СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.
ПУГАЧЕВЦЫ.
(Части V—VIII).
Русскій бунтъ — безсмысленный и безпощадный
Пушкинъ.
Tragt Holz und lasst Gott kochen!!
Поговорка.
Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литог. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст.
1901.
Остёръ топоръ, да и сукъ зубастъ!
Снжная, голая равнина волнообразно стелется во вс края, ни хижины, ни дерева, ни куста, ни единой темной точки… Гд край земли, край неба! Весь видимый міръ, внизу, вверху и кругомъ, стоитъ серебристо-блый, безъ единаго пятнышка, безъ единой темной черточки. Это не міръ Божій — это единообразный, всюду блый, ровно блый, невозмутимый и безжизненный просторъ. Далеко направо, дрожитъ и сіяетъ точка — это запоздавшая звздочка, далеко налво, алое пятно все румянится и расплывается, не то въ поднебесьи, не то по снгамъ. Одинокая звздочка, затерянная въ бломъ простор, переливается изъ красно-огненной въ блдно-синюю, все чаще мигаетъ, вздрагиваетъ и тухнетъ… Алое пятно горитъ и пылаетъ, вотъ прорвалось оно вдругъ и яркій пламень льется оттуда, и сразу, чрезъ весь видимый, блый просторъ, рванулся и пролетлъ изъ края въ край длинный и узкій огненный столбъ, за нимъ другой, третій… Словно пламенныя струи и брызги льются и сыплются оттуда, наполняя и зажигая все пространство. Мертвый дотол, блый міръ сталъ теперь живой, пурпуровый міръ, горящій, переливающійся и словно колеблющійся въ золот и огн.
Красное солнце тихо восходитъ и проводитъ край между серебристыми снговыми глыбами и засинвшимъ куполомъ неба…
Начинается новый день, ясный, тихій, морозный. День этотъ 25 декабря 1773 года… Рождество Христово.
Солнце поднялось выше. По засинвшему небу узоромъ плывутъ маленькія, малиновыя облака причудливыхъ очертаній.
Среди снговъ, желто-грязной лентой, извивается дорога — большой трактъ Казанка. По этому тракту, въ полсотн верстъ отъ Казани, несутся бойко прозжіе: большой расписной возокъ пятерикомъ, а за нимъ нсколько кибитокъ и повозокъ, всюду мелькаютъ мундиры, цвтныя шапки, кивера, оружіе. Колокольчики звонко заливаются… Въ переднемъ возк сидитъ офицеръ, еще молодой человкъ, на видъ лтъ 35-ти, а на дл, десятью годами старше — Генералъ-аншефъ Александръ Ильичъ Бибиковъ. Онъ дремлетъ, утомленный путемъ въ полторы тысячи верстъ. Его полусонная мысль далека отъ снжной однообразной равнины, скрыпучаго возка, ямщика и лошадей и гула звонкаго колокольчика, онъ думаетъ о Петербург, родной семь и длахъ. Вотъ открылъ онъ большіе, будто выпуклые, черные глаза, полные огня и воли, глянулъ еще разъ кругомъ себя, и снова сомкнулись они сами собой. И все отпечатлвшееся сейчасъ во взор — преобразилось подъ опущенными вками. Его дремотная мысль, раздраженная усталью и скукой долгаго пути, вызываетъ иные образы иного міра, далекаго, чуждаго окружающему…
Вотъ снгъ и небеса бллись сейчасъ кругомъ… но это ужъ не снгъ безжизненной равнины и не холодное зимнее небо… Это яркій блескъ сіяющихъ огней, свчей и люстръ, это яркій блескъ большого бломраморнаго зала… Вотъ заливался колокольчикъ, плъ, дрожалъ, вдругъ замиралъ и снова плъ неумолкая… Теперь это звучно и страстно поющіе аккорды оркестра, то густо гудящіе надъ головой, то тихо, трепетно замирающіе, гд-то вдали, словно въ борьб за свое бытіе. Казалось, скончались они, но вотъ опять побороли!… И съ новой жизнью, съ новой силой и страстью несутся они назадъ, и гремятъ, и поютъ. И среди моря свта, разлитаго и замкнутаго межъ блестящихъ мраморныхъ сводовъ и ясныхъ зеркалъ, гд сіяютъ и дрожатъ уходящія вереницы обманчивыхъ огней — движется и колышется, путаясь и переплетаясь, блоголовая и ярко пестрая толпа. Золото и серебро, бархатъ и парча, букли и пудра, малиновые и голубые кафтаны, звзды, кресты, женскіе уборы, голыя руки и плечи, расшитые шлейфы — все движется, сіяетъ и гудитъ. Словно радуга упала съ небесъ въ эти стройные, блые своды, волшебно разсыпалась въ алмазныя дребезги всхъ цвтовъ и всхъ переливовъ, и звучной, сіяющей, горячей волной плещется все и бьется, замкнутое холоднымъ мраморомъ сводовъ и стнъ…
Это балъ — монарха Екатерины.
Бибиковъ въ сред этой пестрой толпы, онъ съ трудомъ подвигается въ блестящей тснот и скучаетъ… Но вотъ колыхнулась та людская волна, которая заливала его по горло, и журча, расплеснулась на двое. Онъ одинъ, и прямо на него, средь свта и блеска — движется высокая, стройная женщина. Она тихо скользитъ къ нему, величава и спокойна, только длинный, матовосрый шлейфъ, усыпанный серебромъ, тяжело и угрюмо ворчитъ за ней по паркету, будто молвитъ уступающей волн людской:— дорогу… И склонись!.. Жемчужносрый атласный корсажъ схватилъ пышную, полуобнаженную грудь и перекрещенъ синей лентой, со снжнаго плеча къ бедру, гд затерялась въ кружевахъ орденская звзда. Нити крупныхъ жемчужинъ мертваго блеска обвили округлую шею, а межъ нихъ мерцаетъ кровавый рубинъ и вздрагиваетъ на бломъ и живомъ мрамор волнующейся груди. Красавица въ этой опаловой одежд — вся, жемчужина, и не блеститъ веселымъ, игривымъ блескомъ. Тысячи лучей и огоньковъ, разсыпанныхъ кругомъ, не смютъ играть и переливаться въ этихъ тускло-суровыхъ и тяжелыхъ складкахъ царской одежды. За-то надъ откинутой слегка головкой столпомъ стоитъ сіянье!.. Средь блыхъ буклей, что затйливо вьются по высокому лбу, оттняя чарующій взоръ и ясную улыбку — ярко горитъ и вспыхиваетъ алымъ огнемъ небольшая корона. Серебристая искра льется изъ алмазовъ, и будто струится за движущейся головкой… И мёртвы, блдны, холодны вс лучи, разлитые въ зал, будто меркнетъ все,— тамъ, гд высится эта головка. Словно одинъ лучъ денной, оторвавшись отъ солнца, остался на ней, и могуче сверкаетъ среди ночи и ночныхъ огней, освщая склоненную кругомъ толпу.
Бибиковъ склоняется также и сторонится.
— Александръ Ильичъ! Хозяйка къ вамъ… Слышится ему среди свта, ослпившаго взоръ.
— У нея до васъ покорнйшая, Монаршая просьба.
— Ваше Величество! Приказывайте…
— Желаетъ ли мой гордецъ Бибиковъ во истину служить Государын? Она въ долгу не будетъ…
— Уплаты и не проситъ врный слуга родины,— снова склоняется онъ предъ свтомъ взора и улыбки.
— Ваше Бибиковское слово?
И она медленно,— слегка отводитъ полную, блую руку отъ матовыхъ складокъ одежды и протягиваетъ къ нему розовой ладонью вверхъ,— словно, чтобъ взять это слово.
— Врный исполнитель мудрыхъ указаній и голоса совсти, когда нужда во мн Цариц. Сверчокъ въ своемъ шестк, когда не нуженъ!
— Veut-il, этотъ врный Бибиковъ… Se charger du Marquis de Pougatcheff…
— Не по Сеньк шапка! Но готовъ, если укажутъ! По псенк россійской, Царица:
Сарафанъ ты мой дорогой,
Везд ты пригожаешься!
А не нуженъ, сарафанъ, и подъ лавкой лежишь!
— У меня такого сарафана нтъ. Если нуженъ, не брошу, а брошу, не нагнусь опять… усмхается она, и ямки нжныхъ щекъ смются вмст съ ней. У того сарафана свой нравъ всегда, и свой капризъ. Aussi volontaire, que fdele! Eh bien, мой врный слуга… (Не рабъ!.. Не рабъ! Oh! j profite des leons!…). Хозяйка бала инвитуетъ васъ на завтра въ аудіенцію Монарха. Ainsi au revoir, mon cher et noble… сарафанъ!..
‘Новый трудный подвигъ ждетъ отъ тебя родина!..’ думаетъ онъ…
А надъ головой его все поютъ неумолчно т же страстные аккорды, кругомъ давно сплеснулась, журча, людская волна, а та блая голова уже далеко, снова плыветъ надъ склоненной толпой и могуче сверкаетъ лучезарной денницей въ сред тысячи малыхъ и большихъ ночныхъ огней…
Сіяетъ солнце на той же снжной равнин, мертвой изъ края въ край, и тотъ же звонкій, душу надрывающій колокольчикъ звенитъ одиноко надъ степью. Далеко, на краю однообразной равнины зачернлось что-то, вотъ понемногу изъ темнаго пятна перешло въ длинную полосу, и, наконецъ, изъ полосы стали выдляться хижины, крыши, плетни и близъ дороги маленькая покосившаяся деревянная церковь. Будто срыя лохмотья нарвали и бросили на снга.
Слышенъ негромко гудящій благовстъ. Прозжіе оживились, во всхъ саняхъ заговорили, указывая и поглядывая на селенье. Поровнявшись съ церковью, поздъ остановился, многіе повскакали изъ повозокъ, и густой говоръ поднялся отовсюду.
— Какъ разъ подоспли… Александръ Ильичъ не пропуститъ…
— Здсь что-ль. Видно здсь! Не все-ль равно. Здсь такъ здсь.
Кучки сошлись и одной массой окружили большой возокъ, откуда при помощи лакея вылзъ Бибиковъ и, сбросивъ большую шубу, остался въ шубк, крытой чернымъ бархатомъ, и въ собольей шапк. Онъ оглянулъ всхъ бодрымъ и зоркимъ взглядомъ большихъ глазъ и выговорилъ, добродушно усмхаясь.
— Вишь арава! Нагонимъ мы робу на добрыхъ людей. Эдакой аравой въ церковь ввалимся… А вы… Кому не охота, Богъ проститъ, кати впередъ до зазжаго двора. Намъ все у правите червячка заморить. А мы за васъ помолимся. А?..
Вс заговорили почтительно, усмхаясь и переглядываясь, нкоторые ршились послдовать совту и пошли къ своимъ повозкамъ. Оставалось человкъ шесть офицеровъ. Одинъ изъ нихъ, блдполицый, оглянувшись на уходящихъ, подобострастно обратился къ начальнику, надвавшему съ помощью деньщика большіе теплые сапоги.
— Ваше Высокопревосходительство, не безопасно ли будетъ оставаться намъ въ малолюдств.
— Что-жъ насъ волки съдятъ, что ли?
— Никакъ нтъ-съ… но, Ваше Высокопревосход…
— Охъ, воинъ,— сморщившись прервалъ Генералъ,— а еще цлый арсеналъ натыкалъ за поясъ.
Нсколько повозокъ двинулись и, объхавъ возокъ, понеслись по дорог. Остался только возокъ и съ нимъ три кибитки.
— Александръ Ильичъ! Наприте ножкой-то объ земь! сказалъ молодой парень, по прозвищу ерьзя — запыхавшись отъ натягиванья на барина лваго сапога. Во! Во такъ! Влзъ!
— Ну теперь полземъ въ снгъ. Господи благослови… Пришлось Рождество Христово середь степи встртить. Я чаю, обдня-то на половин. А вы тутъ покуда, смотри, не замерзните! обратился Бибиковъ къ ямщикамъ.
— Зачмъ замерзать, Ваше Просходительство! отозвался одинъ съ возка.
— То-то… Ты ужъ мое брысь-ходителство доставь до Казани…
Кучка изъ шести человкъ двинулась по глубокому снгу къ церкви, до которой было шаговъ триста. На паперти стояли два мужика и давно внимательно смотрли на нежданныхъ гостей, приложивъ руки къ глазамъ козырькомъ отъ лучей сіявшаго солнца.
— Эва, день милый! сказалъ Бибиковъ, озираясь кругомъ.— Погода-то пригодная для праздника Христова. Носъ-то, носъ, смотри, отморозилъ,— вдругъ воскликнулъ онъ, обращаясь къ молодому офицеру въ Преображенскомъ мундир, полнолицему и румяному съ ясными, синими глазами. Этотъ хватился за носъ, но тотчасъ понялъ шутку.
— Безъ носу остаться не гоже! отозвался онъ, шутя, а еще хуже, Ваше Превосходительство, во сто кратъ — остаться съ носомъ.
Вс разсмялись.
— Это ты, другъ, Гаврило Романычъ, въ мой огородъ запустилъ камешекъ. Я что-ль такъ останусь отъ Самозванца. Ну, матушка Царица тогда и скажетъ: дурака послала, онъ своихъ и набралъ, все по ихнему и вышло!..
— Богъ милостивъ! сказалъ Преображенецъ — и вс смолкнувъ вдругъ, тихо подвигались по снгу къ церкви.
— Александръ Ильичъ… Батюшка, глядите! вскрикнулъ вдругъ шедшій сзади ерьзя и, разиня ротъ, онъ указывалъ впередъ на церковь.
Вс подняли глаза и остановились въ недоумньи.
Небольшая кучка крестьянъ отчаянно вырвалась изъ церкви, давила другъ дружку на паперти и, дико оглядываясь на нихъ, разбгалась въ разныя стороны, исчезая за плетнями и въ сугробахъ оврага: тутъ же выскочилъ какой-то солдатъ, затмъ дьяконъ въ облаченьи и тоже бросились бжать… Скоро все опустло, только на паперти валялась старуха, силилась встать и снова падала.
— Что это… Пожаръ, можетъ,— вымолвилъ Бибиковъ.— Пойдемъ скорй, поможемъ. Нтъ, сдается мн — это отъ насъ. Вотъ край-то!
— Дикіе люди, сказалъ кто-то.
— Жалкіе люди, скажите.
Путники быстро приблизились къ церкви.
— Батюшки родимые! завопила старуха, всхлипывая и все стараясь тщетно встать.— Не губите для праздника Господня!..
Бибиковъ съ сумрачнымъ лицемъ быстро вошелъ въ церковь…
Все было пусто въ бдной старенькой церкви, тускло горли свчи предъ образами, пахло ладаномъ и тулупами, близъ амвона вился дымокъ изъ брошеннаго на полъ кадила и стлался пеленой.
Въ царскихъ вратахъ, отворенныхъ настежь, стоялъ священникъ въ полномъ облаченьи съ крестомъ въ рукахъ, лицомъ къ выходу. При появленіи Бибикова — онъ поднялъ крестъ дрожавшими руками и приложился къ нему.
— Что это?… Отецъ іерей! вымолвилъ Бибиковъ въ недоумньи.
Священникъ, молодой и красивый человкъ, впился въ него большими срыми глазами, лице его было блдно и исказилось испугомъ. Онъ провелъ глазами по всмъ вновь вошедшимъ…
— Что вы за люди? Чего вамъ?… Глухо вымолвилъ онъ, все еще озираясь.— Коль вы добрые люди, не оскверняйте храма Божьяго нарушеньемъ литургіи.
Генералъ подошелъ ближе, вс обступили священника и узнали, что обдня прервалась въ самомъ начал всеобщимъ смятеніемъ и бгствомъ, и что онъ одинъ остался въ церкви ожидать лихихъ людей.
— Коль вы прізжіе люди, издалече,— заключилъ священникъ, то вамъ не вдомекъ такое слабодушіе мірянъ… здсь, у насъ, тяжкія времена. На прошлой недл былъ оскверненъ и разграбленъ Татарвой сосдственный храмъ во время заутрени и побиты иные на смерть, а священникъ скончался вчера, не стерпя побой. Я чай, вдомо вамъ, проявился самозванный злодй. Міряне полагали васъ изъ воровскихъ быть, ну, и упасли животы.
— Я изъ Питера — генералъ Бибиковъ, и вонъ моя свита, товарищи,— почти грустно вымолвилъ генералъ.— Запоздавъ въ Казань, мы желали, ради праздника великаго, помолиться Богу и вздумали зайти въ первую церковь на пути. Видно, не въ добрый часъ.
Священникъ оглядлъ снова всхъ недоврчиво и, недоумвая, затмъ вернулся въ алтарь и продолжалъ обдню.
Бибиковъ подозвалъ ерьзю и что-то приказалъ ему, затмъ сталъ у клироса, перекрестился и, вздохнувъ, задумался глубоко. Спутники его стали угрюмы, перешептывались и качали головами.
Чрезъ полчаса церковь, вслдъ за вернувшимся деньщикомъ, стала наполняться народомъ, который все еще робко, но съ любопытствомъ оглядывалъ офицеровъ и жался въ глубин, при вход. Дьяконъ не вернулся, и священникъ окончилъ обдню одинъ. Посл креста, Бибиковъ обратился къ нему съ вопросомъ объ имени его и объ названьи селенья. Священникъ съ недовріемъ отвчалъ и вступилъ было въ разспросы, но генералъ поклонился ему, перекрестился еще на образа и угрюмо пошелъ изъ церкви.
— Поздно спохватились… шепталъ онъ, выходя.— Горитъ, везд горитъ!
Кучка офицеровъ послдовала за нимъ, тихо и молча къ повозкамъ.
Народъ издали провожалъ ихъ, все еще, казалось, недоумвая.
— Вотъ я сказывалъ,— шепнулъ жалобно блднолицый офицеръ — Куницынъ.
— Будь насъ еще мене, можетъ бы и приняли дубьемъ. Здсь не Петербургъ!
Бибиковъ, шедшій впереди, остановился и обернулся, взоръ его загорлся, остановившись на офицер.
— Замолчи! Баба! Я тебя верну назадъ, къ твоей тетушк подъ юбку! Мн здсь такихъ не надо! не громко, но отчеканивая слова, выговорилъ Бибиковъ.
Куницынъ покраснлъ и слезливо глядлъ на начальника. Садясь въ возокъ, генералъ обернулся. Офицеры уже отошли.
— ерьзя, позови Державина сюда.
ерьзя вернулся съ молодымъ Преображенцемъ.
— Гаврило Романычъ. Сядешь, братецъ, со мной до перекладки. Перекинемъ словечка два! задумчиво и почти глухо сказалъ Бибиковъ.
Офицеръ почтительно поклонился и вслдъ за генераломъ влзъ въ возокъ. ерьзя взмостился на облучк и крикнулъ: готово!
— Съ Бог…омъ! Но-о!— въ носъ проплъ ямщикъ.
Поздъ двинулся, опять залились колокольчики, заскрипли полозья и защелкалъ кнутъ надъ шершавыми спинами лошадей.
Отправившіеся впередъ были уже верстъ за 15 и приближались къ мсту, гд предполагалось позавтракать.
До Казани оставалось верстъ сорокъ. По пути имъ попадались вереницы подводъ съ поклажей, съ сундуками и всякимъ добромъ, затмъ попались два возка и сани парой. Встрчные оглядли другъ друга вопросительно и разъхались, но хавшіе изъ Казани остановились и глядли вслдъ офицерамъ.
Изъ саней выскочилъ Разумникъ Блокопытовъ въ валенкахъ и тулупчик и подошелъ къ ближайшему возку. Онъ немного похудлъ, скулы торчали больше, и синяки окаймляли его свиные глазки.
— Мамашенька… офицеры въ Казань дутъ. Новые, мамашенька. Чать изъ Московскихъ полковъ…
— Имъ тамъ на зазжемъ двор скажутъ, ну и обернутъ,— отозвалась проснувшаяся комендантша.— Ты не озябъ, родимый. А то, садись ко мн.
— Разумникъ! Разумникъ!— кричала Лукерья Кузьминишна, высовываясь изъ передняго возка.— Что! Что? Ахъ, чучело! Иди что-ль сюда.
— Чего вы?— подошелъ Разумникъ.
— Что мать-то говоритъ? Каки-таки?
— Это изъ Московскихъ полковъ.
— Такъ что-жъ.
— Ничего.
— Чего-жъ мы-то уперлись середь поля. Наплевать! Пошелъ.
Возки двинулись. Разумникъ на ходу ввалился въ сани и разбудилъ спавшаго подъ ковромъ спутника. Тотъ, получивъ ударъ въ спину, заворчалъ.
— Осипъ Кесырычъ! Офицеровъ, братъ, московскихъ прозвалъ!
— Много! О! Гд? Ты видлъ… Не Бибиковъ?
А!— Джули вскочилъ и оглядывался.
— Какіе теб жирнорали… Все эдакіе… Курносые!.. Да и въ саняхъ запросто… Гд? Нтъ!— соображалъ Разумникъ, позвывая.— Ихъ князь съ Силомъ Титычемъ вернутъ изъ Марквашей, что-жъ ихъ пущать туда. Тоже люди…
Вокругъ постоялаго двора, въ сел Маркваши, толпился народъ, стояли повозки, возки и одна большая красноватая колымага на полозьяхъ, у плетней кормилось лошадей съ пятьдесятъ. Вереница отпряженныхъ подводъ, наваленныхъ верхомъ, растянулась шнуромъ по дорог. Кучера, лакеи и казачки сновали, кричали и возились…
Изъ большой горницы постоялаго двора долеталъ даже на улицу веселый говоръ крикливыхъ голосовъ и взрывы хохота.
На крыльцо вышелъ оттуда лакей едька и крикнулъ кучк кучеровъ.
— Эй, братцы, гд бы мн промыслить свайку?
— Свайку?— переспросилъ равнодушно ближайшій кучеръ, похлестывая по снгу кнутомъ.
— Барину. Чертъ! Не мн…
— У меня есть… въ город! Аль имъ побаловаться вздумалось?— спросилъ другой.
— Како-то колно выкинуть приспичило. Подай, говоритъ, хоть издохни.
Вс молчали.
— Что-жъ? Родить мн ее что-ль… Ахъ, чтобы вамъ… Уйду вотъ въ Оренбургъ… Право. Тьфу!
едька постоялъ, поглядлъ на небо, потомъ на народъ, плюнулъ злобно и вернулся въ избу, хлопнувъ дверью.
Въ горниц было человкъ десять и шелъ оживленный говоръ и споръ.
Въ углу былъ большой столъ, уставленный въ безпорядк блюдами, тарелками и бутылками. Одна изъ бутылокъ, пролитая, валялась среди лужи, на полу, около двухъ разбитыхъ стакановъ. Въ горниц сильно пахло ромомъ. За столомъ на лавкахъ помщались: Черемисовъ, слегка красный и громко смявшійся чему-то. Андрей Уздальскій, недавно женившійся, угрюмый и молчаливый. Около него новый тесть его, генералъ Сельцевъ, съ кускомъ телятины, которую онъ, придерживая пальцемъ, аккуратно рзалъ ножемъ и клалъ въ ротъ, запивая краснымъ виномъ. Онъ не былъ голоденъ, а просто безсознательно нагружался пищей и, казалось, не обращалъ никакого вниманія на окружающій гулъ.
На другой лавк сидли майоръ Колоштанъ, прапорщикъ Сельцевъ, вернувшійся недавно изъ Петербурга съ крестомъ на груди, и князь Дмитрій Селимовъ, т. е. Селимъ-Хайбъ-Улла, вс навесел, и слдили внимательно за движеніями Ахлатскаго, нагнувшагося на полу. Ахлатскій, сильно пьяный, сидлъ верхомъ на положенной на полу бутылк, вытянувъ ноги, и вдвалъ на свтъ нитку въ иголку. Это была предложенная шутка объ закладъ. Онъ соплъ, пыхтлъ и ругался.
— Брось!— кричалъ Черемисовъ изъ-подъ образного угла,— не вднешь. Иди пить, Сила Титычъ! Экая вдь упрямая скотина!
— Мн-ль этого дла не разумть. Этимъ живемъ!— въ десятый разъ повторялъ на распвъ Ахлатскій, покачиваясь на бутылк, то вправо, то влво, и тщетно стараясь удержать равновсіе, чтобъ улучить секунду и вдть нитку.
— Эхъ горе мое. Нтъ у меня моего Казимірушки — всплакнулъ Черемисовъ.— Пропадетъ онъ тамъ отъ Пугачева.
— Небось. Не пропадетъ!— воскликнулъ Уздальскій.— Коли и впрямь братъ его у злодя въ генералахъ.
— И на кой прахъ онъ остался въ город?— спросилъ генералъ Седьцевъ.
— Звалъ вдь… звалъ!!— кричалъ Черемисовъ.— Уперся. Не поду, да и шабашъ!
— Не боюсь, говоритъ, да и не врю, что ползетъ онъ на Казань.
— Да и впрямь не ползетъ!— сказалъ Андрей.— Вдь это мы зря собрались, да дралу… Съ тоски…
— Если Оренбургъ взялъ, фортецію…— замтилъ Селимъ,— то Казань гораздо легче… А тамъ и въ Москву…
— Вотъ бы колно-то было! загоготалъ Черемисовъ,— кабы онъ Москву-то осадилъ, какъ Гаврюшка Отрепьевъ.
— Гришка, а не Гаврюшка,— сказалъ Андрей.— Да, событіе было бы диковинное,
— Что-жъ радоваться-то!— воркнулъ молодой Сельцевъ на князя.
— Я не радуюсь! Я говорю… колно… Эй, голоштанъ. Давай выпьемъ, братъ, съ горя да съ печали. Пьяному не горе — по колно море. А то за здоровье Емельки Пугачева… А? Ну, давай за Емелькино здоровье…
Черемисовъ, въ восторг отъ выдумки, нагнулся къ Колоштану со стаканомъ.
— Давай! Мн что? У меня ни кола, ни двора,— отозвался майоръ, совершенно опьянлый.
— И чего ты, князь, не надумаешь,— покачалъ головой генералъ Сельцевъ.
— Ддушка Илюша… съ горя. Сирота я… Была у меня одна зазнобушка — турецкая Мохнатушка — и та окалла. Запарили сердечную.
— Вдлъ!— закричалъ Ахлатскій, показывая иголку съ ниткой.
Селыхевъ и Селимъ протестовали.
— Нтъ! Нтъ! Вретъ!— кричалъ Уздальскій.— Я видлъ. Надо ногу на ногу положить, а онъ растопырилъ об на полу. Эдакъ всякій вднетъ.
— Подавай теперь свайку… Вотъ сдлай-ко,— закричалъ Черемисовъ.— Идетъ на сто рублей. Кто желаетъ? едька! Ну! свайку
— Нигд нтъ. Улусъ Андреевичъ.
— Что-о! Когда теб сказано… найди!
Черемисовъ, безцеремонно растолкавъ своихъ сосдей, вылзъ изъ-за стола и ползъ съ кулаками на лакея.
— Да что-жъ мн ее…— едька прислъ и растопырилъ руки и ноги.— Родить что ль мн ее, Улусъ Андре…..
Раздался ударъ, и едька торчмя растворилъ головой дверь.
— Гляди, гляди,— закричалъ кто-то…— Офицеры! Изъ Москвы! Ей-Богу!
Вс бросились къ окнамъ. Ко двору подъхали повозки, и офицеръ Мавринъ, вылзая, разспрашивалъ народъ.
Вс высыпали на крыльцо, перезнакомились и вошли въ горницу.
По заявленію офицера Бушуева о томъ, что генералъ Бибиковъ детъ вслдъ за ними, стали наскоро убирать и чистить горницу для его завтрака.
— Что это вы! Не надо!— сказалъ входя Мавринъ и останавливая возившихся и укладывавшихъ.— Ты тоже…— шепнулъ онъ Бушуеву,— не знаешь нешто Александра Ильича. Разбранитъ. Оставьте.
— Да вдь тутъ все пьяно… Вонь — шепнулъ Бушуевъ.— Хоть бутылки-то пусть приберутъ, коли ихъ самихъ прибрать нельзя.
— Господа!— обратился Мавринъ,— вы только потснитесь мало, чтобы одинъ уголъ очистить для генерала-аншефа.
Деньщики между тмъ накрывали столъ и таскали ящички и погребцы изъ повозокъ. Офицеры уже закусывали, угощаемые княземъ Черемисовымъ, и разспрашивали. Кой-кто, попьяне, вышелъ. Колоштану у колодца, гд поили лошадей, ямщикъ поливалъ голову изъ бадьи.
— Такъ вы отъ Пугачева на утекъ! Во какъ. Аль такъ страшенъ?— говорилъ Бушуевъ князю.
— Губернаторъ-то нашъ давно ужъ въхалъ въ Козьмодемьянскій уздъ… Ради усмиренія бунта,— замтилъ генералъ Сельцевъ лукаво.
— Къ Самозванцу… Что-жъ! дло.
— На двсти верстъ дальше. Вы же хали, я чай, теперь чрезъ Козьмодемнянскъ.
Вс расхохотались.
— Генералъ всхъ васъ вернетъ. Не пуститъ. Вотъ ужо увидите!— сказалъ Мавринъ.
— Да вдь Оренбургъ взятъ. И Самару осадилъ ужъ Пугачъ-то.
— Пугачъ? Ищь какое имя ему придумали!— разсмялся одинъ изъ прибывшихъ.
Вся компанія живо перезнакомилась окончательно съ офицерами.
. Черемисовъ вдругъ ршилъ.
— Вотъ что, честные други… Тамъ Самара — не Самара, Пугачъ — не Пугачъ. А ду я назадъ домой. И закачу я тамъ и намъ, и вамъ… и его превосходительству — коли честь сдлаетъ пожаловать — такой обдище! Та-а-кой!! И ты, Сила Титычъ, не будь свинья, вертай тоже. Куда намъ по вотчинамъ. Хуже тамъ заржутъ вотъ эти хамье!— показалъ Черемисовъ на стоящаго въ углу едьку съ разбитымъ носомъ и слезливо мигавшаго на гостей.
— Ворочайтесь, господа. Генералъ Бибиковъ въ мсяцъ все усмиритъ.
— Былъ одинъ такой-то, Каромъ звали. Не знаю нын званье ему какое…— шепнулъ Ахлатскій.
Поднялся споръ, генералъ Сельцевъ хотлъ непремнно хать къ зятю въ Сокольское, гд уже была его жена и молодая Дарья Ильинишна Уздальская. Ахлатскій уперся хать въ гости въ деревню Блокопытовой.
— Опять за старое!— махнулъ рукой князь.— Вотъ, господа, посудите…— обратился онъ ко всмъ прізжимъ.— Вотъ эта скотина два года уже возжается все съ одной Грушей Яблоковной…
— Генералъ! генералъ!— раздалось на двор, и все зашевелилось и высыпало на улицу. Возокъ лихо подкатилъ…
— Что это за създъ?— спросилъ Бибиковъ у Маврина, вылзая въ дверку.
— Казанскіе дворяне городъ уже покидаютъ изъ боязни злодя…
— Дворяне?— громче вымолвилъ Бибиковъ, входя на крыльцо и оглядывая кучку, высыпавшую изъ избы.— Дворяне бгутъ изъ города, потому что проявился въ степяхъ Оренбургскихъ назойливый и дерзкій воръ?! Каторжникъ!.. Не врю!.. Я, господа, ду въ Казань по повелнію великой государыни умиротворить край, мои главные помощники въ семъ дл — будутъ дворяне той округи. Тотъ, кто дворянинъ по чувствамъ благороднымъ, а не по званью одному — тотъ подетъ вслдъ за мной, кто не подетъ, тотъ — не дворянинъ и не достоинъ именоваться таковымъ… Ну, да вотъ, милости прошу отвдать моей дорожной хлба-соли… Кстати и потолкуемъ!— мягче добавилъ генералъ, входя.
Во время завтрака Бибиковъ познакомился со всми, ласково, любезно поговорилъ со всякимъ, даже съ присмирвшимъ Ахлатскимъ, даже съ Колоштаномъ, который, уничтоживъ въ себ хмль ледяной колодезной водой, пунцовый мялся теперь предъ генераломъ и смущался тмъ, что сюртукъ его былъ облитъ и весь мокрый.
— Стыдитесь, господа дворяне,— говорилъ Бибиковъ всей компаніи Черемисова,— вы не двки красныя и не ребята бжать отъ дерзкаго вора-казака, онъ на ваше сословіе посягаетъ, волнуя и поднимая вашихъ же крпостныхъ .. Онъ прямо врагъ вашего сословія, а не царицывъ! А вы же и бжите! Мы изъ Питера поспшаемъ сюда поймать бродягу, исправить заблужденія и усмирить край, а вы, въ защищенье коихъ мы посланы царицей — вы же срамно бжите и бросаете насъ. Это есть поступокъ прямо неблагородный, образъ мыслей прямо недостойный русскаго дворянина!.. Вернитесь, господа дворяне, со мной, мн помогать, и тмъ самымъ докажите родин, цариц, и себ самимъ древнюю доблесть нашего сословія.
Такъ говорилъ Бибиковъ, а самъ думалъ, глядя на Черемисова, Селима, Колоштана и другихъ:
— Да это какая-то Татарва чумазая да пьяная! Ну, край! Авось въ город пайду иныхъ… истинныхъ дворянъ.
Половину присутствующихъ затронули слова:
— Вернитесь со мной, мн помогать…
Они запрягли лошадей и собрались за генераломъ. Другая половина осталась, но была поражена тмъ, что Лукерья Кузьминишна прохала обратно чрезъ Маркваши въ Казань. Она сама собой повернула назадъ, узнавъ, что во встрчномъ возк детъ въ городъ новый главнокомандующій Бибиковъ.
Ужъ коли Лукерья Кузьминишна обернула оглобли, ну, стало пошелъ въ Казань.
Когда вечеромъ вс прізжіе въ городъ разъхались по домамъ и вновь расположились, когда засвтился снова огонь въ потемнвшихъ, большихъ и лучшихъ домахъ, на главныхъ улицахъ — городъ снова оживился. Вдобавокъ, въ губернаторскомъ дворц и на двор его, гд давно царствовала зловщая для жителей и страхъ наводящая мгла и тишина — теперь снова засіяли окна, зашумли голоса. Оставшіеся жители, которые не могли выхать, были обрадованы. Купечество, не вызжавшее, ликовало. Горожане тоже… Многіе здили въ гости къ вернувшимся, разспрашивали и разузнавали:
— Что? Какъ? Что говоритъ?! Каковъ онъ?!
Вернувшіеся отвчали, выдумывали и приписывали ему всякій вздоръ.
Одна всть ошеломила многихъ.
— Всмъ помщикамъ мста и должности раздастъ! Всхъ въ службу на время бунта!.. А тамъ и награды!
Многіе изъ невызжавшихъ изъ города и готовившихся хоронить имущество въ земл, ожидая Пугачева, здили смотрть на дворецъ губернаторскій и прозжали разъ, и два, и три, мимо него. Они весело оглядывали свтящіяся окна, радостно прислушивались къ шуму и говору.
— Авось не простой вдь генералъ! Онъ Аншефъ!
Простой народъ тоже толпился предъ воротами до глубокой ночи. Кто весело глазлъ на повозки, на лошадей и людей, кто съ тупымъ любопытствомъ, кто искоса и непривтливо. Иные, наглядвшись на новые мундиры, отходили прочь, почесывая за затылкомъ:
— Нтъ вонъ оно что!.. Обождемъ еще… Что будетъ? Поспшишь — напорешься на рожонъ.
Въ сумерки случилось важное происшествіе, имвшее не маловажныя послдствія. Вышелъ изъ воротъ губернаторскаго дома круглолицый и веселый малый ерьзя и крикнулъ въ толпу.
— Эй, братцы! Ребятушки. Обыватели казанскіе! Гд у васъ тутъ по сусдству царевъ кабакъ? Укажи кто на милость прізжему человку изъ Питера! Я угощу вожатыхъ. Денегъ у насъ куры не клюютъ — давятся ими!
Десятокъ голосовъ отозвался, и цлая куча народа повалила за ерьзей въ кабакъ, кто и не пьетъ собрался, и вся куча влзла за нимъ и нашла тамъ другую кучу. ерьзя раскошелился въ кабак — выпилъ, кой-кого угостилъ и на вопросъ: чьи будете?— объявилъ.
— Я Иванъ. Крпостной буду генерала-аншефа и кавалера Александра Ильича Бибикова и состою деньщикомъ при немъ съ измальства. Въ Туретчин съ нимъ былъ и въ Шведчин, и въ Польш, и въ Варшав, и въ Питер, и вшендзе!..
— Вшендзе? Гд это будетъ?
— Земля такая! Ступай только прямо, безпремнно придешь.
Два часа ерьзя пилъ, поилъ и разсказывалъ про барина Александра Ильича, про аншефа, ‘Генерала, значитъ, надъ всми, то-есть генералами, начальственнаго’.
Народъ вышелъ ошаллый отъ вина и отъ ‘тхъ дловъ’, что расписалъ ерьзя.
Долго потомъ на улицахъ, на базарахъ, въ кабакахъ и даже за заставами толковалъ народъ, передавая слухи.
— Высланъ на него изъ Питера такой енералъ… Ну!!
Бибиковъ обошелъ большой домъ, гд, благодаря бгству Брандта съ семействомъ и увозу многихъ вещей, было не очень удобно. Онъ не захотлъ помститься въ спальн и кабинет губернатора и выбралъ себ около залы маленькую итальянскую комнатку, гд когда-то, всего три мсяца назадъ, сидла Параня, задумчиво глядя во мглу, и гд вздремывалъ иногда подъ звуки музыки покойный Ахметъ Измаилъ-Бей. Бибиковъ, при помощи двухъ лакеевъ, устроился очень быстро. Веллъ принести кровать, столъ и два кресла, а затмъ притащить три разнокалиберные сундука изъ возка. Устроивъ постель, онъ снялъ съ себя два большихъ образка въ золотыхъ ризахъ и, потребовавъ молотокъ и гвоздь, повсилъ образа въ головахъ кровати.
— Вотъ и ладно!— прибавилъ онъ, отойдя и глядя.— Теперь съ Богомъ!..
Когда люди притащили и поставили между двухъ оконъ большой письменный столъ изъ корельской березы, Бибиковъ справился:— Съ ящиками? А ключъ есть? Ну ладно. На чужой сторон. припираться слдъ. Взявъ изъ сундуковъ, что стояли на полу, нсколько портфелей, большую чернильницу и шкатулку съ деньгами, онъ заперъ все въ столъ, оглядвъ и замки, и ключъ.
Затмъ притащили два большихъ ящика, полныхъ одинакими печатными листками — манифесты императрицы къ народу, и поставили въ уголъ близъ кровати.
Тогда Бибиковъ оглядлъ небольшую комнатку, жалостливо прищелкнулъ языкомъ и вымолвилъ себ подъ носъ.
— Эка обида! На юру буду…
— Вы чего это?— отозвался въ дверяхъ уже вернувшійся ерьзя.— А-а! Знаю!— Поднялъ онъ чрезъ секунду палецъ въ воздух и пошелъ изъ комнаты.
— Да ты чего думаешь, ерьзя? Постой!
ерьзя вернулся, высунулся въ дверь и ухмыльнулся.
— Ширмочку? То-то. Ужъ я нюхомъ… Сейчасъ спроворю.
Чрезъ полчаса, безцеремонно перешаривъ весь домъ и кладовыя Брандта, ерьзя отрылъ въ хлам росписныя ширмы и, притащивъ ихъ, загородилъ ими постель. Ширмы состояли изъ старыхъ, полинялыхъ и прорванныхъ картинокъ подъ остатками стеколъ. Это были различные колорированные виды Саксоніи и Дрездена. Frauen-Kirche und Knigstein уцлли больше другихъ и торчали прямо предъ изголовьемъ постели. Бибиковъ, съ удовольствіемъ усмхаясь, снова оглядлъ горницу и подумалъ:
— Образа, манифесты и пистолеты!— И за ширмочкой! Все на мст! Высплюсь лихо, а завтра съ утра… и начну!
— Александръ Ильичъ!— спросилъ ерьзя, видли вы истопника здшняго.
— Нту.
— Гляньте ему разъ въ рожу, да и прикажите мн его въ три шеи.
— А что?
— Не по нутру онъ мн. Печку растапливаетъ чудно, будто въ первый разъ въ жизнь свою. Татаринъ! Прозвище дрянное — Лаханью звать. По россійскому ни слова, вишь, не смыслитъ. А ткнулъ я его, для пробы, заговорилъ. Бестія и есть. Ну, а тутъ и бумаги государскія по столамъ, и деньги. Не ровенъ часъ… ужъ у меня нюхъ на такую птицу.
Бибиковъ не слушалъ и думалъ о письм, которое лежало на стол. Оно было написано элегантнымъ почеркомъ, по-французски, и за подписомъ Бжегинскаго. Его подали генералу чрезъ часъ по прізд. Казиміръ умно, дльно, знаючи предметъ, говорилъ о положеніи края, куда прибылъ генералъ, и предлагалъ свои услуги, прося въ награду освобожденіе изъ плна и ссылки.
— Зачмъ?— думалъ теперь Бибиковъ.— Что ему надо? Помогать? Это не въ ихъ расчет! Вредить?.. Богъ съ нимъ. Обойдусь… И онъ бросилъ письмо въ ящикъ.
Доставъ изъ красиваго ларца пару пистолетовъ, Бибиковъ подумалъ, сталъ было заряжать ихъ, но остановился и улыбнулся, глядя на ерьзю, давно глядвшаго на барина.
— Ништо! Я вдь тутъ ляжу!— замтилъ ерьзя, указывая порогъ дверей въ залу.
— Ну, ты, коли что… въ чужомъ пиру и опохмлишься! усмхнулся Бибиковъ.
— Нту, ужъ коли моего барина тронуть захотятъ, тутъ ужъ теб не чужой пиръ будетъ, а свой!— отвчалъ ерьзя.— Генеральш писать, я чаю, будете,— прибавилъ онъ, уставляя чернильницу, перо и синюю золотообрзную бумагу.
Бибиковъ, не раздваясь, надлъ шубу и отпустилъ ерьзю… Оставшись одинъ, онъ прошелся два раза, сталъ на середин комнаты, задумчиво глядя въ темныя окна, и, наконецъ, вымолвилъ едва слышно.
— Да… вотъ!.. что Господь дастъ?
Онъ двинулся и слъ въ кресло.
— Пугачевъ? думалъ онъ.— Что Пугачевъ? Не въ казак бгломъ сила. Казакъ — чучело въ рукахъ голодныхъ, обнищалыхъ, засуженныхъ… Въ рукахъ остервенлыхъ, мстящихъ.
Долго думалъ этотъ человкъ, на котораго глядла теперь въ ожиданіи вся Россія и ждала… Наконецъ онъ прошепталъ:
— Сгину или поборю стоголоваго дракона? И онъ глянулъ невольно на образа, висвшіе въ изголовьи постели.— Что же? Сгину?.. Поборю? Нтъ!.. Что же?
Грусть спокойная и глубокая разлилась по лицу его, и картины недалекаго будущаго словно пронеслись вихремъ въ этой комнат надъ его опущенною головой, словно мелькнули на мигъ въ его глазахъ и исчезли въ темныхъ углахъ горницы. Онъ всталъ, провелъ рукой по лицу и по голов и вымолвилъ твердо.
— Полно бабиться, Александръ Ильичъ… Отдохни вотъ въ ночь, а съ утра за дло! За трудное и великое дло! А они и не чаютъ, что это дло трудно, велико! Спасешь слпого отъ края пропасти — спасибо не жди!..
Въ то же время, въ тотъ же вечеръ, въ маленькомъ домик одного изъ переулковъ Казани, сидла за накрытымъ столомъ женщина лтъ за пятьдесятъ, но на видъ много старе, въ темномъ капот и съ повязаннымъ платкомъ на голов, а противъ нея молодой, круглолицый и румяный офицеръ. Онъ только что пріхалъ, обнялъ мать, съ которой не видался уже десять лтъ, и, разспрашивая объ ея жить-быть, поминая о покойномъ отц и брат, разсказывалъ о себ и о Питер. Изрдка останавливался онъ, улыбался, радовался, цловалъ мать и снова разспрашивалъ и разсказывалъ. Это былъ офицеръ Преображенскаго полка Державинъ, малый бдный, усердный и честный, съ трудомъ выбившійся въ десять лтъ службы изъ рядовыхъ въ подпоручики. Нравомъ добрый, степенный и услужливый, сердцемъ — горячій и прямой. Много намыкался онъ, долзая до своего чина. Теперь ему вдругъ повезло. Бибиковъ взялъ его съ собой членомъ состоящей при немъ секретной комиссіи, посл часовой бесды съ нимъ въ Питер. Однимъ взялъ этотъ малый. Языкомъ хорошо владетъ, а по бумаг перомъ еще лучше.
Наговорившись вдоволь съ матерью, еклой Андреевной, молодой человкъ всталъ и вышелъ во дворъ, гд стояло нсколько крестьянскихъ дровней. Человкъ съ десятокъ мужиковъ дожидались молодого барина, котораго видли теперь въ первый разъ.
— Здорово, голубчики! Вотъ я васъ повыспросить хочу, что, какъ въ узд-то? слышно, безчинствуютъ…
Мужики сначала неохотно, но потомъ даже съ увлеченіемъ разсказывали вс безчинства, что творятся по деревнямъ.
— У большихъ господъ покуда смирно… ничего. А вотъ гд махонька вотчина, по-просту сказать, поселокъ, да и баринъ-то, такъ токмо прозвищемъ единымъ баринъ, а малодушный, всего дворовъ 10 иль 20, ну, у эдакихъ озорничество такое, что упаси Богъ.
Потолковавши съ мужиками и вывдавъ все, что ему было нужно, Державинъ вернулся въ домъ, расцловался съ матерью и пошелъ въ приготовленную ему горницу… Тутъ все было припасено материнскою нжностью. Громадные пуховики на постели, и розовая восковая свча, и сахарная смородиновая водица на ночь. На стол около кровати былъ положенъ псалтырь, сынку для чтенія, на сонъ грядущій. Державинъ заперся щеколдой, отодвинулъ псалтырь и, доставъ нсколько книгъ изъ сундука, положилъ ихъ на столъ. Дв книжки были сочиненія Ломоносова, другая князя Козловскаго, третья носила нмецкое заглавіе. Въ этой послдней было вложено нсколько исписанныхъ и измаранныхъ листовъ. Державинъ раздлся, легъ и, взявъ Ломоносова, сталъ проглядывать страницы, которыя давно уже зналъ наизусть.
— Да. Вотъ… Геній! шепнулъ онъ вдругъ словно въ отвтъ на тайную думу.— Мало чего хочется… Эдакъ всякій бы захотлъ, очинилъ перо, да и витійствуй… Изъ мужиковъ, изъ льдовъ архангельскихъ!.. А ты тутъ все-таки дворянинъ, жилъ въ столиц и все-жъ ничего не выходитъ… да и не выйдетъ ничего.
И онъ глянулъ на нмецкую книгу и на испещренные листы.
— Пустяковина. Баловничество одно! Вишь, чего захотлось. Да и не до того теперь. Служба. Узнаетъ Александръ Ильичъ — дастъ звону.
И словно разсердясь на себя, онъ вдругъ потушилъ свчку и, укутавшись, улегся спать.
На утро въ семь часовъ, еще до свту, Бибиковъ уже работалъ за письменнымъ столомъ. Часовъ въ девять въ той зал, гд когда-то подъ звуки мазурки летала, горя отъ наслажденія и восторга, Параня, гд негодовалъ князь Данило и плакался Иванъ, гд роились гости, остря надъ проявившимся вновь бездльникомъ Ермолаемъ Погашевымъ — теперь толпились офицеры, явившіеся за приказаніями, ставились столы и разсаживались съ два десятка писцовъ и копіистовъ, частью привезенныхъ, частью взятыхъ заимообразно изъ магистрата и приказа призрнія. Чернила, бумаги, перья и песочницы покрыли столы, и скоро поднялся скрипъ. Ордеры, рапорты, указы и промеморіи росли на срыхъ листахъ, подписывались Бибиковымъ и, попадая въ сумки гонцовъ, летли въ разные края, и въ Петербургъ, и въ Сибирь, и въ Астрахань, и въ Польшу. Въ полдень одинъ изъ офицеровъ поскакалъ къ Фрейману узнать: ‘какъ все обстоитъ?’ Другой похалъ вернуть губернатора изъ Козмодемьянска, третій и четвертый отправились развозить манифесты по уздамъ, пятый, Мавринъ, имлъ тайное порученіе, шестой готовилъ помщенія для ожидаемыхъ изъ столицы войскъ, седьмой, Державинъ… сидлъ сумрачный безъ дла на стул у дверей комнаты Бибикова и ждалъ порученья.
У подъзда рыскали экипажи Казанцевъ, но швейцаръ-заика (ночевавшій съ медвдемъ) отвчалъ всмъ:
— Не принимаютъ… Та-а… ска-азалъ: за-автра…
Пріемъ всхъ желающихъ явиться къ генералу-Аншефу не по длу, а ради представленья, былъ назначенъ на второй день.
Часа въ два Бибиковъ вышелъ въ залу и, увидавъ Державина, вымолвилъ съ особою интонаціей.
— А? Господинъ подпоручикъ, пожалуйте!
Державинъ понялъ по этому тону, что сейчасъ получитъ какое нибудь порученье и, войдя въ кабинетъ оффиціально, слегка вытянулся съ серьезнымъ и почтительнымъ выраженіемъ лица.
— Пока занятія секретной комиссіи не открыты, вы, господинъ офицеръ, исполните личное мое секретнйшее порученье.
