ДВОЙНАЯ СТАРУХА
Фантастика Серебряного века
Том VIII
Борис Лазаревский
Борис Лазаревский
ПТИЦА
ПТИЦА
Комментарии
Комментарии
Птица, Лазаревский Борис Александрович, Год: 1911
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Я поехал в эту усадьбу работать в тишине. И сначала хорошо здесь мне было, вся душа обновилась.
Во время сильной жары я сидел в комнатах при спущенных шторах, предварительно выгонял всех мух, пил жиденький чай и возился с рукописями. После обеда спал почти голый, завернувшись в тонкую свежую простыню. Около семи-восьми часов вечера, когда на зеленом небе загоралась первая звезда, я выходил в парк, без конца шагал взад и вперед по его аллеям, думал и вспоминал близких людей, живых и умерших.
Но с половины июня каждый вечер мое милое одиночество начал нарушать жалобный крик какой-то птицы. Городской житель, я не знал ее названия. Староста Грицко мог бы мне его сказать, но он с восьми часов и до самого утра всегда спал безнадежно крепким сном.
Когда же я спросил об этом у него и постарался изобразить крик надоедливой птицы, то Грицко только пожал плечами и ответил, что это кричит, может быть, кобчик, но, может быть, и молодая сова, а еще вернее, что это чайка (близко было болото), у которой пастухи разорили гнездо.
Затем болтливый, когда не нужно, хохол рассказал, что есть даже такая песня, начинающаяся словами:
Ой горе тій чайці
Горе ій небози
Шо вивела чаняток
При биті дорози…1
1 Ой горе тій чайці… дорозі — Ой, горе той чайке, горе ей, бедняжке, что вывела чаняток при большой дороге… (укр.).
хотя теперь парубки ее уже не поют и предпочитают солдатские.
Я возразил, что для чанят остаться без матери, вероятно, еще большее горе, чем для чайки без детей.
— Може, и так, — равнодушно пробормотал Грицко и затем, вероятно, по ассоциации, еще рассказал, что в этой усадьбе несколько лет назад жила на даче очень красивая и добрая барыня с тремя детьми, — ее муж был на войне. И вот перед самой ‘спасивкой’ приехал какой-то ‘цивильный пан’ {…цивильный — не военный (Прим. авт.).}, прожил трое суток и ночью увез барыню на Кавказ, а дети остались с нянькой, на имя которой их мать оставила на столе пятьдесят рублей денег и письмо с приказом отвезти детей в город к старой барыне. Дети очень плакали. Как раз в тот день, когда нянька собралась уезжать, заболел горлом и через три дня умер младший мальчик, Коля, которого и похоронили в парке. Двух девочек увезли. И до сих пор никто не знает, что сталось с ними, — с этой барыней, ее мужем и тем, кто разорил семью.
Я сейчас передаю эту обыкновенную, грустную историю вкратце, но Грицко, несмотря на свою сонливость, рассказывал ее очень долго и так образно, что в итоге получилось сильное и очень тяжелое впечатление, от которого я не мог отделаться весь день.
Не покинуло оно меня и вечером и ночью.
По крайней мере, когда опустился и спрятался за горизонтом красный месяц и в парке стало так темно, что я несколько раз наткнулся на скамейку, — хотя отлично знал, где она стоит, — мне стало жутко. Одинокий протяжный крик птицы буквально мучил меня.
Ни во что сверхъестественное я никогда не верил и ничего такого не боялся. Но в эту ночь захотелось уйти в комнаты раньше обыкновенного, затворить окна и читать какую-нибудь книгу под мерный, сладкий храп Грицка.
Особенно неприятно было то, что я не мог определить, сидит ли эта птица на дереве или летает по кругу над моей головой.
Я ушел к дому и начал ходить взад и вперед по скрипучим доскам балкона. Со стороны болота иногда слышался характерный предрассветный крик дикой утки, в селе лаяли собаки, далеко в поле шумел и постукивал колесами товарный поезд. Но все эти звуки покрывал все тот же печальный, мне хочется сказать — несчастный, будто человеческий стон никогда не виданной мной птицы.
Пришлось и на самом деле спрятаться от него в кабинет.
Я зажег лампу, закрыл ставни и сел за письменный стол, но работать не мог, скоро положил перо и задумался над бессилием человека узнать главную цель природы: зачем она производит на свет такое огромное количество живых существ совсем помимо их желания, зачем иных мучает, иных балует и в конце концов куда-то девает и тех и других? Трупы конечно, гниют… Ну, а то электричество, которое жило в этих трупах, ведь оно же не гниет? Куда оно девается? И почему некоторые люди думают, что оно непременно сливается со всем остальным электричеством немного шара, а не остается индивидуализированным или не начинает снова сознательную жизнь в каком-нибудь другом, только что родившемся, теле? Почему наши естественники до сих пор даже не знают химического состава того электричества, которое возит их в трамваях и светит им? Почему?
Но и я не был тем знаменитым первым, который когда-то спокойно и абсолютно ясно ответит на все эти вопросы, гораздо более важные, чем вопросы политики, социологии и политической экономии…
Зашевелилась какая-то злоба и обратилась в бессильную тоску. Стало трудно дышать. Лампа грела, табачный дым целыми облаками плавал по комнате. Тяжелой испариной человеческого тела веяло из передней, где спал Грицко. Висевший на стенке термометр показывал +22о R {+22о R — +27.5о по Цельсию.}.
Я не вытерпел, снова открыл все ставни и окна и сейчас же услышал все тот же крик птицы:
— Ай-ай… Ай-а-а-а…
И без участия рассудка опять заныло сердце.
Нежный аромат недавно зацветших лип и ночной воздух и ласково горевшие звезды Малой Медведицы не успокаивали. Жадно хотелось, чтобы птица наконец замолчала, и скорее бы поблекло небо перед восходом.
Я закурил новую папиросу и откинулся на спинку кресла.
— Ай-ай… Ай-а-а-а… — долетело из окна.
Через пять-шесть минут тот же стон. Следующий повторился скорее, а еще следующий — после большой паузы по крайней мере в пятнадцать секунд.
Когда нет вокруг людей, то очень часто не стыдишься самых нелепых своих мыслей и поступков. Мне вдруг пришло в голову сделать опыт вроде тех, которые устраивают спириты на своих сеансах. Я решил мысленно читать алфавит, медленно, до конца и опять сначала, без перерывов, и те буквы, при произнесении которых закричит птица, — записывать на блокноте.
Я придвинул к себе тетрадку, взял карандаш и начал:
— А, б, в, г…
Когда я дошел до буквы ‘к’, вдруг снова прозвенел стон:
— Ай-ай… Ай-а-а-а…
Я вздрогнул, как от неожиданного выстрела, и написал ‘к’. Следующий крик пришелся на букве ‘о’. Мысль моя работала лихорадочно, и я успел подумать: ‘Ну что же, ‘к’ стоить недалеко от ‘а’, и это показывает, что птица издает звуки периодически правильно, значит, мне только представилось, будто интервалы выходят разные’. То обстоятельство, что третьей буквой пришлось записать ‘л’, только подтвердило мое предположение. Дальше пришлось обождать и начертить букву ‘я’ Стараясь не глядеть на бумагу, я продолжал делать свою нелепую работу.
Но когда мои глаза невольно заметили, что на клетчатых страницах блокнота моей же собственной рукой совершенно ясно написано: ‘Я — Коля, я — Коля…’ — всей моей спине вдруг стало жарко, точно на нее хлюпнули кипятком.
Я вдруг вспомнил рассказ Грицка о молодой, красивой барыне и о том, что ее умершего сынка звали Колей. Стало страшно по-настоящему, до обморока страшно.
Изо всех сил владея собой, я пошел в переднюю и весьма бесцеремонно растолкал автора этой истории под предлогом, что у меня вышли все спички, и я не знаю, куда он девал целую пачку, которую купил днем.
Грицко долго хлопал ничего не понимавшими глазами, потом так же долго чесал поясницу и наконец сердито спросил:
— Так и цо таке?
— Спичек мне нужно, спичек, которыми зажигают.
— А-а…
Затем под разными предлогами я заставил его рассказать мне еще несколько уже гораздо менее печальных историй и мучил несчастного человека (впрочем, угощая его своими, очень хорошими, папиросами) до самого рассвета, пока не умолкла птица, и не начали быстро разговаривать на своем веселом языке воробьи на росшем под окном тополе.
Через два дня я уехал из этой усадьбы.
Листочек, вырванный из блокнота, хранится у меня до сих пор, но, конечно, все происшедшее со мной в эту ночь только случайность.
Впервые: Нива. 1911. No 40, 1 октября.