Провозвестники гусситского движения, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1882 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

Провозвстники гусситскаго движенія *).

Миличъ.— Матвй изъ Янова.— Іоаннъ Гуссъ.— Іеронимъ Пражскій.

*) Отрывокъ изъ этюда о гусситахъ и таборитахъ (Русская Мысль 1881 г.,. кн. XII).

Печать необыкновенной нравственной глубины, составляющая отличительный признакъ гусситства, или врне не всего гусситства вообще, а только наиболе полнаго и послдовательнаго выраженія его, таборитства,— эта печать прежде всего должна была отразиться на идеяхъ и принципахъ, провозглашенныхъ движеніемъ. И дйствительно, мы дальше увидимъ, что чего-нибудь выдающагося теоретическою новизной въ идеалахъ таборитства нтъ. Но за то по глубин страстнаго стремленія къ истин, по жгучести желанія воплотить слово въ дло,— словомъ, по сил нравственнаго чувства табориты, за исключеніемъ первыхъ христіанъ, не имютъ ничего себ подобнаго во всей всемірной исторіи.

Такая же печать глубокаго нравственнаго убжденія и необыкновенной нравственной силы лежитъ и на дятеляхъ движенія, на Гусс, Іероним Пражскомъ и ихъ предшественникахъ — Милич и другихъ. Конечно, эти люди замчательны и своими интеллектуальными качествами: Миличъ въ умственномъ отношеніи былъ человкъ очень выдающійся, Гуссъ принадлежалъ къ лучшимъ богословамъ своего времени, Іеронимъ обладалъ такимъ пламеннымъ краснорчіемъ, что даже католическіе епископы, по-истин ‘засмердвшіе’ въ грх, не могли устоять противъ обаянія его слова. Но все-таки не ученость и не краснорчіе выдвигаютъ Гусса и Іеронима въ первые ряды человчества. Такихъ богослововъ и ораторовъ исторія можетъ насчитать не одного. Но за то по нравственному своему совершенству, по готовности положить душу за проповдуемые идеалы — и Гуссъ, и Іеронимъ стоятъ почти одинокими въ исторіи, такъ какъ, къ сожалнію, почти нтъ примровъ, чтобы люди первостепенной силы интеллекта стояли бы на такомъ же уровн нравственной высоты.

Гуссъ не былъ первымъ проявленіемъ нравственнаго протеста чеховъ. Въ Чехіи никогда не было затеряно истинное пониманіе ‘проповди Великаго Учителя, потому что, какъ и болгаре, чехи приняли христіанство не по принужденію и не изъ политической необходимости. Когда въ 845 году четырнадцать воеводъ вмст съ своими дружинами, въ разсчет на милости нмецкаго короля Людовика, приняли христіанство, народъ не пошелъ за ними, а остался вренъ старымъ языческимъ врованіямъ. Но нравственная евангельская проповдь Кирилла и Мееодія имла необыкновенно быстрый успхъ. Священное Писаніе объяснялось народу не на мертвомъ язык древнихъ латынянъ, но на его же родномъ нарчіи, и потому находило доступъ въ его сердце. Потому также у чеховъ было несравненно больше истиннаго пониманія религіи любви, чмъ у другихъ европейскихъ народовъ, служившихъ Христу съ остервенніемъ язычниковъ. Что жй удивительнаго, что развратъ служителей Того, кто проповдывалъ на гор, такъ болзненно отозвался въ народномъ чувств и задолго до Гусса вызываетъ протестъ! Гуссъ завершилъ цлую полосу подготовительнаго движенія. Еще въ средин XIV столтія, т. е. при первыхъ всплескахъ мутной волны развращенности духовенства, въ Чехіи противъ этого уже раздается карающее слово. Такимъ образомъ здсь, какъ и въ богомильскомъ движеніи, мы видимъ ту быстроту протеста, которая такъ сильно противорчитъ представленію многихъ историковъ и публицистовъ относительно славянъ, какъ олицетворенія нравственной неподвижности.

По странной случайности, первымъ изъ ряда проповдниковъ, подготовившихъ почву для принциповъ Табора, былъ нмецъ Конрадъ Вальдгаузеръ, родомъ изъ Австріи. Но то, что проповдь сто нашла себ отзвукъ только въ Чехіи, даетъ намъ право считать его чешскимъ дятелемъ и находить въ успх его проповди черты для характеристики чешскаго народа.

Конрадъ появляется въ Праг около половины XIV столтія и начинаетъ громить роскошь и развратъ пражскаго населенія. Онъ возстаетъ противъ пышности въ одежд, противъ изнженности и тщеславія. Но всего тяжеле громы его замчательнаго краснорчія падаютъ на клириковъ. ‘Если кто любитъ своего сына или свою дочь, пусть не отдаетъ ихъ къ монахамъ,— говоритъ онъ своимъ прихожанамъ:— тамъ ихъ совратятъ и собьютъ съ пути истины’. Въ особенности сильно нападаетъ онъ на орденъ нищенствующихъ монаховъ. ‘Еслибы основатели ордена могли посмотрть на свое твореніе,— говорилъ онъ,— они бы пришли въ ужасъ. Но имъ бы не дали высказать своего негодованія,— развратные, себялюбивые, тщеславные монахи побили бы ихъ каменьями’ {Iordan: ‘Die Vorlufer des Hussitenthums in Bhmen’, стр. 15.}. Самой церкви Вальдгаузеръ не трогалъ,— онъ только желалъ ‘исправленія нравовъ въ дух первыхъ временъ христіанства’ {Ibid., стр. 16.}.

Въ 1364 году Вальдгаузеръ умираетъ. На смну ему является чистокровный славянинъ — Миличъ изъ Кромерижа, въ Моравіи. Это былъ человкъ въ высшей степени замчательный, одна изъ самыхъ нравственныхъ личностей въ исторіи. Въ одно и то же время онъ соединялъ въ себ необыкновенную нравственную чистоту и изумительныя умственныя дарованія. Глубин его теологическихъ познаній удивлялся самый знаменитый чешскій схоластикъ того времени, Адальбертъ Ранконисъ изъ Ерицина, бывшій ректоръ Парижскаго университета, въ удивленіи говорившій, что Миличъ въ одинъ часъ разрабатываетъ сюжетъ, на который знаменитйшіе ученые употребляютъ цлый мсяцъ {Palazsky. ‘Geschichte von Bhmen’, Band. III, Abth. I, примчаніе 166.}. Не въ этомъ, однако же, заключается значеніе Милича. Значеніе его заключается въ той готовности, съ которою онъ отдалъ всю свою жизнь на служеніе тому, что онъ считалъ истиной. Отказавшись отъ богатаго прихода, отъ почетнаго и высокаго положенія при двор Карла IV, Миличъ посвящаетъ вс свои таланты, вс свои познанія, все свое изумительное краснорчіе на борьбу съ развращенностью городскаго населенія и духовенства, становившеюся день это дня. нагле и безстыдне. Развращенность эта приняла въ ум Милича конкретную форму наступленія царства антихриста и противъ него-то онъ предпринимаетъ ожесточенную борьбу. Въ Милич было столько нравственной силы, въ немъ накопилось столько негодованія противъ зла, онъ такъ страстно желалъ лучшихъ порядковъ, что каждый день проповдывалъ по два, по три часа на одну и ту же тему и постоянно находилъ новыя краски, новые примры, новые тексты, такъ что всякій разъ тысячи стекавшихся со всхъ сторонъ слушателей выходили одинаково потрясенные. И не только однимъ словомъ дйствовалъ Миличъ,— вся его практическая жизнь тоже была посвящена насажденію правды и любви къ ближнему. ‘Со всякимъ, кто приходилъ съ нимъ въ соприкосновеніе,— пишетъ современникъ его Матвй изъ Янова,— онъ былъ одинаково любвеобиленъ и кротокъ, никто не уходилъ отъ него безъ утшенія. Это былъ второй пророкъ Илья. Онъ постоянно истязалъ свое тло постомъ, побоями и покаяніемъ. Его готовность служить благу народа, его неустанная дятельность въ этомъ смысл превосходила человческія силы, противорчила человческой натур. Безъ перерыва выслушивалъ онъ на исповди, посщалъ больныхъ и заключенныхъ, обращалъ на путь истинный колеблющихся и гршниковъ’ {Denis: ‘Hues et les guerres hussites’, стр. 20.}. Дйствіе его карающаго краснорчія было настолько неотразимо, что противъ него не устояли даже проститутки. Сотнями оставляли он свое ремесло, такъ что вскор опустлъ самый оживленный притонъ ихъ, такъ-называемая ‘Малая Венеція’ (по-чешски ‘Benatky’) и на мст ея Миличъ выстроилъ пріютъ для раскаявшихся женщинъ, которому далъ названіе ‘Іерусалимъ’. На устройство ‘Іерусалима’ онъ истратилъ все, что имлъ, и продалъ даже самое драгоцнное свое достояніе-книги. Когда и этого не хватило, онъ сталъ выпрашивать деньги у богатыхъ пражанъ, и когда вмсто содйствія встрчалъ насмшки, онъ съ кротостью, которая никогда его не покидала, принимался за новые поиски {Iordan, стр. 34.}.

Понятно, что такой человкъ не останавливался ни передъ чмъ, когда дло шло о томъ, чтобъ обнаружить истину. Онъ разъ публично обозвалъ антихристомъ самого императора. Удивительно ли посл этого, что онъ всею силой своего уничтожающаго краснорчія бичуетъ невжество, лность и развратъ духовенства, причемъ не длаетъ исключенія для лицъ стоящихъ во глав церкви. Патеры сразу сообразили, съ кмъ имютъ дло. Если злоба у нихъ кипла противъ Вальдгаузера, то по отношенію къ Миличу дло этимъ не ограничивается. На него пишутъ грозный доносъ пап и тотъ вызываетъ къ себ на допросъ неумреннаго проповдника. Обрадовались пражскіе каноники, когда Миличъ послушался и отправился сначала въ Римъ, а потомъ въ Авиньонъ. ‘Jam Milicius cremabitur’, то-есть скоро сожгутъ Милича, злорадно объявляли патеры съ церковныхъ каедръ. Миличъ какъ бы самъ старался о томъ, чтобы предсказаніе это сбылось. Прибывши въ Римъ, онъ и въ этомъ всемірномъ центр разврата принимается проповдывать объ истин и добр.

‘Когда я потерялъ надежду увидть господина нашего папу въ Рим,— пишетъ онъ,— я ршился отправиться въ Авиньонъ. Тмъ временемъ духъ воспрянулъ во мн, такъ что я не былъ въ силахъ не сказать себ: иди и прибей извщеніе къ дверямъ церкви Св. Петра, какъ ты это всегда длалъ въ Праг, когда хотлъ о чемъ-нибудь проповдывать. Напиши въ этомъ извщеніи, что ты хочешь проповдывать о томъ, что пришелъ антихристъ. Увщевай затмъ духовенство и народъ, чтобъ они молились за господина нашего папу и за господина нашего императора, дабы внушилъ имъ Господь внести порядокъ въ церковь, такъ чтобы правоврные могли бы вполн служить Создателю.

И рчь, которую ты скажешь, напиши сейчасъ же на бумаг, чтобы нельзя было извратить ея смыслъ, чтобы вс заговорили о затрогиваемомъ въ немъ предмет, чтобы злые пришли въ ужасъ, а добрые стали бы еще боле усердными слугами Господними’ {Ibid., стр. 23.}.

Все это Миличъ привелъ въ исполненіе и еслибы не заступничество нкоторыхъ знатныхъ римлянъ, ему бы пришлось плохо. Изъ Рима онъ отправился въ Авиньонъ, но тутъ онъ заболлъ и умеръ, въ великой радости всхъ тхъ, съ которыхъ онъ съ такою неустрашимостью сорвалъ маску и выставилъ на общественное позорище.

Миличъ сдлалъ шагъ впередъ въ сравненіи съ Вальдгаузеромъ. Онъ несравненно боле расширилъ число, недовольныхъ современными порядками: Вальдгаузеръ проповдывалъ по-нмецки и слушателями его, слдовательно, являлось только городское населеніе Праги, Миличъ же проповдывалъ по-чешски и потому слова его раскатистымъ эхомъ пронеслись по всей Чехіи. Но боле всего шагъ впередъ, о которомъ мы говорили, заключается въ жгучести проповди Милича. Вальдгаузеръ каралъ не указывая такъ опредленно на причины, не говоря такъ опредленно объ истинныхъ виновникахъ развращенія нравовъ. Бальдгаузера пражскіе каноники конечно ненавидли, но для Милича они требовали костра. Въ проповди Милича патеры видли приближеніе къ той черт, за которою слово переходитъ въ дло.

Еще дальше Милича пошелъ Матвй изъ Янова. Значеніе его, какъ практическаго дятеля, не велико. Онъ проповдывалъ, но мало, и притомъ рчь его не отличалась тою огненностью, которая въ состояніи наэлектризовать толпу. За то огромно его значеніе какъ теоретика, какъ катехизатора нравственныхъ стремленій, одушевлявшихъ чеховъ. Теоретически Гуссъ не пошелъ дальше Матвя изъ Янова и многія сочиненія Матвя были приписаны Гуссу. Какъ мыслящій умъ, Матвй стоялъ выше Гусса и большинство своихъ положеній Гуссъ взялъ у него цликомъ, между прочимъ знаменитое причащеніе подъ двумя видами. Сочиненія Матвя интересны какъ программа, которую табориты старались выполнять до мелочей.

Источникъ зла Матвй видитъ въ забвеніи слова Божьяго. Папы замнили ученіе Спасителя тысячью мелочей, которыя отвлекли вниманіе врующихъ отъ высшихъ истинъ христіанства. Они поставили рядъ посредствующихъ звньевъ между врующими и Богомъ, что противорчитъ ученію Христа. Всю вообще запутанную средневковую католическую догматику Матвй замняетъ однимъ положеніемъ — подражаніемъ Іисусу Христу. Изъ этого проистекаютъ т немногія, которыя вполн достаточны, по его мннію, чтобы стать истиннымъ христіаниномъ. Они состоятъ въ любви къ Богу и ближнимъ, въ смиреніи и самозабвеніи.

Новаго въ ученіи Матвя было то, что основа христіанства есть Св. Писаніе и что не нужно посредствующихъ звньевъ между Богомъ и врующимъ, и этимъ Матвй больше чмъ на 125 лтъ раньше Лютера провозгласилъ главные принципы реформаціи. Остальные принципы Матвя — любовь въ ближнимъ, смиреніе и самозабвеніе — не были, конечно, новы и, вроятно, не разъ произносились съ каедры тми же самыми лицемрами, противъ которыхъ сражался длинный рядъ чешскихъ нравственныхъ проповдниковъ. До нова была твердая ршимость дйствительно сдлать любовь къ ближнему краеугольнымъ камнемъ общественной и индивидуальной жизни. Ново было страстное желаніе воротить первые вка христіанства и положить Евангеліе въ основаніе всхъ общественныхъ отношеній. Табориты, до мелочей точные послдователи Матвя изъ Янова, знамениты не теоретическими заслугами, не умственною реформою, они знамениты какъ единственные, полные практическіе выразители проповди Великаго Учителя, какъ христіане, не оставшіеся ими только по имени, какъ люди, желавшіе основною чертой человческой натуры сдлать не любовь къ себ, а любовь въ другимъ.

Матвемъ изъ Янова не ограничивается ряд предшественниковъ Гусса. Одновременно съ нимъ, въ его дух и направленіи, пишутъ ома Штитный, Матвй изъ Кровова, Янъ изъ Бора, Вацлавъ Роле, Войтехъ Ранко, Янъ изъ Штекна и другіе. Для насъ интересно не самое ученіе этихъ проповдниковъ, мало разнящееся отъ ученія Матвя, но большое число ихъ. Оно показываетъ, какъ назрлъ протестъ, какъ необходима была буря, которая разсяла бы душившіе всхъ міазмы.

II.

Мы уже видли, что самый рзкій, самый пламенный изъ предшественниковъ Гусса — Миличъ — былъ искренній католикъ и совершенно не касался догматовъ церкви. Онъ былъ не доволенъ только выполненіемъ ихъ, чего, конечно, было совершенно достаточно, чтобы возбудить въ членахъ клира живйшее желаніе сжечь его. Если народъ толпами стекался на проповди Милича, то не потому, что онъ въ нихъ возвщалъ какія-нибудь новыя истины, проводилъ какія-нибудь новыя идеи,— нтъ, Миличъ говорилъ о вещахъ старыхъ какъ міръ. Но за то чувствовалось, что говоритъ человкъ изъ самой глубины глубоко-честнаго сердца, что онъ душу свою положитъ за правду и истину, а не фарисейски лицемритъ, подобно латино-нмецкимъ каноникамъ. Проповдь Милича относилась собственно не къ догмату, а къ христіанской дисциплин, т. е. къ истинно-нравственной жизни.

Этотъ же отличительный признакъ, т. е. слабое догматическое значеніе и высоко-нравственное, носитъ на себ и проповдь Гусса, чмъ и отличается отъ проповди Лютера, Кальвина, Цвингли и ближайшаго предшественника своего — Виклефа.

‘Виклефъ былъ догматикъ, Гуссомъ же владла одна мысль — исполнить врно нравственный законъ христіанства. Трудно найти въ исторіи человка, который съ такой безусловною правдивостью осуществлялъ своею жизнью заповди Евангелія. Онъ подражалъ Творцу христіанства и въ томъ, что его ученіе не имло характера догматическихъ формулъ, а было полно живаго нравственнаго наставленія. Онъ не отличался ни необыкновенною ученостью, ни геніемъ первокласснаго писателя или проповдника: его сочиненія, его проповди не стоятъ выше средняго уровня произведеній тогдашняго схоластическаго богословія. Та изумительная сила обаянія, которое Гуссъ производилъ на весь народъ чешскій, истекала единственно изъ нравственнаго величія его личности и нравственнаго значенія его проповди.

Онъ не въ силахъ былъ доказать догматически несостоятельность папскихъ притязаній, но его убдила ихъ нравственная невозможность. Таковъ складъ ума у этого человка: путаясь въ оковахъ схоластики, которая всецло господствовала въ тогдашней наук, онъ теоретически недоумваетъ надъ спорными вопросами, но выводитъ каждый изъ нихъ на нравственную почву и тутъ уже прямо разршаетъ’ {Гильфердингъ: ‘Гуссъ’. Заря 1870 г., No 10, стр. 4.}.

Только-что приведенная характеристика, принадлежащая Гильфердингу, чрезвычайно врно и мтко намчаетъ умственный и душевный обликъ Гусса. Его дйствительно нельзя назвать реформаторомъ католицизма, такъ какъ онъ самъ никогда изъ лона католицизма не хотлъ уходить. Вс его старанія сводятся не къ теоретическому пересозданію современнаго ему положенія церкви, а лишь къ тому, чтобъ уничтожить формальное отношеніе къ религіи. И правъ профес. Гёфлеръ, когда, разбирая идеи Гусса, замчаетъ: ‘Научная точка зрнія (то-есть въ данномъ случа догматическая) для Гусса — вещь второстепенная, а на первомъ план у него стоитъ моральная’ {‘Fontes rerum Austriacarum’, Band. I, Abth. VI, стр. 319.}. Гефлеръ длаетъ свое замчаніе иронически, вполн убжденный, что, показывая слабое богословское значеніе Гусса, онъ вмст съ тмъ подрываетъ его значеніе вообще. Мы не станемъ здсь пускаться въ полемику съ почтеннымъ профессоромъ, который въ своихъ трудахъ по гусситству блестяще доказалъ, что большой умъ, недюжинный талантъ и обширная ученость могутъ идти рука объ руку съ самою поразительною нравственною тупостью. Для насъ въ мнніи Гёфлера важно совпаденіе его взгляда на дятельность Гусса со взглядомъ Гильфердинга. Гильфердингъ и Гёфлеръ — это въ полномъ смысл слова два полюса. Одинъ — ярый славянофилъ, а другой — изступленный противникъ всего славянскаго вообще и чешскаго въ частности, одинъ восторженно относится въ личности и дятельности Гусса, а другой всми неправдами старается развнчать его. И если тмъ не мене оба они согласны въ тонъ, что опорный пунктъ Гусса — нравственная точка зрнія, то, значитъ, только такое впечатлніе можно вынести изъ знакомства съ жизнью и сочиненіями великаго чеха. Въ предыдущей стать мы приводили рзкіе отзывы о церковныхъ неурядицахъ знаменитаго ректора Парижскаго университета, Жерсона {Русская Мысль, 1881 года, кн. XII: ‘Причины гусситско-таборитскаго движенія’, стр. 188.}. Теоретически онъ былъ не мене рзокъ въ обличеніи, чмъ Гуссъ. И все-таки Жерсонъ считался гордостью католичества: ‘другаго Жерсона нтъ во всемъ христіанств’, говорили про него на Констанцскомъ собор, а Гусса за то же самое осудили на смерть, причемъ Жерсонъ же былъ въ числ тхъ, которые настойчиво требовали примрной казни для еретика. Не теорія, значитъ, привела Гусса къ мученическому внцу, а стремленіе провести въ дйствительность идеалы добра и правды.

Но, конечно, самое сильное доказательство того, что значеніе Гусса не догматическое, а чисто-нравственное, что его нельзя считать реформаторомъ на ряду съ Лютеромъ, напримръ, это взглядъ самого Гусса на свою дятельность. Лютеръ открыто шелъ противъ католическаго ученія, онъ зналъ, что онъ — ‘еретикъ’ съ точки зрнія римской куріи, что онъ разрываетъ съ католичествомъ и создаетъ новое раздленіе въ христіанств. Ничего подобнаго не подозрвалъ за собою Гуссъ. Съ самаго начала своей дятельности онъ считалъ себя правоврнымъ католикомъ и съ негодованіемъ отвергалъ обвиненіе въ еретичеств. За нсколько дней до отъзда въ Констанцъ, Гуссъ прибиваетъ къ стнамъ архіепископскаго дворца посланіе къ пражанамъ, въ которомъ объявляетъ о своей готовности предстать предъ соборомъ и между прочимъ говоритъ: ‘Вы вс, которые въ противность всякой справедливости, обвиняете меня въ еретичеств, явитесь открыто предъ архіепископомъ (пражскимъ) и тамъ безъ страха говорите, какія вы отъ меня слыхали еретичества, и если я буду уличенъ въ какомъ-нибудь заблужденіи (y kterem bludu) или еретичеств, я согласенъ потерпть наказаніе, полагающееся еретикамъ и заблуждающимся’ { Petri de Mоadenovec:’Historіа de fatis et actis M. Johannis Hase’. Constanciae, стр. 117.}. Никто не явился, и тогда Гуссъ запасается свидтельствомъ епископа Николая, удостовряющимъ (не совсмъ согласно съ мнніемъ большинства пражскаго духовенства), что въ своихъ проповдяхъ Гуссъ ничему еретическому не училъ и что вообще епископъ изъ многихъ бесдъ съ нимъ вывелъ заключеніе о немъ, какъ о врномъ и истинномъ католик {Ibid., стр. 119.}.

Желаніе имть подобное свидтельство можно еще объяснить опасеніемъ за свою безопасность. Но вотъ, напримръ, предъ нами интимное письмо Гусса къ друзьямъ, писанное изъ Нюренберга. Съ восхищеніемъ разсказываетъ онъ въ немъ, какъ онъ бесдовалъ о своихъ догматическихъ мнніяхъ съ нмецкими патерами и какъ т въ его мнніяхъ ничего еретическаго не нашли {Ibid., стр. 127.}. Все время своего пребыванія въ Констанц Гуссъ съ самымъ искреннимъ отчаяніемъ сокрушался о томъ, что соборъ видитъ въ немъ еретика, какъ мы увидимъ дальше. Это отчаяніе не было вызвано страхомъ смерти,— нтъ, Гуссъ дйствительно считалъ себя правоврнымъ католикомъ. ‘Я хотлъ бы лучше умереть, чмъ впасть хотя бы въ малйшее отступленіе’, говорилъ онъ духовнымъ слдователямъ {Ibid., стр. 137.}. Наконецъ, предъ самою смертью своею, въ виду зажженнаго костра, Гуссъ продолжаетъ отстаивать себя отъ обвиненія въ еретичеств, говоритъ, что умираетъ невинный, что единственное намреніе его было отвратить людей отъ грха {Ibid., стр. 323.}, что онъ умираетъ оклеветанный ложными свидтелями. И дйствительно, если присмотрться къ постановленію собора о главномъ догматическомъ пункт ученія Гусса, то окажется, что его осудили вполн неправильно и что, слдовательно, даже съ узко-догматической точки зрнія Гуссъ не можетъ быть названъ еретикомъ.

’15 іюня (1415 г.) въ общемъ собраніи собора осуждено причащеніе подъ обоими видами и въ изданной по этому случаю булл сказано, что ‘хотя причащеніе подъ обоими видами, хлба и вина, установлено Іисусомъ Христомъ и оправдано примромъ апостоловъ и всей первоначальной церкви, но посл вышло изъ употребленія, въ отношеніи въ мірянамъ образовался похвальный обычай, котораго никто не сметъ преступить’ {Бильбасовъ, В. А.: ‘Чехъ Ясъ Гуссъ, изъ Гусеница’. С.-Пб. 1869 г.}.

Выходитъ, что настоящими-то еретиками были католическіе установители разграниченія мірянъ и духовныхъ въ обряд, предъ которымъ, кажется, уже вс должны быть равны.

Итакъ, значеніе Гусса — не въ ‘еретичеств’ его, не въ умственномъ протест противъ безобразія католичества. Всемірное значеніе его основано на глубин его нравственнаго чувства, на непоколебимомъ стремленіи держать въ строгомъ соотвтствіи слово и дло, вообще на всемъ ансамбл нравственной личности великаго чеха. Обаяніе этой личности было такъ велико, что даже іезуитская недобросовстность не ршалась что-нибудь тутъ убавить. Вотъ что пишетъ, между прочимъ, одинъ изъ историковъ гусситскаго движенія, іезуитъ Бальбинъ, о Гусс: ‘поведеніе строгое и безукоризненное, по свидтельству самихъ завистниковъ славы его, чудная гибкость характера, кротость и привтливость во всмъ, безъ различія званій’ {Новиковъ: ‘Гуссъ и Лютеръ’, т. I, стр. 5.}.

Въ особенности была замчательна кротость Гусса и вполн правъ Denis, называя его одною ‘изъ обаятельнйшихъ (les plus seduisantes) личностей въ исторіи’ {Denis, стр. 102.}. Но, на ряду съ этою необыкновенною мягкостью сердца, Гуссъ обладалъ не мене замчательною твердостью воли. Подробныя біографіи Гусса переполнены безчисленными примрами нравственнаго величія знаменитаго проповдника. Мы не станемъ здсь останавливаться на нихъ и возьмемъ только для иллюстраціи поведеніе Гусса предъ отправленіемъ въ Констанцъ и во время пребыванія въ этомъ город.

Уже съ самаго начала своей борьбы съ неурядицею Гуссъ зналъ, чмъ пахнетъ такая борьба. Еще въ 1412 году, за три года до Констанцскаго собора, когда страсти враговъ его еще не были такъ распалены, онъ съ твердостью говорилъ: ‘я не остановлюсь даже въ виду костра’. Въ письм къ ректору Пражскаго университета онъ заявляетъ: ‘Никакія дурныя послдствія, каковы бы они ни были, не могутъ заставить меня свернуть съ пути истины. Если я дйствительно хочу вести жизнь по примру Христа, то необходимо, чтобъ я пострадалъ во имя Его. Что значатъ для меня богатства міра? Что значитъ униженіе? Смиренно перенесенное, оно только очищаетъ, освщаетъ лучезарнымъ блескомъ (истинныхъ) дтей Божіихъ. И что такое, наконецъ, смерть,— что такое, если меня лишатъ этой жалкой жизни? Я встрчу бодро свою кончину, потому что вовсе не желаю жить въ этомъ развращенномъ вк’. Затмъ Гуссъ въ пламенныхъ выраженіяхъ рисуетъ распущенность духовенства и въ заключеніе восклицаетъ, ‘Горе мн, если я не буду проповдывать противъ подобнаго нечестія! Горе мн, если я не разольюсь въ слезахъ, если я не буду писать противъ него!’ {Bonnechose: ‘Les rformateurs avant la Rforme. Jean et le Concile de Constance’, т. I, стр. 131.}.

Чмъ ожесточенне становилась борьба Гусса съ духовенствомъ, тмъ мене длалъ онъ себ иллюзій насчетъ ожидавшей его участи. Конечно, онъ могъ не отправляться въ Констанцъ, а въ Чехіи могущественно пробудившееся стремленіе къ реформ доставило-бъ ему личную безопасность. Но такое поведеніе казалось Гуссу недостойнымъ великой идеи нравственнаго обновленія, представителемъ которой онъ выступилъ, и, не внимая увщаніямъ многочисленныхъ друзей своихъ, онъ ршается отправиться въ самую пасть разъяреннаго чудовища — на соборъ католическихъ епископовъ, которыхъ онъ предлагалъ лишить ихъ доходовъ. Гуссъ твердо зналъ, чего ему ждать отъ собора. Въ письм къ ученику своему, магистру Мартину, писанномъ предъ самымъ отъздомъ, онъ длаетъ формальное завщаніе, въ которомъ распоряжается своимъ маленькимъ имуществомъ — книгами и вещами своими. Письмо было запечатано и на оболочк Гуссъ сдлалъ надпись: ‘Прошу тебя, не открывай этого письма, пока не получишь извстія о моей смерти’ {Petri de Mladenovec, стр. 122.}.

Пражанамъ онъ писалъ: ‘Братья возлюбленные, пребывайте въ истин, уповайте на милосердіе Божіе. Я отправляюсь безъ охранительной грамоты (она была выдана Гуссу позже) въ среду многочисленныхъ и злйшихъ враговъ моихъ. Свтле солнца окажется правда, когда они возстанутъ на меня обвинителями. Число ихъ превзойдетъ число лжесвидтельствовавшихъ на Іисуса. Они выйдутъ изъ среды епископовъ и магистратовъ, князей міра сего и фарисеевъ. Но я твердо уповаю на всемогущаго Бога, что Онъ, въ силу своего обтованія и ради пламенной вашей молитвы, дастъ мн уста и премудрость, которымъ не возмогутъ они противиться, и Духа Святаго, да пребываю въ истин, дабы адскія врата не могли разлучить насъ. Онъ дастъ мн силу противъ всхъ искушеній и мучительной смерти. Если казнь моя должна прославить Бога, да ниспошлетъ Онъ мн ее скоре и да укрпитъ меня противъ ужасовъ смерти’ {Приводимъ это письмо въ перевод Новикова. У Петра Младеновица, стр. 123—125.}.

Грамота чрезъ нсколько времени, когда Гуссъ уже былъ въ пути, была ему выдана, но все-таки вс были убждены, что онъ не воротится, и всми силами старались удержать его въ Чехіи. Не только близкіе друзья, какъ, наприм., Іеронимъ Пражскій, но и совсмъ незнакомые люди, знавшіе его только по проповдямъ въ Вилеемской часовн, предостерегали его. ‘Не возвратиться теб’,— пророчески говорилъ ему простой сапожникъ, Андрей, по прозванью Полякъ {‘Documenta mag. Joannis Huss’ edidit Palazhy. Praga. 1869.}.

Но не таковъ былъ Гуссъ, чтобъ отступиться отъ того, что считалъ своимъ нравственнымъ долгомъ.

Если огромная готовность къ самопожертвованію выразилась уже въ твердомъ намреніи Гусса отправиться въ Констанцъ, то еще поразительне, и можетъ-быть даже безпримрно въ исторіи, поведеніе великаго чеха посл того, какъ онъ предсталъ предъ соборомъ. Что дйствительно нравственный ригоризмъ Гусса достигаетъ поразительной высоты, читатель увидитъ изъ дальнйшаго изложенія. Но раньше мы желали бы подчеркнуть одно обстоятельство, которое крайне важно для полной оцнки нравственнаго величія Гусса и сильно подкрпляетъ насъ въ ршимости придать образу дйствій знаменитаго дятеля эпитетъ ‘безпримрнаго’: Гуссъ не былъ фанатикомъ. Много мученическихъ смертей знаетъ хроника людскихъ мерзостей, но большинство этихъ мучениковъ, соглашаясь на страданія, находились въ состояніи необыкновеннаго экстаза. Гуссъ же ни на минуту не выходитъ изъ нормальнаго состоянія и, проявляя геройское величіе духа, не перестаетъ быть обыкновеннымъ смертнымъ. Въ немъ нтъ того ‘небеснаго’ просвтлнія, которое придаетъ христіанскимъ мученикамъ совершенно особый характеръ, лишенный поучительности для средняго человка. Геройство людей, которымъ часто съ дтства слышатся хоры ангеловъ, предсказывающихъ имъ вчную славу, если они пострадаютъ, не перестаетъ, конечно, быть геройствомъ, несмотря на свой экзальтированный, галлюцинаціонный характеръ. Но разв не слдуетъ поставить выше такого болзненнаго геройства спокойное геройство человка вполн нормальнаго, который боится смерти, не ищетъ ея и вообще волнуется чувствами ‘міра сего’? А именно такимъ былъ Гуссъ. Спору нтъ, онъ надялся на вчное блаженство, но ему совсмъ не хотлось умирать, если онъ и шелъ на мсто казни радостно, то все-таки наплывъ ‘земныхъ’ чувствъ, какъ мы сейчасъ увидимъ, былъ въ немъ очень силенъ въ послдніе часы жизни. Но это-то именно и увеличиваетъ цну его нормальнаго геройства.

Высказывая такой взглядъ на нравственный обликъ Гусса, мы сильно отступаемъ отъ пріемовъ всхъ поклонниковъ Гусса. Если противники его дятельности, какъ, напр., Гёфлеръ, въ желаніи унизить значеніе великаго провозвстника реформаціи, нердко прибгаютъ къ извращенію фактовъ, то и апологеты его слишкомъ односторонне выставляютъ Гусса какимъ-то ангеломъ во плоти. Эта односторонность должна возбуждать тмъ большую досаду, что она совершенно излишня и, по нашему глубокому убжденію, только ослабляетъ ореолъ Гусса, который великъ именно человчностью и простотою своего геройства. Какой же Гуссъ ангелъ во плоти, когда онъ такъ энергически отстаиваетъ себя на собор, уличаетъ во лжи враговъ своихъ, путаетъ показанія свидтелей, горько жалуется на вроломство Сигцзмунда и громитъ своихъ противниковъ? Но лучшимъ доказательствомъ того, что Гуссъ даже въ послдніе часы своей жизни, когда ‘небесное’, всепрощающее чувство всего скоре можетъ овладть осужденнымъ на смерть,— лучшимъ доказательствомъ, говоримъ мы, что даже въ эти торжественныя минуты Гуссъ не переставалъ быть человкомъ,— могутъ служить слдующія два несомннныя историческія свидтельства, почему-то почти совсмъ не затрогиваемыя въ біографіяхъ Гусса. Мы говоримъ о двухъ однородныхъ показаніяхъ Ульриха Рейхенталя и неизвстнаго автора небольшаго трактата: ‘Kelatio coaevi de sententia et morte M. Joannis Huss’. Ульрихъ фонъ-Рейхенталь, гражданинъ города Констанца, былъ членомъ собора и оставилъ посл себя знаменитую хронику, причисляемую къ лучшимъ первоисточникамъ средневковой исторіи. Свднія его безпристрастны и ими пользуются историки самыхъ разнообразныхъ направленій. И вотъ что мы читаемъ у него о тхъ минутахъ, когда соборъ, произнесши приговоръ надъ Гуссомъ, приказалъ разстричь его и снять съ него священническія одежды: ‘Къ нему подошли архіепископъ миланскій, два епископа и др., сняли съ него священническія одежды, а онъ осыпалъ ихъ насмшками за это (Do macht er ein gesptt daraus)’ {Ulrich von Richenthаl, стр. 403.}. Еще опредленне говорить неизвстный авторъ вышеназваннаго трактата: ‘Когда епископы приступили къ деградаціи и не сразу могли согласиться относительно порядка совершенія его, Гуссъ воскликнулъ: ‘Вотъ сколько ословъ, а между тмъ не могутъ сговориться относительно наносимаго мн поношенія’ (Ессе tot asini nec possunt in ista blasphemia concordare)’ {‘Relatio coaevi!’, стр. 308.}. Нтъ основанія предполагать, что оба хрониста сговорились писать одно и то же. Но предположимъ даже, что въ словахъ ихъ есть извстная дола преувеличенія,— во всякомъ случа, однако же, ясно изъ приведенныхъ двухъ показаній, что Гуссъ иронически относился къ обряду, что въ немъ хватило столько ‘земныхъ’ чувствъ, чтобы насмхаться, хотя можетъ-быть и не въ такихъ сильныхъ выраженіяхъ, какъ приведено выше. Впрочемъ если даже взять самое восторженное описаніе смерти Гусса (Петра Младеновица), то и изъ него ясно обиліе ‘земныхъ’ чувствъ въ Гусс предъ казнью. Посмотрите, въ самомъ дл, какъ мало въ немъ ‘небесной’ покорности и сколько полемическаго такъ-сказать жара. Ему читаютъ приговоръ, а онъ неоднократно прерываетъ его протестаціями, такъ что епископы приходятъ въ неописанную ярость, затмъ надъ нимъ, какъ надъ еретикомъ, совершаются разные поносительные обряды, а онъ (на этотъ разъ уже по показаніямъ самого Петра Младеновица) на это говоритъ, что точно такимъ же образомъ Пилатъ поступалъ со Спасителемъ, наконецъ соборъ поручаетъ его душу дьяволу, на что Гуссъ быстро отвчаетъ: ‘а я поручаю ее Іисусу Христу’. Словомъ, ни на минуту Гуссъ не перестаетъ обнаруживать самое оживленное возбужденіе. И это-то, повторяемъ, намъ въ высшей степени драгоцнно. Что знаменательнаго въ томъ, если ангелъ во плоти геройски ведетъ себя? Вотъ если человкъ, въ полномъ обладаніи нормальнаго разсудка, въ полномъ обладаніи физическихъ и моральныхъ силъ, съ бьющеюся во всхъ жилахъ и нервахъ жизнью,— если такой нормальный человкъ ведетъ себя какъ величайшіе герои легендъ и миовъ, такъ это дйствительно иметъ первостепенное нравственное значеніе и выдвигаетъ такую личность въ первые ряды человчества.

Да, Гуссъ былъ человкъ отъ міра сего. Но это ему не мшало съ негодованіемъ отвергать всякіе компромиссы, которые могли бы спасти ему жизнь. Тутъ-то онъ и проявилъ тотъ необыкновенный ригоризмъ, который, кажется, даетъ намъ полное право называть его поведеніе безпримрнымъ въ исторіи. Отъ него требовали въ сущности самой незначительной уступки,— требовали, чтобъ онъ отрекся отъ тхъ пунктовъ, которые возвелъ на него обвинительный актъ. Такое требованіе было очень легко исполнить, потому что Гуссъ призналъ обвинительный актъ клеветой. ‘Въ такомъ случа ты не погршишь противъ своей совсти, если отречешься отъ того, въ чемъ тебя неправильно обвиняютъ’,— убждалъ его императоръ Сигизмундъ. Но Гуссъ не соглашался: онъ говорилъ, что ему не отъ чего отрекатъея, онъ просто ‘читаетъ обвинительный актъ гнусною ложью.

Соборъ началъ съ Гуссомъ послдніе переговоры. Ему предложена была формула отреченія, въ которой сдлана уступка самолюбію Гусса, являющаяся новою преградой, противопоставленной его совсти. ‘Хотя мн приписываютъ многое, что никогда мн и въ голову не приходило,— такъ гласитъ эта формула,— тмъ не мене подчиняюсь смиренно повелнію, приговору и наказанію собора, во всхъ справедливыхъ или ложныхъ обвиненіяхъ, возведенныхъ на меня свидтелями и извлеченныхъ изъ книгъ моихъ, отдаю себя въ полное распоряженіе собора, готовъ принести отреченіе полное и съ покорностью принять наказаніе, которое онъ разсудитъ за благо наложить на меня’. Гуссъ долго готовился къ отвту, предлагалъ себ вс возможныя сомннія и въ безпристрастномъ суд своей совсти ршился подписать себ приговоръ. Отвтъ его ясный, полный, систематическій. Онъ торжественно отказывается отъ всякаго отреченія: 1) чтобы не измнить Богу и совсти, отступая отъ истинъ хранимыхъ, 2) чтобы не сдлаться клятвопреступникомъ, принимая на себя обвиненія ложныя, 3) наконецъ, чтобы не соблазнить народа, который столько лтъ внималъ его проповди. ‘Пусть лучше повсится мн на шею жерновъ осельскій и потому въ пучин морской. Я люблю истину и ненавижу неправду’ {Новиковъ, т. I, стр. 168.}.

Епископамъ ригоризмъ Гусса казался какимъ-то полнымъ безуміемъ и ничему, кром еретическаго ‘упорства’, они не могли его приписать. Но такъ какъ есть надежда сломить всякое упорство, то наиболе нравственные члены собора предпринимаютъ цлый рядъ попытокъ уговорить Гусса отбросить свою щепетильность. Хроники полны подробностей этой борьбы съ ‘упорствомъ’ (pertinacia) Гусса. Описавъ одну ршительную попытку уговорить магистра, кончившуюся полнйшею неудачей, выше цитированный анонимный хронистъ прибавляетъ: ‘тмъ не мене, имя къ нему состраданіе и желая его удержать отъ ошибки, непосредственно предъ ршительнымъ засданіемъ, многіе господа кардиналы вмст съ многими другими прелатами и докторами всхъ странъ приказали привести его къ себ еще разъ, и еще разъ всевозможными способами уговаривали его отречься, но ничего достигнуть не могли’ {‘Relatio coaevi’, стр. 307.}. Вечеромъ того же дня Сигизмундъ послалъ въ темницу Гусса для увщанія его баварскаго герцога, рейнскаго пфальцграфа и трехъ чешскихъ дворянъ {Ibidem.}. Этимъ свтскимъ людямъ удалось такъ же мало сдлать, какъ и ихъ духовнымъ предшественникамъ. Гуссъ стоялъ на своемъ, что ему не отъ чего отрекаться. ‘Знайте,— говорилъ онъ въ тотъ же день своему другу и покровителю, чешскому рыцарю Іоанну изъ Хлума, который сопровождалъ его отъ самой Праги и употреблялъ вс усилія, чтобы спасти жизнь великаго проповдника,— знайте, еслибъ я сознавалъ за собою, что я писалъ или проповдывалъ противъ закона и противъ священной матери-церкви что-нибудь такое, что заключаетъ въ себ ересь, я бы смиренно отрекся, Богъ тому свидтель’ {Petri de Mladenovec, стр. 281.}.

Наступило послднее по длу Гусса засданіе 6 іюля. Опять начались безконечныя увщанія. Но такъ какъ они по-прежнему ничмъ не кончились, то былъ постановленъ приговоръ. Приступили къ разстриженію, причемъ трудно уже сосчитать, въ который разъ епископы въ послдній разъ уговаривали его въ отреченію. Онъ со слезами, раздирающимъ голосомъ, сказалъ присутствующимъ: ‘Вотъ эти епископы убждаютъ меня къ всенародному отреченію. Еслибы дло шло только о человческой слав, они не тратили бы словъ по-пустому. Но теперь я стою предъ лицомъ Господа Бога, готовлюсь предстать на судъ неумытный и не могу измнить своей совсти и посрамить его исповданіе, ибо я не сознаю въ себ заблужденій, отъ которыхъ принуждаютъ меня отрекаться. Я всегда думалъ, писалъ и утверждалъ противное. Какими глазами взгляну на небо, какъ подниму чело свое на все народное множество, когда по вин моей поколеблются многолтнія его убжденія? Соблазнить ли мн столько душъ, столько совстей, напитанныхъ чистйшимъ ученіемъ евангельскимъ? О, никогда не воздамъ чести тлнной храмин тла моего паче многихъ душъ христіанскихъ!’ {Ibid, стр. 285—86. Приводимъ это мсто въ перевод г. Новикова, т. I, стр. 173.}.

Уже тогда, когда все было готово къ чудовищной казни, когда Гуссъ, одтый въ шутовской колпакъ ересіарха, стоялъ привязанный къ позорному столбу и нетерпливый палачъ ждалъ сигнала зажечь нагроможденные въ огромномъ количеств дрова и солому, на площади вдругъ появился приближенный короля Сигизмунда (marescalcus imperii), Гоппе фонъ-Поппенгеймъ, и сталъ уговаривать Гусса спасти свою жизнь и отказаться отъ своего ученія. Но Гуссъ, обратившись къ нему, отвтилъ: ‘Богъ свидтель, что я никогда не проповдывалъ того, что ложно, съ помощью ложныхъ свидтелей, мн было приписано. Единственное, что вытекаетъ изъ моей проповди, изъ моихъ сочиненій и изъ моихъ дйствій — это то, что я хотлъ отвлечь людей отъ грховъ. И за эту евангельскую, истинную правду, о которой я училъ, писалъ и проповдывалъ, основываясь на словахъ святыхъ учителей, я радостно сегодня желаю умереть’ {Petri de Mladenovec, стр. 289.}.

Итакъ, даже въ послднія минуты своей жизни, Гуссъ не говоритъ, подобно христіанскимъ мученикамъ, объ ожидающей его небесной наград, а единственно о томъ, что онъ не еретикъ и не желаетъ ‘соблазнить столько душъ’, жадно внимавшихъ его проповди. Что касается того, что онъ ‘радостно’ желалъ умереть,— того, что онъ, какъ мы сейчасъ узнаемъ, шелъ на смерть какъ на ‘радостный пиръ’, это опять-таки не значитъ, что Гуссъ, подобно христіанскимъ мученикамъ, самъ желалъ оставить земную юдоль, чтобы насладиться небеснымъ блаженствомъ. Такого желанія Гуссъ въ своихъ многочисленныхъ письмахъ нигд не высказываетъ. Напротивъ того, ему очень хотлось жить,— ‘онъ плакалъ о томъ, что оставляетъ свое дло неоконченнымъ, ему жаль было разстаться съ друзьями, съ Вилеемскою часовней (въ ней онъ произносилъ свои проповди), которую больше не увидитъ’ {Denis, стр. 157.}. Но любовь къ правд преодолла въ немъ любовь къ жизни.

Посл отвта, даннаго Гоппе фонъ-Поппенгейму, ничто уже,конечно, не могло задержать казни. ‘Ломая руки’ (manus concutientes), отошелъ посланецъ короля отъ костра и палачъ зажегъ облитыя смолою дрова. Гуссъ заплъ священный гимнъ. Но вотъ до лица его достигли густые клубы дыма. Пснь прекратилась, хотя нкоторое время зрители еще видли, какъ беззвучно двигались губы ересіарха, очевидно, доканчивая начатый гимнъ.

Героическое спокойствіе, ясное величіе, съ которымъ умеръ Гуссъ, не могли не произвести потрясающаго впечатлнія даже на злйшихъ враговъ его. Вотъ что пишетъ Эней Сильвій Пикколомини (впослдствіи папа Пій II) о смерти Гусса и его ученика, Іеронима Пражскаго, сожженнаго черезъ годъ посл Гусса:

‘Съ необычайно твердымъ духомъ встртили они оба смерть. Они спшили къ костру, точно на званый пиръ какой-нибудь, ни однимъ словомъ не обнаруживши волненія. Когда они стали горть, они запли пснь, которую прекратили только пламень и дымъ огня. Ни о комъ изъ мудрецовъ древности не читаемъ мы, чтобъ они такъ мужественно, такъ стойко, такъ радостно встртили смерть, какъ эти перенесли пламя костра’ {Aeneasse Sllwia: ‘О Zaloeni Zem Czesk’, стр. 132.}.

Отзывъ Энея Сильвія могъ бы, собственно, сильне всхъ другихъ доводовъ доказать читателю, что поведеніе Гусса дйствительно безпримрно въ исторіи. Ужь если одинъ изъ важнйшихъ членовъ римскаго духовенства, и притомъ человкъ принадлежащій къ числу самыхъ знаменитыхъ историковъ своего времени, проводя параллель между Гуссомъ и мудрецами древности, пальму нравственнаго превосходства отдаетъ чешскому проповднику, то значитъ ршительно никакого другаго вывода изъ такого сравненія сдлать нельзя, не погршивши самымъ вопіющимъ образомъ противъ истины. Но тмъ не мене мы не можемъ ограничиться отзывомъ Энея Сильвія, потому что онъ не отмтилъ одной черты, крайне важной для полной оцнки нравственнаго величія Гусса. Дло вотъ въ чемъ. Припомните только, во имя чего умирали или готовы были умереть ‘мудрецы древности’, или христіанскіе мученики, или, наконецъ, боле позднія жертвы людской гнусности, Галилей, напримръ. Отъ всхъ этихъ людей требовали полнаго отреченія отъ своего нравственнаго я,— требовали, чтобъ они признали ложью весь нравственный міръ свой, вс свои идеалы и стремленія. Такимъ требованіемъ ихъ ставили вотъ въ какое положеніе: либо смерть за врность своимъ убжденіямъ, либо жизнь, купленная измною, купленная цною потерянной чести. Какимъ позоромъ покрылъ бы Сократъ свои сдины, еслибы для спасенія жизни отказался на суд отъ своего ученія! Какую гнусность совершалъ всякій христіанинъ, отрекавшійся отъ Христа и соглашавшійся покланяться идоламъ! Наконецъ, какимъ жалкимъ трусомъ, какимъ нравственнымъ ничтожествомъ признала бы исторія Галилея, еслибы въ ршительную минуту сила духа не восторжествовала въ немъ надъ слабостью плоти!

Никакой такой тяжелой дилеммы не заключало въ себ положеніе Гусса. Мы уже знаемъ, какъ ничтожны были требованія собора, какъ мягка была формула ‘отреченія’, предложенная Гуссу. Мы, наконецъ, знаемъ, что онъ вполн былъ убжденъ, что умираетъ ‘оклеветанный’,— слдовательно, своимъ ‘отреченіемъ’ онъ не совершилъ бы никакого ренегатства. И тмъ не мене такой рзкій ригоризмъ, такое отвращеніе даже отъ тни компромисса! Какъ же его посл этого не поставить во глав всхъ мучениковъ человческой мысли?

III.

Поразительна также душевная красота другаго первостепеннаго дятеля гусситскаго движенія — Іеронима Пражскаго. Великія эпохи рождаютъ великіе характеры и нарушаютъ экономію природы въ распредленіи выдающихся личностей. Только этимъ можно себ объяснить тотъ капризъ исторіи, по которому Гуссъ и Іеронимъ оказались ближайшими современниками, между тмъ какъ даже раздленные столтнимъ промежуткомъ они вполн оправдали бы идеализмъ тхъ наблюдателей исторической жизни, которые утверждаютъ, что уже не такъ омерзителенъ родъ людской, что идеальныя стороны все-таки составляютъ значительную составную часть человческаго характера. Одна такая личность, какъ Гуссъ или Іеронимъ, на цлое столтіе пошлости, и рзвость послдняго значительно ослаблена.

Оба принадлежащіе въ благороднйшимъ личностямъ человчества, Гуссъ и Іеронимъ были однако же не очень похожи другъ на друга характеромъ. Въ Іероним было несравненно больше страсти, онъ былъ гораздо нетерпливе въ стремленіи къ истин и потому поведеніе его не такъ цльно, какъ образъ дйствій Гусса. Страстность, разлитая по всему существу Іеронима, сдлала его блестяще Гусса. Его бурное краснорчіе потрясаетъ злйшихъ враговъ его, противъ пламеннаго одушевленія его не устоялъ въ первыя минуты непосредственнаго впечатлнія даже Констанцскій соборъ, только-что осудившій Гусса. Но вмст съ ‘тмъ у него были минуты слабости духа, почти неизвстной Гуссу, и потому въ общемъ образъ Гусса поразительне и величественне.

Ученостью Іеронимъ превосходилъ Гусса, принадлежавшаго въ числу самыхъ выдававшихся богослововъ своего времени. Но безпокойная натура его, гнавшая его изъ Праги въ Оксфордъ, изъ Оксфорда въ Парижъ, изъ Парижа въ Кёльнъ, изъ Кёльна въ Гейдельбрегъ, Пештъ, Вну, забрасывавшая его то въ полуязыческую Литву, то въ православную Русь, то, наконецъ, въ отдаленный Іерусалимъ, побуждавшая его всюду заводить ожесточеннйшіе диспуты, кончавшіеся всегда тмъ, что онъ долженъ былъ спасаться бгствомъ,— эта жизнь странствующаго рыцаря правды не дала ему возможности обстоятельно изложить свои мысли въ такихъ трактатахъ, какіе оставилъ по себ Гуссъ. Но за то онъ съ помощью своего пламеннаго слова разносилъ по всей Европ идею нравственнаго обновленія и протеста противъ католической распущенности. Поэтому въ тотъ самый моментъ, когда его захватили въ Констанц, участь его была ршена: нашлось достаточное количество свидтелей, въ умахъ которыхъ слишкомъ живо запечатллась бурная проповдь Гуссова друга о необходимости разсять міазмы, заразившіе нравственную атмосферу католическаго міра.

Когда Гуссъ собирался въ Констанцъ, Іеронимъ его отговаривалъ, говоря, что поздка дурно кончится. Но потомъ самъ не утерплъ и безъ всякой охранительной грамоты отправился въ сопровожденіи только одного ученика своего {‘Хроника Рихенталя’, стр. 401.} въ Констанцъ, куда его никто не призывалъ. Дурные слухи, ходившіе насчетъ участи, ожидающей Гусса, заставили Іеронима сознать безразсудность своего шага, но было поздно. Изъ самаго-то города ему удалось выбраться благополучно, но вскор его настигла погоня, посланная соборомъ, и онъ былъ обратно отведенъ въ Констанцъ, гд и брошенъ въ смрадную, омерзительную тюрьму.

Чрезъ нсколько дней онъ былъ приведенъ въ залу монастыря миноритовъ, гд собрались наиболе блестящіе члены собора. Со всхъ сторонъ накинулись на него обвинители. Вс т знаменитые богословы, которые, несмотря на свою ученость, были побждены Іеронимомъ во время его странствій по университетамъ Европы, теперь чувствовали свою силу и поставили ему въ упрекъ даже его философскія мннія въ великомъ схоластическомъ спор о номинализм и реализм. Іеронимъ не потерялся и всмъ противникамъ отвчалъ съ обычною своею убдительностью. Тмъ только оставалось разразиться гнвнымъ кривомъ: ‘въ огонь его, въ огонь!’ — ‘Если вамъ пріятна моя смерть,— отвтилъ Іеронимъ,— то да совершится воля Господня’ {Bonnechose, т. I, стр. 267.}. Вечеромъ того же дня извстный уже намъ повствователь судьбы Гусса — Петръ Младеновицъ — подобрался къ окошку тюрьмы Іеронима и сказалъ ему: ‘Укрпи свою душу, вспомни истину, о которой ты такъ хорошо говорилъ, когда ты былъ свободенъ и на рукахъ твоихъ не было кандаловъ. Другъ мой, учитель мой, не остановись предъ тмъ, чтобъ умереть за правду!’ — ‘Не остановлюсь,— отвтилъ Іеронимъ.— Я высказалъ членамъ собора много вещей, касающихся истины, и буду стоять на нихъ’ {Ibidem.}.

Члены собора достодолжнымъ образомъ отплатили Іерониму за выказанную имъ твердость духа. Онъ былъ переведенъ въ другую тюрьму, еще боле смрадную и омерзительную. Здсь его привязали въ столбу, сковавъ кром того шею, руки и ноги тяжелыми цпями. Два дня простоялъ такимъ образомъ великій сподвижникъ истины, получая въ пищу скудную порцію хлба и воды {L. Krummei: ‘Geschichte der Bhmischen Reformation im XV Jahrhundert’. Gotta. 1866, стр. 507.}. Движимый состраданіемъ, тюремщикъ извстилъ Петра Младеновица о положеніи друга. Младеновицу удалось нсколько ослабить суровость обращенія съ Іеронимомъ, но тмъ не мене послдній на 11-й день заключенія тяжко заболлъ, такъ что онъ причащался уже св. тайнъ, однако онъ выздоровлъ. Суровость заточенія была нсколько ослаблена посл этого, но все-таки друзьямъ Іеронима не удалось достичь того, чтобы съ него сняли оковы и перевели бы его въ боле свтлое и здоровое помщеніе. Цлый годъ провелъ онъ въ этой отвратительной ям, пока смерть не избавила его отъ смрада ея {Ibidem.}.

Суровоё заточеніе было для Іеронима боле тяжелымъ испытаніемъ, чмъ для всякаго другаго. Всю жизнь привыкъ онъ странствовать, перезжать изъ одного города въ другой, изъ одной страны въ другую, и вдругъ одиночество въ четырехъ мокрыхъ стнахъ, покрытыхъ плсенью, еле-освщенныхъ тусклымъ свтомъ, съ трудомъ пробивающимся чрезъ узенькое окошечко. Весь организмъ его былъ потрясенъ, ноги покрылись незаживающими ранами {Подробности заимствованы у католическаго писателя Теобальда (‘Bellum Hussitarum’).}.

Надломили на время эти тлесныя страданія мощный духъ Іеронима. Онъ согласился отречься отъ своихъ идей, признать еретическими сочиненія Виклефа и Гусса, а также правильность приговора надъ послднимъ. Большинство членовъ собора было очень довольно этимъ, потому что сожженіе Гусса произвело страшное негодованіе въ Чехіи и усиливать озлобленіе сожженіемъ Іеронима было неразсчетливо.

Но недолго продолжалось смиренное настроеніе Іеронима. Мужественный духъ снова проснулся въ немъ, онъ устыдился своей слабости и снова предсталъ предъ соборомъ во всемъ своемъ нравственномъ величіи. Призванный въ торжественное засданіе собора для оправданія, онъ вмсто этого обратился къ прелатамъ съ пламенными словами укоризны и восторженною апологіей Виклефа и Гусса. При этомъ онъ обнаружилъ столько учености, что собраніе, вмщавшее въ себ знаменитйшихъ эрудитовъ того времени, было поражено глубокимъ удивленіемъ и всмъ захотлось спасти геніальнаго проповдника. Необыкновенное впечатлніе, которое Іеронимъ производилъ даже на самыхъ ревностныхъ католиковъ, ярко выразилось въ извстномъ письм Поджіо Брачіолини къ Аретину. Поджіо, знаменитый историкъ, присутствовалъ на засданіяхъ собора, когда происходилъ судъ надъ Іеронимомъ, и былъ очевидцемъ его сожженія. Онъ былъ страшно потрясенъ всемъ ансамблемъ личности Іеронима и въ интимномъ письм въ пріятелю своему, писателю Аретину, далъ полный просторъ своему восторгу. Дальнйшее изложеніе основано главнымъ образомъ на этомъ письм {Мы пользовались чешскимъ переводомъ письма Поджіо, приложеннаго къ вышецитированному чешскому переводу Энея Сильвія, стр. 15.}.

Въ безмолвномъ удивленіи слушалъ соборъ бурную импровизацію Іеронима. Это была въ полномъ смысл слова импровизація. Уже цлый годъ сидлъ Іеронимъ въ своей смрадной ям, не имя возможности ни съ кмъ обмняться мыслями, не видя ни одной книги. И тмъ не мене вся его многочасовая рчь, ни на одну минуту впрочемъ не утомившая слушателей, была полна самыхъ разнообразныхъ доказательствъ и цитатъ, почерпнутыхъ и у философовъ древности, и у отцовъ церкви, и изъ Свящ. Писанія, и изъ сочиненій правоврныхъ богослововъ. ‘Можно было подумать, что онъ весь годъ своего заключенія провелъ въ полномъ спокойствіи и только и длалъ, что сидлъ надъ книгами’, свидтельствуетъ намъ Поджіо.

Но не къ спасенію своей жизни направлялъ Іеронимъ свою ученость и свое потрясающее краснорчіе. Напротивъ того, онъ самъ подписалъ себ этою рчью смертный приговоръ, сдлавъ въ ней такія признанія, которыя, при всемъ искреннемъ желаніи многихъ членовъ собора спасти геніальнаго чеха, ни къ чему иному какъ въ костру его привести не могли. Вотъ что говорилъ онъ въ заключеніе: ‘Я зналъ Гусса съ самаго дтства его и не знаю за нимъ ни одного дурнаго поступка. Это былъ прекрасный человкъ, праведникъ, святой. Осужденный, несмотря на свою невинность, онъ подобно пророку Иліи изъ пламени поднялся на небо и оттуда онъ призоветъ своихъ судей предъ престолъ Христа. И я тоже готовъ умереть. Я не отступлю предъ казнью, которую готовятъ мн враги мои’ {Ibid., стр. 145.}.

Въ собраніи произошло движеніе. Удивленіе, возбужденное первою половиной рчи, въ которой онъ такъ блестяще и убдительно отстаивалъ свои идеи, стало смняться гнвнымъ возбужденіемъ. Іеронимъ не обратилъ на него никакого вниманія. ‘Изъ всхъ грховъ, совершенныхъ мною въ продолженіе моей жизни,— продолжалъ онъ,— ни одинъ не тяготетъ такъ сильно надъ мною и не возбуждаетъ во мн такого жгучаго раскаянія, какъ тотъ, когда я призналъ правильнымъ приговоръ, постановленный противъ Виклефа и святаго мученика Іоанна Гусса, моего учителя и друга. Да, отъ всей души раскаиваюсь я и съ отвращеніемъ говорю, что, отказываясь отъ ученія Гусса, я поступалъ такъ подъ гнуснымъ, позорнымъ страхомъ смерти. Обращаюсь теперь съ глубокою мольбою къ Богу, да проститъ Онъ мн этотъ самый тяжкій изъ всхъ грховъ моихъ!’ Затмъ онъ обращается изъ обвиняемаго въ обвинителя:

‘Не потому осудили вы Виклефа и Гусса, что они потрясли ученія церкви, но только потому, что они обнаружили безобразія, творимыя духовенствомъ, потому что они обличали корыстолюбіе, пышность, чванство и другіе пороки прелатовъ и простыхъ священниковъ. Вс эти обвиненія, которыя остались неопровергнутыми, я ихъ раздляю и провозглашаю вмст съ Виклефомъ и Гуссомъ’.

Собраніе затрепетало отъ гнва: ‘Онъ самъ подписываетъ себ приговоръ!… Не нужно боле никакихъ доказательствъ! Мы сами теперь убдились, что онъ — упорнйшій еретикъ’.

— Что же,— отвтилъ Іеронимъ,— вы думаете, я боюсь смерти? Вдь вы уже продержали меня въ кандалахъ цлый годъ въ ужасной тюрьм, которая страшне самой смерти, вы обращались со мною хуже, чмъ съ туркомъ, евреемъ, язычникомъ. Живое тло сгнило на костяхъ моихъ. Но я не жалуюсь, впрочемъ, потому что недостойно человка съ сердцемъ жаловаться {Bonnechose, т. II, стр. 145.}.

Снова раздались яростные крики, направленные противъ дерзкаго. Іеронимъ далъ имъ утихнуть и продолжалъ свою рчь: ‘Голосъ его,— говоритъ Поджіо,— былъ ясенъ, звученъ и проникалъ до глубины души, жесты его были проникнуты благородствомъ и достоинствомъ. Съ блднымъ лицомъ, но мужественнымъ сердцемъ, стоялъ онъ одинъ среди толпы враговъ своихъ, презирая смерть и прямо идя ей на встрчу, такъ что его можно было назвать вторымъ Катономъ. Когда возраженія становились слишкомъ страстными, онъ просилъ собраніе принять во вниманіе, что говоритъ человкъ, которому въ послдній разъ въ жизни дано высказаться.

‘Признаюсь,— говоритъ дале Поджіо,— что никогда еще не видлъ я и не знавалъ человка, который такъ сильно приблизился бы въ краснорчію древнихъ ораторовъ, которыхъ мы такъ прославляемъ. И это. тмъ удивительне, что дло шло о жизни или смерти. По-истин поразительно было, какъ изящно и краснорчиво, какъ удачно и убдительно, съ какимъ радостнымъ лицомъ и яснымъ голосомъ, и какъ мужественно и смло отвчалъ Іеронимъ врагамъ своимъ’ {Podgio.}.

‘Онъ самъ себ подписалъ приговоръ!’ — говорили члены собора одинъ другому. Іеронима отвели обратно въ темницу, гд сковали еще тяжеле прежняго: ноги, руки, шея, локти были заключены въ желзо {Ibid, стр. 146.}.

Четыре дня было дано ему на размышленіе. Въ теченіе этого времени къ нему въ темницу приходили епископы и кардиналы, увщевая его отречься. ‘Разв вы врагъ самому себ?’ — говорили они узнику.— ‘А вы думаете,— гнвно отвчалъ онъ имъ,— что жизнь до того мн дорога, что ради нея я пожертвую истиной? Разв вы не епископы, не кардиналы? Забыли вы, что ли, что Христосъ сказалъ: ‘кто не отрекается отъ себя ради Меня, тотъ Меня недостоинъ’?… Прочь, искусители!’ {Bonnechose, т. II, стр. 149.}.

Послднимъ въ сподвижнику Гусса пришелъ съ увщаніями кардиналъ изъ Флоренціи. ‘Іеронимъ,— сказалъ онъ ему,— вы человкъ ученый, котораго Богъ щедро одарилъ способностями: не употребляйте ихъ на погибель себ, употребите ихъ на пользу церкви. Соборъ чувствуетъ къ вамъ жалость изъ-за необыкновенныхъ талантовъ вашихъ и хотлъ бы васъ отвратить отъ казни. Вы имете право на очень почетное положеніе и оказали бы могущественныя услуги церкви, еслибы хотли обратиться на путь истины, подобно св. Петру или Павлу. Церковь не настолько жестока, чтобъ отказать вамъ въ прощеніи, если вы будете достойны его, и я общаю вамъ всевозможныя милости, если будетъ доказано, что въ васъ нтъ боле упорства и заблужденія. Поразмыслите хорошенько, пока еще есть время, пощадите свою жизнь’ {Ibidem.}.

Но все это ни къ чему не привело. Подобно Гуссу, Іеронимъ не считалъ себя еретикомъ и говорилъ, что пока его Св. Писаніемъ не убдятъ въ ложности его идей, онъ считаетъ постыднымъ отрекаться. Приведенный въ послднее (для него) засданіе собора, онъ заявилъ: ‘Ты, Боже всемогущій, и вы, меня слушающіе, будьте свидтелями: клянусь, что я врю во вс догматы католической вры въ томъ вид, какъ ихъ сохраняетъ и признаетъ церковь, но я отказываюсь признать справедливымъ осужденіе праведныхъ и святыхъ проповдниковъ, которыхъ вы несправедливо осудили за то, что они обнаружили безобразіе вашего образа жизни. Во имя этого я готовъ умереть’.

Вслдъ за тмъ онъ опять съ такимъ огромнымъ знаніемъ и такимъ пламеннымъ краснорчіемъ сталъ развивать свои мысли, что множество прелатовъ подошли къ нему и предложили боле мягкую форму отреченія. Но и это ни къ чему не привело,— Іеронимъ былъ твердъ {Ibid., стр. 52.}. Когда посл обвинительной рчи епископа города Лоди ему предоставлено было послднее слово, онъ снова горячо доказывалъ, что онъ — искренній католикъ- но онъ повторяетъ, что съ отвращеніемъ вспоминаетъ подписанное имъ одобреніе приговора надъ Гуссомъ. ‘Я далъ это одобреніе только подъ страхомъ огня, пламя котораго такъ ужасно. Я беру обратно свое преступное согласіе’.

Теперь уже все было кончено. Соборъ видлъ, что иметъ дло съ ‘упорнымъ еретикомъ’. ‘Онъ возвратился къ своему прежнему ученію, какъ песъ на свою блевотину,— гласитъ приговоръ,— поэтому св. соборъ постановляетъ, чтобы онъ, подобно безплодной и сгнившей втви, былъ вырванъ изъ вертограда’ {Bonnechose, т. II, стр. 158.}.

Какъ и Гуссу, Іерониму былъ надтъ колпакъ, разрисованный фигурами пляшущихъ чертей, причемъ онъ, какъ и Гуссъ, проговорилъ: ‘Господь нашъ Іисусъ Христосъ, умершій за меня бднаго, былъ за меня увнчанъ терновымъ внцомъ. Не слдуетъ ли, значитъ, и мн радостно носить во имя Его эту корону’ {Krummel, стр. 568.}. Вслдъ за тмъ онъ былъ преданъ въ руки палачей, которые повели его къ мсту казни. ‘Радостно и охотно шелъ онъ на казнь,— говоритъ Поджіо,— не страшась огня и не боясь мукъ огненной смерти. Никто изъ стоиковъ не встртилъ своего конца съ такимъ твердымъ духомъ и спокойнымъ сердцемъ’ {Podgio, стр. 335.}.

Пришедши на мсто казни, онъ палъ, на колни, помолился и затмъ самъ раздлся. Нижнюю часть тла его закутали въ блый платокъ, затмъ мокрыми веревками и цпью привязали къ столбу и почти до самаго горла обложили дровами и соломою. Изъ состраданія палачъ хотлъ зажечь костеръ сзади, такъ чтобъ Іеронимъ не видлъ, но тотъ крикнулъ: ‘Впередъ ступай, предъ моими глазами зажги! Еслибъ я боялся смерти, я бы вовсе не явился въ Констанцъ, куда меня никто не звалъ’. Когда костеръ загорлся, онъ громко воскликнулъ по-латыни: ‘Теб, о Господи, поручаю я духъ свой’, а затмъ, когда огненные языки достигли его лица, по-чешски: ‘Помилуй мя, Боже, и прости прегршенія мои,ибо Ты знаешь, что я искренно любилъ правду’. Больше ничего нельзя было разобрать, хотя губы ересіарха продолжали еще шевелиться.

‘Такимъ-то образомъ этотъ превосходный человкъ (если только отбросить его религіозныя идеи) окончилъ свою жизнь. Я присутствовалъ при его смерти* я точно наблюдалъ вс подробности. Если онъ даже дйствовалъ подъ вліяніемъ заблужденія иди изъ упорства, то во всякомъ случа умеръ онъ какъ мудрецъ. Не такъ стойко допустилъ Муцій сгорть своей рук, какъ этотъ всему тлу своему. Не такъ покорно выпилъ Сократъ кубокъ съ адомъ, какъ этотъ далъ огню спалить себя’ {Ibid.}.

Смерть Іеронима поразила современниковъ больше смерти Гусса. Самые ревностные католики были огорчены. ‘О гибели его плакали многіе ученые люди,— говоритъ Ульрихъ фонъ-Рихенталь въ своей ‘Хроник’,— ибо онъ былъ еще учене Гусса’ {Ulr. v. Richenthal, стр. 405.}. Въ рисункахъ, иллюстрирующихъ одинъ изъ списковъ Рихентальской ‘Хроники’, фигура Іеронима представлена гораздо величественне фигуры Гусса {Констанцскій соборъ 1414—1418. Изданіе Импер. Рус. Археолог. Общества. Спб. 1874 г. Ср. табл. 21, 22 и 23.^,}. Спокойное величіе послдняго, лишенное вншняго блеска, производило на конкретные умы католиковъ меньшее впечатлніе, чмъ бурное самоотверженіе Іеронима, увлекавшее просто силой своей страстности.

Но зачмъ, впрочемъ, проводить параллели: и Гуссъ, и Іеронимъ принадлежатъ къ грандіознйшимъ личностямъ человчества. И только близорукая нравственная тупость католическаго духовенства могла предполагать, что смерть Гусса, которая, по совершенно врному замчанію г. Пыпина, можетъ быть названа ‘однимъ изъ безчестнйшихъ дйствій во всемірной исторіи и однимъ изъ высочайшихъ свидтельствъ силы убжденія и человческаго достоинства’ {Пыпинъ, изд. 2, т. II, стр. 845.},— что послдовавшая за ней геройская смерть Іеронима, даже на враговъ его произведшая неотразимое впечатлніе,— только полное игнорированіе нравственныхъ стимуловъ человческой природы, говоримъ мы, могло предполагать, что эти мученическія смерти устрашатъ, остановятъ чешское реформаціонное движеніе. 6 іюля 1415 года былъ приведенъ въ исполненіе приговоръ Констанцскаго собора надъ Гуссомъ, 30 кая 1416 года надъ Іеронимомъ, а уже пять лтъ спустя пылали по Чехіи католическіе монастыри и народъ далеко шагнулъ за скромныя требованія своихъ первоучителей.

С. Венгеровъ.

‘Русская Мысль’, No 1, 1882

Провозвстники гусситскаго движенія *).

Читайте также: