ПСИХОЛОГИЯ ПЕРЕЖИВАЕМОГО МОМЕНТА
ПСИХОЛОГИЯ ПЕРЕЖИВАЕМОГО МОМЕНТА
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Психология переживаемого момента, Бердяев Николай Александрович, Год: 1917
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Бердяев, Н.А. Падение священного русского царства: Публицистика 1914—1922
М., ‘Астрель’, 2007.
Еще совсем недавно, вчера, кажется, собирались самые мудрые русские люди и вели мучительные разговоры о том, как найти выход из того тупика, в который попала Россия. И в каком-то безвыходном отчаянии мудрые люди возлагали все на случай и на судьбу. У немногих лишь оставалась вера в инстинкт русского народа, который всегда спасал в трудные минуты исторической жизни. И вот русский народ доказал, что он великий народ и достоин великого будущего. На краю гибели, в положении безвыходном, под угрозой страшного врага вдохновенно и гениально совершил он самую короткую, бескровную и безболезненную из революций. Все произошло непредвиденно, не по плану, не по расчету. Великая русская революция не походила на обычные революции. Это был какой-то всенародный порыв, общенациональный сдвиг. Таковы были ее первые дни. Окончательно сгнившая верхушка отвалилась, и никто не пожалел о ней. Небывалая низость старой власти объединила всех сверху донизу. Русская революция — самая национальная, самая патриотическая, самая всенародная из всех революций, наименее классовая по своему характеру, не ‘буржуазная’ и не ‘пролетарская’. То, что происходило в Москве 1-го марта, когда все войска переходили на сторону народа, производило впечатление не революции с ее кровавой борьбой, а светлого всенародного праздника. Инстинкт народный нашел выход, как он нашел его в смутную эпоху, как находил всегда, и не дал России погибнуть. Длительная революционная борьба во время войны была бы пагубна для России. И вот с молниеносной быстротой, в огромном единении была сметена старая власть, не дававшая России жить, рассеялся долгий, давящий кошмар, и народ русский вышел из заколдованного мрачного царства в светлое царство свободы. И поразительно, как бесславно погибло старое, некогда священное царство — у него не нашлось ни одного рыцарского защитника, все слуги старого порядка поспешили покинуть его, все они оказались хамами. В этом отношении роялисты французской революции были выше. Где же искренние, верные защитники старого режима? Где духовные силы противодействия? Последний из самодержцев Николай II убил чувство лояльности, умертвил монархическую идею и вырвал ее из сердец. В стихии распутинства утонули остатки лояльной преданности старой монархии и династии. В этой мутной стихии загублены были и последние остатки связей самодержавия с православной церковью.
Поразительна та безболезненность и легкость, с которой был принят революционный переворот православной церковью. Церковь не почувствовала катастрофы. Переворот прошел для церкви почти механически, было вынесено царское кресло из Синода, произошли небольшие изменения в молитвах при богослужении. Духовенство оказалось совершенно лояльно по отношению к новой власти. Не было никаких признаков духовного противодействия падению тысячелетних святынь со стороны представителей духовенства. Никакого духовного религиозного волнения не почувствовалось в церковных кругах, никаких признаков активности и инициативы. По-видимому, внутренне давно уже произошел духовный сдвиг, и внешняя катастрофа лишь закрепила его. От святыни самодержавия давно уже ничего не осталось, кроме внешней декорации. Да и никогда не существовало мистической связи самодержавия с православием: связь эта была лишь национально-исторической и бытовой.
Если много было непредвиденного в совершившемся, то одно было предвидено — центральную роль в перевороте сыграли войска, и иначе быть не могло. Тысячами кровных нитей связана революция с войной, она всем почти обязана войне и должна помнить свои обязанности по отношению к войне. Это соотношение войны и революции очень у нас противоречиво и парадоксально. Долгое время война, выявившая всю негодность старого режима, мешала революционному перевороту. Многие, искренне стремившиеся к свободной жизни в России, из патриотизма примирялись до окончания войны со старой властью. Но война же и страшно облегчила революционный переворот в России: она сделала его быстрым и объединенным. Война превратила всю армию в народную и потому облегчила переход ее на сторону народа. Теперь многие элементы, в глубине души консервативные, примирились с новой властью из патриотизма, из боязни повредить делу войны раздором. Генералитет, несомненно, санкционировал революционный переворот из патриотических мотивов, для поддержания единства в армии.
И эта особенная связь революции с войной не может быть разорвана, она должна продолжаться. Патриотическое негодование способствовало свержению старой власти, подозрение в измене и предательстве нравственно доконало старую власть, неспособность ее стоять на высоте задач обороны страны сделали объективно невозможным ее дальнейшее существование. Этот патриотически-оборонческий мотив русской революции обязывает ее продолжать войну и напрягать свободные силы народа для войны. В этом оправдание ее национального характера. Не впервые в истории власти, выдвинутой революцией, приходится вести войну. Войну должна была вести французская революция. И нужно сказать, что вопрос о войне сейчас самый тревожный и важный вопрос для свободной России: она должна быть на высоте патриотической задачи. Русский народ должен определить свое свободно-гражданское отношение к войне, должен сознать, что в его собственных руках находится судьба России, ее честь и достоинство. Неудачи на войне опасны для самого дела свободы. Победа Вильгельма легко могла бы превратиться в России в победу контрреволюции. Темные силы подняли бы голову, и могли бы произойти попытки реставрации. Побежденная и униженная Россия не могла бы возродиться к новой, свободной жизни — она была бы отброшена назад. Более высокое национальное и государственное сознание рабочих должно привести к пониманию того, что реальное улучшение положения рабочего класса стоит в зависимости от достойного, независимого существования великой России. Проливы нужны не только буржуазии, но и самим рабочим, всему русскому народу, всем грядущим его поколениям: от этого зависит экономическое развитие России1. Проблема улучшения положения труда в России неразрешима безотносительно к проблеме величия России и ее места в Мировой жизни. Вненациональное, отвлеченное существование рабочего класса невозможно. Возможна лишь национальная демократия. Интернациональные социал-демократические настроения есть лишь момент опьянения, после которого неизбежно отрезвление и отбрасывание назад.
Не следует преуменьшать опасность контрреволюции и реставрации — в случае революционных эксцессов. Ведь во Франции лишь через 80 лет после Великой французской революции установилась прочно демократическая республика. В стране же, привыкшей к долгому рабству, не сразу и не легко может установиться народная самодисциплина и свободное гражданство. Свободные граждане не создаются в один день. Задача воспитания демократии в России — очень трудная и серьезная задача, и величайшим препятствием на ее пути является демагогия. Если у нас будет разрушение единства общенационального порыва, возрастание розни, если в решении судеб государства будет господствовать принцип классовой борьбы, если будут попытки продолжать революцию в духе социально-классовом, если в массах будут господствовать социал-демократы ‘большевики’ с их анархически-бунтарской тактикой, то контрреволюционные попытки неизбежны и будут иметь оправдание. Нельзя изнасиловать значительную часть русского народа и общества. Опасно дать почувствовать пока еще либеральным имущим классам, что новый режим для них опаснее старого режима. Так зреют реставрационные замыслы. ‘Буржуазный’ страх уже сейчас начинает чувствоваться, и эта невысокая настроенность в известных кругах отравляет радость воскресения целого народа к новой жизни. Невозможность же сейчас ‘пролетарской’ революции сознается всеми сколько-нибудь разумными социал-демократами.
Новой власти, несомненно, предстоит вступить на путь смелых реформ в духе государственного социализма, на путь социализации и регуляции нашей хозяйственной жизни. Это должно, конечно, привести само государство в столкновение с различными интересами промышленников и аграриев, рабочих и крестьян, к ограничению этих интересов и вожделений. Другой путь сейчас невозможен для государства. Должна быть раскрыта широкая возможность организации демократии и защиты интересов труда. Но все это может проходить под знаком национально-государственного блага и неизбежности и может не иметь ничего общего со стремлением какого-нибудь класса к господству. Творческий инстинкт всегда должен побеждать инстинкт ‘дележа’.
Мы пережили великий экстатический момент всенародного подъема, который останется навеки в памяти народной. Но более углубленный взгляд должен будет признать, что в социальной ткани произошел переворот не такой глубокий и не такой радикальный, как может показаться. Отпала сгнившая верхушка, все всколыхнулось и пришло в движение, открылись великие возможности. Но глубокого перерождения общества не могло произойти в один миг. Россия совмещает в себе несколько исторических эпох: в глубине России существуют недра, которые пребывают еще в XIV веке. Много старого, ветхого будет продолжать действовать под новой оболочкой. В революциях многое бывает лишь переменой одеяния. Не все революционеры бывают новыми людьми. Революционеры сегодняшнего дня могут оказаться самыми ветхими людьми, полными деспотических и насильнических инстинктов. И определить реальный удельный вес всех действующих сил не так легко, как это может показаться при поверхностном взгляде.
Рабочий класс больших городов всегда играет большую роль в дни революционных переворотов. Но это не значит еще, что такая его роль соответствует реальному его месту в социальном и государственном организме России. Образование совета рабочих депутатов2 было естественным коррективом к отсутствию организации демократических, трудящихся слоев русского народа. Но сам русский народ не есть какой-нибудь класс, он представляет несоизмеримо более таинственную силу, и сила эта не подлежат количественному учету. Никто не в праве монополизировать себе голос русского народа. Величайшую метафизическую, моральную и эстетическую ошибку крайних демократических идеологий нужно искать в том, что эти идеологи видят реальности общественной жизни лишь в количествах и не видят их в качествах. Изначальная и неразложимая качественность ускользает от этого типа демократического сознания. Поэтому проблема общественности представляется как механика количеств. Но существуют качества в общественной жизни, не сводимые ни на какие количества и несоизмеримые с количествами. Таково, например, качество сложившейся организованности и ответственного общественного опыта. Земство наше цензовое и Государственная Дума основаны на плохом избирательном законе. Но это несовершенное земство и несовершенная Государственная Дума вес же играли известную качественную роль в нашей общественной и государственной жизни, и без них переворот не мог бы так произойти, как он произошел. Главную же изначальную качественность нужно видеть в людях, в закале личности, в свойствах личности, несоизмеримых с ее классовым положением, в духовной жизни людей, не сводимой ни на какую материальную среду, в культурных традициях. Всякая творческая культурная сила имеет право на особенную роль в общественном строительстве России и не может быть совершенно механически уравнена с силами более низкого культурного уровня. Это было бы в высшем смысле этого слова несправедливо. Неизбежен и справедлив качественный отбор личностей, творческих сил, культурных уровней. Правда демократии только и может заключаться в установлении условий, благоприятных для выявления качеств, для отбора истинной аристократии. Правда социального демократизма требует, чтобы личность определялась и занимала место в жизни по своим личным качествам и дарам, а не по социально-классовому, материальному своему положению. Но эта правда как раз противоположна идее механического уравнения. Можно даже установить такой парадокс: если бы идеальная социальная демократия была возможна на земле, то правда ее была бы в выявлении качественного неравенства людей. Принадлежность к рабочему классу не гарантирует никаких качеств и не дает никаких специфических прав на социальное строительство, равно как и принадлежность к промышленному классу. Демократия не может быть поставлена на чисто формальную почву. Пустая форма демократии не представляет еще высшего блага. Центр тяжести должен лежать в содержании, а не в форме демократии. А это ставит нас вплотную перед основной задачей — духовного воспитания демократии, создания высшего типа всенародной культуры.
То, что произошло в первые дни революции, было явлением всенародного духа, в этом равно участвовали и председатель Государственной Думы Родзянко, по прошлому своему октябрист, игравший в 1905 году скорее правую роль, и последний из рабочих, последний из солдат, — это было делом всей России, ее судьба. В таком всенародном порыве, охватившем всех сверху донизу, есть великая духовная ценность. И грустно думать, что порыв этот был слишком кратковременным, что уже началась классовая и партийная ненависть и злоба, что демократия хочет сознать себя не национальной, а классовой. Пагубно было бы связывать духовную проблему ограничения всевластия классовой демократии с отстаиванием каких-либо социальных интересов, противоположных интересам труда. Можно отстаивать самые смелые и радикальные социальные реформы и в то же время с чисто-духовной точки зрения противиться демократическому абсолютизму, который есть не столько политическая форма, сколько ложное направление духа. Мы освободились от власти одного деспотизма не для того, чтобы попасть во власть другого деспотизма, Мы хотим, наконец, свободы! Всевластию демократии противостоит высокая культура личности, а не корыстные интересы личности и ее социальной группы.
Для нас, русских писателей, особенное имеет значение одно из последствий происшедшего в России переворота. Революция должна создать в России свободу слова, к которой так страстно стремилась русская литература. Но свобода слова, как и всякая свобода, не может быть понята формально и внешне. Свобода слова есть внутренняя и духовная святыня. Слово есть выражение духовной жизни, и свобода его стоит в зависимости от духовной жизни. Свобода слова должна быть духовно завоевана. Формальная отмена цензуры не есть еще завоевание свободы слова: эта отмена лишь раскрывает путь для работы над освобождением слова. Свобода слова не есть распущенность и вакханалия слова. Свобода слова, как и вообще свобода человека, предполагает аскезу, самоограничение и самодисциплину, самоочищение слова. Слово, хотя бы и освобожденное от внешнего цензурного рабства, может начать разлагаться, и тогда свобода для него невозможна, оно может попасть в рабство к самым низменным стихиям. Уже хамский и разнузданный дух ворвался в повседневную прессу, уже раздаются речи такого душевного неблагообразна и безобразия, что это вызывает опасения за душу народную, показавшую себя столь прекрасной в момент переворота. Торжество и разгул массовой стихийности не рождает свободы. Необходимо духовное просвещение этой массовой стихийности, раскрытие в ней начала личности. Нам необходима духовная самодисциплина, борьба качеств против власти количеств. Дух свободы всегда есть дух качества, а не количества. И свобода слова есть высокое качество духа.
Я верю, что в русском народе, в душевном складе его есть особенный качественный демократизм, есть большая любовь к свободе и меньшая буржуазность, чем в душе европейских народов. Но эти высшие свойства русской души могут быть затемнены и загублены. Не угашайте духа, лелейте чистоту слова! — вот призыв, с которым мы должны неустанно обращаться к русскому народу и обществу. Мировая война должна в конце концов поколебать основы старого общественного уклада. Весь мир ждут очень радикальные социальные изменения. Но то, что создастся в результате мировой катастрофы, не будет социализмом в старом смысле слова, будет чем-то непредвиденным и неожиданным. Дух же, который будет животворить новый социальный уклад и новые социальные формы, должен быть уже в нас, должен идти от нашей свободы. Русская революция не может не сказаться и на всей Европе: она всколыхнет народы Европы и заставит их застоявшуюся кровь быстрее циркулировать. Но не дай Бог, чтобы пример, который мы дадим народам Европы, был примером анархии и стихийного разложения. Примером может быть лишь высокий подъем духа, лишь положительная жажда свободной и более высокой жизни. Мы должны быть очень строги к себе, очень различать в происходящем то, что от Бога, от того, что от лукавого. Мы, русские, менее обременены своим прошлым, чем западные люди, мы можем быть свободнее в своем творчестве новой жизни. Это наше великое преимущество. Но в этом скрывается и опасность разрыва связи времен, в котором могут погибнуть многие ценности. Все ценное в прошлом должно перейти в будущее. Но переход этот мог произойти лишь через огненную, очистительную катастрофу.
Русская свобода. 1917, No 1, апрель, с. 6-12.
1 См. прим. 7 к статье ‘Национализм и империализм’ на с. 1064.
2 Первые выборы в Петроградский совет рабочих депутатов состоялись 24-25 февраля 1917 г., т. е. еще до победы Февральско-мартовской революции. См.: Токарев Ю.С. Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в марте-апреле 1917 г. Л., 1976, с. 11-12.