начальникъ, жаворонокъ степной, съ псенкой неумолчной.
Вотъ и сидитъ теперь Савушка на опушк, свои часы отбываетъ на караул, да высматриваетъ: кто идетъ и кто детъ. Да тихо кругомъ все, мертво, да безлюдно. И задумалъ Савка думу въ затишьи, на мысляхъ разное раскладываетъ и диву дается, на себя, гршнаго, взираючи.
— И-ихъ!! вздыхаетъ онъ. Трудно на міру живется. Диковинно оченно дла творятся. Господи Батюшка,— Царь ты мой небесный! Держи человкъ ушки на макушк. Такъ вишь и махаетъ мужикъ изъ кулька да въ рогожку и очумть нтъ времени. Жилъ, вотъ, въ Таковскомъ, отдувался отъ всякаго лиха. Грхъ вышелъ — набунтовалъ. Кабы знать то, что подъ розгами полагается орать, такъ нешто-бъ онъ, Савка, сталъ молчать и Его Благородіе, офицера, не удовольствовалъ. Оралъ бы изо всего своего пріятнаго желанія, чтобъ молчкомъ не обиждать начальство… А что вышло-то? И-и-ихъ! Двухъ лтъ нту, что забрали его съ села, а чего онъ только не перепробовалъ. Два раза въ острог сидлъ, да за грубство унтеру, цлый мсяцъ въ мшк зашитый, въ чулан вылежалъ. Отоспался здорово, да ужъ больно не ладно въ мшк — ни почесаться нельзя, ни высморкаться. А тамъ бгалъ съ солдатикомъ и наголодался. Разъ, было, четыре дня не лъ и въ живот такое было, ни дать, ни взять хворость какая одолла. А тамъ въ монахи стригся въ скиту. Тутъ житье было ахтительное, отълся было — что твой купецъ. Ей Богу! Даже рыло припухать стало — вотъ какъ сытъ былъ. Ужь подлинно сказываютъ, что монашеское житье у Христа за пазухой! А тамъ, какъ накрыли его въ скиту, да за противозаконное стриженіе драть почали — сытость-то эта — что была, что не была. Очинно ужь скоро ее спустили. Да и это ништо! Жиръ нагулять можно. А вотъ было бда стрястись хотла, какъ было ушелъ въ Туретчину, городъ Легіонъ брать. Да Господь миловалъ — на канатъ попалъ. А съ каната въ подорожные караульщики.
И вотъ въ дв недли саморучно четырехъ прозжателевъ ухлопалъ. Четыре человчьихъ души загубилъ! А оно вишь грхъ! Если съ прозжей купчихой, съ одной, класть — такъ и вс пять душъ будутъ. А нешто онъ, Савка, душегубитель какой? Какъ можно! Онъ предъ Господомъ въ страх себя соблюдалъ завсегда… Такое, стало, на него несчастье воротитъ. Вотъ въ запрошлый вторникъ офицера уложилъ. Ребята высыпали поживиться — день цлый не ли — Савка тоже ползъ и за колесо повозку ухватилъ. А офицеръ въ него — бухъ! изъ ружья, спасибо изъ маленькаго. Ороблъ Савка, что чуть его не убили, и махнулъ своей дубинкой. Ну офицера и нту. Вотъ все такъ-то!..
— Э!. .Вонося что? вымолвилъ вдругъ Савка, приглядываясь.
На краю лса показалась повозка парой и детъ тихо, стало поклажа есть. Парень правитъ, не ямщикъ. На своихъ дутъ!
Въ повозк сидятъ двое, съ виду купцы.
— Дло гоже! Клюнемъ! весело сказалъ мужикъ и, засунувъ въ ротъ два пальца, такъ свиснулъ, что одна звздочка, показавшаяся на неб, подпрыгнула и чуть не свалилась наземь. Вылетли птицы небесныя — на дорогу клевать и окружили повозку… Все сошло бы — слава Богу! Да одинъ изъ купцовъ, по глупости купеческой, изъ ружья и выпалилъ въ птичекъ небесныхъ. И прощай!.. Застукали дубинки по чемъ попало… Хлопъ да хлопъ!
Оба прозжіе растянулись на земл, раскидавъ ручки и ножки. Только третій все увертывался, какъ заяцъ.
— Стой! Дьяволы! Стой!.. Не тронь! Убью! заревлъ вдругъ Савка, какъ ошаллый, и хлопая дубинкой по своимъ.
Отбилъ онъ прозжаго отъ своихъ и ползъ на него.
— Яша? Песъ? Откелево стрясло?
— Савушка! Куманекъ! Ахъ чертово ршето!
И кумовья обнялись съ радости.
Повозку повезли въ лсъ, убитыхъ убрали съ дороги, чтобы не пужать народъ, а Яшка пошелъ съ Савкой и побратался съ подорожниками. Пока молодцы перебирали вещи, кумовья переговорили о себ, сел Таковскомъ, женахъ, ребятахъ… и наконецъ ршили.
— Охъ! Горе-времена. Сказываютъ, скоро конецъ міру, Яша.
— Давно такъ-то сказываютъ, Савушка,— должно брешутъ!
И оба кума сли въ ожиданіи ужина вокругъ разложеннаго костра, надъ которымъ вислъ большой котелъ.
— Гей! Князья безродные! Бригадиры лсные! Здорово, какъ можете? крикнулъ на весь лсъ верховой, подъзжая къ костру.
Онъ сидлъ безъ сдла, на кляченк, въ тулуп и въ солдатскомъ картуз.
— Дядя капралъ! Здорово, дядя капралъ! Что привезъ?.. Сбираться повелишь?
— Потянули галчата? Аль ворона цлая воронитъ по дорог? Либо грачъ столичный летитъ? заговорили молодцы. Ну разинь ротъ-то свой!.. Отвтствуй!
— Ой не могу!.. Пересохло!.. вымолвилъ солдатъ, слзая съ лошади.
— Гэй, Павлинъ! Тащи косушку, дяд капралу глотку прополоскать.
Дядя капралъ залпомъ опросталъ косушку сивухи и гаркнулъ.
— Стань въ рядъ, бригадиры лсные! Навостри дырки. Прислушай! Въ одно ухо впускай, а другое ухо пальцемъ уткни, чтобъ все дома было… Безподобное извщеніе привезъ… Така, братцы, всточка пудовая, что еле меня савраска дотащила сюда.
Солдатъ слъ къ огню. Вс молодцы обступили прізжаго и услись кругомъ костра.
— Слыхали вы, что былъ на Руси Государь Великій Петръ III едорычъ.
Вс заговорили вдругъ:
— Встимо… Эка опросъ чему творитъ.
— Онъ старой вры держался.
— Онъ, дядя, наши поселки отъ монастыря взялъ, отъ монашескихъ лапъ животы наши спасъ… а нын паки монастырскіе мы…
— При немъ дядя, запретъ былъ пристращивать и пытать..
— Онъ, дядя Карпалъ… Тьфу! дядя Кар… Калпаръ..
— Молчи, бригадиры… Ишь раскудахтались. Коль вдаете Царя Петра III, ну и говори: вдаю де-молъ, а бол вамъ ни о чемъ спросу нту… Слухай снова, да здорово… Вдомо-ль вамъ, что Императоръ Петръ III скончался есть…
— Вдомо… Да вишь ты…
— Баютъ, вишь скончался.
— А баютъ тоже, якобы онъ тоже, живъ есть…
— Подъ спудомъ, сказывали, должонъ тридцать три года быть, и какъ они ему, батюшк, сполна вс минутъ, такъ по всей земл ни луны это… ни солнышка, значитъ, теб не будетъ… началъ одинъ старикъ.
Но капралъ ухватилъ его за бороду.
— Нишни, бригадиръ! Не о семъ теб спросъ… Все это я, по должности моей, самъ вдаю… Отвтствуй ты, Филатъ! Гд нын есть Петръ едорычъ.
— У Господа, стало, у Бога. А то подъ спудомъ, тридцать три…
— Врешь! Ну а ты? Савельево рыло?
— Отецъ Мисаилъ, въ Царь-Град, баялъ, а инны, и у Бога, баютъ,— отвчалъ Савка. А кто-жъ его знаетъ — дло темное.
— Въ град Еруслан… Слыхалось мн… сказалъ одинъ.
— Въ Еруслан… Ой-ой, дурень… отозвался другой. Въ Арестан, кой о семибашенный есть. А онъ, слышь, братцы, въ Еруслан. Ой, дурень.
— Врите! Врите!.. вступился другой сдобородый старикъ. Ни въ Арестан, ни въ Царьград… Въ Кіевской лавр съ Печерскими угодниками батюшку покладали въ пещерахъ святыхъ…
— Врешь, ддушка. Кіевъ это на рк Днпр! Врешь.
— А вотъ и не врешь… Когда-жъ у меня невстка ходила и даже оттудова и масла мироточиваго домой…
— Вс вы врете, бригадиры! И ты бригадиръ врешь. Я вотъ знаю, гд Императоръ Всхъ-россійскій Петръ едорычъ… Поняли… Дай глотку еще сполоснуть… и я публикованіе совершу въ башки порожнія.
— Давай еще косушку дяд капралу. Что съ нимъ подлаешь!
Солдатъ выпилъ, утеръ ротъ и заговорилъ.
— Государь Императоръ Петръ Третій живъ и проявился… Находимшись двнадцать годовъ въ стран Свейской у Свейскаго королевича, собралъ онъ великую армію и идетъ пріять свой всеродительскій престолъ. И нын установись пггурмованьемъ и разстрляньемъ фортецій степныхъ, призываетъ манифестомъ всія свои врные… Слухай! Вы! Всія свои врные подданные въ войска свои: казацкія, егерскія, гренадерскія, гусарскія, пандурскія, мушкатерскія, пикинерныя и многія иныя, коихъ прозванья вамъ, тетеревамъ, не уразумть.
— Ты, дядя капралъ… прервалъ новобранецъ Яшка, чаятельно все это ради третьей косушки нагородилъ.
Долго гудла толпа отъ всти дяди капрала. Кто во что гораздъ…
— Иди ужинать… Гей, ребята!.. У-жи-нать! крикнулъ наконецъ кашеваръ, чтобъ созвать разбредшихся по лсу. Ого-го-го! Че-ер-ти! У-у-жи-нать!
— Какъ же вы поступитесь въ семъ случа, бригадиры? спрашивалъ капралъ.
— А вотъ, дядя капралъ, сказалъ сдобородый, садись въ кругъ. Нашихъ хлба-соли отвдай, а тамъ за утро потолкуемъ рядкомъ, и что Богъ на душу положитъ, тому и поршимъ быти.
Вс услись поближе къ котлу, и стихла болтовня. Вс ли и почмокивали, утирая губы рукавами.
Чрезъ часъ Савка съ Яшкой улеглись въ куч хвороста и прикрылись рогожами. Снгу было мало, но морозило.
— А что, Яша? шепнулъ Савка.— Дядя-то капралъ набрехалъ, аль во истину проявился Петръ едоровичъ. То-то бы гоже было,— прибавилъ мужикъ какъ-то сладко…
— А теб кака забота? спросилъ Яшка.
— Какъ можно!.. проявися онъ,— тогда ахти мн!
— Да что? Чертъ!
— Почемъ мн знать, Яша, народъ баетъ: вотъ приди Царь, да приди. Ну и я тожь баю…
— Приди Царь! передразнилъ Яшка, лниво звая. Царь-то, Петръ едорычъ, въ царств небесномъ. Ну стало и аминь его душеньк.
— И стало, все враки?
— Зачмъ враки. Може иной какой Петръ едорычъ.
— Какъ то-ись иной?
— Самодльный.
— Самодльный? Какъ то-ись? Не годный стало?
— О дурафья! Да теб нешто не все едино. Теб нын, что изъ ризы ни торчи — все батька!
— Мн, Яша, встимо едино! ласково и сладко вымолвилъ Савка. Я къ тому сказываю, что нон времена-то каки. Ты съ купцами здишь, я съ дубиной сижу… Ты торгуешь, я подорожничаю… Нешто гоже?
— Много я наторговалъ! Купца-то вотъ убили, а у меня шесть гривенъ за нимъ пропали!
— Ой ли? Обида! Теб учерась ихъ съ него получить бы. А все времена окаянныя! Разбои да злодйства. Нон живи, завтра ушибли! вздохнулъ Савка.
— Времена, кумъ, еще спасибо скажи,— сонно промычалъ Яшка. Гляди, хуже будетъ. Песъ человчьимъ голосомъ заговорить…
— Ой! Ну-те! ахнулъ Савка, и мурашки отъ страха побжали у него по спин.
Черезъ минуту молчанья Савка снова шепнулъ.
— Яша! а, Яша? Коли и въ правду тамъ проявился какой… Ты — туда?..
— Я? Нту! Какъ можно.
— Такъ куда, жъ?
— Самъ выпяли, умная голова.
— Бол, Яша, некуда.
— Такъ чего жъ спрашивать. А ты? въ полудремот отозвался Яшка.
— Я, Яша, какъ ты!.. Вотъ токмо пути много. Я чаю верстъ сто.
— И вс триста.
— Далече!
— Да. Въ острогъ ближе.
— Зачмъ въ острогъ! встрепенулся Савка.
— Не охота?!
— Стало заутра и пойдемъ.
— Небось! Коли явленъ, такъ не пойдемъ — а подемъ.
— Ой ли? А коней какъ добыть.
— На деньги.
— Во! У кого жъ ихъ взять-то.
— У того и взять — что самъ не дастъ, совершенно засыпая мычнулъ Яшка.
— Э-э! Тамъ стало, во-какъ… будетъ! воскликнулъ Савка.
Наступило молчанье. Черезъ минуту Савка вымолвилъ тихо и вопросительно.
— Я тады, Яша, пить учну.
— Буде размазывать-то. Дрыхай!
Оба увернулись тепле и захрапли. Вся шайка давно спала богатырскимъ сномъ. Въ лсу было морозно и тихо. Только изрдка гд-то вдали въ чащ завывалъ волкъ, уныло оглашая оголлый, серебристый лсъ.

XIX.

Большое общество, вышедшее изъ дома губернатора, окружило на двор дорожный возокъ… Генералъ Баръ отправлялся къ войску по Оренбургскому тракту.
— Ну-съ, до свиданья, господа дворяне. Не надолго,— сказалъ Баръ, усаживаясь съ старикомъ камердинеромъ.
— Богъ помощь, ваше превосходительство, на злодеву сбродню,— сказалъ Брантъ.
— Не воевать ду, государь мой, а зайца травить… Приготовьте-ка вы извергу конуру хорошую въ острог, да цпь… Ну, пошелъ!
Возокъ съхалъ со двора, за нимъ три повозки съ офицерами, деньщиками и пожитками генерала.
— Давай Богъ! сказалъ Брантъ окружающимъ. По рчамъ судя — человкъ духа военнаго. А вы, господа, сдлайте милость, не разсказывайте про Оренбургскія дла. Можетъ, все это еще одни слухи, да вранье. Я гонца жду… Не надо смущать народъ. А узнаемъ наврное, опубликуемъ. Ну-съ, до свиданія.
Брантъ вошелъ въ домъ. Гости разслись по своимъ экипажамъ. Генералъ Сельцевъ похалъ въ Гостиный Дворъ и, подъхавъ, встртился съ Ахлатскимъ.
Ахлатскій, не выходя изъ саней, вызвалъ какого-то купца изъ лавки на улицу и, когда тотъ приблизился — швырнулъ ему что-то въ снгъ.
— Подбирай, жидовина, свои поганыя восемь тысячъ, да теперь не попадайся, смотри, Сил Титычу на глаза. Изувчитъ дворянинъ торгаша!
И Ахлатскій отъхалъ. Купецъ поднялъ пачки ассигнацій и сталъ оглядываться.
— Батюшка. Антіохъ Егорычъ, будьте свидтелемъ. Вс ли отдалъ-то… обратился онъ къ вышедшему изъ его лавки Колоштану.
Они стали считать на мороз, не двигаясь съ мста. Сельцовъ вышелъ изъ экипажа и поздоровался съ Колоштаномъ и купцомъ.
— Вишь денегъ-то! сказалъ онъ. У кого деньги?.. у купца… А у кого ихъ нту?..— у дворянина. Чрезъ сто лтъ вы въ дворянахъ будете, да въ чинахъ, а мы, гляди, торговать начнемъ!
— Свои, ваше превосходительство. Кровные. Далъ взаймы безъ росписки, да два года ходилъ, кланялся изъ-за нихъ. И ужъ въ столицу жаловаться собирался. Да какъ же? Разъ онъ меня углемъ измазалъ у себя на дому, да и пустилъ на улицу, общаясь въ другорядь на аглицкій ладъ, смолой вымазать, да въ пуху вывалять! И, сосчитавъ деньги, купецъ вошелъ въ лавку.
— А слышали вы, господинъ маіоръ, лихую всть. Что совершилось-то? сказалъ Сельцевъ. Я у губернатора свдался сейчасъ.
— Какъ же! какъ же! Кто-жъ сего ожидалъ. Видно на то ужъ судьбища была,— вздохнулъ Колоштанъ.
— Да, не чаялось никому эдакаго! А вдь такъ, Антіохъ Егорычъ, пожалуй скоро и до насъ чередъ дойдетъ,— разсмялся Сельцевъ.
— Зачмъ! Мы еще за себя постоимъ. То вдь, параличъ. Такъ хлопнулъ, что только ногой дрыгнулъ разъ.
Генералъ выпучилъ глаза на маіора.
— Чего? Параличъ? Ногой! Какой ногой?
— Встимо своей, не чужой.
— Да вы про что?
— Про Измаила же. Да вы-то про что жъ…
— Про Оренбургъ. Слышь, взятъ городъ злодемъ и разграбленъ, и даже вс… то-ись, какъ есть вс дворяне…
Маіоръ нетерпливо махнулъ рукой.
— Э-э, ваше превосходительство. Какой тутъ Оренбургъ. Ну его! Ахметъ Измаилъ померъ!! Да-съ!!.
— Что-о вы! снова выпучилъ глаза Сельцевъ.
— Да-а-асъ! Въ бан померъ! А вы про Оренбургъ. Тутъ глядите, Яковъ Иванычъ Улусъ Андреевичу какой Оренбургъ закатилъ! Сослать хочетъ! Вотъ что-съ!! А вы про Оренбургъ! укорялъ Колоштанъ вн себя.
— И-и-и! Царство небесное! вздохнулъ генералъ.
— Турк-то! Что вы!
— Охъ! Тьфу — Господи!.. Это я съ Оренбургомъ все. Вдь подумать страшно! Ну вдругъ до Казани двинетъ. Все быть можетъ? Какъ разъ прилзетъ сюда и перехлопаетъ насъ всхъ.
— Вотта! Что вы! Христосъ съ вами. А Каръ-то?
— Какая карта? встрепенулся Сельцевъ.
— Каръ! Каръ! Генералъ московскій!
— Да. Московскій… Посмотримъ… А я думалъ, вы, на счетъ то-ись…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

— Нешто это свадьба была? Это самокрутка! Жидовскій Мархешванъ какой-то! ворчливо говорилъ князь Родивонъ Зосимычъ, угрюмо сидя у столика съ шашками противъ Кречетова.— Эдакъ и татарва не женится.
— Поспшили! Не терплось! отвчалъ тихо Кречетовъ съ яснымъ, счастливымъ лицомъ.
— Гостей, пожалуй, не зови. Ихъ и звать не откуда и некого въ нашей глуши. Одинъ Петруша Городищевъ нашелся, спасибо, по близости. Изъ Казани Мордву дворянскую, да ссыльныхъ всякихъ, я знамо въ себ не охотникъ пускать. А все-жъ долгъ былъ хоть всякое свадебное и внчальное приданое сдлать, да выписать изъ столицы. Попраздновать да погулять, дать народу и на невсту съ женихомъ наглядться вдосталь. А это что жъ. Тяпъ да-ляпъ — и женаты!.. Объ утро чужіе, а въ ночь молодые, говорилъ, князь — капризно волнуясь.
— Что длать? Родивонъ Зосимычъ! Я самъ располагалъ тоже кой-кого изъ старыхъ пріятелевъ оповстить, хоть бы и не похали издалече, да честь-то предложена была бы. Да вдь нешто съ полковникомъ нашимъ столкуешь. А Милуша что?.. Ей бы только за внцомъ Богу помолиться. Она мн сказывала: благословите батюшка образомъ, да пусть отецъ Ареа помолится за меня поусердне за внчаньемъ — такъ и все — Слава Богу будетъ. Молиться, сказывала, тутъ слдъ, а не бситься. Оно може и правда. Такъ-то.
— Молитва молитвой, а обычай соблюдай. А это вотъ въ чужихъ краяхъ кто съ разными турками да нмками сживается, тотъ ддовы обычаи беретъ повадку не уваживать, да во всякомъ житейскомъ дл на басурмановъ ладъ гнуть, сердился князь и, ударивъ шашкой по столу, крикнулъ!
— Да что тутъ!.. Говорю — Мархешванъ! А не свадьба!
Такъ толковали въ сумерки старики, сидя въ кабинет князя чрезъ недлю посл свадьбы Данилы и Милуши.
Во всемъ большомъ дом Азгара было мертво тихо. Азгарды уже успли давно отдохнуть и отоспаться посл круто и скоро сыгранной свадьбы князиньки Данилы Родивоныча, но теперь посл гульбы и веселья всякій сталъ еще лниве и скучне, а кто и хворалъ еще съ похмлья.
Въ Михаиловъ день открылся Данила Милуш въ любви своей и затмъ объяснился посл обдни съ отцемъ. На утро онъ уже създилъ въ Ольгино и вернулся назадъ нареченнымъ, вмст съ будущимъ тестемъ своимъ, а чрезъ десять дней въ хоромахъ Азгарскихъ стоялъ дымъ коромысломъ отъ поздовъ, внчанья и обда свадебнаго.
Между церковью и хоромами гудлъ народъ по всей дорог. Въ вечеру хоромы, садъ, роща, храмъ и все село сіяли отъ зажженныхъ семидесяти смоляныхъ бочекъ и отъ пяти сотенъ плошекъ и шкаликовъ. Дворня въ саду, на двор и въ людской, а крестьянство на слобод ли пили и липли, какъ мухи, къ выкаченнымъ бочкамъ съ брагой и съ виномъ, да съ пьяну валились, какъ тараканы на мороз, или жглись, падая на плошки, а въ княжемъ дом шумли, бгали, толклись и сбирали поздъ молодыхъ въ Ольгино.
Гостей не было — никого. Одинъ 17-лтній братъ Павла Городищева — Петя, былъ выписанъ изъ деревни въ дружки къ князю. Въ вечеру молодые въ большомъ возк, въ шесть лошадей, выхали въ Ольгино,— окруженные полсотней верховыхъ съ большими фонарями. Эти скачущіе фонари среди ночи — выдумка Данилы — смутили провинцію на разстояніи цлыхъ семидесяти верстъ. Около десяти верстъ провожали молодыхъ господа и дворня на восьми тройкахъ. Фима и Петя Городищевъ, уже влюбленные другъ въ друга до зарзу, а съ ними Кречетовъ и Кирилловна — хали въ саняхъ вслдъ за возкомъ молодыхъ и на одиннадцатой верст распростились и вернулись въ Азгаръ. И недолгое веселье кончилось.
Князь Родивонъ Зосимычъ всячески и напрасно просилъ сына не спшить свадьбой и дать всмъ, и семь, и народу, вдоволь повеселиться въ приготовленіяхъ, и дождаться Ивана изъ Оренбурга, а равно дать время позвать кой-кого на свадьбу, а главное, выписать все необходимое изъ Москвы, чтобы справить свадьбу по-княжески. Данила настоялъ на своемъ, потому что увидлъ, что эдакъ свадьба отложится до весны.
— Все равно, батюшка. Мы на святкахъ повеселимся… А свадьбу нечего откладывать. А то раздумаю!— шутилъ онъ полусерьезно. Хуже будетъ!
Затмъ князь хотлъ отвести сыну половину дома съ особой прислугой, даже хоть съ особымъ столомъ, но Дани это не согласился и упрямо ршилъ ухать, хотя бы на первое время, въ Ольгино, гд было всего трое человкъ прислуги въ дом.
Родивонъ Зосимычъ махнулъ рукой, разобидлся и только повторялъ во все время сборовъ, внца, обда и отъзда:
— Это не княжая свадьба! Это жидовскій Мархешванъ!
Уже недля прошла теперь со дня внчанья, и въ дом было тихо и скучно. Дворн было однако чмъ заняться. Въ саду саженей за сто отъ хоромъ, посл отъзда молодыхъ, съ шести часовъ утра и до вечера цлая куча рабочихъ стучала и шумла за спшной работой.
Князь придумалъ, чтобы выманить сына изъ Ольгина, передлать скоре заново отдльный, небольшой флигель, гд жило дв семьи дворовыхъ, и отдлать его всмъ, купленнымъ въ Казани, что пришло на тридцати подводахъ. Нмецъ Шильде, выписанный изъ Казани, заправлялъ передлкой и отдлкой. Азгарцы ахали, какъ все мнялось во флигел словно по щучьему велнью, и уже прозвали его ‘Нмецкій домикъ’.
А молодые въ Ольгин, въ маленькой и свтленькой усадьб, были на седьмомъ неб. Въ этихъ горницахъ, гд прошло дтство Милуши — незатйливое, одинокое и мирное — съ ученымъ Кустовымъ, съ добрымъ, но вчно пылящимъ отцемъ и съ беззубой Кирилловной — теперь наступила для нея иная жизнь, о которой смутно мечтала она въ своихъ двичьихъ грезахъ.
Милуш казалось, что между ея дтствомъ, всмъ ея прошлымъ и этимъ настоящимъ — легла пропасть. Будто колдовствомъ какимъ — все видоизмнилось. Иначе смотритъ она на весь міръ Божій, и иной, новый міръ Божій возстаетъ предъ ней. И все, что существуетъ кругомъ, и все, что видитъ, слышитъ и чувствуетъ она сама — все заслонилось однимъ звукомъ, однимъ именемъ:
— Данило! Данилушка!
Въ этомъ имени, въ этомъ человк — все соединилось, слилось и воплотилось для нея.
Жизнь молодыхъ была однообразна и проста донельзя и всякому показалась бы скучна, кром ихъ двухъ. Они всякій день гуляли, иногда катались въ саняхъ, въ вечеру Данило читалъ вновь присланныя изъ столицы книги.
Чаще онъ разсказывалъ жен о своихъ компаніяхъ, о туркахъ, о Польш, о Петербург и Двор. Главное, что поразило и смущало Милушу — было убійство офицера въ Петербург.
— Какъ же такъ-то? говорила она робко глядя въ глаза мужа и боясь сказать, что ей этотъ пустой случай кажетъ страшнымъ. При разсказ объ этомъ она обмерла и при воспоминаніи объ немъ ей щемило сердце всякій разъ.
— Это мн такъ сдается, по моему женскому разуму! утшала себя Милуша, но какъ сдается ей и что собственно ее смущаетъ въ этомъ приключеніи съ мужемъ, она не могла себ объяснить. Разсказы Данилы о самомъ себ занимали ее, разумется, боле, чмъ разсказы про мста и лица.
Однажды князь описывалъ ей сраженіе при Ларг. Милуша внимательно слушала, раскрывъ свои большіе, добрые глаза. Князь вымолвилъ:
— Тутъ и начали посыпать насъ ядрами.
— Кто жъ сыпалъ? прервала она.
— Непріятель, по насъ, изъ пушекъ своихъ стрлялъ.
— И въ тебя тоже!— воскликнула Милуша со страхомъ.
— Встимо, родимая. Вдь ты уже знаешь, что я сколько разъ раненъ былъ.
— Да. Да…
Однажды князь передавалъ жен подробно о нкоторыхъ женщинахъ, которыхъ знавалъ въ Польш и въ столиц, и, назвавъ одну по имени, признался, что былъ въ связи съ ней.
— Да вдь ты какъ-то сказывалъ въ Азгар, что она замужняя.
— Ну, такъ что жъ? А ты разв полагаешь, что замужнія своихъ мужей не проваживаютъ за носъ. Не обманываютъ.
— Какъ же такъ-то?.. Родимый?..
Милуша не понимала. Князь сталъ ей объяснять и спросилъ:
— Ты не махонькая! Неужели жъ не слыхала, иль не видала такого — хоть здсь въ Ольгин, въ дворн или въ мужичь…
— То подлые… Въ подломъ состояньи ино дло… Они вонъ дятъ въ изб семеро одной ложкой изъ одной чашки.
— Такъ стало дворянка по твоему всегда врна своему супругу.
— Встимо, родимый.
— Вотъ ты къ примру… Будь я уродъ какой, либо старый, меня бы съ кмъ-нибудь… съ Городищевымъ какимъ обманывала бы.
— Охъ! что ты! что ты! воскикнула Милуша и измнилась въ лиц. Я такъ полагаю, что ты вотъ… да я вся эта… какъ бы теб пояснить… словъ-то этихъ я не знаю… вотъ теперь хоть плечо что ль мое, иль бо рука, лице… я эдакъ гляжу да и сказываю на мысляхъ… вотъ это все Данилушкино… вся-то я Данилушкина… И сдается мн, что и ты весь мой. Уколися иль ушибися ты, мн, ей-ей, больно будетъ. А то вдругъ да съ чужимъ человкомъ! и такое?.. и не про грхъ предъ Господомъ мыслю. Грхъ грхомъ! а оно, Данилушко, не можно.
Милушка начала хохотать и повторяла.
— Это не можно… эдакъ вотъ на голов колесомъ скоморохи ходятъ… такъ разв можно эдакъ-то пройти.
— Ну, а коли я поступлюсь когда, вотъ какъ родитель мой и ддъ Зосима,— спросилъ Данила. Коли ты вдругъ свдаешься, что у меня забава какая на сторон.
Милуша раскрыла губки, глаза ее уперлись въ лице мужа и все лице вспыхнуло…
— Что ты тогда скажешь! А?
Милуша бросилась къ мужу на шею и зарыдала.
— Что ты! Христосъ съ тобой! я такъ, бесдую… Что ты? полно! можетъ этому никогда и не бывать.
— Родимый! шепнула Милуша. И на словахъ-то эдакое какъ ножемъ бьетъ. А случися на яву… Охъ! родимый! ты ужъ такъ и знай… Я, родимый, руки на себя наложу — часу не обожду.
И князь Данило утшалъ расплакавшуюся жену.
— Лучше я умру… Лучше ты, любый, умри. Да! лучше ты умри! я буду знать, что ты у Господа на неб… Буду молиться за тебя денно и нощно. Въ монастырь пойду и эпитемію страшную наложу на себя… Пудовыя вериги надну… Изведу себя въ годъ постомъ и тоже за тобой уйду… А эдакое! эдакое! Господи! да это хуже трехъ смертей.
Милуша дрожала всмъ тломъ и рыдала въ такомъ отчаяніи, что князь въ цлый вечеръ едва успокоилъ ее и затмъ долго думалъ объ этомъ изрядномъ и персональномъ свойств жены.

II.

Прошло дв недли, что молодые жили въ Ольгин. Отецъ письменно звалъ ихъ уже два раза на житье въ Азгаръ. Кречетовъ просился, наоборотъ, чтобъ его пустили къ себ, хозяйничать, плуги чинить да къ весн готовиться. Мало ли зимой дла для хозяина! да и бирюльки съ ворчуномъ княземъ надоли ему. Молодымъ не хотлось хать, здсь, въ этихъ уютныхъ комнаткахъ, они были такъ укупорены отъ морозу и снговъ окрестныхъ степей, укрыты отъ людей, глазъ на глазъ въ мертвой тиши, въ молчаливомъ созерцаніи другъ друга или въ любовныхъ рчахъ, гд полу-слова, полу-намеки, полу-взгляды наполняли цлые часы и цлый день. Молодая и здоровая страсть любитъ безмолвье, затишье, тьму и одиночество вдвоемъ.
Князю не нравилась жизнь въ Азгар, ради того, что отецъ сталъ въ послднее время вздорить съ нимъ и попрекать бусурманствомъ. Данилу, привыкшаго къ полной свобод въ поступкахъ, сердили нравоученія старика. Милуш тоже не хотлось узжать, отчасти и потому, что тамъ нельзя будетъ играть и шутить при всхъ такъ, какъ въ Ольгин. Мужъ всякій разъ придумывалъ какую-нибудь новую затю, всегда неожиданную и забавную. Иногда Милуша смущалась, взятая врасплохъ, пугалась и робла, но все кончалось поцлуями и смхомъ, и еще дороже становилась эта Ольгинская жизнь вдвоемъ.
— Вотъ въ Азгарскихъ хоромахъ, не позабавишься эдакъ, прибавилъ Данила. Люди осудятъ. Да и родитель заворчитъ… А что жъ? Разв мы не мужъ съ женой. Посмотрли бы они,
что въ Питер придворные сочиняютъ за пирушками. Да не со своими, а съ чужими еще женами-то.
Однажды, когда князь ухалъ одинъ прокатиться верхомъ (что длалъ всякій день, несмотря на глубокій снгъ въ пол), ему случилось запоздать. Милуша, ожидая его, обошла маленькій домикъ, гд было уютно и тихо — и вдругъ ей пришло на умъ.
— А что если-бъ это сонъ былъ! замужество, Данило, опьяняющее чувство счастья и эти нсколько прожитыхъ дней, промелькнувшихъ какъ бы въ какомъ-то розовомъ туман. И все что она перечувствовала?
Если все это сонъ? и вотъ, теперь, она проснулась. Данилы нту! и не было никогда! сейчасъ прідетъ съ хутора отецъ къ обду. Придетъ Кирилловна съ чулкомъ и сядетъ въ столовой у окна, то почесывая спицей за ухомъ и позвывая, то разглядывая сугробы на терасс, и скажетъ какъ всегда:
— Охъ, день-то деньской, зимній-то! конца ему, батюшк, нту! и что это Михей сугробовъ-то съ голдарейки не смететъ. Эка люди нын безсовстные стали. Ох—хо—хо!..
А въ корридор ужь слышится голосъ Кречетова.
— Послать мн его сейчасъ, собаку!.. Я васъ!..
При этой старой, знакомой картин, невольно возставшей вдругъ въ памяти Милуши — она вскрикнула и побжала на крыльце, чтобы позвать единственную новую горничную Аньку и убдиться… Ощупать дйствительность!..
Князь, уже вернувшійся съ прогулки, былъ въ сняхъ, и Милуша, растворивъ дверь съ тяжелымъ блокомъ, попала прямо къ нему на грудь.
— Куда! стой! держи вора! весело закричалъ Данило и, схвативъ жену на руки, внесъ въ гостиную на диванъ, и цлуя, сталъ крутить ей руки назадъ, стараясь опутать ихъ снятымъ съ себя кушакомъ.
Милуша молча смялась ему въ лицо и, не противясь, опрокинулась навзничь, густая коса ея разбилась и обсыпала диванъ и полъ.
— Ну, обороняйся же! а то свяжу — такъ убью… А то еще хуже… супругъ далеко, а я злодй негодный. Обороняйся!
— Не могу, родимый! шепнула Милуша, ты силенъ.
— Пустое, смялся Данило, обнимая жену. А какъ же… Если и впрямь злодй на тебя нападетъ — ты эдакъ, какъ овца какая, и поддашься.
— То иное дло… А тутъ ты. Противъ тебя обороняться и охоты нтъ.
— Ну слушай… Я не шучу. Коли я тебя осилю, а не ты меня утомишь обороной, то вотъ теб дворянское слово, уду отъ тебя на цлую недлю, чтобъ научить, какъ обороняться… Уразумла?
— Грхъ теб, Данилушка. Что ты надумалъ…
— Обороняйся! воскликнулъ князь полу-смясь, полу-серьезно. И лице его удивило на мгновенье Милушу. Онъ сталъ вязать ей руки.
— Помни! осилю — уду…
Милуша, уже не смялась, собрала вс свои силы, задыхаясь отъ борьбы, высвободила одну руку и, когда Данила близко нагнулся надъ ней, она хватила свои косы и, перебросивъ ихъ чрезъ шею мужа, затянула его голову къ своей.
— Удушу! шепнула она.
— Нешто это оборона!.. Ну постой же…
Борьба продолжалась не долго. Милуша выбилась изъ силъ и, измученная, уступила и заплакала, боясь немедленнаго исполненія угрозы.
— Ну прощай, коли не умешь себя защитить,— шепнулъ Данило, покрывая ее поцлуями, но Милуша по голосу его догадалась, что это была шутка, и страстно прильнула къ мужу.
— Ну, что надумалъ, родимый… Погляди, что отъ кисейки-то осталось. Одни клочья! смясь, жаловалась Милуша чрезъ нсколько времени, оглядывая свое платье.— Гляди, на что я вся похожа. Будто у разбойниковъ въ рукахъ побывала.
— Эка важность! а вотъ это, такъ худо… сказалъ князь, увидя крупную ссадину и кровь на плеч жены.
— Плечо-то. Да вдь это ты, такъ мн и не больно. Да и вся я — говорю — твоя. На, ржь меня хошь на кусочки!
А князь Данило улыбался, глядя на клочья платья и на жену. И улыбка эта напоминала то, какъ волкъ облизывается надъ полусъденной овцой.
— А что люди зовутъ:— развратничать? вдь пожалуй — это! думалъ онъ.— Дурни! филозофу — тому и все худо, альбо не разумно!..
Наконецъ въ Ольгино пріхалъ дворовый Митроха изъ Азгара и объявилъ, чтобъ ждали Дмитрія Дмитріевича къ вечеру.
— Должно за нами отъ родителя! досадливо сказалъ князь.
Милуша надумала кататься и выхать къ отцу навстрчу, и, какъ стемнло, они выхали въ легкихъ санкахъ тройкой. Князь Данило слъ править, и съ звонкимъ колоколомъ подъ дугой, съ полсотней бубенчиковъ, выкатили они вдвоемъ за ворота усадьбы. Съ самыхъ воротъ, прозябшіе или застоявшіеся кони подхватили и, шаля, помчались по деревн. Князь сталъ держать, но чувствовалъ, что лошади рвали у него возжи изъ рукъ и что упоръ ихъ былъ ему не подъ силу. Избы села быстро мелькали мимо нихъ и наконецъ остались назади. Тройка вылетла въ безконечную, серебристо-блую равнину, облитую луннымъ свтомъ, и начала бить. Милуша, давно оробвъ, жалась къ мужу и шептала молитву.
— Жена. Пустимся на волю Божью! крикнулъ князь подъ гулъ колокола.— Коли жить намъ — не расшибутъ. А то вмст помремъ, пока горя не видли! Милуша?
— Какъ теб на душу ложится, такъ и поступайся, Съ тобой мн хоть сейчасъ помирать — не боязно.
И Милуша бодро выпрямилась въ саняхъ и улыбнулась на ясное небо. Князь пустилъ возжи и тройка вихремъ помчалась по гладкой снжной равнин. Только снгъ взлеталъ и сыпалъ изъ подъ пристяжныхъ, подрза визжали по замерзшему пути, колокольчикъ гудлъ, заливаясь… Духъ занимало у Милуши, снова прильнувшей къ мужу, но не отъ робости, а отъ ожиданія — что будетъ при спуск въ Волчью яму? Данило глядлъ пристально на дорогу и тоже ждалъ крутого спуска съ заворотомъ, гд тройка и сани могли комомъ низвергнуться въ оврагъ. Лошади пронеслись еще съ полверсты и стали скакать тише, коренникъ, сбившій было въ карьеръ, пошелъ крупной рысью. Данило потянулъ возжи и понемногу свелъ тройку на рысцу, потомъ на шагъ… И наконецъ остановилъ совсмъ въ десяти шагахъ отъ спуска и косогора Волчьей ямы.
— Ну вотъ и не судьба! вымолвилъ онъ. А оробла ты? Я вдь и тебя тоже попытать хотлъ. Оробла?
— Нтъ…
— Притворствуешь, милая.
— Ей-Богу, не оробла. Ты поршилъ, я и была готова!.. Я смерти вовсе не страшусь, только бы не одной помирать, а съ тобой.
— Глянь-ка, тишь какая… И ничего-то нтъ и ничего не видать. Снгъ да снгъ. А небо-то? звзды! а мсяцъ? Смотри-ко, въ неб-то спокой какой! Мы тутъ человки радуемся радостями, печалимся печалями своими, муку мыкаемъ зря! Живемъ, то лтомъ, то зимой… А небо все едино, неизмнчиво. Звздочки все т же, что теперь, что при Грозномъ Иван Цар… Помремъ вотъ мы съ тобой, Милуша, а он все-то будутъ свтить на Имперію Русскую.— Данило задумался и, помолчавъ, снова заговорилъ:— что-то будетъ на Руси лтъ черезъ сотню — когда мы съ тобой сгніемъ давно!.. Нашъ съ тобой внукъ, а то и правнукъ, будетъ объ насъ поминать. И ты, красавица моя, въ прабабки попадешь! Меня праддомъ поставятъ. Да что проку въ ихъ памяти по насъ: что втеръ пролетный. Я бы хотлъ, чтобъ меня вся Русская земля черезъ сто лтъ поминала! Вотъ какъ Румянцева помянетъ, Орлова. Одинъ — Задунайскій! другой Чесменскій. А я какой? Я Милушинъ! А могъ бы… И огонь въ себ чаю… И случай въ руки лзъ. Да и теперь еще, верни я въ Питеръ… Многое на перемну пойдетъ! да видно не судьба. Сгнію самъ, сгніетъ и память по мн.
— Чтой-то ты, Данилушка, какое повелъ? я не уразумю. Помремъ, насъ въ Азгар за обдней поминать будутъ. Теперь вонъ поминаютъ князя Зосиму, княгинь Мавру и твою родительницу Анну Александровну.
— То для Бога, о душ поминовенье… А то для людей, о подвигахъ, о длахъ еройскихъ, иль о длахъ штатскихъ, государскихъ…
— Не уразумю я, тебя, дорогой.
— Пустое, любая моя. Проживу для тебя одной. Для семьи, коли будутъ у насъ ребята. Женатый на брань идетъ, оглядывается.
Князь вздохнулъ и прибавилъ:— Ты что на небо смотришь?
— Такъ! Люблю. Тамъ диковинно. Тамъ Богъ, только гд престолъ Божій, не вдомо… Эдакъ ли, прямо… Я мню прямо, на середин. И мы туда уйдемъ, коли проживемъ праведно. Тамъ хорошо будетъ, вмст! Безъ тебя я никуда не желаю. И въ рай, одна, не хочу.
— Скажи ты мн, родная. Я тебя иной разъ не разумю. Вдь ты ученая. Теб Кустовъ много пояснилъ, что иныя и столичныя боярышни не вдаютъ. А ты часто сказываешь вздорное. Вотъ хоть бы про престолъ Божій, что по середин неба? Нешто есть середина?
— Въ книжкахъ, родимый, мало ли что… А то въ яв. По книжному слдъ говорить инако. Вотъ хоть бы о конц свта сказывала я въ Азгар, что его нтъ. Ну, а такъ въ яв я знаю, что есть.
— Какъ есть?!
— Есть. Это, что шаръ-то? Вдь это по книжному, родимый, подобаетъ такъ сказывать, а нешто это можно, чтобъ земля Божія какъ арбузъ какой была. По книжному тоже сказываютъ — сердце у насъ мшочекъ, мошонка. А я чаю, что у меня не мшочекъ, разсмялась Милуша. Ужъ это я вотъ какъ знаю. Побожуся, что не правда.
Данило разсмялся. Они смолкли и задумались каждый о своемъ. Данил грезился Петербургъ и жизнь на войн.
Милуша вспомнила о Кустов, какъ онъ училъ ее по книжному отвчать. Только колокольчикъ побрякивалъ, нарушая тишину серебристой и безлюдной окрестности.
— Что не суждено человку,— заговорилъ наконецъ тихо Данила, какъ-бы отвчая на свои помыслы,— того не добьешься никакъ. И тому не сбываться. Мн сказалъ одинъ плнный паша, что мы взяли раненаго посл Ларги. Умный онъ былъ, въ дв недли заговорилъ по-россійски, такъ что мы диву дались… Онъ сказывалъ, что по ихъ вр, Махомедовой, жизнь всякаго человка написана на неб еще до его рожденья… И что-бъ человкъ ни творилъ — все по писанному будетъ. Желаешь, такъ и выйдетъ теб инако. Пойдешь супротивъ чего, а оно такъ теб и писано было противничать. И врю я нын въ это крпко, хоть и не Христіанское то ученье. Вотъ хоть я… Располагалъ посл побывки у батюшки опять въ Питеръ въ гору лзть — благо случай вышелъ, а сотворилось инако. Да и взялъ я тебя, вишь, черезъ судьбу.
— Врю я, Милуша, что ты мн Богомъ суждена. Вдаешь ли, что какова ты есть, такую и хотлъ. Будто судьба спросила у меня предъ твоимъ рожденьемъ, какую мн супругу приготовить.
— А сонъ-то твой?
— Да. И сонъ!
— А лсовикъ-то мой?
— Ну это пустое и немудреное, что я тебя два раза по сосдству встрчалъ. А вотъ скажи-ко, какъ мои самые дорогіе помыслы давнишніе, отроческіе, о подвигахъ воинскихъ во благо отечеству и Цариц и во славу свою. И какъ они отъ тебя разсыпались бисеромъ. Да!
— Теб и жаль вотъ Питера. Со мной, глупой, связался.
— Нту! Не жаль. Не судьба, и конецъ! Коли не попъ, не суйся въ ризы. Не всмъ великія дла, да слава писаны на роду. А могъ бы! могъ!
Данило махнулъ рукой и припустилъ лошадей домой. Почти вслдъ за ними пріхалъ и Кречетовъ съ просьбой отца перезжать въ новый нмецкій домикъ. Длать было нечего.
На утро князь приказалъ наваливать подводы, чтобы выслать впередъ, а самъ ршилъ выхать чрезъ день, чтобы украсть себ у отца еще сутки.
— Ну что, ваше сіятельство? что, княгиня моя? спросилъ Кречетовъ на утро дочь, оставшись съ ней на един въ гостиной, пока Данило вышелъ приглядть за отправкой подводъ.— Что, горе мыкаешь. Бдняга! шутилъ счастливый отецъ.
— Ахъ, батюшка. Словъ я такихъ не выищу, чтобъ теб пояснить. Прикажетъ онъ мн за себя сейчасъ въ прорубь кинуться. Вотъ теб Господь Богъ! я ни мига единаго не обожду.
— А Андрюша-то?.. Женится вдь! ужь со зла знать… Скоро свадьба. И на дурнорожей, пишутъ. Только и всего, что генеральская дочь. Сельцева Дарья.
— Давай Богъ ему совтъ да любовь съ супругой. А меня, батюшка, холодомъ хватаетъ, когда помыслю я, что могла за нимъ быть, да будучи его супругой, повстрчать Данилушку. Что-бъ тогда содялось со мной? Господи помилуй!
Милуша въ ужас закрыло лицо руками и затмъ перекрестилась.

III.

Жизнь въ Азгар пошла почти по старому. Только и было разницы, что Милушу звали княгинюшкой и что князь здилъ въ гости въ санкахъ, черезъ садъ, въ нмецкій домикъ къ молодымъ. Вс обитатели были счастливы и веселы. Одна Фимочка ходила… а не бгала, иногда заставляла себ повторять вопросъ два раза, прежде чмъ разслышитъ, была неразговорчива, иногда она задумывалась и глядла подолгу на сугробы сада, на зимнее, срое небо, часто грясь въ зал у печки, стояла по часу, вздрагивала, уныло озирала передъ собой пустую залу, безсознательно прислушиваясь къ говору и ходьб людей, снныхъ и горничныхъ, къ ихъ перебранкамъ, шуткамъ или къ тому сдавленному холопскому, сиплому смху, выработанному въ лакейской жизни изъ боязни, или изъ уваженья къ господамъ.
Княжна часто бывала въ нмецкомъ домик и, приглядвшись къ жизни брата съ женой, ворочалась оттуда еще угрюме, еще боле отмалчивалась, еще боле грлась у печки и на вопросы отца:
— Что, юла,— не юлишь?
Фима отвчала всегда, что ее какъ-то ломаетъ. Должно зазнобилась немножко!
— Когда-то Рождество и Святки прибудутъ? эка-время тянется! думалось ей.
На Рождество общался князю пріхать въ гости — Петръ Городищевъ, веселый, черноглазый малый, нетерпливо дожидавшійся 18-ти лтъ, чтобы поступить на службу въ гвардію. Этому поступленію давно всячески мшала обожавшая его тетка, Анна Петровна, сестра Мары Петровны, и держала у себя въ Пенз племянника и своего единственнаго наслдника чуть не на привязи. Этотъ Петя, разбитной и здоровый пухлякъ, кровь съ молокомъ, выхоленный теткой,— былъ уже настолько боекъ и смлъ, что въ нсколько дней, проведенныхъ въ Азмір, на свадьб Данилы, усплъ уже приглянуться Фим. Онъ поймалъ княжну въ сумерки, въ какихъ-то занавскахъ, куда она зачмъ-то ползла и что-то доставала… Петя помогалъ ей и нечаянно наткнулся на нее, и такъ дивно вышло, что Фимочка убжала къ себ въ горницу съ поцлуемъ — какъ когда-то Милуша. И такъ же, какъ и та, услась на кровати, румяная и смущенная. Однако Милуша была тогда въ лихорадк ужаса, плакала и молилась… А Фима болтала ногами и шептала тихонько:
— Ахъ плутяга! Ну погоди же!
И въ этотъ же день вечеромъ, затявъ какую-то игру съ участьемъ снныхъ двушекъ, Фима отплатила Пет… но тою же монетой!..
Вотъ теперь все и грется — скоро уже 15-ти лтняя княжна у печурки въ зал, потягивается и жалуется, что:
— Знать зазнобилась, ломаетъ. Когда-то вотъ Святки подойдутъ.
Кирилловна была теперь другомъ княжны и за то лишь, что по шепту толковала съ ней:
— Пора вамъ, Серафима Родивоновна, тоже муженька выискать… Что такъ-то жить… Чего родитель-то глядитъ? Выписалъ бы кого изъ Питера — такъ, въ гости, на побывку. А то и за Петра Павловича отдалъ бы. Что не въ позументахъ-то онъ, а въ кафтан простомъ — такъ это, моя родимая,— все глазамъ однимъ блистанье. А любованье, милованье и безъ позументовъ, гляди, какъ хорошохонько выходитъ. Захочетъ, успетъ выслужить и посл… Ей-Богу!
И Фима подружилась съ Кирилловной и думала:
— Славная эта Кирилловна! умная! а я было мнила, что она беззубая дура. Она преумная!
Впрочемъ, образъ Пети въ ум княжны иногда застилался другимъ, который былъ ближе, и который чаще видала княжна. Племянникъ Агафонова, красавецъ Николай, иногда являлся къ ней во сн и велъ себя съ ней не какъ холопъ. Однако на яву, когда сторонился при ея проход — княжна Серафима только косилась на него, опустивъ вки,— и на лиц ея не было ничего, кром излишней надменности, не появлявшейся относительно всякаго другого двороваго.
Князь Родивонъ Зосимычъ какъ-то мене обращалъ вниманія на свою любимицу и былъ добре и мене ворчливъ съ Милушей. Кром того, князь былъ озабоченъ особенно сыномъ Иваномъ, который находился въ далекомъ краю, полномъ бунтовщиковъ-татаръ. Отъ Ивана пришло письмо къ отцу, гд онъ горько жаловался на судьбу свою и взялъ на душу грхъ, описывая свою несуществующую болзнь, чтобъ разжалобить отца. Родивонъ Зосимычъ передалъ письмо это Данил, но князь пожалъ плечами и бросилъ его, прочитавъ только первыя строки. Иванъ писалъ:
‘Многодорогой и любезный родитель — батюшка. Цлую васъ и обнимаю въ мысляхъ моихъ и съ великой бы сердечной охотой и радостью похалъ на побывку къ вамъ, многодорогой батюшка, обнять васъ и мою сестренку имку, коя уже, полагать надо, гораздо возрастомъ выросла, и на братца бы Данилу Родивовыча очень я желалъ побол наглядться и разума его себ глупому призанять и учености, и сердцемъ братскимъ участіе имть въ радости его нахожденія, въ нашей многоцнной мн и любезной душ моей, вотчин Азгарской — но господинъ дйствительный статскій совтникъ Тавровъ сказываетъ, что радъ бы въ рай, да грхи не пускаютъ, и по здшнимъ — какъ то усмотрть изъ сего изволишь, родитель дорогой,— отъ вора и архибестіи Амельки Пугачева, ноншнимь обстоятельствамъ, генералъ-поручикъ и кавалеръ на отлучку мою со службы согласія никакого и самомалйшаго не далъ, да и впредь не надюсь нмца сего мольбой тронуть сердце. А какая то моя служба, родитель мой! шатаюсь, мотаюсь, что бездомокъ-бобыль, день-деньской, неусыпно и недодаючи, и имъ не въ пользу, и себ не въ прокъ, и на мысляхъ содержу — дастъ ли Господь упасти себя отъ тутошнихъ убійственныхъ приключеній и замшательствовъ отъ государственнаго вора. Изныла меня служебная моя обязанность до хворости, похудалъ, и подъ ложечкой съ недлю ной замчателенъ мн, особливо посл ужина. А дохтуровъ у насъ, ученыхъ и не страшныхъ — одинъ, но по россійскому языку ничего не смыслитъ, прізжимъ будучи изъ города нмецкаго, и его видючи, хотя я ной сей ему всячески разъяснялъ и щупать давалъ — но не токмо онъ меня, ниже я его, ничего уразумть и понять въ разговорахъ не могли, токмо руками совсмъ безполезно махали, и зря я ему сорокъ гривенъ деньгами отблагодарилъ, а другіе дохтуры, ученые, одинъ изъ Киргизъ — самоучка, а другой, хоть русскій, престарлый и безпамятный, годовъ сказываютъ за сто десять, гораздо шибко оба народъ портятъ и пуще ухаживаютъ въ гробъ, и отъ нихъ опасаясь усугубленія ною моему подъ ложечкой за пользованьемъ не прибгалъ. Мню я, родитель мой, что коли бы Богъ далъ въ Азгаръ отлучиться отъ безтолковаго служенія моего и воевательства съ архибестьями, то-бъ и хворость сія смягчилась. Ужъ не знаю самъ, какъ съ измалтства наученъ былъ молиться на каждый день Господу Вседержителю, и теперь усердствую, а умаленія бдствій своихъ не вижу, а вящее ихъ размноженіе. И хочу я молить васъ слезно, родитель-батюшка, дозвольте мн отставку мою, безъ ожиданія чина поручичьяго, просить. Велика ли польза въ немъ? А тутъ нын ранить и убить на всю жизнь могутъ. А калченнымъ быть мн, за что же? Таковое приключенье совсмъ грустно будетъ! Цлую и обнимаю васъ, родитель-батюшка, и непрестанно молюся о сохраненьи драгоцннаго вашего здравія, братца и сестренку то-жъ цлую, и того же желаю, и всмъ кланяюсь, няньк Авдоть то-жъ. Остаюсь въ непремнномъ благопожеланіи и любви вамъ, родитель мой, и всей фамиліи нашей — сынъ вашъ, подпоручикъ князь Иванъ Родивоновичъ Хвалынскій’.

——

День въ Азгар, зимній и короткій, начиналъ уже надодать Данил… Поднимались вс по обычаю съ восходомъ солнца, а потомъ и со свчами, ибо оно стало запаздывать. При первыхъ лучахъ зимняго свта, когда золотомъ червоннымъ загорались снга въ саду — молодые являлись изъ нмецкаго домика, и все семейство уже сидло въ столовой.
Князь Данила отъ скуки, снова посщавшей его, сталъ присматриваться къ дламъ по имнію, выслушивать прикащиковъ и старостъ вмсто отца. Милуша проводила день за пяльцами и вышивала золотомъ и шелками мужу образъ Божіей Матери — Одигитріи.
Когда она не работала, то, такъ сказать, сторожила Данилу и ходила за нимъ по пятамъ, куда бы онъ ни шелъ. Во всякомъ случа, откуда бы онъ ни появился, гд бы ни показался, Милуша — и за работой сидя — встрчала и провожала мужа глазами.
Посл обда, т. е. отъ полудня до смерканья, вс ходили гулять, или кататься съ ледяныхъ горъ въ саду или здили на тройкахъ. Въ сумерки и вечеромъ сидли у отца. Данила, какъ и прежде, разсказывалъ самодовольно все, что перевидалъ въ свое долгое пребываніе въ заморскихъ краяхъ и въ столицахъ, а семейство слушало съ глубокимъ вниманіемъ, жена, разумется, съ благоговніемъ. Милуша при этомъ умщалась на скамеечк около Данилы и такъ смотрла на мужа, что ходившая на богомолье и вернувшаяся Кирилловна подсмивалась надъ ней:
— Эй, дитятко, смотри, не проглоти супруга-то своего, гляди какъ ротикъ разинула.
— Молчи ужъ ты, ехидница! усмхнулась Милуша.— Старые грхи-то сбыла на богомоль, такъ новыхъ набрать не терпится.
— Коли бы ты за литургіей божественной тако напрягалась, внимаючи словамъ писанія, то-бъ была первая угодница Божія! шутилъ и бывавшій изрдка отецъ Ареа.
— Одно горе! подшучивалъ Родивонъ Зосимычъ.— Выдали ее, бдную, за постылаго.
Кирилловна, обожавшая теперь Данилу, любила подсмиваться надъ нимъ и надъ своимъ дитяткомъ ради утхи старика князя. Часто въ вечеру бывали такіе разговоры.
— Скажи ты мн, Родивонъ Зосимычъ, за что тебя Богъ эдакимъ сыномъ обидлъ… говорила Кирилловна, какъ бы не обращая вниманія на Милушу.
— За грхи наказалъ, Кирилловна,— подмигивая, отзывался старикъ.— Вотъ Иванушка у меня молодецъ. А Данилко никуда не гожъ.
— Ничмъ-то, бдняга, не взялъ, ни росту сановитаго, ни виду боярскаго,— продолжала Кирилловна жалостливо,— ни головушки многоумной, съ головы до пятъ худъ. Да еще корявый! Токмо кафтаномъ расписнымъ взялъ.
— Да! вмшивался Кречетовъ. Вотъ нын дороги государственныя прокладываютъ и столбики малеваные съ циферью ставятъ ради мты, ни дать, ни взять, князь Данило Родивонычъ.
— Охъ! жаль мн мое дитятко. За кого ее отдали! не доглядла! охала Кирилловна и, закусивъ губу беззубой десной, мигала всмъ на свое дитятко.
Милуша, знавшая всю эту комедію наизусть, усмхалась все меньше и меньше, и наконецъ начинала всячески отбраниваться, выходила изъ себя… и чуть не плавала. И вс были довольны.
Родивонъ Зосимычъ, хоть чаще ворчалъ и сердился, когда боль увеличивалась, но любилъ Милушу все боле съ каждымъ днемъ. Часто случалось въ вечернихъ бесдахъ, что отецъ и сынъ вздорили, отецъ ворчалъ, а сынъ досадливо молчалъ. Поводовъ къ этому было много въ привычкахъ князя Данилы, которыя были не по нраву старику. Однажды, когда старикъ нежданно вошелъ въ диванную, съ помощью Агафона, то засталъ тамъ Милушу на диван, подъ портретомъ Зосимы, а сына на колняхъ около жены.
— Что ты, Данило? Аль обронилъ что?
— Нту… Не обронилъ… Ты объ чемъ спрашиваешь, батюшка?
— Почто же ты на полу-то?..— спросилъ отецъ, садясь и отсылая Агафонова.
Князь и Милуша разсмялись.
— Да, я, батюшка, запросто, такъ… съ женой любуюсь…
— Срамися, родимый.
— А что?
— Нешто подобаетъ мужчин у бабы въ ногахъ ползать.
— Я же ей мужъ, батюшка.
— А мужу наипаче у жены въ ногахъ валяться не приличествуетъ. Какое же она объ теб разсужденье положить можетъ. Ты ей глаза и по писанію Господню… И унизительно поступать предъ ней не долженъ. Не пригоже, Данило. Ты не махонькій младенецъ и самъ то размыслить можешь.
— Батюшка, не гнвися! загорячился Данило.— А на мой разсудокъ, унизительнаго я въ этомъ дйствіи ничего не вижу. Я жену люблю гораздо и съ охотой великой ноги ея цловать стану… не токмо на полу предъ ней становиться.
— Дды твои, да и отецъ твой,— горячо вымолвилъ старикъ,— не токмо предъ бабой валяться, а предъ врагомъ лютымъ на четверть не погнулись бы.
— Предъ врагомъ я на вершокъ не согнулся, и доказывалъ то неоднократы! и чаще, почитай, ддовъ своихъ! холодно выговорилъ Данило. То врагъ, а то молодая женщина и моя жена… Нешто ты, батюшка, не ласкался также къ моей матушк…
— Смкаю я ежечасно, Данило, что норовы нын въ Питер иные, благо правленье бабье вотъ уже пятьдесятъ лтъ на Руси длится. Мы въ глуши деревенской не такъ живали. Я ни предъ кмъ, а наипаче предъ твоей матушкой не раболпствовалъ, а любилъ ее тожъ… Встань, сдлай милость. Хоть на моихъ глазахъ безчинства этого не твори. Я старый человкъ, да теб отецъ… Помру — голова будешь, ну и ползай на живот… хоть передъ снными.
Милуша оробла и молчала, косясь на свекра. Данило слъ.
— На что черный народъ… Мужики аль холопы въ двору у меня, изъ подлости рождены, а все жъ сего ты николи у нихъ не увидишь.
— Эхъ, батюшка, чудно ты сказываешь!.. нетерпливо вымолвилъ Данило.
— Что жъ чудно. Видалъ ты мужика, что-бъ лежалъ на живот у бабы въ ногахъ… Якобы изъ ласки…
— Почемъ знать, когда они одни въ изб. Чаю тоже все…
— Не гнвися, свекоръ! онъ бол не будетъ. Ты по молодости моей прости, что я не уразумла и допустила, тихо заговорила Милуша. А я тожъ теперь смкаю. Не гоже то…
— Ты, моя разумница, мужа своего почитай и до никоего униженья его не допускай, хотя бъ и ради любви и ласки!..

IV.

А въ провинціи между тмъ было кой-что новое. Данило чаще видалъ крестьянъ… Чаще доходили до него, то всти, то слухи, не переступавшіе черезъ дворъ въ хоромы Азгара, а тмъ боле черезъ порогъ горницы старика отца. И одно обстоятельство сильно смущало Данилу… Во всей окрестности волновался простой народъ… Безпорядки, непослушаніе помщикамъ, открытые бунты все учащались. Команды солдатъ увеличили, и он появлялись чаще въ сосднихъ имньяхъ и были уже два раза у Кречетова, который ухалъ и застрялъ въ Ольгин, приславъ сказать, что нтъ сладу съ мужичьемъ и пока не выбьетъ дури — не прідетъ. Расправы командъ не вели ни къ чему. Посл нихъ забирали народъ въ острогъ, усылали нкоторыхъ въ Сибирь, но многіе изъ взятыхъ въ городъ вскор ворочались назадъ невредимыми и гуляли, волнуя и поднимая односельцевъ. Бгуны бывали постоянно, даже и изъ Азгара, гд Данило много смягчилъ управленіе, прогнавъ самаго свирпаго изъ старостъ. Данило недоумвалъ. Родивонъ Зосимовичъ уврялъ спокойно, что завсегда такъ было!
— Съ самаго съ Петра Алексевича непорядки на Руси ведутся. Самый непокорливый народъ — мужичье. Что ты съ Хамомъ добрй, то онъ съ тобой злй. Ты вотъ распустилъ возжи, ну и хуже!
— Батюшка? Ну въ Азгар, положимъ, я возжи распустилъ. А въ Ольгин, Дмитрій Дмитричъ? Небось возжей не распускалъ. А во всей Приволжской провинціи что творится теперь?— Не я же опять тому причина,— говорилъ Данило.
— Завсегда такъ было! небрежно повторялъ Родивонъ Зосимычъ.
— Ну нтъ! не всегда! думалъ Данило.— Просто хоть загадку задавай!
Загадка эта разъяснилась для Данилы скоре, чмъ онъ ожидалъ.
Однажды, пользуясь оттепелью, онъ отправился верхомъ на хуторъ верстъ за 20 и запоздалъ на обратномъ пути. Его застигла теплая, но темная ночь. Окрестность по всему пути была пуста и мертва, но вдругъ увидлъ князь вдали, въ овраг, большой зіяющій костеръ и вокругъ него черную кучу народа. Темныя фигуры недвижимо и плотной массой окружали высокое пламя, изрдка огонь увеличивался и красной колонной подымался вверхъ, ярче освщая толпу мужиковъ.
‘Сборище это не запросто, а ради преступленья порядковъ’, ршилъ Данило.
Онъ пріостановилъ лошадь и подумалъ: хать ли къ этому сборищу и узнать, въ чемъ дло, или нтъ. При его приближеньи все разстроится, и онъ все-таки ничего не узнаетъ!.. Онъ уже ршилъ было хать мимо, но чрезъ минуту замтилъ, что одна изъ фигуръ, особенно освщенная огнемъ, съ увлеченьемъ говорила что-то, размахивая рукой. Монашеская ряса ярко освтилась огнемъ, и подъ бородой, длинной и сдой, аллъ на груди большой образъ. Иное ршенье принялъ князь, увидя стараго монаха, проповдующаго у востра среди ночи.
— Если это сборище незаконно, то подобаетъ ли мн минуть его. Совсть и присяга мн сказываютъ, что должно мн всякое неразуміе прескать… Этотъ сходъ, можетъ быть, начало бунта. Я могъ пресчь зло въ корню. Будь я безоруженъ — уклонился бы… Но при сабл — стыдно минуть! ршилъ князь и похалъ на огонь.
Шаговъ за четыреста, онъ слзъ съ коня, привязалъ его къ кусту и пошелъ пшкомъ. Онъ былъ уже за сто шаговъ, когда слдующія слова громкой внятной рчи долетли до него.
— …Господь Милостивый не допутилъ сего злодянія!.. Творецъ Всевидящій поискалъ его и православныхъ правосудіемъ своимъ!.. Батюшка нашъ обрлъ раба врнаго, и сей избранецъ сподобился послужить ко спасенію жизни многоцнной и, обмнясь одеждами своими, положилъ животъ свой за вседержавнаго Милостивца, коего…
Сильный порывъ втра унесъ нсколько словъ… Потомъ снова разслышалъ князь:
— …По симъ многотруднымъ и многолтнимъ странствованіямъ прибылъ онъ въ Царь-градъ, но не обрлъ помощи у нехристя и басурмана… За симъ паломничалъ на Аонъ и ко святымъ мстамъ ходилъ, поклониться гробу Господню и помолиться за подданныхъ своихъ дтушекъ.
Снова нсколько словъ не долетло до князя. Кто-то подбросилъ хворосту и снова ярко запылали пламенные языки трескучаго костра, озаряя монаха, говорившаго все тмъ же воодушевленнымъ голосомъ:
— …Яицкіе атаманы пріяли батюшку, какъ подобаетъ его державію, и яко овцы повинуются пастырю, куда пастырь ведетъ ихъ, тако же сіи холопы врноподданные идутъ за нимъ и нын грудью и иждивеньемъ стоятъ они за своего императора, дабы вступилъ на царство и пріялъ въ руцы своя всероссійскіе грады и поселки и явленъ былъ — изъять бо насъ гршныхъ изъ утсненій неправедныхъ, изъ скорби лютой. Онъ же самодержецъ даруетъ вчную волю всмъ, кто положитъ животъ и иждивенье за его святое искупительство… И будетъ по тмъ днямъ судить живыхъ и мертвыхъ. И его же царствія не будетъ конца. Пріидетъ на облацхъ въ слав своей и гласомъ державнымъ изыметъ всякія скверны и неправды… Вы же, православные, бросайте, иже имати ради искупителя своего, и дворы свои, и жены и чада, поспшайте и все иждивенье несите отцу единородному. А кто не воинъ, кто неимущъ, гряди во слдъ мой по всея земли православной и благовствуй міру радость чудесную и благополучную! яко живъ Батюшка! живъ государь Петръ ІІІ едоровичъ! живъ, и здравствуетъ, и явленъ!!. И станемъ въ помощь ему, яко подобаетъ врнымъ рабамъ, яко Господь повелваетъ заповдью, да не дадимъ отвта на страшномъ суду въ маловріи, да не уподобимся ом маловрному, иже перстъ вложиша!.. Монахъ остановился и судорожно быстро перекрестился три раза.
Данило былъ уже давно у самой кучки, въ послднихъ рядахъ. Никто не замтилъ его приближенья. Вся толпа, человкъ въ пятьдесятъ, напряженно слушала монаха. При послднихъ словахъ, князь, сознавая опасность, въ которой находился, подумалъ.
— Или уйти мн, или взять врасплохъ! Уйти князю Данил Хвалынскому, когда случай оказывается еще важне, чмъ чаялъ. Срамъ! подлость!
Сильнымъ толчкомъ раздвинулъ Данило толпу и бросился впередъ… Въ одно мгновенье очутился онъ предъ монахомъ, схватилъ его за бороду и крикнулъ громовымъ голосомъ.
— Блазень поганый! морочить народъ! подымать на буйство. Скоморохъ подлый!
Все вздрогнуло, колыхнулось и загудло. Вся толпа вскрикнула въ разъ… Монахъ не вздрогнулъ и упорно, спокойно глядлъ въ глаза князю, опираясь на посохъ и не высвобождая даже бороды изъ его руки.
— Кто ты поганецъ? крикнулъ Данило, встряхнувъ монаха.
— Іеромонахъ Мисаилъ, тружусь на Божье и Царево, ради просвщенія братьевъ во Христ! восторженно вымолвилъ тотъ.
— Что ты сейчасъ языкомъ мололъ. Что! а?!
— Благовствую о явленіи чудесномъ и пресвтломъ Государя и Царя Петра едоровича, коего ложно мнили быть убіеннымъ.
— Ахъ ты… ребята! вяжите мн сего вора и блазня за безпутныя его рчи.
Толпа, молчавшая, снова заревла.
— Ты почто прытокъ! рчистъ больно!!
— Съ какой дыры вылзъ!..
— Съ облака свалился!
— Знать изъ ейныхь тожь… Гляди, како кафтанье напялилъ…
— Дави его, да въ оную яму… Снжкомъ и хворостомъ и завалить.
— Дави ребята!
И десятокъ ползъ на князя.
— Прочь! коли хотите слушать — я вамъ эти монаховы рчи безпутныя — поясню… А его вяжите мн тотчасъ, не то перекрошу… Князь вынулъ саблю.
— Дави! дави! раздалось отовсюду.
— Стой! чего взыгрались! крикнулъ кто-то повелительно и вышелъ изъ толпы.
Все стихло.
Невысокій мужикъ сталъ передъ Данилой и, осторожно прикрывая лице рукой, какъ будто отъ пламени, вымолвилъ…
— Упрячь воструху-то… Насъ тутъ пять, либо шесть десятковъ, а ты одинъ, какъ перстъ… Пригоже, стало, сударь мой, толковито разсудить… Ты сказываешь, отецъ Мисаилъ бездльникъ и блазень… Ты-то самъ человкъ нешто знаемый. Отца Мисаила мы, четвертый идетъ годъ, почитаемъ и пріемлемъ яко святого старца… Ты жь, гляди, найденышъ ночной! Ну и помысли, кого намъ блазнемъ почесть. Кого послушаться, а кого задавить, опаски ради!
Спокойный голосъ мужика былъ знакомъ Данил… Онъ вложилъ въ ножны саблю и собрался холодно и дльно возразить на юродивую рчь отца Мисаила. Въ ту же минуту сильныя лапы закрутили ему руки назадъ, а человкъ пять бросились спереди и въ секунду повалили на землю, душили и давили.
— Стой! ребята! стой! отецъ Мисаилъ, возбрани убивство! кричалъ тотъ же знакомый Данил голосъ.
Чьи-то мозолистыя лапы напирали князю на глаза. Чье-то колно въ разодранныхъ порткахъ надавило ему грудь, затмъ онъ почувствовалъ сильный ударъ въ високъ. Все спуталось. Полусознанье томительно сказывалось въ груди и голов.
Когда князь очнулся, то почувствовалъ, что его тащатъ за плечи и за ноги… Сколько прошло времени, минута или часъ, онъ не зналъ.
— Господи! неужели живого зароютъ!.. ужасомъ шевельнулась въ немъ мысль, и дрожь пробжала по истомленному тлу…
Его положили на мокрый, оттаявшій снгъ. Все было тихо кругомъ. Открывъ чуть чуть глаза, онъ распозналъ среди тьмы чащу кустовъ и двухъ человкъ около себя.
Вс члены болзненно ослабли въ немъ. Однако ему казалось, что при большомъ усиліи онъ еще сладитъ съ двумя. Но гд вся ватага? Быть можетъ, при первомъ крик, явятся снова десятки. А сабля?.. ее не было!
— Тутъ его и побросать! вымолвилъ вдругъ одинъ мужикъ.
— Встимо. Освжится, самъ дорогу найдетъ… вымолвилъ тотъ же знакомый голосъ.
— Отдалече?..
— Про-то я вдаю.
— Сказываешь, важный бояринъ?
— Про то я вдаю.
— Чего жъ таиться-то.
— Самъ Князь онъ — Азгарскій. Во кто! Родивона Зосимыча сынокъ большій, что прибылъ изъ-подъ Турки… Ну вотъ и смекай, паря, какую кашу намъ расхлебывать угодилось бы — кабы молодцы уходили его… По сю пору меня трясетъ со страху. Не то, что насъ однихъ, а всхъ бы хрестьянъ со всего узда въ Сибирь угнали бы.
Мужики смолкли. У Данилы словно гора съ плечъ свалилась… Однако онъ не шевельнулся… Мужики продолжали толковать. Знакомый ему по голосу хотлъ дождаться, когда князь придетъ въ себя, чтобъ убдиться: живъ ли онъ, второй увщевалъ уйти отъ грха.
— Коли живъ, не добро на глаза ему лзть! опознаетъ насъ:— Отплатитъ… А коль задавленъ, почитай еще хуже. Разсвнетъ, при тл завидть могутъ.
Они удалились… Данило не сразу и тяжело поднялся на ноги. Голова его была какъ свинцомъ налила, и тупая боль сказывалась въ плеч, однако крови и раны не было нигд… Очевидно, что кром колнъ и лапъ, ничего не нашлось у мужиковъ… Князь оглянулся и прислушался. Все было мертво тихо, только втеръ завывалъ сильне. Костеръ, догорая, чуть тллъ недалеко отъ него, но никого уже не было около огня.
— Неужели пшкомъ итти! подумалъ Данило и тяжелыми шагами спустился къ тому мсту, гд должна была быть его лошадь… Къ счастью никто не замтилъ ее. Она была у того же куста.
Данило съ трудомъ влзъ въ сдло, пустился было рысью, но не могъ продолжать отъ боли въ плеч и похалъ шагомъ.
— Если ничего не произойдетъ въ сел, то и я до поры умолчу… А будетъ коли же бунтъ… Я того отца Мисаила достать — вс старанья приложу… И кто этотъ мужикъ, что спасъ меня?
Когда князь възжалъ въ село, вдоль слободы Азгарской все было тихо, все спало уже и на сел, и на барскомъ двор. Это объяснило ему, что онъ пробылъ долго безъ памяти. Вдругъ князь увидлъ тихо подвигавшіяся дв фигуры и, подъхавъ ближе, онъ узналъ жену и Кирилловну.
— Господь съ тобой! жена!.. Зачмъ ты здсь среди ночи?
Онъ бодро слзъ съ лошади, стараясь не измнить себ отъ сказывающейся боли. Милуша обняла его.
— Не зазябъ, дорогой?.. Видишь, какія холодныя щечки!
Милуша приложила къ его лицу свои согртыя подъ шубой руки.
— Сказывай мн, родимая, что это значитъ. Зачмъ ты на улиц не въ пору.
Милуша молчала. Кирилловна забормотала сердито.
— Разсудку призанять бы намъ! вотъ что!.. И прежде чудна была и вотъ замужъ отдана, сама матерью быть наровитъ, а все царя въ голов нту.
— Не кропочися, Кирилловна! просила жалобно Милуша,— молчи пожалуй. Въ другорядь не буду.
— Зачмъ мн молчать… Пусть князинька пожуритъ тебя по дломъ. Ты разсуди,— обратилась старуха къ Данил.— Ждали тебя съ вечера и ждать перестали. Знамо, ночевать остался на хутор. Сплю я, у себя на вышк… Вдругъ шасть ко мн въ коморку, середь ночи, оголтлое дитятко, и тормошитъ, какъ мшокъ съ орхами. Стащила одяло, ухватилась за меня, да и давай, на взрыдъ. Убивается, плачетъ! Чего ты? Охъ, лихъ-да-великъ! Другъ де мой въ бд. Чуетъ мое сердце. Приключилось ему худое…
Данило удивленно взглянулъ на жену.
— Съ чего жъ теб это на умъ пришло… Во сн что ль?..
— Не вдаю сама, дорогой… Спала я непокойно, и вдругъ непостижно такъ, сердце во мн колыхнулось. Гд Данило? Гд мужъ? Въ бд мужъ! шепчетъ мн сердце. Безъ памяти, безъ понятія, что со мной дется, побжала я къ мамушк… и стада звать ее навстрчу къ теб пойти. Хоть и гадали мы вс, что ты на хутор ночуешь, да авось, думаю, полегчаетъ, какъ пройдусь по селу, прости, милый, я должно не въ полномъ здоровь… Все боязныя мысли были въ голов… Побожилась бы тому съ часъ, что ты бдствуешь. Вдь теперь скоро полночь. Мы ужъ давно поджидаемъ тебя здсь, гуляючи съ Кирилловной… разсмялась Милуша.— А ужъ злилась-то, злилась старая на меня! Злилась да звала все, сама едва ноги волочитъ. На плетн отдыхала! весело смялась Милуша.
— Безпутное дитятко! заворчала Кирилловна и ждала, что князь разбранитъ жену, но Данило задумчиво глядлъ на Милушу.
— Ну жена, и впрямь видно, что велика твоя любовь. Сердце въ теб словно зрячее. Прозрваетъ само, чего и глаза не видятъ.
— А былъ ты въ бд?!
— Былъ! И въ великой!.. Одной ногой въ гробу былъ.
— Данилушка!! И съ крикомъ бросилась Милуша къ мужу на шею.
— Полно, родная… Видишь живой стою и невредимъ. Пусти. Плечо у меня зашиблено, должно вывихъ. Упалъ я съ коня.
Данило сказалъ свое выдуманное паденіе съ лошади, но Милуша не слыхала ничего. Она вся замерла, плакала и молилась мысленно. Она понимала, что бда была и уже прошла, но все-таки сердце въ ней трепетало въ ужас.
— Все прошло. Да! Но было, было! И Милуша дрожала, переживая мысленно прошлое.
Кирилловна выслушала все и вдругъ поклонилась въ поясъ Милуш, трогая пальцемъ землю.
— Прости, княгинюшка, меня дуру птую. Буду впередъ знать, гд въ теб разумъ Господь положилъ.
И Кирилловна заплакала.
— Полно, мамушка, сказалъ Данило. Чего ты?
— Родимый мой, вдь вотъ старая тебя какъ люблю… А нтъ, чтобы прочуять… Все здсь ходючи грызлась съ ней, какъ песъ какой… Разумъ-то, видно, ино бываетъ и сбрехнетъ. А сердце-то Милушино зрячее, и впрямь Божій даръ… Закаюсь я, чертовка, противничать ея мыслямъ. Случить теперь въ ночь — позови меня дитя на рку, въ прорубь.— Пойду! Позови середь зимы въ лсъ соловьевъ слушать! Пойду! Вотъ те Христосъ!..

V.

Князь Данило, сталъ сумраченъ и угрюмъ. Не столько отъ болзненнаго состоянія — ибо черезъ два дня онъ почти поправился и чувствовалъ себя изрядно, только плечо болло, но все виднное и слышанное имъ наканун не выходило у него изъ головы.
— Живъ государь Петръ едорычъ! Явленъ міру! И вчную волю объявитъ онъ. Искупитель отъ золъ! въ сотый разъ повторялъ князь. Вотъ чмъ надлежало разршиться неустройствамъ нашимъ!.. Великая сила въ словахъ этихъ для холопьяго рода. Вотъ онъ, скрытый подвигъ многому, досел непонятному. Вотъ что подъ Москвой понудило, быть можетъ, бжать и Алешу! Что ожидаетъ и отецъ Ареа! Что туманитъ разсудокъ народный… и бгуновъ вербуетъ. Если іеромонахъ Мисаилъ не вретъ, то кто жъ и гд этотъ Петръ едорычъ? Неужели же никто иной, какъ тотъ бездльникъ Ермошка или Емелька, что мятежничаетъ подъ Оренбургомъ, о коемъ Брантъ говорилъ и Иванъ пишетъ родителю? Не можетъ статься, чтобъ слухъ о немъ досюда дошелъ. Видно, другой еще явился.
Данило ни слова не сказалъ никому о своемъ приключеніи, о встрч и рчахъ монаха Мисаила.
Чрезъ день пріхалъ нарочный изъ города и привезъ, вмст съ хозяйственными покупками, пакетъ на имя Родивона Зосимыча. Это было второе письмо, полученное въ Азгар съ прізда Данилы. Старикъ князь, прочитавъ письмо, обернулся къ семь съ лицомъ, слегка измнившимся.
— Дтушки… Ступай всякъ по своимъ заботамъ, либо утхамъ… Намъ надо вотъ съ сыномъ перемолвиться.
Вс вышли, удивляясь и даже боясь бды…
— Данило!.. началъ князь, оставшись наедин съ сыномъ.— Ты либо скрытничаешь съ отцемъ роднымъ, либо, якобы отрокъ, не вдаешь великаго событія въ Имперіи. А еще прізжій изъ столицы гвардеецъ.
— Про что изволишь спрашивать, батюшка, мн не понятно.
— Императоръ живъ! Не умиралъ и впрямь! Явился въ предлахъ нашихъ! Императоръ Петръ III. Ну!.. Что? Ротъ разинулъ? То-то. А еще Питерскій.
— Батюшка… Подлому холопью токмо, пригодно такимъ рчамъ внимать и вровать. Теб вдомо, что я самъ въ Петербург при похоронахъ покойнаго государя… Самъ отдалъ ему послдній долгъ подданнаго и христіанина…
— Все то я слышалъ! А ты вотъ теперь другое послушай…
И князь сталъ читать:
‘Досточтимый и много-любезнйшій пріятель, товарищъ молодости незабвенной, другъ Родивонъ Зосимычъ. Много лтъ теб здравствовать и цвсти макомъ. Дозволь, друже мой, посл многихъ лтъ молчанія, отписать теб безъ иныхъ отлагательствъ и оговоровъ, и порадовать зло великимъ и радостнымъ происхожденіемъ, которое наполняетъ нын счастіемъ и восторговъ вс сердца истинныхъ Россіянъ. На сихъ дняхъ освдомилась вся столица Москва слухомъ изъ Санктъ-Петербурга о здравствованіи, черезъ чудесное спасеніе отъ смерти, великаго нашего государя Петра еодорыча. Да, другъ! Милостью свыше Всемогущаго Господа живъ и невредимъ въ руц божественной Государь Петръ, коего полагали мы въ ндрахъ матери нашей общей, сырой земли… Осушимъ слезы наши, досточтимый товарищъ, и станемъ достойны его императорскаго величества явленія, и вознеся молитвы къ Господу, принесемъ посильную нашу лепту словомъ и подвигомъ на защищеніе истиннаго’…
— Полно батюшка, съ меня и этого уже изрядно много,— прервалъ Данило чтеніе отца.— Дале, я чаю, все та же дурь, да то же турусье!.. Повдай на милость, отъ какого глупца или предателя это писанье!
Родивонъ Зосимычъ сурово глянулъ на сына.
— Отъ врнаго и давняго друга моего и товарища по служб моей, коего уста, сынокъ, до днесь на осквернялись не токмо клеветою, ниже лживымъ словомъ единымъ!.. А ума у него бол, чмъ у семи Данилъ! Онъ дворянинъ доблестный во всей своей жизни… Несравненно съ нами почиталъ онъ и любилъ императора и посл петербургскаго предательства пострадалъ не мало. И нын не помыслится ложью и обманомъ запятнать свою долголтнюю честь. Вотъ что, сынокъ! Мы съ тобой, сдается, умомъ-то за край хватили. Вс у насъ дурни, да негодны — опричь насъ…
Князь Данило вспыхнулъ, и потокомъ бурнымъ полилась его рчь… Старикъ отецъ слушалъ молча, но внимательно.
Данило началъ издалека, объяснилъ отцу по своему разумнію положеніе Россіи, происки партій при двор, раскольничьи ухищренія, безпорядки у казаковъ, наконецъ — недовольство крестьянъ и причины волненія въ народ. Затмъ онъ повторилъ подробно вс случаи въ пути своемъ отъ Петербурга и всти изъ Оренбурга съ оцнкой и объясненіемъ малйшаго случая, наконецъ дошелъ и до случая съ нимъ въ окрестностяхъ Азгара.
— И вотъ чмъ заключу я рчь мою,— кончилъ Данило. Ты зачастую сказывалъ гнвно: нсть опасности государству! Не такой лихъ ходилъ по Россіи въ старину, и все ублажалось и устроялось и къ доброму концу приводило. Хранилъ Господь православную Державу! Правъ ты, батюшка, слова нтъ. Правъ ты… И нын не поколеблется Русская имперія, если загомонитъ подлое сословіе, черный людъ, и если дворяне пребудутъ опорой твердою трона своего законнаго монарха, и не дадутъ вры скоморошнымъ разглашеніямъ. Но если, избави Господь, дворянскія фамиліи, люди равные доблестью съ княземъ Родивономъ Хвалынскимъ, дадутся въ коварный и преступный обманъ измнниковъ и блазней государственныхъ — тогда быть страшенной неурядиц и великому колебанію имперіи. Скажу я даже… Въ тотъ часъ быть второму вору Отрепьеву на Русскомъ престол и паки крамоламъ, кознямъ и междоусобиц… Если ты, родитель, почитаешь этого незнаемаго мною дворянина и твоего пріятеля доблестнымъ и не криводушнымъ, то я, не погнвайся, почитаю его равнымъ блазню и изувру, равнымъ тому юродивому бгуну и проходимцу Мисаилу… И какъ того Мисаила, такъ и твоего писателя, я почелъ бы должнымъ предать въ сыскъ и допросъ за противныя государству и трону разглашенія.
Данило въ волненіи заходилъ по комнат. Родивонъ Зосимычъ молчалъ и, недоумвая, вертлъ довольно длинное письмо своего столичнаго друга.
— Да, быть конечному разстройству — заговорилъ Данило снова,— если дворяне въ малоуміи, непристойномъ ихъ роду, начнутъ руководить себя такими непутными слухами. Великій успхъ возыметъ зараза эта, и пуще, горше чумы Московской растлитъ всхъ… Тогда во истину, по писанію, возстанетъ братъ на брата, отецъ на сына и сынъ на отца…
— И Данило тожъ что ль — на стараго глупца Родивона? сурово вымолвилъ вдругъ князь, поведя своими мохнатыми срыми бровями.
Данило остановился предъ кресломъ отца.
— Батюшка! Есть на свт, опричь сыновней обязанности, иная вышняя обязанность. Есть и любовь иная, помимо сыновней…
— Любовь къ отечеству!.. Къ городамъ, да ркамъ, коимъ и званія не упомнишь! Ужъ слыхалъ отъ тебя! Полно, братъ, юлить… Обязанность же эта твоя, вышняя… услуживать тому, кто награждаетъ… И за бленькій крестишко родителя продать. Полно ты мн вс сіи небылицы въ лицахъ казать. Умны вы больно стали, ерои Турецкіе! Господню заповдь забыли, что велитъ чтить отца и мать! неспокойно вымолвилъ старикъ.
Данило слегка перемнился въ лиц, но молчалъ и, пройдя разъ по комнат, выговорилъ, отчеканивая слова:
— Я служу моему отечеству, а за него награждаетъ монархъ — нын царица. Бленькихъ же крестишекъ, батюшка, въ имперіи не много было роздано. Святой Егорій установленъ государыней за воинскую доблесть и самоотверженіе. Твой сынъ, батюшка, котораго ты вотъ коришь, два раза кровью исходилъ, на волосъ отъ смерти. Кабы не мы, воевавшіе съ Турками, да съ Поляками, такъ можетъ статься иной бы порядокъ былъ въ сіи дни на Руси.
Оба князя замолчали на мигъ. Данило сталъ у печки и угрюмо косился на отца. Старикъ шевелилъ коробкой съ бирюльками на столик, стоявшемъ около его кресла, и наконецъ усмхнулся дко.
— Такъ, такъ… Я свой умишко стало вотъ въ бирюльки проигралъ Митричу. И многоумный воеватель, сынъ мой, на меня нын войной пойдетъ за мое малоуміе,— вымолвилъ князь, глядя въ туманное окно…
— Коли ты, батюшка, дашься въ этотъ соблазнъ и срамно объявишься нын за вновь явленнаго самозванца,— (коли таковой и впрямь есть) — то я, въ тотъ же часъ, бгу изъ родительскаго дома. Коли ты, родной мн отецъ, боле вры дашь писанію этого невдомаго мн краснобая, чмъ своему сыну родному, то мн, встимо, не годно быть самовидцемъ твоихъ заблужденій… Кто за крамолы, да за поднятье бунта… За названство преступное!.. За безправье государственное! Тотъ мн ни отецъ, ни братъ, ни сватъ… Тотъ человкъ мн, русскому воину и врному слуг Императрицы — врагъ лютый!.. Да! врагъ! кровный!..
— Ну, а мн твоя Императрица — Принцесса Налгальская или Навральская… вдругъ вспыльчиво выговорилъ старикъ.
— Батюшка! воздержись!.. Я не могу дозволить говорить при себ непристойныя рчи про свою Государыню. И никому не дозволю онаго, ниже отцу родному… Никогда!
— Не дозволю… Ты! мн! не дозволишь!? у меня въ дому!.. Ты! вскрикнулъ князь.— Такъ я теб сказываю, коли пошло на правду-матку, что я твою прынцессу почитаю за…
— Батюшка! почти закричалъ Данило. Будь разуменъ… Я полковникъ Ея гвардіи, Ея, монарха русскаго. И мн присяга повелваетъ…
— Ты мн не полковникъ гвардіи! загремлъ голосъ князя. Ты мн Данилко. Поросенокъ ты мн, коего я съ женой родили. Ты на моихъ глазахъ груди матери сосалъ, да пруды прудилъ. И ты мн не смй тыкать своей присягой да принцессой, коя только, знай, одно дло смыслитъ, какъ бы ей, голубушк…
— Я лучше уйду! громко перебилъ Данило, двигаясь къ дверямъ.— Въ крохи малыя крошить пріобыкъ я всякаго, кто дерзнетъ помыслить худо о Цариц, поэтому…
Князь Родивонъ Зосимычъ измнился въ лиц и задрожалъ всми членами.
— Въ крохи!.. Щенокъ паршивый!.. Да какъ ты… Да тебя, вотъ… Какъ муху… Какъ муху! молчать! князь Родивонъ схватилъ коробку отъ бирюлекъ и стукнулъ ею по столу.
— Не могу я молчать, на преступныя…
— Молчать! крикнулъ князь на весь домъ и блдный поднялся съ кресла. Ахъ ты!!.. И князь пустилъ коробку въ сына. Она перевернулась въ воздух, раскрылась и, обсыпавъ Данилу бирюльками, ударилась въ его подбородокъ.
Данило ахнулъ и, поднявъ руку, сдлалъ шагъ на отца, но вдругъ схватился за голову и, круто повернувшись на каблукахъ, почти выбжалъ въ залу… Здсь онъ остановился предъ окномъ и, не помня себя, сталъ протирать запотвшее стекло. Рука его сильно дрожала и дыханье стсняло въ груди.
— Что жъ это все. Какъ тутъ быть,— вертлось у него въ голов.
Кто-то подошелъ, обнялъ его… Онъ, не глядя, нетерпливо отвелъ руку.
— Что ты, Данилушка! Богъ съ тобой!.. заговорила Милуша, заглядывая въ лицо мужа.
— Оставь. Поди прочь! вымолвилъ Данило рзко.
Князь Родивонъ Зосимычъ слабымъ голосомъ звалъ людей. Милуша прислушалась къ странному голосу и опрометью побжала на зовъ. Затмъ выскочила изъ кабинета.
— Данилушка! свекору худо! вскрикнула она.
Данило какъ бы очнулся и вошелъ въ кабинетъ. Сошлись люди и прибжала сверху княжна.
Князь Родивонъ Зосимычъ сидлъ въ кресл съ синеватымъ лицемъ и весь вздрагивалъ по временамъ.
— Батюшка! бросился къ нему Данило.
Дико сверкнули глаза старика, онъ слабо махнулъ рукой и отвернулся отъ сына.
Князя уложили въ постель и поскакали за Тихомъ, и Данило, смущенный, ушелъ въ нмецкій домикъ. Чрезъ часъ жена и сестра прибжали къ нему съ разспросами.
— Ничего… Пустое… Токмо одно скажу: мн тутъ не мсто въ Азгар, покуда отецъ… Что? лучше что ли? перебилъ Данило самъ себя.
— Кажется лучше! сказала Милуша съ безпокойствомъ, вглядываясь въ лицо мужа, суровое и озлобленное.
Ввечеру явился Моисей Тихъ и объявилъ, что у князя никакого поврежденья нтъ. Сердце расходилось и печенка балуетъ.
— Стало останется! подумалъ Данило.— И осрамитъ еще пожалуй родъ Хвалынскихъ!
Въ дом насталъ иной порядокъ. Вс ходили на цыпочкахъ. Отсутствіе старика за столомъ наводило на всхъ неловкое и непріятное чувство. Вс садились, сидли и вставали изъ за стола угрюмо и молчаливо. Подходить благодарить тоже было некого. Михалка разъ попробовалъ было поклониться Данил, но этотъ вспыхнулъ, разсердился и вымолвилъ рзко:
— Что ты! очумлъ? не мой хлбъ! Батюшка еще, Божьей милостью, здравствуетъ… Иди къ нему со спасибомъ.

VI.

Чрезъ два дня старикъ князь уже довольно бодро сидлъ въ постели своей. Во время болзни его Милуша, по приказанью мужа, не отходила отъ старика, ухаживала за нимъ и въ первые же полчаса, понявъ безмолвный языкъ больного, по глазамъ его угадывала, что ему нужно. Прошелъ еще день, и князь Родивонъ Зосимычъ захотлъ перессть въ кресло… Онъ все еще косился и дулся на Данилу, былъ при немъ молчаливе, и только когда сынъ уходилъ, становился говорливе, шутилъ съ дочерью и съ невсткой. Особенно нженъ сталъ теперь старикъ съ Милушей, полюбивъ ее за дв безсонныя ночи, проведенныя у его постели въ заботахъ.
— Золотыя ручки! Выходила меня, голубушка.
Князь Данило объявилъ жен, вскор же посл ссоры съ отцемъ, что онъ детъ въ Казань, узнать, что творится подъ Оренбургомъ.
— Нтъ ли и воистину крупнаго замшательства отъ Самозванца. Тогда я долженъ причислить себя къ тамошнимъ войскамъ.
— Да вдь Казань далече, голубчикъ мой! сказала Милуша.
— Что за далече. Съзжу мигомъ. Столько ли я наздилъ въ мою жизнь.
— Нту, голубчикъ. Я про то сказываю,— далече Казань, что намъ опасаться-то нечего, отъ того Самозванца. Сюда не придетъ… Пущай тамъ озорничаетъ. Намъ что?..
— Неразумная ты… Вотъ что. Такъ мн и сидть въ Азгар, коли сюда не придетъ. Моя изба съ краю, что-ль?.. Полно. Да и не бабье дло толковать о семъ… Сказали теб отъздъ, ну и собери!.. Милуша ушла и ввечеру пришла съ красными заплаканными глазами. Данило замтилъ это и покачалъ головой.
— Срамишься, жена! сказалъ онъ.— Теб бы за Уздальскаго итти. Вмст бы пироги пекли да ли, да медъ пили, пока другіе бы сгинали!
Милуша вспыхнула при имени, которое, Богъ всть почему, стало ей ненавистнымъ.
Однажды, когда Родивонъ Зосимычъ уже оправился, Данило посл обда вошелъ къ нему, предупредивъ всхъ, чтобъ удалились и оставили его на един съ отцомъ.
— Прости, батюшка,— сказалъ онъ, за прошлое… Погорячился я. За то же и ты меня… Впредь такимъ бесдамъ боле у насъ не бывать. Общаюсь теб. Прости!
— Богъ проститъ. Я старъ, да и недужен. Не я кричу! Недугъ мой кричитъ во мн. Подагра ругаться, вздорить лзетъ, сынъ, а не я самъ… Спроси-ка Тиха. Есть, говоритъ, болзни, что со всми драться человкъ хочетъ, а то и себя бьетъ… Спроси-ка Тиха.
— Старое кто помянетъ, глазъ тому вонъ! сказалъ Данило усмхаясь, но сухо цлуя отца.— А теперь, батюшка, я поду въ Казань.
— По что?
— Свдать, что за волненье. Ты возьми, что въ мое еще нахожденье въ Казани ходили слухи о вор… А теперь вишь разстрига здсь проявился, да и ты вотъ извщенъ тоже… Надо свдать, что за притча!..
— Да намъ-то чтожъ? Пущай ихъ!
— Нту, батюшка. Я поду! кротко и ршительно отозвался Данило.
— Богъ съ тобой. Ступай. Ты не махонькой. Ворочай скоре, а то супруга твоя закручинится. Что-жъ это за молодые… врозь.
На утро Данило сталъ собираться и прощался со всми. Лошади стояли уже у подъзда. Вс въ дом удивленно заглядывали въ лицо Данилы и перешептывались.
— Надолго-ли? Ну какъ совсмъ! Не на шутку знать повздорили князь съ князинькой… Эка обида!
— Опять Василиса нагрянетъ, да разсядется въ хоромахъ.
— Небось. А княгиня-то!
Когда Данило, окруженный домашними, простился послдній разъ съ отцемъ и выходилъ изъ его комнаты, Родивонъ Зосимычъ вдругъ снова позвалъ его.
— Сынъ!
— Что, батюшка! вернулся Данило.
— Ты… Вотъ что… Ты коли еще сердце на отца имешь — въ путь не зди. Коли я тебя обидлъ… Ну? что-жъ мн тогда подлать? Говори? Что?
— Что ты, батюшка. Какое же у меня сердце. Я и запамятовалъ все давно!.. неестественно мягко сказалъ Данило.
— Родителю старому прощенья просить у сына не къ лицу.— И голосъ Родивона Зосимыча слегка измнился.— Вдь я смкаю… Отводъ-то твой. Въ Казань, вишь, дешь на десять денъ… Ты обстроишься тамъ, либо въ Москв, а жену, а то и Фиму, вызовешь къ себ… А я тутъ… Одинъ… Съ дворовыми одинъ помру. Данило! Сынъ! Не позорь стараго родителя! Срамъ теб будетъ, да и второй грхъ горше перваго грха.
Голосъ Родивона Зосимыча задрожалъ. Вс обступили старика. Данило опустился предъ нимъ на колна, и какое-то новое лучшее чувство шевельнулось въ немъ къ старому отцу, онъ сталъ божиться и успокоивать старика, что не обманываетъ, перезжать изъ Азгара не собирается и вернется назадъ немедленно.
— Такъ по что же отъ жены бгать въ медовый мсяцъ. Ты гляди на нее, сердечную,— онъ показалъ на Милушу.— Теперь ужъ, сбираючи тебя въ путь, исхудала… Да и всякая на ея мст ркой разольется! Коль тебя бабье любопытство пробираетъ, такъ мы кого ни на есть, иль хоть Агафонова, пошлемъ собрать всти.
Данило успокоилъ отца, убдилъ и, провожаемый всми, съхалъ со двора.
Проводивъ мужа, Милуша пошла тихо и задумчиво на верхъ, прямо въ каморку къ своей старух и, войдя, остановилась среди горницы.
Старуха хворала и, сидя у окошечка, вязала чулокъ.
— Кирилловна!! заплакала Милуша,— Кирилловна!!
— Знаю, что я Кирилловна! сердито косясь отозвалась старуха… Что? Упрямица… онъ. Втрогонъ! Ишь непосда какой. Все-то его забота! Два козла сцпятся, такъ онъ ползетъ разнимать. Воюй-Королевичъ эдакій. Тьфу!
— Кирилловна! плакала Милуша и, свъ около старухи на скамейку, положила голову къ ней на колни, подъ бгавшія спицы чулка.
— Ну, что Кирилловна. Я то что? Ко мн то ты что! Не могу я обернуться теб въ супруга. Я не оборотень. Не могу тожъ и ему указать:
— Стань передо мной, какъ листъ передъ травой. Коли въ узд здитъ. Ну давай выть вмст… Кто кого перевоетъ.
Милуша пуще залилась слезами.
— Э-эхъ право! вздохнула Кирилловна.— Вотъ я и молвлю. Андрей-то, Лексичъ-то, сидлъ бы дома… Не лзъ бы воевать. Онъ, голубчикъ, съ пушекъ палить не ученый.
Милуша вскочила, какъ ужаленная.
— Не смй! Не смй!.. Закричала она. Лице ея ярко загорлось и въ мигъ высохло отъ слезъ.— Что вы меня корите все Уздальскимъ. Хоть бы не живать ему никогда на свт.
Милуша выбжала изъ комнаты старухи и, надвъ шубку, побжала къ себ въ нмецкій домикъ. Кирилловна, хоть и хворая, поднялась черезъ силу и поплелась внизъ, разспрашивая людей.
— Куда моя-то сгинула? Э-эхъ! Къ себ что-ль мигнула. Должно и помру-то, а все бгать буду….
Часовъ въ семь, когда вс собрались къ ужину, Михалка, по уговору съ Кирилловной, привелъ съ собой своего друга и сожителя Безрылаго. Это было приготовлено заране съ цлью развеселить княгинюшку, вдоволь наплакавшуюся въ этотъ день.
Когда все убрали со стола, Михалка разставилъ стулья въ рядъ для зрителей, взялъ себ одинъ стулъ, поставилъ его среди залы и ввелъ Безрылаго изъ передней…
— Вы что-жъ ему лапы-то не обтерли. Полъ-то пакостить! Ишь загрязнили!.. кропотался Агафоновъ съ цлью показать свое значеніе предъ дворней, собравшейся глазть на штуки Михалки и Безрылаго, которыя они, однако, уже разъ сто видли. Теперь дв плотныя кучки тснились въ двухъ дверяхъ изъ коридора и изъ передней и глазли, вытянувъ шеи… Передніе словно упирались, даже перевшивались, казалось, чрезъ какую-то невидимую, заколдованную преграду, непускавшую ихъ въ залу. Задніе поднимались на цыпочки, тянулись тоже и валились на спины переднихъ и вс — глазли, съ сиплымъ хихиканьемъ и шопотомъ изъ раженія къ молодой княгин. Княжна была для нихъ свой человкъ. Когда Милуша и Фима услись — Агафоновъ обернулся къ Михалк.
— Вы! Начинай позорище-то…
— Ходи, не гляди, рыломъ не верни, хвостомъ не тронь! Умница безпутница! Воевода безъ рода! Безрылый капитанъ!— часто и однозвучно затораторилъ Михалка и важно пошелъ ходить съ кнутомъ вокругъ стула, не оглядываясь ни на собаку, ни на зрителей. Безрылый, высуня языкъ, ходилъ за нимъ по пятамъ, изрдка стараясь почесаться на ходу, за что получилъ два раза кнута.
— Смотрись. Садись. Не кувырнись. Брысь! такъ же скомандовалъ Михалка.
Безрылый слъ на заднія лапы. Михалка, не оборачиваясь, ушелъ въ уголъ, спрятался за шкапъ и пискнулъ.
— Селя малыкъ, Безрылка!
Безрылый, сидя среди залы, началъ тявкать.
— Это онъ по татарскому! объяснилъ Агафоновъ.
— Что тамъ такое? послышался голосъ князя изъ кабинета.
— Вотъ, докладывалъ я… Услышутъ! замтилъ укоризненно Михалка, выходя изъ шкапа уже на цыпочкахъ.
Вс смутились. Одинъ Безрылый сидлъ спокойно среди залы и все тявкалъ, вертя мордой за пробгавшей Серафимой, которая, сбгавъ къ отцу, вернулась и объявила.
— Доложила! Можно! Ничего… Сказалъ, для Милуши.
Вс ободрились. Милуша улыбалась сквозь слезы.
Михалка скрылся снова за шкапъ и заплакалъ, Безрылый завизжалъ и забезпокоился.
— Охъ! о-о-охъ! застоналъ вдругъ Михалка и повалился на полъ.
Собака вскочила, бросилась къ нему и начала тормошить. Михалка лежалъ безъ движенія, раскидавъ руки по полу. Собака ухватила его за полу кафтана и потащила. Михалка повернулся на другой бокъ.
— Самъ! Самъ! Не хитри! закричала Фимочка, хохоча и сіяя отъ удовольствія.
Въ дверяхъ все прибывала публика и тоже хихикала.
— Ахъ лшій тебя задави! въ вид похвалы слышалось оттуда. Безрылый все дергалъ Михалку, тотъ понемногу переваливался и катился на середку залы. При одномъ изъ поворотовъ мдная тавлинка выскочила у него изъ кармана… Дружный, внезапный хохотъ раздался въ дверяхъ.
— Тише вы! Черти! крикнулъ дворецкій. Вотъ посади свинью за столъ.
— Это такъ завсегда? это нужно? спросила Милуша,— что тавлинка-то выпала?
— Кто его, дурня, знаетъ! отозвалась Кирилловна.— Можетъ нужно.
— Никакъ нтъ-съ! Ваше сіятельство… Тавлинка выпала сама… Вертится вдь онъ — ну и выпала! объяснилъ Агафоновъ нсколько важно.
Михалка между тмъ вдругъ очнулся и уже обнимался съ Безрылымъ. Одинъ слъ, поджавъ по турецки ноги, другой слъ на заднихъ лапахъ и воспользовался случаемъ почесаться.
Начался разговоръ.
— Ты меня жалуешь, Безрылушка? тихо спросилъ Михалка.
Собака жалобно тявкнула, прижатый хвостъ зашелестилъ по полу, какъ-бы въ подтвержденіе спрошеннаго.
— Ну, а вотъ дворецкаго жалуешь? быстро выговорилъ Михалка.
Собака зарычала.
— Я те дамъ! погрозился Агафоновъ.— Вотъ не велю костей изъ людской давать.
— Соври, Безрылушка, скажи, что жалуешь дворецкаго! снова понизилъ голосъ Михалка.
Собака затявкала. Общій смхъ присоединился къ лаю.
— Какой онъ лукавый! сказала Милуша.
— Да вдь это все онъ самъ, Михалка. Голосомъ своимъ! объяснила Фима.— Ну, а меня онъ любитъ?
Михалка спросилъ на особый ладъ. Безрылый завизжалъ особенно жалобно.
— Гораздо, значитъ, любитъ! пояснилъ кто-то.
— Ну, а мамушку Кирилловну жалуешь? нагнулся Михалка на ухо Безрылаго.
Безрылый разсвирплъ, ощетинился и зарычалъ басомъ.
— Ахъ ты проклятый! ахнула старуха.— Вдь какъ взълся-то.
Представленье продолжалось долго. Безрылый прыгалъ чрезъ стулья. Михалка лъ длинную корку хлба, Безрылый отымалъ, уцпившись за другой конецъ, при чемъ оба рычали. Затмъ Безрылый съ обвязанной мордой и глазами искалъ Михалку по зал. При этомъ Михалка изощрялся гд спрятаться и, наконецъ, перемнивъ вс мста, ползь на большой шкапъ.
— Загремишь ты оттуда! предупредила Кирилловна.
— Смотрите вы. Передавите, всю посуду переколотите! замтилъ Агафоновъ, взирая на шутку хозяйственнымъ и отвтственнымъ окомъ.
— Ушибется еще! замтила Милуша.
Михалка осторожно и цпко влзъ и притихъ.
Долго искалъ Безрылый, подымая морду и нюхая кругомъ и, наконецъ, отчаянно завылъ вдругъ на весь домъ… Князь снова отозвался изъ кабинета. Вс вскочили. Милуша, немного повеселвшая, вздрогнула и вздохнула. И ее покоробило отъ этого воя. Вс бросились на собаку.
— Безрылка! Молчи! Чортъ!
Михалка живо слзъ со шкапа. Понемногу вс разбрелись.
Чрезъ часъ все стихло въ дом и все спало. Милуша уже въ нмецкомъ домик, полуодтая, въ своей спальн, молилась на колняхъ у образницы. Кирилловна добыла себ какой-то матрасъ и устраивалась на полу около большой кровати Милуши.
— Чаяла отслужила, сдала супругу. Анъ нтъ. Поваляйся еще на полу! подъ носъ себ кропоталась старуха, но въ дйствительности вполн счастливая тмъ, что можетъ опять въ ногахъ своего дитятки умоститься сторожевымъ псомъ.
Когда об улеглись, Милуша взглянула на пустое мсто около себя и вздохнула со слезами въ глазахъ.
— Гд-то онъ теперь, Кирилловна. Золотой мой!
— Далече! соннымъ голосомъ прошамкала старуха, звнула и перекрестила три раза беззубый ротъ.

VII.

Однажды утромъ, черезъ степную сторону явился въ Оренбургъ гонецъ изъ Казани, Густавъ Штейндорфъ, и привезъ указъ, слухъ о которомъ мгновенно распространился по городу, а вслдъ за тмъ онъ былъ опубликованъ и прочтенъ по всмъ церквамъ.
Высочайшій указъ гласилъ:

Господинъ Оренбургскій Губернаторъ Рейнсдорпъ.

‘По случаю мятежа у васъ въ губерніи отъ бездльника, казака Пугачева, заблагоразсудили мы послать на мсто генералъ-маіора Кара, которому вы всякое вспоможеніе не оставите оказать при всякомъ случа.

Екатерина.

Генералъ Каръ съ тысячнымъ отрядомъ своимъ, по словамъ гонца Штейндорфа, долженъ уже находиться въ Бугульм, а можетъ и ближе, въ то же время на помощь къ нему движутся со своими отрядами симбирскій комендантъ Чернышевъ и генералъ Фрейманъ изъ Калуги, да кром того изъ Симбирска посланы 170 гренадеръ и изъ Уфы около пяти сотъ Башкиръ и Мещеряковъ.
Оренбургскіе жители возликовали при этихъ встяхъ.
Вечеромъ Штейндорфъ передалъ князю Ивану отъ имени Парани, что она съ матерью вызжаетъ изъ Казани, что-бъ пробраться къ нему въ Оренбургъ.
Иванъ былъ пораженъ.
— Какъ! Теперь хать! Зачмъ? Прямо въ лапы къ злодю! хать сюда, когда весь край мятежничаетъ? Да зачмъ же?
— Они тамъ въ Казани и не думаютъ, что такой мятежъ. Говорятъ, совсмъ маленькій бунтъ. Ein bischen… Wirrwarr! холодно процдилъ Штейндорфъ.
— Какъ же вы не отговорили… Не пояснили Мар Петровн, все, что вы видли еще прежде меня, по пути въ Казань.
— Это не мое дло! Но вы не пугайтесь. Генералъ Каръ въ одинъ день разбросаетъ Берду, какъ муравейникъ. А Фрау Уздальская посл него…
— Какъ Фрау? Что такое? испугался Иванъ.
— Ну, госпожа Уздальская? Посл Кара он продутъ хорошо.
Князь Иванъ былъ вн себя отъ безпокойства, не спалъ всю ночь и, посовтовавшись съ Городищевымъ, ршился хать навстрчу къ Уздальскимъ по Казанской дорог. Онъ отправился къ Рейнсдорпу просить отпускъ и подробно объяснилъ ему все.
— Это не можно. Теперь всякій офицеръ мн очень нуженъ.
— Ради Бога, Ваше превосходительство,— повторялъ Иванъ чуть не со слезами.
— Это не можно, господинъ офицеръ! холодно отвчалъ Рейнсдорпъ.
— Такъ я уду безъ позволенья… вымолвилъ Иванъ, ослабвая отъ признанія.
— Какъ?!. разинулъ ротъ генералъ и прибавилъ грозно. Ты съ ума сошелъ! Я буду указывать арестъ вамъ длать!..
— Я убгу! еще тише вымолвилъ Иванъ, смущаясь. Ради Бога!.. Дайте мн порученіе къ генералу Кару. Я самъ прошу. Хоть опасное порученіе дайте, на которое никто другой не дерзнетъ — и я исполню. Хоть въ Берду пошлите.
— Was fr Frechheit!.. пожалъ плечами генералъ. Хорошо. Если вы ршитесь прямо чрезъ Берду, чтобъ вывдать все, какъ у нихъ тамъ, и потомъ генералу Кару передать… Хорошо. Gut.
— Когда прикажете за ордерами прійти?.. радостно воскликнулъ Иванъ?
— Нтъ! Нтъ!.. замахалъ Рейнсдорпъ руками.— Мои ордеры нельзя. Нтъ! Ступайте безъ ордеровъ. Я только одинъ малый пакетъ дамъ вамъ для генерала Кара. Депеши я буду посылать съ Штейндорфомъ. Скажите господину генералу: оренбургскія наши дла — скверныя дла! Все что длаемъ — къ чорту ходитъ!
Иванъ бросился домой бгомъ, шальной отъ радости, и сталъ собираться въ путь. Максимка долженъ былъ провожать его до Берды.
— Чрезъ четыре дня увижу Параню! кричалъ Иванъ другу въ сотый разъ.
— Погибельное дло затваешь! качалъ головой Городищевъ.
— Да вдь размысли ты. Он прямо наровятъ къ злодю въ лапы.
— А коли же тебя въ Берд завтра четвертуютъ — спасешь ты ихъ своимъ подвигомъ… Непутное, погибельное дло!
Вечеромъ зашелъ Штейндорфъ и принесъ Ивану небольшой пакетъ отъ губернатора.
— Тутъ нтъ секретнаго. Можете и попасться злодю,— сказалъ Нмецъ съ пренебреженьемъ.
Иванъ разинулъ ротъ.
— Зачмъ же! Спасибо. А вы?
— Я съ главными депешами выду завтра опять степной стороной, но еще дальше на Бугурусланъ. Подемте, князь, вмст пополамъ. Мн губернаторъ инвалида Самцова даетъ въ провожатые. Онъ бывалъ въ Бугуруслан. А генералъ и не свдаетъ, что вы не чрезъ Берду отправились. Право!
Крюку было верстъ двсти, но зато вполн безопасно, потому что съ этой стороны мятежники почти никогда не разъзжали.
— Я эдакъ съ Параней могу разъхаться,— вспомнилъ Иванъ. Я буду въ Бугульм, а она уже пожалуй продетъ дальше. Нтъ.
Поужинавъ у Хвалынскаго и уже возвращаясь домой, Штейндорфъ былъ остановленъ на улиц.
— Ваше благородье. Повдайте, ради Господа, скоро ль намъ быть избавленнымъ отъ злодевъ? Это говорилъ Айчувакъ. Хоть бы послали кого въ Казань гонцомъ. Сказываютъ завтра будто погонитъ князь Хвалынскій. Да правда ль то!
— Нтъ. Я ду гонцомъ, за утро.
— Вы! Вамъ бы, батюшка, чрезъ Орскій фельдшанецъ. Степью…
— Да. Я такъ и отправлюсь.
Чрезъ нсколько минутъ Штейндорфъ былъ у себя, а Айчувакъ тихонько пробирался среди ночи въ развалины выжженнаго предмстья. Дойдя до Егорьевской церкви, онъ сталъ лаять басомъ. Другой лай, визгливый и частый, отвчалъ ему налво отъ церкви, и изъ-за развалинъ богадльни вышелъ человкъ. Они перемолвились. Чрезъ четверть часа Айчувакъ уже крался обратно въ городъ и на окликъ часового отвчалъ:
— Обыватель! и вошелъ въ городъ.
А изъ предмстья рысью халъ въ Берду казакъ.
На утро вызжала изъ Орскихъ воротъ кибитка, и въ ней сидлъ укутанный Штейндорфъ съ двумя солдатами. Одинъ изъ нихъ былъ безрукій Самцовъ.
Въ сумерки того же дня Калмыки выходили пшкомъ изъ Бердскихъ воротъ. Ихъ провожалъ Городищевъ.
— Какъ же ты съ караула ушелъ, Паша,— сказалъ одинъ изъ калмыковъ, т. е. князь Иванъ.
— Да надо же проводить тебя. Можетъ въ послдній разъ и видимся на этомъ свт.
— Ты знаешь ли, по военному регламенту тебя должно изъ ружей распалить.
— Го-то! горохомъ что-ль?
— Право слово, Паша. Мн про это Тавровъ сказывалъ.
— Ладно. У насъ не такой заводъ. Да и пороху, братъ, не много остается…
Друзья дошли до вала и расцловались.
— Господь Богъ храни тебя. Матерь Божья помилуй! говорилъ Городищевъ чуть не со слезами на глазахъ. Смотри, Максимка,— обратился онъ къ другому переодтому.— Ты не проврись по своей глупости.
— Небось. Меня всякая собака нюхомъ знаетъ въ Берд.
— То-то и плохо! Ты до Берды-то доставь. А тамъ Шамай уладитъ все.
— То не мое дло. Може онъ и продастъ! бойко говорилъ Максимка, сознавая важность своего положенія.
Друзья снова поцловались.
— Эхъ-ма! размышлялъ Городищевъ, ворочаясь на оставленный постъ.— Зазнобушки эти любовныя на что подвигаютъ молодцевъ. Неужели же судьба Ивана загибнуть… Вдругъ чрезъ день, два и придетъ всть, что его въ Берд… Охъ Господи!
А переодтые двигались бодро по морозной дорог.
За версту отъ города, гд соединялись дв дороги, къ путникамъ пристали еще трое пшеходовъ,— маленькій калмыкъ съ калмычкой и казакъ. Калмыкъ обратился къ Ивану по своему. Этотъ отвчалъ смло:
— Говори, братъ, по россійски. Я, по нашему, зарокъ далъ не молвить ни слова и товарищъ тоже.
— Вы въ Москву?
— Что брешешь? Въ Берду! отозвался Максимка. Ты! Какъ тебя звать-то?
— Дуртя. А во, жена, Тумысь. Мы въ Москву.
— Берда Москвой зовется, объяснилъ казакъ. Такъ указано!
Узнавъ, что калмыки тоже идутъ вступать въ государеву службу, казакъ, глуповатый на видъ, добродушно сталъ учить ихъ уму-разуму, не подозрвая своихъ спутниковъ и плохо видя ихъ лица при наступившей ночи.
— У нашего батюшки порядки крутые. Какъ объявитесь въ его службу, тотчасъ пошлетъ васъ въ чей-либо полкъ. Коль съ виду казисты, къ Чумакову полковнику, у него полкамъ-то прозванье Хлардья. Конны и оруженны важно. И жалованье по четыре рубля въ мсяцъ, не въ рядъ съ прочими. Ну, а какой молодецъ тломъ худъ и плюгавъ, того шлютъ къ полковнику Хлопуш, что и самъ гораздо безобразенъ, ажь носу у него нтъ.
— Это что бжалъ изъ острога-то городского. Я его видалъ прежде,— сказалъ Максимка.
— Молчи ужъ лучше, шепнулъ Иванъ.
— Опять у Хлопуши и оружіе не способное къ драк, всего штыкъ на палк, не то коса, а то и просто голая дубина. И за то спасибо! Есть такіе, что съ чмъ пришелъ, съ тмъ и на войну иди… съ кулаками одними. Какъ пришелъ я впервой изъ Сакмарс… то бишь изъ Кіева, меня и послали…
— Изъ Кіева?
— Да! Царь указалъ звать Кіевомъ — городокъ Сакмарскій.
— Во какъ! ахнулъ Максимка.— Это ужъ посл меня стало новые порядки завелъ онъ.
— А ты нешто ужъ былъ въ служб царской?
Иванъ толкнулъ локтемъ Максимку.
— Нту. Проходомъ въ Берд былъ,— отвтилъ тотъ смясь.
— Коли будете зачтены къ Чумакову полку,— продолжалъ болтливый казакъ,— всякій-то день обученіе воинское… А то, еще хуже быть во ихней Антиллеріи, при пушкахъ. Тамъ работой земляной уходятъ. Все валы валятъ, знать, чтобъ уставлять пушками. Тоже день деньской обученье и пальба, но жалованья не полагается. А будетъ указъ вамъ пропитаться — чмъ можете! Что стянулъ, то теб и есть. Вина?.. Ну, сего и не проси, дадутъ. Проудовольствіе винное! Такъ и сказывается. Мой одинъ кумъ вчера подохъ. Да много ихъ тамъ дохнетъ.
— Съ вина? спросилъ Калмыкъ Дуртя. Опивицы?
— Нтъ не съ вина!
— Съ чего жъ?
— А гораздо не въ мру пьютъ, обопьются и дохнутъ. Теперь вотъ баранины многое множество, а хлбъ токмо у казаковъ есть. Барашка промыслить не заботливо, тутъ же ходятъ… словилъ, ободралъ, шкуру на спину, шубой, а его изжарилъ да стрескалъ.
Чрезъ полчаса путники поднялись на холмъ и увидли вдали тысячи огоньковъ, разсыпавшихся на протяженіи версты.

VIII.

— Царевъ таборъ! Почернй вонъ самая-то Москва и есть! сказалъ казакъ,— а въ окрестъ все вашъ братъ, Калмыкъ, пораскладалъ костры.
— Чего жъ это, въ пол-то? спросилъ Иванъ.
— Не вмстить всхъ въ слобод! объяснилъ казакъ,— ну по степи въ разноту и живутъ. Вашъ братъ въ кибиткахъ, а иная всякая Татарва шалашики понастроили.
— Какъ же ихъ,— вымолвилъ Максимка,— больше стало. Какъ я ушелъ, и половины сего не было. Ай, какъ народу нашло. Гляди, гляди, куда огоньки разсыпались. Чаю пять верстъ укрыли.
Иванъ оглядывалъ степь и тоже удивлялся.
Чудный видъ раскрылся передъ ними. Ночь была тиха и морозна, полуосвщенная новолуніемъ… Среди блой степи протянулась темная полоса съ красными блестками, а надъ ней висла громадная пелена сраго дыма, что поднялся отъ тысячи зіяющихъ костровъ.
— Народу, братцы, видимо-невидимо — вымолвилъ казакъ. Сказываютъ, въ истинной Москв столько не будетъ… Здсь счетъ всмъ чинили третевасть, и бросили, не сочли.
— Да счесть не мудрено,— возразилъ Максимка.— Вдь сказываютъ двадцать полковъ, по пяти сотенъ нужно…
— Десять тысячъ…— сказалъ Иванъ.
— Ни-ни, двадцать одну тысячу начли полковники — какъ ужъ бросили считать. Съ того дня еще много мужичья навалило, да Киргизъ сколько сотенъ, да сибирскихъ каторжниковъ однихъ шло съ полтыщи. Гд десять! Сто клади, бачка.
Скоро неясный гулъ и грохотъ сталъ доноситься до нихъ.
Блеянье барановъ, лай собакъ, псни, одиночное калмыцкое взвизгиванье, ружейные выстрлы — все сливалось въ одинъ далекій гулъ. Наконецъ, справа и слва отъ дороги замелькали калмыцкія кибитки, землянки, шалаши… и всюду засверкали среди снга громадные зіяющіе костры изъ большихъ бревенъ, освщавшіе сренькія кучки сидящихъ и стоящихъ инородцевъ. Чмъ ближе подходили они къ слобод, тмъ чаще торчали землянки и гуще, говорливе тснились кучки, грясь вокругъ огня… Ухоженный снгъ, превращенный въ слякоть, чернлся отъ навозу и сору, какъ среди села иль города. Наконецъ, стали появляться кучи пшихъ Калмыкъ, ворочавшихся съ пснями и визгомъ изъ слободы.
— Гей! чего гретесь въ огн!.. кричали одни.— Иди въ Москву за водочкой царевой.
— Забористая, не ключевая,— кричали другіе.— Сказано, горлка!— ну и гретъ, анафема, пуще огня.
Иванъ сначала смутился, попавъ въ эти срыя, гульливыя волны народа, но скоро онъ замтилъ, что былъ каплей въ этомъ сромъ мор, и что никто не обращалъ на него вниманія. Многіе толкали его, перебгая дорогу, иные заговаривали и окликали, но не дожидались даже отвта. Иногда же Калмыкъ Дуртя отзывался на вопросъ, или отвчала его жена и встрчные.
— И вы по водичку!.. иди! иди! часто спрашивали и сами же отвчали встрчные.
— Неужели на всхъ въ Берд вина хватаетъ? задавалъ себ Иванъ вопросъ.
За ними и впереди ихъ шли тоже густыя кучи, хали конные или тащились розвальни… Тоже попадалось и навстрчу. Кто тащилъ на веревк барана, кто гналъ корову, кто велъ лошадь, то калмычка пискливо звала кого-то и бранилась, то пьяный татаринъ или казакъ лежалъ середи дороги и мычалъ на шутки прохожихъ и прозжихъ… Тутъ ругались на непонятномъ язык, тамъ дрались… Пронесся одинъ острый и отчаянный крикъ, и кто-то дико застоналъ вдругъ — не то пьяный, не то умирающій!..
— Адъ кромшный — должно эдакій, вотъ! подумалъ князь Иванъ. Въ довершенье всего шума и гама вдалек слышалась частая пальба. Разъ передъ головой Ивана просвистало что-то падающее съ неба, и глубоко воткнулось передъ нимъ въ снгъ. Оказалась стрла…
— Должно Башкиръ какой съ пьяна изъ своего сайдака чешетъ въ небо… ршилъ Максимка.
— Шайтанъ! крикнулъ кто-то около. Зря убьютъ.
— Да! отвчалъ Максимка, эта стрлка пуще піявки въ тло влзетъ. Попади въ голову — какъ свайка въ кольцо уйдетъ. Вотъ-то рдька будетъ…
Наконецъ показался темный ровъ, за нимъ валъ и рогатка. На углу виднлся бастіонъ, торчали пушки. Съ десятокъ казаковъ на коняхъ столпились въ кучу, и, болтая, равнодушно оглядывали входившихъ и выходившихъ…
— Дозоръ!— шепнулъ Максимка.— Ай! коли бы вдали они, Иванъ Родивоновичъ, кто ты есть! воскликнулъ онъ глупо веселымъ голосомъ.
— Молчи, дурень! ты меня загубишь!
— Не можетъ того быть, Иванъ Родивоновичъ! съ хвастливой важностью отвчалъ Максимка.— А подразнить бы ихъ малость — хорошо!
Они шли уже одни. Толпа оттерла ихъ спутниковъ. Направо и налво сіяли окна избъ. Улица была биткомъ набита срыми кучками людей и животныхъ. Пшіе, конные, подводы, лошади, бараны, свиньи и кой-гд лежащіе и стоящіе верблюды — все это кишмя кишило съ перебранкой, криками, пснями и пьянымъ хохотомъ.
— Ух ты!! вымолвилъ пріостанавливаясь Максимка.— Вотъ оно какъ, Иванъ Родивонычъ! какъ народу развелось! Берда, не Берда… и впрямь Москва! а пьяныхъ-то? что твоя ярмарка!
Все чаще стали имъ попадаться пьяные, валявшіеся безъ движенья на мокромъ, истоитанномъ снгу. Чрезъ нихъ шагали не только пшіе, но и конные. Наконецъ, середи дороги попался имъ совершенно голый человкъ.
— Замерзнетъ вдь… ахъ народецъ… ахнулъ Иванъ.
— Ну, этотъ молодецъ — должно ужъ подохшій. Обобрали! нагнулся Максимка надъ голымъ.— И то подохъ! Ихъ вдь подъ утро токмо собираютъ. Живой, встимо, самъ очнется въ ночь и уберется, а помертвлыхъ собираютъ объздные и въ ровъ свозятъ… Тутъ, Иванъ Родивонычъ — сказывали мн, собаки диковинно жирны стали, отъ того, что мертвечиной объдаются. Ай-ай! гляди! гляди! ай, зври!.. указалъ Максимка направо, гд выскочили изъ-за избы два казака. Одинъ пятился, отбивался шашкой и кричалъ хрипливо…
— Братцы… атаманы. Не дай въ обиду!
Второй безъ шапки, голоногій, въ одной разодранной на груди красной рубах, молча, но яростно напиралъ. Шашки визжали одна о другую. Первый, пятясь, наткнулся на свинью и повалился навзничъ… Второй взмахнулъ шашкой разъ, другой, третій… и зачастилъ… Упавшій и не вскрикнулъ. Иванъ задрожалъ всмъ тломъ отъ мягкаго звука шашки, крошившей человчье мясо! Нсколько человкъ бросились изъ избы къ рубившему!
— Не подходи! хрипливо зарычалъ этотъ.
Его повалили, связали и повели.
— Иди! иди! просидишь въ Приказ голодухой денька четыре, такъ не будешь своихъ крошить…
— Миновать бы скоре!— шепнулъ Иванъ, въ ужас прибавляя шагу. Скоро приблизились они къ противоположному концу слободы, но у самаго выхода изъ Берды ихъ остановили два казака.
— Максимка! здорово! куда?
— Здорово! нершительно отозвался мальчуганъ, видимо оробвъ.
— Ты, сказывали, песъ въ Оренбургъ сбжалъ… аль опять къ батюшк вернулъ.
— Худое тамъ житье! Опять къ вамъ.
— Ты, парень, не подглядать ли пришелъ.— Это кто съ тобой? вымолвилъ другой казакъ.
Князь Иванъ вздрогнулъ и замеръ, вся кровь хлынула ему въ голову.
Онъ узналъ голосъ товарища дтскихъ игръ, деньщика брата своего.
Тотъ, говоря, подступилъ и глянулъ Ивану въ лице.
— Ахти! вырвалось у него.— Ваше сіят… И Алеша Горлицынъ тоже замеръ.
Прошла секунда… Вс четверо молчали. Максимка вдругъ шарахнулся въ сторону и опрометью бросился бжать.
— Лови Максимку! держи… Засади у себя до утра,— крикнулъ Алеша товарищу.
Казакъ кинулся за мальчуганомъ. Князь Иванъ взялся за голову руками, то холодлъ, то горлъ, и вся слобода, ряды избъ съ сіявшими окнами закружились передъ его глазами.
— Иванъ Родивоновичъ! повторялъ Алеша уже въ третій разъ и взялъ его за локоть.— Иди что-ль… Полно же… Не робй. Я жъ не злодй. Аль ты думаешь, пропалъ…
Иванъ не врилъ ни ушамъ своимъ, ни глазамъ.
— Иди… Важно, что этотъ плутъ Максимка удралъ… А то бы мой товарищъ выдалъ. Иди проворнй…
Иванъ двинулся… Они повернули въ закоулокъ и остановились.
— Говори скоре, за какимъ ты дломъ здсь, Иванъ Родивонычъ! Долго-ль до бды. Тутъ каждый день убійство вашей братьи.
Иванъ объяснилъ все.
— Куда же мн тебя укрыть! сказалъ Алеша и, подумавъ, вымолвилъ.— Максимка разболтаетъ, что ты здсь, велятъ вс избы перешарить и безпремнно найдутъ.
— Я сейчасъ же дойду до умета. Отсюда недалече. Къ одному татарину Шамаю.
— Какой теб Шамай, Иванъ Родивонычъ! Шамай уже давно тутъ съ нами. И уметъ его пустой стоитъ. Да я его знаю коротко. Онъ тебя теперь за чарку водки продастъ… Слушай, Иванъ Родивонычъ, да опаски не имй въ себ. Могу я тебя врно укрыть до завтрашней ночи и покамсть справить теб лошадей и въ ночь вывести на дорогу… Все сдлаю. Токмо вру дай. Не опасайся, гд тебя укрыть хочу. Въ самой, въ его, изб.
— Въ чьей?
— Въ Государевой…
— У Емельки?!.
— Имъ быть по твоему. У Емельки! да вишь Емелька-то сей вельможа великая. И тебя, и меня, и всхъ въ мгновенье умертвить можетъ. Я на свой страхъ беру, что ты добрый баринъ былъ со мной завсегда. На чердак у него укрыться самое важное мсто. Его избу шарить не вдомекъ будетъ никому. А другія вс перешарятъ.
Иванъ молчалъ.
— Ну!.. вотъ ты и въ сумнньи… Да ты, Иванъ Родивонычъ, размысли. Коли же бы я желалъ тебя выдать, мн только крикнуть сейчасъ, и мы тебя свяжемъ тутъ же вотъ, да въ Приказъ войсковой доставимъ. Пойми ты! А куда же ты одинъ теперь пойдешь, коли у тебя токмо одинъ Шамай про запасъ и былъ… Ну? не вришь?
Иванъ подумалъ и ршился.
— Врю!.. Спасибо теб… Веди и укрывай, куда хочешь. А я твоего этого дла не забуду и въ долгу не останусь.
Оба вышли снова на большую улицу и направились къ большой, ярко освщенной изб, вокругъ которой, на крыльц, толпились казаки и громко толковали.
— А я сказываю,— кричалъ кто-то,— что такую сволочь, какъ ты не подляй на полки, все же ее одинъ регулярный полкъ разсыпетъ по земли, какъ горохъ изъ мшка.
— Какъ клопы отъ вару — поваляются,— выговорилъ другой.
— Дай ты мн три сотни егерей, альбо гусаръ, и я теб не мигну, всю Берду располыхну! горячился первый. А когда пьяны-то мы вс, въ повадку — такъ съ одной сотней молодцевъ всхъ передавить можно.
— Кто пьянъ-то завсегда, пуще всхъ! молвилъ знакомый Ивану голосъ.
— Вс! одинъ ты, Государь, горлкой брезгаешь. А намъ нельзя не пить.
— Пей, да дло разумй, сказывается.
— Такъ! Врно! а все неурядица наша не отъ вина, какъ ни говори. Отъ бездйствія.
— Ну, да ты вотъ, возьмися управлять,— отвчалъ тотъ же голосъ.— Твори, что изволишь. Ползай на Оренбургъ, хоть на Москву въ походъ иди.
— Ты не гнвайся… Съ того рчь у насъ пошла, что изъ Хлопушкиной сволочи самъ сатана — прости Господи — воиновъ не понатворитъ. Они, псы, только пить горазды, а выпали ты въ нихъ гольемъ, безъ ядра, они съ напугу одного передохнутъ. Татарва! Что? Ихъ, говорю — не поить, а разогнать слдъ. А съ отборными не сидть, а итти на городъ. Чего мы ждемъ?..
Князь Иванъ и Алеша обогнули избу по двору и заднимъ крыльцомъ вошли на крутую, темную лстницу. Въ горниц слышался смхъ и веселый говоръ. Женскій голосъ, мягкій и звонкій, напвалъ что-то подъ стукъ посуды.
— Онъ, тамъ на крыльц-то говорилъ? спросилъ Иванъ.
— Да!.. онъ!
— Кто же поетъ это?
— А Харлова вдова, что въ Татищевой досталась. Она у него въ женкахъ.
— Измучилась, бдная, полагаю.
— Кто ее знаетъ… Кто сказываетъ, якобы она въ немъ души не чаетъ, а кто говоритъ, что она смиряется ради братишки махонькаго, что съ ней… Надежду иметъ уцлть, да уйти съ нимъ. А повдать никому этого не отваживается. Такъ вотъ и живетъ — у моря погоды ждетъ.
Они влзли на просторный, но переполненный тюками и мшками чердакъ.
— Ну вотъ. Тутъ не бойся. Все одно, что въ Оренбург. Сюда никто не лазаетъ. А и прилзетъ кто, не найдетъ въ цлый день. Вишь вороха. Я чаю, голоденъ? сказалъ Горлицынъ.
— Нту.
— Какое нту! Теб сдается сытно, со страху. Сиди. Я теб принесу хлба. А напередъ свдаю, гд Максимка.
Алеша ушелъ. Иванъ забился въ уголъ и легъ въ полузабытьи, отчасти отъ усталости, а отчасти и отъ волненья при мысли, что онъ въ изб самого Пугачева, надъ его комнатами. Онъ не врилъ самъ себ, что онъ подъ одной кровлей съ тмъ, отъ кого въ цлой провинціи стонъ стоитъ. При малйшемъ звук или шорох въ изб, онъ чувствовалъ, какъ стучала кровь въ вискахъ и упадало сердце.
Чрезъ часъ Алеша вернулся, принесъ хлба и объявилъ, что Максимку свели въ приказную избу, гд онъ признался, что пришелъ съ переодтымъ офицеромъ изъ города, но кто таковъ — не вдаетъ.
— Кажись-де, сказалъ, поручикъ Наумовъ. Зачмъ шелъ онъ, тоже де не вдаю, сойдясь съ нимъ ужъ на пути. Ты не опасайся. Коль и учнутъ шукать, сюда, сказываю, не ползутъ. Ну прости. Я пойду справлять твою заботушку.
Въ изб скоро все стихло, а затмъ и слобода тоже постепенно улеглась. Изрдка только слышался топотъ конный и оклики караульнаго объзда, да раза три около полуночи какой-то пьяный голосъ начиналъ псню и дико кричалъ на всю улицу.
— Ур-рра! Мат-ррре-нна!!!
Вскор Иванъ заснулъ было, но увидлъ огромнаго казака, который вошелъ на чердакъ и указалъ на него Алеш пальцемъ… Алеша схватилъ его за горло и съ хохотомъ потащилъ вшать, пронзительно вскрикивая: Матррена.
Онъ очнулся и вскочилъ на ноги. Изба и вся улица спали.

IX.

Иванъ проснулся утромъ отъ гула на улиц. Около него лежалъ свжій хлбъ и кусокъ баранины, а въ скляниц квасъ.
Въ изб ходили, говорили и снова стучали посудой… Иванъ слъ на мшокъ и скоро сълъ все, что было. Онъ оглядлъ чердакъ, нашелъ щель, въ которую видна была вся улица, и сталъ глядть. Время тянулось невыразимо томительно и долго.
Около полудня сталъ собираться народъ къ изб, и нсколько человкъ съ топорами навезли бревна, доски и начали быстро что то сколачивать и строить… Народъ глазлъ… Кто-то вышелъ на крыльцо избы и крикнулъ.
— Гей! сбирайся вс! расправу Государь чинить будетъ! врный слуга Царевъ представилъ Батюшк на расправу офицера Оренбургскаго. Да еще инымъ разнымъ измнникамъ судъ будетъ.
Иванъ поблднлъ, отшатнулся и оперся на какой-то ворохъ.
— Что же такое! Господи! въ руки Іуды отдался. О извергъ! Предатель! умирать! да еще злой, позорной кончиной.
Голова его закружилась, и онъ почти терялъ сознанье. Сердце больно сжималось, и слезы струились изъ закрытыхъ отъ ужаса глазъ.
Свтлолицая, милая Параня и старуха мать ея, а за ними отецъ со всмъ Азгаромъ, братъ и сестра и лица друзей, даже лица дворовыхъ… вс въ розоватомъ туман вереницей плыли надъ его поникнутой головой, взглядывали на него грустно, словно прощаясь, и уносились куда то, въ чуждую ему теперь даль, гд свтло и тихо, гд счастье и жизнь, и любовь… А онъ тутъ… Одинъ!..
У избы собралась огромная куча пестраго народа: Калмыки и Башкиры, Татары и Киргизы, казаки и крестьяне. Большинство, плохо одтое, увертывалось отъ холоду во всякое тряпье, въ шкуры и войлока и переминалось на мороз съ синими отъ холода лицами. Плотники давно стучали и скоро поставили два столба съ перекладиной, а внизу настилку изъ досокъ на козлахъ. Наконецъ подъхалъ отрядъ конныхъ казаковъ и сталъ полукругомъ, лицемъ къ изб, очистивъ отъ народа все пространство отъ вислицы до избы. За ними стснилась все прибывавшая отовсюду пестрая и болтливая куча народа. Людской говоръ наполнялъ воздухъ — непрерывно и однозвучно, какъ вода на мельничномъ колес набгаетъ, гудитъ и падаетъ, и все набгаетъ! Иванъ пришелъ въ себя, оглянулъ въ щель улицу и снова задрожалъ всмъ тломъ при вид готовой вислицы.
— Бжать! бжать! чтожъ я здсь медлю. Хоть и поймаютъ. Все едино, но бараномъ на убивство не отдамся. О! теперь я не сробю!
На улиц раздался крикъ, и заглушилъ говоръ толпы.
— Эй, разступитесь! вы!.. ишь затснили!
Иванъ невольно глянулъ опять. Двое казаковъ вели къ изб скрученнаго по рукамъ офицера… Иванъ мгновенно узналъ въ немъ Густава Штейндорфа! Странное чувство ворвалось порывомъ въ душу Ивана. И жалость къ несчастному, и радость… бшеная радость, что онъ ошибся!.. Что Алеша не Іуда предатель!.. Теперь слезы счастья навернулись у него на глазахъ, теперь сердце билось тихо, ровно, почти сладко отдавался во всмъ тл каждый ударъ… Не такъ, какъ за мигъ назадъ.
За офицеромъ вели трехъ солдатъ. Въ числ ихъ былъ и старый Самцовъ. Иванъ ахнулъ. Этого человка онъ усплъ полюбить. Штейндорфа ввели въ кругъ вмст съ Самцовымъ и поставили рядомъ. Въ то же мгновенье съ противуположной стороны другой казакъ привелъ женщину, высокую, не дурную собой, и поставилъ тутъ же. Она была одта опрятно, и по фигур ея видно было, что она не изъ простонародья.
Штейндофъ стоялъ неподвижно, изрдка едва, едва подымалъ голову къ небу и, казалось, молился!.. Исхудалое въ одинъ день лицо было синевато, блдно, глаза тусклы, губы судорожно сжаты, ноги сильно дрожали и подкашивались…
Одну минуту онъ, очевидно невольно, опустился на землю, но толпа съ ревомъ захохотала, и ближайшій казакъ хлестнулъ его нагайкой по спин.
— Но! ты! не валяться! аль ходилки-то оттаяли на мороз.
Безрукій Самцовъ стоялъ предъ крыльцомъ избы такъ же, какъ бывало стоялъ около Ивана на бастіон. Одна была только разница. Его всегда доброе лицо было злобно, почти свирпо. Онъ, усмхаясь, все оглядывалъ толпу и казаковъ, но лицо его, тоже блдное, противорчило этой неисчезавшей улыбк.
На крыльцо вынесли позолоченное кресло, обитое краснымъ сукномъ, затмъ вышли два казака въ свтло-срыхъ кафтанахъ и въ голубыхъ лохматыхъ шапкахъ, атаманы — Чумаковъ и Чика Зарубинъ. Первый держалъ наску съ золотымъ набалдашникомъ, второй серебряный топоръ. Оба стали по бокамъ кресла.
— Смирно! крикнулъ Чика.— Государь изволитъ шествовать.
Гулъ уже стихъ при появленіи обоихъ атамановъ… Вслдъ за ними вышелъ Пугачевъ и слъ въ кресло. Иванъ узналъ въ немъ сразу того казака, котораго едва не захватилъ во время приступа.
На немъ былъ темносиній бархатный кафтанъ, слегка потертый и плохо сшитый, казалось даже, перекроенный изъ чего-то другого, рукава и воротъ были оторочены мхомъ, а грудь расшита позументомъ, темные плисовые шаровары были заткнуты въ татарскіе сапоги изъ краснаго сафьяна, а въ донской лохматой шапк, надтой на бекрень, середка была зашита золотой парчей, очевидно, кускомъ какой-нибудь ризы.
— Здорово, дтушки! крикнулъ самозванецъ весело.
— Здравствуй, родимый, здорову теб быть, кормилецъ родной! посыпалось въ перебивку изъ толпы.
— Многовчно здравствуй, государь императоръ нашъ! отчетливо и заученымъ тономъ крикнули конные казаки.
‘Да это-жъ русый, что я видлъ изъ умета. Знать Шамай совралъ тогда, подумалъ Иванъ.— Стало я и впрямь въ битв-то самого упустилъ!!’
Когда Пугачевъ слъ въ кресло, Чумаковъ вытянулъ руку съ булавой, Чика положилъ топоръ на плечо, и оба стали за кресломъ. За ними помстилось боле десятка атамановъ съ шашками наголо. У всхъ были нашивки на кафтанахъ. Тутъ были казаки: едулевъ, Овчинниковъ, Твороговъ, рыжій Лысовъ, выздороввшій Марусенокъ, Шелудяковъ. Позади всхъ стоялъ казакъ Перфильевъ съ злымъ, почти свирпымъ лицомъ и казацкій сотникъ Падуровъ съ депутатской медалью, исправлявшій должность секретаря. Затмъ названный полковникъ артиллеріи Блобородовъ, капралъ, бжавшій изъ города, и другіе наперсники, сотники и эсаулы.
Когда все стихло, Чумаковъ крикнулъ:
— Подводи!..
Два казака взяли подъ руки Штейндорфа.
— Олухи! по чину подводи! крикнулъ Пугачевъ.— Сначала друговъ моихъ, православныхъ крестьянъ, опосля — солдатиковъ моихъ армій, а тамъ всяку сволочь, баръ и господчиковъ и офицерщину оренбургскую.— Пугачевъ покосился на Чику и легкая усмшка скользнула по лицу его.
Казаки пропустили двухъ мужиковъ. Первый средняго роста, плотный, плечистый, съ окладистою бородой русой, косолапо надвинулся, глупо ухмыляясь, и бултыхнулся, какъ бы прося помилованія.
— Приложись къ рук великаго государя! крикнулъ Чика.
— Съ нашимъ желаніемъ! отозвался Савка, вошелъ на ступеньку крыльца, отбилъ трель по плечамъ и по лбу, т.-е. быстро перекрестился три раза и, подобравъ бороду ладонью, оттопыривъ пухлыя губы, чмокнулъ Пугачева въ руку, лежавшую на колн.
— Откуда ты? спросилъ Пугачевъ.
— Изъ-подъ Казани. А съ села-то я, съ Таковскаго.
— Чьи вы? мои?
— Нтути! господскіе.
— Какъ звать тебя.
— Савкой, ваше благородье, царь ты мой родимый. Савельемъ! какъ можно слаще и ласкове старался выговорить Савка.
— Ко мн въ службу пришелъ?
— Къ теб, родимый… къ теб… Дваться некуда — ну и пришелъ! и ужъ чего я, за два-то года… началъ было Савка описывать.
— Милости прошу, голубчикъ! Я васъ, православныхъ моихъ, жалую отъ всего сердца, и когда прідетъ ко мн мой сынъ, мы съ нимъ вс ваши вольности повершимъ на бумаг, за печатями и нерушимо на вки вковъ. Я вамъ хочу пожаловать и отпускную, и крестъ староврный, и всякое продовольствіе… Ну, а ты кто таковъ? обернулся Пугачевъ ко второму.
— Таковскій же, ваше великовство… Всероссійскій нашъ Государь! приблизился Яшка и, поцловавъ руку самозванца, отодвинулся и опустился на колни.
— Встань, голубчикъ…
— Не препятствуй, отецъ родной. Какъ я могу съ твоимъ великовствомъ на ногахъ рчь вести. Батюшка ты нашъ! милостивецъ! съ ужимками, нараспвъ говорилъ Яшка.
Затмъ онъ подползъ на колняхъ къ креслу, потянулся и снова поцловалъ Пугачева въ сапоги. Тотъ самодовольно улыбнулся.
— Въ мою цареву службу желаешь?
— Въ твою, государь батюшка. Въ твою! такъ и ушелъ изъ села, побросамши все, какъ прослышалъ, что ты изъ Царьграда пожаловалъ.
— Ну ладно. Тебя вотъ причислятъ къ полковнику Чумакову и казакомъ поставятъ, хоть и мужикъ.
Яшка повалился въ землю.
— Отецъ родной! Батюшка! святъ-святой милостивецъ… Не покинь. Будь отецъ родной.— Заставь за себя Богу молить.
— Чего жъ теб, голубчикъ? Аль не доволенъ?..
— Возьми къ себ, отецъ родной. Яшка снова повалился и стукнулъ головой по ступенькамъ.— Оставь при себ, государь. Въ дворовыхъ своихъ.
— Ну добро. Оставайся. Кучеромъ будешь. Ну, а энтого, Савелья, въ полкъ Хлопуш зачислить! обратился Пугачевъ къ Чик.— Онъ дюжой!
Савка поклонился въ поясъ, Яшка поцловалъ снова руку Пугачева и оба отошли.
Къ крыльцу подвели двухъ солдатъ и инвалида Самцова.
— Вы изъ города?
— Изъ города.
— Что жъ энтотъ песъ Чухлянскій, долго еще супротивничать хочетъ своему государю. Цесаревичъ ужъ въ Казани, и я къ нему на повстрчанье сбираюсь. Онъ мн десять тысячъ арміи ведетъ изъ столицы. Тогда я его, да и васъ всхъ ужъ не помилую. Всхъ въ Сибирь!
— Не наша воля, ваше величество,— отвчалъ одинъ изъ солдатъ,— намъ указано обороняться, а не то грозятъ изршетить съ ружьевъ по военному наряду… Самъ ты, родной, посуди… Хошь-не хошь, а воюй супротивъ твоей чести царской..
— Вы охотники, иль отхвачены?..
— Мы вотъ двое самовольно къ теб въ службу пришли, а эвтотъ вотъ невалидъ безрукій поймался съ гонцемъ, съ офицеромъ.
— Ну, цлуйте руку. Чумаковъ, бери себ обоихъ. Да пукли-то эти дурацкія остричь имъ, да по православному одть. Вишь, я теб изъ лучшихъ все даю, а ты все плачешься, да клянчишь.
— Спасибо, ваше величество! Чумаковъ поклонился.— Изъ усердія ропщу!
Оба солдата поцловали руку и отошли. Самцовъ остался одинъ передъ крыльцомъ и упорно глядлъ въ глаза Пугачева.
— Ну а ты что? не охотникъ? поймался! чего желаешь, проси. Хочешь въ мою службу?
— Въ твою? рзко и осклабясь, спросилъ Самцовъ.— Нтъ, ужъ зачмъ же!
— Ну, такъ цлуй руку царя государя, да отходи,— крикнулъ Чумаковъ, предвидя хуже.
— Гд тось? снова рзко вымолвилъ Самцовъ, подымая горящіе тлаза на всхъ атамановъ, окружавшихъ кресло, и упорно злобно оглядывая ихъ лица.
— Что теб? спросилъ Пугачевъ мягко.
— Гд тось, говорю.
— Что?
— А царь то?…
— Вотъ… я… дурень.
— Та-акъ! царь — отъ — да ты?! похоже! ха-ха-ха! злобно и грубо расхохотался Самцовъ.— Царь-государь Петръ едорычъ волей Божьей померъ тому уже одиннадцать годовъ, собачій ты сынъ! громко и внятно выговорилъ онъ.— Теб жъ, каторжнику, цлованье руки чинить…
— Ахъ ты негодный! крикнулъ Пугачевъ.
— Самъ ты песъ негодный и вся твоя эта сбродня — псы! крикнулъ Самцовъ, указывая на казаковъ.
— Я тебя указалъ бы четвертовать тотчасъ, какъ мятежнаго, да жаль стараго казнить. Цлуй сейчасъ и отходи,— мягче выговорилъ Пугачевъ и протянулъ руку.
— Не хоть ли ты моей отвдать! эта хоть въ кандалахъ небывалая! и инвалидъ протянулъ свою единственную руку къ лицу Пугачева.
Иванъ, припавъ къ своей щели, уже давно былъ въ восторг отъ поведенія Самцова и теперь прошепталъ:
— Молодчина! молодчина! и страстно захотлось ему крикнуть это слово на всю слободу… да смертью запахло себ самому.
— Отрубить ему послднюю, чтобъ не тыкалъ ею! а тамъ и башку! крикнулъ Пугачевъ, вспыхнувъ и косо оглядывая толпу.
Два казака схватили Самцова и повели къ помосту, чрезъ минуту онъ поднялся на доскахъ, а за нимъ — палачъ. Поднявшійся гулъ и говоръ толпы отъ дерзости инвалида теперь сразу замеръ и на улиц стало мертво тихо.
— Клади руку на столбъ,— послышался голосъ палача и онъ поднялъ топоръ.
— Нешто! и такъ подержу. Не то горе. Горе — на кого сиротинка Левка останется,— глухо сказалъ Самцовъ, какъ бы себ самому.
— Смирись, старый! стыдно теб упорствовать! прощу и пожалую въ сотники за твое молодечество! крикнулъ Пугачевъ.
— Ну, ну, не торгуйся. Не купишь. Я теб не по деньгамъ. На! руби что-ль! обернулся Самцовъ, вытягивая руку къ палачу.
Блеснулъ въ воздух топоръ. Рука отвалилась по плечо и обрубокъ упалъ на доски. Струя крови брызнула кругомъ. Самцовъ только качнулся отъ удара, лицо его позеленло и потъ выступилъ на лбу. Онъ обернулся къ изб и хотлъ что-то крикнуть Пугачеву, но вмигъ осипшій голосъ измнилъ ему.
Пугачевъ махнулъ рукой и досадливо отвернулся отъ помоста.
— Кончай!! крикнулъ Чумаковъ.
— Руби! руби! измнника! вдругъ, какъ уколотая, заревла, молчавшая дотол толпа.
Самцовъ опустился на колни и вытянулъ голову. Кровь, ручьемъ лившая изъ него, обливала все кругомъ. Палачъ ударилъ съ плеча, обмахнулся, и топоръ вошелъ въ спину.
Самцовъ глухо простоналъ.
Со вторымъ ударомъ голова, какъ сбритая, слетла на доски и скатилась на землю. Туловище осло и медленно повалилось на бокъ.
— Ишь, попрыгунья! захохоталъ кто-то въ толп.
— О-охъ. Грхъ-то… О-охъ! раздалось рядомъ.
— Стой. Тпп-ррру! куда катишься!!.

——

Къ Пугачеву между тмъ уже подвели женщину. Какъ равнодушно и безучастно дожидалась она очереди, такъ же равнодушно глядла и на самозванца, ожидая своей участи.
— А, знаю… сказалъ Пугачевъ.— Ты своего мужа, что я теб далъ, зарзала. Онъ былъ мн добрый слуга и отважный казакъ. За что ты его умертвила?
Женщина молчала.
— Что-жъ, развяжи языкъ-то.
— Прикажи меня умертвить,— вымолвила женщина тихо.
— Что просишься сама на такое.
— Жизнь въ тягость. Будь милостивъ. Мужа и дтей поубивали, а изъ меня невсть какую — подлали. Я бы сама руки наложила на себя, да грхъ великъ, а чрезъ твое убивство я угодна стану Господу. Съ дтками родимыми на томъ свт свижусь… Женщина говорила ровно, спокойно, и только при послднихъ словахъ слезы показались въ ея глазахъ.
— Какъ бишь тебя звать-то.
— Софья Нечаева. Капитана Нечаева вдова.
Пугачевъ задумался на минуту.
— Гд-то моя Софья? невольно вспомнилъ онъ вдругъ свою жену, слегка насупился и опустилъ глаза въ землю.
Наступило краткое молчанье.
— Отпустить что-ль? вымолвилъ онъ наконецъ тихо, оборотясь къ своимъ.
— Не годно супротивъ остального бабья! шепнулъ Чика нагибаясь.— Ихъ тутъ, офицершей, до двухъ десятковъ. Вс хотятъ домой. А то рзать учнутъ новыхъ-то мужей своихъ.
— Ну ты ее тайкомъ отпусти въ ночь,— шепнулъ Пугачевъ и прибавилъ громко.— За убивство моего казака врнаго полагается теб отрубленье правой руки и головы, но при народ бабье рубить непригоже… Ступай во дворъ ко мн, тамъ тебя пришибутъ посл.
— Спасибо. Мн токмо этого и желалось! тихо сказала женщина, поклонилась и пошла бодре. Ужъ дв недли добивалась она смерти. Вслдъ за ней робко подошелъ Калмыкъ Дуртя съ женой, жалуясь на губернатора за разоренье кибитки по его указу. Самозванецъ усмхнулся, бросилъ имъ нсколько мдныхъ денегъ и веллъ отойти.
— А! мое почтенье, высокоблагородный господинъ офицеръ! весело воскликнулъ Пугачевъ подведенному Штейндорфу. Вс казаки оживились и усмхались.— Спасибо за депеши. Мы ихъ чтеньемъ вс разобрали. Что-жь вашъ генералъ Каръ… Каркать что-ль на меня детъ.
Окружающіе разсмялись.
— Ты Штандыртинъ по прозванью?.. Нмецъ?
Штейндорфъ шевельнулъ посдлыми губами, но не выговорилъ ни слова. Языкъ не повиновался ему.
— Съ родни ты… энтому, губернатору?
— Н-нтъ! почти прошиплъ Штейндорфъ.
— Ишь вдь прозвища… обернулся Пугачевъ къ своимъ. Комендантъ Валоштыринъ, другой баронъ Выловъ… Ну энтотъ былъ, да сплылъ!.. а тамъ другой баронъ Корфъ, а тутъ Каръ, а въ Озерной кажись былъ еще капитанъ Куръ… Губернаторъ Раздрыпинъ, этотъ Штандыртинъ. Натощакъ и не назовешь, ей-ей!— Пугачевъ сталъ хохотать, и поглаживая бородку, казалось, съ наслажденьемъ смотрлъ на несчастную, помертвлую фигуру офицера. Вс атаманы ему вторили, а за ними громкій хохотъ пошелъ по толп, раскатисто оглашая улицу. Не веселье, а радость сказалась въ немъ.
— Потому вы и не покорствуете законному вашему императору, что вы басурмане! вдругъ вскрикнулъ Пугачевъ, заглушая общій смхъ. Все стихло сразу отъ грознаго голоса и взгляда.— Татарва некрещеная лучше васъ усердствуетъ мн. Да, вы хуже, много хуже этихъ вотъ голоножекъ курносыхъ,— показалъ онъ на калмыковъ.— Эти мн все же врные слуги. Васъ же всхъ я съ цесаревичемъ осужу на вшанье и четвертованье, аль сошлю въ каторгу. Сами измнники, Каиновы дти, и народъ мой морочите — гнвно продолжалъ Пугачевъ.— И православные многіе, небылицъ наслушавшись вашихъ, мн не покорствуютъ. Іуды! не боитесь вы нешто на томъ свт Богу отвтъ дать, за ваше мороченье безсовстное и все ваше прочее тунеядство. Басурмане! нехристи! аль нтъ у васъ своего-то Бога, никакого. А коль и нту, такъ нашъ Господь россійскій васъ судить будетъ за меня, за то, что вы мою имперію у меня отшибать взмыслили. Козни на меня выстроили, гоненья одиннадцать годовъ ладили, какъ бы извести, да умертвить подъ спудомъ… Да вишь Господь небесный меня милостью своей укрылъ, защитилъ и упасъ отъ злодянья. И вотъ онъ, я, Петръ III Всероссійскій! Невредимъ явленъ всмъ моимъ врнымъ подданнымъ! Иду на царство вступать! Сокрушу во прахъ и разсю всхъ похитителей моего престола и гонителей моего крестьянскаго народа!
Полная тишина была на улиц, вс слушали благоговйно и разиня ротъ. Каждое слово Пугачева отчетливо звучало.
Наконецъ дв бабы поближе начали плакать и причитать, а какой-то Калмыкъ жалостно зачмокалъ. Нсколько мужиковъ заохали какъ отъ боли, и одинъ перекрестился.
— Мн вдомо давно, что разглашаете вы въ народ обо мн,— продолжалъ Пугачевъ громко и звучно,— якобы я, вишь, казакъ Пугачевъ. Эхъ вы! Хитрости моей государевой не раскусили! Слышали звонъ, да не вдаете откуда онъ! Былъ во истину при мн служилой казакъ Емельянъ Пугачевъ, съ Дону, съ Зимовейской станицы, врный мн былъ слуга. Вс его знали тутъ: не величекъ, съ русой бородой… И я его въ началахъ изъ опасенія своей особы пущалъ впередъ. Вс то видли и помнятъ. И многіе здсь, изъ казаковъ же, почитали его за меня по сю пору, а какъ вышла пора моя объявиться самому, когда набралось ко мн людство большее, то и наградилъ я его. Да незнаемые злоди, можетъ вы же, поганые, измной умертвили его. Пропалъ онъ пропадомъ… И нын, жалючи его несказанно, я указалъ поминать за упокой раба Божьего и моего царскаго, Емельяна… А вы по короткоумію, аль по ехидству своему, разглашаете, якобы я — Емельянъ Пугачевъ. Дурни!! Емеля былъ въ острог по неправедному суду и имлъ, точно, укрытый волосами на лбу, знакъ шельмованья, какъ-то свдали и повстили на всю Россію ваши же начальники… Ну, вотъ гляди… гд у меня твои шельмовскіе знаки? гд я клейменый, да каториный?!
И Пугачевъ снялъ шапку…
— Много ль на мн клеймовъ? Считай! чухна…
Снова наступило глубокое молчанье. Штейндорфъ едва держался на ногахъ и, казалось, ничего не слыхалъ и не понялъ изъ всей рчи сидвшаго предъ нимъ самозванца.
Иванъ у себя подъ крышей не проронилъ ни слова и поврилъ… Поврилъ, что говорящій не Пугачевъ, а иной какой человкъ, знакомый же ему русый — Пугачевъ и казакъ.
— А есть у меня родимый знакъ на груди,— продолжалъ Пугачевъ,— но то не клейма, а царскій знакъ, какой всякій царь имть долженъ съ рожденья… И они вотъ, атаманы мои, вс тотъ знакъ видали не однажды. Ну, сказывай ты, Штандыртинъ. Увровалъ ты теперь, что я есмь государь твой законный, а не самозванный воръ съ Дону, аль съ каторги?
Среди общаго молчанья и вниманья Штейндорфъ шевельнулся, поднялъ туманные глаза на самозванца и тяжело вздохнулъ. Вс ждали, и Иванъ ждалъ,— рокового слова.
— Ну, аль ты россійской рчи не смышлишь. Увровалъ ли ты, что я Петръ едорычъ и истинный государь?
— Ув-ро-валъ!— едва слышно слетло съ поблвшихъ губъ несчастнаго.
— Охъ! Что жь это?— отозвался у себя Иванъ.
— Слышите, православные!— съ замтнымъ довольствомъ крикнулъ Пугачевъ.
— Слышимъ! Да и какъ не увровать! Встимо!
— Вотъ эдакъ-то всегда и бываетъ, когда кто самъ повидаетъ меня. Правду-то, матушку, полой кафтана не укроешь.
— Сказывай, желаешь ли нын мн послужить врой и правдой, какъ жен служилъ?
— Да!
— Не перебжишь при случа паки къ твоему теск Раздырину?.. Къ губернатору?
— Нтъ.
— То-то… Ты желаешь?!— ухмыльнулся Пугачевъ.— Да я то басурманина не желаю!.. У меня все православные. Жена моя поблажку вамъ даетъ, а мн васъ не треба… Гей… Вздернуть мн господина офицера на бичевку.
Штейндорфъ закачался, какъ отъ удара, и упалъ… Три казака подняли его.
— Никакъ подохъ!— сказалъ кто-то.
— Небось! Одурманило! Тащи!
— На бичевк очнется!— усмхнулся Чика.
Офицера понесли и вскинули на подмостки.
Иванъ невольно зажмурилъ глаза, отшатнулся отъ своей щели и началъ шептать молитву. Онъ почти забылъ, гд находился теперь, и едва врилъ казни и смерти человка, съ которымъ ужиналъ наканун. Онъ громко охалъ и метался, забывъ собственную опасность.
Громкій взрывъ хохота заставилъ Ивана снова глянуть на улицу. Штейндорфъ уже вислъ и качался надъ помостомъ. Сырая веревка стала раскручиваться, и тло въ судорогахъ завертлось въ воздух при дружномъ хохот толпы.
— Эхъ! Коли бы самого губернатора залучить!— раздался голосъ въ толп.
— Суду и расправ государевой — конецъ!— крикнулъ Чумаковъ.
Все шелохнулось, двинулось и загудло…
Въ ту же минуту, какъ по данному знаку, казаки, стоявшіе за Пугачевымъ, сошли съ крыльца и стали кругомъ на колняхъ. Народъ стихнулъ. Многіе разинули рты. Конные казаки тоже удивленно смотрли.
— Что вы, дтушки!— глухо вымолвилъ Пугачевъ, очевидно самъ пораженный.
— Все то же, государь… Бьемъ теб челомъ,— заговорилъ Лысовъ.— Все то же, отецъ родной. Объ Харловой… брось ты е7, поганую бабу.
— Почто?..— тихо и будто смущаясь, отозвался Пугачевъ, слегка измнившись въ лиц.
— Обошла она тебя, государь. Насъ всхъ отъ твоей милости отшибаетъ, злоязычничаетъ на всхъ!..— прибавили Чика и Перфильевъ.
— Врете вы!.. Врете! Сказано — врете,— съ отчаяньемъ въ голос воскликнулъ Пугачевъ.— Она щенка не тронетъ хворостинкой. Почто ей на васъ злоязычничать. Полно… вставай… сказывалъ я ужъ не разъ! Полно жидовствовать. На бдную бабу поклепъ взводить… наговаривать на безвинную…
— Твоя воля!— рзко и почти грубо выговорилъ Лысовъ.— А по ту пору, что ты намъ оной шельмы бабы не выдашь на расправу — мы не встанемъ.
— Цыцъ! ты! собака рыжая!— вдругъ крикнулъ Пугачевъ на всю улицу.— Цыцъ!.. А то живо на ту же перекладину…— Пугачевъ остановился, слегка поблднлъ и прибавилъ тихо и холодно:
— Полно, атаманы-молодцы. Не достойно казакамъ изъ-за бабы раздоры заводить… полно, вставай. Да подемъ въ объздъ.
Казаки было двинулись, но Лысовъ хотлъ снова говорить.
— Государь я вашъ? Аль нтъ!— грозно крикнулъ Пугачевъ, подымаясь съ кресла.— Вставай!..
Вс поднялись. Лысовъ усмхнулся и шепнулъ, нагибаясь къ Пугачеву.
— Добро! Чортовъ кумъ. Дай срокъ.
— Эй, Лыска, опаснй будь!— шепнулъ и Пугачевъ нетерпливо.— Я теб сказываю въ десятый: Не русачекъ я тотъ. Меня по Яику съ пулей въ башк мудрене пустить! Да и не теб…
Пугачевъ вошелъ въ избу въ сопровожденіи Чумакова и нкоторыхъ изъ казаковъ.
Иванъ все смотрлъ на трупы и, крестясь, тихо шепталъ:
— Господи помилуй! Господи помилуй!
Онъ не особенно любилъ этихъ двухъ людей, но эти дв смерти, внезапныя, ужасныя, поразили его въ самое сердце.
Казаки стали расходиться. Куча народа тоже двинулась и рдда, гулъ стихалъ вдали.
Скоро облитая кровью платформа съ туловищемъ Самцова и висящей фигурой Штейндорфа — осталась одна среди пустой улицы.

X.

Чрезъ часъ Пугачевъ съ нсколькими казаками вышелъ снова, и вс садились на подведенныхъ коней. Лысовъ провожалъ и угрюмо отговаривался хать. Подъ всми сдлами чепраки были изъ парчи.
У Пугачева подъ сдломъ была церковная хоругвь, великолпно вышитая золотомъ, украденная изъ Егорьевской церкви. Иванъ узналъ ее.
— Богохульники!— шепнулъ онъ.
На крыльцо вышла красивая и статная женщина съ маленькимъ мальчикомъ, котораго она держала за руку. Это была — Харлова.
— Ну прости, желанная,— сказалъ ей Пугачевъ съ коня.— Чрезъ часокъ вернемся, токмо два новые фельшанца оглядимъ. Блобородовъ состроилъ… А ты, хозяюшка, припаси на возвратъ намъ, что слдъ на закуску. Ну прости!..
Харлова молча кивнула головой.
Всадники пустились съ мста рысью, народъ ото всюду бросился бжать за ними и Пугачевъ, постоянно опуская руку въ торбу, привязанную за сдломъ, разбрасывалъ направо к налво мдныя деньги.
Всадники скрылись… Харлова немного постояла, опершись на руку, оглядывала улицу и, наконецъ, глубоко вздохнула.
— А мы гулять пойдемъ?— вымолвилъ мальчуганъ.
— Нтъ, золотой. Какое гулянье. Намъ боле гулять однимъ не можно.
— Зачмъ не можно… Все гуляли!— капризно отозвался ребенокъ.— Пойдемъ пожалуйста.
— Не можно, золотой,— тихо и грустно сказала Харлова,— людей злыхъ тутъ много, которые на насъ замышляютъ… Мн ужъ умирать пора бы, а теб рано!— какъ бы самой себ прибавила женщина.
Голосъ ея звучалъ особенно уныло. Она вернулась въ избу… все стихло.
‘Коли бы я могъ ее бдную увести съ собой,— подумалъ Иванъ. Зашла бы она сюда, я бы къ ней вышелъ. Повдала, бы мн свое горе — мы бы и сговорились. Эхъ-ма! Хорошее бы дло сотворилъ. А много мн еще ждать до ночи! Гд-то Алеша?’
Въ ту же секунду въ изб раздался дикій крикъ, затмъ хлопнули дв двери, и кто-то съ воплемъ быстро влзалъ по лстниц прямо къ Ивану на чердакъ… Онъ поднялся и отороплъ. Досчатая дверь сильнымъ ударомъ растворилась настежь.
Харлова, блдная, дрожащая, съ братомъ на рукахъ, почти ввалилась въ дверь, почти Бросила мальчика за тюки и мшки, недалеко отъ Ивана, затворивъ дверь, она завалила ее нсколькими мшками и опустилась около на колняхъ. Слышно было, какъ она задыхалась и тихо стонала.
— Придутъ за мной. Молчи, золотой. Не откликайся! сказала она.
Иванъ видлъ ее въ пяти шагахъ… Хотлъ выйти изъ засады, заговорить, но опустился въ свой уголъ и вздохнулъ тяжело.
— Ее не спасешь, а себя загубишь. Стыдъ и грхъ! да не могу!.. шепнулъ онъ.— Спаси ее, Господи, помилуй и меня.
Въ изб шумли, ходили, кричали и, наконецъ, застучали сапоги по лстниц. Харлова опрокинулась навзничь на одинъ изъ тюковъ и зарыдала.
— Господи милостивый!.. его сохрани!.. сиди смирно! смирно! будутъ звать — молчи,— едва слышно со стономъ вырвалось у нея.
Дверь задрожала отъ удара. Два мшка отъхали отъ нее.
— Бол ей быть негд!.. раздался голосъ Лысова.
Раздвинувъ мшки дверью, онъ пролзъ на чердакъ и сталъ на порог.
— Проворно, госпожа! ну слзай. Время не терпитъ. Любователь-то твой, того гляди, вернется…. а братишка гд…
— Будь милосердъ… оставь его!.. меня умертви, коли желаешь… младенца не губи…
— Обоихъ! обоихъ! заодно пачкаться. Гд онъ?..
Мальчикъ вдругъ заплакалъ за ворохами въ своемъ угл.
— Вишь, самъ голосъ подаетъ! вылазь-ко, мальчугаша. Что тутъ за прятки! вылазь, голубчикъ. Пряника дамъ теб! пискливо сказалъ Лысовъ, стараясь говорить ласково.
Ребенокъ ползъ черезъ мшки.
Иванъ лежалъ въ своемъ углу не въ полномъ сознаньи. Въ глазахъ его снова все потуманилось. Онъ воображалъ себя не въ калмыцкомъ плать, не спрятаннымъ за тюками, а въ полной офицерской форм и середи чердака, на глазахъ Лысова… Онъ удивлялся, что его не подымаютъ, не берутъ, а губы повторяли безъ связи слова и какую-то молитву. А за пять шаговъ отъ него уже шла борьба…
Женщина, безмолвно и задыхаясь, отчаянно боролась за ребенка.
— Ты возиться еще! постой же, родимая! просоплъ Лысовъ и, ухвативъ разбитую по плечамъ косу, намоталъ ее на руку, другой схватилъ ребенка за воротъ рубашенки и вытащилъ за собой об жертвы.
— Гей! Овчинниковъ! тутъ! не ищи! на-ко, вотъ! лови!..
Ребенокъ загремлъ по лстниц, пронзительно вскрикнулъ и началъ стонать.
Черезъ пять минутъ на улиц заговорили т же голоса, потомъ раздался залпъ выстрловъ, и эхо дробью пронеслось по слобод.
Иванъ опомнился, вскочилъ и бросился глядть… Харлова лежада на снгу передъ крыльцомъ, въ двухъ шагахъ отъ нея лежалъ мальчикъ. Кровь лилась и красила снгъ… Около нихъ стояли полукругомъ нсколько казаковъ и смотрли, молча опустивъ ружья. Дымъ отъ выстрловъ еще стлался блой пеленой и тихо двигался по втру на кучку Башкиръ, пугливо глазвшихъ изъ-за колодца. Другая кучка въ нсколькихъ шагахъ окружала лежавшаго на земл Калмыка.
Ребенокъ приподнялся и протянулъ руки къ сестр!.. Женщина шевельнулась и чрезъ силу, очевидно страдая отъ ранъ, тихо поползла къ ребенку, обняла его и, ослабвъ, легла около.
— Не покончить ли? сказалъ Лысовъ, вынимая изъ-за пояса пистолетъ и наводя на женщину.
— Хошъ объ закладъ — въ носъ попаду мальчугашк!
— Ну что… зачмъ!.. бей на смерть. Что насмхаться,— отозвался казакъ Твороговъ.— Пали въ лобъ.
Лысовъ прицлился въ ребенка… Харлова встрепенулась и привстала, закрывая его голову ладонями, но тутъ же кровь хлынула у нея изъ горла, и она опрокинулась мертвая… Лысовъ выпалилъ… Ребенокъ взмахнулъ рученками и стихъ.
— Ну вотъ и шабашъ его баловству! Убирай! крикнулъ Лысовъ Башкирамъ. Вы! Заложило что ль свиное-то ухо! Тащи ихъ въ ровъ… Что тамъ? Кто растянутся?
И Лысовъ пошелъ къ лежавшему на земл Калмыку.
— А вы, бачка, пальнулъ. Онъ тутъ глазалъ на васъ, да на висюльку… А вы, бачка, какъ пальнулъ вс,— его и подшибъ.
Казаки расхохотались и обступили Калмыка.
— Эй, ты. Птица… Куда тебя зацпило…
— Задъ, бачка! завылъ Калмыкъ.— Ай Божинька.
— Ты крещеный что ль?
— Крещенъ, бачка. Ай — яй. Задъ. Сидть не можно… Ай!
— Какже въ задъ-то угораздило? спросилъ Овчинниковъ.
— Я утечь полагалъ, а ружье-то догнало…
— Ну вставай! пустое! сказалъ Твороговъ.
— Не можно, бачка, нога помре! ай Божинька!
— Чего брешешь! Вставай! хохоталъ Лысовъ.
— Бачка… Помилуй. Свинчатка въ заду, нога помре…
— Живо! ну! не то — еще пальну! вставай! закричалъ Лысовъ.
Калмыкъ привсталъ и поползъ на четверенькахъ, боязливо оглядываясь на казаковъ. Лысовъ навелъ на него свой разряженный пистолетъ и щелкнулъ языкомъ: Ч-чахъ!!
— Аяй! яй! Божинька! взвылъ Калмыкъ и, быстро свернувшись клубкомъ на земл, зажмурился и заткнулъ пальцами уши.
Казаки еще громче расхохотались и вернулись въ избу. Башкиры между тмъ уже подняли трупы Харловой и ребенка и скоро исчезли съ ними въ переулокъ, унося въ общее кладбище, въ ровъ. Только большое кровавое пятно осталось на снгу предъ крыльцомъ, а дальше на помост все еще лежалъ безголовый трупъ, надъ нимъ все мотался повшенный.
А Иванъ? Онъ сидлъ, понурившись, блдный и усталый, на мшкахъ, которыми убитая заваливала дверь четверть часа назадъ, и измученный всмъ видннымъ и перечувствованнымъ — забылъ, что кто-нибудь можетъ снова влзть на чердакъ и найти его на порог.
— Ну, убьютъ! все едино! бормоталъ онъ, тяжело переводя дыханье.

——

Въ сумерки Пугачевъ подъхалъ къ изб. Твороговъ и Овчинниковъ встртили его на крыльц.
— Что за кровь? вымолвилъ подъзжая Чумаковъ.
— И то кровь!.. Овчинниковъ, чего это? спросилъ Пугачевъ, слзая съ коня.
Казакъ молчалъ. На крыльцо вышелъ Лысовъ и небрежно выговорилъ:
— Чего? Намочили-то? Это мы вотъ, дружище, твою хозяюшку съ братишкой похерили. Твой-то судъ дологъ, такъ сами разсудили.
Пугачевъ отороплъ, но вдругъ стремительно бросился на Лысова и размашисто ударилъ его кулакомъ въ голову. Лысовъ колесомъ скатился съ крыльца, вскочилъ и яростно бросился на Пугачева съ поднятыми кулаками.
— Ахъ ты! вскрикнулъ Пугачевъ и вытащилъ кинжалъ изъ-за пояса.
Чика ухватилъ его за руку и остановилъ ударъ.
— Стой! на улиц-то! Емельянъ Иванычъ. Стой! ты! Лыска! прочь, шельма! увидитъ народъ, живо ухлопаетъ за батюшку государя.
Казаки обхватили Лысова и повели насильно во дворъ.
— Ты мн не царь, а Емелька! я тебя!.. оралъ Лысовъ.
Пугачевъ опустился на ступени крыльца, снялъ шапку и молча проводилъ рукой по голов.
— Ну не кручинься, братъ,— заговорилъ Чумаковъ.— Мы теб другую, королевну писаную, промыслимъ.
— Ахъ зври! подлинные зври! зашепталъ Пугачевъ.— Имъ все едино. Что офицера задавить, что бдную бабу съ ребенкомъ. И вдь зря… Ей-ей. Какъ предъ Богомъ, безвинно загубили. Она въ наши вс дла не путалась. Смирялась, да молчала. Ахъ зври!
Онъ махнулъ рукой и задумался на минуту, потомъ, быстро поднявшись, крикнулъ вернувшимся съ двора казакамъ.
— Убрать мн все! Снести долой вшалку! Вишь веселое смотрнье какое. Да еще на ночь! Ну васъ совсмъ. Вшай гд на слобод, а мн тутъ не представляй мертвечину! Ну, вы, поворачивайся. Пищу мн отбиваетъ отъ чрева, ваша каждодневная мертвечина. Дави офицерщину, да баръ, кто подъ руку… Пугачевъ не договорилъ и крикнулъ.— А за это убивство я въ долгу у васъ не останусь. Я вотъ изъ кожи лзу, служу. А вы что? одна забава была у меня, и ту вы… Ладно! Каины!
Онъ вошелъ въ избу и хлопнулъ дверью.
— Дай, выспится — обойдется! усмхнулся Овчинниковъ.
— Ничего. А бабу хорошо, что похерили! сказалъ Чика. Тутъ не до любованій.
— Да она же и хитрая была! прибавилъ Шелудяковъ.
— Враки! Не знаю чего вамъ она претила? вымолвилъ Чумаковъ, уходя съ лошадью.
Казаки стали расходиться, не исполнивъ приказанья Пугачева.
Когда вс скрылись, Пугачевъ снова вышелъ на крыльцо, слъ и молча, пристально смотрлъ на кровяное пятно и на вислицу. Кучка Татаръ проходила мимо него.
— Эй, ребята, стащите мн энтого офицера съ солдатомъ и унесите, да кровь-то вотъ снгомъ затри.
Три Татарина съ трудомъ отцпили Штейндорфа изъ петли и понесли. Двое собрали туловище, руку и голову инвалида и тоже двинулись.
— Въ ровъ, осударь… переспросилъ одинъ татаринъ.
— Да,— разсянно отозвался Пугачевъ.
Въ эту минуту на слобод появился верховой казакъ и подскакалъ прямо къ изб. Живо соскочивъ съ коня, онъ подбжалъ къ Пугачеву. На лиц его была стка.
— Хлопуша! Здорово? Что, голубчикъ?
— Здорово, государь… Всти худыя! запыхавшись заговорилъ Хлопуша.— Собирай полки.. Генералъ московскій ужъ въ полсотн верстъ отъ Сурманаевой. Да изъ Симбирска идутъ два войска, къ нему же… Да еще разныхъ ждутъ! Я съ дюжину разослалъ своихъ — встей набрать.
— Про генерала-то я знаю. Ты чтожъ, одинъ. Твои гд? Наскочилъ что-ль. Разбитъ?
— Какъ можно. Мои идутъ съ Твердышева завода. Я на предки махнулъ. Пушекъ девять тащатъ. Новыя, самъ отлилъ. Да еще есть единороги. Да крестьянъ приписныхъ заводскихъ, тысячи съ дв сманилъ, да еще и Башкиръ набралъ. Заводскій народецъ, удалый. На угодника Божьяго натравить можно. То жъ и провіанту всякаго добылъ. Чрезъ два дня будетъ все тутъ. Да вотъ московцы-то близко…
— Мы здсь сегодня освдомились про Кара. А ты какъ свдалъ?
— А купецъ-то столичный, что здсь былъ, да за мной на заводы увязался…
— А? Обваловъ?
— Онъ самый. Ну, онъ мн, поистин, въ помочь былъ. Вострая бестія, токмо одинъ порокъ — мягкосердъ. Ну вотъ онъ и вызвался, слеталъ подъ Бугульму и встей мн кучу отписалъ съ Татариномъ — объ Московцахъ. А самъ махнулъ въ Казань — нюхать. Онъ видлъ и генерала Фреманова, и Карова. Отписываетъ, что регулярныхъ: 1,369 человкъ, 25 канонировъ, а ящиковъ зарядныхъ всего три, да одиннадцать ящиковъ съ ядрами, а орудіевъ — пять!!..Изъ Симбирска ждутъ гусаровъ и орудій, тоже много. Коли бы скорехонько сполошиться намъ, государь, мы бы ихъ въ одиночку распотрошили всхъ. Вся сила въ поспх!
— Мы тутъ гонца офицера словили. Но его бумагамъ видать, что у одного Кара боле двухъ тысячъ.
— Нту? гд? всего тысячи нтъ. Врно!
Пугачевъ задумался.
— Что жь ты государь… Мшкать не слдъ.
— Хлопушка! гульб нашей, чую я, шабашъ!
— Что ты, родной.
— Московцы, братъ, не казаки съ Яика, не перебгутъ. И не Татарва, что дохнетъ съ одного дыма пушечнаго… Да и Каръ оный не губернаторъ этотъ Оренбургскій. Я отъ моихъ таю, а теб по истин молвлю. Шабашъ гульб! уходятъ насъ живо. Московцы не Оренбуржцы!
— Полно, государь… Гляди все на то же выйдетъ! Я чаю и Московцы холодны, да голодны, да подневольны. Пустимъ мы имъ чрезъ языка нашихъ манифестовъ съ сотню, и гляди, право… На то же выйдетъ! Токмо сказываю теб… Со спхомъ сберись, и мы ихъ въ розницу возьмемъ и расшибемъ.
— Плохо еще наши-то обучены по нмецкому…
— Зачмъ! чорта ли въ нмецкомъ обученьи. Кучей ты не помышляй ходить, расшибутъ. По нашему, по казацкому обычаю… Въ разсыпную!.. Оно и страшливй съ виду, и куда добрй… Десять полковъ на тыщи смахиваютъ.
— А когда общались твои соглядатаи вернуть.
— Токаю разнюхаютъ, кто гд и куда претъ — и сюда! что есть духу въ коняхъ. Коней, Туркменокъ, такихъ роздалъ, полтораста верстъ вынесутъ, не кормя и не вздохнувъ.
— Укажи повстить атаманамъ сходъ!
Хлопуша пошелъ.
— Гей! гляди! показалъ Пугачевъ на кровавое пятно. Чья? Харловой съ братишкой! повершили, какъ грозились! вишь, она имъ бльмомъ была.
— При теб?
— Нту. Я бы еще повозжался съ ними… Я здилъ въ Петербургъ… Тьфу! въ Каргале здилъ, а какъ обернулъ, ужъ тутъ настряпано было.
— Такъ, чаятельно, съ-пьяну! Кто велъ?
— Нту не съ-пьяна. Давно грозились, да меця упрашивали. Лыска велъ. Всмъ пакостямъ мн — онъ выдумщикъ.
— Добро, братъ, мы его, погоди, нашпилимъ. Дай срокъ. А теб я добуду изъ завода одну тамошнюю купчиху Фаину. Еще румянй Харловой. Красавица баба! всего годковъ съ двадцать, а всу, слышь, безъ малаго восемь пудъ.
— Чорта мн въ ней! махнулъ рукой Пугачевъ. Другой Харловой, братъ, не сыщешь. Вотъ какъ я теб скажу.
Хлопуша пошелъ и обернулся опять.
— Садовника одного съ завода вздернулъ дорогой на сосну. Къ теб на поклонъ за нами увязался самъ. Да онъ намъ сказался, былъ-де въ Питер и видалъ тамъ Петра едорыча! ну, во второй-то разъ допускать его до царя — я почелъ — не приличествуетъ!

——

Около полуночи Иванъ и Горлицынъ выходили изъ Берды. Иванъ едва двигался. Вдали за овиномъ стояла кибитка, и ждалъ ихъ старый Киргизъ, нмой и подслповатый.
— Ну, вотъ, Иванъ Родивонычъ, садись и съ Богомъ. Опять не зазжай къ намъ, лучше сто верстъ крюку дай. Я чаю наглядлся нын вдосталь. Тутъ завсегда кровью эдакъ поливаютъ наши полковники. Добрый теб путь. Генерала изъ-подъ Москвы, слышь, на утро въ Сурманаеву ждутъ.
— Чего же ты, Алеша, тутъ живешь — коли теб не по душ здсь. Подемъ. Я теб клятву даю, что и батюшка, и братецъ тебя простятъ за твою услугу.
Алеша махнулъ рукой.
— Эхъ, Иванъ Родивонычъ. Врю я, что и Родивонъ Зосимычъ и Данило Родивонычъ меня простятъ. Не въ этомъ сила…
— Такъ какая же помха?
Алеша усмхнулся, но не весело было лицо его.
— Я здсь, Иванъ Родивонычъ, сотникъ въ полку Чумакова. Объ Рождеств мн посулено онымъ Каиномъ Пугачевымъ въ полковники повышенье и деньги великія. Коли Оренбургъ возьмемъ — что взялъ, все твое. Здсь я соколъ! А въ Азгар у твоего родителя, что я за птица? ворона безхвостая! со всхъ господъ сапожки собирать да масломъ смазывать, всяко утро. Да за братца твоего конями уходъ держать… Да ждать, что, не ровенъ часъ, онъ мн все рыло въ кровь исколотитъ, искрошитъ, чмъ попало. Была бы жена, дти… а то я одинъ, какъ перстъ. Мн везд дорога. Бгуномъ быть плохо — а все лучше, чмъ холопомъ.
— Я тебя не пойму,— наивно вымолвилъ Иванъ.— Тамъ братецъ побьетъ, а здсь и вовсе убьютъ, а то въ Сибирь попадешь.
— Посл курятинки, Иванъ Родивонычъ, сухая краюха горло деретъ. Ну прости. Съ дороги не сшибиться, торная да и назжана. А встрчнымъ, такъ и сказывай: царевъ-де гонецъ! покуда не доскачешь до туда, гд за это бьютъ. Прости!
Иванъ снова поблагодарилъ своего спасителя и шевельнулъ возжами. Пара Киргизокъ помчалась съ мста въ карьеръ. Алеша постоялъ, поглядлъ въ слдъ князя и неторопливыми шагами пошелъ назадъ въ слободу въ сопровожденіи нмого старика.
Иванъ все погонялъ… и летлъ стрлой, но не могъ ускакать отъ страшныхъ образовъ, отъ дтскаго крика, отъ стоновъ жертвъ и хохота палачей!.. И во тьм ночи, вс эти страшные образы, живые и мертвые, будто гнались за нимъ по блой степи и заглядывали въ его кибитку… И Пугачевъ, и Лысовъ, и разстрленные женщина съ мальчуганомъ, и блдносиній Штейндорфъ на веревк, и безголовое туловище Самцова…
— Царь-отъ де ты? Похоже! Ха-ха-ха! чудились Ивану злобно смлыя слова.
— Вылазь что-ль. Пряника дамъ! пищалъ Лысовъ, выманивая ребенка на смерть!..

XI.

Чрезъ сутки предъ княземъ Иваномъ замелькали вдали середи ночной тьмы огоньки большого села. Скоро попались ему конные солдаты, остановили его и спросили. Онъ отвчалъ, что прозжій Калмыкъ, и скоре ударилъ по лошадямъ. Вдругъ черезъ полверсты увидлъ онъ два орудія, ящикъ пороховой и часовыхъ…
— Да и впрямь никакъ… Наши!.. Каръ! ужь не Сурманаево-ли это?
До тхъ поръ Иванъ думалъ, что во вкъ не додетъ до своихъ и пропадетъ на дорог отъ мятелей или отъ бунтовщиковъ и не увидится съ своей Параней.
При възд въ село попались ему на встрчу сани въ одну лошадь, онъ пріостановился, чтобы спросить, уже раскрылъ было ротъ для вопроса, но ахнулъ, увидавъ высокую шапку съ наушниками.
— Охъ! попъ никакъ! воскликнулъ онъ отчаянно.
— Небойсь — не попъ. Дьяконъ я! былъ отвтъ.
— Слава Богу! подумалъ Иванъ.— Скажи на милость, отецъ дьяконъ… Тутъ генералъ Каръ съ войсками. Каръ!
— Генералъ одинъ московскій гь солдатами прибылъ въ полдень еще и сталъ постоемъ у батюшки. Можетъ онъ же… Твой… А то есть еще важная генеральша на своихъ изъ Казани. Да генерала съ ими нтъ. Одна генеральша съ дочкой, Соколова-Уздальская.
— Гд!!? крикнулъ Иванъ на всю улицу, привставая въ кибитк.
— А ты, калмычекъ, на меня такъ не кричи, хоть ты и на пар, а я на одной сивк, а все же…
— Гд? Гд стоятъ? Сказывай! Помру вотъ съ ожиданья! весело закричалъ Иванъ.
— Ишь его! вымолвилъ дьяконъ и ротъ разинулъ.— Стоятъ у Игната.
— Вотъ какъ продешь колодецъ, стоитъ это теб…
Но Иванъ не слушалъ, хлестнулъ по лошадямъ и помчался къ знакомой изб Игната, гд былъ его мундиръ, гд онъ и такъ сбирался остановиться.
— Ишь гонитъ! ишь гонитъ! повторялъ дьяконъ, оглядываясь.— Не свои кони-то, ну и накаливаетъ до красна. Но-но, сивка… обратился онъ къ своей лошадк. Мы по маленьку… свое мясо-то уваживаешь…
Иванъ, чуть не передавивъ нсколько кучекъ солдатъ, подскакалъ къ изб Игната… Свтъ лился изъ оконъ. Среди освщенной горницы увидлъ онъ знакомую фигуру, которая горячо объясняла что-то. Иванъ выскочилъ изъ кибитки и, бросивъ лошадей, подбжалъ къ окнамъ.
— Параня!! крикнулъ онъ, стукнувъ въ окно, потомъ бросился въ калитку, черезъ силу отворивъ ее, въ попыхахъ вбжалъ въ сни. Дв руки схватили его въ темнот.
— Иванушка!? Золотой мой!
Иванъ ахнулъ отъ этого голоса и, не помня себя, обнялъ крпко говорящую и приникъ губами къ ея лицу. Слезы побжали изъ его глазъ.
— Параня! Параня! едва слышно шепталъ онъ.
— Ай не плачь… Утри глаза живе! шепнула Параня.— Ты не двка плакать.
Появился свтъ… Вышла Мара Петровна, а за ней люди. Вся изба, казалось, зашевелилась.
— Съ неба что-ль, родимый, свалился?.. говорила она чрезъ спину дочери.— Вотъ не чаяли, не гадали. Да пусти ты, дочка, дай взглянуть-то. Ай! батюшки свты! Калмыкъ! Калмыкъ! заорала вдругъ Мара Петровна.
Вс шарахнулись. Параня тоже отодвинулась. Освтили Ивана ближе, узнали и повели въ горницы.
— То-то обмерла я… Гляжу, двка моя здоровкается съ Калмыкомъ,— говорила Мара Петровна.
— Зачмъ вырядился ты? какъ-то сухо проговорила Параня.
Иванъ сталъ разсказывать, смясь и шутя, но дойдя до Берды невольно пересталъ усмхаться при страшныхъ воспоминаніяхъ. Вс слушали, разинувъ рты.
— Охъ, отцы мои! шептала мать.
— Антихристъ онъ! ршила горничная Улита.
— Вотъ въ каку ты насъ погибель тянула, дочка! Вертепъ! перебьютъ всхъ, а надъ тобой надругаются. Ты этого не смыслишь. Теперь вотъ, спасибо, Ванюша подъхалъ самъ къ намъ. Во-свояси до Казани вмст и подемъ. То-то хорошехонько подемъ.
Иванъ сталъ горячо усовщивать Параню за то, что она подбила мать на эту поздку.
— Я знаю, ты не изъ за меня собралась, а съ тоски. А я вотъ, скакавши на встрчу къ теб, что-бъ васъ удержать, чуть не пропалъ.
— Родной мой! Спасибо теб. И то было изъ за насъ загибъ! сказала Мара Петровна.
Параня сидла и молчала, опустивъ глаза въ землю и сложивъ руки на колняхъ, потомъ она вздохнула и вымолвила.
— Такъ ты, Иванушка, лежкомъ на чердак промежъ самозванцева скарба воевалъ-то?
Иванъ вспыхнулъ, и глаза его, добрые и ясные, блеснули гнвно отъ обидныхъ словъ, но онъ смолчалъ.
— Что ты, дочка? Очумла? Что-жъ ему было длать, сказать оттуда… На-те, душегубы. Вотъ де и я Иванъ. Придушите пожалуйте.
Иванъ все молчалъ.
— Да-а! оттянула Параня.— Оно такъ намъ кажетъ. А вотъ Данило Родивонычъ не далъ бы той Харловой на убіеніе… Выскочилъ бы на всхъ, какъ волкъ! За это я на отрзъ палецъ дамъ. А Иванушка смирнехонько пролежалъ въ мук, да въ орхахъ.
— Я, Параня, черезъ все это ради тебя прошелъ,— заговорилъ тихо Иванъ.— И себя упасъ ради тебя. А не будь тебя на свт, вотъ передъ образомъ клятву даю, что я дня не выживу и самъ на смерть ползу… Никакого злодя, никакой казни не убоюся.— Голосъ Ивана задрожалъ отъ волненья.
— Ты въ обиду не входи, Иванушка…— заговорила Параня мягче.— Самъ же росписалъ, какъ въ мшкахъ съ орхами умостился.
— Никакихъ тамъ орховъ не было! обидчиво вымолвилъ Иванъ.
— Ну — мука! язвительно усмхнулась снова Параня.
— Иди, голубчикъ, кушать. Плюнь ты на ея глупыя рчи!— сказала Мара Петровна.
Иванъ, совсмъ разобиженный, слъ къ столу, гд ему накрыли ужинать, и сталъ молча опрастывать сковороду съ солянкой. Сначала ему не лось отъ обиды, стоявшей въ горл, но черезъ минуту онъ уже уписыралъ за об щеки и, отдуваясь, перешелъ къ пирогу, а тамъ и къ чаю съ бубликами.
— Охъ — Парашокъ! Парашокъ!— говорила между тмъ Мара Петровна.— Чужой человкъ, на тебя глядючи, помыслитъ, что у тебя нутро изъ дуба — дерева. Пріхалъ нареченный, не гадала, не чаяла. Тутъ бы радоваться! а она горюетъ, что цлъ молодецъ, безъ увчья прибылъ, что не умертвили его. Ну двки нын родиться почали!.. Слушаючи ихъ рчи, имъ бываетъ съ тобой, умъ за разумъ зайдетъ, и токмо разв руками разведешь въ пуст.
Параня, не обращая вниманія на мать, сухо и холодно начала разспрашивать Ивана.
— Вотъ онъ, мой-то молодецъ! шепталъ двушк такой-то неотвязчивый голосъ,— попалъ въ воюющій край и все таки въ скарб на чердак сумлъ пролежать.
Паран было обидно за своего нареченнаго, и снова готова была она перестать, въ десятый разъ, считать его нареченнымъ.
Иванъ сталъ отвчать сначала неохотно, потомъ оживился и началъ говорить про Оренбургскія дла, осаду и приступъ къ городу.
— Такъ ты все-жъ воевалъ?! Съ того бы теб и сказъ сказывать. О! дурной мой!? весело воскликнула Параня, придвигаясь къ жениху.— А то вдь свалился, какъ снгъ на голову, прямо отъ злодевъ, и на опросы — говоритъ: видлъ молъ его съ чердака, лежа промежъ кулей съ орхами.
— Дались вишь ей орхи! разсердилась вдругъ Мара Петровна.— Да что ты въ самомъ-дл… оголтлая!..
— Ну полно, мамонька. Дай ему сказывать про Оренбургъ.
Иванъ сталъ разсказывать вылазку 12-го октября и приступъ 2-го ноября и съ непривычки къ послдовательному разсказу забгалъ, ворочался и путался въ подробностяхъ, но вс прослушали долгое повствованіе съ трусливымъ вниманьемъ.
— Сонъ-то, сонъ-то мой? въ руку!— воскликнула Мара Петровна, прервавъ Ивана и обращаясь къ горничной.— Помнишь, Улита.
— Какъ же, матушка барыня! это про крапиву-то?..
— Видла я тебя, Ванюша, всего-то въ крапив пожженаго, и говоришь ты мн… т.-е. оно будто не ты… а выходитъ, ухами то я слышу своими, что крапива то это..
— Мамонька… Дай ему сказывать,— нетерпливо выговорила Параня.
— Ну, ну, я посл…
Иванъ дошелъ до схватки съ самозванцемъ на валу… Параня съ блистающими глазами слушала его, и чудно красивое лицо ея будто освтилось душевной тревогой. Она слдила за губами, за жестами Ивана и воодушевилась такъ же, какъ еслибъ все разсказываемое происходило въ этотъ моментъ на ея глазахъ.
— …Солдатикъ у него за спиной такъ и впился,— разсказывалъ Иванъ.— Я живо подбжалъ къ нему. Онъ руки протянулъ и говоритъ:— ну, вяжи! Я вязать хотлъ. А онъ, злодй, вытащилъ у меня пистолетъ, выпалилъ по солдатику, да и тягу…
— И упустилъ! вскочила Параня.
— Не упустилъ… Онъ самъ тягу далъ… Я же не могъ…
— Не могъ! не могъ! Иванушка дурачокъ и есть,— запальчиво воскликнула двушка.
— Да онъ, любая, вдь убилъ бы меня. Онъ вдь вонъ какъ пистолетъ-то наставилъ! И Иванъ въ жару разговора схватилъ попавшійся ему подъ руку начатый чулокъ со спицами и съ клубкомъ и приставилъ двушк въ грудь.
— Петли спустишь!— воскликнула Мара Петровна, отнимая чулокъ.— Ну, тебя! нашелъ чмъ примры примривать.
И оглядвъ вс пять спицъ, спрятала въ карманъ импровизированное оружіе.
— Да вдь твой же пистолетъ. Ты же воронъ считалъ, покуда онъ его вытаскивалъ у тебя.
— Въ единое мгновенье! Въ единое! Параня! какъ школьникъ, жалостливо оправдывался Иванъ.
— Еще бы ему тащить, да спрашивать: дозволь де мн твоимъ ружьемъ въ тебя палить! почти злобно отвтила двушка, махнула рукой и отвернулась.— Начнетъ за здравіе,— шепталъ ей тотъ же неотвязный голосъ,— а сведетъ за упокой!..
— Ну, ты, Параня, завсегда все осмешь и унизишь, что я длаю! окончательно разобидлся Иванъ.— А вотъ Тавровъ, тотъ все мое поступленье по служб видлъ и вдаетъ. И онъ меня хвалилъ и пообщалъ даже, что медаль выхлопочетъ мн или крестъ… На лент…
— Какъ у Данилы Родивоныча. Энтотъ, новый, блый,— что недавно стали давать. На коемъ святой Егорій написанъ? опять оживилась Параня.
— Ну, ужъ тамъ, я не знаю какой… А тоже на лент.
— И ты будешь его при себ носить!.. Ну, поди сюда. Сядь,— ласково сказала двушка… На новь — ты все же молодецъ! А вотъ какъ нацпишь крестъ… Просто диво! Только вотъ что! Ну какъ теб, вмсто креста, да похвальный листъ дадутъ, какъ тому купцу въ Казани, что изъ Кабана двочку спасъ отъ утопленья… Что жъ тогда съ листомъ-то?
— Нтъ! какъ можно. Ужъ коль дадутъ, то медаль или крестъ! важно выговорилъ Иванъ.
— Ну ладно! улыбнулась Параня.— Я отъ тебя, Иванушка, и этого не чаяла. Тебя, видишь, вся фамилія ваша, и отецъ, и братецъ твой,— дочкой прозываютъ. Ну, не гнвайся.
— Гд мн на тебя гнваться! безпомощно влюбленно отозвался Иванъ.
— Да сыми ты, родной, халатище-то свое посконное. Что Калмыкомъ-то сидть,— вымолвила Мара Петрова.— Хоть тулупъ простой пошли себ купить. Все православная одежа… А это халатище — бсу до заутрени пригоже…
— У меня здсь мундиръ оставленъ… Ахъ! Создатель мой! ахнулъ вдругъ Иванъ и схватился за голову. А генералъ?! Ахъ ты ротозй! Ахъ, я… Ахъ!..
— Что ты? Что ты? перепугалась Мара Петровна.
— Пакетъ-то мой къ генералу. Доложутъ ему, что я тутъ давно, а къ нему не явился.
— Какой пакетъ? спросила Параня.
— Ордеръ отъ губернатора къ генералу объ скорйшемъ разбитіи злодя,— прихвастнулъ Иванъ, но совсть его вступилась тотчасъ… То-ись, я не читалъ, а такъ полагаю…
— Такъ ты гонецъ?!
— Гонецъ, любая… Токмо сказываю опять, что ради тебя съ матушкой вызвался самъ чрезъ Берду…
Иванъ вытащилъ изъ-за пазухи большой кожаный бумажникъ и досталъ изъ него пакетъ съ розовой восковой печатью и шнурками… Параня подскочила къ жениху, схватила его обими руками за голову и расцловала на об щеки… Это былъ первый поцлуй при всхъ, со времени дтства. Мара Петровна ахнула.
— Срамница! Да разв это…
Но Параня уже ухватила и мать за голову, и также цловала, мшая шевелить губами.
— Чепецъ! чепецъ,— воскликнула Мара Петровна, отбиваясь.— Ну тебя совсмъ! Тутъ утюговъ ни за какія деньги не нашли, а ты послдній мнешь.
Иванъ отправился въ сосднюю избу переодваться, а старикъ Игнатъ принесъ оставленный у него когда-то мундиръ.
— Спасибо, есть одежа офицерская!.. А то-бъ Калмыкомъ и иди къ генералу,— смялся Иванъ, счастливый и веселый посл нечаянной ласки Парани и ея поцлуя.
Двушка между тмъ положила пакетъ на столъ и сла стеречь ‘довренныя ей важныя дла’. Красивое лицо ея стало важно при мысли, что женихъ, гонецъ къ московскому главнокомандующему генералу, доврилъ ей свой пакетъ.
— Тише!.. Что ты!… Какъ можно такъ!— вскрикнула она, когда Улита поставила вдругъ около пакета крынку съ простоквашей для Мары Петровны… ну вдругъ зальешь.— Ты знаешь ли, что тутъ прописано? За это въ Сибирь могутъ сослать!..
Улита и даже Мара Петровна, подвигавшаяся было къ крынк, об оторопли отъ такого открытія.
— Ну тебя! махнула рукой старуха на горничную.— Лзешь зря! Изъ за простокваши, да угодимъ въ каторгу! Унеси. Я ужъ посл лучше.
— Батюшка, Иванъ Родивонычъ, объявлялъ между тмъ Игнатъ.— Кони твои сгинули. Какъ же это ты побросалъ ихъ. Не вызвалъ меня. Вдь ихъ стибрили.
— А ну ихъ, Игнатъ. Не мои они, а злодевы. Туда имъ и дорога.
— Слышалъ… А все жъ кони. Да и чаю, не плохіе.
Чрезъ четверть часа Иванъ въ парик, въ мундир и при шпаг шелъ съ пакетомъ Рейнсдорпа къ изб отца Андрея.
— Ну, конецъ тому вору!— сказалъ Иванъ, провожавшему его Игнату, оглядывая на улиц кучи солдатъ, полковые обозы и ружья въ козлахъ.
Старикъ молчалъ.
— Въ единый махъ всю сволоку его раскидаютъ! Самъ онъ при мн (Иванъ налегъ на эти слова) говорилъ своему каторжнику, конецъ молъ гульб нашей! А какъ я обо всхъ ухищреньяхъ ихъ слышалъ, то все генералу и повдаю.
Снова не отвтилъ ничего старый Игнатъ, только вздохнулъ.
— Ну, а промежъ васъ, утихло… Помнишь, что тогда было въ храм-то… Какъ батюшка разглашалъ публикацію.
— Да утихло, какъ вотъ войска пришли,— вымолвилъ старикъ.— А уйдете, я самъ ногъ не унесу. Мн ужъ посулено отъ своихъ сусдовъ поджогъ и разоренье дому.
— За что?!
— А вотъ свдали, что ты былъ надысь съ Павломъ Навлычемъ, да нын генеральша опять стоитъ. Все стало съ господами, да барами возжаюсь, стало деньги есть. Ну, стало меня и надо жечь, чтобъ тушить было что, по карманамъ!..
— Коли кто посметъ тебя поджечь, я того бездльника въ острогъ Казанскій отправлю. Какъ покончимъ съ злодемъ, такъ переборку учинимъ всмъ, кто бунтовалъ и кто озорничалъ?— ршительно и отчасти важно говорилъ Иванъ.
— А какъ да онъ перебирать учнетъ? Эхъ, князь, ваше сіятельство, какъ знать, чего не знаешь… Ваши же, во тутъ, солдатики. Гляди-ко, что побалтываютъ… Слышь и пушки-то ваша полыхать не станутъ. Вотъ что? На него, слышь, ни одна не можетъ палить!
— Гляди-ко какъ я въ него хлесталъ изъ своихъ, съ бастіона.
— А не убилъ! И въ рукахъ, вотъ сказывалъ генеральш, имлъ его и не совладалъ. Я, Иванъ Родивонычъ, вотъ какъ теб скажу. Я за истинную правду правдушку стою. Коли онъ не царь, а самозванный колобродникъ и воръ, то вы его и казните по дламъ воровскимъ… А коли же онъ воистинный царь, то его Богъ Господь на глазахъ содержитъ и соблюдаетъ анделами своими и на немъ наговоръ есть сохранительный отъ всякаго вреду. Запретъ, чтоль… такъ сказать надо — молитвенный!
— Онъ бглый казакъ, старина, я вдь его видлъ. Пугачевъ ли съ Дону — этого не скажу. А что виду царева у него никоего нтъ. Какъ ты эдакія рчи ведешь — противузаконныя. Онъ злодй и воръ!
— Ты говоришь!— кратко отозвался старикъ.
— Скажи вотъ этимъ служивымъ московскимъ, что ты мн городишь, такъ погляди, какъ они тебя ухлопаютъ за одно сумннье.
— Полно, ухлопаютъ ли?

XII.

Иванъ подошелъ къ дому священника. Часовой съ ружьемъ, укутавшись въ тулупъ, дремалъ на ступенькахъ крыльца. Иванъ разбудилъ его.
— Повелно никого не впущать до утрова!— сонно пробормоталъ часовой не двигаясь.
— Я гонцемъ къ генералу изъ Оренбурга!
— Повелно никого не впущать до утрова, такъ же повторилъ солдатъ.
— Да я же теб говорю, что я въ порученьи важномъ… Поди разбуди кого…
— Повелно никого не… такъ же началъ было солдатъ, но Игнатъ взялъ его за воротъ и, встряхнувъ, крикнулъ:
— Замерзла, ворона. Ну! Живо. Иди будить дядьку енералова.
Часовой живо поднялся и хотлъ войти въ домъ, но оттуда уже вышелъ человкъ и, узнавъ въ чемъ дло, пошелъ доложить.
— Пожалуй, ваше благородье! вернулся онъ снова уже съ фонаремъ и пропустилъ Ивана въ сни домика.
Генералъ Каръ въ пестромъ фланелевомъ шлафрок и въ ермолк на гладко остриженной голов, замтно похудвшій уже въ Казани и съ сильно болзненнымъ выраженіемъ лица, сидлъ у стола, при одной восковой свч, и медленно, вяло писалъ рапортъ въ военную коллегію.
Князь Иванъ остановился у двери, обождалъ минуту, потомъ когда Каръ, молча, обернулся и глянулъ,— Иванъ подалъ свой пакетъ. Пока Каръ читалъ, Иванъ смотрлъ на него и въ нкоторомъ недоумньи думалъ:— Вонъ онъ какой? А я думалъ… Вотъ-те разъ! Даже совсмъ на генерала не похожъ.
— Въ этой бумаг одно пустомельство! сердито и съ досадой сказалъ Каръ.— Здсь въ краю дуракъ на осл детъ и дубиной погоняетъ!
Иванъ объяснилъ, что главныя депеши везъ Штейндорфъ и былъ схваченъ и повшенъ. Затмъ, на разспросы Кара, онъ разсказалъ слово въ слово все то же, что и Уздальскимъ. Генералъ только качалъ головой, изрдка усмхаясь и презрительно пожимая плечами.
Только однажды прервалъ онъ Ивана, замтивъ то же, что и Параня.
— Что жъ это вы, такъ сутки цлыя на чердак середь мшковъ и сидли?
— Что жъ было длать, ваше превосходительство! тихо и конфузясь бормоталъ Иванъ.
— Ну! Ну! Дальше. Что въ Оренбург? Ну! нетерпливо сказалъ Каръ.
Иванъ разсказалъ подробно объ вылазкахъ и приступахъ.
— Сволочь! вымолвилъ, наконецъ, Каръ.— И офицеры, и солдаты — сволочь! Два мсяца духу нтъ словить бродягу. Довели до того, что насъ тревожутъ съ боле важныхъ постовъ… Меня, стараго генерала, взяли изъ Польши, гд я былъ нуженъ. А зачмъ? Чтобы шельму, вора ловить. Гуси вы! Гуси!
Иванъ не ожидалъ этого отвта и сталъ было доказывать силу самозванца, его дерзость, ужасы и злодйства.
— Эхъ, молодецъ мой! Вы, я вижу, на пночкахъ, да на калачикахъ домашнихъ взросли, у маменьки подъ фартучкомъ… Вамъ этотъ воръ — что старух попадь здшней — за антихриста кажетъ!.. Такія ли злодйства совершались, да и понын совершаются въ Кержинскихъ, да въ Муромскихъ лсахъ,— пошлютъ команду полевую, изъ гренадеръ съ полсотни — и все! А у вашего Рейнсдорпа всего то будетъ тысячи дв войска, да сто пушекъ… Что жъ вамъ… Суворова иль самого Румянцева что-ль прислать… Ха-ха-ха! Со всей арміей…
— Да вдь ихъ сила огромная-съ. Цлая армія.
— Десять иль пятнадцать тысячъ… Чего? Зайцевъ! Татарвы, которая отъ ружья, какъ чортъ отъ ладану, бгаетъ.
Иванъ передалъ, что кром перебжавшихъ солдатъ и казаковъ — Хлопуша теперь ведетъ тысячи дв крестьянъ заводскихъ, которые вс изъ бглыхъ и каторжныхъ и отличаются не только храбростью, но яростью въ битвахъ… При нихъ девять орудій, да еще единороги.
— Гд же они? Откуда ведетъ? Куда!
— Они въ сей мигъ должны быть на пути съ Твердышева завода. Недалече отсюда.
Каръ всталъ, разспросилъ Ивана подробно и, убдившись въ истин извстія, веллъ перебудить и позвать скоре къ себ генерала Фреймана и другихъ офицеровъ.
— Эхъ, господинъ подпоручикъ! На мсто описательствъ Бердянскихъ съ этого бы извстія вамъ и начать свой сказъ, сказалъ онъ ему.

——

Чрезъ два часа отрядъ въ 400 рядовыхъ съ двумя пушками, подъ начальствомъ секундъ-майора Шишкина, отдлился отъ корпуса и вступалъ въ сосднюю деревню Юзееву, чтобы перерзать путь въ Берду шайк мятежниковъ, идущей съ завода.
— Всего бы лучше, господинъ майоръ,— сказалъ Каръ, полушутя, полусерьезно,— взяли бы въ Берд вора, да привезли сюда безъ хлопотъ, а то не охота мн весь корпусъ морить по снгамъ здшнимъ. Право такъ. Вернулись бы бригадиромъ.
— Нтъ, генералъ, ужъ подвиньтесь въ степь еще малость, также полушутя отвчалъ Шишкинъ.— Тамъ мы покончимъ и подемъ въ Питеръ. Одинъ — генералъ аншефъ, а другой — бригадиръ.
По выступленіи отряда Шишкина долго еще гудла Сурманаева, и только къ утру немного стихъ шумъ на улиц. Ранехонько утромъ, когда Иванъ пришелъ къ Уздальскимъ изъ сосдней избы, гд ночевалъ, вслдъ за нимъ явился молодой Сельцевъ, вновь прикомандированный къ генералу Кару и хавшій не столько за Каромъ, сколько за Параней, которой онъ замнилъ оставшагося въ Казани Селима. Теперь Сельцевъ былъ на побгушкахъ у Парани и исполнялъ вс ея прихоти и зати.— Вотъ, Иванушка, свойственничекъ нашъ… Будетъ и теб родней… Вдь Андрюша-то на Дарь женится. А вотъ теб, Миша, нашъ Иванушка, нареченный дочкинъ,— рекомендовала Мара Петровна еще незнакомыхъ молодыхъ людей.— Ну, поцлуйтесь… Присядь, Миша, да сказывай, что новаго, покуда Парашокъ тебя не угналъ птичьяго молока доставать на сел. Какъ спочивалось въ ночку!.. я, чай, какъ и намъ, солдатушки не дали глазъ сомкнуть. Всю-то ночь: Бомъ — Бо-ро-раръ! подъ окошками. Крики, да грохотня военная! Вотъ не чаяла я, не гадала, въ походы ходить, да отражаться, а пришлось…
— Что у генерала? всти есть какія? перебила Параня.
Сельцевъ въ разсянности не отвчалъ, онъ давно смотрлъ въ свженькое, блое и шелковистое лицо Парани, въ ея ясныя очи, оттненныя длинными рсницами. Еще бле, еще нжне и краше казалась ея шейка и головка, окаймленныя темнымъ бличьимъ мхомъ куцавейки.
— Ужъ какая же вы раскрасавица! Ну, князь Иванъ Родивоновичъ, жена же у васъ будетъ!.. да вы поспшите. Въ Казани сказывали, Данило Родивонычъ женатъ!
Иванъ разсмялся этому слуху.
— Пустое. Данил у насъ невстъ нту.
— А на Кречетовой! замтила Мара Петровна.— Она ослобонилась.
— Она въ монастырь пошла! сказалъ Сельцевъ.— Врно, я вдь посл васъ выхалъ-то…
— Что у генерала-то новаго? глухой! перебила Параня.
— Пріхалъ на зар гонецъ отъ Чернышева! отвчалъ Сельцевъ.
— Того, Сибирскаго генерала?..
— Нту такого! Вы смшали. Есть Сибирское войско. Звать то ись такъ, но они здшніе-же Башкиры да Татары… Ждутъ ихъ съ княземъ Ураковымъ изъ Уфимской провинціи.
— Какой же то Чернышевъ?
— Симбирскій комендантъ. Городъ его Симбирскъ,— объяснилъ Сельцевъ.— Онъ по Самарской линіи идетъ прямо на Оренбургскую военную дистанцію. У него истинное войско! Полторы тысячи солдатъ и конныхъ казаковъ да съ пять сотенъ калмыцкихъ солдатъ… да орудій страсть сколько. Сказываютъ сорокъ.
— Гренадеры не прибыли еще? спросила Параня.
— Ишь ты! покачала Мара Петровна головой.— Все знаетъ…
— Нтъ еще… Гренадеры эти съ поручикомъ Карташевымъ, а онъ, говорятъ, такая-то лежебока, что пожалуй и заблудится въ степи. Ждутъ однако нынче.
— И куда вамъ такое людство… Вдь вы всего-то сходитесь тысячъ съ пять! соображала Параня.
— Зря!.. отвчалъ Сельцевъ! генералъ сейчасъ смючись сказывалъ гонцу: бить-то, молъ, кого же вы сбираетесь съ Чернышевымъ, да съ гренадерами, да съ Башкирами? А тотъ говоритъ: злодевъ де бердинскихъ!.. Ну а мн-то, говоритъ, кого жъ? Тожъ его! Нтъ, говоритъ, ужъ коли же меня потревожили изъ Полоніи, такъ я его самъ допрежде васъ достану, чтобы отодрать кнутомъ поздорове отъ себя лично, въ свое удовольствіе за то, что я изъ-за него дв тысячи верстъ отсчиталъ боками.
— Что жъ вы эдакъ все въ разноту ходите? замтила Мара Петровна,— вамъ вмст куда бы лучше. Стной бы и вали.
— Такъ лучше. Съ разныхъ сторонъ обойти. Генералъ боится, что воръ не допуститъ себя до сраженія и учнетъ бгать, да метаться, такъ его симъ способомъ ловить способне. Не на Шишкина теперь наскачетъ, такъ на Чернышева ввязнетъ, а то на князя Уракова, аль на Карташева.
— А коли же на насъ самихъ? спросила боязливо Мара Петровна.
— Ну тогда всему конецъ!.. въ четверть часа все и кончится.
— И пора бы… Вора въ острогъ, мн крестъ, а Паран платье подвнечное,— выговорилъ Иванъ, все время молча глядвшій на Параню.
— А ты Иванушка дурачокъ! разсмялась Параня, грозясь.— По т поры,что не получишь свой крестъ отъ Таврова, и не помышляй меня брать за себя. Покуда не наднешь орденъ, я все буду помнить про самозванцевы кули съ орхами.
Вс разсмялись.
— Коли не дадутъ креста, я у Данилы возьму какой. У него много. Тебя и проведу. А женимся, глядь я безъ ордена.
— Стой! стой! что такое? воскликнулъ Сельцевъ.
Раздались дальніе пушечные выстрлы. Вс присмирли и прислушивались.
— Палятъ! палятъ! вскочила въ избу Улита.
Молодые люди выбжали на улицу. Не прошло десяти минутъ, и во всей Сурманаевской на улиц и въ избахъ началось сильное движеніе.
Князь Иванъ и Сельцевъ побжали къ изб Кара.
— Выступать! Шишкину въ подмогу! пронеслась всть по селу.
Скоро все войско готовилось къ выступленію, съ грохотомъ, съ криками, съ суетней…
— Парашокъ… Ай въ Казань намъ? Долго-ль до грха. Ну, коли злодй-то осилитъ ихъ! волновалась Мара Петровна.
— Чтой-то, маменька, пустяковина какая! ввечеру всему и конецъ будетъ,— увряла Параня мать.— Осилитъ? Чего ты, маменька — не надумаешь? То воръ, а то московскій генералъ.
— Да вдь на грхъ, Парашокъ, мастера-то еще не народилось.
Въ полдень выступило все войско и растянулось вереницей по снжной степи. Параня глядла съ крылечка, какъ мимо нея тянулись баталіоны пхоты, за ними конница, а тамъ канониры вокругъ пяти орудій, затмъ длинный, безконечный обозъ: возки, кибитки, сани, подводы, розвальни.
— Эхъ, маменька,— повторяла двушка, что я молодцомъ не родилась, парнемъ… Была бы я нын капитанъ!.. ну хоть сержантомъ… хала бы на кон у пушекъ оныхъ!.. съ пистолетовъ палила бы! мн бы примняться съ Иванушкой. Онъ остаться проситься пошелъ. Срамъ!
Мара Петровна махнула рукой.
— Да ты, Парашокъ, и безъ того у меня, прости Господи, капитанъ, а не двка. Ты, дитятко, вотъ что — стерегися. Ей-ей. Мн иной разъ боязно, что ты спшишь на мысляхъ. Ужъ эдакого-то горя я не переживу.
— Вонъ онъ! вонъ! назадъ идетъ. Не веселъ.
Иванъ шелъ съ Сельдевымъ отъ Кара, грустный и обиженный, и что-то горячо спорилъ.
— Не дозволилъ, я чаю,— вымолвила старуха.
— Встимо! отозвалась Параня задумчиво.— Тутъ хотятъ сейчасъ начать воевать, а онъ просится съ нами обдать. Кабы вс-то обдали, кто жъ бы воевалъ.
— Ну что, Ванюша? не дозволилъ?— спросила соболзнуя Мара Петровна подошедшаго Ивана.
— Не дозволилъ! да еще разругалъ. Я такихъ, говорю, генераловъ не видалъ. Словно зврь рычитъ…
— Ничуть! спорилъ Сельцевъ,— въ моемъ разсужденіи, это просто прозывается по-заморски: дессеплинъ! Военное правило. И то не ругня, а какъ сей дессеплинъ велитъ, такъ генералъ съ княземъ и поговорилъ. Не посадилъ, веллъ стоять не подбочениваясь, и не веллъ про свои домашнія дла сказывать. А то князь тутъ и про васъ сталъ говорить, и про всякое такое…
— Я ему пояснить хотлъ, почему я прошусь… На что у насъ Рейнсдорпъ не ласковъ, а все не такой рычунъ… А при себ меня оставлять онъ и не можетъ. Я гонецъ…
— Приказалъ состоять при немъ, такъ ужъ ослушиваться вамъ нельзя,— урезонивалъ Сельцевъ.
— Полно Иванушка дурачокъ. Такъ-то лучше… вступилась Параня въ споръ.— Не лнися!
— Я не лнюсь. Я изъ-за тебя все… Общай ты мн… Да что съ тобой толковать! и Иванъ обратился къ Мар Петровн.— Общайтесь вы сидть тутъ смирно, пока мы тамъ не покончимъ, чрезъ сутки я отъ него ужъ отбоярюсь, и коли все слава Богу — подемъ вмст въ Казань.
Старуха общала. Они простились.
Чрезъ часъ Иванъ и Сельцевъ, усвшись въ кибитку, выхали за возкомъ главнокомандующаго. Войско давно пропало за горизонтомъ, кой-гд только чернлись отсталые или обозныя подводы, увязшія въ глубокомъ снгу. Скоро и возокъ Кара, и кибитка — исчезли, а Параня все етце стояла на крыльц, укутываясь въ свою шубку.
— А мы-то… мы-то двки?.. шепнула она сама себ.— Токмо блье штопать, да бисеромъ храмовыя одянья вышивать, да по грибы ходить… съ рыжиками, да съ груздями воевать.
— Ну, а ты, госпожа, чего ждешь, на царя не собралась! произнесъ голосъ у нея за спиной.
Параня оглянулась. Около нея стоялъ мужикъ.
— Не мое бабье дло воевать… грустно проговорила она….
Въ эту минуту вышелъ со двора Игнатъ, за нимъ Айчувакъ и пять мужиковъ.
— У меня, братцы, всего дву-конь остался,— говорилъ Игнатъ.— Хочешь бери… вы меня въ раззоръ разорить замыслили.
— А не возжайся, старый чертъ, съ эфтими! крикнулъ и ткнулъ пальцемъ на Параню одинъ изъ мужиковъ.
— Это боярышня-то генеральская? громко спросилъ Айчувакъ.— Тутъ-бы ее и… щелкнулъ онъ языкомъ.
— Уйди, Прасковья Лексевна, въ избу! подошелъ Игнатъ. Параня, задумавшись, не слыхала, не поняла ничего и безсознательно вернулась въ горницу.
Чрезъ пять минутъ Айчувакъ, сидя въ розвальняхъ, съзжалъ со двора Игната на лошадяхъ, данныхъ князю Алешей.
Мужики провожали Айчувака до конца деревни. Игнатъ глядлъ вслдъ и бормоталъ.
— Чужое-то добро! только выкормилъ зря. Тьфу!

——

Далеко отъ Сурдонаевой среди пустынной степи Айчувакъ вдругъ пріостановилъ лошадей и прислушался… Тихій втерокъ донесъ до него звукъ бубенчиковъ… На горизонт стала отдляться черная тонкая точка и приближалась къ нему на встрчу. Айчувакъ тронулъ возжей, двинулся, а самъ легъ въ растяжку… Двое саней близились и, наконецъ, съхались. Лошади Айчувака стали.
— У! дьяволы! мычнулъ онъ, но не шевельнулся.
— Гей! кто таковъ. Гей! да ну покажись, а то выпалю!
Айчувакъ узналъ голосъ казака едулева и вскочилъ.
— Ты изъ царевыхъ, аль изъ московцевъ! крикнулъ тотъ.
— Айчувакъ же я… не призналъ, атаманъ.
Оба вылзли изъ саней и сошлись.
— Ну, что везешь? спросилъ едулевъ, косясь на знакомыхъ ему лошадей въ саняхъ Айчувака.— Свое отбылъ?..
— Отбылъ. Семь часовъ возжался ввечеру, съ двумя канонирами. Дв пушки, да одинъ большущій единорогъ — заколдовалъ! онъ ужъ вышелъ…
— Въ Юзееву… знаю. Другіе-то что?
— Утромъ вчера повстрчалъ Творогова, повыше Сурманаевой верстахъ въ десяти. Онъ чрезъ языковъ намтилъ какое-то войско, что изъ Уфы идетъ да засло въ снгу по самый нюхъ, и гналъ на встрчу сбить ихъ съ пути. Жаллъ очень, что манифесты свои утерялъ въ степи. Я ему изъ моихъ десятокъ далъ, а самъ въ Сурманаеву дернулъ.
— Эхъ кабы Твороговъ ихъ на нашихъ поставилъ.
— Поставитъ. А ужь собьетъ-то съ пути врно. Ну, а ты въ удач?
— А я, братъ, Трифонъ Петровичъ, самую птицу первую накрылъ, да не посчастливилось совсмъ-то подшибить. Тутъ во, знаешь-ли, есть поселокъ. Кто Тюмень прозываетъ, кто Тютюнъ.
— Знаю… ну?
— Такъ вотъ, коли хошь, теб работа будетъ.
— Давай!
— Тамъ съ вечера вишь кормились гренадеры и при нихъ офицеръ,— Карташевъ звать. На подводахъ подъхали. Ружья-то въ заду, что дрова складены, въ особой кибитк, а сами-то въ подводахъ въ дрем дутъ. Я ихъ взялся вести въ Сурманаеву, да сбилъ на Каракызъ, а Якова, новаго кучерато государева, что со мной былъ, выслалъ упредить нашихъ. Въ Каракыз они меня нон утромъ раскусили, чуть не убили, я и бжать. Они, я чаю, еще путаютъ въ бездорожниц, да колобродятъ. Гони живе туда, къ нимъ, назовись какъ… и возьмися опять вести въ Сурманаеву, да выведи на Заячій Яръ. Тамъ Марусенковы теперь, три сотни отборныя. Наставишь на Шигаева, быть теб на завтра отъ государя съ могарычемъ. Я теб порукой…
— Ладно! а ты?
— Я погоню по Бугульминской — слыхать, оттуда ждутъ тоже князя какого-то съ гусарами. Стой! откуда эфти кони у тебя?
— Изъ Сурманаевой. У мужика Игната міромъ оттягали мн нашинскіе согласники.
— Чудно! это надо разнюхать, какъ они туда затесались.

XIII.

Въ четыре часа ночи авангардъ войска Кара вступалъ въ деревню Юзееву, гд стоялъ уже отрядъ Шишкина посл удачной сшибки съ кучкой мятежниковъ.
На улиц началась толкотня, путаница, переборка и возня… Гд спать, куда приткнуться…
— Гд? куда!? кто!? сюда! тамъ! чортъ, дьяволъ! слышалось всюду.
У маленькой избушки давно стоялъ возокъ главнокомандующаго, обогнавшаго корпусъ. Въ горниц при мерцаньи огня сидло и мирно толковало начальство: Каръ, Фрейманъ, Шишкинъ и Варнстедъ. По стнк другой горницы и въ сняхъ толпилась кучка офицеровъ, въ числ ихъ Сельцевъ и князь Иванъ.
— Если возможно, ваше превосходительство,— бодро докладывалъ Шишкинъ, уже дравшійся и побдившій и потому въ дух, подобаетъ не медля ударить на нихъ, ибо съ каждымъ часомъ силы ихъ растутъ. Я поймалъ языка, который объ заводскомъ скопищ сказываетъ, что его еще ждутъ съ заводовъ, что оно еще не прошло! сказываетъ тоже, что вся сволочь была еще вчера въ разброд, кто подъ Оренбургомъ, кто на малыхъ фортеціяхъ, кто въ Исетскомъ дистрикт, а теперь стали сбираться. Нын въ полдень я вдь ихъ разсялъ восемь сотъ, а съ подоспвшимъ къ нимъ изъ сосдства мужичьемъ и татарвой ихъ было, полагаю, и вся тысяча. А устояли-ли они отъ моихъ четырехъ сотенъ? И вс они таковы, блудливы, да трусливы.— На поставленный вопросъ, что длать? Шишкинъ снова заговорилъ:
— По сказу бгуновъ сюда идетъ съ самимъ злодемъ изъ Берды 10 тысячъ, изъ коихъ три оружейные, какъ и мы. Коли мы, ваше превосходительство, будемъ ждать полдня, то скопище заводское наврнякъ подоспетъ съ многочисленными орудіями… И они, соединясь вмст, будутъ въ числ превосходномъ намъ несравненно. Тогда злодевъ соберется до 17-ти тысячъ! Мы не сможемъ уже одолть ихъ инако, какъ по соединеніи съ полковникомъ Чернышевымъ и другими!
— Истинно! вымолвилъ Каръ.— И мое мнніе таковое же. Или напасть сейчасъ, или дожидаться ужъ всхъ секурсовъ, напасть всми силами и истребить все скопище, съ корнемъ вырвать злодйство въ краю. Что вы скажете, генералъ?.. обратился Каръ къ Фрейману.
— Теперь, тотчасъ вести на бой по этому снгу — войско, прошедшее столько верстъ не вши — невозможно… Они сами сказываютъ, что ихъ бабы перевяжутъ мочалой. Столь они намучены.
— Стало подкрпленья по вашему ждать! вмшался Варнстедъ, но кто завритъ, что они сами не нападутъ на насъ въ числ 17-ти тысячъ, когда мы все еще будемъ въ ожиданьи Чернышева да Уракова. Почемъ знать, гд еще они?..
— Ну такъ по мн золотая середина! сказалъ Каръ. Подождемъ разсвта. Отдохнутъ люди, и часу въ девятомъ ужъ довольно свтло, чтобы ударить… Если разобьемъ — всему длу внецъ. Если они насъ разобьютъ,— ухмыльнулся Каръ,— ретируемся и ретраншируемся здсь и давай ждать подкрпленья и сорокъ сороковъ орудій Чернышева.
— А вы, генералъ,— замтилъ Шишкинъ,— увровали нын, что и разбитыми быть можно намъ?
— Не отъ злодевъ пагуба быть можетъ,— серьезно сказалъ Фрейманъ,— а отъ снговъ сихъ по шею. Народъ столь замороженный, что не можетъ аванпостовъ разставить, ни разъзды нарядить, наипаче не можетъ въ битву выйти!
— Я сего края не вдалъ,— покачалъ головой Каръ,— а таковыхъ снговъ степныхъ не видывалъ. Да и не зналъ объ людств ихъ! 17 тысячъ — вздоръ. А все же до пяти хватитъ!
— Какъ укажете? спросилъ Фрейманъ вставая.
— Ударить! сказалъ Каръ ршительно.— До разсвта надо стало успть и выспаться, и пость… А кто не успетъ, иди голоднымъ…
Каръ отпустилъ всхъ и, оставшись одинъ, подумалъ:
— Вотъ я бабью этому покажу завтра, что не въ численности, не въ снгахъ, не въ солдатахъ дло — а въ генерал и въ стратегіи. А если… если 17 тысячъ, а насъ полторы — усталыхъ. Если 30 орудій. А у насъ пять?! если… вздоръ!.. шайка мошенниковъ!.. Лишь бы не удрали къ утру безъ битвы. Поди тогда — лови по Оренбургскимъ степямъ.

——

Разсвтало… Корпусъ Кара, выступившій изъ деревушки, прошелъ уже дв или три версты по глубокимъ снгамъ чуть не по поясъ.
— Вонъ они! вонъ!! пронеслось по всмъ рядамъ. Пугачевцы!!..
На холмистой возвышенности, къ которой двигалось войско, показалась срая линія… Это былъ мятежничій отрядъ, повидимому въ пять сотъ человкъ или мене, состоявшій изъ однихъ конныхъ казаковъ.
Пугачевцы недвижимо стояли на холм, точно ждали непріятеля.
Московцы остановились и развернулись фронтомъ. Главнокомандующій и штабъ-офицеры были въ средин корпуса.
— Точка въ точку, та же шайка, генералъ. Моя вчерашняя! вымолвилъ весело Шишкинъ, подъзжая.— Ихъ тутъ самое большое пять, шесть сотенъ.
— Одни казаки, но дерзость-то какая! вдь насъ ждутъ. Атаки! молвилъ Варнстедъ.
— Можетъ статься?.. началъ было Фрейманъ.— Тутъ есть какая ухватка хитрая… Они вдь бестіи, Яицкіе казаки.
— Какая тутъ ухватка… просто одни остались, а татарва разбжалась, видно,— сказалъ Каръ.
— Прикажите атаковать! просился Шишкинъ.
— Пошлите прежде съ десятокъ человкъ съ манифестами. Можетъ покорятся… что даромъ бить!
Об стороны были мене, чмъ въ верст разстоянія. Мятежники на холмистомъ возвышеньи. Войско внизу въ равнин. Нсколько солдатъ, держа надъ головами печатные листы, выхали впередъ къ холму. Отъ мятежниковъ спустилось съ горки тоже нсколько казаковъ. Одинъ изъ нихъ держалъ тоже что-то надъ головой. Переговорщики съхались вмст.
— Да они что-то даютъ нашимъ? вымолвилъ Каръ.— Да они нашимъ читаютъ что-то?!
— И онъ манифесты шлетъ, братцы… ходило шепотомъ по рядамъ.— Надо бы свдать, что въ нихъ проставлено. Да эвтотъ небось не дастъ учесть.
— Что въ нихъ? встимо. Льгота вчная отъ некрутчины!
Солдаты вернулись, но не вс. Пять человкъ передались. Остальные привезли отказъ мятежниковъ сдаться и нсколько листовъ. Каръ взялъ ихъ и передалъ ближайшему офицеру — князю Ивану.
— Спрячьте… каковы бездльники! узнайте имена перебжавшихъ, чтобъ потомъ разстрлять измнниковъ. Горсть людишекъ, а едакая дерзость… сказалъ Каръ вн себя отъ досады.
— Ваше превосходительство! вымолвилъ Фрейманъ!— злодевъ позиція эта ужъ больно выгодна… Прямо намъ ходить слду нтъ, надо обогнуть съ права.
— Тамъ сугробы еще глубже! позиція?! позиція сотни мошенниковъ!..
— Послать развдать.
Развдчикъ похалъ. Дв черныя группы среди степи, какъ дна пятна среди блой простыни, стояли недвижимо другъ противъ друга.
— Фу! прости Господи! вымолвилъ вдругъ Каръ.— Меня даже стыдъ взялъ! мн во вкъ не приходилось стоять такъ передъ горстью людишекъ и глазть безъ выстрла… Ну война!.. словно дв стнки на кулачки выходятъ.
Сравненье генерала вызвало всеобщій смхъ!..
— Построиться части господина Варнстеда колонной и прямо — валить! хоть на кулачки! шутя приказалъ Каръ.— Коли начнутъ палить изъ своихъ мшалокъ, то и мы ружейную откроемъ. Орудія оставьте. Не пригодятся. За ними вдь гоняться придется, да травить по степи. Тутъ ли самъ-то бездльникъ? говорили 17 тысячъ. Ха-ха-ха!
Отрядъ Варнстеда построился колонной и двинулся къ холму по глубокому снгу. Вдругъ линія казаковъ словно разорвалось на середк пополамъ и сразу одни шибко двинулись вправо, другіе влво… колонна очутилась въ атак пустого холма.
— Ну такъ и есть! Въ горлки играй съ ними!— вымолвилъ Каръ, видя маневръ, и послалъ Ивана догнать и остановить отрядъ.
Въ эту секунду пустая окрестность вздрогнула… Вся степь загудла. Казалось, даже и зимнее небо сизое и свинцовое ахнуло изъ конца въ конецъ. На опуствшемъ центр холма мигали огоньки и заклубился сроватый дымъ, и по войскамъ хлестнуло и зачастило, какъ проливнымъ дождемъ… Нсколько сотъ голосовъ ахнули въ разъ, въ отвтъ на этотъ трескъ и гулъ… и какъ улей пчелъ, закишилъ весь корпусъ. То былъ залпъ изъ тридцати орудій, скрытыхъ дотол линіей конныхъ казаковъ. За орудіями, видимыми только по трескучимъ огонькамъ, стала показываться и шевелиться густая масса конницы и пхоты.
Справа и слва на горизонт возвышенности тоже будто выросли срыя сплошныя массы. Все случившееся въ одинъ мигъ казалось чудомъ и колдовствомъ, и паническій страхъ молніей проникъ въ войска. Гд шутили секунду назадъ, тамъ стонали и умирали теперь, а главнокомандующій уже отдалъ два приказа, противорчащихъ одинъ другому. А холмъ все двигался, степь все гудла, все свистали и шлепали ядра, хлестала картечь, и люди валились повсюду!.. пять тяжелыхъ орудій были назади въ снгу, безъ дйствія… За ними бросились и ихъ потащили. Лошади вязли въ сугробахъ, и чмъ боле спшили люди, тмъ боле падали и вязли лошади, пока ружейная пальба всего отряда московцевъ казалось пискотней подъ ревомъ орудій Пугачевцевъ.
Наконецъ, пять пушекъ вытащили изъ снгу и среди суетни пистоновъ наставили на мятежниковъ.
— Пали!!
— Тахъ! т-тахъ! выпалили хрипло дв пушки.
Дв смолчали.
— Пали! Вы чего? пали!
Но дв пушки — ни гуту! а единорогъ, задравшись вверхъ, невозмутимо молчалъ и точно обнюхивалъ суетившихся, людей. А между тмъ съ фланга московцевъ отдлилось нсколько десятковъ конницы и пустилось къ мятежникамъ, огибая холмъ.
— Кто указалъ! крикнулъ Каръ.— Генералъ Фрейманъ, какъ тамъ смли…
— Сами посмли, генералъ. Это, не атака, а измна!
— Ваше превосходительство. Они насъ окружатъ. Глядите!
— Генералъ! ихъ тысячъ тридцать! глядите.
— Измна, ваше превосходительство. Три орудія забиты льдомъ и мусоромъ! подскакалъ Иванъ.
И войско московское стало уже не корпусъ, а сумятица! Орудія на холм замолчали вдругъ и темная масса стала растягиваться съ холма и скоро слилась въ одно съ двумя темными флангами.
— Генералъ! наше положеніе погибельно.
— Пропали! раздавитъ! говорилось повсюду въ рядахъ.
Офицеры, потерявъ голову, метались какъ угорлые, солдаты были холодно озабочены, иные же веселы.
— Что? пальнули твои пушки? вотъ и не ходи на царя? крикнулъ голосъ изъ рядовъ, а вслдъ за нимъ, ближе къ Кару, громкій голосъ проплъ среди оханья раненыхъ:
Вотъ такъ Каровъ — енаралъ —
Свою рылу обмаралъ!
Каръ слышалъ все и понялъ положеніе. Блдный и окончательно растерявшійся, онъ озирался дико, какъ достигнутый собаками волкъ. Въ этотъ моментъ явственно раздались выстрлы въ тылу версты за дв…
— Юзеева занята! онъ насъ окружилъ.
— Что-то съ Параней. Господи! подумалъ одинъ офицеръ.
— Можно съ ума сойти! вымолвилъ, наконецъ, Каръ.
— Отступать надо. Генералъ! подсказалъ Фрейманъ.
— Построить каре. Пушки сюда!
Началось отступленіе по тому же глубокому снгу. Мятежники провожали. И словно подвижной, черный горизонтъ плылъ за пятившейся горстью людей. Казалось гигантская черная птица ползетъ по блой равнин, пошевеливая далеко раскинутыми крыльями.
Каръ ждалъ — вотъ обхватятъ эти крылья и раздавятъ войско его. Корпусъ, оставляя лентой свой слдъ въ степи, т. е. убитыхъ, раненыхъ, отсталыхъ и перебжчиковъ — все отстрливался и все отступалъ. Мятежники, налзая, надвигали свои тридцать орудій и громили, хотя уже мене мтко. Это длилось до сумерекъ, на разстояніи 37 верстъ, вплоть до Сурманаевой.
При переход чрезъ Юзееву нагло отдлилась отъ корпуса Кара и бжала сотня солдатъ… Въ первомъ часу бросили, наконецъ, часть обоза. Въ три часа въ рядахъ мятежниковъ показалась новая конница — гренадеры!
— Что это за гренадеры? откуда! сначала ихъ не было! говорилъ Фрейманъ, соображалъ Шишкинъ и думалъ Варистедъ.
— Съ гренадерами-то тамъ Павелъ Петровичъ! слышалось громко въ рядахъ.— Ввечеру Сурманаева-то затрещитъ! не фортеція!
— Можно съ ума сойти! самъ себя убждалъ Каръ и вскор же послдовалъ собственному совту.
Сурманаева была, наконецъ, въ виду.
— Да что въ ней проку! и въ ней раздавятъ! а вотъ спасибо — стемнло и ни эти не видно.
Пугачевцы отстали и скрылись. Войско вступило въ Сурманаеву.
— Слава Богу!
— Кто жъ палилъ? въ тылу!..
— Вотъ забота! попадья…
— Вотъ теб и воръ, вотъ теб и московцы! оттрезвонили — лучше не можно.

——

Въхавъ въ своемъ возк въ Сурманаеву прежде всхъ, генералъ Каръ прямо, не обращая ни на что вниманія и не отвчая на требованія приказаній начальниковъ частей и штабъ-офицеровъ, заперся у себя, въ изб отца Андрея, и не веллъ никого пускать, кром лкаря изъ Казани, за которымъ побжалъ встовой.
— Что жъ это, шутки шутитъ что ли главнокомандующій, воскликнулъ Фрейманъ.— Господа офицеры!— поступитесь всякій по своему разумнію.— Офицеры разошлись по избамъ, но солдаты были все еще на двор середи ночи и мороэа.
— Что мн? важность, что разбили! говорилъ Каръ старику дядьк.— Подойдетъ секурсъ, я его раздавлю чрезъ два дня. Вотъ бда… и ждалъ я ее… гляди — фистула то раскрылась. Ахъ Господи! надо же въ эдакое время.
Встовой вернулся и доложилъ, что лкаря нигд нтъ и полагательно, что онъ, будучи сильно раненъ, не дохалъ до Сурманаевой и либо померъ, либо у злодя обртается.
— Ну этого токмо не хватало! что жъ тутъ длать?
— Я чаю въ войск-то другіе есть, ваше превосходительство.
— Одинъ только и былъ, т вс коновалы, иль у бабы знахарки обучались!.. воскликнулъ Каръ, съ отчаяньемъ схвативъ себя за голову. Просто хоть бросай все и узжай! вымолвилъ онъ глухо.
— Ваше превосходительство! пролзъ въ горницу Сельцевъ.— Генералъ Фрейманъ прислалъ спросить, что имъ надо токмо на счетъ сухарей.
— Убирайтесь вс къ чорту! крикнулъ главнокомандующій.
— Ваше превосходительство! вбжалъ снова встовой.— Дохтура разыскали.
— Давай. Зови. Скоре!..
— Да онъ, ваше превосходительство, значитъ, померъ, тоись, совсмъ. Въ кибитк лежитъ это,— ничкомъ!
А на улиц и на мороз слышатся голоса, въ которыхъ и страданье, и злоба.
— Молодцы ребята! сорокъ верстъ отмахали, а въ животу ни маковой росинки!..
— Онъ те накормилъ горохомъ… вишь, что народу нажралось, безъ заднихъ ногъ по дорог легли.
— Не ходи на царя! вонъ и пушки — молчка! царь-батюшка! за него тебя и тутъ поучили, да и на томъ свт еще поучатъ!
Сурманаева кишила, какъ муравейникъ, но тутъ не было ни смыслу, ни быстроты, не было даже и работы муравьевъ. Вся эта улица, избы и задворки — все копошилось и путалось среди ночи. Немногіе длали дло: таскали раненыхъ по избамъ, считались и не досчитывались… Подводы и кибитки обоза, люди верхомъ и пшкомъ, убитые и раненые, умирающіе и умершіе, крики и ругня, стоны и оханье… А тутъ въ курятник Игната, словно ничего не случилось, заливается птухъ, что есть мочи:
— Ку-ку-рику! кукурику!!.

XIV.

На утро въ изб священника и кругомъ на двор опять толпились офицеры, все еще смущенные. Вс лзли въ избу съ докладами и съ вопросами.
— Что есть — то и раздлите! уже третій разъ говорилъ Каръ Фрейману.— Вдь у Пугачева обозъ назадъ не отымешь.
— Да вдь уже сутки никто ничего почти не лъ! говорилъ Фрейманъ.— Надо разослать по деревнямъ. Можетъ кой-что найдется.
— Какія тутъ деревни въ степи… ничего не найдется.
— Однако, какъ же быть?
— А какъ знаете. У меня вонъ есть жареный поросенокъ въ погребц дорожномъ. Можете имъ накормить тысячу человкъ — такъ берите! злобно и досадливо говорилъ Каръ, постоянно длая гримасу отъ острой боли въ ног.
— Я вчера арестовалъ по вашему приказанію тхъ канонировъ, что допустили забить пушки снгомъ! докладывалъ вошедшій Варнстедъ.— Они бжали въ ночь.
— Славно! караульныхъ подъ судъ, и чрезъ десять часовъ ихъ всхъ…
— Да и караулъ съ ними же бжалъ. Что прикажете?
— Что жъ я вамъ прикажу? ну, себя самого арестуйте. Ну, меня! странные люди. Въ Россіи ли мы? мы, сдается, на лун…
— Ваше превосходительство, въ пол виденъ все народъ… явился Шишкинъ. Все наши бгуны. Войско такъ и расплывается. Съ утра ужъ сотни нтъ на лицо. Что прикажете?
— Разстрлять перваго, кого поймаютъ.
— Какъ же тутъ поймать. Злодй недалеко. Ловитва эта въ атаку перейдетъ.
— Голодны!.. а тамъ и вино и обдъ! замтилъ кто-то.
Въ полдень боль въ ног генерала утихла, и онъ гораздо бодре заговорилъ съ офицерами.
— Ничего. Не унывайте, господа. Богъ милостивъ, подойдетъ Чернышевъ, да ударитъ на воровъ сзади, а мы отсюда, и конецъ! винюсь! я во всемъ виновенъ… я съ мошенниками сражаться, да еще такъ, не привыченъ… это и не сраженье… тутъ надо быть либо геніемъ, либо тоже мятежникомъ! ни правилъ, ни тактики, ни… ничего нтъ. Такъ, по-дурацки! словно на кулачки выходили.
Теперь эта шутка генерала никого не разсмшила.
— Ретрашементы что?.! прибавилъ главнокомандующій.
— Ничего-съ, четыре пушки разставлены. Единорогъ такъ и бросили! чортъ его знаетъ, что съ нимъ такое.
— Теперь всего жди. Пожалуй и ползетъ сюда.
— Ваше превосходительство! гренадеръ одинъ изъ Карташевскихъ! вошелъ князь Иванъ.
Вс встрепенулись и обернулись на дверь.
Ввели гренадера.
— Что? гд ваши? ну, сказывай живе!
— По оплошности, ваше превосходительство… поклонился высокій и плечистый гренадеръ.
— Что такое… я у тебя спрашиваю. Гд г. Карташевъ теперь… откуда ты?
— По оплошности и сказываю, вашему превосходительству. Съхали съ постоялаго двора, гд кормились. Всего за 30 верстъ отсюда… ружья были не заряжены, да покладаты кучей. Все бол народъ спалъ въ подводахъ. Проводника взяли, онъ насъ, бестія, плуталъ. Услыхамши пальбу, вернули мы назадъ, на Юзееву трафили, тутъ другой языкъ отыскался, повелъ опять по снгамъ… Вдругъ налетли на насъ — казаки при пушк у самой Юзеевой. Пальнули по насъ и трехъ убили. Я-то, бывъ отстамши, выскочилъ изъ саней, да въ сугробъ залегъ. Всхъ нашихъ и видлъ, какъ увели, а поручику господину Карташеву посулено было безотлагательно повсить, какъ придутъ на мсто.
— Ты врешь! крикнулъ Каръ.
— Зачмъ мн врать.
Наступило гробовое молчанье. Вс только переглянулись.
— Очень хорошо! прекрасно! обернулся Каръ къ своимъ, какъ къ виновникамъ. А пришедъ къ вору… твои сослуживцы вышли на полки государыни,— продолжалъ генералъ. Это они были! мы ихъ сами видли. Вотъ они откуда — т гренадеры-то.
— Не встимо мн. Ваши же солдатики точно сказываютъ, якобы видли нашихъ во фронту у царя!
— Что? грозно воскликнулъ Каръ.
— Сказываютъ видли у царя во фронту…
— Разстрлять его сейчасъ! въ примръ! сейчасъ! вн себя крикнулъ Каръ.
— За что жъ, ваше благородье, я жъ за своихъ не порука, а я вотъ — онъ, не перебгалъ.
Гренадера вывели вонъ.
— И не въ догадку даже! вымолвилъ Каръ.— По глупству эта вра въ нихъ или духъ бунта… и такъ гренадеровъ нтъ… За дломъ они посланы были. Это ужасно!.. господинъ майоръ, прибавилъ онъ выходящему Варнстеду. Обождите рассылать по деревнямъ. И такъ мало народу. Можетъ подоспетъ сегодня сюда князь Ураковъ, у него и возьмемъ провіанту.
Варнстедъ вышелъ, а чрезъ часъ входилъ опять въ избу, а за нимъ офицеръ.
— Князь Ураковъ, доложилъ Варнстедъ.
— Честь имю представиться вашему превосходительству, мрачно отозвался офицеръ, входя и раскланиваясь.
— Прибыли? ну слава Богу. Съ мятежниками не встрчались? Благополучно все? засыпалъ Каръ офицера вопросами, вставая къ нему на встрчу.
— Ваше превосходительство!.. Несчастное происхожденье дла. Я неповиненъ. Пускай надъ мной хоть судъ поставятъ… Я съ Уфы велъ деташементъ все благополучно и никоего ропота не было… заговорилъ офицеръ тихо и смущаясь…
— Ну-съ? лицо Кара вытянулось.— Неужели и вы тоже.
— Когда вчера въ полдень послышалась пальба… Полагаю, это ваши же орудія гудли по злодямъ.
— Похоже! подумали вс.
— Мои Башкиры стали переговариваться, прислушиваться. Одна сотня, послдняя, вдругъ, бросивъ ружья и мшки, опрометью кинулась бжать прямо въ степь по снгу. Башкиры наши очень непривычный къ пальб народъ, и одинъ гулъ вашихъ орудій ихъ растревожилъ.
— Ну! ну! разбжались вс? а провіантъ? не томите!.. Каръ опустился на стулъ.
— За этими пустились другіе… И еще… А тамъ и еще… А какъ увидли, что большинство въ согласьи, что у меня и сотни ужъ нтъ, вернулись опять, догнали меня, отговорили итти и послднихъ, а тамъ ужъ вмст захватили и обозъ съ провіантомъ. Я стоялъ съ однимъ прапорщикомъ и двумя десятками солдатъ. Все это совершилось въ часъ мста. Я не зналъ, врить ли очамъ. Они насъ окружили, подняли кругомъ смхъ, говоря: ступайте, да воюйте, да палите изъ ружей, а намъ не охота. Скажите, спасибо, что живьемъ отпущаемъ. А мы де восвояси, по домамъ, и ушли…
— Съ обозомъ?
— Такъ точно!
— Славно!
— Я явился сюда съ моими: человкъ двадцать солдатъ, да Башкиръ семеро!
— Изъ пяти сотъ — семеро! а вмсто провіанту, двадцать семь пустыхъ животовъ доставили. Вашъ — двадцать восьмой! грубо выговорилъ Каръ вн себя.— Что жъ это? шутка все это? я не могу ни ушамъ, ни глазамъ…
Каръ всталъ. Наступило гробовое молчанье. Каръ взялся за голову, оглядлъ всхъ присутствующихъ и, молча, снова опустился на стулъ.
— Я неповиненъ, ваше превосходительство! уже не смущаясь, не тихо, а обиженно вымолвилъ офицеръ.— Меня колдовать не обучали!
— Охъ Господи! что жъ все это!.. зашептали многіе.— Что жъ будетъ? отступать надо къ Бугульм. Одно спасенье.
Наступило снова молчанье. Каръ первый поднялъ голову.
— Господа. Будемте не безумны. Все еще поправимъ. Эти Башкиры, что околваютъ со страха отъ выстрловъ, и дв сотни гренадеръ не великая подмога была бы намъ. Продовольствіе достанемъ изъ Бугульмы и деревень. А чрезъ день, два, услышимъ объ Чернышев, что онъ подходитъ, или уже везетъ Пугачева въ кандалахъ. Все поправится, не надо ни унывать, ни трусить. Даю вамъ слово…
На улиц раздался трескъ ружейнаго залпа. Вс вздрогнули и многіе бросились въ сни.
— Что такое! бунтъ? крикнулъ Каръ, мняясь въ лиц.— Что это за пальба? спросилъ онъ вошедшаго Варнстеда.
— А того самого, гренадера… По приказу вашего превосходительства.
— Ахъ что это? я… Зачмъ такъ… громко! Каръ думалъ и хотлъ сказать: скоро!
— Отвоевали! разсмялась Параня, встртивъ Ивана на крыльц.— Ай да московскій генералъ… Кто сказывалъ: не суйся — не разнюхавъ. Мамонька. Вотъ ея правда и была. Въ его службу что-ль всмъ итти, чтобы помиловалъ.
Иванъ вздохнулъ и махнулъ рукой.
— Что? и Кару знать мсто — въ орхахъ? шутила Параня.
— Богъ съ ними! насъ-то бы… Теб въ Казань бы ухать отсюда. И твори они, что желаютъ.
— Иване мой! голубчикъ! заговорила Мара Петровна.— Успокой ты меня. Будетъ этотъ воръ сюда лзть въ село иль устрашится! хоть бы лошадокъ назадъ-то намъ отдали.
— Какъ отдали назадъ? Кто ихъ взялъ? удивился Иванъ.
Параня разсказала князю, что по выступленіи войска, куча мужиковъ увела ихъ шестерикъ со двора Игната.
— Игнатъ общаетъ все разыскать, да гд тутъ… И я къ нимъ выходила во дворъ и стращала ихъ! смялась Параня.— Да не послушались.
Иванъ общался найти воровъ или добыть другихъ лошадей.
— Вамъ надо ухать! говорилъ онъ.— Надо, надо…
— Долго ли, родимый, собраться. Часъ времени нуженъ. Ты мн скажи, Ванюша, по совсти. Боится онъ васъ еще, аль ужъ боле не боится. Коль не боится, безпремнно вдь ползетъ сюда.
Иванъ сталъ успокоивать, какъ могъ, Мару Петровну.
— А на мой, Ванюша, разсудокъ, онъ васъ боле не боится! стояла Мара Петровна на своемъ.— Добудь, родимый, лошадокъ! а то я умру тутъ отъ всхъ страховъ этихъ. Ей-ей! пить и сть не могу, такъ вотъ все въ горл и застреваетъ, станетъ, да назадъ и просится… Ублажь ты, Ванюша, меня. Добудь лошадокъ.
— Ужь будьте спокойны. Къ вечеру будутъ кони! Ручаюсь.
— А тутъ, Ванюша, бда! Тутъ безъ васъ осмяло насъ подлое мужичье. Расхрабрились, какъ вы ушли. Гляди, сказываютъ, барынька тоже воевать пріхала. Знать у царицы солдатушекъ не хватило, бабье выпущать на него начали! Ей-Богу. Такъ и сказывали. Улита слышала. Да и какъ насъ, дурашныхъ мотычекъ, не осмять. Вы войной пришли, а мы-то гршныя съ какихъ глазъ прилзли. Я ружья — и вида одного боюсь до смерти. А мой сержантъ-то вотъ на словахъ прытокъ. А пойдутъ насъ давить, ее первую, какъ воробушка, прихлопнутъ. Ты подумай, Ванюша, среди степи сидимъ съ лагеремъ солдатскимъ… О, Господи!
Мара Петровна начала плакать.
— Мамонька! Полно, родная, жалиться! Ты у меня всю душу вытаскала своимъ плачемъ. Общаетъ вдь теб Иванушка достать лошадей. Ну обожди. А покуда еще, гляди, полковникъ Чернышевъ, Симбирскій, придетъ. Они злодя полонятъ, все и кончится. Обождать денекъ, другой, надо тоже, хать въ этотъ сумбуръ нельзя,— уговаривала Параня мачиху.
— Жду! жду! Парашокъ! жалостливо вымолвила та.— Чего жъ теб еще?
— Да ты не жалься день-деньской. И не страшися. Кушай себ, да почивай!
— Не могу, Парашокъ! встрепенулась Мара Петровна, какъ если-бъ въ предложеніи двушки было что-нибудь обидное.— Что не могу, то не могу! Кушай!? скажетъ вдь тоже!..
— Ну, не можешь, такъ…
— Не могу! Положишь вотъ кусокъ въ ротъ, а тутъ теб у самаго окошка въ барабанъ ахнутъ… Ну, встимо, подавишься. Что ни крикнутъ, ни стукнутъ — я вдь все расчитываю, Пугачевъ къ намъ лзетъ.
— Иванъ Родивонычъ! къ генералу! крикнулъ голосъ Сельцева изъ сней.
Иванъ вскочилъ. Сельцевъ не вошелъ и вмст съ княземъ пустились назадъ.
— Почто? Не вдаете?
— Нту. Послалъ меня сейчасъ. Сказалъ: поскоре, я полагаю — поручительство. Погонитъ васъ въ Казань или въ Оренбургъ.
— Въ Оренбургъ? Христосъ съ вами! что жъ я теперь, по облакамъ что-ль проберусь.
Слобода была такъ же завалена и затснена солдатами. Офицеры насилу пробрались до избы главнокомандующаго.
— Посл! посл! дайте покончить. Подождите! сказалъ Каръ, увидя Ивана…
— То поскоре, то посл! подумалъ Иванъ досадливо и сталъ въ сняхъ.
Прошло много времени. Многіе прошли и пробжали мимо его. Наконецъ выскочилъ Сельцевъ и крикнулъ, какъ шальной.
— Иванъ Родивонычъ. Гонцемъ! Гонцемъ въ Питеръ! въ военную Коллегію! Сельцевъ подпрыгнулъ, какъ школьникъ.
— Кто? вы? позавидовалъ Иванъ.
Но Сельцевъ уже былъ далеко. До самыхъ сумерекъ прождалъ Иванъ очереди и собирался уже уйти. Наконецъ, посл всхъ, Каръ позвалъ его и сказалъ:
— Князь Хвалынскій! Вы здшній офицеръ. Знаете сію мстность. А это великое качество въ офицер при нашихъ смутныхъ обстоятельствахъ отъ вора. По невднью мстности и этихъ проклятыхъ степей — все зло и произошло. Я вамъ, какъ офицеру, знающему сей край, длаю честь и даю порученье, важнйшее въ сей мигъ. Порученье, отъ коего зависитъ умиротворенье цлаго края нашего отечества. Я общаю вамъ именемъ монархини достойную награду за точное выполненіе сего порученія, ибо отъ него будетъ также зависть наша погибель или спасеніе. Вы отправитесь немедля во фортецію Переволоцкую и передадите приказъ — словесно, ибо депеши опасны — полковнику Чернышеву, который, по слухамъ, тамъ — итти тотчасъ сюда. А буде онъ куда уже вышелъ, вы догоните его и вернете сюда… Это главное! А затмъ, если можете, проберитесь къ себ въ Оренбургъ. Тамъ, по сказу бгуна солдата, ждутъ трехъ-тысячный отрядъ, собранный барономъ Корфомъ по Сибирской линіи. Отъ моего имени, въ силу даннаго мн высочайшаго повелнія, вы, хоть подъ присягой, если не доврятъ вамъ, прикажите ему итти на Верду, дабы хотя нсколько отвлечь отъ насъ злодевъ. Вы меня хорошо поняли? спросилъ Каръ, глядя на расплывшееся лицо князя и на его разбжавшіеся глаза.
— Понялъ… пролепеталъ Иванъ, предъ которымъ все запрыгало и скакало кругомъ, и Каръ, и столъ съ бумагами, и штандартъ въ угл, и окошки, и вся изба.
— Намъ дороги мгновенья… У насъ обозъ пропалъ… Люди безъ хлба. Ну-съ, надюсь, до свиданья… Богъ въ помочь вамъ. Повторяю, за исполненіе сего важнаго и изрядно опаснаго порученія вы получите достойнйшую награду… Ступайте.
Иванъ выползъ на улицу и пошелъ… но чрезъ минуту наткнулся на колодезь, потомъ уперся въ какой-то плетень и, наконецъ, какъ пьяный, сталъ середи улицы, пошатываясь, не замчая снующихъ солдатъ, и воскликнулъ вслухъ…
— Прямо на убивство!.. На казнь… Какъ тотъ… И Штейндорфъ возсталъ предъ Иваномъ… Онъ вислъ и вертлся на веревк, молчаливый и страшный…

XV.

Ужъ совсмъ стемнло, когда Иванъ вошелъ въ избу Игната.
— Не поду! не поду! пусть тутъ же разстрляетъ, а не поду! говорилъ онъ вслухъ, какъ въ полусн, взбираясь ощупью на крыльцо.
Въ сняхъ, среди темноты, онъ наткнулся на полу на что-то мягкое — это былъ трупъ умершаго отъ ранъ солдата, вынесенный изъ горницы Игната до утра. Иванъ не замтилъ, что наступилъ на его.
Мара Петровна уже была въ постели въ задней комнат. Параня одна нетерпливо ждала, сидя у окна, полуосвщенная молодымъ мсяцемъ.
— Иванушка, что запоздалъ?
Иванъ, какъ безумный, передалъ все, и какъ бы обезсилвъ, опустился на стулъ. Двушка же выслушала, встала съ своего мста и положила руки ему на голову… Глаза ея ярко блеснули въ полумгл, но она молчала. Мсяцъ словно сильне освтилъ горницу съ деревянными стнами, гд торчала пакля середи срубовъ. Образной уголъ, съ старинными мдными складнями и иконами хозяина Игната, засвтился чуть-чуть отъ скользнувшаго луча мсяца. Долго молчала Параня, не двигаясь и не принимая рукъ съ поникнутой головы жениха. Она, поднявъ лицо, смотрла въ этотъ образной уголъ, но не молилась… Изъ-за черной большой иконы Неопалимой Купивы торчала длинная верба съ сренькими шишечками. Параня не считала ихъ и думала о другомъ, а между тмъ въ голов ея вертлось…
— Дв, три… вонъ еще одна… Вонъ дв шишечки вмст. Он вмст, вотъ какъ и мы теперь, вмст. А высохнетъ верба, и одна отвалится прежде другой!.. Но и другая тоже упадетъ… посл.
— Иванушка! едва слышно зашептала Параня.— Иныя нын времена пришли. То режуисансъ да менуэтъ плясывали мы съ тобой, а вотъ нын, что подошло. Надо и теб инымъ быть, не Иванушкой дурачкомъ. Ступай! Я буду ждать тебя здсь, что мама ни говори. Сколько загибающихъ сотенъ людей ты спасешь! Вс сказываютъ, мы пропали. Я знаю. Я только мам того не говорю! Ты и насъ съ мамой спасешь. Вдь лошадей достать ни за какія деньги нельзя. Игнатъ привелъ тройку, а ее для гонца и не заплатя отобрали по приказу генерала. Мы стало-быть застряли. Ты и насъ спасешь отъ смерти. Да что мы?.. Тысячу народа и цлую провинцію спасешь съ дворянами и офицерами, коимъ смерть грозитъ.
— Пустое. Мы трое можемъ до Бугульмы въ однхъ розвальняхъ добраться. Не поду я на смерть! И ты стало меня ни на алтынъ не любишь — коли посылаешь!
— Иванушка! медленно и строго шепнула двушка.— Люблю ли я тебя, то видитъ Господь! Коли прежде мало любила, то нын… Да что тутъ сказывать! Я про то вдаю! Тогда мазурки были, панъ Бжегинскій въ нихъ отличался. Нын, на мсто мазурки да плясу, пушки палятъ, да люди Божьи помираютъ. Твой чередъ отличиться пришелъ,— а мой чередъ тебя любить пришелъ.— Она запнулась на минуту.— Но коли же ты нын не исполнишь генераловъ указъ… Я… Я, Иванъ, этого сраму, этого позора твоего не смогу забыть… И боле ты меня впредь своей нареченной не… Нтъ! Нтъ!!.. Не ворочай ты въ меня постылые старые помыслы о себ, Иванушка! Не ворочай!.. воскликнула вдругъ Параня и опустилась на колни предъ сидящимъ Иваномъ.— Вдь я и не чаяла, какъ люблю тебя! страстно зашептала она. Этого! Этого я люблю! А того мн не надо…
И двушка дрожащими руками взяла об его руки, отвела ихъ отъ лица Ивана и прильнула горячими губами къ его щек.
Иванъ замеръ и сердце его стукнуло отъ этого шепота, отъ этого лица. Параня на колняхъ передъ нимъ, и проситъ, и цлуетъ, и любитъ. Это не прежняя Параня! другая! которой онъ и не видалъ никогда, но она еще краше и миле ему той…
— Иванушка! Золотой! Удалой Иванушка! Не отымай у меня изъ сердца моего — что сладко я чую въ немъ теперь. Ступай! Скачи! Я буду ждать. Не спать по ночамъ, не сть, не пить — милаго ждать. Браваго и удалаго моего королевича, чтобъ руки его цловать, какъ вернется съ подвига.
И не двигаясь, онъ глядлъ въ лицо двушки, восторженное и ясное, будто мерцающее своимъ собственнымъ свтомъ, въ полусвт новаго мсяца, скользящемъ на нихъ въ окно.
— Нтъ!… Нтъ! Богъ милостивъ!… А если… Параня запнулась и, тяжело вздохнувъ, горячо приникнувъ щекой къ щек Ивана, зашептала трепетнымъ шопотомъ ему на ухо, будто тайну сказывала.— Если убьютъ моего удалаго… Я въ монастырь уйду и буду молиться за упокой души… любаго друга! Горькими мыслями и воспоминаньями объ немъ я скоротаю безталанную жизнь. И никогда ни на кого другого и не гляну. Заживо помру съ любымъ вмст.
Параня смолкла и тихо поднялась на ноги, словно кончивъ молитву.
— Но будь съ нами, какъ Господь судилъ!.. Вотъ! я теб все сказала.
Иванъ всталъ и, задыхаясь, вымолвилъ сухо:
— Помни же… двушка! Я поду… Но врядъ намъ опять свидться… Буде завтра я умирать стану въ Берд… Помни общанье, Господь все слышалъ! Коли не мн — никому теб не доставаться!..
— Вотъ теб передъ иконами клятву даю. Убьютъ моего Ивана — Христовой невстой вкъ буду. А посудитъ намъ Господь счастье да таланъ… Да будешь ты… Охъ, родимый, да пуще свта Божьяго, тогда… Да что тутъ сказывать словами простыми. Ты и не чаешь, какъ любить тебя буду!
Слезы заблестли на лиц Парани, она сняла съ себя крестикъ и, перекрестивъ имъ Ивана, дала его поцловать и надла ему на шею.
— Вотъ теб крестъ!.. Меня въ немъ крестили. Да защититъ онъ тебя и спасетъ!
Они обнялись… Изъ сосдней горницы раздался голосъ Мары Петровны.
— Парашокъ! Голубчикъ!
— Что маменька? сквозь слезы отозвалась Параня, не двигаясь изъ объятій Ивана.
— Да что, Парашокъ? Смерть! Отъ зврья здшняго отбою нтъ! закусали! Всю съли!..
— Я уйду! шепнулъ Иванъ, соберусь. Приду потомъ…
— Парашокъ! О-охъ!..
— Иду, маменька. Иду…
Иванъ тихо вышелъ изъ горницы. Параня пошла къ матери.
Чрезъ часъ Иванъ, снова одтый Калмыкомъ, прощался и нервно, безъ оглядки, выскочилъ изъ избы къ лошадямъ. Садясь въ кибитку, онъ обернулся въ Паран, вышедшей на крыльцо, и крикнулъ съ отчаяньемъ:
— Бол не видаться!
Кибитка двинулась, и завизжали полозья по морозной дорог. Параня перекрестилась. Когда кибитка уже исчезла во мгл, двушка долго смотрла на слдъ ея передъ крыльцомъ… полудугой.
— Вотъ былъ! думалось ей. И вдругъ горько стало.
Иванъ разъ выглянулъ изъ кибитки на деревню, гд оставалась любая его… Онъ такъ глубоко былъ убжденъ въ своей погибели неминуемой, что сталъ думать о Паран монахин и просилъ только Бога о смерти безъ мучительства.
Параня вошла въ избу. Ноги ея слегка дрожали, и она опустилась на скамью въ изнеможеньи. Куцавейка скользнула съ плеча и упала на полъ. Она не подымала ее, понурилась, и все ниже клонилась маленькая головка. Тяжелыя мысли погнули ее.
— Не грхъ ли это?… Иванушка! Прости меня, коли бд быть… Не токмо въ монахини — руки наложу на себя. Скоротаю вкъ свой въ мгновенье ока! И за тобой уйду…
Она долго сидла одна, потомъ тихонько прошла мимо спящей матери и легла въ постель, но чрезъ нсколько мгновеній вздрогнула и вскочила на ноги, какъ отъ нечаяннаго удара.
— Господи! Не допусти! Спаси его! закричала двушка на всю горницу. Мама! Мама! Что я натворила!.. И Параня бросилась къ матери съ рыданіями. Пошлите. Погоните верхомъ… Назадъ! Дайте! Дайте мн его…

XVI.

Иванъ мчался по столбовой дорог настоящимъ гонцомъ. Платилъ дорого и доставалъ отличныхъ лошадей по селамъ и уметамъ.
Чрезъ двадцать часовъ пути во весь духъ, не отдыхая, почти не вши и не встртивъ ни единой души — Иванъ, измученный, но боле бодрый духомъ, възжалъ въ Переволоцкую крпость.
Все было тихо и безлюдно… но снгъ, уложенный кругомъ, говорилъ объ масс людей и лошадей, недавно прошедшихъ здсь! И дйствительно, Чернышевъ выступилъ отсюда наканун въ Чернорченскую крпость.
Старикъ комендантъ, объявившій проходъ войскъ князю, былъ пораженъ его встями и совтовалъ догонять Чернышева на перекоски… Войска отправились большой дорогой, имъ приходилось пройти 80 верстъ, прямо же степью было не боле 50-ти верстъ до Чернорченской.
Иванъ слъ верхомъ и, взявъ у коменданта его деньщика, хохла, въ провожатые, снова поскакалъ среди ночи, уже сильно усталый, но вполн счастливый, потому что главная опасность для него уже миновалась.
— Нима никохо у степи! обнадеживалъ его хохолъ.— Винъ утикъ и хвостъ упрятавъ. Нима бисова сына!!
Иванъ былъ спасенъ, благодаря тому, что вс силы самозванца были сосредоточены между Бердой и Сурманаевой. Мятежники очевидно столпились тамъ и не разъзжали по степямъ.
— Вотъ что значитъ Паранино благословенье,— думалъ Иванъ и ощупывалъ на груди данный ему крестикъ.
За десять верстъ отъ Переволоцкой хохолъ сбился съ пути, что было и не мудрено, проселокъ, напрямикъ, оказался занесеннымъ снгомъ. Иванъ пришелъ въ отчаянье. Хохолъ все ругался по своему и повторялъ:
— Помылка за хвалынь нейде! Заплутався… Нехай тоб бисъ…
Они стали. Хохолъ оглядывалъ небо и звзды и чесалъ за ухомъ, а почесавшись, снова оглядывалъ звзды…
Между тмъ, въ Чернорченской крпости, въ комендантскомъ дом, сидло въ этотъ вечеръ нсколько офицеровъ и начальникъ отряда, полковникъ Чернышевъ. Предъ ними стоялъ гренадеръ, бжавшій изъ Берды и пойманный въ окрестности. Онъ докладывалъ о томъ, какъ разбили Кара и захватили ихъ, повсивъ поручика Карташева въ Берд. Чернышевъ улыбался. Офицеры тоже.
— Эка вретъ-то! повторялъ Чернышевъ, слушая разсказъ.
— Ей-ей не вру, ваше благородье! божился гренадеръ, но ему все же таки не врили.
— Такъ, по твоему, отъ московскаго генерала ничего не осталось. Только лепешка крупитчатая? смялся Чернышевъ.
— Такъ точно! Самъ злодй народу сказывалъ вечерось съ крыльца. Подъ горой де лежитъ московскій генералъ! А я де гонца услалъ въ Питеръ — прошу другого какого на меня выпустить поумнй!
— Такъ насказалъ?
— Такъ точно! эфтими словами!
— Да сколько-жъ ихъ злодевъ? спросилъ Чернышевь.
— Кто его знаетъ. Я не считалъ. Сказываютъ, тысячей съ пять, а то и бол.
— А можетъ и десять.
— Кто-жъ знаетъ. Можетъ и десять,— лниво повторилъ гренадеръ.— Имъ счета не ведутъ. Измнчивый народъ. Нын тыща навалитъ новая, а за утро дв тыщи самовольно уйдутъ, куда вздумаютъ.
Гренадера увели. Офицеры стали собираться по отведеннымъ имъ ночлегамъ. Кой-кто высказывалъ мысль немедленно итти въ Оренбургъ, ради осторожности, по большинство, усталое, хотло выспаться до утра, да вдобавокъ не врило пораженію Кара.
— Эдакъ зря итти нельзя,— сказалъ Чернышевъ,— упремся прямо на злодевъ, среди ночи и снговъ пропадешь. А Берда не далеко отъ Оренбурга. Хоть бы свдать, гд въ эту минуту главныя силы ихъ.
— Вс пойманные сказываютъ, что около Сурманаевой.
— Ну, а если тамъ, то слдъ бы пробраться въ Оренбургъ, покуда ихъ нтъ.
Въ сняхъ раздались голоса. Вошелъ молоденькій офицеръ Ружевскій.
— Тутъ семь человкъ бгуновъ изъ стану воровского,— доложилъ онъ.
— Ну ихъ! Все враки! Всякій свое вретъ. На нихъ полагаться нельзя! Спать пора. Доброй ночи, господа…
— Они сами, полковникъ, видть васъ просятся.
— Ну, впустите, коли такъ… Глянемъ, что за народъ…
Въ горницу вошли два казака, Надуровъ и Алеша Горлицынъ, оба поклонились въ поясъ. Офицеры окружили ихъ.
— Кто вы такіе.
— Бгуны, ваше превосходительство. Были у собаки Емельки въ Берд,— сказалъ Падуровъ.
— Захвачены изъ Оренбурга?
— Нту… Ваше превосходительство. Лукавый попуталъ. Своей охотой вышли къ нему. По слпот своей. Впрямь мнили — царь. Были у него съ недлю въ полку, да учерось собачески обидлъ онъ насъ… Да тожъ вотъ пятокъ казаковъ, что тутъ въ сняхъ… Повеллъ насъ бестія отстегать и нагишомъ возить по Берд, на мороз-то. А тамъ было и ухлопали совсмъ, да мы уговорились уйти… Въ городъ боязно — наказанье получишь за побгъ… Мы въ здшнюю фортецію махнули. Да вотъ нын прослышали о твоей милости, что ты идешь въ Оренбургъ и не вдаешь о мст нахожденья злодя, да опасаешься. Мы, отецъ родной, на мысляхъ разсудили — услужить твоей милости, а чрезъ то, и себ прощенье получить. Да тожъ и злодю чрезъ служенье государственнымъ войскамъ — насолить, бестіи. Мы тутошній край гораздо избгали и хорошо можемъ провести тебя въ городъ.
— Спасибо! Мн не надо вожатыхъ! Я завтра утромъ жду встрчныхъ изъ Оренбурга. Они насъ и проведутъ кратчайшей дорогой.
— Охъ, родимый, негодно теб тутъ ночевать. Провдаетъ онъ, наскочитъ — и бда…
Падуровъ тоже подтвердилъ о пораженіи Кара, въ подробностяхъ.
— Неужели и впрямь разбить? начали врить офицеры и, смущенные, молча слушали разсказъ.
— А теперь въ ночь и пройти способно… заговорилъ Алеша какъ-то неохотно.— Половина войска у Юзеевой деревни, а другая обернула въ Берду изъ Сурманаевой, съ битвы съ генераломъ московскимъ, да ужъ больно уходилась. Вся Берда въ повалку лежитъ, кто съ пути, кто съ радости, а много и съпьяну. А заутро вс повстанутъ.
Наступило молчанье. Чернышевъ, очевидно, колебался что длать.
— Вотъ, ваше превосходительство, чтобъ теб не быть на счетъ меня въ сомнньи — я теб и жалованье царицыно покажу,— и Падуровъ вынулъ депутатскую медаль — съ шифромъ Императрицы, на другой сторон была сверху надпись: Блаженство каждаго и всхъ! Подъ этимъ пирамида, увнчанная короной, а внизу: 1766 годъ Декабря 14 день.
— Ты депутатомъ былъ? спросилъ Чернышевъ.
— Такъ, сударь. Я. Свои въ этотъ значитъ годъ меня сдали въ депутаты, чтобъ съ прочими выборными людьми въ посылк быть, въ Комиссію. Я въ Питер долгонько выжилъ. Съ генераломъ Бибиковымъ на счетъ устройства государскаго разсужденья мы имли. А опосля того и къ цариц насъ гоняли во дворецъ. Чаемъ напоилъ меня тамъ одинъ въ позументахъ…
— Какъ же ты депутатъ, а въ лагерь вора попалъ.
— Что длать. Слпота нашла. Мнилъ, царь онъ истинный, Петръ III.
Медаль произвела успокоительное дйствіе на офицеровъ.
— Такъ ты возьмешься насъ безопасно провести въ Оренбургъ въ ночь.
— Будь надеженъ, ваше превосходительство. Токмо общай за насъ словечко замолвить. Да у оренбургскаго губернатора наше помилованье испроси. А то домъ мой и дтки въ город, а я вотъ бгаю… Легко ли?
— Добро. Не бойтесь. Со мной придете, такъ простятъ.
— Токмо сказываю: выходить войску безпремнно подобаетъ въ скорости. Въ темь способнй отъ его глазу уйти. А на утро свдаетъ онъ объ васъ чрезъ многихъ своихъ пролазовъ и не допуститъ васъ въ городъ. А вдь у него нын тысячъ тридцать войска да полсотни орудіевъ.
— Что ты? Враки. Тридцать?!..
— Врно. Зачмъ мн васъ обманывать. Тридцать тысячъ — арміи.
Офицеры переглянулись. Многіе, дремавшіе уже стоя и подававшіе мнніе въ пользу ночлега, теперь были, какъ встрепанные, и вс единогласно ршили выходить немедленно.
Была уже полночь. До Оренбурга оставалось осьмнадцать верстъ, и они могли до разсвта войти въ городъ.
Офицеры разошлись по своимъ частямъ, и вскор отдыхавшій отрядъ зашумлъ и поднялся…
Въ начал второго часа ночи Чернышевъ выступилъ изъ Чернорченской крпости.
Вожаки Падуровъ и Горлицынъ, а съ ними пять Илецкихъ казаковъ были совтчиками во всемъ. Они посовтовали выйти осторожно, безъ барабаннаго боя, и указать людямъ не орать дорогой, не пть и вообще итти какъ можно скоре и осторожне.
Въ полномъ молчаньи въ облачную, темную ночь отдалялся отрядъ отъ крпости, и аріергардъ былъ уже версты за дв въ степи… Въ это время съ противоположной стороны възжали въ крпость на всхъ рысяхъ два всадника, князь Иванъ и хохолъ, вожакъ его.
Иванъ разспросилъ кой-кого и, чувствуя, что онмлъ отъ холода, голода и устали — все-таки погналъ за войскомъ, не слзая съ коня.
— Не могу, ваше блахоротье. Потохну! прохриплъ хохолъ и остался въ Чернорченской.
Чрезъ часъ, въ степи, Чернышевъ и нкоторые офицеры, вс верхомъ, стояли въ кружк предъ верховымъ Калмыкомъ, съ боку дороги, а войско тяжелымъ шагомъ, съ глухимъ гуломъ тянулось вереницей мимо нихъ. Съ противоположной стороны, отдленные мимо идущими колоннами стояли пять всадниковъ казаковъ, съ ними Падуровъ и Алеша. Они молчали и слдили глазами за кружкомъ офицеровъ около догнавшаго ихъ Калмыка.
Калмыкъ объявлялъ свое позднее словесное приказанье Чернышеву отъ генерала Кара и подтверждалъ разсказомъ очевидца пораженіе московскаго войска.
Чернышевъ выслушалъ все, подумалъ и сказалъ:
— По вашему разговору, господинъ князь, я несомннно могу врить, что вы перерядились Калмыкомъ ради осторожности, но что вы собственно гонецъ генерала Кара — мн поврить нельзя, а тмъ паче исполнить такое словесное приказанье. До Оренбурга тринадцать верстъ, а до Сурманаевой полтораста. А мои люди уморились и чрезъ четыре часа могутъ отдохнуть въ Оренбург.
— Шутка ли? Ворочай теперь въ степи… Изъ-за какого-то калмыка! смялись офицеры.
— Да если-бъ и впрямь гонецъ.. У насъ провіанту почти нтъ! говорилъ Чернышевъ.
— Можетъ онъ подосланъ отъ Пугачева! шептались нкоторые изъ офицеровъ, косясь на Ивана.— Можетъ казакъ!.. Князь?! Тутъ, что ни татаринъ, то князь… А что Хвалынскимъ наименовался, то ужъ это и вовсе враки. Князь Хвалынскій въ арміи Румянцева отличается. Прослышалъ гд имя громкое и прозвался…
— Кто же васъ ведетъ… спросилъ Иванъ у одного изъ офицеровъ.
— Бгуны изъ стана.
Между тмъ казаки шептались тоже.
— А войдутъ въ сумннье, неча длать! У насъ Богъ, да кони,— говорилъ Падуровъ. И какъ эвтотъ проскочилъ сюда. Надо батюшк доложить, чтобъ нон и Калмычковъ щупать, какой истинный, а какой ряженый.
— Да врно-ль, что гонецъ отъ Карова.
— Кабы свдать — кто? Небось, тожь, московскій. Края-то не вдаетъ,— сказалъ Алеша.
Колоны прошли. Чернышевъ и нсколько офицеровъ все еще стояли кружкомъ и разспрашивали Ивана. Казаки подъхали.
— Ваше благородье! заговорилъ почтительно Падуровъ.— Будемъ заворачивать на Сыртъ… Изволь указать орудія впередъ пустить. Сами-то ввалимся, а орудія пропадутъ. А коли они не ползутъ — инымъ обходомъ возьмемъ.
Ивану показался знакомымъ голосъ этого человка. Онъ сталъ вглядываться во всхъ, но за темнотой ночи не могъ разглядть.
— Оно точно! прибавилъ Алеша.— Да и чрезъ Яикъ тожъ, орудія впередъ пустить слдъ. Ледъ испробовать…
— Алеша! вскрикнулъ Иванъ.
Алеша вздрогнулъ на лошади и молчалъ.
— Что такое! Вы этого казака знаете? спросилъ Чернышевъ.— И онъ васъ стало быть знаетъ?…
— Такъ, ваше благородье. Я ихъ родителя, князя Хвалынскати крпостной. Да по безумію бжалъ въ злодйскій станъ,— заговорилъ подъзжая Алеша.
— Такъ ты бросилъ злодевъ! Ну, слава Богу! воскликнулъ Иванъ.
— Какъ видишь, Иванъ Родивоновичъ. Въ вожакахъ вашихъ. Авось ты съ ихъ благородьемъ вымолишь мн прощенье у губернатора, да и у родителя своего.
— Я твоего мн благодянья, Алеша, во вкъ не забуду! съ чувствомъ вымолвилъ Иванъ.— Онъ меня отъ злодя въ Берд укрылъ и спасъ! обратился онъ къ офицерамъ.
Горлицынъ перебивалъ Ивана, но тотъ разсказалъ все-таки въ подробностяхъ свое приключенье въ Берд…
— Ай да Алеха! подумалъ Падуровъ.— Постой, братъ… Прідемъ домой — похвалимъ.
Чернышевъ, убдившійся, что иметъ дло съ настоящимъ княземъ Хвалынскимъ, длалъ видъ, что все еще не вритъ, дабы успокоить свою совсть и отклонить отвтственность за неисполненіе приказанія.

XVII.

Въ туманной дали привтливо мигали огоньки. Это былъ Оренбургъ. Вс офицеры и солдаты отряда какъ бы ожили, и поднялась гульливая болтовня. Было шесть часовъ утра.
— Слава теб, Создателю,— слышалось повсюду. To-бъ накрыть могъ злодй! А поди дерися — на мороз, да натощакъ!
— У нихъ, баютъ, хлба ужъ мало, братцы!
— Хоть въ тепло придемъ! И за то спасибо!
Иванъ халъ въ сторон не далеко отъ отряда Калмыковъ съ своимъ калмыцкимъ полковникомъ. Они подсмивались тихонько по своему надъ его одеждой. Иванъ не радовался. Порученіе съ опасностью жизни было исполнено имъ, а толку отъ этого не вышло никакого. Чернышевъ не захотлъ, да и дйствительно не могъ воротиться въ Сурманаеву. А самъ-то онъ съ какой бы радостью поскакалъ теперь назадъ, несмотря ни на что, чтобъ увидться съ Параней, посл перваго подвига въ жизни.
— Ну вотъ и невредимъ, а мнилъ, концу жизни быть! Малодушіе! подумалъ онъ.
За аріергардомъ всей двигавшейся колонны шелъ между тмъ быстрый разговоръ.
— Ну! Скачи теперь, что мочи есть!… говорилъ Падуровъ одному казаку,— и какъ отъдешь на версту, то и пали изъ всхъ стволовъ заразъ. Ружье есть? Вотъ теб пара пистолей. Такъ пали: разъ, два и три, съ разстановкой.
— Цлиной!.. спросилъ казакъ.
— А тожъ какъ! Столбовой дорогой! Аль мимо офицерства. Дурень! Ну! Живо!
Казакъ повернулъ лошадь и пропалъ во тьм.
— Ну, а вы? Пошатались?… обратился онъ къ остальнымъ.
— Вс пять сотенъ Калмыковъ согласники. Токмо своего полковника боятся…
— Калмыкъ же онъ, самъ-то? Такъ чего жъ? Ну, а солдаты?
— Т, вс, какъ одинъ человкъ, на московцеву сторону тянутъ.
— Начхать имъ теперь въ морду… къ утру, будутъ у насъ, вс, въ согласникахъ! по мстамъ… ты, Алексй Степанычъ, въ близости самого Черныша стань, ни пяди отъ него. А какъ метаться учнетъ, да въ сумннье входить, что ни есть, пустое — на уши ему пой… антиллерію я самъ переправлять возьмуся.
— Ухнетъ! ледъ тутъ на рчк куда слабъ,— сказалъ казакъ.
— О, дуракъ. Что-жъ мн и впрямь что-ль переправлять ихъ. У насъ въ орудіяхъ недостачи нтъ!
Они разъхались. Кто-то подскакалъ вдругъ къ Ивану, хавшему особо. Это былъ Алеша.
— Иванъ Родивонычъ. Ты мн сейчасъ балясами своими такую кашу сварилъ, что на диво… а я тебя опять упасти лзу!
— Что?!
— Дай мн божьбу — Господомъ и благополучьемъ своимъ, что не проронишь словечка, про что я скажу. Ну? побожись, да живе!
Иванъ побожился, удивленно глядя на Алешу.
— Какъ станутъ пушки переправлять чрезъ Ликъ, ты просися у Чернышева на-предки. Повстить что-ль губернатору о прибытіи войска. И скачи въ городъ, что духу, да и не оглядывайся.
— Зачмъ. Мы вмст съ тобой и со всми въдемъ. Ты вдь, я чаю, ко мн теперь въ домъ, а тамъ вмст въ Азгаръ.
— Ну вотъ ты, Иванъ Родивонычъ, предваренъ, а тамъ — что изволишь. А сболтнуть изволишь, то опричь сумятицы великой, ничего не наживешь. Еще говорю. Гони въ городъ, что духу есть…
Алеша рысью отъхалъ впередъ… Подозрнье, какъ молнія, вошло въ голову Ивана, на душ его завязалась борьба.
— Спастись одному! а ихъ предать, не вымолвивъ ни слова. А Параня. Нтъ! Надо найти Чернышева! Что же замышлено? Они идутъ настоящей дорогой! Вотъ Маячная гора. Вонъ и Оренбургъ! Но что-либо да есть! Не могъ онъ бросить злодя и одуматься! Надо предупредить. Она спроситъ! Паран не солжешь! О Господи! Зачмъ я въ военныхъ — воскликнулъ Иванъ вслухъ и поскакалъ въ авангардъ, гд былъ Чернышевъ въ кружк офицеровъ.
Орудія уже стали спускаться на Яикъ. Темь была страшная.
— Господинъ Ружевскій! раздался голосъ Чернышева въ темнот.— Ступайте донести генералъ-поручику, что мы слава Богу прибыли… чтобъ выслалъ указать, кое намъ будетъ размщенье. Не могу же я ввалиться съ двумя тысячами прямо на площадь, да потомъ до полудня морозить на двор людей. Свдайте тожь, въ какія ворота входить? Сказываютъ вожаки, что тамъ трое воротъ крпостныхъ навозомъ завалены.
— Господинъ полковникъ! давно приставалъ уже Иванъ.
— Это вы князь? хали бы домой, впередъ. Я чаю, уморились пуще насъ, прибавилъ Чернышевъ.
— Нтъ!.. я… я, полковникъ, долженъ вамъ…
Иванъ увидлъ подъзжавшую фигуру Алеши.
— Право, ступайте съ господиномъ Ружевскимъ. Кстати ему вожакомъ будете.
— Да! вымолвилъ Ружевскій.— Тутъ вдь, еще пожалуй, съ объздами версты три, какъ разъ собьешься, не бывавъ никогда. Подемте, князь, вмст.
— Нтъ! Я не поду! рзко и глухо вымолвилъ Иванъ.
— Ну, какъ знаете! ступайте, Ружевскій!
Офицеръ отъхалъ.
Внизу раздались крики, трескъ и гулъ…
— Полковникъ! крикнулъ кто-то.— Подъ послдними орудіями треснулъ ледъ и лошади, и прислуга — все ко дну…
— Полковникъ! приставалъ Иванъ.— Я полагаю есть измна…
— Да почто жъ они въ одномъ мст, потянули, какъ гуси… ахъ чортъ ихъ возьми! крикнулъ Чернышевъ, не слушая Ивана.— Не могли разв указать праве, либо лве брать… вотъ понадялся.
— Вожакъ этотъ указывалъ, какъ самое надежное мсто.
— Полковникъ! выслушайте меня! громче настаивалъ Иванъ.
— Ваше высокоблагородіе! подъхалъ калмыцкій полковникъ.— Позвольте мн переводить своихъ чрезъ рку отрядами… прапорщица какая-та изъ своей кибитки словно главнокомандующій повелваетъ… смута такая, что упаси Боже…
— Что это? палятъ? перебилъ Чернышевъ.
Вдали дйствительно раздался одинокій выстрлъ, потомъ другой, потомъ третій.
— Кто это тамъ въ степи палитъ? отсталые что-ль. Пропустите обозъ, а тамъ переправитесь! Что вамъ, князь! нетерпливо обернулся Чернышевъ.— Не время мн. Видите…
Чернышевъ отъхалъ ближе къ переправ.
— Я, полковникъ,— преслдовалъ его Иванъ,— хочу вамъ передать мои подозрнья на счетъ этихъ вожаковъ… одинъ изъ нихъ…
— Подозрнія!.. въ немъ? вдь вотъ онъ — городъ-то! позвольте! не мшайте мн. Вотъ навязался, прости Господи.
Чернышевъ снова отъхалъ и продолжалъ давать приказанія.
Иванъ помирился со своей совстью. Его не слушали. Онъ задумался.
— Ну, Иванъ Родивонычъ! подъхалъ снова Алеша.— Не гнвися! самъ себя загубилъ, что не ушелъ въ городъ.
— Да въ чемъ ты меня предваряешь-то!.. въ отчаяніи воскликнулъ Иванъ.— Чую я недоброе, да понять не могу.
— Ну, ступай за мной.
Они прохали нсколько выше въ гору, и Алеша указалъ Ивану въ трехъ разныхъ пунктахъ окрестной тьмы — три огонька, блествшіе вдали.
— То, правое крыло — Татарва. То, на середк — огонекъ, Марусенковъ полкъ. А во третій Хлопушкины заводчики. Всего восемь тысячъ отборныхъ. А васъ дв… да пушки-то ужь за ркой, да въ рк. Васъ всхъ чрезъ часъ обхватятъ и задавятъ.
Иванъ схватилъ себя за голову.
— Время терпитъ… гони въ городъ, якобы гонцомъ.
Иванъ шевельнулъ лошадь, но Алеша держалъ ее подъ уздцы.
— Куда? въ городъ? самъ на дорогу выведу. А къ Чернышеву… ни!.. да и почто! поздно! двумъ тысячамъ не уйти въ четверть часа времени какъ одинъ ускачетъ по степи… да Калмыки дорогу загородятъ. Имъ ужь сказано, въ помочь намъ, захлеснуться впереди отряда, чтобъ вс дома были!
— Алеша, Господа ты не боишься! закричалъ Иванъ, глядя на подвигавшіеся въ степи огоньки.— Предавать на смерть столько народу.
— Всего по счету тридцать два барина, а сего… тебя-то, хочу вотъ спасти. Солдатамъ, да Калмыкамъ, что за горе, токмо волосы остригутъ въ кружокъ.
У Ивана мелькнула мысль… убить Алешу и поскакать къ Чернышеву. Отступить къ городу въ порядк, бросивъ обозъ и орудія, было еще можно… Рука его замирала и не двигалась къ поясу… убить Алешу, своего избавителя?… а погибель тридцати офицеровъ и его собственная? на утро вислица!
— Ну, Иванъ Родивонычъ! живй сказывай! вишь подходятъ… экій вдь!
— Изверги! предатели! убить тебя слдъ! какъ безумный закричалъ Иванъ.
— Ну видно съ тобой треба силкомъ! что малолтній какой!.. Алеша, держа лошадь Ивана подъ уздцы, ударилъ обихъ, и они двинулись, обогнули холмъ и выскакали къ рк, гд виднлись вдали огоньки Оренбурга.
— Господь съ тобой! вотъ не хочу я твоей погибели, да и полно!.. съ чувствомъ вымолвилъ Алеша. Гони!.. и онъ ударилъ плетью лошадь Ивана.
Раздался ружейный залпъ. Потомъ три пушечные выстрла.
— Уходи! крикнулъ Алеша и, круто обернувъ лошадь, онъ поскакалъ на холмъ. Иванъ повернулъ за нимъ вслдъ.
Снова протрещалъ ружейный залпъ, но уже въ отряд, и снова отвтъ ружейный и пушечный… гулъ этотъ во тьм ночи производилъ сумятицу.
Темные ряды неслись вскачь, вдоль рки, прямо на Ивана.
— Я не Іуда! не измнникъ! закричалъ Иванъ и бросился туда, гд заварилась каша и отстрливались солдаты.
Иванъ еще не добрался до кучи ближайшихъ, какъ сильный ударъ, словно дубиной, сошвырнулъ его съ сдла на землю. Онъ ударился головой въ мерзлый снгъ и вскрикнулъ… затмъ привсталъ и оглянулся. Онъ былъ одинъ… кто жъ ударилъ?!
— Это пуля…
Онъ хотлъ снова подняться на ноги. Нсколько всадниковъ неслись стремглавъ отъ рки прямо на него. Вотъ уже надвинулись лошадиныя головы, ноги швыряютъ снгъ… Иванъ вскочилъ и попалъ въ кучу всадниковъ.
— Куда лзешь…
И казакъ, сбивая его съ ногъ грудью лошади, взмахнулъ рукой. Что-то обожгло Ивану голову и опрокинуло подъ лошадей. Когда всадники промчались, Иванъ, закиданный снгомъ и смятый, валялся на спин безъ движенія, а по лицу, разсченному шашкой, струилась кровь.

XVIII.

Пораженіе Кара — въ Оренбург поставило все вверхъ дномъ. Вс — отъ губернатора, до мальчишекъ уличныхъ — одурли. Когда трехъ тысячный отрядъ барона Корфа, собранный по крпостямъ, прибылъ изъ Татищевой и вступалъ въ городъ, около четырехъ часовъ пополудни — его едва не встртили со стнъ города залпомъ изъ всхъ орудій. И жителямъ, и начальству всюду мерещились злодйскія скопища.
— Теперь непремнно на приступъ пойдетъ и возьметъ городъ! думалъ Рейнсдорпъ.
— Всхъ московскихъ генераловъ разбилъ батюшка Петръ едорычъ! а болтали, что казакъ Донской. Эхъ-ма! морочители! говорилось въ народ, на улицахъ, на базарахъ, въ казармахъ, а въ особенности въ кабакахъ.
— Измна, измна и измна! говорилось въ начальств.
— Ну, командиры, воеватели! что куры во щи — такъ и шлепаютъ! говорило общество.
— Теперь полагается сказывать: какъ Каръ во щи попалъ! острилъ Тавровъ.
Солдатъ, явившійся изъ Берды и допрошенный, разсказалъ слдующее: наканун взятый отрядъ полковника Чернышева уже распредлили по полкамъ. Всхъ офицеровъ, капраловъ и канонировъ, одного калмыцкаго полковника, да съ ними же какую-то барыню прапорщицу, всего человкъ съ полсотни — повсили.
— Нашъ полковникъ Чернышевъ, говорилъ солдатъ, да и калмыцкій тожъ полковникъ такъ важно и неустрашимо помирали, что вся Берда диву далась… нашъ полковникъ, какъ стали вшать, все прощенье просилъ у офицеровъ, что загубилъ ихъ неосмотрительнымъ походомъ своимъ въ ночь. А они ему тожъ все сказывали: Богъ проститъ! вс виноваты!.. а калмыцкій полковникъ все кричалъ: не вруйте въ злодя — названца. Солдатушки! не измняйте великой государын! дадите Богу отвтъ! Злодй-то самъ не высидлъ на крылечк, плюнулъ и ушелъ. Знать и его проняло. А полковникъ Чика осерчалъ и повеллъ калмыцкому-то полковнику заживо груди вспороть. И чудное такое черное мясо изъ него таскали. Онъ отъ сего задохся, и хоть и не крещеный, а все крестился… офицеры — кой-кто, чудесно тоже помирали. Одинъ молитву плъ: Иже херувимы! а одинъ какой-то, раненый въ башку, клянчилъ, клянчилъ. Все просился, чтобъ пустили на волю, да барахтался предъ релями. Возни много съ нимъ было! насилу прицпили! встимо эфтимъ ничего, окромя сраму, не наживешь. Тоже своего одного сотника вшалъ хотли за лукавство, якобы онъ укрывалъ тутошняго гонца, да еще въ изб злодевой! Злодй простилъ. Онъ въ кулевыхъ теперь.
Всть о смерти Чернышева и всхъ офицеровъ окончательно свела съ ума Оренбургское офицерство. Въ совт, на предложенную губернаторомъ вылазку, командиры не отвчали, а только глаза широко раскрыли и подивились его крпколобію.
— Aber wie kann man so… говорилъ отъ зари до зари Рейнсдорпъ. Какимъ образомъ Каръ знаетъ и ожидаетъ прибытія Чернышева и ничего не предпринимаетъ ему въ помощь!
Бригадиръ баронъ Корфъ объявилъ, что на пути изъ Татищевой въ городъ слышалъ подъ утро верстахъ въ десяти отъ себя пушечную пальбу, но разсудилъ, что это должно быть гарнизонъ съ злодемъ схватился у Маячной Горы.
Вс, присутствующіе на совт, набросились на барона.
— Какъ можно не помочь!
— Я не могъ предвидть.
— Кого-нибудь поймали бы и разспросили или своего развдчика послали. Пойдетъ ли кто изъ нашихъ ночью изъ города къ Маячной гор! говорилъ Рейнсдорпъ.
Увидя Таврова, губернаторъ спросилъ ехидно:
— Ну, господинъ Тавровъ, хорошъ Каръ? генералъ московскій и варшавскій! очень хорошъ! и Рейнсдорпъ драматически возвысилъ голосъ. Онъ виноватъ, что Чернышевъ погибайтъ! На имъ отвтъ, тамъ! Да! на имъ! и Рейнсдорпъ поднялъ указательный палецъ съ перстнемъ въ потолокъ своей залы, чтобы опредлить, гд будетъ Каръ отвтъ держать за гибель Чернышева.
— Господинъ губернаторъ! вымолвилъ Тавровъ, не слдя за перстнемъ и шлепая мховой шапкой по своему животу.— Полковникъ Чернышевъ ероемъ погибъ… того не вернешь. А мы вотъ, изволите видть, простую деревянную мишень разломать да срыть не можемъ. Вотъ она, голубушка, стоитъ будто заколдована. И выходитъ-то… бабушка пеняетъ — отъ ддушки воняетъ,— а отъ самой не дохнешь!..
— Какая бабушка? что вы? я не могу понимать…
— Какая бабушка? своя! Гросъ муттерхенъ!..

XIX.

Въ Сурманаевой, со дня на день, съ часу на часъ, въ лихорадк нетерпнья, ждали на помощь Чернышева. Это была соломенка для погибавшаго. Каръ уже послалъ въ Переволоцкую еще двухъ гонцевъ и оба пропали безъ всти, какъ Иванъ.
Уздальскіе все жили еще у Игната и ожидали поворота счастья. Мара Петровна окончательно сна и пищи лишилась… Параня молча сидла въ углу избы или выходила прогуляться по слобод въ сопровожденіи хозяина! Кой-кто изъ офицеровъ изрдка бывалъ у нихъ, но вс равно повторяли свои опасенья и не вносили отрады. Самой же Паран пришлось говорить одному изъ начальниковъ.
— Да полно вамъ дрогнуть да печалиться! Богъ дастъ вы еще въ два часа времени разгоните весь сбродъ.
Черезъ недлю посл отъзда Ивана, явился Башкиръ изъ Берды и повстилъ, что въ день его ухода изъ Берды — шли приготовленія. Собирались еще какого-то московскаго генерала ловить… и должно словили — потому что, больно ужъ великое старанье прикладывали въ разъздахъ, да разнюхахъ!
Каръ отвтилъ то же, что повторялъ уже давно.
— Все ничего! господа! ободритесь… лишь бы скоре пришелъ Чернышевъ.
Явился еще перебжчикъ, гренадеръ давно повшеннаго Карташева, и участь отряда Чернышева, какъ настоящій громъ небесный, свалился на Сурманаеву.
И не врили этому извстію, пока три раза не подтвердилось оно.
— Да какъ же Рейнсдорпъ не предпринялъ ничего,— говорилъ Каръ,— не сдлалъ вылазку. Въ трехъ верстахъ берутъ отрядъ, а они взираютъ на это, яко на камедь. Ну — хорошъ губернаторъ!..
Затмъ Каръ заперся съ Фрейманомъ и съ нсколькими штабъ-офицерами. Совщаніе длилось часовъ пять.
— Нешто злодй можетъ такъ обходиться!— говорили солдаты.— Сему Богъ въ помощь.
— Богъ?! а дьяволъ нешто не можетъ въ помощь быть!— отвчали старые служивые. Расторопенъ онъ, слова нтъ! а мы вишь… полетимъ, что галки тычемся, а засядемъ, то крпче филина къ пню прилипнемъ.— Чего бы махнуть въ Берду, да располыхнуть на ‘Уру’!
Дошла всть объ Чернышев и къ Уздальскимъ:
— А Ванюша-то?…— ахнула Мара Петровна.
Параня, давно уже унылая, не вымолвила ни слова, отошла и стала лицомъ къ окошку… Долго стояла она молча и вымолвила.
— Иль не догналъ и на обратномъ пути… а то догналъ и какъ слдуетъ ему…— она запнулась.
— Что?— спросила Мара Петровна.
— Какъ офицеръ службы,— тихо вымолвила Параня.
— Какъ то-ись…
— По долгу своему… вренъ пребылъ.
— Кто по долгу… какому долгу…
— Исполняя указъ своего генерала и начальника…
— Да, что ты, Парашокъ! Я говорю: гд Ванюша?
— Я и сказываю, что…— медленно продолжала Параня,— сказываю… какъ честный офицеръ по своей данной присяг… остался государын… преданъ.
Голосъ двушки дрожалъ и рвался.
— Государын преданъ? что ты, Парашокъ? я жъ не говорю, что Ванюша себя причислилъ въ воровскіе генералы. Я токмо въ толкъ не возьму, гд нын быть ему — голубчику?
— Ахъ, мамонька!— вдругъ зарыдала Параня, опускаясь на лавку.— Да у Господа же…
Мара Петровна оторопла. Параня укрылась лицомъ въ руки и задыхалась, сдерживая рыданье. Мара Петровна подошла и сла около двушки.
— Дочка! полно! что-то какъ страшно плачешь. Просто меня индо коробитъ… я мыслями не скоро богатая. Ты все слова свои тащила, тащила. Мн и не въ тотъ было.— Мара Петровна начала плакать.
— Парашокъ! голубчикъ! вс подъ Богомъ… коли же померъ — ну царство ему небесное… а можетъ и живехонекъ. Что-жъ зря слезамъ-то волю давать, грудь надрывать. Ты и въ безпечаліи въ Казани-то, все плакала, слезъ-то у тебя вылилось — иной на всю жизнь хватитъ.
— Былъ у меня Иванушка дурачекъ!— шепнула Параня,— качая головкой и причитая.— И цлехонекъ былъ. И не любила! а сталъ Иванъ молодцомъ… и полюбила! и на смерть… сама его… охъ! мамонька. Тутъ вотъ въ сердц тихо такъ рвется… Тихо, да больно, больно.— Параня снова начала рыдать.
— Да можетъ еще живехонекъ…
— Ахъ, мамонька! я сама спросила того Бердинскаго гренадера объ казняхъ лютыхъ, офицеровъ… и онъ мн все разсказалъ и всхъ описалъ на словахъ. Всхъ — кого казнили…
— Ну?! и Ванюшу!? тоже?!!
— Эдакого, говоритъ ввели на помостъ… ужъ изъ послднихъ… подняли… описалъ мн ростъ да лицо… крестикъ шейный свой все цловалъ… а я ему провожавши свой…— Параня не договорила. Мара Петровна бросилась къ ней, обняла и, заливаясь слезами, шепнула ей на ухо.
— Такъ помолимся за упокой души.

——

Каръ хворалъ и не выходилъ изъ избы на улицу.
Нсколько гонцовъ, одинъ за другимъ, скакали въ Казань и въ Петербургъ. На вопросы офицеровъ на счетъ плановъ генерала и намреній — Каръ отвчалъ:
— Господь милостивъ!
Однажды ввечеру, написавъ длинный рапортъ и собравшись спать, онъ нашелъ на подушк своей постели цидулю, сложенную треугольникомъ. Надпись гласила: ‘Московскому генералу и кавалеру Карову отъ государя и императора указъ’. Онъ изумился, развернулъ и прочелъ:
‘Господинъ генералъ!.. мы государь и царь всероссійскій, Петръ III, указываемъ вамъ ни мало не медля со всмъ своимъ войскомъ въ нашу покорность объявиться, буде же сіе увщеваніе наше безъ должнаго намъ уваживанія оставите и въ упорств пребудете… то-бъ зналъ измнникъ, что повелно мною тебя въ твоей изб задавить, какое повелніе наше, изъ нашихъ, у тебя въ лагер, согласниковъ,— многіе сотворятъ безъ огласки. Противъ своего государя законнаго воюютъ оные солдатики мои невольно и отъ васъ съ охотой къ намъ желаютъ. То смирися въ окаянств и повинися, альбо жди себ плату за службу бабью’!
Генералъ скомкалъ записку и бросилъ на полъ.
— Измнники, даже въ прислуг!— подумалъ онъ и легъ спать. Долго лежалъ онъ не шевелясь, но не могъ заснуть. Прошло около часа… Все было тихо, только слышались шаги часового подъ окнами. Вдругъ почудилось ему, что въ темнот кто-то тяжело дышетъ около него… затмъ что-то, какъ бы чья рука ощупала его ноги, и въ тотъ же моментъ скрыпнулъ полъ у самой кровати. Каръ тихо и сдерживая дыханье досталъ пистолетъ изъ-подъ изголовья, вдругъ вскочилъ и, взведя курокъ, крикнулъ:
— Кто тутъ! убью! гей! люди!
Никто не двинулся въ горниц… прислуга повскакала въ сняхъ, зажгли огонь… горница была пуста, и весь небольшой домъ священника былъ пустъ. Однако генералъ былъ вполн убжденъ, что все это не приснилось ему. Вс снова улеглись, а старикъ лакей, уходя, пробормоталъ:
— Это, батюшка, изъ нашихъ же какой?! я въ нихъ всю вру потерялъ. Того гляди серебро счистютъ. Ухать бы намъ. Ну ихъ! это что за война.
— Война?!— воскликнулъ Каръ.— На войн убьютъ и все тутъ! а здсь кожу съ живого сдерутъ, глаза вырвутъ, уши отржутъ!
Генералъ долго ходилъ по комнат, бралъ изрдка со стола запечатанный большой пакетъ и, повертвъ въ рукахъ, снова клалъ на столъ. Очевидно, въ немъ происходила борьба… на пакет была надпись:
— Его сіятельству, графу Захару Григорьевичу Чернышеву, государственной военной коллегіи президенту — отъ генералъ-маіора и кавалера Василія Кара.
Долго бродилъ Каръ по комнат, не ршаясь снова лечь. Старикъ лакей выглянулъ въ дверь.
— Что, батюшка, Василій Лексичъ? аль худо?.. Дай обмню корпію-то… Съ сумерекъ не обмнивали.
— Нтъ, ничего… надо беречь эту мазь. Здсь аптеки въ степи не найдешь.
— Да сдлай ты по моему, родимый, что тебя прошу… долго ль пристроиться… дай я на сн, скомандую. Гляди, сырость какая! весь уголъ мокрый. А?.. въ той горенк хоть и потснишься малость, да тепломъ доволенъ будешь. И здоровому тутъ бда, а еще хворому въ экой сырости спать… сдлай ты по моему, ишь третьи сутки надсдаюсь, прошу не допрошусь…
— Добро! добро! устраивай! Много-ль у тебя мази-то еще… три баночки?
— Гд… какъ три… послдняя… вдь я докладывалъ теб, Василій Лексичъ, что дв выпали… и какъ не вдомо, тогда въ Юзеевой…
— Послдняя? послдняя?!
— Послдняя, родимый, нешто забылъ.
Генералъ сильно смутился…
— Одна!— тихо вымолвилъ онъ.— Одна! что жъ это будетъ! я пропалъ… да пойми ты, старый тетеревъ, что я пропалъ!
Каръ взглянулъ на столъ, быстро подошелъ и, судорожно изорвавъ пакетъ, вынулъ нсколько бумагъ. Отыскавъ частное письмо на имя графа Чернышева, онъ слъ и приписалъ въ конц листа постъ-скриптумъ.
P. S. Пока еще слдуемыя сюда войска собираются, учредивъ все нужное, по обстоятельствамъ, въ которыхъ мы есть, для переговору съ вашимъ сіятельствомъ о многихъ сего края подробностяхъ, поруча команду генералъ-маіору Фрейману (который мн кажется хорошій и ничего нужнаго къ исполненію не упуститъ), намренъ я отъхать въ Петербургъ, ибо то время, которое употреблю на зду свою и съ возвратомъ, здсь безъ всякихъ предпріятіевъ протечетъ! Чего для вашего сіятельства, какъ моего милостивца, и покорно прошу объ ономъ прізд моемъ предупредить, вс жъ т повелнія, которыя прійти сюда на мое имя могутъ, прикажу распечатывать и исполнять ему жъ, г. генералъ-маіору Фрейману.

Василій Каръ.

— Она этого никогда не проститъ!— прошепталъ онъ, подписываясь. Обсыпавъ пескомъ написанное, генералъ все еще думалъ и соображалъ что-то, но потомъ ршительнымъ движеніемъ запечаталъ все въ новый пакетъ и сдлалъ вторичную надпись.
— Что жъ? Не пропадать же мн. Пугачевцы! Безъ лкаря! Безъ снадобьевъ! Долго-ль сгинуть. Вылчусь и вернусь!
Лакей между тмъ тихонько, чтобъ не безпокоить занятого барина, перетащилъ матрацы генерала въ маленькую каморку и устроилъ постель на полу на куч сна.
— Лихо отпочиваешь, ваше превосходительство.
Черезъ полчаса все было снова тихо и темно въ домик священника. Кару на новомъ мст не спалось. Долго думалъ онъ о приписк и ршился наконецъ изорвать все и на утро написать другое письмо, а самому ждать въ Сурманаевой. Прошло часа два, и середи ночи Каръ вдругъ вскочилъ на ноги: въ сосдней горниц раздавалось страшное хрипнье. Каръ крикнулъ и бросился туда. Какая-то фигура въ дверяхъ сбила его съ ногъ на полъ… Все поднялось въ сняхъ и во двор… Снова зажгли огонь. Старикъ-лакей, посинлый, лежалъ безъ чувствъ на голыхъ доскахъ постели генерала, съ которой перенесъ онъ матрацы. На ше его была затянута въ петлю тонкая и острая бичева… Онъ былъ уже мертвъ. Каръ вспомнилъ о записк и вздрогнулъ.
— Богъ спасъ!— подумалъ онъ. И приказалъ немедленно позвать къ себ генералъ-маіора Фреймана и закладывать возокъ… Узжать скоре! ршилъ онъ. Пусть хоть разжалуютъ!..
На разсвт шумъ поднялся на слобод и по избамъ.
— Генералъ узжаетъ!— ходила всть по Сурманаевой. Кучи старыхъ солдатъ напирали на домъ священника, гд запрягали лошадей въ большой возокъ.
— Упросите командира! Почто бросать насъ!— кричали нкоторые появлявшимся изъ дому офицерамъ и прислуг.— Ублажьте его… Почто уходить! Пусть укажетъ Берду брать!.. Не сморгнемъ… возьмемъ.
Имъ велли разойтись.
Черезъ нсколько времени возокъ двинулся отъ дома. Куча солдатъ бросилась и остановила его за откосы. Другіе ухватили лошадей подъ уздцы.
— Ребята!— высунулся генералъ.— Я сдалъ командованіе генералу Фрейману… Ему повинуйтесь. А самъ я токмо на побывку въ Питеръ и тотчасъ назадъ съ свжими войсками и провіантомъ. Пусти лошадей. Ну! Пускай! Я приказываю!— грозно крикнулъ генералъ.
Солдаты разступились. Возокъ двинулся шибко. Каръ, усвшись на мсто, снялъ шапку и перекрестился три раза.
— Знать, братцы, онъ увровалъ! Не хочетъ противъ его воевать!— говорилось затмъ на улиц.
Ввечеру отдльныя кучки чернлись въ снжной степи въ окрестностяхъ Сурманаевой… Бгуны къ батюшк Петру едорычу!
— Эхъ, ма! Наши-то, наши, такъ и пропадаютъ, словно сквозь землю. Можетъ чрезъ недльку и мы потянемъ, да не тайкомъ, а вьявь, якобы къ государю царю… А сказывали, казакъ бглый. Ахъ народъ!! Сбрехнетъ же!!

——

Въ одной дырявой изб Сурманаевой сидлъ и ужиналъ Яшка… Онъ былъ весь въ саж… Лицо его было исцарапано въ кровь, большой палецъ правой руки пораненъ и окровавленъ.
— Чтой-то ты каковъ вернулся…— охала прислуживавшая баба.— Хозяинъ придетъ, не узнаетъ… Гд пропадалъ-то сутки цлыя.
— Знай — помалкивай!— угрюмо отозвался Яшка.
Вошелъ мужикъ и, глянувъ на вшаго Яшку, сердито бросилъ шапку свою въ уголъ.
— Прозвалъ журавля въ неб! заговорилъ онъ.— Эхъ ты! Сунься теперь въ Берду-то… Ты! пошла вонъ! прибавилъ онъ, обратясь къ баб, и та вышла изъ горницы.
— Да ты слушь-ко!… заговорилъ Яшка смущенно.— Что было-то… Заслъ я въ печь съ сумерекъ, положимши цидулю-то на кроватку… Сижу… Улеглись вотъ… Я вылзъ по времени кажись, въ полночь, да знать рано — не спалъ онъ. Поднялась тревога. Я ороблъ, думаю, прямо въ холодную печь ползутъ, чего простй. Анъ нтъ! Сталъ онъ гулять по горниц, потомъ поскрипывалъ все перомъ, должно грамоту писалъ, а тамъ долго еще толковалъ чтой-то съ холопомъ, мн-то не слышно. Улеглись опять… Я много обождалъ, да опять за свое.
— Ну?…
— Ну, обрелъ его въ потемкахъ, петлю накинулъ ловко,— ей ей, и затянулъ!… Онъ дьяволъ ну хрипть, какъ свинья на убо. Я, знай, тяну, а онъ, знай, реветъ, да еще кусается, окаянная собака. Силы-то у меня на горе мало… Тутъ вдругъ ктой-то кричитъ, бжитъ… Я въ дверь, да сбилъ кого-то, да мимо, въ сни, а въ потемкахъ народъ оретъ да тычется — я къ углу притаился. Они вс въ избу ползли и часовой за ними! А я драть, да драть. Спасибо утекъ!.. И какъ утекъ самъ не вдаю. Ужъ куда-жъ они дурни! И впустили и выпустили! А я такъ и шелъ либо въ есаулахъ быть, либо въ острог.
— А онъ выхалъ вонъ невредимъ въ Москву. Эхъ зюзя!
— То-то… Да… Баютъ выхалъ.
— Кого жъ ты зядавилъ-то? Чортъ!
— А кто жъ его вдаетъ. Стало не его.
— Ну ты въ кулевыхъ и остался.
— Остался. Что будешь длать — чмъ я повиненъ. Я давилъ генерала, а потрафилось вонъ не его. Изъ нмцевъ — вотъ что! объяснилъ Яшка глубокомысленно. Ихъ ты ни силой, ни счастьемъ не бери, а наговоромъ…

XX.

Въ Казани замчалось волненье на улицахъ. Повсюду болтались. сходились и перешептывались кучки народа. Кабаки были полны. Многіе дворяне и чиновники разъзжали изъ дома въ домъ, нигд долго не засиживались и, встрчаясь на улиц, кричали другъ другу.
— Слыхали! Вдаете? Онъ его уложилъ!
— Да. Да! Каково!
— Я къ Марь Ивановн!
— Она ужъ сама въ разъздахъ! Оповщаетъ! Къ Колоштану ступайте!
— Онъ бгаетъ по гостиному — купцамъ разсказываетъ…
— Ну стало бол некуда…
— Ну, такъ къ генеральш Анучиной… Она подгородная…
— Знаетъ! Вторую пару загнала сама въ возк… Да ужъ вс свдались!…
У губернатора на двор стояли санки съ почтовыми, заготовленныя для третьяго курьера, котораго онъ отправлялъ за два послдніе дня. Много гостей прізжало и отъзжало — губернаторъ не принималъ, губернаторша сказывалась больной! Одинъ только возокъ Штейндорфовъ стоялъ въ углу двора и они — свои люди — сидли у Анны Ивановны. Кучеръ ушелъ въ людскую, а чахлыя сизыя клячи не двигались и спали стоя, не обращая вниманія на зду и суетню по двору. На заднемъ двор укладывали вещи въ большой рыдванъ, поставленный на полозья. Губернаторша отъзжала въ Москву, но строжайше запрещено было разсказывать объ этомъ въ город.
По одному переулку шла толпа народу, сопровождая двухъ солдатъ, которые вели связаннаго татарина.
— Что жъ бить?… Веди къ начальству? За что? слышались голоса.— Онъ правду, братцы, баялъ, хоть и татаринъ. Онъ тамошній.
— Онъ не вретъ! Это все и въ манифестахъ прописано! кричалъ ражій мужикъ.
— Дойдемъ до губернатора! громко крикнулъ опрятно одтый человкъ. Это былъ Долгополовъ.
— И то пойдемъ! Что взаправду… Чего! Вали, ребята, къ губернатору.
— Елисей Онуфричъ. Веди. Вылазь въ конъ.
Названный Обваловъ вышелъ впередъ.
— Тснители. Будетъ вотъ имъ! Обиждатели! шла и выла около него кмъ-то побитая баба.
Толпа проводила солдатъ и татарина до большой улицы… Двое военныхъ шли имъ навстрчу. Долгополовъ приглядлся къ одному изъ нихъ и, юркнувъ въ толпу, исчезъ…
— Елисей Онуфричъ. Куда жъ онъ. Эй, не гоже, брать, а еще купецъ… Своихъ выдавать.
Толпа раздалась, вдругъ зардла и разсыпалась… Ражій мужикъ первый завернулъ въ кабакъ съ двумя другими.
— Что за человка ведете? спросилъ высокій офицеръ, подходя къ уменьшившейся кучк народа.
Это былъ князь Данило.
— Съ базару, ваше благородье. Непутныя разглашенья пущалъ въ людей, а таковскихъ указано забирать.
— И тутъ тоже! молвилъ князь и отошелъ.— Такъ вы сказываете, генералъ,— обратился онъ къ своему спутнику Сельцеву, что вашъ племянникъ, въ одно время съ братомъ, выхали гонцами. Достоврно ли это?
— Такъ точно, ваше сіятельство. Князь Иванъ Родивонычъ при немъ былъ назначенъ въ посылку къ Чернышеву, какъ вдающій тотъ край, и въ ту же ночь выхалъ, въ одно время съ нимъ, въ разныя стороны. И коли съ той поры встей у насъ никакихъ не было, то…
— Нтъ! Всти есть! Свжія! Тридцать человкъ офицеровъ повсили въ Берд! холодно вымолвилъ князь.
— Это еще не причина вамъ сокрушаться.
— Однако… Если весь отрядъ погибъ.
— Князь Иванъ Родивонычъ могъ запоздать, не достичь Чернышева,— сказалъ генералъ Сельцевъ.— Да по мн оно такъ и было, по числамъ. Онъ выхалъ изъ Сурманаевой 11 числа въ ночь, а 13 утромъ комендантъ Чернышевъ уже былъ окруженъ… Есть надежда… Князь… Богъ милостивъ! Есть надежда.
— Надежда, что братъ погибъ, не достигнувъ мста назначенія и не исполнивъ порученья. Это все едино для него! Что жъ! Коли такъ… Царство небесное! Можетъ и я также угожу, по неразумію, блудливости и лности тамошнихъ правителей и командировъ.
— А вы безпремнно желаете причислиться?
— Я завтра вызжаю къ отряду генерала Кара и прикомандируюсь чмъ-нибудь къ нему.
Оба повернули на дворъ дома Хвалынскихъ… Генералъ Сельцелъ шелъ къ князю съ секретной просьбой: оказать ему покровительство въ полученіи мста воеводы.
У флигеля дома Черемисова стояло нсколько экипажей. На квартир братьевъ Бжегинскихъ съ утра толпились конфедераты. Одни узжали, другіе подъзжали, и на всхъ лицахъ была бодрость, довольство, почти радость. Дворникъ дома, глядя на все, надумался и, расчитывая на ‘чаишко’, освдомился, не имянинникъ ли кто изъ постояльцевъ. Его прогнали и заперли вс двери. Съ десятокъ конфедератовъ остались до сумерекъ и, наговорившись, молча сидли въ кружк. Казиміръ сидлъ за столомъ и быстро писалъ по-нмецки… Около него лежало нсколько уже оконченныхъ писемъ въ пакетахъ… Одно письмо было съ адресомъ въ Константинополь, другое въ Бары, третье, пакетъ большого формата, во французское посольство въ Петербургъ, четвертое, еще не запечатанное, было написано по-татарски къ одному бывшему казанскому мулл, сосланному въ Уфу. Янъ сидлъ на диван, расфранченный какъ на балъ, въ шитой золотомъ и шелками венгерк. Онъ только-что пріхалъ съ сеанса отъ нмца живописца, который давно уже писалъ его портретъ во весь ростъ… Отъ Яна несло духами, особенно отъ пыльной, серебристой пудры его парика. Но лицо его и поза не соотвтствовали костюму… Задумчиво понурившись на диван, онъ вертлъ въ рукахъ маленькую, позолоченную шпагу за рукоять, усыпанную бирюзой, а кончикомъ шпаги безсознательно чертилъ на полу: Шерфе… Лицо его было слегка блдно, и губы нерво подергивало по временамъ. Нкоторые изъ конфедератовъ взглядывали на него изрдка и затмъ переглядывались между собой, очевидно занятые одной общей мыслью на его счетъ. Туровскій, грвшійся у печки, прервалъ молчанье и тихо спросилъ, обращаясь къ Яну, въ которомъ часу общался быть Потоцкій.
Янъ не сразу пришелъ въ себя.
— Не-вмъ! сухо и кратко отозвался онъ, не подымая головы.
На второй вопросъ другого конфедерата, Янъ также, не двигаясь, отвтилъ.
— Ницъ не вмъ! И по голосу его чувствовалось, что онъ хочетъ, чтобъ его оставили въ поко.
Казиміръ кончилъ письма, всталъ и, собравъ вс письма, вымолвилъ едва слышно:
— Пане Пулавскій?
Пулавскій вскочилъ и подошелъ къ столу.
— Вотъ!.. Передайте,— медленно и тихо заговорилъ онъ.— Если попадется, то ему и мн быть въ Сибири, а можетъ и хуже… Такъ и скажите.
— Добже.
— Ну, позжайте… Казиміръ подалъ ему руку.— Ахъ да! вспомнилъ онъ.— Я вамъ говорилъ или нтъ… Я придумалъ… Если онъ захочетъ тамъ монету чеканить… Мн гонецъ его, Обваловъ, говорилъ. То я надпись придумалъ: Redivivus et ultor! А впрочемъ… Въ этой земл приличне монеты и надписи длать татарскія!.. И губы Казиміра едва замтно стянуло въ презрительную улыбку,— Ну, а гд nervus belli?
— Вотъ! Пока пять тысячъ,— отвчалъ одинъ изъ конфедератовъ и переставилъ съ дивана на столъ шкатулку. Казиміръ открылъ ее. Она была полна пачекъ ассигнацій…
Конфедераты стали собираться и скоро разъхались. Янъ всталъ, молча подавая руку каждому, и когда послдній Туровскій выходилъ изъ горницы, онъ тихо спросилъ, провожая его:
— Т ршился?
— Да.
— Въ дымъ или въ огонь?
— Покуда въ дымъ,— невесело улыбнулся тотъ.— А ты?…
Янъ вздохнулъ, махнулъ рукой и, не отвтивъ, вернулся въ горницу. Казиміръ исподлобья глянулъ искоса на брата. Прибравъ кой-какія бумаги со стола, онъ открылъ шкатулку, пересчиталъ деньги, потомъ заперъ все въ столъ и слъ въ кресло. Янъ уже лежалъ на диван и снова задумчиво смотрлъ предъ собой. Братъ слъ какъ разъ подъ его взглядомъ, и Янъ перевелъ отъ него глаза на печку.
— Ну? Что же ты,— заговорилъ Казиміръ по-польски, тихо и, какъ всегда, не подымая глазъ.— Вотъ уже недля сроку проходитъ. Надумался?
— Да! едва слышно отозвался Янъ.
— Что же?
— Не честно!
— Страшно, скажи лучше,— дко усмхнулся Казиміръ, глядя себ на ногти.— Ну, не треба! Я тебя заступлю. А ты меня — въ Казани.
— Нтъ. Этого не будетъ, потому что я готовъ. Но говорю, что не честно!
Казиміръ всталъ, прошелся по комнат въ сильномъ, но едва видимомъ волненьи и опять слъ. Только руки его слегка дрожали.
— Не честно? вымолвилъ онъ.— Не честно… Твоя, Яна Бжегинскаго или моя честь!?.. Честь карлика, букашки! Эта честь теб дорога, а честь страны, родины — нтъ!?.. Твою мать будутъ ногами въ грязныхъ лаптяхъ топтать и бить, а ты въ то же время будешь обдумывать обидное слово, теб самому сказанное.
— Comparaison n’est pas raison, говорятъ во Франціи.
— За честь и счастье своей земли — всякому совсть и Богъ велятъ жертвовать своимъ счастьемъ и своей честью.
— Что же будетъ по достиженіи дли этими средствами? Счастливая и честная земля съ несчастными и безчестными сынами!
— Хороша была бы Франція, еслибъ при Карлус VII и Іоанн Орлеанской вс разсуждали, какъ ты.
— Тамъ честью не жертвовали никогда. Напротивъ, иногда утшались тмъ, что tout est perdu sauf l’honneur!
Казиміръ не отвчалъ. Наступило долгое молчанье. Оба задумались.
— Такъ ты не хочешь? спросилъ наконецъ Казиміръ.
— Не хочу, но ду!.. Доставай провожатаго и тогда…
— Провожатаго нтъ. Это отговорка. А время дорого. Если явятся подозрнья у Бранта… то все пропадетъ. Ты по-русски говоришь изрядно — Jasyk do Kijowa dowadit… говоритъ пословица.
— А конецъ ея… Ale і do kija! полугрустно, полузлобно разсмялся Янъ.
— Ну да! До казни! спокойно вымолвилъ Казиміръ.— Не до мазурки же?..
Янъ вскочилъ съ дивана и, уйдя въ свою комнату, бросился на кровать и схватилъ себя за голову.
— Боже мой! Какъ это… трудно! стономъ вырвалось у него.

——

У Лукерьи Кузьминишны Бартыкаевой были гости и привезли ту же диковинную всть: расшибъ! Всхъ расшибъ.
— Войско удивительное! Сказываютъ, изъ Питера чрезъ Сибирь привелъ!
Въ диванную тяжело вошелъ, стуча сапожищами, Разумникъ Блокопытовъ. Его мать, бывшая въ ссор, теперь снова помирилась съ Бартыкаевой, уже въ восьмой разъ въ теченіе двухъ лтъ. Разумникъ, опоенный когда-то, недавно вполн оправился отъ трудной болзни. Онъ подошелъ къ ручк Лукерьи Кузьминишны и выговорилъ однозвучно и въ носъ:
— Мамаша прислала, велла кланяться и доложить, что Пугачка московскаго генерала вздулъ и въ скорости сюда будетъ.
— Пугачевъ! что ты, голубчикъ! типунъ теб…
— Никакъ нтъ-съ… Мамаша то-ись…
— И какъ не расшибить!— продолжала Бартыкаева, обращаясь къ гостямъ.— Какой онъ командиръ! разсудите, отцы мои! памятуете, какъ у князя-то обдалъ онъ! спитъ человкъ, новомъ тычетъ… Я было къ нему потолковать, а онъ ведомъ тычетъ…— Какой онъ командиръ. Неужто не сыскался у царицы какой, повеселй. Вдь событіе, не пустяковина! Онъ вдь и сюда прилзть можетъ. Оренбургъ взялъ, такъ и Казань возьметъ.
— Оренбургъ стоитъ.
— Взятъ! взятъ! взятъ! врно! у Агаьи Матвевны дядя тамъ… Пишетъ, что…
Раздались быстрые шаги, и въ диванную явился князь Черемисовъ.
— Ну-съ… Во какъ! люблю! остановился Черемисовъ въ дверяхъ и поцловалъ кончики своихъ пальцевъ.— Въ одинъ день отбарабанилъ. Стоило за этимъ изъ Варшавы хать.
— Вотъ и Лукерья Кузьминишна сказываетъ. Какъ у васъ-то онъ, князь, обдалъ. Помните. Носомъ-то тыкалъ да соплъ.
— Люблю! токмо литеры переставить, говорю, туда поперъ Каромъ, а оттуда поперъ ракомъ. Да еще хвастаетъ, слышь, въ рапорт, что ретирада была успшная. Ахъ ты ретирада!! Я бъ его… Князь Черемисовъ слъ на диванъ и, ударивъ ладонью въ ладонь, прибавилъ:— только бы мокренько осталось! А вы, вотъ чего скажите… Начальствующій-то кто?… Губернаторъ, да я,— двое знаемъ. Петръ едорычъ!— Враки! Пугачевъ что-ль, Емелька? казакъ бглый! враки!
Вс шелохнулись и навострили уши за тмъ, чтобы потомъ навострить лыжи и погнать по городу — развозить новую всть.
— Все враки? Вдаете ли вы, кто оный человкъ, кто всхъ колотитъ? понизилъ голосъ Черемисовъ.— Принцъ Брауншвейгскій! Иванъ Антонычъ!
— Ба-тю-шки св-ты! прослезился одинъ старичокъ, предвкушая наслажденье первому развезти эту новость.
— Да-съ. Сынокъ правительницы, что въ ссылк былъ, въ Холмогорахъ.
— Что вы!
— Вогь-те и что вы! И радуйтесь, какой теперь на Руси ходунъ ходить учнетъ. Плюнь, дунь, да перекрестись. Посдемъ вс! волосы и зубы со страховъ, да диковинъ растеряемъ. Скоро манифестъ будетъ отъ него Казанскому дворянству. Каково? а?! люблю!!
— Видли ужъ мы манифестъ то дурацкій! сказалъ кто-то.
— Другой будетъ. Тотъ Емелькинъ былъ. Другой!!
— И я грамоту то энту безграмотную читала. И гд бы вы полагали? объявила Лукерья Кузьминишна.— Въ людской, холоповъ за чтеньемъ накрыла. Никишка мой читаетъ. Всхъ передрала. Рками, да бородами, да травой какой-то жаловать общаетъ.
— Иванъ Антоновичъ не то пропишетъ!
— Какъ же такъ-то? Императоръ да будетъ Иваномъ прозываться. Вотъ чудно! загоготалъ вдругъ Разумникъ.
А въ людской Лукерьи Кузьминишны толпилась челядь. Прибжавшій изъ залы лакей объявилъ шепотомъ:
— Слышалъ сейчасъ. Князь сказывалъ. Барыня, да и гости такъ и ахнули. Не царь Петръ едорычъ, а самый онъ истинный Государь Антонъ Антонычъ. Сынъ истинный… чей-то…
— Елизаветы Петровны должно, альбо самого Петра Алексича?
— Такъ! такъ! его и есть. Въ ссылк былъ, а нын вишь…
— Чего врешь. Петра сынъ, да Антонычъ!
— Да вдь онъ прыницъ, вишь ли… Можетъ по ихнему.
— Нту! стало Елизаветы Петровны сынокъ.
— Сейчасъ издохнуть, князь самъ сказывалъ… Антонъ Антонычъ. Во, братцы!! и лакей пустился въ присядку.
— Чего разобрало! замтилъ старикъ ключникъ.
— Чего? новые порядки! воля! истинно милость Господня.
— А ты не спши — наткнешься! Промыслишь себ милость и сзаду, и спереду. Ни ссть, ни състь.

XXI.

Въ исход ноября еще пуще заволновалась Казань. У губернаторскаго дома стоялъ отпряженный возокъ, и по городу ходила громовая всть.
— Самъ тутъ! побросалъ войска и бжалъ! Пугачъ на Казань идетъ!
— Губернаторша ужъ три дня тайкомъ выхала! и съ пожитками, со столовымъ серебромъ! пошла другая всть, не мене громовая для Казанцевъ.
— Здсь! здсь! въ Казани! самъ! объявилъ Черемисовъ генеральш Сельцевой.
— Пугачъ?! ахнула старуха.
— Какое! что вы, Каръ!
Бартыкаева, какъ узнала о прибытіи Кара, такъ и занялась укладкой образовъ и серебра. Къ вечеру все было готово — хоть вызжай!
— Слышали! Бжегинскій Янъ удралъ къ принцу въ службу,— говорили на вечер у комендантши Блокопытовой.
— Огурчики собрались! вызжаютъ!
— Какъ имъ не хать. Экій кладъ, да Пугачеву достанется! онъ вдь изъ-за нихъ больше сюда и пойдетъ.
— Исхудали! словно стрючки… Сынка-то Емелька удавилъ.
— Ништо имъ! у нихъ имъ разводъ. Еще шесть осталось.
— Удрать-то недолго. Обождемъ! говорилъ Черемисовъ.— Пугачъ сюда не ползетъ, а коли принцъ, то я ему еще обдище закачу — во какой!..
А Казиміръ Бжегинскій сидлъ у себя и писалъ по-турецки въ Константинополь.
— …Помимо нсколькихъ сотенъ голодныхъ негодяевъ, брошенныхъ генераломъ Каромъ, между Бердой и Петербургомъ нтъ ни единаго солдата, ни единаго ружья, ни единаго заряда!… Все у васъ и у насъ! а есть уже бгущее по дорогамъ дворянство, но есть тоже по дорогамъ нсколько милліоновъ топоровъ. Теперь декабрь,— въ апрл доморощенный Атилла, если не дуракъ,— будетъ въ Москв, а Скиская Семирамида — если умна — то за границами рухнувшей на вки Имперіи! какъ черное на бломъ!!…

XXII.

На сел Таковскомъ въ Николинъ день — точно ярмарка. Пришелъ іеромонахъ Мисаилъ… Давно не навдывался Божій человкъ. И принесъ же онъ всточку золотую!
Самъ онъ зашелъ къ отцу Аре, а народъ запрудилъ батюшку и храмъ Божій… Молодые орутъ, поютъ. Кто въ плясъ пошелъ, оттопываетъ по снгу и шацкой помахиваетъ… Кто оретъ сиповато,
На гор те малина!
Подъ горой те сиротина калина!
Старухи причитаютъ. Изъ стариковъ даже иные слезы кулаками утираютъ. Бабы и двки пучеглазыя и очумлыя тычутся въ толп, словно щенки недльные, не зрячіе.
Не помиралъ Государь Великій!… Взыскалъ насъ Господь. Живъ батюшка — солнышко ясное! Карачунъ утснителямъ. То-то калачика загнутъ!
Не бывало во вкъ величайшаго праздника на сел Таковскомъ. Всякое мужиково сердце такъ и ходитъ ходуномъ отъ всточки Мисаиловой! старъ и малъ пыль снжную столбомъ подняли на улиц отъ радости. Что ни клопъ, отъ земли не видать, со своимъ чумазымъ рыльцемъ лзетъ, за рукавъ тормошитъ и опрашиваетъ.
— Тятька! А, тятька! тя-ать-ка?…
— Чего, голубчикъ? чего?
— Скажи, что Царь — отъ, изъ себя великъ?
— Встимо.
— Чать, повыше гораздо хаты. Съ колокольню будетъ?
— Не видалъ, голубчикъ, николи не видалъ!
— Я чаю, и глянуть на него не можно, говоритъ старуха. Баютъ мужики, якобы онъ, что солнышко, гораздо сіяетъ, ажъ глазьямъ рзь отъ него.
— Царь Батюшка — онъ! Государь Россейскій!… Стало посуди ты, каковъ онъ, Милостивецъ, изъ себя быть должонъ!…
— Что теб твой пряникъ росписной!…
Отецъ Ареа сидлъ у себя въ домик и бесдовалъ съ іеромонахомъ Мисаиломъ. Старикъ, слабый и хворый съ самой свадьбы князя Данилы, былъ пораженъ встями, что принесъ ему паломникъ, и хворость его какъ будто вдругъ рукой сняло. Обливаясь слезами, слушалъ онъ умную и пылкую рчь Мисаила объ Оренбургскихъ длахъ. Онъ передалъ священнику одинъ манифестъ изъ цлой связки, что несъ въ мошн своей.
Отецъ Ареа бережно взялъ листъ въ руки, позвалъ уже пожилого сына съ женой и всхъ уже двадцати-лтнихъ внучатъ и сталъ читать. Голосъ его дрожалъ отъ волненья. Вспомнилъ старикъ о княз Данил и подумалъ.
— Эхъ, князинька! грхъ! самъ не имлъ вры и меня совращалъ. А вонъ оно какъ. Батюшка-то, Государь, явленъ ужъ міру. Всей Россіи вдомо — а мы тутъ не вдаемъ.
Отецъ Ареа вышелъ на крыльцо, утирая слезы, и съ трудомъ выговорилъ собравшемуся кругомъ домика народу.
— Православные! Поспшимъ напередъ всего въ храмъ Божій, принесть Господу благодареніе за великое чудо, явленное промежъ насъ во дни сіи… Дни Иродовы!
Священникъ черезъ силу пошелъ въ церковь, и все село до послдней хворой бабушки послдовало за нимъ и наполнило храмъ сельскій. Посл благодарственнаго молебствія, отецъ Ареа вышелъ на амвонъ, перекрестился и прочелъ:
‘Великаго царя и государя вашего указъ и повелніе!’
‘Объявляется чрезъ сіе всенародно, всмъ нашимъ врнымъ подданнымъ, что мы, вашъ всемилостивйшій императоръ и самодержецъ, иду съ моей ратію безчисленной на Нижній, Кіевъ, Москву и Петербургъ — вступать на царство и державу. Уже не маловажное число многихъ городовъ въ повиновеніе мн пришли и подъ государеву мою руку и корону добропорядочно склонились. А наизяще публикуется: уразумйте, ослушники, и оставя невріе ваше, поспшите мн вашему монарху и отцу, и за то, по склонности вашей, получите милостивое прощенье, и я пожалую васъ землями, и рками, и всякимъ продовольствіемъ. А всхъ злодевъ — дворянъ искореню и посажу на жалованье! а кто сей императорской моей вол препятствіе чинить будетъ, то гнва Вышняго Создателя вскорости восчувствовати на себ будетъ, поелику избгнуть сильныя нашея руки — трудно! Поспшите въ мое Христолюбивое воинство, и многой милостью удовольствованы будете. Врніи рабы, внидите въ радость господина вашего! поелику, надъ малымъ врны будете, надъ многимъ васъ поставлю! въ увреніе чего, подлинный подписалъ тако: великій государь Петръ Третій всероссійскій!’
Посл гробового молчанія, въ храм раздался плачъ и всхлипыванье… Отецъ Ареа слабымъ голосомъ, прерывающимся отъ избытка чувствъ и волненія, сказалъ поученье своей паств и заключилъ словами:
— Братія! положитъ кому на душу Всевидящій Богъ — поспшать къ великому государю въ воинство — поспшай! Не могій вмстити сего, слабодушный, альбо хворый — пребудь въ дому своемъ! аминь.

——

Въ свтлый и ясный полдень, вс избушки села Таковскаго дымились, кром безхозяйственныхъ. Въ печахъ варились и пеклись послдки разореннаго хозяйства.
Отецъ Ареа, придя изъ церкви, отказался отъ пищи и прилегъ на постель. Не прежняя хворость вернулась въ него, а будто оторвалось что на сердц и упало… И легче будто стало! а голова затуманилась. Словно въ сонъ клонитъ, въ тихій, да сладкій…
Вечеръ и ночь на пролетъ шепталъ старикъ самъ себ непонятныя рчи. Около разсвта забылся на мгновенье, но снова придя въ себя при восход кроваваго солнца, слабымъ голосомъ позвалъ сына, всю семью и, улыбнувшись, молвилъ, что чуетъ — смерть идетъ!
— Время мн нын помереть и итти къ Господу Моему, поелику сподобилъ меня Господь дожить до дней благихъ и до искупленія отъ зла и грха земли россійской и всхъ православныхъ Христіанъ! Худой, костлявой, уже слабющей рукой, благословилъ отецъ Ареа всхъ своихъ домочадцевъ, отъ сдобородаго сына до грудного правнука, взялъ свчу, прочелъ себ отходную и затмъ, сложивъ руки крестомъ на груди, шепнулъ:
— Господи! пріими духъ мой съ миромъ!
И вздохнувъ послдній разъ, отошелъ старикъ Ареа въ жизнь вчную, мало сотворивъ грха на вку своемъ — вдніемъ. Невдніемъ же — великій грхъ принялъ на душу въ предсмертный день.
Чуть не вс Таковскіе міряне, схоронивъ пастыря и обливъ слезами свжую могилку, поднялись — и подвигнутые предсмертнымъ увщаньемъ усопшаго духовника — потянули вереницей въ то христолюбивое воинство царево, что мерещилось этому люду, истомленному давно той неурядицей и тмъ безправьемъ, что рвутъ — крестъ съ груди и хлбъ изъ рукъ!!.
По всему пути ихъ, по всмъ дорогамъ, селамъ и поселкамъ уже вьявь гудло — стономъ стояло, громомъ гремло:
— Живъ государь!.. Живъ Петръ едорычъ!! явилось міру — красное солнышко!!!
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Пугачевцы, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1871
  2. Свадебный бунт, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1886
  3. Кудесник, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1885
  4. Заира, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1890
  5. Барыни-крестьянки, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1889
  6. Названец, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1908
  7. Служитель бога, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1892
  8. Ведунья, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1892
Электронная библиотека