Борис Лазаревский
Борис Лазаревский
Птицы ночные
Птицы ночные
———————————————————-
Птицы ночные, Лазаревский Борис Александрович, Год: 1903
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Это была не совсем заурядная компания: художник, кладбищенский сторож и конторщик. Сторожу шел семидесятый год, художнику было за сорок, а конторщику тридцать с лишним.
Всех троих соединяла как будто любовь к выпивке, и они сами так думали, на самом же деле, друзьями их сделало презрение к людям и политике.
Художник еще носил офицерскую форму и высокие хорошие желтые сапоги. Его красивая голова сидела на тонкой шее и во время разговора поворачивалась то вправо, то влево, точно у бекаса, который не видит, но слышит приближение того, кто его убьет.
Сторож ходил совсем без сапог, в белой невышитой сорочке, засунутой в широкие штаны с единственной медной пуговицей на животе. Крючковатым носом и круглыми немигающими глазами он напоминал старого облезлого орла, уже много лет не подымавшегося к небу, глядящего с одинаковым презрением на всех проходящих и любопытствующих.
Конторщик всегда являлся в серой пиджачной паре, в левой руке он часто держал кулек с бутылками, а правой поглаживал свои усы, самые большие и самые красивые во всем городе. Поставив бутылки на землю, он вдруг взмахивал своими чересчур длинными руками, как будто собираясь лететь. Благодаря этим усам, некая девица Мария Александровна с чудными бровями, пылкая, но робкая на людях, влюбилась в конторщика, своим грустным, много говорившим взглядом и ласковым голосом она иногда напоминала горлинку.
Взаимности большой не было.
Первое настоящее свидание произошло на кладбище. Засиделись, зацеловались и залюбовались, глядя на огромную реку и нежные лиловые дали. Не заметили, как подкралась беззвездная ночь с теплым дождиком, не заметили, как сторож запер ворота, и после не замечали совиного, жалобного, похожего на плач ребенка, крика.
Только под утро, когда померкли над могилами лампадки и неведомый мастер провел по небу несколько огненно-золотистых полос — они увидали еще одинокого художника с утомленным желтым лицом и мутными глазами.
Он тоже просидел здесь всю ночь.
Отразилось в реке красным столбом еще не горячее солнце. Художник, конторщик и влюбленная девица отправились разыскивать сторожа, который открыл бы им ворота и в это время познакомились и разговорились сначала о предметах очень прозаических, а затем и о других высоких материях.
Женщина, влюбленная в конторщика через несколько недель поняла, что нашла человека, которого менее всего интересуют вопросы земной любви и семейного счастья и молча ушла, как будто навсегда.
В следующий раз встретились здесь же на кладбище одни мужчины. Сторож, конторщик и художник, не стесняясь присутствием дамы, начали разговор, более отвлеченный и более интересный о том, кто лучше — живые или мертвые?
Старик почесал кончик своего носа и сказал:
— Помершии, вони лежать тихенько и никого не займають, ну а живии так ти вси думают: як би зробить одно одному якусь капость…
В это время его позвал монах, чтобы указать место, где завтра с утра нужно будет рыть новую могилу.
Художник посмотрел на потемневшие краски неба и закрыл ящик с неоконченным этюдом. Конторщик погладил усы, вздохнул, измерил глазами расстояние до кладбищенских ворот и произнес:
— Не мешало бы и поужинать, да вот монахи еще шляются — мешают, и публика не вся еще вышла… Вот что, милый друг, одолжите мне некоторую сумму и я пока что смотаюсь в город и принесу огурчиков, сала, хлеба, ну и того… бутылочку спиртяги.
Художник молча полез в кошелек и вынул, по прежним временам, крупную бумажку, поглядел на свет, есть ли на ней водяные знаки и передал ее конторщику. Тот взмахнул руками, как птица крыльями, и так же как птица, исчез.
Быстро вечерело.
Айкнула где-то, на краю кладбища, сова.
Художник остался один и невольно начал наблюдать за теми изменениями, которые происходили в тонах неба. Думал: ‘Я вижу то, чего не видят другие и умею передавать на холсте красоту, созданную не человеческими руками, потому она и красота, но я вижу только днем, а вот сова, она видит и ночью, и если бы эта птица сумела не то, что нарисовать, а хотя бы только рассказать, что и как она видит, то могла бы народиться совсем новая живопись.
Человек, во многих случаях, гораздо беднее животных и многого не знает и не может знать, а между тем почти все господа люди уверены, что они все знают и все могут. Скучно с ними проклятыми, самомнящими идиотами, а вот почти с необразованным сторожем, и душевным человеком конторщиком — хорошо. И не потому, что водка, а потому, что они, как птицы, знают что-то такое, чего не знаю я. И милая Мария Александровна знает и чувствует…
Жалобно, как новорожденный больной ребенок, опять крикнула сова.
Художник, у которого были и звукоподражательные способности попробовал ей ответить таким же криком.
Через пол минуты сова опять заплакала, как будто бы удивленно и громче, а затем надолго замолчала.
Небо совсем потухло и придавило и реку и далекие леса. Зажглось несколько звезд, и по всему кладбищу замигали бледные голубоватые язычки лампадок.
Художник вздрогнул, когда конторщик положил ему на плечо свою мохнатую руку. Скоро тяжелыми шагами подошел сопевший сторож и, потряхивая седой головой, заговорил:
— Я ж казав, шо живии хуже вид мертвих. Поки з монахами балакав, таи якийсь чортяка вкрав в мене з хати подушку, шоб его лиха година побила!
— Подушку взял? — удивился художник.
— Подушку ж узяв, шоб его за печинки взяло…
— Еще номер, — пробормотал конторщик, — ну что ж, будешь спать без подушки, а теперь давай утешимся, я притащил целую паштетную, а ты принеси чарку и ножик, если их еще не украли.
Старик снова ушел, а художник только вздохнул.
— О чем вздыхаешь, — спросил конторщик, — ты мне только ответь о чем? Чего бы ты ни захотел — все будет…
— Я бы хотел сделаться совою…
— Зачем и почему? — опять спросил конторщик.
— Она видит то, чего я не вижу….
— Верно, а вот старик возвращается с чаркой, — а знаете что, господа, нам необходимо перебраться куда-нибудь в другое место, скажем, на хорошую мраморную плиту и под освещение хорошей, не мигающей лампадки.
— А в хату до мене? — сказал старик.
— В хате душно.
— В таком случае пойдемте к склепу графа Скачковского, там целых три лампадки горят, — сказал художник.
Все согласились, и, побрякивая бутылками, не спеша пошли друг за дружкой, ближе к обрыву, над которым, на фоне заснувших деревьев, белел целый мраморный домик.
Когда расположились и начали есть, художник вдруг положил обратно на бумагу начатый кусок колбасы и точно бекас, тревожно поднял голову к небу.
— Разве вонючая? — спросил конторщик.
— Нет, мне скучно….
— А ты выпей, так и не будет скучно.
— Все равно скучно.
— Почему?
— Потому что я многого не знаю… И болит мозг от желания знать.
— Бросьте, господин Пазульский, этот номер, — пробормотал конторщик и выпил третью рюмку.
Художник хитренько и печально улыбнулся и произнес чуть радостнее:
— Моя фамилия не Пазульский… Впрочем это не важно… сегодня я знаю больше обыкновенного, потому, что мне нездоровится. Кто ближе к смерти, тот всегда больше знает, потому, что он дальше от человеческой глупости и злости…
Сторож выпил еще чарку и хрипло сказал:
— Это верно!
— Разве ты понимаешь, о чем говорим?
— А вже ж…
Конторщик засмеялся, а художник не улыбнулся.
Опять закричала сова и тоже, как будто, засмеялась.
— Вот и сова — дальше от человеческой жизни, так, по-твоему, и она, значит, больше знает? — спросил конторщик.
— Знает, — коротко ответил художник.
Помолчал и добавил уже другим голосом:
— Я окончил классическую гимназию и хотел сделаться филологом, но потянуло к живописи. И теперь только иногда вспоминаю, и теперь только иногда понимаю то, чего не мог понять гимназистом… Ё’ЂҐгиюЉб ‘ЈЇҐќ. Это значит, Афина с такими глазами, как у совы, не какая-нибудь другая богиня, не прекраснейшая Афродита, и не плодоносная Гера, а Афина, богиня мудрости… самая мудрая из всех богов. Несомненно, у них было основание называть ее: ‘совоокая’ и не только потому, что у нее большие глаза.
Сторож выпил еще чарку и, чтобы поддержать разговор, вставил:
— Сова, вона сред темной ночи… сред темной ночи — баче мышей…
— Брось, старик этот номер и налей еще себе, мне и ему…
— Нет, пусть говорит… Он правду говорит, ведь вот ты ночью мыши не увидишь, потому что ты не Ё’ЂҐгиюЉб… Да, старик. У всякого животного есть душа, которая в темноте излучает легкий фосфорический свет, его могут видеть только зрачки совы. Эти зрачки также видят и души, которые уже давно без тела, и видят тех с неба пришедших, которые вьются над человеком, близким к смерти…
— Это верно! — снова отозвался сторож.
— Старик, ты все равно ничего не понимаешь, я тебе говорю — брось этот номер, молчи и пей.
Конторщик опять налил рюмку, а художник настойчиво повторял:
— Нет, пусть говорит…
Но все надолго замолчали. И оттого, что сразу стало тихо, показалось, что новый крик совы раздался совсем близко — где-то, или над склепом, или за склепом. Художник вздрогнул.
— Вот запущу в тебя бутылкой, так не будешь кричать, — со злостью в голосе почти крикнул конторщик.
— Все одно буде, ви ии не бачете, а вона вас баче — процедил сквозь зубы старик. — У саду або коло дому, як сова кричить, то вищуе смерть…
— Ты чепуху рассказываешь. Здесь все уже мертвые… Кому же она может предвещать смерть?
— Тут вона кричить зовсим по-другому дилу, — баче, як котора душа мучаеться, та, шо до свого гробу вертаеться… Я це добре вже знаю. От як ховають того, хто сам на себе руки накладае, то сова коло цией могили небезпременно кричатеме…
— Чтобы наши глаза на самом деле открылись и сделались такими, как у совы, нужно, чтобы они навсегда закрылись… — выговорил художник.
— Ты пьян… Вот потому они у тебя и закрываются.
— Нет, не потому, — я не здоров… Что-то скверное делается с сердцем. Мне, правда, не следует пить водки. Но когда я болен, или выпью лишнюю рюмку, я знаю больше.
— Ну, и радуйся! А, по-моему, ты знаешь не больше, чем эта глупая сова…
— О, если б я столько знал!
Уже выпили всю водку. Старик-сторож осовел, но не дремал и, приподняв голову, внимательно глядел в высоту. Конторщик встал и пошел по направлению к церкви. Издали, на фоне ее белых колонн было заметно, как он помахивает руками — плавно и обеими вместе, как будто дирижируя мотив, который уж родился в его голове, но еще не обратился в мелодию. Покатилась зеленоватая звезда, точно упала в реку — крупная, должно быть, небольшой метеор. И опять крикнула сова, но уже очень далеко. Минут через десять конторщик вернулся и сказал:
— Ну и пугнул же я твоих сов!
Художник ничего не ответил и попросил у него папиросу, хотя прежде никогда не курил. Слышно было, как упало что-то и покатилось по железной покатой крыше церкви.
— Хто-сь через ворота каминь кинув, — сказал старик.
Конторщик почувствовал что-то похожее на страх и нарочно громко рассмеялся. А затем начал рассказывать, что ему в этом городе все надоело, и он собирается поступить таким же конторщиком на большой океанский пароход на линию дальнего плавания, и тогда опять увидит Коломбо, в котором был пятнадцать лет назад. Затем начал рассказывать о змеях, слушающих с удовольствием музыку своих хозяев, индийских фокусников, и, помолчав, добавил:
— Вот змеи, те, действительно, что-то знают и очень умные. И эти их хозяева — фокусники, — тоже не совсем фокусники…
Конторщик вдруг дернулся, громко плюнул и так же громко рассмеялся, а потом сказал:
— Какая мне глупость сейчас показалась, вот еще номер, будто от ворот идет эта женщина…
Художник понял, что он говорит о Марии Александровне, но не удивился и не испугался, и как-то особенно равнодушно произнес:
— Значит, ее душа здесь.
— Какая там душа, если она сейчас спит… Иди и ты спать. Я бы тоже заснул… Дай, старик, мне свою свитку…
Подложив под голову пахнущую потом свитку, он растянулся на мраморной плите и начал насвистывать какой-то мотив, который казался ему веселым, а на самом деле, был печальным.
Незаметно небо сделалось серым и можно было предсказать, что с утра будет дождик. Старик вдруг вскочил.
— Хто-сь стука в ворота…
— Это у тебя в голове какой-то Пазульский стукает.
Но сторож поднялся с места и деловым шагом пошел к воротам. Было слышно, как он отпирает калитку и опять запирает. Когда вернулся, пожал плечами, удивленно тряхнул своим ключом и ни к кому не обращаясь, выговорил:
— Нема никого…
Уже, вероятно, взошло солнце, хотя его еще не было видно сквозь синеватую мглу тумана, поднявшегося на несколько верст кругом. Памятники и кресты покрылись холодным потом, но было не по утрешнему тепло. Конторщик спал. Старик курил трубку, а художник, обняв колени, о чем-то думал, и лицо его казалось еще бледнее.
В шесть часов, от ворот снова донесся совсем ясный стук. Старик опять пошел отворять и впустил на кладбище женщину в сером платке. Робкими, мелкими шажками ома приближалась и художник узнал ту, которая любила конторщика. Мария Александровна увидела спящего, виновато улыбнулась, подошла совсем близко и робко погладила его по руке. А затем также робко произнесла:
— Я не спала целую ночь, целых девять часов, и мне было скучно, скучно… Я знала, что вы все здесь. Не вытерпела и пришла. Я знаю, Саша рассердится — не будите его.
Но в это время конторщик вдруг открыл глаза и сел, а затем спросил:
— Это мне снится иль не снится?.. Явление… Пазульская… Еще новый номер…
— Мне было очень скучно, — прошептала женщина. Конторщик уже стоял на ногах и заговорил искусственно весело и замахал руками:
— А что ж… Ну, хорошо, значит, пойдем все вместе пить кофе. Это номер… А мы здесь видели вашу душу, ей Богу!.. Ха, ха, ха… Ну, так идем кофе пить. Эй, ты глауполис, или как тебя там? Подымайся.
Конторщик испугался предстоящих объяснений в любви и не хотел остаться один на один с женщиной, которую и сам любил, хоть и не верил себе. Художнику было все равно, и он пошел вперед, не глядя ни на кого, прямо к воротам. Сторож взял чарку, пустые бутылки, нож и оставшийся хлеб. Чудесные, удивительные брови женщины двигались и говорили.
Должно быть, она очень страдала и старалась не показать этого. Вдруг остановилась и схватила за волосатую руку, шедшего рядом конторщика. Хотела что-то сказать, но не сказала, а только мотнула головой вперед.
Конторщик увидел, что почти у самых ворот лежит на земле художник и его голова на тонкой шее изогнулась в сторону, как у только что убитого бекаса.
Сторож, конторщик и женщина пошли скорее. Думали, что художник просто споткнулся. Нагнулись и начали шевелить тело, а оно уже не дышало, хотя глаза художника были открыты, а губы улыбались.
— Эй, старик, нужно доктора!..
Сторож опустился на колени и приложил ухо к груди лежавшего на земле. Сейчас же поднялся и коротко произнес:
— Не дохтура, а попа… И мабудь прийдеться нам всим ще и з милицией балакать…
Женщина крепко обняла обеими руками возлюбленного, прижалась к его плечу и еще сильнее побледнела, или от ужаса, или от счастья…
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.