Психологические монографии, Ушинский Константин Дмитриевич, Год: 1860

Педагогические труды
Время на прочтение: 55 минут(ы)
Скачать в PDF
К.Д. Ушинский

Психологические монографии

Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/pedagog/ushinskiy_psyh_mono.html.

Введение

Возможность и необходимость психологии как науки. Польза ее. Преждевременные теории. Единственно возможный метод исследований. Цель и план монографий. Их педагогическое значение.
Предрассудки — принадлежность не одного невежества: нередко остаются они и в голове, наполненной сведениями, и еще крепче, чем где-нибудь, заседают там как за брустверами, за целыми ворохами фактов. Некоторые из таких предрассудков до того общи целым классам ученых, что могут быть сочтены неизбежными принадлежностями самой науки, хотя, конечно, наука сама по себе не может иметь предрассудков и предрассудок есть только принадлежность односторонности в науке, т. е. отсутствия науки, или того же невежества.
Несколько таких предрассудков есть и в науках естественных или, лучше сказать, у естествоиспытателей, которые видят в них как бы залог дельного изучения своего предмета, хотя, конечно, от предрассудка ничего дельного ожидать нельзя. Из таких предрассудков рождаются только самые пустые и потому самые горячие споры, дикие предубеждения и ни на чем не основанные симпатии и антипатии. Таков, например, спор между опытом и теорией, как будто опыты могут быть делаемы без предварительной теории* и как будто какая-нибудь теория может с сознанием противоречить опытам. Таков же спор между материалистами и идеалистами о том, что для обеих этих партий одинаково неизвестно, потому что если трудно сказать, что такое дух, то еще труднее ответить на вопрос, что такое материя в существе своем, если не удовольствоваться только тем определением, что дух не материя и материя не дух. Те же материалисты вынуждены самыми явлениями природы материальной допустить существование материи, не доступной в спокойном состоянии ни одному из наших чувств, не открываемой никакими опытами и наблюдениями, не открываемой и теми все взвешивающими весами, которыми так наивно хвастается Молешотт, но без признания которой тем не менее невозможно объяснить почти ни одного физического явления. Но если эфир, наполняющий будто бы междузвездное пространство, не имеющий веса, не доступный ни одному из наших чувств, не открываемый никакими орудиями, проникающий, очевидно, во всякое прозрачное тело, как бы ни было оно плотно (да и не в прозрачное, если только справедливо то единство света, теплорода, электричества и магнетизма, а может быть, и силы тяготения, к которому склоняются теперь гипотезы естествоиспытателей), если этот всюду содержимый и все содержащий эфир — материя, то все прежние определения материи разрываются сами собой и определение ее, как и определение духа, становится невозможным. Зачем же с обеих сторон не сознаться откровенно в недоступности еще первых начал и не требовать от противников решения тех вопросов, на которые еще сами не можем ответить? Зачем предугадывать окончательные результаты, когда их предугадать еще невозможно? Или зачем обвинять других в теориях, ни на чем не основанных, когда мы сами без таких теорий шагу ступить не можем?
______________________
* Даже так называемые случайные открытия в науках своей последовательностью и своим одновременным появлением в разных местах, делающих их почти всегда предметом спора между разными лицами, указывают на то, что они не вполне случайны, а подготовлены уже полусознательно вырабатывающейся теорией.
______________________
К предрассудкам такого же ученого свойства принадлежит и то ни на чем не основанное предубеждение, которое естествоиспытатели по большей части питают к наукам философским, или не зная их вовсе, или знакомясь с ними только понаслышке. Даже великий Гумбольдт, этот естествоиспытатель-философ по преимуществу, не был совершенно свободен от такого предубеждения, и если философия не отвечает наукам естественным тем же диким презрением, то это доказывает только, что она, получив более многостороннее и, следовательно, более светское воспитание, умеет держать себя приличнее в обществе наук и не занимает места, принадлежащего другим.
В особенности странным и непонятным казалось нам всегда то предубеждение, которое встречали мы во многих приверженцах естественных и технических наук против психологии и психологов.
Если цель естественных наук состоит в изучении явлений природы, то каким же образом можно выкинуть из области природы явления души человеческой? Разве есть где-нибудь границы этой области? Если естествоиспытатели разумеют под словом ‘природа’ только то, что материально, то, во-первых, не зная, что такое материя, они не имеют возможности определить, что такое материально и что нематериально, а во-вторых, если уже они отделяют из своей области явления нематериального начала, то должны признать существование этого начала и, следовательно, возможность изучения его проявлений. По какому же праву выбрасывают они из области наук положительных и опытных, или, лучше сказать, из области наук вообще, потому что есть только положительные, опытные науки и других быть не может, целую массу замечательнейших явлений, которые ежеминутно попадаются им на каждом шагу, которыми сами они пользуются ежеминутно, которые примешиваются к каждому их опыту, к каждому наблюдению? Но может быть, они откладывают изучение этой области явлений до того времени, когда реторта, микроскоп и анатомический нож откроют наконец самое вещество души человека? Но тогда по какому же праву изучают они явления электричества, не зная, что такое электричество, явления света, не зная, что такое свет, явления тяготения, не понимая совершенно, почему два тела, ничем материально не соединенные между собой, узнают о существовании друг друга и тянутся друг к другу какими-то невидимыми, невесомыми веревками, по какому праву, наконец, изучают они вообще все явления материи, не зная совершенно, что такое материя?
Не везде ли наука начинает с явлений и постепенно восходит к началу, которого, может быть, никогда не достигнет? Разве явления души человеческой не так же существенны, как явления света, теплоты и т. д.? Разве они не могут быть также подвергнуты наблюдению и опыту? Разве эти наблюдения и опыты менее важны для человека, чем наблюдения над каким-нибудь микроскопическим животным? Все дело здесь, как кажется, состоит только в том, что при наблюдениях явлений душевной природы человека не требуется ни ножа, ни микроскопа, ни телескопа, ни весов, ни реторт, никаких других аппаратов естественных наук, а без этих аппаратов приверженцы опыта не решаются признать за психологией названия науки положительной. Но неужели положительна только та наука, предмет которой можно положить перед собой? Разве мысль служит для колб и реторт, а не колбы и реторты для того, чтобы извлечь мысль из бездушного и немыслящего предмета? И разве предмет, который сознает и высказывает сам себя, без помощи искусственных инструментов, потому уже самому и перестает быть предметом, достойным изучения, наблюдения, опыта науки? Но эта непосредственность наблюдения есть высочайшее достоинство науки, а не недостаток ее. Через микроскоп или непосредственно пройдет мысль, чтобы явиться на суд ума, — не все ли это равно? И не более ли даже ручательства в ее верности, если она явится непосредственно? Опыт, конечно, поверяет правильность умозаключения, но кто же, как не ум, оценивает годность опыта? И разве душевные явления, совершаясь ежеминутно в миллионах индивидов, не представляют возможности бесконечных опытов?
Но если психология еще до сих пор, несмотря на усилия Гер-барта, Бенеке и их последователей, не усвоила себе в общественном мнении названия науки опытной, практической и положительной, то в этом виноваты отчасти и сами психологи, избирая для своего изучения не надлежащий путь, указанный Бэконом для наук естественных. Психологи, не исключая даже и самого Бенеке, положившего, впрочем, прочное начало опытной психологии, не начинают, как бы следовало, с явлений и не восходят к началу, до той ступени, до которой могут возвести их эти явления, но усиливаются из общего понятия о душе и ее силах, еще недоступного науке, вывести явления ее деятельности, которые действительно уже достаточно уяснены, чтобы быть внесенными в науку. Преждевременное решение неготовых еще для решения вопросов и в психологии, как некогда и в других естественных науках, оказывается чрезвычайно вредным для ее успехов. В этом отношении психологам следовало бы воспользоваться советами Бэкона и примером его прямых потомков.
Известно, что Бенеке обязан англичанам счастливой мыслью внести опытный метод в психологию, но его германская натура не удержалась от искушения создать целую теорию там, где еще целой теории быть не могло. Это, конечно, недостаток психологии в ее современном состоянии, но не естествоиспытателям же упрекать ее в этом недостатке: не то же ли самор делали величайшие деятели естествознания и не лежит ли на душе каждого из них, по крайней мере, одной преждевременно созданной теории, разбитой потом в прах последующими наблюдениями?
Есть еще один упрек, который делают психологии люди практические вообще, — это упрек в бесполезности. Но, во-первых, наука не раба пользы и мы не знаем, какую пользу может принести изучение допотопных животных или какого-нибудь ни к чему не годного растения, а, во-вторых, изучение законов душевной деятельности приносит такую же практическую пользу, как изучение законов всех прочих явлений природы: оно передает их во власть человека.
Кто из нас более или менее не думает действовать на душу других, и разве нет в обществе целых классов людей, специальным предметом деятельности которых является душа человеческая? Проповедник, политик, писатель, историк, оратор, криминалист, актер, живописец, медик, педагог не вращаются ли постоянно в сфере душевной деятельности, и разве не важно для них изучение законов этой сферы? Но нам заметят, может быть, что знание души человеческой приходит к людям само собой, что для приобретения этих знаний нужна жизнь, а не наука и что, кто не знает души человеческой, тот не выучит ее из психологии. Не то же ли самое замечание делает практик-земледелец агроному, фабрикант-рутинер — ученому технику, счастливый торгаш — политико-эконому? Однако тем не менее результаты науки мало-помалу проникают в самую упорную практику и так переворачивают ее, что она сама потом издевается над своим прежним невежеством, но снова вооружается против вновь сделанных открытий науки. Таков вообще необходимый и разумный процесс перехода науки в практику, напоминающий нам борьбу английских политических партий. Партия старого порядка вещей далеко уже не похожа на то, чем она была сто лет тому назад: много нового приняла она, а между тем с прежним упорством защищается против всяких нововведений. Таков разумный ход вещей во внешней природе и в обществе, и неразумно только тупое отрицание очевидно истинного и вполне доказанного, но такой очевидности и ясности достигают результаты науки, сначала всегда облеченные туманом, только после долговременной борьбы, в которой они, стараясь доказать себя, выясняются все более и более.
Если же психология до сих пор как отдельная наука не принесла почти никакой пользы практике, то это не потому, чтобы психология вообще была бесполезна для практики, но потому только, что отдельная наука психология едва начинает формироваться. Мало ли было известно химических явлений, прежде чем образовалась отдельная наука — химия? И где и под какими странными формами не были раскиданы химические сведения, прежде чем химия начала группировать их в отдельную стройную систему знаний? И может ли сказать она, что и в настоящее время подобрала уже все, что известно всем людям, никогда не изучавшим химии как науки? Постоянные открытия убеждают ее в противном, и, уча практику, химия сама у нее продолжает учиться. То же совершается и с каждой наукой, та же участь предстоит и психологии.
Мало ли раскидано психологических заметок, остроумных наблюдений, записанных психологических опытов, цельных психологических монографий в бесчисленных творениях древних и новых писателей? Библия, Гомер, Платон, Цицерон, Тацит, Сервантес, Макиавелли, Шекспир, Гёте, Диккенс, Теккерей, Гоголь разве не учили и не продолжают учить человечество психологии? Мало ли людей черпали из этих страниц знание души человеческой, которое потом выдвигало их самих на вершины человечества? Если психология не внесла еще в себя и тысячной доли пищи, скрывающейся в этом бесконечном обилии материалов, то это только потому, что она менее всякой другой науки насчитывает деятелей на своем поприще. Даже в ученой Германии, где каждый отдел науки считает своих деятелей десятками, психология не может насчитать пяти-шести имен сколько-нибудь замечательных ученых, посвятивших свою деятельность преимущественно психологии. Мы думаем, что это зависит именно от того, что предмет психологии по высоте своей едва только теперь начинает выдвигаться на сцену науки. Много должен был учиться человек и естественным и историческим наукам, долго должен был очищать свой разум от всякого рода предрассудков философией, прежде чем мог приступить к сознательному и научному изучению высшего нерукотворного создания Божьего — души человеческой!
И наступила ли уже эта пора? Едва ли! Еще так называемые материальные интересы слишком сильно увлекают человека в настоящее время. Но когда, наконец, ситец будет доведен до невозможной дешевизны, бархат и золотые кисеи — до невозможной дороговизны, пароходы будут носиться с быстротой ветра, а электрические телеграфы передавать известия о погоде с быстротой мысли, тогда человек, без сомнения, захочет узнать что-нибудь и о собственной душе своей. Скоро ли придет это время, мы не знаем, но не можем отогнать от себя мысли, что психологии предстоит блестящая роль в мире науки и такой ряд новых открытий, который выдвинет ее на первый план и даст воспитанию могущественнейшее средство к коренным, безвозвратным переменам в нравственной природе человека. Одна психология может ввести воспитателя в мир души человеческой, столь же обширный и разнообразный, как вся вселенная, психология одна может дать педагогу верность взгляда, ту силу в действиях, при которых он будет в состоянии свободно давать душе дитяти то или другое направление, согласное с его собственными убеждениями.
Но пока психология достигнет такого блестящего положения, ей предстоит преодолеть много трудностей, и много должна она работать над второстепенными явлениями, прежде чем приступит к решению вопросов первой важности. Кто хочет плодовито трудиться для психологии, тот, по нашему мнению, должен добросовестно и с полным сознанием ограниченности наших знаний о свойствах души, не говоря уже о ее сущности, приступить к изучению того или другого отдела из огромной области душевных явлений. Общие теории здесь ни к чему не поведут: наука только что начинается, и они еще невозможны. Должно разрешить то, что может быть разрешено, в остальном следует выставлять вопросы, не забегать вперед и без стыда сознаваться в своем незнании. Простая, но верная постановка предела знания важнее для науки самой остроумной теории, перескакивающей ловко звенья той цепи явлений, которая одна ведет к истинному началу. […]
Рассматривая каждое явление природы, мы находим в нем всегда две стороны: идею, закон, по которому явление происходит, и субстрат, материал, в котором выражена эта идея, но, разлагая явление на составные элементы или, ближе сказать, рассматривая самый материал, в котором выразился открытый нами закон, мы видим, что и он также, сам по себе, независимо от того закона, для которого он был выражением, представляет особое новое явление, в котором также есть и закон и материал. Если же науке удастся разложить этот материал на несколько составных элементов, то каждый из этих элементов снова представляется нам явлением, имеющим свой закон и свой материал, и так далее в бесконечность — в бесконечную глубину создания Божьего.
Но недовольные длиннотой пути, по которому мы должны идти шаг за шагом, мучимые гамлетовскими вопросами, требующими немедленного решения, мы делаем скачок вперед, и этот скачок всегда оказывается неудачным и служит по большей части только к тому, чтобы другие, следуя за нами и открывая преждевременность и неверность нашего прыжка, сами сделали шаг вперед.
Оглядывая массу открытых нами законов и замечая, как все эти законы стройно приходятся один к другому, как они тянутся и льнут друг к другу, чтобы вместе составить одно, мы часто забываем, что это одно — еще не одно целое, и, желая в нетерпении нашем видеть готовое здание там, где нет еще ни фундамента, ни вершины, придумываем этот фундамент, фантазируем вершину для того только, чтоб следующие за нами работники показали, что мы выстроили свое здание на песке и закончили его там, где оно только что начинается, что середина здания хороша, но крыша и фундамент никуда не годятся.
Обращаясь к изучению самого пути, по которому мы шли к постепенному раскрытию законов природы и истории, мы замечаем, что совершили этот путь систематически, и открываем, что в этой системе есть опять строгие законы, тогда, не видя ни начала пути, ни конца его, мы хотим уже решить вопрос: откуда мы идем и куда придем? Хотя позади нас едва чернеется в дали старины первая из станций, о которых мы сохранили воспоминание, и едва начинает открываться впереди та, к которой мы спешим, чтобы, оглянувшись назад, идти далее.
Обращая взор на самих себя и замечая, как стройно расположились в нас законы, открытые нами и в природе, и в истории, мы ослепляемся ясностью самосозерцания и не замечаем с первого раза, как свет, ослепляющий нас, мало-помалу слабеет, приближаясь к горизонту, где мы уже ничего разобрать не можем. Мы спешим строить оконченную систему самосознания из добытых нами материалов, рассчитывая, что обладаем уже всем, что нужно, и залепливая там вымыслом, где материалов не хватает, но неумолимый наследник наш, оказывая должную дань уважения мастерству нашей постройки, безжалостно обрезывает все фальшивые, кое-как прилепленные нами и закрывающие только пустоту орнаменты и, вставивши несколько камешков, спешит и сам прикрасить остающуюся пустоту и полюбоваться оконченностью далеко не оконченного здания.
Но если, видя бесконечность природы и встречаясь с этой бесконечностью на каждом шагу: и в микроскопической клеточке, и в мировых пространствах, естествоиспытатель не бросает изучения, то точно так же и бесконечность разгадки таинственной связи души с телом не должна останавливать психолога. Для человека доступен только тот, полный истинного счастья путь к истине, о котором говорил Кант, что он предпочел бы его самой истине, если бы ему предоставлен был выбор. В каждом явлении нашей душевной природы, как и в каждом явлении внешней для нас природы, мы непременно встретимся с бесконечностью, потому что она везде и во всем! Если же мы не видим ее, то это верный признак того, что мы или не вникнули глубоко в явление, или залюбовались до ослепления созданиями нашей собственной фантазии, по недостатку смирения отвернулись от раскрывшейся перед нами бесконечности, и, побуждаемые нетерпением и самолюбием, превратили ее в конечность, группируя верно одни факты, насилуя другие, позабывая о третьих с свойственным человеку увлечением.
Никто не может избежать такого рода увлечений и соединенных с ними заблуждений, но этих ошибок будет гораздо менее, если мы, не начиная с определения души и изложения ее сущности, как делают философы, или с изложения ее сил, как делает Бенеке в своей психологии, будем восходить от явлений простейших к более сложным и, останавливаясь там, где путь покудова прекращается, попробуем постучаться в другие двери. Если мы таким образом и не успеем уйти далеко, то по крайней мере сделаем хоть один, да прочный шаг вперед, по крайней мере, сгруппируем несколько явлений и облегчим дорогу другим.
Требуя такого опытного, или, лучше сказать наблюдательного, пути в психологии, мы не изгоняем из нее теории. Во всех науках, везде и всегда, теория предшествует опыту и оканчивает собой опыт, и обойтись без теории в науке так же невозможно, как обойтись без мысли при совершении опыта. Но не должно увлекаться теорией слишком далеко, как бы ни привлекательна была даль, в которую она нас манит: должно по возможности защищаться от нее фактами, сохраняя уверенность, что и без того она влечет нас непременно далее того, чем мы можем идти, не спотыкаясь.
Убежденные в необходимости такого опытного метода в психологии, мы решились сгруппировать здесь в трех или четырех монографиях свои и чужие наблюдения над несколькими душевными явлениями, но чужие не иначе, как проверив их предварительно собственным наблюдением и опытом. Сближая явления, мы делаем выводы, насколько стает силы явлений, и останавливаемся там, где эта сила истощается. Если же мы в некоторых местах позволяем себе из области науки переходить в область верований, не навязывая их, впрочем, никому, то это потому только, что, как мы твердо убеждены, образование наше в настоящее время нуждается более всего в примирении знания и веры, из которого только и истекает всякая здравая и успешная деятельность на поприще общественного прогресса.
Мы начинаем с монографии о деятельности внимания не только потому, что эта способность первая вводит человека в область души и провожает его по всем закоулкам этого громадного мира, указывая по обе стороны зияющие бездны, но и потому, что мы желали бы оказать нашими психологическими статьями хотя небольшую, но существенную услугу педагогике.
Внимание есть та единственная дверь нашей души, через которую входят в нее все ощущения и все образы, а потому воспитатель должен хорошо познакомиться с этой способностью, чтобы уметь действовать на нее, уметь держать раскрытыми эти душевные двери.
Изложив наши немногосложные и немногочисленные наблюдения над вниманием, мы постараемся показать потом, какие практические приложения в педагогике могут иметь сделанные нами наблюдения.
Нас, может быть, упрекнут в том, что мало пользовались трудами известных психологов и что под нашими страницами почти вовсе нет цитат, но нам казалось, что всякое наблюдение, сделанное тем самим, кто его высказывает в его первобытной форме, не пережеванное на тысячи ладов и не запертое в сетку бесчисленных рубрик, живее подействует на читателя и скорее возбудит в нем охоту к психологическим наблюдениям и исследованиям. Мы не думаем, чтобы для возбуждения внимания наших читателей нужно было выставить тяжелую батарею толстых немецких книг, и будем счастливы, если наши нехитрые наблюдения возбудят в ком-нибудь охоту заняться психологией и вследствие того познакомиться с сочинениями ее корифеев*.
_____________________
* Мы надеемся вскоре познакомить читателей с психологической теорией Бенеке и его непосредственных продолжателей.
_____________________
Еще два слова: читатель, вероятно, заметит и, может быть, будет неприятно поражен тем, что мы не употребляем принятых психологических терминов, как, например, способность представления, сознание, самосознание и пр. Но во-первых, всякое деление души на способности навсегда и весьма рационально разрушено Бенеке, а во-вторых, мы думали, что поступим лучше, если всякий раз, познакомив сначала читателя с предметом, потом уже дадим этому предмету настоящее его название. Это путь естественный: мы всегда сначала знакомимся с предметом или, по крайней мере, должны бы так знакомиться. Кроме того, так как психология почти вовсе еще не нашла себе места в нашей литературе, то и терминология ее совершенно не установилась. Если же те или другие термины ее тем или другим путем и проникли к нам, то значение этих терминов часто так извращено, что, называя их, мы боимся возбудить в читателе понятия, которые вовсе к делу не относятся. Вот причина первобытной, вовсе не ученой формы наших психологических заметок.

Внимание

ГЛАВА I

Материальное условие ощущений. Органы воспринимающих чувств. Причина разнообразия ощущений. Выводы из физиологических наблюдений.
Никакое впечатление, получаемое нами из внешнего для нас мира, не может произойти без непосредственного прикосновения ощущаемого предмета к ощущающему нерву.
Необходимость непосредственного прикосновения, очевидная для ощущений осязания, вкуса, обоняния, слуха, где сотрясения воздуха непосредственно сообщаются слуховому органу, не может быть подвержена сомнению и в отношении ощущений зрения. Сотрясение эфира, или свет, так же непосредственно касается нашего органа зрения, как и сотрясение воздуха, или звук, — нашего органа слуха. Химическое действие света на чувствительную поверхность фотографической пластинки может убедить всякого, что прикосновение света так же непосредственно и материально, как и прикосновение какой-нибудь кислоты. Но прикосновение внешнего предмета проводится к нервам особенно для того назначенными органами чувств. Весь доступный нам внешний мир разделен между различными органами чувств, как бы придерживаясь в этом отношении относительной тонкости различных форм материи, выраженных в разнообразных явлениях природы. Для воспринятия впечатления прикосновений твердых тел творец назначил осязание, самый разнообразный по ощущениям, самый распространенный в теле, но зато самый грубый и тупой орган, для ощущения свойств жидких тел назначено чувство вкуса*, для тел газообразных — обоняние, для ощущений невидимых сотрясений воздуха — слух, и, наконец, для ощущения колебаний невидимого, невесомого, всюду проникающего и не ощущаемого никакими другими чувствами светового эфира назначены органы зрения.
______________________
* Мы можем ощущать вкус только тел, растворенных в жидкости.
______________________
Внешние органы воспринимающих впечатления чувств* — глаз, ухо и пр. — служат только для того, чтобы сосредоточить на нервах известного чувства одни те прикосновения, к принятию впечатления которых назначены именно эти нервы, и удалить от них по возможности прикосновения, подлежащие области других органов.
_____________________
* В нашем языке, к сожалению, нет двух различных слов для двух совершенно различных понятий: чувство слуха и чувство печали, говорим мы, вот почему органы слуха, зрения и пр. мы назвали органами воспринимающих чувств.
_____________________
Рассматривая превосходное акустическое устройство уха, мы видим, что природа в этом устройстве достигает двух целей: во-первых, устраняет возможность прикосновения к нервам слуха твердых и жидких тел, а во-вторых, воронкообразным устройством этого органа собирает к нервам слуха возможно большее количество волн сотрясенного воздуха и, таким образом, концентрирует их впечатление.
Сотрясения светового эфира могут сосредоточиваться только посредством преломления лучей в телах прозрачных различной плотности, а потому и глаз наш в этом отношении представляет превосходно устроенную камер-обскуру, сосредоточивающую изображения освещенных предметов на сетчатой оболочке нервов, назначенной для произведения ощущений зрения, плотные же роговые покровы глаза и мягкая подстилка, окружающая глазное яблоко, препятствуют и волнам сотрясенного воздуха, и твердым и жидким телам прикасаться к нервам зрения.
Но если, несмотря на эти предосторожности природы, какой-нибудь предмет внешнего мира коснется нервной системы не своего органа, если, например, твердое тело, для принятия прикосновений которого назначено осязание, коснется нервов глаза или нервов слуха, то это прикосновение произведет, во-первых, ощущение света, а во-вторых, ощущение звука, но ни в тех, ни в других не произведет ощущения осязания*. Наоборот, если сотрясение воздуха так сильно, как, например, при близком звоне большого колокола, что оно производит впечатление даже на более грубые нервы осязания, то это будет ощущение дрожи, но не ощущение звука.
_____________________
* Если в глазах, например, есть и чувство осязания, то не должно забывать, что нервы осязания рассыпаны по всему телу и что они находятся в глазах точно так же, как и множество двигательных нервов, управляющих бесчисленными глазными мускулами.
_____________________
Свойство нервов рождать при прикосновении к ним внешних предметов только те впечатления, для которых они назначены, подтверждается многочисленными и всем знакомыми опытами.
Прижимая глазное яблоко, а с ним и глазной нерв, мы видим светлый круг, при сильном ушибе глаза сыплются искры, которых в действительности, конечно, нет, при перерезе глазного нерва в глазных операциях человека поражает мгновенно яркий, осепительный свет, за которым наступает безысходная ночь. Один и тот же гальванический ток возбуждает в слуховых органах чувство звука, чувство света — в глазах, чувство вкуса — в языке и чувство осязания — в коже. Прием некоторых наркотических веществ заставляет человека видеть пламенные круги и нередко даже целые видения. Прилив крови к слуховым органам производит шум, звон или гул в ушах, тот же прилив к глазным нервам застилает предметы туманом, заставляет видеть летающие искры, разноцветные круги около блестящих предметов. Прижатие обонятельных нервов опухолью производит ощущение дурного запаха, которого в действительности не существует, и т. д.
Из этого свойства воспринимающих ощущение нервов рождать при каком бы то ни было непосредственном прикосновении к ним всегда свои, своеобразные ощущения физиологи выводят весьма верно, что это прикосновение только возбуждает нерв к деятельности и что мы ощущаем уже не прикосновение предмета, которое всегда однообразно, а самую деятельность нерва. Так, по выражению знаменитого физиолога Иоанна Мюллера, прикасаясь рукой к столу, мы чувствуем не прикосновение стола, а своеобразную деятельность нервов, возбужденных к деятельности этим прикосновением.
Следовательно, различие наших ощущений — зрения, слуха, вкуса, обоняния и осязания — происходит не от различия прикосновений к нервам внешних предметов, но от различия той деятельности, к которой способны различные нервы, когда к ним прикасаются.
Причина ощущения вообще лежит в прикосновении внешнего предмета к нерву, но причина разнообразия наших ощущений находится в разнообразии нервов и той своеобразной деятельности, к которой каждый из них способен.
Но разнообразие наших ощущений не ограничивается разделением на пять категорий чувств. Мы не только ощущаем запах вообще и отличаем ощущение запаха от ощущений слуха и зрения, но отличаем один запах от другого, и именно эту-то способность делать видовые различия между впечатлениями одного и того же рода мы называем способностью обоняния. Мы не можем обонять вообще, как не можем вообще видеть, слышать и т. д.
Следовательно, если ощущение вообще, которого мы, по крайней мере, ясно не испытываем, разделяется на пять родов, по различию той деятельности, к которой специфически способны нервы наших пяти воспринимающих ощущения органов, то остается еще неизвестным, в чем скрывается причина дальнейшего дробления ощущений одного и того же органа на виды: в различии ли прикосновений, или снова в различии самих нервов по их способности к той или другой деятельности.
Яснее этот вопрос можно выразить так: способен ли один и тот же нерв рождать различные ощущения одного и того же рода, или для каждого ощущения одного рода, как и для каждого рода ощущений, есть свои особые нервы? Способен ли один и тот же нерв передавать запах резеды и запах жженого пера, или каждый рождает только то ощущение, к которому он способен? Чтобы приблизиться сколько возможно к решению этого вопроса, мы должны обратить внимание на то, в чем состоит различие ощущений одной и той же категории чувств.
Мы прямо ощущаем, хотя и не можем выразить словами, различие между ощущениями вкуса, слуха, зрения и чувствуем, что между этими ощущениями лежит непереходимая грань, так что ощущение зрения ни в каком случае не может перейти в ощущение слуха и наоборот, то же самое видим мы и в некоторых видах ощущений одного рода: так, запах резеды ни при каких условиях не перейдет для нас в запах жженого пера и вкус сахара — во вкус полыни. Такие ощущения мы назовем своеобразными. Но есть еще такое отношение между однородными ощущениями, что они могут быть рассматриваемы как различные степени одного и того же ощущения, и мы ясно можем следить, как одно и то же ощущение, ослабевая или усиливаясь, переходит различные видоизменения. Так, всякий может заметить на себе, как ощущение прикосновения может постепенно переходить в ощущение зуда и потом боли, как один и тот же запах или вкус, усиливаясь или ослабевая, производит различные ощущения, начиная от приятного и доходя до отвратительного. Такие ощущения мы назовем однородными.
К своеобразным впечатлениям не могут быть отнесены звуки различной силы и различного тона, потому что звук, завися от различной быстроты, размера и последовательности качаний звуковых волн, может сообщать одному и тому же нерву, имеющему свое специфическое ощущение, различную степень однородной деятельности. Это то же, что и осязание однородных прикосновений различной силы и различной последовательности.
Теория света, как колебания эфира, подводит акт зрения под одни условия с актом слуха. Мы видим более или менее яркий свет, сообразно с большей или меньшей быстротой колебаний светового эфира, и эти колебания, сосредоточиваясь на сетчатке глаза, механически сообщаются и глазным нервам. Различная же степень света, а следовательно и тени, дает нам возможность видеть предметы и части их. Но под эту теорию едва ли можно подвести ощущение цветов*.
______________________
* Для каждого цвета, вероятно, есть свой нерв, потому что различие цветов зависит от различного сложения частичек поверхности тела, отражающих тот или другой луч и поглощающих прочие.
______________________
Но за вычетом всех различных, хотя однородных, ощущений, различие которых может быть объяснено различной степенью силы, быстроты, размера и последовательности одного и того же прикосновения внешнего предмета к нерву и причина разнообразия которых, следовательно, находится не в самом нерве, но в разнообразии прикосновений ощущаемого предмета, остается все еще много своеобразных ощущений, разнообразие которых не может быть объяснено различной степенью силы одного и того же ощущения или различной последовательностью и быстротой, прикосновений внешнего предмета.
Ощущение вкуса различных жидких тел, ощущение запаха различных газообразных тел и некоторые различные ощущения осязания не могут быть объяснены различной степенью и последовательностью однообразной деятельности одного и того же нерва, но мы так мало знаем причину различного запаха и вкуса различных тел, что не можем делать никаких положительных заключений в этом отношении. Во всяком случае, многие явления наводят на ту мысль, что нервы обоняния, вкуса и отчасти и нервы осязания не все однообразны и что системы этих нервов подразделяются еще на виды по способности каждого из этих видов производить свое своеобразное ощущение.
Немногие наблюдения над ощущениями вкуса показали, что не все пункты языка одинаково способны рождать впечатления различных вкусов. Так, сладкое не ощущается на конце языка, который хорошо передает и горький и кислый вкус. Кроме того, у разных людей эти пункты ощущений различных вкусов расположены неодинаково.
Многочисленные небольшие идиосинкразии, рассеянные между людьми, по преимуществу относятся к чувству вкуса и обоняния, реже к чувству осязания и еще реже к чувству зрения, где ограничиваются только цветами. Эти идиосинкразии не могут быть объяснены иначе, как только разнообразным устройством нервных волокон в различных людях. Различие в весе и форме мозга, замечаемое в различных племенах и в разных индивидуумах одного и того же племени, показывает, что и нервная система может иметь такое же множество аномалий в своем устройстве, как и все остальные части организма.
Конечно, весьма часто такие мелкие идиосинкразии устанавливаются и исчезают под влиянием привычки, но чем объяснить самую привычку, как не изменением, производимым нашей волей в устройстве нервов? Мы знаем, например, какое влияние на форму и силу мускулов оказывает постоянная деятельность или бездействие того или другого органа нашего тела, мы знаем, как изменяется лицо человека и его мимика под влиянием привычек жизни и как часто эти изменения передаются потомственно, почему же мы не можем допустить, что такое же изменение может произвести привычка и в устройстве и расположении нервов?*
_____________________
* Да мимика и не могла бы передаваться наследственно, если б причины ее не заключались в нервах, с которыми передается, например, и наследственное сумасшествие.
_____________________
Но, оставляя в стороне все еще нерешенные физиологические вопросы, мы можем с достоверностью остановиться на следующих положениях.
1) Материальное прикосновение только возбуждает нерв к его своеобразной деятельности, и ощущение наше есть ощущение этой своеобразной деятельности нерва, а не прикосновения предмета.
2) Материальное прикосновение в большей части случаев имеет влияние на свойство ощущения только большей или меньшей силой своей, быстротой или продолжительностью, постоянством или промежуточностью, но родовая, а отчасти и видовая особенность ощущения принадлежит собственно нерву, а не прикосновению.
3) Воспринимающие нервы разделяются не только по способности своей рождать только одно, каждому из них свойственное ощущение, но и по степени чувствительности своей в отношении прикосновения.
Следовательно выражение, что человек ощущает предметы внешней природы, неверно: он ощущает только ту деятельность, к которой возбуждается его нервный организм прикосновением к нему предметов внешней природы, и более ничего ощущать не может. Человек ощущает только те разнообразные временные изменения, к которым способны его нервы, от каких бы причин ни происходили эти изменения.

ГЛАВА II

Необходимость внимания для появления ощущения. Содержание ощущения и форма ощущения. Невозможность материалистических объяснений ощущения. Внимание у животных. Может ли внимание быть занято разом двумя ощущениями. Различные степени ясности ощущений и от чего они зависят. Влияние устройства нервов на ощущение. Влияние привычки. Замена одного ощущения другим. Ощущение, переходящее во впечатления. Выводы.
Как деятельность, вызванная в нерве прикосновением внешнего предмета, как материальная перемена, происшедшая в нерве вследствие этого прикосновения, какая бы она ни была — химическая или механическая, перейдет в мозгу в ощущение? Этот вопрос остается и, вероятно, надолго еще останется нерешенным. Но что деятельность нерва, какого бы рода она ни была, не есть ощущение, в этом легко можем убедиться следующими нетрудными наблюдениям над собственными своими ощущениями, потому что в области животной жизни только и возможно наблюдать над самим собой.
Всякий, вероятно, замечал, что иногда он чувствует самое легкое прикосновение внешнего предмета, а иногда не замечает гораздо более сильного.
Вы встревожены, вас мучит бессонница, вы прислушиваетесь напряженно к окружающей вас темноте и слышите, по прекрасному выражению Пушкина, ‘мышиной жизни беготню’, но вы задумались, увлечены какой-нибудь сильно занявшей вас мыслью и не слышите, как ваш знакомый вошел к вам в кабинет, хлопнул дверью и даже не раз назвал вас по имени.
По неизменному физическому закону прикосновение звуковых волн к вашим нервам слуха во втором случае сильнее, нежели в первом, отчего же вы не слышите, когда оно сильнее, и слышите, когда оно слабее? Конечно, оттого, что в первом случае ваше внимание было сосредоточено на деятельности ваших слуховых нервов, а во втором оно было увлечено вашим чтением или вашими мыслями. Но если бы ощущение зависело от одной деятельности нерва, возбужденной прикосновением к нему внешнего предмета, тогда сильнейшее сотрясение нерва должно было бы ощущаться сильнее, нежели, слабейшее.
Всякий из нас ежеминутно испытывает, что можно смотреть и не видеть, хотя предмет и отражается в глазах, — слушать и не слышать, хотя передаточные среды слухового органа и колеблются, — касаться и не чувствовать прикосновения, хотя нерв осязания и пришел в соприкосновение с внешними предметами.
В состоянии глубокой задумчивости эта бесчувственность человека ко внешним впечатлениям, не находящимся в связи с тем, что его занимает в ту минуту, доходит до замечательной степени, и чем сильнее увлечено внимание в одну сторону, тем в большей степени может подняться сила прикосновения внешнего предмета к другой какой-нибудь стороне нервной системы, не возбуждая в нас ощущения.
В испуге, в бешенстве, в пароксизмах сильной печали или внезапной и сильной радости, когда все внимание человека поглощено одной мыслью и одним чувством, он может до крови изрезать себе лицо или руки, получить сильные ушибы, прожечь тело до кости и не чувствовать этих повреждений, так что потом, смотря на свои раны, начинающие разбаливаться немедленно, как только будет обращено на них внимание, он с изумлением вспоминает, когда и где получил их.
Кто не слыхал, что глубокие, даже смертельные раны, получаемые в пылу сражения, часто не ощущаются в продолжение весьма долгого времени, пока человек не ослабеет от истечения крови или кто-нибудь не обратит его внимания на полученную им рану?
Наконец, если бы прикосновение внешнего предмета к нерву всегда возбуждало ощущение, то мы каждую минуту были бы поражаемы таким множеством ощущений, что не могли бы остановиться ни на одном из них. Одно осязание дало бы нам каждую минуту тысячи ощущений, зрение, слух не успокаивались бы ни на минуту.
Но, с другой стороны, мы можем не слышать ничего, никакой звук не будет касаться наших слуховых нервов, а между тем мы будем прислушиваться очень внимательно, и первый малейший звук, которого мы в другое время и не заметили бы, ясно поразит нас. В это время внимание наше так же сильно сосредоточивается на органе слуха, как если бы наши слуховые органы действительно испытывали прикосновение внешнего предмета. В этом мы можем удостовериться, замечая, с каким трудом в это время впечатления других воспринимающих органов достигают нашего сознания. Чем напряженнее мы присматриваемся, приглядываемся или приготовляемся обонять, осязать и т. д., тем труднее возбуждаются остальные наши чувства и тем восприимчивее мы к малейшим прикосновениям к тому органу, к которому прихлынуло наше внимание в ожидании впечатления.
В первом случае мы видим содержание ощущения, впечатление*, деятельность нерва — без формы ощущения, во втором — форму ощущения — без содержания. Следовательно, мы можем заключить, что существо ощущающее, что бы это ни было такое — материя или дух (вопрос этот был бы интересен, если бы мы знали, что такое материя и что такое дух**), не составляет одного нераздельного с нервами, воспринимающими впечатления. Справедливость этого наблюдения подтверждается и физиологией, которая очевидно доказывает, что ощущение происходит не в нерве, a в так называемом общем чувствилище — мозге. Некоторые физиологи хотели видеть это ощущающее существо в жидкости, наполняющей желудочки мозга, другие — в предположенной нервной жидкости, будто бы пробегающей по нервам, третьи — в электричестве, показывающем явное участие во впечатлениях нервов.
____________________
* Впечатление — прекрасное слово и очень идет здесь, где говорится о материальных следах прикосновений.
** Зная явление того и другого, мы не знаем сущности ни того, ни другого и только верим в существование какой-то общей материи и нематериального духа.
____________________
Но легко убедиться, что все подобные предположения совершенно ни на чем не основаны и, кроме того, ровно ни к чему не ведут. Если бы мы даже и открыли особенную жидкость, пробегающую по нервам, то что бы она объяснила нам? Доступно ли нашему уму понятие чувствующей жидкости или сознающего электричества? Не отвергли ли бы мы его сами, как отвергаем чувствующие и говорящие столы? Того же самого результата достигли бы мы и тогда, если бы микроскоп открыл нам внутреннее устройство нервов и показал разнообразие устройства каждого нерва по разнообразию деятельности, к которой нерв назначен. Никакая форма нерва, никакое его колебание, содрогание, сокращение не даст нам понятия о возможности ощущения.
Мы чувствуем ощущение только ощущением же или, лучше сказать, оно само себя в нас чувствует и другой дороги в нас нет к нему, как бы ни были зорки наши микроскопы и прочны реторты.
Но если здесь уничтожается возможность приложения наших обычных орудий изучения природы, то это вовсе не значит, чтобы здесь исчезла и возможность всякого изучения. Явления продолжаются, мы их ощущаем, следовательно, и наблюдать их можем. Сама природа этого самочувствующего существа скрыта от нас, но не точно ли так же скрыта от нас природа электричества, теплорода, света, однако же мы тем не менее изучаем их проявления. Да нам и не нужны никакие орудия, чтобы ощущать это существо: оно без всяких посторонних орудий, непосредственно само себя в нас ощущает, и другого пути к изучению этого существа не нужно и быть не может. Материалисты признают предметом науки то, что можно ощущать, но разве мы не ощущаем наших ощущений? Отчего же мы не можем подметить различных проявлений этой способности, общей человеку и животному?
Что внимание есть и у животных — в этом нетрудно убедиться. Замечайте за собакой, и вы увидите, что она бывает рассеяна, а где есть рассеянность, там необходимо есть и внимание, да без внимания животное не могло бы иметь и ощущений и совершать движений. Если вы видите, как собака следит глазами за порхающей птичкой, зовете ее и она вас не слышит, если вы видите, как ловко она преследует зайца, рассчитывая свои движения по движениям своей жертвы, то вы должны признать, что в ней есть способность внимания.
Но так как внимание есть только способность животной жизни ощущать деятельность нервной системы, то само собой понятно, что оно может высказываться в животном на столько, на сколько развит его нервный организм. Если всякое прикосновение к этому организму возбуждает его к однообразной деятельности, то и ощущения животного будут однообразны, если бы, например, у какого-нибудь животного все нервы способны были к одной той деятельности, которая происходит в наших нервах осязания от прикосновения к ним твердого тела, то и животное оказывалось бы внимательным только к осязанию. Но сама способность внимания от этого не изменяется, и одно и то же существо животной жизни находится во всем животном царстве и действует везде по одним и тем же законам. Мы показали уже выше независимость внимания от деятельности воспринимающих нервов и должны признать, что даже и в животном эта способность принадлежит самостоятельному, неизвестному для нас существу, такому, для ощущения прикосновений которого нет у нас нервов, как нет их, например, и для светового эфира в его спокойном состоянии. Присутствие этого существа* в животных организмах отличает животное царство от царства растительного и минерального.
____________________
* Существо — то, что существует, имеет сущность, особенность.
____________________
Наблюдения над вниманием возможны в двух формах: его может наблюдать человек в самом себе и в других животных организмах*. Оба эти способа имеют свои недостатки и свои достоинства и потому должны взаимно пополнять друг друга, займемся же наблюдениями над действием внимания.
____________________
* Мы просим читателя помнить, что, изучая деятельность внимания, мы находимся в сфере животной жизни человека, а не в сфере его духовной, человеческой деятельности, о которой будем говорить в других монографиях.
____________________
Замечая, что чем сильнее увлечено внимание каким-нибудь одним ощущением, тем труднее другие впечатления переходят в ощущение, мы, естественно, задаем себе такой вопрос: может ли внимание быть занято двумя различными ощущениями в одно и то же время? Этот вопрос, как ни прост он кажется, представляет непреодолимые трудности при решении a posteriori именно потому, что наблюдать над вниманием может только внимание же и что оно переносится с одной точки нервного организма на другую с быстротой, не подлежащей измерению времени. Но если бы внимание не могло иметь в одно время более одного впечатления, то и самое ощущение внешних предметов было бы для нас невозможно, потому что каждое ощущение внешнего предмета слагается из множества отдельных ощущений. Если мы видим дерево, то видим все те его листы и все те точки его поверхности, которые отражаются одновременно на сетчатой оболочке нашего глаза, если же мы могли бы видеть одновременно одну только его точку, то, так как этих точек бесчисленное множество, мы бы никогда не увидали всего дерева. Да и можем ли мы видеть эту точку? Не все ли это равно, что видеть атом? То, что кажется нам точкой, если оно имеет какую-нибудь характеристическую особенность, уже не точка, и, видя ее, мы получаем разом не одно, а несколько впечатлений. Это простое умозаключение ведет нас к тому, что мы прямо признаем за вниманием возможность иметь несколько ощущений в одно и то же время.
Но, с другой стороны, если мы захотим одновременно глядеть, слушать, осязать, вкушать и обонять, то убедимся, что это решительно невозможно. Несмотря на всю быстроту, с которой внимание может перебегать от одного предмета к другому, мы все же, имея дело с пятью нашими чувствами, легко заметим промежутки, в которые те или другие из наших органов чувств будут оставаться без ощущений.
Продолжая наблюдения, мы, кроме того, заметим, что степень ясности ощущения находится в прямом отношении со степенью сосредоточенности внимания и в обратном — со степенью многочисленности и обширности впечатлений.
Что ощущения могут быть более или менее ясны, это, без сомнения, каждый испытывает над самим собой: часто мы заметно напрягаем наше внимание, чтобы разобрать, какое ощущение мы испытываем, и вместе с напряжением внимания ощущение становится для нас яснее. Глядя на страницу печатной книги, мы сначала видим только полосатую поверхность, потом строки, потом уже слова и буквы, но обратите ваше внимание на одну черточку какой-нибудь буквы, и вы увидите в ней множество особенностей, которых сначала и не подозревали.
Если заткнуть уши и закрыть глаза во время шумного бала, когда гремит музыка, слышится говор толпы, шарканье ног, мчатся разноцветные пары танцующих в ослепительном блеске тысячи свечей, и потом вдруг открыть и уши и глаза, то мы ясно почувствуем, как постепенно вся эта звучащая картина будет превращаться в наше ощущение, как мало-помалу из хаоса звуков будет вырезываться звук то того, то другого инструмента и как потом построятся они в гармонию, как неясный образ чего-то движущегося, светлого и пестрого примет стройный образ резвого танца. Все это конечно, устроится в несколько мгновений, но и этих нескольких мгновений достаточно, чтобы убедиться в постепенности, с которой внимание разбирает хаос впечатлений, вдруг его поразивший. Если же вы будете быстро закрывать глаза и открывать уши, то в вас останется только неясное впечатление гула и чего-то светлого и пестрого.
Быстрота звука, а тем более света таковы, что, конечно, в сравнении с ней быстрота, с которой вы открываете и закрываете глаза, ничего не значит, следовательно, полная звучащая картина бала отразилась в ваших нервах, но дело в том, что вы не успели перебрать вашим вниманием всех впечатлений поодиночке и потому получили только общее, обширное и туманное ощущение.
Но вот один из самых простых и общеизвестных опытов, показывающих весьма ясно, как медленно внимание наше углубляется в частности предмета. Вы смотрите на не слишком отдаленный и большой предмет, видите на нем какую-нибудь небольшую точку, трещину, царапину и хотите указать ее другому, который так же, как и вы, смотрит на тот же предмет, но пройдет иногда очень много времени прежде, чем он увидит точку, на которую вы ему указали, хотя предмет по неизменному физическому закону и у вас и у него одинаково и со всеми подробностями отражается в глазах.
Из этого одного опыта уже очевидно, что внимание, направленное на целый предмет, видит только общее в нем и, направленное разом на многие предметы, видит общее в них, группу предметов. Если же несколько различных чувств поражаются разом впечатлениями, то внимание превращается в ощущение только общего в этих впечатлениях, а чем общее ощущение, тем оно туманнее.
До какой степени общности, а потому и туманности может доходить ощущение, это трудно измерить, но кому случалось подвергаться совершенно внезапно какой-нибудь быстрой, сильной катастрофе, весьма сложной по ощущениям, тот, вероятно, заметил, что в первое мгновение ощущения его так перемешаны, что он чувствует только, что с ним делается что-то необыкновенное. Это мог испытать тот, под кем совершенно неожиданно на быстрой езде ломался экипаж, кто совершенно внезапно попадал в реку или кто испытал тому подобные, не совсем приятные эксперименты.
Просыпаясь внезапно, мы в первое мгновение чувствуем только, что мы проснулись, хотя внешний мир не может не оказывать влияния на наши нервы и во время сна, и, следовательно, впечатления его бесчисленных прикосновений уже находятся в нас, но они только постепенно переходят в ощущения.
Из всех этих наблюдений мы можем вывести такое заключение, что если внимание наше обращается разом на бесконечное множество впечатлений, то мы ощущаем только общее существование всего нашего нервного организма.
Это общее ощущение мы испытываем почти каждый раз, как мы просыпаемся, но оно проходит так быстро, так быстро разлагается на более частные и потому более ясные ощущения, что мы едва можем уловить его. Это общее ощущение есть не более, как ощущение существом животной жизни своего собственного существования. Но как ни мгновенны эти проблески, однако всякий, кто внимательно наблюдал над собой, вероятно, заметил их. Бывают мгновения, особенно в молодости, когда человек неопределенно, но живо чувствует (не сознает) свое бытие и что в этом бытии есть жизнь и сила. Эти редкие мгновения, выражающиеся иногда просто в одном беспричинном радостном крике или движении, надолго наполняют нашу душу воспоминанием быстро проскользнувшего сладостного ощущения бытия. Это же неопределенное, но живое ощущение, известное под именем телячьей радости, замечаем мы и у молодых животных, если заключать по форме выражения ощущения о самом ощущении.
Переходя на один орган ощущения, внимание порождает гораздо уже более определенные впечатления: света в противоположность темноте, звука в противоположность тишине, общего вкуса, запаха и осязания.
Желая лучше вслушаться или всмотреться во что-нибудь, мы инстинктивно встаем, т. е. уменьшаем наши ощущения осязания, желая вслушаться в игру артиста, инстинктивно закрываем глаза, т. е. разом уничтожаем огромное количество приходящих к нам через зрение впечатлений, но тем не менее, если мы не дадим себе времени вслушаться или всмотреться, то будем только ощущать свет или неопределенный звук. Входя быстро из темной комнаты в ярко освещенную, мы сначала ничего не различаем, конечно, здесь играют важную роль глазные мускулы, но и движения этих мускулов управляются через посредство внимания.
Чем более ограничивается поле деятельности внимания, тем ощущение становится яснее, так, чтобы рассмотреть внимательнее очень маленький предмет, например одну букву, мы закрываем соседние буквы однообразными и одноцветными предметами, точно так же, желая осязать небольшой предмет, .мы чуть дотрагиваемся до него, т. е. уменьшаем число точек соприкосновения и в то же время инстинктивно полузакрываем глаза.
Осязательным образом усиление ощущения от уменьшения числа ощущений можно испытать особенно в ощущении боли. Пока вы чем-нибудь рассеянны или сильно заняты, вы слабо чувствуете небольшую боль, неспособную прервать ваших занятий. Но вот вы оставили занимавшую вас .книгу или прекратили беседу, остались одни, без занятия, и боль начинает разыгрываться и, едва заметная прежде, становится невыносимой, что-нибудь рассеет вас — и боль снова затихает. Вот почему, вероятно, зубная боль всегда увеличивается ночью, когда число впечатлений, получаемых человеком из окружающего его мира, значительно уменьшается.
Такое усиление ясности ощущения, сообразное уменьшению поля для деятельности внимания, объясняется тем, что каждое ощущение, как бы ни были тесны его пределы, беспредельно глубоко, а сила внимания ограничена. Возьмите самый маленький и однообразный предмет, начните всматриваться в него, и вы постепенно будете открывать в нем все новые и новые особенности, и этих особенностей или признаков предмета наберется такое же множество, как и в самом огромном предмете, если вы будете смотреть на него в его целости, не разлагая и не рассматривая его по частям. Но чем более вы ощущаете признаков предмета, тем предмет ощущается яснее, потому что ощущение предмета есть не более, как понятие в форме чувства, понятие же и есть уловление общего в бесконечном разнообразии признаков предмета (определение Гегеля).
Но ясность ощущения условливается не одним объективным стеснением поля деятельности внимания. Мы обладаем способностью по произволу усиливать или ослаблять свою воспринимающую способность. Мы уже видели, как можно прислушиваться к звуку, которого еще нет, всматриваться в темноту, в которой ничего не видно, точно так же можно с большим или меньшим вниманием смотреть на один и тот же предмет, хотя он и не уменьшается в величине. Кто не замечал на себе, как усиливается чуткость и зоркость при сильном ожидании чего-нибудь, хотя в/этом случае предмет и не может иметь влияния на усиление внимания.
Самое уменьшение или увеличивание поля внимания делается произвольно. Не изменяя своего положения и положения предмета, не изменяя, следовательно, и его отражения в вашем глазу, вы смотрите сначала на целый предмет, потом на часть его, потом на какую-нибудь одну его точку и, если захотите, то можете опять смотреть внимательно на целый предмет.
Вслушиваясь в огромный оркестр, по замечанию знаменитого физиолога Мюллера, мы мало-помалу начинаем следить за звуками какого-нибудь одного инструмента и, если употребим усилие, то можем не терять этого звука и следить за нитью его в сотне других нитей в продолжение целого концерта.
Но, смотря на одну точку, видим ли мы целый предмет? Следя за одним звуком, слышим ли мы целый оркестр? Без сомнения, видим и слышим, но далеко не так ясно, как ту точку или тот звук, на который обратили особенное наше внимание, и чем ближе предмет, по положению ли своему в пространстве, или по свойству своему, с тем, который нас в особенности занимает, тем яснее мы его ощущаем, чем дальше — тем туманнее. Если к небольшому предмету, наблюдаемому нами, придвинуть близко другой предмет, мы его заметим, если какой-нибудь инструмент, на звуки которого мы не обращали особенного внимания, но который гармонировал с тем, в игру которого мы особенно вслушивались, сфальшивит, то это поразит нас неприятно, хотя далеко не в такой степени, как если сфальшивит выбранный нами.
Если мы теперь припомним себе выставленный выше физиологический факт, что мы ощущаем не прикосновение предмета, а характеристическую деятельность нервов, возбужденную этим прикосновением, то нам сделается понятным, для чего в каждой паре нервов такое бесконечное число отдельных волокон и для чего каждое из этих бесчисленных нервных волокон проходит от той точки на периферии нашего тела, где оно оканчивается, до общего соединения их в мозге совершенно отдельной нитью, составляющей круг, нигде не соединяясь с другими. Если бы нервы, расходясь от общего их центра — мозга по всем телу, разделялись бы и разветвлялись, как артерии и вены, то мы никогда бы не могли получить ясных ощущений ни одного предмета: две различные деятельности двух различных нервов сливались бы в одну, неопределенную и неясную, и ощущение этой смешанной деятельности было бы также неопределенно и неясно. Нервные волокна так тонки, что дают возможность в прикосновении малейшего тела к нашим органам осязания различать несколько различных прикосновений: если мы, ощупывая крошечную песчинку, ощущаем в ней какую-нибудь форму, то это значит, что мы ощущаем ее не одним, а несколькими нервами. Тонкость ощущения в органах зрения идет тоже до степени тонкости окончаний нервных волокон, составляющих ретину, нервную сетку, выстилающую испод глаза*.
_____________________
* По наблюдению некоторых физиологов, люди с острым ‘зрением могут на расстоянии 48 линий различить на белом фоне точку, имеющую в диаметре не ‘более 0,00833 линии, следовательно, отражение этой точки занимает на глазной сетке пространство шириной в диаметре в 0,000060 мм.
_____________________
По всей периферии нашего тела рассыпано бесчисленное множество тончайших нервных волокон, но всякое из этих волокон, составляющих замкнутые круги, непосредственно доходит до общего чувствилища — мозга, и всякое имеет своеобразную деятельность, не смешивающуюся с деятельностью других волокон, собирающихся потом в один плотный, толстый пучок. Если бы не такое устройство нервов, то мы не могли бы ни слышать гармонических звуков, ни видеть цельных предметов, ни осязать поверхности тел.
Каждое впечатление слагается из бесчисленного множества отдельных впечатлений и из бесчисленного множества отдельных нервных деятельностей, и внимание имеет способность останавливаться на той или другой отдельной микроскопической деятельности каждого микроскопически тонкого нервного волокна.
Но всякому ощущению и даже самому зрению есть предел, и если уменьшение предмета переходит за этот предел (при удалении предмета или действительном его уменьшении, что одно и то же), то предмет, несмотря на все усилия внимания, начинает сначала тускнеть, потом превращается в безразличную точку и, наконец, совершенно исчезает. Причина этого заключается уже не во внимании, а в недостаточном количестве нервов, на которых помещается отражение предмета в нашем глазу: точек предмета, передаваемых вниманию, становится все меньше и меньше, меньше признаков предмета, а потому и ощущение тускнеет, наконец, остается одна точка, передаваемая одним нервом, а потом и та исчезает.
Таким образом, мы можем предположить, что всякое впечатление поражает разом множество нервов одного и того же или нескольких разных органов чувств, но внимание может сосредоточиваться до той степени, до которой только допускает, с одной стороны, тонкость нервов, а с другой — количество их, необходимое для того, чтобы передать признаки предмета. Чем больше деятельных нервов обхватывает внимание, тем ощущение неопределеннее, чем меньше, тем оно яснее, но если, наконец, нервов уже недостает, чтоб передать такое количество признаков предмета, какое нужно для составления ощущения, то оно делается снова все неопределеннее и неопределеннее и, наконец, прекращается. В первом случае неопределенность ощущения зависит от ограниченности силы внимания, во втором — уже от ограниченности самих нервов, в первом — это ограниченность ощущения, во втором — ограниченность впечатления. И ощущения и впечатление имеют свои пределы, но эти пределы расширяются усилиями человека. Для расширения пределов впечатления мы имеем микроскоп, для расширения пределов ощущения — привычку.
Возьмите какую-нибудь художественную гравюру, правильность штрихов которой не боится увеличительного стекла, и начните ее рассматривать. Сначала если вы смотрите на общее, то теряете из виду частности, смотрите на частности, теряете общее, но потом мало-помалу привыкаете видеть разом и общее и в нем частности, с тем вместе увеличивается и полнота вашего наслаждения гармонией рисунка и отчетливостью выполнения. Даже те черты, которые вы рассмотрели сначала с помощью увеличительного стекла, вы будете видеть потом без труда простыми глазами. Конечно, можно предполагать, что в этом случае вам помогает ваша память, но в этом легко разубедиться.
Если вы любитель старинных гравюр и будете видеть их много и смотреть на них часто, то потом и те гравюры, которые вы будете видеть в первый раз, будут осмотрены вами вполне и без увеличительного стекла несравненно быстрее, чем те, по которым вы только начинали знакомиться с гравюрами. Так, опытный гравер, едва бросив взгляд на гравюру, укажет вам сотни промахов и замечательно удачных черт, которые вы могли увидеть только в несколько приемов, рассматривая гравюру по частям. Так, опытный корректор, едва пробегая лист, черкает в нем опечатки, которых он, конечно, не может помнить, а вы, человек, непривычный к этому делу, читая медленно, пропустите множество опечаток.
Привычка быстро читать книгу или ноты основана на той же возможности усилить ощущение внимания, не стесняя его области. На этом же основано и постепенно усиливающееся наслаждение художественными созданиями, будет ли то картина, или статуя великого мастера, или соната Бетховена.
Возможность ощущать в одно время целое и малейшие его подробности есть чувственная основа возможности духовного наслаждения гармонией созданий природы и художества.
Привычка, расширяющая пределы ощущения без потери его ясности, не останавливается в области одного и того же чувства, но дает возможность вниманию ясно ощущать впечатления различных органов. Музыкант привыкает разом ясно читать ноты, тонко осязать клавиши и чутко и определенно слышать звуки, в привычке писать, рисовать, чертить соединяется осязание, зрение и т. д.
Но мы вышли из того круга, который сами себе очертили. О привычке и власти, которую она дает человеку над животным его организмом, мы еще будем говорить впоследствии, а теперь нам остается сказать, как внимание переходит с одного впечатления на другое.
Когда внимание ничем не увлечено в особенности, тогда в нем рождается наибольшее количество ощущений, но все эти ощущения слабы, вялы, мгновенны, быстро сменяют друг друга, не оставляя после себя следа в памяти. Но если одно из этих ощущений почему-нибудь заинтересовало вас, то оно начинает выдаваться яснее, а все прочие в той же мере начинают тускнеть и, кажется, совсем исчезают. Каким же образом новое впечатление может оторвать внимание от поглощающего его прежнего ощущения и обратить на себя? Вы сильно зачитались, вас зовут сначала тихо, но, однако же, так, что бы вы слышали, если бы не читали, но вы не слышите, вас зовут в другой раз, громче, и вы оставляете книгу.
Этого обыкновенного явления нельзя иначе объяснить, как предположивши, что внимание никогда совершенно не покидает ни одних нервов и всегда чувствует их деятельность и что при увлечении внимания одним впечатлением ощущение других ослабевает по мере увлечения, но никогда вполне не прекращается. Это уже объясняется и из того явления, что, обратив внимание на одну черту картины, вы видите тем не менее и всю, но чем далее черта от наблюдаемой вами черты, тем вы видите ее слабее.
Если бы внимание совершенно удалялось от нерва, то, как бы ни было сильно впечатление, потрясающее его, оно бы никогда не могло перейти в ощущение, разве бы внимание случайно на него наткнулось. Если вам указывает другой на небольшую чёрту в обширном предмете, которой вы не видите, то так как впечатление, производимое этой чертой, слабо и захватывает немногие нервы, то вы долго ее отыскиваете и случайно на нее нападаете, но если бы эта черта начала расти или вдруг блеснула ярким огнем, то вы бы сейчас ее сами заметили, чего не могло бы случиться, если бы вы ее вовсе не ощущали прежде.
Кроме того, многим, конечно, приходилось испытать на себе, как иногда в рассеянности можно ответить какую-нибудь нелепость на вопрос, который нам делают. Если бы мы не слыхали вопроса, то и не отвечали бы на него, если бы обратили на него достаточное внимание, то отвечали бы дельно.
Нередко в задумчивости, которая всегда составляет обратную сторону рассеяния, мы, не переставая думать о том, что нас сильно занимает, в то же время продолжаем делать что-нибудь другое, что требует слабого усилия внимания, или потому, что само это действие не сложно, или потому, что мы к нему привыкли. Так, люди, привыкшие курить за письмом или за чтением, не прерывая хода своих мыслей, машинально, как говорится, достают сигару, обрезывают ее, зажигают — и нередко зажженным концом обжигают себе губы. С людьми рассеянными часто случается, что в то время, когда какая-нибудь мысль особенно сильно вырабатывается в их голове, они встают из-за рабочего стола, идут в другую, в третью комнату и потом, внезапно пробужденные каким-нибудь более сильным ощущением, сами не понимают, как и зачем они попали туда, где им, по-видимому, ничего не нужно. Ощущение, руководившее ими в этом машинальном, но довольно сложном поступке, было так слабо, что не могло довести их до конца и не оставило по себе следа в памяти, когда другое, более сильное впечатление разорвало нить их мыслей.
Но бывает и так, что, употребивши усилие, человек вспоминает, и иногда не скоро, зачем он встал и пошел. Людям, весьма увлекающимся своей умственной работой, случается повторять этот забавный маневр два, три раза сряду: что-то подымает их с места и гонит в третью или четвертую комнату, и, наконец, придя назад, они видят, что лампа или свечи горят дурно и что они вставали затем, чтобы велеть их поправить. Неприятное ощущение недостаточности света беспокоило их всякий раз, как они садились за работу, но было слишком слабо, в сравнении с внутренним ощущением, которое доставляла им их умственная работа, и было не в силах перетянуть внимание на свою сторону.
Замечательно, что эти слабые ощущения, идущие одновременно с гораздо более сильными, имеют также свою историю, переходят из одного в другое, тянутся вереницей и если не поодиночке, то общим смыслом своим оказывают влияние на главный ход мыслей.
Вы уселись спокойно у открытого окна и глубоко замечтались: ваши мысли были сначала светлы и спокойны, но вдруг без всякой ощутительной причины они начинают мутиться, принимают сначала слегка грустный оттенок, потом печальный и даже, наконец, совершенно траурный характер. Вы хотите от них освободиться, встаете и, чтобы рассеять себя, начинаете прислушиваться и слышите, что где-то далеко заработавшийся человек горланит заунывную русскую песню, которой вы не слыхали прежде, но которая тем не менее придала грустный характер вашим мечтам. Такое же влияние может иметь на нас музыка, которой мы, казалось, не слушали, ландшафт, которого мы, казалось, не видели, легкая боль, которой мы не замечали, печальная физиономия, о которой мы и не думали, что она печальна. Много подобных же явлений, гораздо более полных, представляют нам сонные грезы, но разбор грез как одного из самых сложных и замечательнейших психологических явлений мы намерены сделать в особой статье.
Эти всем знакомые наблюдения над вниманием дают право сделать такое заключение.
Внимание всегда чует возбужденную деятельность нервов, сколько бы их ни было возбуждено к деятельности, но чем сильнее оно увлечено одним ощущением, тем слабее другие.
Поверхностное наблюдение привело нас к убеждению, что без внимания нет ощущения, и мы представляли тому несколько примеров, но, идя далее, сличая одни явления с другими, мы приходим к убеждению, что внимание принимает все впечатления нервов, но только в различной степени ясности, и чем ярче горит в нем одно, тем труднее другим привлечь этот свет на себя.
Переход внимания с одного ощущения на другое совершается двояким путем, из которых один мы можем назвать последовательным, другой — насильственным. На последовательном пути внимание наше увлекается от одного предмета к другому, ему близкому или сродному, здесь внимание увлекается самым сходством или близостью предметов: это собственно только постепенное расширение предмета внимания. На пути насильственном слабое впечатление, быстро усиливаясь, или сильное, разом потрясая те наши нервы, от которых был далеко центр, сосредоточивавший главные силы внимания, насильственно отрывает нас от того предмета, которым мы были увлечены.
В обоих этих случаях внимание повинуется внешнему для человека, объективному влиянию, и потому как путь постепенный, так и насильственный мы можем назвать объективным. Но есть третий путь — субъективный.
Для объяснения этого третьего пути внимания мы воспользуемся примером, который приводится Мюллером в его физиологии. ‘Если, — говорит он, — два человека с двух различных сторон говорят мне на ухо, то я могу слышать того, которого мне угодно, и не слушать другого’.
По чувству долга, по просьбе других или даже просто по прихоти человек может оторвать свое внимание от предметов, сильно его занимающих, и перенести его на другие. Это действие требует большего или меньшего усилия воли с нашей стороны и иногда долго нам не удается, так что новый предмет только понемногу, и часто после долгих неудачных попыток, начинает завоевывать наше внимание. Новое ощущение долго не может одолеть прежнего, и если одолевает, то не само собой, не собственной своей силой, как на насильственном пути, но с помощью нашей воли.
Эта власть над вниманием принадлежит только человеку, и разным людям в разной степени. Она может усиливаться от упражнения и ослабевать от бездействия и всегда сообразна с силой воли человека. Если Карл XII мог, как уверяют, диктовать разом нескольким секретарям, то этим он обязан был не обширности и глубине своих умственных способностей, чем он и не отличался, но силе своей железной воли, которую он так любил упражнять над своим организмом.
Деятельность внимания не ограничивается превращением в ощущения принимаемых нервами впечатлений, но точно так же превращает часто в ощущения и мысли наши, и притом так, что эти ощущения производят в нервах временную перемену, совершенно подобную той, которая происходит в них от прикосновения к ним внешних предметов. Положим, например, что, воротившись с охоты, вы оставили ружье в передней и легли отдыхать. События охоты спокойно проходят в вашей голове, и вы невольно, так сказать, наталкиваетесь на мысль, что вы в последний раз зарядили ружье и не выстрелили, что вы оставили это ружье в передней, никому не сказавши, что оно заряжено, что в доме есть шаловливые дети, что, может быть, они играют уже им… Испуг овладевает вами, мороз пробегает у вас по коже, сердце начинает бить тревогу: вы вскакиваете, прислушиваетесь и ясно слышите, что в передней раздаются шаги, детские голоса, даже бряцание вашего ружья… Вы вбегаете в переднюю и не находите в ней никого, а ружье ваше преспокойно стоит в углу, где вы его поставили.
Иногда ощущения такого рода, происходящие не от внешнего впечатления, а от внутренней мысли, являются разом у нескольких лиц, произведенные у них совершенно одной и той же мыслью.
Одна девушка в Эдинбурге, явившись в суд, созналась в детоубийстве и показала место, где она полгода тому назад похоронила своего ребенка. Нарядили следствие. Следователи, сопровождаемые несколькими любопытными, велели рыть там, где указала девушка, и вскоре в самом деле найден был детский гробик. Когда внесли его в комнату, то несчастная девушка, заливаясь слезами, сказала, что, наверное, ее дитя уже совершенно сгнило. В самом деле, при вскрытии гроба все присутствовавшие слышали нестерпимую вонь разложившегося тела, но когда взглянули в гробик, то увидали куклу, которую безумная в самом деле похоронила, в уверенности, что это ее собственное дитя.
Нам могут заметить, что мы приводим факты, может быть и неверные, но разве есть в этом факте, если он и выдуман, что-нибудь неестественное, такое, чего бы каждый из нас в большей или меньшей степени не заметил над самим собой?
Разбирая далее явления сна, мы увидим, как часто ночная греза заставляет наши нервы испытывать действительное впечатление. Люди же, обладающие сколько-нибудь живым воображением и впечатлительными нервами, разве не могут, закрыв глаза, представлять себе ту или другую картину по воле? Гёте часто забавлялся, представляя себе букет фантастических цветов до того яркий и действительный, что, воспроизведши его раз, он мог долго наслаждаться им как предметом, объективно существующим. А наши припоминания лиц, когда иные из них-, вовсе нас не занимающие, так неотвязчиво рисуются перед нашими глазами, даже подвергаясь иногда самым странным и фантастическим изменениям? А мотивы припоминаемых арий? А эта дрожь, которая овладевает нами, когда мы припоминаем, что прикасались, например, к змее? А тошнота при виде предмета, особенно отвратительного для нашего вкуса? Все это такие явления, которые знакомы всем и каждому и не требуют свидетельств.
Из всего этого мы вправе вывести, что внимание наше может многие из наших представлений превращать в действительные ощущения и обратно — в нервные впечатления.
Но мы переходим к исследованию внутренних ощущений человека, что требует особенной главы. Соберем же прежде результаты нашего исследования над внешними ощущениями.
1. Непосредственное прикосновение предмета к воспринимающему нерву совершенно необходимо, чтобы внешний предмет мог произвести на нас впечатление.
2. Прикосновения эти однородны и разнообразятся только по силе, продолжительности, непрерывности, разнородны же только нервы, которые, смотря по назначению своему, различно изменяются под влиянием одного и того же прикосновения. Другими словами: прикосновения однородны, но ощущения разнородны, так, одним и тем же прикосновением я могу в струне возбудить качание, из электрической машины вызвать искру и т. п.
3. Впечатление нерва делается само себя чувствующим ощущением только во внимании.
4. Внимание ощущает только деятельность нервов И не может непосредственно ощущать предметов внешнего для нас мира. Насколько разнообразна деятельность нервов животного, настолько разнообразны и его ощущения, и если предмет не действует на нерв (как, например, световой эфир в спокойном состоянии), то он и не может быть ощущаем, хотя бы он и действительно существовал.
5. Внимание так соединено с нервной системой, принимающей впечатления, что оно в каждое мгновение ощущает все возбужденные к деятельности нервы.
6. Но чем более действующих нервов ощущает внимание разом, тем неопределеннее и слабее ощущение, чем на меньшем количестве действующих нервов сосредоточивается оно, тем ощущение определеннее и яснее.
7. Чем сосредоточеннее внимание на одних нервах, тем оно бесчувственнее к деятельности других.
8. Внимание может сосредоточиваться на нервах, не возбужденных прикосновением, не действующих.
9. Внимание переносится с одних нервов на другие а) самой деятельностью нервов и б) вследствие усилий воли.
10. Точно так же оно и напрягается или а) вследствие усиленного впечатления, или б) усилиями воли.
11. Привычка усиливает способность внимания сосредоточиваться и, не ослабевая, захватывать большую область нервов, различные же оптические и физические орудия делают яснее впечатление, соприкасая его с большим количеством нервов или усиливая это соприкосновение.
В следующей главе перейдем к ощущениям внутренним.

ГЛАВА III

Ощущения внутренние. Следы внешних ощущений. Вереницы мыслей. Большая или меньшая степень ясности внутренних ощущений.
Каждое впечатление внешнего для нас предмета, коснувшись внимания и вследствие того превратившись в ощущение, не остается во внимании постоянно, но, достигнув более или менее высокой степени ясности, или начинает тускнеть понемногу, или быстро сменяется другими, внезапно усилившимися ощущениями. В этом отношении каждое наше ощущение имеет свою маленькую историю и находится, так сказать, в постоянном движении: рождается, усиливается, оживляется, яснеет и, достигнув той или другой степени ясности (не все ощущения, как мы знаем, бывают в нас одинаково ясны и оживлены), начинает тускнеть, ослабевает, замирает и, наконец, совершенно исчезает. Это относится, конечно, только к тем ощущениям, которые спокойно доживают в нас свой век, а не сменяются быстро и насильственно другими.
Употребив усилие воли, мы можем вновь воскресить исчезнувшее ощущение, можем оживить его снова в другой, третий, в четвертый раз и т. д., но заметим при этом, что каждый раз одно и то же ощущение будет откликаться все слабее и слабее, выяснится вновь, но каждый раз будет появляться с меньшей и меньшей ясностью и, наконец, станет так слабо, что мы поневоле заменим его другими, более сильными ощущениями.
Но замечательно, что, выйдя из светлого круга, озаряемого вниманием, единственным светочем нашей души, и погрузившись в темноту, господствующую за чертой этого круга, уставшее, пережившее, замершее ощущение как бы отдыхает: набирается вновь сил, делается вновь способным к жизни, и действительно, по прикосновении к нему внимания вновь наполняется жизнью и чувством, снова становится ощущением, блещет, как вспыхнувшая искра, и потом опять слабеет, тускнеет, потухает и переходит в бессознательную область нашей души.
Бенеке, кажется, первый из германских психологов обратил особенное внимание на этот общий закон в жизни ощущения, но придал этому, действительно замечательному закону слишком большое значение и построил на нем едва ли не всю систему своей психологии.
Ощущения, вышедшие из светлой области внимания и сохраняющиеся вне ее, в душе нашей, Бенеке назвал весьма удачно следами. След — это как бы труп отжившего ощущения, но труп, способный ожить снова, если, дав ему отдохнуть, животворный луч внимания прикоснется к нему снова. Таких следов в душе нашей бесконечное множество. Всякое внешнее ощущение, прошедши чрез внимание, остается в душе нашей следом, и все наши воспринимающие органы чувств, все наши орудия внешних ощущений безустанно работают для того, чтобы наполнить душу нашу следами. В душе трехлетнего ребенка такое множество следов ощущений, что для описания их потребовалась бы целая библиотека.
Что же такое эти следы? Как они в нас сохраняются? Каким подвергаются превращениям, живя своей особенной жизнью во мраке бессознательной природы нашей? Это все такие вопросы, посильное решение которых мы отложим до другого времени. Здесь же заметим только, что напрасно Бенеке защищает свои следы от всякой материальности, предохраняя читателей от мысли, что эти следы сохраняются в нас материально. Уже одна потребность отдыха для нового оживления подводит сохраняющиеся в нас следы ощущений под одну категорию с мускулами, которые точно так же, только при бездействии, набираются новым материалом из крови и делаются способными к новой деятельности. Органической химии удалось даже подметить, что самый химический состав мускулов под влиянием усталости изменяется и самая эта усталость есть не более, как потребность питания. Мы увидим далее, какое влияние оказывают на следы ощущений различные, чисто телесные явления нашего организма и как под влиянием этих явлений они то вдруг исчезают, то перемешиваются, то появляются и тесной, беспорядочной толпой врываются в область внимания.
Не будучи вовсе приверженцами теорий, считающих мысли за улетучивание фосфора, мы тем не менее не видим никакой необходимости отнимать у тела то, что принадлежит ему вполне, и спокойно идем своей дорогой, отыскивая только истину и зная, что нас ждет впереди область, в которой нет места химическим элементам. Не в ощущениях, свойственных одинаково человеку и животному, обитает бессмертный дух!
Дело же в том, что Бенеке, строя всю душу из следов ощущений, превращающихся в душевные силы, не достиг в своей психологии до области духа и, блуждая в области материи, старался отклонить от своей системы подозрения в материализме, за которые он так много страдал от людей, которые, уважая всего более на свете удовлетворение своих пошлых, чисто телесных стремлений, так ратовали за дух, который им нужен был для их собственных, очень недуховных расчетов: как будто вечная истина Божественного Духа, живущего в нас, нуждается в таких защитниках и в таких средствах защиты!
Но как бы и где бы ни сохранялись в нас следы отживших ощущений, для нас пока довольно и того, что они сохраняются, и мы, не строя никакой преждевременной системы, станем по-прежнему наблюдать, как относится внимание наше к этим следам. Следы ощущений, ставши собственностью нашей души, занимают теперь для внимания место внешних предметов, и мы не понимаем причины, почему должны были бы переменить слово на какое-нибудь другое. Ощущение видоизменилось, это правда, потому что предмет его изменился, но главный характер его тот же самый: это то же ощущение, только направленное не на внешний предмет, а на следы, оставшиеся в нас от ощущения внешних предметов. Разве мы не видим, закрывши глаза, лица знакомого нам человека? Разве мы не получаем от этого внутреннего созерцания новых ощущений, которые часто так же, как и созерцание внешнего предмета, возбуждают в нас самые сильные чувства? Мы, повторяем еще раз, не находим никакой причины не называть этих внутренних ощущений ощущениями и не продолжать тех же наблюдений над отношением внимания к этим следам, сохранившимся в душе нашей, какие мы делали в отношении внимания к впечатлениям, производимым на нервы внешними предметами.
В голове каждого человека беспрестанно, почти не останавливаясь ни на одно мгновение, несутся ряды мыслей, и мы (или то, что мы называем в себе ‘я’) смотрим на эти проносящиеся образы точно так же, как и на бег облаков, и, по-видимому, принимаем в них так же мало участия. Такое душевное состояние, в котором мы, кажется, вовсе не управляем предметами нашего внутреннего созерцания, называется мечтательным, и надобно сознаться, что в этом состоянии всего чаще бывает человек. Это почти нормальное его состояние.
Если мы станем наблюдать, в каком отношении находимся мы к этим пролетающим в нас вереницам мыслей, то найдем, что оно очень похоже на то, в котором мы находимся к внешним предметам, беспрестанно прикасающимся к нашим органам чувств, или, вернее, на то отношение, в котором мы находимся к нашей нервной системе, находящейся в беспрестанной деятельности под влиянием прикосновения внешних предметов. Различие, конечно, есть, но оно зависит более всего от необыкновенной воздушности этих внутренних предметов нашего созерцания: они вьются, как клубы дыма, меняются, разносятся, строятся в фантастические фигуры, и дрожат, и колеблются от малейшего дуновения оживляющего нас чувства или от малейшего дуновения нашей воли. Но не всегда, впрочем: иные бывают до крайности упрямы.
Где же проносятся эти воздушные гости души нашей? Общее всем людям ощущение говорит, что в голове, и мы не имеем никакой причины сомневаться в верности этого ощущения, подверждаемого физиологическими фактами*.
____________________
* Некоторые из новейших психологов, как например, Иессен в своем сочинении ‘Versuch einer wissenschaftlichen Begrundung der Psychologie’ (Berlin, 1855. S. 395, 396 и др.), доказывают возможность зарождения идей в окончаниях нервных волокон на периферии тела, но эти доказательства, покоящиеся главным образом на соотносительном действии многих мускулов, слишком.шатки. Мы будем говорить о них в особой монографии, когда дело дойдет до внутренних чувств и проистекающих из них движений.
____________________
Что это за существа? Движения ли это материи, как предлагает нам верить ему на слово Молешотт, электрические ли токи, как вообразили многие после знаменитых, но вовсе бесследных для психологии открытий Дюбуа-Реймона? Духовные ли это существа, как уверяют нас так же неосновательно третьи? Этого мы не знаем. Не доискались ли их еще наши микроскопы, не сумели ли мы запереть их в наши реторты, или у нас просто нет нервов, чтобы ощущать самую субстанцию этих воздушных гостей нашей головы, как не ощущаем мы субстанции светового эфира, хотя и ощущаем его движение, — все это вопросы любопытные, конечно, но о решении которых можно только мечтать, и мечтать сколько душе угодно. Для нас же замечательно только то, что мы можем наблюдать ряды этих, внутри нас находящихся существ, которые мы назовем мыслями…
Внимание в отношении к мысли точно так же, как в отношении внешних предметов, может быть более или менее возбуждено, и от этой степени возбуждения внимания зависит степень яркости и силы ощущения, получаемого нами от этих, внутри нас находящихся предметов нашего созерцания. В этом отношении один и тот же закон управляет как внешними, так и внутренними ощущениями.
Иногда, промечтавши сряду несколько часов, мы решительно не можем припомнить ни одной мысли из тех, которые пронеслись в нашей голове. Попробуйте спросить сами у себя несколько раз отчета в том, что вы думали в тот или другой час дня. Иногда вы вспомните все и восстановите целый ряд мыслей, промелькнувших в вашей голове, иногда припомните едва несколько отрывочных образов, иногда ровно ничего. Это зависит от того, с каким вниманием думали вы в то время, о котором вспоминаете, а иногда и от того, что ваши мысли были прерваны каким-нибудь сильным впечатлением, не находящимся с ними ни в какой связи. В том и другом случае мысли ваши исчезли, по-видимому, без следа, как исчезают тысячи прикосновений к вашему телу и тысячи отражений предметов на сетчатой оболочке вашего глаза, из которых ни на одно вы не обратили внимания.
Но никак нельзя ручаться, чтобы в обоих этих случаях промелькнувшее в вас ощущение не оставило ровно никакого следа, который бы при случае не мог напомнить вам об исчезнувшем ощущении.
Для доказательства этого приведем общедоступные примеры как из внутренних, так и из внешних ощущений.
Катаясь по многолюдной улице, вы не заметили К., потому что во множестве мелькнувших перед вами знакомых лиц вы не обратили на него никакого внимания. Но начинают рассказывать, что во время этой поездки К. сильно расшибся, что он ехал с дамой, в санях… ‘На белой лошади’, — договариваете вы, и образ, которого, казалось, вы вовсе не заметили, живо и ярко возникает в вашей голове.
То же самое случается часто и в отношении внутренних ощущений. Часто рассказ другого заставляет вас припомнить, что та или другая мысль мелькнула уже в вашей голове. Но так как мысли весьма часто не имеют никакого отношения к тому месту, времени и положению, в которых мы находимся, когда думаем, то весьма редко можно припомнить с определенностью, что та или другая мысль была в нашей голове там-то и тогда-то, а потому мысль, высказанная другим, кажется нам просто не чужой для нас мыслью, знакомой нам. Точно так же, смотря на физиономию человека, мы видим, что эта физиономия нам знакома, но не можем припомнить ни места, ни времени, когда и где мы ее видели. Ясно, что мы обратили внимание на самую физиономию, а не на обстановку, в которой мы ее видели.
Мы не думаем доказывать, да едва ли и можно доказать, что всякое внешнее и внутреннее ощущение, как бы ни было оно слабо освещено и оживлено вниманием, оставляет непременно след в нашей душе. Но во всяком случае, влияние ощущений внешних и внутренних в этом отношении идет чрезвычайно далеко. Об этом мы можем судить отчасти по тем изменениям, которые претерпевают в нас следы внутренних и внешних ощущений, по-видимому, без всякого сознательного участия с нашей стороны. Какая-нибудь мысль занимала меня, я заметил ее или даже записал, а потом совершенно позабыл о ней. Но пройдет несколько времени, и мысль, пролежавши в бессознательной половине души моей, вызванная вновь к свету сознания каким-нибудь напоминанием, является уже в новом виде, окрепшей, выросшей, в связи с какими-либо другими мыслями. Я, казалось, совсем не занимался ею, даже не вспоминал о ней, а между тем она изменилась. Это изменение произошло от влияния жизни, которая во все это время работала во мне, прибавляя беспрестанно новые следы ощущений к прежним и изменяя эти прежние новыми.
Это явление имеет очень важное значение в педагогике. Мысль, которую вы кладете в голову ребенка, часто возвращается к вам чрез несколько времени в совершенно другом виде, хотя, казалось, ребенок вовсе ею не занимался. На этом основана необходимость повторений не только с той целью, чтобы тверже напечатлеть ту или другую мысль в голове воспитанника, но и с той, чтобы мысль, вначале понятая плохо, уяснялась все более и более и входила с другими в сознательную гармонию. Ряды проходящих мыслей в голове ребенка, хотя бы он, по-видимому, и не обращал на них большого внимания, имеют очень большое влияние на те мысли, которые вы хотите утвердить в нем, и воспитатель должен уметь дать вообще направление мыслям воспитанника, если хочет, чтобы сообщаемые им идеи перешли в жизнь, соединились гармонически со всем содержанием души. Но мы отвлекаемся от своего предмета и входим в область педагогики. Станем продолжать наши наблюдения.
Иногда ряд самых незамечательных мыслей пробегает в вашей голове, едва затрагивая ваше внимание, которое горит тускло, как лампада, готовая погаснуть. Но вдруг одна из мыслей по той или другой причине (по какой именно, мы не будем еще разбирать) точно плеснет масла в эту лампаду. Ваше внимание вспыхнет и осветит прежде всего тот образ, который его пробудил: так и действительно вспыхивающая лампада освещает прежде всего руку, подливающую в нее масла. Вас иногда до того поражает мысль, совершенно без вашей воли забравшаяся к вам в голову, что вы с изумлением спрашиваете самого себя: как она туда попала? Вспоминаете и иногда, отправляясь обратным ходом, вытаскиваете из тьмы бессознательности мысли за мыслями, как вытаскивают люди, по преданию, из темного колодца вереницу замерзнувших ласточек.
Случается иногда, что, засыпая, вы, сами не зная как, набредете на такую возбуждающую мысль, и она, подобно змеистой молнии, разрывает мгновенно уже налегающие на вас покровы сна. Редко, но удается, даже и в полудремотном состоянии, добраться до того, как такая резкая мысль попала к вам в голову.
Этих общеизвестных психических явлений достаточно, чтобы убедиться, что сила внимания в отношении внутренних ощущений может быть точно так же различна, как и в отношении ощущений внешних, и что сила внутренних ощущений, как и сила внешних, зависит от силы внимания.
Но отчего же зависит самая сила внимания в отношении внутренних ощущений? Ответ на этот вопрос поведет нас так далеко, что мы должны для него назначить особую главу.
Результаты окончившейся главы состоят в следующем.
1. Внешние ощущения оставляют следы в бессознательной сфере души человеческой.
2. Следы эти могут снова сделаться предметами внимания и при прикосновении к нему превращаются в ощущения внутренние.
3. Степень силы и яркости внутренних ощущений точно так же, как степень силы и яркости ощущений внешних, зависит от степени большего или меньшего возбуждения внимания.
4. Следы ощущений сохраняются в нас непонятным для нас образом, но по всей вероятности в тесной связи с нашим нервным организмом.
5. Одно и то же ощущение не может оставаться в нас постоянно, а, возобновляемое несколько раз сряду, с каждым разом становится слабее. Но, оставшись несколько времени вне пределов внимания, делается снова способным к жизни.

ГЛАВА IV (Внимание и сознание)

Разнообразие следов. Отражения, отпечатки, отголоски. Ощущаемое различие между пониманием и созерцанием. Фразы без смысла, смысл без фразы. Сознание. Поэтическая и художническая мысль. Идеи. Психологическое значение логики Гегеля.
Результатом деятельности всех наших внешних чувств является бесчисленное множество следов, сохраняющихся внутри нас неведомым для нас образом. Эти следы отживших внешних ощущений, как мы видели, оживают снова при прикосновении к ним внимания, и от этих вторичных, уже внутренних ощущений в душе нашей остаются новые следы, так что следы внешних ощущений и следы вторичных, третичных и т. д. внутренних ощущений соединяются между собой по два, по три и т. д., усиливаются и видоизменяются.
Следы внешних ощущений сохраняют первоначально более или менее точно и полно форму самых впечатлений, которыми они переданы, и по разнообразию их разнообразятся и сами.
Посмотрев внимательно на какой-нибудь предмет и потом закрыв глаза, мы видим внутри себя отражение предмета в очерках, с тенями и красками. Услышав крики, слова, музыкальные тоны или другие какие-нибудь звуки, мы слышим потом отголосок их внутри нас. Целые музыкальные пьесы и целые длинные, даже непонятные фразы могут очень верно сохраняться в душе нашей в форме таких отголосков. Осязание отдельно от зрения может передавать нам отпечатки форм предметов, так что потом мы находим внутри себя эти отпечатки разнообразнейших телесных форм. Слепой верно представляет себе форму шара, пирамиды, цилиндра, если ощупывал их руками, и иногда с необыкновенным искусством передает очень сложные формы резьбой на дереве. О следах впечатлений вкуса и запаха, как играющих весьма незначительную роль в нашей душевной и умственной жизни, мы упоминать не будем. Отражения, отпечатки и отголоски не помещаются друг подле друга отдельно, но чаще сливаются в обрисовке одного и того же предмета и перемешиваются между собой в бесконечном разнообразии. Всматриваясь пристальнее в эти следы, мы замечаем в них еще один род, и притом самый главный, к которому все три прежних находятся как бы в служебном отношении: это следы в форме слова. Для нас, людей, привыкших столько же слушать, сколько и читать и, следовательно, воспринимать слова зрением и слухом, трудно даже решить, что такое возникающее внутри нас слово: отражение или отголосок? Иногда оно бывает только отголоском, иногда отражением, иногда и тем и другим вместе.
Кроме того, слово магической силой вызывает из души нашей свое реальное содержание: вызывает или отражение предмета, или отголосок звука, или отпечаток телесной формы, так что, произнося какую-нибудь фразу в уме нашем, мы более или менее ясно в то же время не только видим и слышим слова, но видим, слышим и осязаем все телесные предметы или замеченные нами отдельные признаки телесных предметов, для которых эти слова служат названием. Но случается и так, что, ощущая слово, мы долго еще не можем вызвать из души нашей предмет, которому оно служит названием, и, наоборот, ощущаем след предмета, но долго не можем вызвать его название. Это явление знакомо каждому и повторяется в нас ежеминутно.
Какой хаос очертаний, форм, красок, теней, отголосков, слов без содержания, предметов без названия, признаков предметов без самых предметов, странных сочетаний находится в душе нашей в виде следов воспринятых ощущений и как иногда мы сильно и ярко чувствуем именно этот хаос! Как иногда эта пестрая, звучащая, волнующаяся масса врывается в область нашего внимания и болезненно поражает его, так что мы, бессильные, измученные, поддаемся совершенно этому хаосу. Особенно часто случается это в болезненном состоянии, когда уже не мы управляем всеми этими следами ощущений, а они, клубяся вихрем, разыгрывают на душе нашей самые дикие, хаотические фантазии.
Но любопытно было бы знать, как в нормальном, здоровом состоянии относится наше внимание к этому хаосу, как находится оно во всем этом пестром разнообразии отражений, отпечатков, отголосков и слов? Как оно управляется с этой пестрой и не всегда покорной толпой?
Начнем наблюдения наши с небольшого, каждому знакомого психического явления.
Кому не случалось подметить, как иногда иная фраза бессмысленно, но неотступно стоит перед очами нашего внимания? Мы как-то невольно слышим звуки этой фразы и, если умеем читать и писать, то и видим ее перед собой: слышим и видим, но смысла не понимаем. Иная фраза до того упорно и назойливо подвертывается под внимание, что приводит нас в досаду: мы отгоняем ее, как назойливую муху, но чем больше отгоняем, тем больше она к нам привязывается. В этом явлении мы видим что-то материальное: какая-нибудь фраза слишком сильно задела наш нервный организм, и мы не можем от нее отделаться, как не можем отделаться от зубной боли. Мы давно уже перестали понимать смысл фразы, но она продолжает звучать в нас отголосками или вырезываться буквами. Лучшее средство отделаться от такой надоедающей фразы — поступить с ней так, как поступает прохожий в басне Крылова с собачонкой: ‘Идти своей дорогой, а она полает и отстанет’. Но часто этот несносный лай продолжается целый день, а иногда и несколько дней, у кого слишком расстроены нервы.
Но вот другое явление, находящееся в связи с первым. Кто-нибудь сказал нам фразу, мы заметили ее, но не обратили на нее особенного внимания, не вдумались в ее смысл. Часто, конечно, такая фраза так себе и исчезнет, не оживленная для нас никаким смыслом, потонет в бессознательной сфере нашей души. Но нередко случается и так, что она выглянет оттуда снова и станет, иногда очень упорно, перед очами нашего внимания. Мы, наконец, всмотримся в нее — и вдруг поймем ее смысл, который иногда произведет на нас очень сильное и внезапное впечатление: иногда заставит захохотать, иногда содрогнуться, а иногда мы невольно скажем про себя: ‘А, так вот оно что значит!’ Это явление, как оно ни просто, одно из самых знаменательных психических явлений.
Спрашивается, чего же недоставало в замеченной нами фразе для того, чтобы мы ее поняли? Мы не прибавили, не убавили в ней ни одной черты, ни одной буквы, а между тем, тупая и бессмысленная, лишь по какой-то странной, непонятной прихоти остающаяся в области внимания, эта фраза вдруг наполнилась и осветилась смыслом, ожила и зазвучала языком, понятным нашему чувству. Ясно, что не фраза изменилась, а внимание наше изменилось в отношении к ней. Оно, вначале отвлекаемое другими представлениями, вдруг сосредоточило все свои силы на фразе и внесло в нее смысл. Но откуда же оно само взяло этот смысл? Значит, в нем самом есть что-то такое, что может дать смысл бессмысленной вначале фразе?
Заметим, между прочим, что в этом обыкновенном явлении всего резче выражается различие между двумя сродными понятиями: ‘внимать’ и ‘думать’. Мы внимаем непонятную для нас фразу, но не думаем о ней, мы созерцаем, видим и слышим ее, но не думаем ее. Что же это такое значит — думать? И в каком отношении находится эта новая, еще незнакомая нам психическая деятельность к деятельности внимания?
Наблюдая внимательно над тем, что дает бессмысленной фразе смысл, мы скоро убедимся, что этот смысл появляется от сопоставления вновь явившейся в нас фразы с другими, живущими уже в нас понятиями и представлениями. Фраза оставалась бессмысленной до тех пор, пока оставалась отдельной, пока не соединялась с тем, что уже есть в нас, новая гостья скиталась пока без приюта и казалась чуждой, непонятной, но как только нашла она себе приют, заняла принадлежащее ей место в числе других следов, фраз, отголосков, отпечатков и отражений, так сейчас же сделалась она нам родной, понятной и, ставши в ряд с другими, высказала свой собственный, ей только свойственный, характеристический смысл.
Но кто же отыскал ей место? Кто поместил ее туда, где ей следует находиться? Смешно же думать, чтобы это могла сделать сама бессмысленная фраза, ничего не значащий отголосок звука. Здесь работает в нас какой-то особенный, еще неизвестный нам деятель, но, без сомнения, тот же самый, который ослабляет и усиливает внимание и к которому внимание относится, как свойство к существу. Так как мы приписываем этому существу знание того, где должно поместиться новое ощущение, знание связи между ощущениями, то мы и можем уже придать ему название сознания. Внимание же будет только вратами в сознание.
Сознание, следовательно, есть покудова для нас именно то существо, которое не только ведет счет следам ощущений, но и знает связь между ними, может ставить их так, что они объясняют друг друга, делает с ними нечто вроде того, что делают дети с кусочками складных картинок: каждый кусочек картинки не имеет по себе никакого смысла, но вот отыскано ему настоящее его место — и кусочек получает смысл, делается частью руки, ноги, куском платья и т. д. Это сравнение тем более идет к делу, что действительно мы часто замечаем, как сознание наше прикладывает новое ощущение то туда, то сюда, пока, наконец, не найдет для него настоящего места, а иногда поместит его сразу куда следует. Но в этом действии сознание наше поступает не наугад, иначе ему пришлось бы долго, а может быть, и бесконечно возиться с каждым новым ощущением, не зная, куда его поместить, тогда как оно по большей части сразу и очень верно дает ему надлежащее место. Легко заметить, что и это явление зависит также от большей или меньшей сосредоточенности нашего внимания на следах ощущений, и если мы иногда долго возимся с фразой, прежде чем дадим ей смысл, то только потому, что не на ней в это время сосредоточивается внимание нашего сознания. Если же только сознание наше соберет и сосредоточит все свои силы, то фраза непременно уяснится, если, конечно, она может быть уяснена и если она по силам сознанию.
Но что же такое самые эти силы сознания, посредством которых оно отыскивает место для нового ощущения? Что всех следов ощущения сознание не имеет внутри себя, в этом нельзя и сомневаться. В данную минуту мы весьма немногое сознаем из того, что хранится в бессознательной сфере души нашей, а между тем можем дать надлежащее место новому ощущению между следами прежних.
Здесь возникает какое-то раздвоение в сознании: в одно и то же время оно знает и не знает всего содержания нашей души. Знает потому, что отыскивает между ними те следы ощущений, которые ему нужны, и находит между ними надлежащее место новому ощущению, не знает потому, что в иное время при всем своем усилии не может ввести в свой светлый круг того, что ему нужно. Знает, потому что ищет, и не знает, потому что ищет.
Чтобы объяснить себе это странное знание и незнание, мы приведем здесь другое, также общеизвестное психическое явление.
Кому из людей, особенно из людей, живущих в мире мысли, не случалось долго мучиться именно тем, что они не находили слов для выражения уже трепещущейся в них мысли? Мы думаем, что между нашими читателями найдется хоть несколько таких, которые испытали всю тяжесть родов иных мыслей. Правда, великий авторитет в деле рождения мыслей, Гёте сказал: ‘Была бы только мысль, а форма вырастет за одну ночь’, но все же нужна целая ночь, чтобы выросла форма. Нам кажется, что великий писатель говорит здесь о самой внешней форме мысли. Каждая глубокая и удачно выраженная мысль поэта имеет несколько форм, несколько оболочек, вложенных одна в другую: внешняя, звучащая форма стиха, за ней следует удачный подбор слов, далее идет тот оборот мысли, который придал ей поэт, и наконец уже, иногда еще после нескольких оболочек, сама нагая мысль, не одетая даже в слово. Поэтическая мысль всегда сильно принаряжена, и гений поэта именно в том и состоит, чтобы прибрать такой костюм, который был бы к лицу красавице и не скрывал, а выдавал бы наружу ее чарующие формы, выдавал так, чтобы она во всей своей красоте разом отразилась не только в нашем уме, но даже в нашем нервном организме и чтобы мы не только понимали ее умом, но видели, слышали, осязали. Часто слышим мы выражение ‘поэтическая мысль’, но, вдумавшись глубже, мы найдем, что нет ни поэтических, ни непоэтических мыслей, а есть только поэтические оболочки, поэтические формы. Но поэтическая форма часто до того сродняется с мыслью, что делается уже не одеждой ее, а телом, и мы, ослепленные цельностью создания художника, часто принимаем форму за самую мысль или мысль — за форму. Но если бы мы не знали мысли без одежды, то не могли бы и знать, что ей к лицу и что нет, не могли бы замечать, что иногда форма не соответствует мысли.
Художник иногда бесчисленное число раз набрасывает на бумагу эскиз и всякий раз видит, что это не то, что ему хочется выразить. Если бы мысль художника имела уже в голове его форму, очертание и краски, то его опытной руке не стоило бы большого труда передожить их на бумагу. Часто, только что начиная новый эскиз, художник сознает уже, что он не выразит своей мысли, и если продолжает работу, то только для того, чтобы закрепить свое ошибочное представление, и видя все, в чем оно не удовлетворительно, не возвращается к нему снова. Но если бы художник не знал того, для чего он еще приискивает форму, то такое явление в его деятельности было бы невозможно.
Но вот маленький опыт, более общий для всякого думающего существа. Кому не случалось в разговоре или при письме очень долго и безуспешно приискивать выражение для чего-то, не одетого в слово? Слова так и подвертываются вам под перо или на язык, вы даже пытаетесь написать некоторые из них, но немедленно же вычеркиваете. Услужливая память подсказывает вам другие, сыплет слова и фразы, но вы отрицательно качаете головой и говорите с досадой: ‘Нет, не то, не то…’ ‘А, вот оно наконец!’ — восклицаете вы с радостью. Но постойте, почему же вы знаете, что это оно? Почему вы убедились, что эта одежда придется по вашей мысли? Не потому ли именно, что вы знаете ее без одежды? Какое-то неуловимое существо постоянно носилось в вашей голове, перебирая и откладывая прочь различные костюмы, предлагаемые ему памятью, до тех пор, пока, наконец, вы не остановитесь на одном из этих одеяний. Иногда вам надоест приискивать дальше, и вы хотя и видите, что костюм не совсем пришелся по красавице, но, махнув рукой, говорите: проходит и так! И бедная красавица странно иногда высматривает в костюме, не на нее сшитом, и эта странность колет вам глаза каждый раз, как вы перечитываете то, что написали. Отыскивая название для какой-нибудь вещи, имеющей форму, цвет, краски, вы имеете в голове своей представление, для которого ищете только забытого названия, но если вас мучит совершенно отвлеченная мысль, если вы для нее именно ищете отражений, отпечатков, отголосков, тогда что же находится в голове вещей? Мысль без слова, без отпечатков, без отражений, без отголосков?
Еще можно часто подметить нагую мысль при изучении иностранных языков и при переводе с одного языка на другой, когда она, эта чудная красавица создания, переодевается из одного национального костюма в другой. Мы никогда не выучились бы ни одному иностранному языку, если бы не могли иметь в душе нашей мысли без слов, для которой различные языки только различные национальные костюмы.
Но в какой же форме находятся мысли без слов, без красок, без очертаний, без всего того, что мы привыкли называть формой мысли? В своей чистой логической форме, в той форме, которая есть сама мысль, в форме, которая есть вместе и содержание мысли, словом, в форме идеи.
Величайшая заслуга Гегеля состоит именно в том, что он в своей логике более, чем кто-нибудь до него, приблизился до выражения мысли в этой ее бесформенности или, лучше сказать, до выражения ее содержания в такой форме, которая есть самое содержание. Однако мы говорим приблизился, потому что, как только выразил он ее словами, так она уже и приобрела более или менее чуждую ей форму. Правда, язык в гегелевской логике делается до крайности бесцветным, но все-таки имеет довольно красок, чтобы ввести в заблуждение читателя, готового всегда принять костюм за самую мысль. Посмотрите, с каким усилием, с какой заботливостью старается великий мыслитель в предисловии к своей логике оторвать читателя от всех возможных форм, грудой наваленных в его душе, и как все-таки читатель, следя за развитием гегелевской мысли, беспрестанно хватается за фразы, за слова, за краски, за лоскутки одежды. Все примечания, которых так много в логике, большей частью направлены к тому, чтобы помочь читателю отделаться от всего этого хлама, не идущего к делу.
Впрочем, Гегель напрасно так много об этом заботился и, может быть, сделал бы лучше, если бы не доводил своего языка до такой бесцветности, тем более что вполне он и не мог достигнуть своей цели, потому что весь язык человеческий именно состоит из этих отражений, отпечатков и отголосков. Но, следя внимательно за автором, читатель привыкает угадывать, в чем дело, и переносится за ним над поверхностью слов, как летучая рыба переносится над поверхностью воды, стараясь поскорее опуститься в родной элемент.
Как мы ни старались довести читателя посредством простых наблюдений до этого царства идей, которое по бестелесности жильцов своих напоминает царство теней, из которого, однако, тем не менее обильным потоком льется жизнь в нашу душу, но чувствуем, что не достигли вполне своей цели, а потому попытаемся в следующей главе подойти с другой стороны к этому единственному источнику нашей душевной жизни.
Впервые опубликовано в ‘Журнале Министерства народного просвещения’ (1860, N 8, 9).
Ушинский Константин Дмитриевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. О народности в общественном воспитании, Ушинский Константин Дмитриевич, Год: 1856
  2. Внутреннее устройство североамериканских школ, Ушинский Константин Дмитриевич, Год: 1858
  3. Письма о воспитании наследника русского престола, Ушинский Константин Дмитриевич, Год: 1859
  4. О средствах распространения образования посредством грамотности, Ушинский Константин Дмитриевич, Год: 1858
  5. О пользе педагогической литературы, Ушинский Константин Дмитриевич, Год: 1857
  6. Школьные реформы в Северной Америке, Ушинский Константин Дмитриевич, Год: 1858
  7. Три элемента школы, Ушинский Константин Дмитриевич, Год: 1857
  8. Цель воспитания, Макаренко Антон Семёнович, Год: 1937
Электронная библиотека