ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціей и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
ТОМЪ ПЕРВЫЙ.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.
Я прочелъ публикацію о томъ, что кто-то — имени въ публикаціи не было обозначено — приглашаетъ по указанному въ ней адресу учителя для подготовленія молодого человка къ пятому классу гимназіи, желая притомъ помстить ученика пансіонеромъ къ преподавателю. Это было давно, въ 186* году. Я тогда жилъ исключительно уроками, а также держалъ пансіонеровъ, и потому поспшилъ на приглашеніе по указанному въ публикаціи адресу. Отыскавъ указанные домъ и квартиру, я позвонилъ у входныхъ дверей. Дверь открыла здоровая, коренастая и румяная служанка лтъ двадцати пяти, изъ деревенскихъ, судя по манерамъ и разговору, но, какъ было сразу видно, уже успвшая привыкнуть къ городскимъ нарядамъ, крахмаленнымъ юбкамъ и дешевенькимъ вызолоченнымъ серьгамъ, брошкамъ и браслетамъ съ яркими цвтными стеклами и говорившая ‘мерси-съ’, когда ей за услугу совали въ шершавую руку двугривенный на чай.
— Вамъ кого?— грубовато спросила она, стоя въ оборонительной поз въ дверяхъ и не впуская меня въ переднюю.
Я смутился немного, не зная кого спросить, такъ какъ въ публикаціи, какъ я сказалъ, значился только нумеръ квартиры, но не значилось на имени, ни фамиліи ищущихъ учителя.
— Тутъ нуженъ учитель,— пояснилъ я, запинаясь.
— Кого учить-то?— еще боле грубо спросила она, смотря на меня злыми и наглыми глазами.— Здсь баринъ одинъ Иванъ Трофимовичъ живетъ…
Я окончательно сконфузился, полагая, что я ошибся нумеромъ дома или квартиры.
— Вдь это двадцать первый нумеръ дома, а квартира нумеръ девятый?— началъ я.
— Ну, да,— отвтила она и, какъ бы передразнивая меня, повторила:— домъ нумеръ двадцать первый и квартиры девятый.
— Такъ въ газетахъ публиковали,— сталъ я опять пояснять:— что здсь требуется учитель.
— Никакого учителя намъ не надо,— отрывисто произнесла она.— Слава Богу, обучены…
— Аксинья! Аксинья!— раздался изъ сосдней комнаты стонущій сиповатый голосъ.— Чего ты тамъ стрекочешь въ дверяхъ? Сквозняка напустила! Кто тамъ?
— А Богъ ихъ знаетъ,— крикнула она въ отвтъ.— Учитель какой-то!
Она уже намревалась захлопнуть дверь передъ моимъ носомъ, но изъ комнаты послышался тотъ же стонущій голосъ:
— Дура! дура! Охъ, ничего не понимаетъ! Остолопъ деревенскій! Идите сюда, кто тамъ? Охъ! дура!
— Ругатель! только отъ тебя и слышишь, что ‘дура’!— проворчала вполголоса служанка и громкимъ голосомъ властно приказала мн:— Идите, коли зовутъ!
Она, видимо, умла и привыкла повелвать. Я поспшно вошелъ въ прихожую, сбросилъ легкое пальто и вошелъ въ комнату, откуда слышался стонущій голосъ. Меня разомъ охватило запахомъ нашатыря, оподельдока, камфары. Передо мной была обширная комната, погруженная въ полумракъ, вслдствіе опущенныхъ темныхъ шторъ. Сразу я могъ только разглядть, что она была загромождена затйливой мебелью, вышитыми подушками, картинами, статуэтками, лампами. Потомъ я разсмотрлъ, что все это было боле или мене цнное, даже рдкое, какъ, напримръ, портретъ какой-то дамы съ открытой шеей работы знаменитаго Левицкаго, эскизно вылпленная статуэтка даровитаго Пименова, часы въ стил имперіи и тому подобныя вещи. При первомъ же взгляд на вс эти хаотически разставленные и развшенные предметы мн показалось, что я попалъ въ лавку старьевщика, гд сваливается въ одну нестройную кучу разный, нердко весьма дорогой хламъ. Не усплъ я приглядться къ окружающему меня, какъ услышалъ въ сторон все тотъ же стонущій, хриплый голосъ:
— Это вы и есть учитель? Пансіонеромъ-то остолопа можете взять къ себ? Помщеніе-то есть?
— Могу,— отвтилъ я, все еще не зная, съ кмъ говорю.
— Ну, вотъ, ну, вотъ, это главное! Надолъ онъ мн, паршецъ. Теперь и говорить можно. Охъ! Слава Богу! Хоть отдлаюсь! Садитесь, поговоримъ.
Я направился почти ощупью къ широкому турецкому дивану, обитому шелковой матеріей, гд лежало что-то крупное, грузное, ворочавшееся съ боку на бокъ, стонущее и брюзжащее. Это былъ очень крупный, высокій и тучный старикъ, съ обрюзгшимъ лицомъ, съ разметавшимися и вьющимися сдыми волосами, въ красной турецкой феск въ пестромъ турецкомъ халат, въ желтыхъ турецкихъ туфляхъ съ загнутыми носками. Теперь, приблизившись къ нему и освоившись съ полутьмой, я могъ разсмотрть его фигуру и костюмъ до мельчайшихъ подробностей.
— Аксинья! Аксинья!— застоналъ онъ капризнымъ тономъ блажного ребенка.— О, дура! Никогда не придеть сразу! Охрипнешь крича. Волю забрала, дура! Аксинья, подними шторы!
Онъ обернулся ко мн, повернувшись немного на босъ, причемъ я увидлъ изъ-подъ распахнувшагося ворота его рубашки могучую волосатую грудь.
— Тьма совсмъ, не разсмотришь человка,— пояснять онъ, продолжая брюзжать.— Точно въ тюрьм. Вы меня ужъ извините, что я лежу, какъ колода. Боленъ я. Охъ, охъ, совсмъ боленъ.
Покуда съ шумомъ вошедшая въ компату Аксинья угловатыми и отрывистыми движеніями поднимала шторы, усиленно дергая за шнурки и что-то ворча, я не безъ любопытства всматривался въ этого старика. Это была туша жиру съ рдющими, когда-то, должно быть, очень густыми кудрями на большой голов. Трудно было опредлить, былъ ли онъ когда-нибудь красивъ или нтъ, такъ какъ ожирніе искажало черты его лица, ужо тронутаго параличомъ. Оставались красивыми или, врне сказать, поражающими только глаза, рзкіе, проницательные, наглые и хитрые до неприличія. Онъ поминутно вертлъ головой и длалъ лицомъ гримасы, подергиваемый мимолетными характерными конвульсіями, говорившими сразу о томъ, что онъ шибко пожилъ на своемъ вку. При каждомъ его движенія запахъ нашатыря, оподельдоку и камфары чувствовался сильне, точно этими снадобьями были пропитаны и его одежда, и его блье. Онъ продолжалъ брюзгливо жаловаться:
— Навязали мн еще это дло! Сестра все, двоюродная сестра… Найди, да найди ея болвану учителя и воспитателя. Сама въ деревн сидитъ, сдвинуться лнь, мохомъ тамъ обросла, квашня. Ну, и пишетъ… длать нечего, такъ и изводить бумагу… Мало того: сюда его прислала, на, моль, бери это сокровище да возись съ нимъ… А у сокровища уже усы отрастаютъ, въ голов, поди, всякая дрянь завелась… Повозись-ка съ нимъ… Думаютъ он тамъ въ деревн, что такъ тутъ и есть время бгать хлопотать за нихъ. Охъ, лежебоки! Наплодятъ дтей и разсылаютъ ихъ, словно посылки по почт, кого въ корпусъ, кого въ институтъ. Воспитывайте и обучайте, молъ, добрые люди, а мы свое дло сдлали. Прохвосты!.. А я боленъ, гд мн хлопотать съ балбесомь. Замучилъ онъ меня, паршивецъ! Слава Богу, вотъ вы пришли. Охъ! Да, кстати: мы даже не отрекомендовались. Я не пропечаталъ своихъ имени и фамиліи. Потому друзья-пріятели скажутъ сейчасъ: ‘для незаконнорожденнаго сына ищетъ’. Охъ, прохвосты. Рады бока помыть. И такъ говорятъ, что у меня въ каждомъ город по жен и по дюжин ребягь! Про меня все плетутъ… Охъ, прохвосты! Меня зовутъ… Охъ!.. Охъ!..
Тутъ произошелъ маленькій эпизодъ, прорвавшій нашъ tte—tte.
Съ минуты моего прихода къ Ивану Трофимовичу я ощущалъ — не видлъ, не слышать, а только ощущалъ — присутствіе въ комнат или за тяжелой драпировкой двори третьяго лица. Теперь это третье лицо не выдержало, взволнованное усиленными стонами Ивана Трофимовича, и явилось въ комнату. Это была черноволосая и черноглазая дама лтъ сорока-пяти, блая, откормленная, выхоленная, съ утинымъ носомъ и сочными губами.
— Иванъ Трофимычъ, пора снять горчичникъ,— заговорила она пвучимъ и сладкимъ голосомъ съ слезой въ звук.— Больше двадцати минутъ.
— Охъ, охъ, хорошо, хорошо! Надоли вы мн вс, какъ горькая рдька!— застоналъ больной и въ изнеможеніи повернулся на сипну.
Дама съ слезой въ голос наклонилась надъ нимъ и стала возиться съ сниманіемъ горчичника. Больной сталъ стонать точно отъ невыносимыхъ мученій. Его немного хриплый голосъ совсмъ упалъ, какъ у умирающаго. Это видимо приводило въ отчаяніе даму съ слезой въ голос, и она чуть не плакала, стараясь по возможности осторожне, исполнить свое дло. Когда операція сниманія горчичника кончилась, и дама съ слезой въ голос снова удалилась, больной опять сталъ извиняться передо мной:
— Охъ, боленъ я, боленъ! Чортъ дернулъ вчера къ пріятелю завернуть. Чуть не на колняхъ просятъ-молятъ: приди да приди… Извстно, дохнутъ отъ скуки, идіоты, живой человкъ нуженъ… бывалый… Ну, вотъ и пошелъ… Такъ вотъ вдь окормили чмъ-то, прохвосты. Каждый разъ окормятъ! Вино подмшанное изъ сандала… масло изъ собачьяго жира… сигары изъ капустныхъ листьевъ… Скареды, со всякой дряни пнки готовы снимать и гостей угощать… Охъ!.. Да, такъ я вамъ началъ говорить, какъ меня зовутъ… Иванъ Трофимовичъ Братчикъ… Братчикь… Охъ!.. Слыхали, можетъ-быть? Полъ-Петербурга знаетъ… какое полъ-Петербурга — половина Россіи… Европ и той пвцовъ русскихъ показывалъ, чортъ ее возьми!.. Да… рвали всю жизнь на части… прохвосты… Таланты были… Охъ, бда эта сущая, таланты коли у человка…
Я, дйствительно, какъ мн показалось, слыхалъ эту фамилію, но не въ Петербург, или, врне сказать, слыхалъ ее, можетъ-быть, и въ Петербург, но въ давно былые года. Когда и при какихъ обстоятельствахъ я ее слыхалъ — итого я не могъ вспомнить сразу, должно-быть, читалъ въ какихъ-нибудь газетахъ, мелькомъ, безъ особеннаго вниманія. Я поторопился назвать свою фамилію:
— Викторъ Петровичъ Желзневскій.
— А?!— проговорилъ больной и разомъ повернулся ко мн лицомъ, всматриваясь въ мое лицо зоркими, безцеремонными глазами, старающимися заглянуть въ чужую душу и притомъ съ твердой увренностью отыскать въ этой душ самую омерзительную грязь.— Желзневскій… Викторъ Петровичъ Желзневскій? Марь Ивановн Желзневской родней приходитесь?..
— Она теткой мн доводилась, то-есть была женой моего дяди,— отвтилъ я и вдругъ сразу вспомнилъ, гд слышалъ я его фамилію, когда видлъ его.
— Венера! Венера!— воскликнулъ онъ съ одушевленіемъ и сдлалъ рзкое движеніе, отъ котораго почувствовалъ снова боли и заохалъ:— Охъ! охъ! вотъ вдь какъ окормили, прохвосты!.. Безъ ножа зарзали!..
Онъ закрылъ въ изнеможеніи свои вдругъ замаслившіеся и засверкавшій на минуту глаза и, точно въ бреду, среди стоновъ, забормоталъ:
— Вотъ, батенька, женщина-то. Не то, что вотъ эти, ныншнія мокрицы!— онъ съ презрительнымъ выраженіемъ мотнулъ головой въ сторону той двери, за которой скрылась дама съ горчичникомъ.— Охъ!.. съ ума люди сходили… Охъ!.. Люди-то какіе были… не теперешніе, не гниль эта… не геморрои эти ходячіе… Охъ!.. здоровые люди были, кряжистые… Николаевскіе были люди!.. Охъ!
Онъ открылъ глаза и, зорко вглядываясь въ меня, спросятъ:
— А вы сами-то кто же будете? ‘Монъ бижу’?
Я усмхнулся и отвтилъ:
— Нтъ: ‘Монъ шери’.
— Да, да, тоже и я хорошъ!.. Перезабылъ все. Память измняетъ… Стара стала — глупа стала!.. Съ кмъ смшалъ, съ кмъ смшалъ. Съ карломъ паршивымъ. Вы меня ужъ простите, старика! А что же ‘Монъ бижу’ — живъ, карла этотъ самый.
— Умеръ,— отвтилъ я:— спился съ круга и въ больниц умеръ.
— Гмъ, гмъ! спился… умеръ въ больниц!— проговорилъ Братчинъ, качая въ раздумь головой и длая конвульсивныя гримасы подергивавшимся и подмигивающимъ лвымъ глазомъ.— А ‘Ma пренсессъ’ — жива?
— Жива, кажется. Наврное не могу сказать. Ее пристроили въ городскую богадльню нсколько лтъ тому назадъ.
— Гмъ, гмь! въ богадльню, въ городскую богадльню! Да, да, другія времена! другія времена,— проговорилъ задумчиво старикъ.— Совсмъ другія! Вы вотъ учительствуете, ‘Монъ бижу’ спился и въ больниц умеръ, ‘Ма пренсессъ’ въ богадльн, я вотъ… Охъ, охъ!.. животъ все это, животъ… окормили всякой миндрой, прохвосты!.. Да, другія времена!..
Дйствительно, времена были совсмъ другія, и никогда я не понималъ этого такъ ясно, какъ теперь, смотря на Ивана Трофимовича. А и всего-то прошло какихъ-нибудь двадцать пять лтъ съ того времени, когда я видлъ въ послдній разъ Ивана Трофимовича, но сколько воды утекло съ той поры!
Какъ ясно вспомнился мн теперь этотъ день нашей послдней встрчи!
Въ барскомъ, роскошно отдланномъ и просторномъ домъ ‘ma tante’, то-есть Маріи Ивановны Желзневской, былъ блестящій костюмированный балъ съ живыми картинами. Вечеръ былъ устроенъ съ благотворительною цлью, и на немъ присутствовало самое изысканное общество тогдашнихъ великосвтскихъ прожигателей жизни и бездльниковъ. Время было глухое, скучное, разнообразившееся только чудовищными кутежами, чудодйными выходками богачей-самодуровъ, картежничествомъ и бретерствомъ съ финалами дуэлей, посл которыхъ одни сходили въ могилу, а другіе отправлялись провтриваться на Кавказъ. Въ это время такіе балы, какъ костюмированные балы Маріи Ивановны Желзневской, для которыхъ закладывались имнія съ крпостными душами, были сущимъ кладомъ. Это были своего рода Вальпургіевы ночи. Въ живыхъ картинахъ того вечера, о которомъ я вспомнилъ теперь, принимаю участіе множество народу и между прочимъ въ нихъ участвовали вс молодые воспитанники, воспитанницы, любимцы и любимицы ma tante, а этого народу у ma tante было всегда не мало, такъ какъ она всегда скучала и не любила старыхъ приживалокъ. Въ одной изъ картинъ, между прочимъ, роль гнома исполнялъ ‘Монъ бижу’, тогда еще изумительно стройный и розовый двадцати-трехлтній карликъ, ростомъ не больше пятилтняго ребенка. Звали его Дмитріемъ Петровичемъ Кулешовымъ, но этого имени почти никто изъ постороннихъ не зналъ, такъ какъ карликъ значился подъ кличкой ‘Монъ бижу’, данной ему ma tante. У нея вообще вс люди имли свои клички, какъ и ея собачонки. Ma tante получила эту крпостную душу въ подарокъ отъ одного изъ своихъ страстныхъ поклонниковъ, когда карлику шелъ только пятнадцатый годъ, и обращалась всегда съ нимъ, какъ съ ребенкомъ, одвалась при немъ, заходила въ его ‘дтскую’, когда онъ еще спалъ, сажала его къ себ на колни, принимала при немъ своихъ поклонниковъ, брала при немъ ванны и ее крайне забавлялъ этотъ ребенокъ-мужчина. Въ другой картин ‘Ma пренсессъ’ изображала ‘Спящую красавицу’. Она, эта сирота какого-то проворовавшагося и погибшаго подъ судомъ чиновника, взятая на воспитаніе въ домъ ma tante, была дйствительно замчательной красавицей, но въ то же время она была глухонмой. Она вмсто связной рчи издавала какіе-то странные, глухіе, похожіе на рычаніе звря звуки, отъ которыхъ нервныхъ людей коробило, но ma tante они забавляли и смшили. Она переименовала ее изъ Катерины Семеновны Поспловой въ ‘Ma пренсессъ’, обучила ее танцамъ и даже пнію, и глухонмая танцовала и пла или, врне сказать, завывала, какъ втеръ въ труб во время вьюги, и этимъ развлекала ma tante, когда той было невыносимо скучно. Я или, выражаясь языкомъ ma tante, ‘Монъ шери’, тогда еще семилтній ребенокъ-сирота, тоже жилъ еще въ дом ma tante и потому долженъ былъ фигурировать въ живой картин въ качеств Амура, мтящаго стрлой въ граціознаго Адониса, склонившагося на колни передъ Венерой, Венеру изображала сама ma tante — ей тогда уже шелъ лтъ десять подъ рядъ сорокъ пятый годъ,— а граціознымъ Адонисомъ былъ Иванъ Трофимовичъ Братчикъ, которому тогда шелъ двадцать восьмой годъ, на видъ же нельзя было дать боле девятнадцати…
Врзался этотъ день въ мою память, можетъ-быть, именно потому, что на слдующій день въ дом ma tante случился страшный и совершенно неожиданный переполохъ: ma tante внезапно заболла, у нея сдлался какой-то припадокъ, началась страшная истерика, въ дом вс ходили на цыпочкахъ и шептались о томъ, что ‘Адонисъ’ сбжалъ, что ‘Адонисъ’ пропалъ безъ всти, что ‘Адониса’ кто-то похитилъ. Я, ‘Ma пренсессъ’ и ‘Монъ бижу’ не смли переступить порога спальни ma tante и жались вс въ дтской, то-есть въ комнат ‘Монъ бижу’, перепуганные болзнью ma tante. Потомъ переполохъ вдругъ утихъ, и насъ позвали въ большой блый залъ, гд такъ недавно были балъ, живыя картины, музыка и пніе. Теперь въ переднемъ углу этого зала, декорированнаго тропическими растеніями, за которыми виднлись блыя простыни, закрывавшія десятки простночныхъ зеркалъ, стоялъ черный катафалкъ, и на немъ лежала неподвижно какая-то вытянувшаяся женская фигура съ сдыми волосами, съ провалившимся беззубымъ ртомъ, съ изжелта-блднымъ лицомъ безъ бровей. Это была ma tante, вдругъ состарвшаяся въ день смерти лтъ на десять и даже боле. Пришли священпики, пвчіе, нахали чиновные и вліятельные знакомые на панихиду. Потомъ, въ домъ, гд уже производился грабежъ дворовыми людьми, нахали наслдники ma tante и выгнали на улицу ‘Ma пренсессъ’ и ‘Монъ бижу’. Оставшись на улиц, несчастная глухонмая ‘Ma пренсессъ’ чуть не погибла съ голоду, попала въ нищенскій комитетъ, откуда, потомъ, ее пристроили въ городскую богадльню, а ‘Монъ бижу’, развратничая и пьянствуя напропалую, мало-по-малу, докутился до блой горячки и, наконецъ, умеръ въ больниц… Меня въ это время новые опекуны сбыли съ рукъ на полный пансіонъ къ какой-то желавшей подкормиться на счетъ осиротлыхъ дтей нмк, у которой жило очень много пансіонеровъ и готовилось очень мало кушаній…
Sic transit gloria mundi!..
Довольно долго вспоминали мы съ Братчикомъ вс мелкія подробности давно прошедшихъ временъ — временъ нашей жизни у Маріи Ивановны Желзневской. Все былое ярко воскресло въ нашей памяти и, припоминая вс его мелочи, оба мы невольно повторяли: ‘Да, да, другія времена были, другіе люди’. Мн казалось, что Братчикъ искренно сожаллъ о томъ, что эти былыя времена прошли м не вернутся снова, тогда какъ у меня было тяжело на душ про воспоминаніи обо всхъ этихъ ‘Монъ бижу’ и ‘Ma пренссссъ’, которыми поиграли, какъ игрушками, и которыхъ потомъ выбросили на улицу, какъ хламъ.
— Вашъ племянникъ у васъ?— наконецъ, спросилъ я Ивана Трофимовича, желая скоре приступить къ длу.
— Что вы! что вы!— воскликнулъ почти съ ужасомъ Братчикъ.— Стану я держать у себя сопляка! Ненавижу я этихъ прохвостовъ, везд тоже носъ суютъ, глаза мозолятъ, вертятся, какъ черти передъ заутреней! Подсмотрть да подслушать все хочется! Охъ! Сестра, дура тоже, прислала, не спросясь, зарзала безъ ножа. Еще хорошо, что у меня Маремьяны эти есть. Охъ! знаете поговорку: ‘Маремьяна-старица обо всемъ мір печалится’. Ну, вотъ эти самыя Маремьяны и у меня есть, у каждаго он есть. Безъ Maремьянъ ни одинъ видный человкъ не проживетъ. Да’. Вонъ тамъ эта дура,— онъ указалъ на дверь, куда скрылась дама со слезой въ голос,— она и взяла шалопая. Обрадовалась даже случаю отличиться передо мной, он всегда радуются… на нихъ верхомъ зди, а он радуются. Дуры!.. Охъ! охъ! Нельзя только у бабы-дуры оставятъ, набалуетъ его. Онъ еще соплякъ, а она его сейчасъ въ чинъ молодого человка произведетъ, мужчиной онъ начнетъ себя понимать. Какъ вонъ она только увидала его, сейчасъ и зарапортовалась: ‘Ахъ, милый молодой человкъ! Ахъ, ужъ я васъ потому буду любить, что вы племянникъ нашего дорогого Ивана Трофимовича!’ Ну, она-то это сдуру, какъ ей и слдуетъ, зарапортовалась, а мальчишка отъ этихъ словъ ужъ и губы оттопыриваетъ: ‘цлуйте, молъ, меня за дяденькинъ счетъ, буду много доволенъ’. Охъ! Драть его еще надо, штаны спустить и драть! А она: ‘молодой человкъ’!
Онъ сильно взволновался и раскашлялся, охая и бранясь. Его толстая служанка, какъ видно, не безъ основанія называла его ругателемъ. Онъ ругалъ дйствительно всхъ и за все.
— Когда же я могу видть юношу, чтобы проэкзаменовать его и уговориться насчетъ условій?— спросилъ я, когда Братчикъ немного утихъ.
— Ахъ, что тутъ условія!— простоналъ Иванъ Трофимовичъ.— Сестра не нищая, хорошо заплатить! Все равно деньги зря мотаетъ, дура. Чего же тутъ говорить объ условіяхъ. Охъ! только бы пристроить щенка.
— Но все же я долженъ хотя знать, насколько онъ подготовленъ…
— Да, да… Такъ вы къ ней, къ Маремьян позжайте…
Иванъ Трофимовичъ крикнулъ:
— Ольга Сергевна! Эй, Ольга Сергевна, заснули, что ли?
Дама со слезой въ голос появилась изъ-за драпировки, быстро сменя ногами.
— Вы меня звали?— искательнымъ топомъ приживалки спросила она.
— А вы оглохли, что ли? Конечно, васъ звалъ,— проворчалъ Иванъ Трофимовичъ брюзгливымъ голосомъ.— Другой тутъ Ольги Сергевны нтъ. Возьмите вотъ этого молодого человка и позжайте съ нимъ къ себ домой. Сейчасъ же позжайте! Ему надо Алексашку проэкзаменовать.
— А какъ же вы?— испуганно спросила дама съ слезой въ голос.
— Что: какъ же я?— передразнилъ ее Иванъ Трофимовичъ.
Въ эту минуту раздался звонокъ въ передней, и тотчасъ-же до насъ долетли быстрые вопросы:
— Неужели лежитъ! Что же меня не извстили? Человкъ умереть могъ, а моня не извстили.
— Ну, вотъ Сорока-блобока еще прилетла,— проговорилъ Иванъ Трофимовичъ насмшливо.— Охъ, узжайте, узжайте! И съ одной съ ума сойдешь!.. Вотъ сейчасъ трещать начнетъ!.. Охъ! позжайте!
Я всталъ съ мста, дама съ слезой въ голос тоже покорилась приказанію. Въ дверяхъ мы встртились съ какой-то высокой, некрасивой и немолодой особой съ рзкими и угловатыми мужскими манерами. Она на ходу кивнула недружелюбно и пренебрежительно головой моей спутниц и сразу быстро заговорила, обращаясь къ больному:
— А я-то шла, хотла разсказать…
— Охъ, вы всегда идете и всегда разсказываете,— застоналъ больной:— и все набатъ, все набатъ бьете!
Дальнйшаго разговора я уже не слыхалъ, выбравшись съ моею спутницею на улицу.
— И зачмъ онъ ее принимаетъ, зачмъ принимаетъ!— въ сильномъ волненіи заговорила моя спутница сладкимъ и опечаленнымъ голосомъ.— Старая два, сплетница первйшая, она на весь міръ за свое собственное безобразіе, корчить изъ собя протестующую либералку и говоритъ — за десятерыхъ говорить!
Я мелькомъ бросилъ взглядъ на свою спутницу и убдился, что она-то, несмотря на свой не особенно красивый носъ, не могла пожаловаться на свою физіономію съ блымъ тломъ, съ румяными щеками и сочными губами, съ прекрасно сохранившимися волосами. Лтъ двадцать тому назадъ она, вроятно, считалась одною изъ тхъ русскихъ красавицъ, которыхъ, несмотря на неправильныя черты ихъ румяныхъ лицъ, сравниваютъ съ блою лебедью, теперь же если ея и нельзя было уже назвать хорошенькой, то все же отъ нея вяло здоровьемъ, выхоленностью, сытостью, и она, какъ говорится, была въ тл.
— Конечно, я понимаю, что за такимъ человкомъ вс гоняются,— продолжала она волноваться за Ивана Трофимовича.— Но онъ-то долженъ беречь себя, а онъ добръ, онъ всхъ терпитъ около себя, никого не можетъ прогнать… Вдь почему и хвораетъ? Потому что куда-ни пригласятъ,— ко всмъ детъ, везд его рвутъ на части. Конечно, такой человкъ кладъ для общества, но ему-то надо беречь себя.
Она вдругъ обернулась ко мн и спросила:
— Какъ вы его нашли?
— То-есть,— началъ я, не зная, что отвтить.
— Вдь онъ плохъ, очень плохъ?— допрашивала она.
— Мн кажется,— началъ я.
Она перебила меня:
— Ну да, мн тоже кажется, что плохъ, а тутъ эта сорока… онъ удивительно мтко опредляетъ людей… эта сорока, какъ онъ ее называетъ, заговоритъ его.
Я улыбнулся, вспомнивъ, что ее онъ назвалъ ‘Маремьяной’. Она подмтила мою улыбку и еще боле оживленно заговорила:
— Да, да, его опредленія невольно вызываютъ улыбку своею мткостью. Это вдь просто геніальный человкъ. Вы слышали его разсказы? Нтъ? Ахъ, это нчто такое тонкое и полное юмора. Ну, право, разскажетъ, какъ дв бабы ссорятся изъ-за свнньи въ огород: ‘Это твоя свинья весь огородъ изрыла!’ ‘Анъ нтъ, твоя!’ или какъ ямщикъ торопился лошадей запрягать, отыскивая цлый часъ шлею, которая была у него въ рукахъ,— а вс до колотья смются. А въ Чацкомъ вы его видли? Да неужели не видали? Это же и представить себ нельзя, не видавши! Не будь онъ бариномъ до мозга костей, онъ былъ бы первымъ артистомъ у насъ. Чацкій и Хлестаковъ — вы вообразите, такія дв крайности, и въ обихъ роляхъ онъ неподражаемъ былъ. А что онъ сдлалъ по части хорового пнія? По Европ возилъ составленный и обученный имъ хоръ. Говорятъ, у него голоса нтъ. Да онъ безъ всякаго голоса любого мужчину до слезъ растрогаетъ. Королева Викторія…
— Не взять ли намъ извозчика,— прервалъ я ее, не предвидя конца ея восторженнымъ похваламъ Ивану Трофимовичу.— Вы устанете!
— Нтъ, я же близко вотъ тутъ живу,— отвтила она, указывая рукой въ пространство.— Я нарочно наняла поближе квартиру, чтобы онъ не былъ одинъ въ такія минуты, когда ему нуженъ заботливый женскій уходъ.
— Вы давно знакомы съ Иваномъ Трофимовичемъ?— полюбопытствовалъ я.
— О, я его поклонница Богъ всть съ какихъ поръ, но домами мы знакомы три-четыре года,— пояснила Маремьяна.— Не знать его было бы странно кому бы то ни было изъ русскихъ. Такихъ людей немного на Руси. Онъ все свое состояніе убилъ на свободное служеніе искусству. Огромное состояніе на это прожилъ. Я благоговла передъ нимъ прежде, чмъ увидала этого оригинальнаго генія. Потомъ я узнала, что онъ все болетъ, и пришла къ нему, какъ настоящая русская къ истинно-русскому человку, безъ рекомендацій, прямо, просто и честно. Я знаю, какъ тяжко одинокому человку, когда около него нтъ заботливой женской души. Онъ это тоже пережилъ и узналъ по опыту. Я такъ счастлива, что могу быть полезной такому человку.
И опять, немного раздражившись, она заговорила скороговоркой:
— Нтъ, а вы представьте эту сороку. Она никогда не видла его въ пору его лучшей дятельности, слышала только о немъ, потому что нельзя же было о немъ не слыхать, и ворвалась къ нему съ улицы. Зачмъ вы думаете? Учить его вздумала, зачмъ онъ съ его талантомъ разсказчика и пвца не обличаетъ язвъ общества. Теперь вдь въ мод эта обличительная литература, эти куплеты о современныхъ пошлостяхъ. Ну, такъ вотъ, по ея мннію, онъ обличать долженъ, писать долженъ. Онъ разсказчикъ-импровизаторъ, онъ народный пвецъ, поймите вы это, а она пиши, обличай. Она вдь глупа, глупа непроходимо, не понимаетъ, что его разсказы именно тмъ-то и хороши, что они само вдохновеніе, что они похожи на псни соловья, что все ихъ значеніе въ его передач, и что они должны умереть съ нимъ. Ему пробовали подражать, передразнивать его, но все это выходило жалкимъ и пошлымъ. Ему вонъ и въ Чацкомъ, и въ Хлестаков подражать пробуютъ, да разв это возможно? Онъ не актеръ, не голодный писака, не наемный человкъ, а свободный артистъ въ душ, русскій баринъ въ области искусства. Онъ не служитъ искусству, какъ рабъ, а длаетъ честь искусству, нисходя до него иногда…
‘Опять зарапортовалась’, вспомнились мн слова Ивана Трофимовича.
Мы дошли между тмъ до квартиры моей спутницы и, переступивъ порогъ этого жилища, я на минуту подумалъ, что я попалъ на толкучій рынокъ въ праздничный день. Тутъ все визжало, пло, кричало, играло не то на гребенкахъ, не то на гармоникахъ, не то на дудкахъ среди перекувырнутыхъ стульевъ, разбросанныхъ игрушекъ, нарванной бумага. Нянька, горничная, ребятишки, какая-то горбатая калка на костыляхъ, какой-то полуразбитый параличомъ старикъ съ идіотичнымъ взглядомъ, не владющій лвыми рукой и ногой, все это смшалось въ одну кучу.
— Пощадите, пощадите!— шутливо молящимъ тономъ воскликнула моя спутница, обращаясь къ своимъ домашнимъ.— Что у васъ за столпотвореніе!
И, обратившись во мн, замтила:
— Я не стсняю, своихъ дтишекъ и боюсь держать ихъ въ одиночеств. У нихъ вчно гости. Они должны расти въ обществ и для общества.
Потомъ, понизивъ голосъ, со вздохомъ прибавила:
— А эта вотъ горбатенькая хромоножка кормится у меня, несчастная. Старичокъ тоже этотъ изъ богадльни приходитъ. Когда-то, говорятъ, артистомъ былъ, скрипачомъ. Параличомъ теперь разбитъ. Нельзя тоже жить дли одной себя, и это примръ для дтей. Они должны видть, какъ длается добро прямо, просто и честно.
‘Маремьяна’, припомнилось мн выраженіе Братчика. Я хотлъ спросить, гд мой будущій ученикъ, когда мой вгзлядъ случайно обратился въ уголъ. Здсь, въ большомъ вольтеровскомъ кресл, сидлъ юноша лтъ четырнадцати или пятнадцати, охвативъ обими руками приподнятое колно правой ноги, откинувъ назадъ голову и насвистывая что-то съ насмшливой улыбкой, блуждавшей по его лицу. Я чуть не вскрикнулъ: прошлое, давно забытое прошлое, воскресло въ моей памяти, мн казалось, что передо мною сидитъ помолодвшій Иванъ Трофимовичъ,— нтъ, не Иванъ Трофимовичъ, а Адонисъ, тотъ самый Адонисъ, посл бгства котораго въ одну ночь посдла, а потомъ отдала Богу душу Марья Ивановна Желзневская. Роскошные золотистые кудри, замчательные по выраженію, упрямые, наглые и злые каріе глаза, темныя брови дугою, слегка сросшіяся на перенось и придававшія лицу выраженіе настойчивости, яркій румянецъ здоровья на щекахъ, чуть-чуть тронутый золотистыми веснушками, замчательная близна кожи, явно насмшливая, слегка нахальная улыбка, все это было унаслдовано юношею отъ Ивана Трофимовича.
— Милый Александръ,— начала пвуче Ольга Сергевна, обращаясь къ юнош, просительнымъ тономъ:— Вотъ господинъ, который долженъ тебя проэкзаменовать.
Онъ слегка сощурилъ глаза, окинулъ меня нсколько презрительнымъ взглядомъ съ ногъ до головы и, разжавъ руки, потянулся немного и всталъ. Мы обмнялись поклонами. Я оглядлся кругомъ, соображая, что среди этого хаоса будетъ трудно экзаменовать. Онъ сразу подмтилъ мой взглядъ и съ усмшкой пожалъ плечами, какъ бы говоря: ‘здсь это всегда’. Я обратился къ хозяйк, прося провести меня и моего будущаго ученика въ какой-нибудь боле тихій уголокъ. Она словно растерялась: въ столовой у нея теперь поденщица, несчастная вдова героя-солдата, взорвавшаго что-то и кого-то и вслдствіе того тоже взорвавшагося на воздухъ въ Севастопольскую войну,— гладила блье, такъ какъ она очень болзненный и нервный человкъ и въ кухн не можетъ гладить, не вынося чада, въ дтской шьютъ дв двушки дтское блье и платьица — он изъ благородныхъ, и она, хоть он и не умютъ шить, даетъ имъ поденную работу, чтобы спасти ихъ отъ магазиновъ, гд такъ быстро балуются двушки и длаются падшими. Посл долгихъ соображеній удобне всего оказалась ея спальня, гд не было никого, и куда былъ не такъ слышенъ шумъ буянившей орды дтей. Я и мой будущій ученикъ прошли въ спальню хозяйки, нарядную, съ отдланныхъ кружевами и кисеей туалетомъ, съ голубымъ атласныхъ одяломъ на постели, съ мягкими голубыми креслами-раковинами, но находившуюся въ полномъ безпорядк, съ валявшимися на стульяхъ полотенцами, съ разбросанными платьями и чулками, съ незапертыми ящиками и дверцами шифоньерки. Неряшливость и неприбранность этой комнаты были поразительными, казалось, что тутъ только-что произошелъ какой-то переполохъ по случаю нашествія непріятелей, пожара или чего-нибудь подобнаго.
— Что вы знаете?— спросилъ я своего будущаго ученика, усвшись на кресло.
Онъ не слъ, а выдвинулъ одно изъ креселъ на середину комнаты, сбросилъ съ него брезгливо какой-то хламъ и оперся руками о его спинку. Желаніе казаться старше своихъ лтъ сказывалось въ каждомъ его движеніи.
— Я ничего не знаю,— отвтилъ онъ мн вызывающимъ тономъ съ легкой усмшкой, слегка раскачиваясь на мст.
— То есть какъ же это ничего не знаете? Вамъ, кажется, лтъ четырнадцать?— сказалъ я.
— Даже пятнадцатый давно пошелъ,— отчетливо отвтилъ онъ, точно желая похвастать своимъ возрастомъ.
— Но все же… вдь читаете же вы, пишете, знаете хоть начала,— началъ я.
Онъ безцеремонно перебилъ меня:
— Вы лучше меня не экзаменуйте, а просто возьмите отсюда, покуда я не сбжалъ изъ этого дома сумасшедшихъ. Я учиться буду, и способности у меня отличныя…
— Вотъ какъ! Даже отличныя,— немного насмшливо сказалъ я, раздраженный его хвастливостью и развязностью.
Онъ взглянулъ мн въ глаза смлымъ, почти дерзкимъ взглядомъ и рзко вызывающе подтвердилъ:
— Да, отличныя!
Я пожалъ плечами и спросилъ его:
— А если вы, не смотря на свои отличныя способности, не подготовитесь къ будущему году къ пятому классу гимназіи?
— Это все равно. Я вообще и не думаю о гимназіи! Я пойду въ военную службу.
— Мн вашъ дядя говорилъ…— началъ я снова.
— Мало ли что городитъ дядя!— рзко перебилъ онъ меня и пояснилъ:— Дядя это говорилъ, потому что такъ моя мать писала, но у нея… Дядя ее самъ зоветъ ‘седьмою пятницею’, потому что у нея всегда семь пятницъ на одной недл.
Я постарался сдлать строгое лицо, чтобы не улыбнуться.
— У кого вы до настоящаго времени учились?— спросилъ я.
— Гувернантки разныя прізжали ссориться съ матерью, а учился я самъ,— отвтилъ онъ.
Я поднялся съ мста. Въ моей голов мелькала мысль, что мн надо отказаться отъ этого ученика. Ничего не знаетъ, бахвалится способностями, нагло говоритъ о матери, повидимому, исковерканъ порядочно. Имть у себя въ дом такого воспитанника не радость, да, пожалуй, не удастся даже и подготовить его.
— Когда же вы меня возьмете?— спросилъ онъ меня, видя, что я намреваюсь идти.
— Да я, вроятно, вовсе не возьму васъ къ себ,— отвтилъ я.
— To-есть какъ же это?— спросилъ онъ.
— Да такъ: откажусь, вотъ и все.
Онъ вопросительно взглянулъ на меня своими говорящими глазами. Его видимо удивило мое ршеніе отказаться взять его въ ученики, когда за это дадутъ деньги, и даже большія деньги. Потомъ я вполн убдился, что онъ былъ серьезно увренъ, что за деньги можно добыть все и купить всхъ.
— Почему же откажетесь взять меня къ себ?— спросилъ онъ.
— Не уживемся вмст,— пояснилъ я откровенно.— Я покажусь вамъ слишкомъ требовательнымъ, строгимъ, а вы…
Я усмхнулся и прибавилъ:
— Очень ужъ вы развязный юноша.
Онъ покраснлъ до ушей, видимо оскорбленный моимъ тономъ, и нсколько рзко отвтилъ:
— Я не овца!.. Только вы напрасно думаете, что я дуракъ. Я знаю, что я долженъ буду много работать. Недорослемъ изъ дворянъ мн нельзя остаться. Я по слдамъ дяди не желаю идти. Я потому и настоялъ, чтобы меня сюда отправили, отъ сестеръ, отъ гувернантокъ, отъ дрязгъ… Мать взбалмошная…
— Какое право имете вы, пятнадцатилтній мальчишка, такъ говорить о матери?— рзко оборвалъ я его, почти прикрикнувъ на него.— Уже одно это…
— Я не слпой,— перебилъ онъ меня задорно.
— Да, но судить-то старшихъ вамъ немного рано,— замтилъ я.
— Я никогда не лгу и говорю, что думаю,— твердо отвтилъ онъ.
Я ничего не сказалъ, не желая ни спорить, ни браниться съ мальчикомъ, котораго я вовсе еще не былъ намренъ ни учить, ни воспитать, и, ничего не ршивъ, направился къ двери. Мн хотлось обдумать всесторонне вопросъ, прежде чмъ взять на себя обузу обученія и воспитанія этого юнца. Онъ, видя, что я хочу уйти, торопливо удержалъ меня за рукавъ и вдругъ совсмъ новымъ тономъ проговорилъ:
— Нтъ, послушайте, послушайте, возьмите меня отсюда. Пожалуйста, возьмите! Тутъ еще хуже, чмъ дома у насъ. Тамъ хоть уйти можно, а здсь… Я, право, сбгу отсюда! Что-жъ хорошаго бглымъ быть?
Я улыбнулся и положилъ руку на его плечо, думая поговорить съ нимъ. Но онъ уже уловилъ мою улыбку, заглянулъ мн въ глаза заискивающимъ, чуть-чуть плутоватымъ взглядомъ и невыразимо милымъ, подкупающимъ тономъ ласки и мольбы, съ кокетливостью, свойственной только женпщнамъ,— шепнулъ:
— Возьмете? Да? Вдь возьмете?
Я невольно улыбнулся снова при этихъ торопливыхъ словахъ. Почему-то у меня мелькнула мысль о томъ, что, вроятно, такой лисичкой являлся Иванъ Трофимовичъ въ былые годы, очаровывая людей въ роли Адониса.
— Хорошо. Завтра ршу,— отвтилъ я.
— Нтъ, ужъ вы сегодня!— молилъ онъ.— Хорошо? А? Сегодня ршите?
И опять въ его тон, въ его манерахъ была ‘лисичка’. Вообще въ немъ было что-то такое, что я не могъ опредлить сразу. Но я чувствовалъ, что онъ, если это будетъ для него нужно, можетъ ‘залзть въ душу’. Сомнніе и заносчивость, развитіе не по лтамъ и дтская наивность, отталкивающая рзкость въ сужденіяхъ и подкупающая ласковость, все это смшивалось въ немъ вмст въ одно сложное цлое и отчасти лежало въ его натур, отчасти было привито нелпымъ воспитаніемъ. Въ немъ, было много отталкивающаго, но стоило ему только заговорить своимъ ласковымъ и подкупающимъ тономъ, и вс его недостатки забывались невольно. Меня заинтересовалъ этотъ сложный характеръ.
Прибыльскій поселился у меня, и я довольно быстро усплъ сжиться съ нимъ, такъ какъ онъ самъ длалъ вс усилія, чтобы я освоился съ нимъ. Вообще онъ умлъ достигать всего, что казалось ему нужнымъ или полезнымъ для него. Это была основная черта его характера. Для него люди были или дойными коровами, или выжатыми лимонами. Съ первыми онъ былъ, можетъ-быть, вполн безсознательно ласковымъ теленкомъ, чтобы имть возможность сосать не только одну, а даже двухъ матокъ, вторые вызывали его холодное пренебреженіе, такъ какъ они не годились ни на что и заслуживали только быть выкинутыми въ помойную яму. Если при такомъ характер было невозможно перевоспитать его, отъ чего я и отказался, какъ отъ непосильной для меня задачи, то было вовсе не трудно при такомъ характер подготовить его къ экзаменамъ для поступленія въ военное училище. Онъ считалъ нужнымъ поступить въ училище и потому лзъ изъ кожи, чтобы достигнуть этого.. То, что онъ говорилъ мн о своемъ полномъ невжеств, оказалось врнымъ только отчасти: онъ зналъ очень много для своихъ лтъ, но вс знанія были нахватаны имъ безъ системы: иногда онъ зналъ отлично ‘концы’, не имя понятія о ‘началахъ’, порой онъ поражалъ начитанностью по извстному предмету, но которому онъ и въ руки не бралъ собственно учебниковъ. Способности его были дйствительно отличныя, выдающіяся, и въ этомъ отношеніи онъ такъ же напоминалъ своего дядю, какъ лицомъ. Съ первыхъ же дней я увидалъ, что его подготовить не трудно не только что въ два съ половиною года, но даже, если бы понадобилось, и въ боле короткій срокъ. Побуждать его къ ученію было легко. Правда, грубостью, рзкостью съ нимъ нельзя было ничего подлать, тутъ онъ, такъ сказать, закусывалъ удила и, забывъ все остальное, старался только показать, что онъ не какое-нибудь ‘животное’, не какой-нибудь ‘хамъ’, чтобы имъ ‘командовали’. Но онъ боялся насмшки, боялся ироніи, боялся презрнія. Сказать ему мягко, какъ бы мимоходомъ: ‘конечно, вы этого еще не можете осилить’,— это значило заставить его провести безсонную ночь и добиться желаемаго результата. Стоять впереди другихъ, отличаться во всемъ — это было для него главное и ради этого онъ готовъ былъ не только переносить извстныя неудобства и лишенія, но и давить другихъ. Мягкостью онъ по отношенію къ своимъ соперникамъ и конкурентамъ вообще не отличался. Мн всегда казалось, что онъ не моргнулъ бы глазомъ, если бы ему пришлось раздавить человка и перешагнуть черезъ него для достиженія цли. Замчательны были его правдивость и отвращеніе ко лжи, но и тутъ была у него особенность, такъ какъ онъ доводилъ эти качества иногда до грубости, до рзкости. Онъ самъ говорилъ, что, по его мннію, ‘лгать — значитъ быть трусомъ’, что ‘ложь — это хамство’, и онъ не замчалъ, что иногда то, что онъ называлъ правдивостью, длалось дерзостью или жестокостью: онъ былъ способенъ сказать несчастному калк въ глаза, что тотъ отвратительный уродъ, и, вроятно, въ качеств доктора сказалъ бы прямо безъ всякихъ обиняковъ и подготовленій больному, что тотъ долженъ не сегодня, такъ завтра умереть, а потому можетъ не лчиться, хотя бы это ускорило смерть больного: сердечная мягкость была не изъ числа его добродтелей, хотя онъ и могъ быть очаровательной ‘лисичкой’. Трудно сказать, лежала ли эта рзкая и грубая правдивость въ его натур или развилась вслдствіе своевольно, безъ всякой узды, проведеннаго въ деревн дтства подъ вліяніемъ ‘Седьмой пятницы’, какъ называлъ его мать Иванъ Трофимовичъ. Въ связи съ правдивостью находилась его болтливая откровенность, всегда направленная въ одну сторону — къ осужденію ближнихъ, къ ироніи надъ ними, къ изображенію ихъ въ карикатурномъ вид. Если Иванъ Трофимовичъ безпричинно и безапелляціонно самъ ругалъ всхъ наповалъ, то Прибыльскій умлъ говорить о людяхъ такъ, что его слушателямъ оставалось только ругать ихъ, Братчинъ, такъ сказать, самъ судилъ и самъ казнилъ людей, Прибыльскій излагалъ ихъ вины и предоставлялъ другимъ низкую роль палачей. Иногда мн хотлось сдержать въ Прибыльскомъ его прокурорское краснорчіе и откровенность за счетъ другихъ, особенно, когда дло касалось его семейной жизни, его родныхъ, но это было такое же безплодное стремленіе, какъ стремленіе удержать горный потокъ: поставишь загородку въ одномъ мст — потокъ прорвется въ другомъ и все-таки достигнетъ своей цли. Волей-неволей въ свободные отъ занятія часы въ теченіе двухъ съ половиной лтъ я, мой помощникъ-учитель и жившіе у меня два пансіонера узнали и семейную обстановку Прибыльскаго, и характеръ его матери, и жизнь Ивана Трофимовича.
— А, право, хорошо у насъ здсь, Викторъ Петровичъ,— вдругъ сорвется, бывало, съ языка у Александра, когда мы, наработавшись за день, усядемся всею семьею за вечерній чай:— все длается въ свое время, въ дом тихо, ни шуму, ни дрязгъ… Вотъ вы къ намъ въ деревню заглянули бы: домъ въ пятнадцать чистыхъ комнатъ, слугъ цлая орда въ людскихъ, такъ какъ у насъ вс старые дворовые грабительства ради остались жить, а порядку нигд,— пыль, грязь, все разбросано, дти дерутся, бьютъ носы, орутъ, няньки и гувернантки переругиваются, а мама сегодня всхъ до одного человка выгнать хочетъ, а завтра чувствительный спектакль всепрощенія разыгрываетъ, сегодня всхъ насъ, противныхъ ребятишекъ, въ углы ставить, а завтра съ нашей гувернанткой зубъ за зубъ бранится за насъ и другую изъ комиссіонерской конторы выписываетъ… Сама она говоритъ, что это у нея все потому, что у нея ‘нервы и мигрень’, а прідетъ дядя и начинаетъ уврять, что это вовсе не отъ нервовъ и мигрени, а только потому, что у нея семь пятницъ на недл. Ахъ, дядя, дядя, вотъ-то субъектъ!
Прибыльскій начиналъ смяться.
— Вы слыхали, Викторъ Петровичъ, что дядя отъ бездлья, четыреста душъ пролъ и три наслдства?
— Я мало знакомъ съ Иваномъ Трофимовичемъ,— замтилъ я уклончиво.
Прибыльскій не безъ лукавства взглядывалъ на меня.
— А правда, Викторъ Петровичъ, что я какъ дв капли воды схожъ съ нимъ?— допрашивалъ онъ.
Я пожималъ плечами и какъ можно равнодушне отвчалъ:
— Съ чего вы это взяли? Можетъ-быть, фамильное сходство и есть, но очень отдаленное.
Въ душ я сознавалъ, что Александръ былъ вылитымъ Иваномъ Трофимовичемъ.
— Да, это вамъ такъ кажется, потому что вы не знали его молодымъ,— говорилъ Прибыльскій.— У матери вотъ его портретъ на стол стоитъ въ будуар, молодымъ онъ. нарисованъ, такъ вотъ совершенно я. Кто въ первый разъ увидитъ, тотъ такъ и думаетъ, что это мой портретъ.
И опять его выразительные глаза пытливо смотрли на меня, точно спрашивая, понимаю ли я причину этого сходства, которую знала вся деревня и о которой слухи, вроятно, успли дойти до ушей пятнадцатилтняго барченка, отлично знавшаго, что Иванъ Трофимовичъ, если и приходится ему дядей, то во всякомъ случа дядей троюроднымъ или даже просто седьмой водой на кисел. Вообще дворня и людскія были главными воспитателями Прибыльскаго: здсь онъ почерпнулъ вс свднія объ исторіи своей семьи, о человческихъ отношеніяхъ, о жизни, но, широко воспользовавшись въ этой школ познаніями добра и зла, онъ въ то же время проникся глубокимъ презрніемъ къ этой школ, и ея учителямъ, дворовыхъ онъ иначе не называлъ, какъ дармодами, грабителями, пропойцами, тунеядцами, хамами и двками.
— Нянька моя вотъ-то ненавистница была Ивана Трофимовича,— сообщалъ мн Прибыльскій.— Онъ такъ и зналъ это. Прідетъ, бывало, встртитъ ее и сейчасъ къ ея уху наклонится — глуха она уже была — и кричитъ во все горло: ‘Что, старая карга,— скалозубъ я?’ — ‘Тьфу ты, бсъ окаянный,— отплюнется старуха,— Оглушилъ совсмъ. Скалозубъ и есть. Охальникъ безстыжій, вотъ ты что’. И ужъ на цлые дни начнетъ ворчать старуха: ‘Ишь мелкимъ бсомъ разсыпается, ишь зубы скалитъ, ишь чертей тшитъ. Съ изъ-дтства такимъ быль, всхъ двокъ и бабъ перегубилъ, безстыжіе глаза. Иная и по сію пору изъ-за тебя кулаками слезы отираетъ, да истязанія отъ своего мужика терпитъ’. Дядю это смшило. Да и другіе смялись. Вообще, гд дядя — тамъ хототъ, гамъ, визгъ, мертвыхъ онъ расшевелитъ.
— А я все стонущимъ его вижу,— замтилъ я какъ-то не безъ удивленія.
Дйствительно, мн все приходилось заставать Ивана Трофимовича валяющимся на диван и стонущимъ отъ разстройства желудка.
— Да это онъ или притворяется, чтобы за нимъ ухаживали больше, или когда объстся въ гостяхъ,— пояснилъ мн насмшливо Прибыльскій:— а такъ въ компаніи и теперь онъ первый балагуръ. Прежде же, говорятъ, былъ еще веселе. Мать часто вспоминаетъ, какимъ онъ былъ въ молодости: въ домашнихъ спектакляхъ игралъ первыя роли, разсказы смшные разсказывалъ, сатирическіе экспромты въ стихахъ говорилъ, разъ, когда въ пухъ и въ прахъ разорился, собралъ хоръ изъ бывшихъ крпостныхъ и по ярмаркамъ здилъ, за границу даже возилъ этотъ хоръ. Умлъ потшать людей и веселиться. Его изъ дома въ домъ приглашали, за особенное счастіе считали, если гд-нибудь часто бывалъ и подолгу гостилъ онъ. Жаль только, не умлъ стоять на высот своего положенія.
Въ тон игравшаго роль взрослаго и щеголявшаго серьезными фразами юноши, когда онъ говорилъ о Братчик, слышалось нкоторое высокомріе. Впрочемъ, онъ и вообще говорилъ о людяхъ свысока, точно давно уже переросъ ихъ всхъ на цлую голову.
— Скажите, вы не знаете, гд служилъ Иванъ Трофимовичъ?— спросилъ я однажды у Прибыльнаго.
— Дядя-то? Да онъ нигд же никогда но служилъ,— отвтилъ Александръ.— Онъ нигд и не учился. Такъ вольнымъ человкомъ всю жизнь и прожилъ. Правда, разъ въ монахи хотлъ поступить да не удалось.
— Ну, это ужъ вы привираете!— сказалъ я недоврчиво.
— Право, не вру!— горячо отвтилъ онъ.— Мать говорила. Когда пролъ всхъ своихъ крестьянъ, тогда и ршился идти въ монастырь. Выгнали его только тотчасъ же изъ монастыря за безобразія, а тутъ ддъ его умеръ, получилъ онъ новое наслдство и закуролесилъ снова.
И опять выразительные глаза Прибыльнаго пытливо за глянули мн въ лицо.
— А вы, Викторъ Петровичъ, всхъ его Маремьянъ видли?— спросилъ онъ.
— Какихъ Маремьянъ?— спросилъ я въ свою очередь.
— А вотъ Ольгу Сергевну, у которой мы встртились съ вами, потомъ эту сороку Дарью Михайловну, что на гренадера въ женской юбк похожа, потомъ блоху…
Я невольно улыбнулся.
— Блоху не видали?— со смхомъ спросилъ Прибыльскій.— Это такая маленькая, черненькая барышня, зовутъ Настасьей Семеновной: дядя только ротъ откроетъ — она сейчасъ прыгь-прыгъ отъ восторга, затрепыхается, захлопаетъ руками и хохочотъ-хохочетъ до упаду, чуть не кувыркаясь въ вольтеровскомъ кресл. Дядю это тшитъ. ‘Поклонница моя!’ говоритъ онъ. Много ихъ теперь около него. Тшутъ его, ходятъ за нимъ, въ глаза ему смотрятъ, смются, прежде чмъ онъ состритъ. Это ему теперь необходимо, чтобы смялись-то прежде его остротъ, такъ какъ онъ линять началъ: повыдохся и повторяется. Недаромъ же онъ на все и всхъ сердиться сталъ. ‘Что насъ ждетъ?’ говоритъ. Слышали вы, какъ онъ это говоритъ? Съ чувствомъ! Нтъ, теперь ужъ ему безъ Маремьянъ совсмъ плохо было бы. Онъ ихъ всхъ Маремьянами зоветъ, а про Ольгу Сергевну говоритъ: ‘Это Маремьяна по преимуществу’. Онъ моей матери въ прошломъ году, когда гостилъ у насъ, много при мн разсказывалъ про нихъ. Языкъ у него острый и злой: двумя-тремя фразами и очертитъ личность, и заржетъ ее. Я, когда сюда пріхалъ, сразу узналъ всхъ этихъ барынь, про которыхъ онъ у насъ разсказывалъ. А хоть и тшатъ он его, все же не paдостна ему съ ними жизнь. Разсказывалъ онъ про нихъ матери и вздыхалъ. ‘Оборыши,— говорилъ,— все теперь’. Очень ужъ онъ ихъ не уважаетъ!
Дйствительно, это были оборыши. Он должны были казаться жалкими въ своихъ обноскахъ Ивану Трофимовичу, провшему сотни душъ и нсколько наслдствъ,— ему, на котораго промотали еще боле денегъ разныя барыни иныхъ временъ въ род ma tante, длавшей въ свое время много шуму своей распущенной широкой жизнью. Она-то не походила на Маремьянъ, которыя напоминали ласковыхъ собачонокъ, виляющихъ хвостами даже и тогда, когда ихъ бьютъ: съ ними мало хлопотъ, но мало и сильныхъ ощущеній.
— Ужъ и боятся же он его,— замтилъ какъ-то Дрибыльскій, заговоривъ про Маремьянъ.— Въ прошломъ году, узжая къ намъ, попугая своего дядя отдалъ на сбереженіе Маремьян по преимуществу. Ну, а у нея, вы сами видли: Содомъ и Гоморра. Сперва одинъ изъ ея обожаемыхъ ангелочковъ окормилъ попку, потомъ другой изъ этихъ ангелочковъ вытащилъ у него перья изъ хвоста, наконецъ, третій окончательно свернулъ ему шею. Тутъ-то и началась драма: забгала Маремьяна по всмъ знакомымъ, во-первыхъ, для того, чтобы занять рублей сто,— она всегда, когда ей необходимы деньги, занимаетъ, точно на радостяхъ, вдвое больше, чмъ ей нужно,— а во-вторыхъ, для того, чтобы узнать, гд можно купить попугая — она никогда шагу не сдлаетъ, не объздивши всхъ знакомыхъ и не спросивъ въ слезахъ у каждаго совта.
— Что же, нашла попугая-то?— спросилъ я.
— Нашла, нашла,— отвтилъ Прибыльскій.— Точь-въ-точь такого, какимъ былъ усопшій. Вздохнула она свободне, повеселла и вдругъ,— о, ужасъ!— пріхалъ дядя, увидалъ попугая, заговорилъ съ нимъ, а тотъ ему по-французски ‘бонжуръ’ говоритъ. Разорался дядя: ‘Что, кричитъ, это такое? Мой говорилъ: ‘прохвостъ’, а этотъ: ‘бонжуръ!’ это разв мой попка? Да вы мн хоть родите, а подайте моего вмсто этого ‘бонжура’, чтобы говорилъ: ‘прохвостъ!’
Было ужъ тутъ слезъ у нея…
Александръ зналъ вс мелочи жизни Ивана Трофимовича, какъ видно, не только наблюдая за ними, но и разспрашивая о нихъ всхъ и каждаго.
— А какъ онъ теперь скупъ сталъ, такъ этому и поврить трудно,— сообщалъ мн Прибыльскій.— Ужъ какъ ни командуетъ имъ его Аксинья, а и на ту онъ набрасывается, если лишній гривенникъ истратитъ она. Она на него кричитъ: ‘Опять въ гости, а завтра застонете’, ‘опять въ легкомъ пальт идете, а завтра животомъ кататься по дивану будете’, ‘лежали бы, когда Богъ убилъ’. Онъ все молчитъ, все сносить. А принесетъ она сдачи — недостаетъ пяти копеекъ и начинается грызня: ‘Обворовала меня, по-міру пустить хочешь, на паперти, что ли, мн съ протянутой рукой изъ-за тебя стоять’. Маремьяны только и усмиряютъ: варенья натащатъ, винограду, шарфовъ и набрюшниковъ навяжутъ. Одна передъ другой отличиться старается. Усмирится онъ, притихнетъ, припрячетъ все принесенное и въ вечеру спокойне отбиваетъ обычные поклоны, колотя себя въ грудь и громко восклицая: ‘Прости, Господи, мои согршенія! Не попусти!’ Очень набоженъ онъ сталъ за послднее время. Смерти боится! Врно, потому же и жалуется, что люди развратились и страха въ нихъ больше нтъ. Тоже проповдникъ! Ужъ кто бы другой это говорилъ, а не онъ…
Слушая волей-неволей эти боле или мене откровенные, разсказы болтливаго юноши, я узналъ въ теченіе двухъ съ половиною лтъ всю прошлую жизнь Ивана Трофимовича и, такъ сказать, между строками дополнялъ въ своемъ воображеніи характеристику этого ‘вольнаго человка’, Богъ всть зачмъ и для чего прожившаго на свт долгую жизнь, разорившаго сотни мужицкихъ семей, пустившаго по свту десятки незаконныхъ ребятъ и нажившаго въ конц-концовъ только катаръ желудка. Красоту, молодость, умъ, таланты, все сгубилъ онъ въ какомъ-то колобродств, гаерств, угар, чтобы въ конц жизни, ругая всхъ и все, угасать среди восторгающихся имъ отъ дурашливости Мармьянъ, слушая грубости ‘взявшей волю’ и презирающей его деревенской служанки, скаредничая изъ непреодолимаго страха передъ нищетою, валяясь со стонами по дивану посл, обжорства, или замаливая съ отбиваніемъ земныхъ поклоновъ былые грхи въ смертельномъ ужас передъ будущимъ.
Во все время своего пребыванія у меня Александръ Прибыльскій не доставилъ мн никакихъ особенныхъ непріятностей или огорченій. Учился онъ, какъ я уже сказалъ, хорошо, никакихъ шалостей за нимъ я не замчалъ, съ двумя другими пансіонерами, жившими у меня въ то время, онъ держалъ себя довольно ровно, сдержанно и спокойно, какъ разсудительный взрослый съ мальчиками, сторонясь отъ нихъ, когда они, бывшіе по годамъ старше его, дурачились, какъ ребятишки, и вообще держась больше около меня, чмъ около нихъ. Особенной пріязни они къ нему не питали, чувствуя, что онъ считаетъ себя и умне, и степенне, и выше ихъ, но и враждебности къ нему я не замчалъ въ нихъ, такъ какъ онъ не былъ ни шпіономъ, ни наушникомъ, и всегда, уже просто изъ самолюбія, былъ готовъ даже помочь товарищамъ въ занятіяхъ, когда они просили объ этомъ. Только одинъ прискорбный случай нарушилъ на-время господствовавшій у меня въ дом миръ.
Въ іюл мсяц поступилъ ко мн новый пансіонеръ, Николай Петровичъ Огородниковъ. Это былъ юноша лтъ семнадцати, блокурый, кудрявый, голубоглазый, широкій въ кости, добродушный, веселый и съ сильной лнцой, хотя и съ большими способностями. Поступилъ онъ ко мн всего на мсяцъ, покуда его не примутъ въ военное училище, къ поступленію въ которое онъ уже былъ подготовленъ другимъ учителемъ, неожиданно покинувшимъ Петербургъ по служебнымъ дламъ и попросившимъ меня продержать мсяцъ этого пансіонера до его поступленія въ училище. Съ перваго же дня поступленія ко мн Огородникова Прибыльскій сталъ съ нимъ въ натянутыя отношенія: по какимъ причинамъ — этого я не могъ понять сразу. Потомъ я узналъ, что Огородниковъ, добродушный юмористъ по натур, любившій довольно безобидно и не всегда удачно подшутить надъ ближними, подмтилъ кое-какія слабыя стороны Прибыльскаго и тотчасъ же поднялъ его на зубокъ.
— Что онъ у васъ всегда такимъ птухомъ индйскимъ ходить?— спросилъ на третій же день посл поступленія ко мн Огородниковъ у двухъ другихъ пансіонеровъ, указывая на Прибыльскаго.
Прибыльскій дйствительно держалъ себя немного надутымъ и производилъ на первый взглядъ впечатлніе заважничавшагося юноши. Шутка Огородникова задла Александра за живое. Затмъ, увидавъ, что Александръ остригъ волосы подъ гребенку, Огородниковъ не пропустилъ этого случая и замтилъ:
— Ну, теперь и совсмъ не подходи къ нему, такъ онъ ощетинился!
Потомъ, подмтивъ, что Прибыльсній старается быть больше около меня, чмъ около товарищей, Огородниковъ уже не безъ дкости пошутилъ:
— А онъ далеко пойдетъ, знаетъ, когда и къ кому прикомандироваться нужно!
Началась мелкая, немного пошловатая пикировка, начался обмнъ фразъ въ род слдующихъ: ‘Огородниковъ, передайте мн соль’.— ‘Смотрите, чтобы намъ не поссориться’.— ‘А разв мы съ вами дружились?’ Или въ другой разъ: ‘А вы, Прибыльскій, отчего не носите внутреннихъ каблуковъ?’ — ‘Зачмъ это?’ — ‘Да вы еще выше своего роста казались бы’.
Уже въ какія-нибудь три недли оба юнца были врагами, хотя Прибыльскій и старался сдерживаться. Отстрливаться шутками отъ шутокъ, какъ я потомъ хорошо узналъ, онъ не умлъ вовсе. Я чувствовалъ, что у насъ происходитъ что-то неладное, и радовался въ душ, что Огородниковъ скоро уйдетъ отъ меня и такимъ образомъ Прибыльскій успокоится.
Какъ на грхъ на послдней недл передъ самымъ началомъ экзаменовъ въ военномъ училищ, куда поступалъ Огородниковъ, въ спальн моихъ пансіонеровъ произошла крупная размолвка между Прибыльскимъ и Огородниковымъ. Это было вечеромъ. Огородниковъ отъ нечего длать перечитывалъ ‘Мертвыя души’ Гоголя, лежа на постели. Вдругъ онъ опустилъ книгу и спросилъ Прибыльнаго, который сидлъ у стола и занимался геометріей:
— А вы читали, какъ васъ описалъ Гоголь?
— Опять вы что-то несообразное городить собираетесь!— рзко отвтилъ Прибыльскій, красня до ушей.— Вс и такъ давно убждены въ вашей глупости.
Огородниковъ засмялся.
— Нтъ, въ самомъ дл,— началъ онъ.— Гоголь непремнно васъ имлъ въ виду, когда описывалъ разговоръ Чичикова про дядю съ генераломъ Бетрищевымъ.
И онъ вслухъ прочелъ:
‘Да что онъ съ виду какъ? бодръ? держится еще на ногахъ?’ — ‘Держится, но съ трудомъ’.— ‘Экой дуракъ! И зубы есть?’ — ‘Два зуба всего, ваше превосходительство’.— ‘Экой оселъ! Ты, братецъ, не сердись… а вдь онъ оселъ’,— ‘Точно такъ, ваше превосходительство. Хоть онъ мн и родственникъ, и тяжело сознаваться въ этомъ, но дйствительно — оселъ’.
— Мерзавецъ!— крикнулъ Прибыльскій, вскочивъ изъ-за стола.— Ты это будешь долго помнить!..
— Ты только ругаться и умешь,— отвтилъ Огородниковъ.— Поумне чего-нибудь придумать не можешь.
— И ругаться, и драться умю,— сказалъ Прибыльскій стискивая зубы.— Скотовъ только и можно ругать и бить Весь вкъ ты не забудешь, какой я Чичиковъ!
Онъ быстро вышелъ изъ спальни…
Въ нашей квартир уже вс спали, когда въ комнат пансіонеровъ произошла въ эту ночь неожиданная свалка: Прибыльскій, какъ дикій зврь, напалъ ночью на спящаго Огородникова и, усвшись на него верхомъ и зажавъ ему ротъ рукою, нанесъ ему нсколько ударовъ по лицу, прежде чмъ тотъ усплъ очнуться и вскочить.
— Иди теперь завтра на экзаменъ въ синякахъ съ битою мордой!— шиплъ Прибыльскій.— Съ рекомендаціей явишься на первый экзаменъ… Увидятъ, что съ битой тварью имютъ дло… Будешь помнить, что значить высмивать людей…
Когда мн пришлось разбирать эту исторію, я впервые понялъ, что Прибыльскій способенъ убить человка. Отвчая на мои разспросы, онъ твердымъ голосомъ нсколько разъ повторилъ мн:
— Я и въ другой разъ при подобныхъ обстоятельствахъ поступлю такъ же, Викторъ Петровичъ! Я не хамъ я не овца.
Разъ въ мсяцъ я заходилъ къ Ивану Трофимовичу за полученіемъ присылавшихся изъ деревни за Александра Прибыльскаго денегъ, иногда я заходилъ къ нему одинъ, иногда съ Прибыльскимъ. Почти каждый разъ я заставалъ Братчика валяющимся на диван, стонущимъ и охающимъ. Страшныя боли не мшали ему, однако, каждый разъ поражать меня своими нарядами: то онъ лежалъ въ турецкомъ халат, феск и туфляхъ, то былъ наряженъ въ венгерку съ массою шнурковъ и пуговицъ, то на немъ было надто нчто въ род татарской одежды, съ татарской шапочкой на голов, разъ я даже засталъ его въ монашескомъ подрясник и послушнической шапочк на голов. Этотъ вчный маскарадъ сдлался уже непреодолимой потребностью этого ярмарочнаго героя изъ дворянъ. У него вошла въ плоть и въ кровь привычка ходить ряженымъ и притомъ ряженымъ не только по костюму, но и по нравственности. Нигд я не видалъ большаго противорчія между словомъ и дломъ, какъ въ жизни Братчика, нигд лицемріе не было такъ развито, какъ у него. Онъ постоянно игралъ какую-то роль и жилъ внутри себя жизнью совсмъ несхожею съ этою ролью. Любимою его ролью была роль ‘широкой русской натуры’, а между тмъ основной чертой его характера было сухое ‘себ на ум’ завзятаго себялюбца: онъ могъ прокутить имнія, крпостныхъ, деньги, но прокутить только на себя, на свои прихоти, на свой разгулъ и не вслдствіе широкаго размаха натуры, а вслдствіе чудовищныхъ развращенности и распущенности, стоившихъ большихъ денегъ, гд можно было надуть, утянуть, обойтись безъ затраты денегъ, тамъ онъ дйствовалъ не хуже любого барышника, какъ онъ умлъ обирать людей — это знали въ былыя времена его хористы и хористки и т несчастныя личности, которыхъ онъ, нисколько не стсняясь своей ролью, цлыми фурами возилъ на ярмарки, какъ товаръ. Ничего этого, конечно, не понимали и не желали понимать Maремьяны, прикомандировавшіяся добровольно къ этимъ развалинамъ умирающаго Адониса. Он почти неотлучно пребывали при немъ и, несмотря на его брюзжаніе, иногда просто на площадную ругань, покорно и заботливо услуживали ему. Он видимо были вполн довольны и счастливы одною возможностью вертться около этой ‘знаменитости’, даже не спрашивая себя, въ чемъ была его извстность, въ чемъ была его слава, въ томъ ли, что онъ всю жизнь билъ баклуши, въ томъ ли, что пускалъ по-міру крпостныхъ, въ томъ ли, наконецъ, что онъ не стыдился торговать собою и продавать другихъ? Объ этомъ он даже не задумывались и сдлались покорными холопками того, кто не полнился обратить ихъ въ своихъ холопокъ. Одна Аксинья относилась скептически къ Братчику: для нея онъ былъ просто презрнной руиной изношеннаго мужчины, и она третировала его съ непозволительной грубостью.
— Ну, куда лзете, коли ужъ Богъ убилъ!..— прикрикивала она на него, если онъ задумывалъ куда-нибудь хать.
— Волю взяла, волю взяла!.. Охъ, выгнать нтъ силъ,— жаловался онъ на нее, но не гналъ ея.— Она двка здоровая, гд же найдешь другую?— объяснилъ онъ.— А за мной уходъ нуженъ. Не на Маремьянъ же положиться, стрекотать только умютъ…
Дйствительно, Аксинья годилась не для одного ‘стрекотанія’, она была для него и сидлкой, и фельдшеромъ и, можеть-быть, чмъ-нибудь еще.
Занятый однимъ-собою, одними своими недугами, онъ почти не интересовался тмъ, какъ идетъ ученіе Прибыльскаго. Когда я начиналъ говорить объ этомъ, онъ замчалъ:
— Оболтусъ онъ. Драть ихъ надо, прохвостовъ. Охъ, плохо, когда не дерутъ! Въ наше время не церемонились съ ними! Штаны долой и дерутъ, бывало…
— Онъ учится очень хорошо, способности большія,— пояснялъ я.
— Знаетъ черезчуръ много! Да!
— Ну, знаніе не бда.
— Да вы о чемъ? О наук? Охъ, я не о томъ! Носъ везд суетъ. Вотъ я о чемъ. Везд подглядитъ, подслушаетъ. Тоже дворня наплела Богъ всть чего. Прохвосты! И мать, дура, тоже разную чепуху городила.. Вотъ-вотъ кавардакъ въ голов и произошелъ… Почтенія къ старшимъ нтъ. Въ свой носъ дуетъ, паршивецъ!
Онъ поворачивался ко мн обрюзгнувшимъ, жёлчнымъ лицомъ..
— Замчали, какъ онъ на все смотритъ? Охъ, на лиц усмшечка, критикуетъ. Охъ, былъ бы я здоровъ, написалъ бы я ему критику, такъ, что сидть бы съ недлю не могъ. Лучше нтъ этой критики… Вотъ недлю у меня только жилъ, а чуть не избилъ я его. Говорю я вамъ, что все въ свой носъ дуетъ. Эхъ, ныншняя молодежь!..— Чего мы ждемъ?.. чего ждемъ?.. Нигилятина пошла, отрицаютъ все… Слышали, можетъ, семиспальныя кровати завели. Это комуна! Вы присмотритесь, что длается, что говорится, авторитеты къ чорту, власти не нужны, мужика и того не смй пороть, а ужъ о молодежи нечего и говорить — пальцемъ не тронь… А я бы имъ горяченькихъ всыпалъ, перестали бы отрицать, почесались бы небось…
Онъ злобно хихикалъ.
— Прохвосты!
Брюзжанье уже вошло въ привычку, онъ становился иногда просто несносенъ по своей злоб на всхъ и на все. Меня порой смшило, когда онъ начиналъ злиться на кутящихъ и веселящихся людей, называя ихъ прохвостами только потому, что у него самого уже не варилъ желудокъ. Съ нкоторыхъ поръ онъ сталъ особенно сильно настаивать на необходимости воздержанной и цломудренной жизни, проповдывалъ двственность мужчинъ и женщинъ и ругалъ молодежь за то, что она только и длаетъ, что развратничаетъ. Это давало ему поводъ приводить сотни примровъ распущенности, изъ которыхъ одинъ былъ боле сальнымъ чмъ другой. Иванъ Трофимовичъ видимо смаковалъ эти сальности и придумывалъ ихъ самъ своимъ изобртательнымъ воображеніемъ, входя въ мелочныя подробности грязныхъ сценъ, которыя онъ придумывалъ на досуг и которыя будто бы происходили въ дйствительности.
На третье лто пребыванія у меня Прибыльскаго его мать пригласила меня пріхать съ Александромъ къ ней въ имніе. У меня въ это время не было другихъ пансіонеровъ, и я, отправивъ на дачу свою семью, похалъ съ Александромъ въ провинцію. ‘Седьмая пятница’ оказалась именно такою, какъ я и представлялъ ее себ. Это была уже довольно не молодая, изнервничавшаяся, искривлявшаяся, почти не сохранившая слдовъ былой красоты провинціальная барыня съ вчными охами и вздохами, говорившая обо всякихъ пустякахъ истеричнымъ, приподнятымъ тономъ, точно о разрушающемся мір, и любившая, несмотря на годы, двусмысленности и сальности. Въ конц-концовъ, одинъ ея трагическій тонъ по поводу переваренной курицы и не поданныхъ къ кофе сливокъ могъ довести до отчаянія, до положительной ненависти къ ней, но, къ счастію, я и Александръ помстились въ отдльномъ домик въ парк и могли, отговариваясь занятіями, большую часть дней проводить въ сторон отъ госпожи Прибыльской.
Такъ прошли три лтніе мсяца, посл которыхъ, въ начал августа, намъ пришлось снова перебраться въ Петербургъ.
Какъ-то разъ, когда Прибыльскій уже сдалъ экзамены въ военномъ училищ, я зашелъ съ нимъ къ Братчику узнать, вернулся ли тотъ съ дачи, и очень удивился, найдя входную дверь въ квартир отворенною. Въ передней мы встртили какихъ-то неизвстныхъ намъ людей, не обратившихъ на насъ никакого вниманія. Мы прошли въ гостиную, гд обыкновенно лежалъ на своемъ турецкомъ диван Иванъ Трофимовичъ. Въ комнат сильне, чмъ когда-нибудь, пахло камфарой, оподельдокомъ и нашатырнымъ спиртомъ, но Ивана Трофимовича здсь не было, а стояли какіе-то незнакомые намъ люди.
— Что онъ опять нездоровъ, что ли? спросилъ Прябыльскій, обращаясь ко мн.
Мы услышали разговоръ незнакомыхъ намъ людей, они обсуждали какой-то непонятный для насъ вопросъ.
— Закрыть надо скоре, такъ нельзя оставить, потокъ не закроешь!— говорилъ одинъ.
— Известки надо положить,— посовтовалъ другой.
— Ну да, такъ и поможетъ твоя известка,— отозвался третій.
Мы вошли въ слдующую комнату и замерли на мст: посредин комнаты стоялъ гробъ, а въ гробу лежало что-то тучное, совершенно почернвшее, страшное. Воздухъ въ этой комнат былъ невыносимъ. Насъ точно пришибло что-то.
— А я у васъ была!— раздался около насъ знакомый полный слезъ голосъ Маремьяны по преимуществу.— Вообразите, вчера вечеромъ умеръ, а мн дали знать только съ часъ тому назадъ, да и то не дали въ сущности знать, а сама я зашла…
— Мн и вовсе никто не сказалъ, я мимо шла и узнала,— заговорила грубымъ голосомъ появившаяся тутъ же сорока.
Около покойника, между прочимъ, уже хлопоталъ гробовщикъ, пояснявшій, что надо не только закрыть крышку то и запаять ее.
— Да кто же распоряжается похоронами?— допрашивала Маремьяна.
— Аксинья,— отозвалась сорока.— Аксинья и какой-то управляющій здшняго дома, какъ мн сказали. Простой совсмъ унтеръ-офицеръ.
— Ахъ, я знаю, онъ вчно на кухн у Аксиньи сидлъ,— проговорила Мармьяна.— Несчастный Иванъ Трофимовичт и не зналъ. Еще убить бы могли его эти люди вдвоемъ..
— Говорятъ, Аксинь все завщалъ онъ,— разсказывала сорока.— Да этого быть не можетъ. Врутъ врно!
— Ахъ, онъ былъ такъ слабъ, она его заставила сдлать духовную,— прослезилась Маремьяна.— Вотъ что значитъ, что мы вс разъхались на лто…
Въ квартиру Ивана Трофимовича стали набираться люди. Никто не смлъ приблизиться къ гробу, вс старались стоять въ другой комнат. Гробовщикъ со своими помощниками хлопоталъ о томъ, чтобы гробъ закупорить герметически. Эти люди и читальщики разсуждали о томъ, что покойникъ какъ начнетъ лопаться, такъ тогда ‘воды не оберешься, ежели не закупорить’, и приводили примры, какъ одинъ покойникъ ‘точно изъ пушекъ стрлялъ’, а другой ‘крышу выперъ — разбухъ и выперъ’. Между Маремьянами шли немолчныя сплетни объ Аксинь, о томъ, какъ смла она со своимъ любовникомъ распоряжаться похоронами, не извстивъ никого изъ друзей покойнаго. Квартира Ивана Трофимовича превратилась въ какой-то базаръ, гд люди сновали взадъ и впередъ, говорили, спорили, бранились. Я и Прибыльскій отошли въ сторону въ ожиданіи панихиды и молчали: насъ обоихъ поразили и эта неожиданность смерти, и страшный видъ покойника, чернаго, какъ уголь, съ обрамленнымъ сдыми волосами лицомъ. Вдругъ около меня раздался неожиданный вопросъ:
— Вдь это же несомннно, что онъ былъ моимъ отцомъ?
Я обернулся къ Прибыльскому: онъ былъ блденъ и смотрлъ какъ-то особенно сосредоточенно въ пространство. Я не могъ ничего ему отвтить: не хотлось лгать, не хотлось и говорить правду. Впрочемъ, онъ, казалось, и не ждалъ отвта, погрузившись въ думы. Въ это время явились священникъ и дьячокъ, въ комнат запылали свчи и началась служба. Маремьяны молились на колняхъ и плакали. Мой ученикъ стоялъ неподвижно, какъ-то безпомощно опустивъ свчу, съ которой воскъ, какъ слезы, такъ и капалъ на паркетъ. Когда стали гасить свчи, онъ даже и не замтилъ, что у него взяли изъ рукъ незагашенную имъ свчку.
