Провинциальный Байрон, Бальзак Оноре, Год: 1837 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 49 минут(ы)

ПРОВИНЦІЯЛЬНЫЙ БАЙРОНЪ.

* Этотъ любопытный очеркъ французскихъ провинціальныхъ нравовъ взять изъ длинной и чрезмрно растянутой повсти Г. Бальзака, которая была напечатана въ La Chronique de Paris, подъ заглавіемъ Les illusions perdues. Мсто, которое мы здсь приводимъ, есть лучшее въ цломъ сочиненіи, и одно оно исполнено общей занимательности. Прочіе характеры и описанія слишкомъ мстны или относятся къ грязному быту людей весьма низкаго званія.

Ангулемъ — городъ старый, выстроенный на вершинъ скалы, которая, возвышаясь въ видъ сахарной головы, владычествуетъ надъ окрестными полями, гд извивается Шаранта. Скала примыкаетъ къ длинному холму, который отрывисто оканчивается ею на большой дорог изъ Парижа въ Бордо и составляетъ родъ мыса, обложеннаго тремя живописными долинами. Прежняя важность этого города, во времена войнъ за религію, доказывается его укрпленіями, воротами и остатками цитадели, которая стояла на самой маковк скалы. По мстоположенію своему, Ангулемъ былъ важнымъ стратегическимъ пунктомъ и для католиковъ и для кальвинистовъ, но то самое, что составляло нкогда его силу, сдлалось нынче причиною его слабости, потому что укрпленія его и крутизна скалы, на которой стоитъ онъ, не позволяютъ ему распространяться вдоль Шаранты и осуждаютъ его на пагубную неподвижность. Въ то время, когда происходила исторія, которую мы разсказываемъ, Французское правительство пыталось двинуть Ангулемъ къ сторонъ холма, выстроивъ на немъ домъ префектуры, морское училище, военныя заведенія и проложивъ дороги. Но купечество еще прежде избрало другое мсто. Съ давняго уже времени мстечко Flloumcau, то есть, Подолъ {Знающіе мстоположеніе Кіева, и взаимныя отношенія двухъ тамошнихъ городовъ, верхняго, или ‘Пещерскаго’, и нижняго, или Подола, найдутъ разительное сходство между Кіевомъ и Ангулемомъ. Мы даже ршились, по-этому, перевесть l’homeau подоломъ.}, разросталось какъ кучка грыбовъ у подошвы скалы, по берегамъ рки, вдоль которой идетъ большая дорога изъ Парижа въ Бордо. Всмъ извстны знаменитыя Ангулемскія бумажныя фабрики, которыя лтъ триста назадъ учредились на Шарант и ея притокахъ, и до-сихъ-поръ снабжаютъ по’чти всю Европу бумагою, изъ которой длаются игральныя карты. Правительство основало на Рюэл главный свой заводъ, на которомъ отливаются флотскія орудія. Почтамтъ, контора транспортовъ и дилижансовъ, кузницы, трактиры, вообще вс отрасли промышлености, которыя живутъ большою дорогою и ркою, скопились у подошвы скалы, на которой стоить Аигулемъ, чтобы не взбираться на его вершину. Само собою разумется, что кожевенные заводы, прачешныя, и вс другія заведенія, которыя имютъ нужду въ вод, расположились также по Шарант, потомъ водочные магазины, анбары сырыхъ произведеній, которыя привозятся по рк и вся транзитная торговля усяли берега Шаранты. Такимъ образомъ Подолъ сдлался городомъ богатымъ и промышленымъ, вторымъ Ангулемомъ, который завидовалъ верхнему, гд остались епископскій домъ, присутственныя мста и вся Ангулемская аристократія. Несмотря на свою дятельность и безпрерывно возрастающее богатство, Подолъ составляетъ только предмстіе Ангулема. Вверху дворянство и власти, внизу, купечество и деньги. Верхній городъ и нижній городъ терпть не могутъ другъ друга, и трудно ршить, который изъ нихъ боле ненавидитъ своего соперника.

Большая часть домовъ въ Верхнемъ Ангулем занята фамиліями дворянскими, или старинными мщанскими, которыя живутъ своими доходами: все это составляетъ туземную націю, въ которую посторонніе никогда не принимаются, семейство, прибывши изъ какой-нибудь сосдней провинціи, съ трудомъ признается мстнымъ даже и тогда, когда оно лтъ двсти прожило въ Верхнемъ Ангулем и вступило въ свойство съ одною изъ первобытныхъ фамилій, въ глазахъ туземцевъ оно вс какъ-будто зазжее. Префекты, областные казначеи, директоры сборовъ, однимъ словомъ вс правительственныя лица, которыя слдовали одни за другими въ послдніе сорокъ лтъ, старались образовать эти старинные роды, засвшіе на своей скал какъ стая осторожныхъ галокъ, все было напрасно: спсивые туземцы здили къ нимъ на вечера и обды, но къ себ ихъ никогда не принимали. Насмшливыя, завистливыя, скупыя, эти семейства женятся только между собою и построились въ карей, чтобы никого не впускать и не выпускать, они не знаютъ, и не хотятъ знать, новйшихъ изобртеній роскоши, для нихъ послать мальчика въ Парижъ учиться, вс равно, что погубить его, что впрочемъ доказываетъ осмотрительность этихъ роялистскихъ домоoвъ, которые весь свой вкъ остаются такъ-же неподвижными какъ ихъ городъ и скала. Между-тмъ Ангулемъ славится по всмъ окрестнымъ провинціямъ своими воспитательными заведеніями, изъ сосднихъ городовъ присылаютъ двушекъ въ тамошніе монастыри и пенсіоны.

Само собою разумется, что духъ кастъ иметъ сильное вліяніе на чувства, которыми раздляются между собою Ангулемъ и Подолъ. Тамошнее купечество богато, а дворянство вообще бдно и одно мститъ другому презрніемъ. Ангулемскіе мщане пристали къ дворянамъ. Купецъ верхняго города съ презрніемъ говоритъ о купц предмстья: ‘Подольскій!’ Такимъ образомъ благородное Ангулемское общество сдлалось самымъ недоступнымъ во всей Франціи. Не дале какъ за нсколько лтъ житель Подола былъ еще родъ паріи въ Ангулем.

Между-тмъ одинъ молодой Подольскій, не дворянинъ и не богачъ, а просто факторъ дрянной типографіи, — ихъ было въ Ангулем только дв, и эта считалась еще хуже своей сестрицы, факторъ типографіи молодаго Давида Сешара, посщалъ домъ госпожи de Баржтонъ, знатнйшей изъ Ангулемскихъ дамъ, и былъ принятъ какъ нельзя лучше. Фактора этого звали Люціаномъ Шардономъ.

Отецъ Люціана во время революціи имлъ счастіе спасти отъ гилліотины одну молодую дворянку, послднюю отрасль древняго дома Рюбамире. Двушка влюбилась въ своего великодушнаго избавителя и они женились, несмотря на обоюдную бдность. Щардонъ страстно любилъ свою благородную, прекрасную и добродтельную жену.

Онъ тогда служилъ въ арміи хирургомъ, но, получивъ рану, вышелъ въ отставку. Онъ много занимался химіею, и, по склонности къ этой наук, завелъ въ Ангулем аптеку. Смерть застала его на пути къ открытію, котораго онъ доискивался нсколько лтъ. Ему хотлось найти врное средство противъ подагры. Подагрою обыкновенно страдаютъ богачи, а они дорого платятъ за возстановленіе своего здоровья: вотъ почему Шардонъ избралъ для разршенія именно эту задачу.

Онъ съ любовію изучалъ подагру и нашелъ, что единственное лекарство противъ нея есть извстнаго рода діета. Съ этимъ онъ похалъ въ Парижъ, чтобы представить свое открытіе на разсмотрніе академіи, и умеръ тамъ, не дождавшись ршенія. Аптекарь ничего ни жаллъ для воспитанія своего сына, который, какъ и вс дти любви, наслдовалъ рдкую красоту своей матери. Умирая, Шардонъ оставилъ дтей въ нищет и къ несчастію съ воспитаніемъ, сообразнымъ только съ надеждами, которыми онъ всю жизнь свою питался и которыя вмст съ нимъ погасли.

Бдная вдова принуждена была продать свою аптеку, находившуюся на главной улиц Подола. Деньги, вырученныя черезъ эту продажу, доставили ей триста франковъ дохода, этого было мало, чтобъ ей одной пропитаться, но она и дочь ея безропотно покорились судьб и кормились собственными трудами. Мать нанималась смотрть за родильницами, ее охотне другихъ брали въ богатые дома, потому что она была женщина образованная, и такимъ образомъ она жила въ людяхъ, ничего не отнимая у дтей своихъ, да сверхъ того еще заработывала по тридцати су въ день. Чтобы избавить сына своего отъ горести видть мать въ такомъ униженіи, она назвалась мадамъ Шарлоттою. Дочь ея работала у женщины, которая мыла тонкое блье, она получала около двадцати су въ день, и надзирая надъ другими работницами, пользовалась нкоторымъ уваженіемъ, и слдственно не принадлежала собственно къ классу гризетокъ. Небольшая плата, которою получали мать и дочь, вмст съ процентами капитала, вырученнаго отъ продажи аптеки, составляли до тысячи ста франковъ въ годъ. На это он должны были жить, одваться и нанимать квартиру. Несмотря на всю ихъ бережливость, этой суммы имъ едва доставало, тмъ боле, что Луціанъ потреблялъ большую ея часть. Госпожа Шардонъ и дочь ея, Евва, врили въ Луціана, какъ жена Магомета въ своего мужа, и всмъ жертвовали, чтобы устроить его будущность. Это бдное семейство жило въ Подол, въ тсной квартир, которую они нанимали у новаго аптекаря и которая находилась на двор надъ самою лабораторіею. Луціанъ занималъ каморку на чердак.

Поощряемый отцемъ, который страстно любилъ естественныя науки и старался передать эту склонность своему сыну, Луціанъ былъ однимъ изъ лучшихъ учениковъ Ангулемскаго коллегіума и находился въ третьемъ класс, въ то время какъ Давидъ Сешаръ оканчивалъ курсъ. Когда отецъ Давида, бывшій въ то время единственнымъ въ Ангулем типографщикомъ, уступилъ жалкое свое заведеніе сыну, котораго онъ приготовлялъ къ тому, чтобы тотъ со временемъ могъ заступить его мсто, школьные товарищи случайно встртились. Луціанъ, соскучившись пить изъ грубой чаши нищеты, готовъ уже былъ предпринять какое нибудь отважное намреніе, на какія люди ршаются только двадцати лтъ отъ роду, но Давидъ спасъ его отъ отчаянія, предложивъ выучить его факторскому ремеслу и великодушно назначивъ ему по пятидесяти франковъ въ мсяцъ, хотя не имлъ ни малйшей нужды въ фактор. Отецъ назначалъ Луціана къ занятіямъ естественными науками, но онъ однакожъ стремился боле къ литературной слав. Онъ любилъ поэзію. Давидъ выписывалъ изъ Парижа книги и они вмст ихъ читали, дружно ими восхищались. Всего боле приводили ихъ въ восторгъ стихотворенія Andr‘я Chenier, которыя тогда были еще для Ангулема новостью. Давидъ жилъ нсколько времени въ Париж и работалъ въ мастерской Дидотовъ, онъ указывалъ Люціану литературные пути, по которымъ надобно итти, чтобы достигнуть знаменитости и славы. Между-тмъ, Луціанъ Шардонъ работалъ наборщикомъ и читалъ корректуру циркуляровъ, которые префектъ и меръ печатали въ типографіи Давида Сешара.

Изъ всего вышесказаннаго явствуетъ, что вступленіе аптекарскаго сынка въ знатный домъ госпожи Баржтонъ, было настоящею революціею. Кто жъ произвелъ эту революцію? Lamartine и Victor Hugo, Casimir Delavgne и Jouy, Branger и Chateaubriand, Villemain и Aignan, Soumet и Tissot, Etienne и d’Avrigny, Cousin и Michaud, однимъ словомъ вс литературныя знаменитости, старыя и новыя, либеральныя и роялистскія. Госпожа Баржтонъ любила искусства и литературу, весь Ангулемъ смялся надъ этимъ страннымъ вкусомъ, но мы почитаемъ нужнымъ обрисовать жизнь ея, чтобы оправдать эту женщину, которая родилась, чтобы быть знаменитою и осталась въ неизвстности по стеченію неблагопріятныхъ обстоятельствъ и которая своимъ вліяніемъ опредлила всю будущую судьбу Люціана.

Господинъ Баржтонъ, внукъ адвоката, который былъ пожалованъ въ дворяне, дотого старался поддержать свжее благородство своего имени, что прожилъ все свое имніе. У него остался только небольшой маіоратъ, помстье Баржтонъ, въ окрестностяхъ Ангулема, которое приносило ему около шести тысячъ франковъ дохода. Въ 1805 году онъ имлъ честь жениться на двиц Маріи-Луиз-Ананс Негрпелисъ, дочери столбоваго дворянина, давно забытаго, хотя онъ былъ представителемъ младшей линіи одного изъ древнйшихъ домовъ въ южной Франціи. Одинъ изъ предковъ Негрпелиса былъ въ числ заложниковъ за Лудовика святаго, но начальникъ старшей линіи этого дома носилъ знаменитую фамилію Эспаръ. Этотъ Г. de Негрпелисъ жилъ въ имніи своей жены, небольшомъ помстьи близъ Барбезь, и занимался хозяйствомъ, самъ возилъ на рынокъ хлбъ, самъ выдлывалъ вино, и наживалъ деньги, смясь надъ тми, которые смялись надъ нимъ. Обстоятельства, довольно рдкія въ провинціи, внушили его дочери, которая вышла потомъ за господина де Баржтона, страсть къ музык и литератур. Во время революціи, въ ихъ небольшомъ помстьи укрывался аббатъ Ніолланъ. Онъ съ лихвою заплатилъ за гостепріимство, которое оказывалъ ему старый Г. де Негрпелисъ, тмъ, что воспиталъ дочь его Анаису, которую сокращенно звали Нансою и которая безъ того была бы предоставлена самой себ, или, что еще хуже, попеченіямъ какой нибудь служанки. Аббатъ былъ не только музыкантъ, но имлъ большія познанія въ литератур, говорилъ по-Италіянски и по-Нмецки. Онъ выучилъ двицу Негрпелисъ этимъ двумъ языкамъ и контрапункту, читалъ съ нею лучшія произведенія Французскихъ, Италіянскихъ и Нмецкихъ писателей, наконецъ, чтобы разсять скуку глубокаго уединенія, на которое осуждали ихъ политическія происшествія того времени, онъ выучилъ ее по-Гречески и по-Латыни и сообщилъ ей нкоторое понятіе о естественныхъ научкахъ.

Аббатъ умеръ, и старикъ Негрпелисъ не зналъ что длать съ своею дочерью. Онъ не чувствовалъ въ себ силы выдерживать борьбу, которая должна была начаться между его скупостью и духомъ независимости, которымъ исполнена была его, ничмъ не занятая, дочь. Несмотря на сельскія свои занятія, Г. де Негрпелисъ, по дворянской спси, не хотлъ породниться съ низшимъ. Подобно многимъ отцамъ, онъ ршился выдать дочь замужъ не для ея благополучія, но для собственнаго своего спокойствія. Ему надобенъ былъ дворянинъ, не очень умный, который не сталъ бы слишкомъ акуратно поврять счетовъ по имнію матери своей невсты, довольно простой и смирный, чтобы Наиса могла вести себя какъ захочетъ, и довольно безкорыстный, чтобы жениться на ней безъ приданаго. Но гд взять зятя, который бы равно былъ пригоденъ и для отца и для дочери? Такой человкъ былъ бы фениксомъ зятьевъ. На сихъ основаніяхъ, Г. Негрпелисъ принялся изучать жениховъ во всей провинціи и по справк оказалось, что одинъ только г. де Баржтонъ подходитъ подъ указную мру. Г. де Баржтонъ, человкъ лтъ сорока пяти, порядочно поизтертый разгульною молодостію, не безъ основанія слылъ простакомъ, но у него было довольно здраваго смысла, чтобы управлять своимъ имніемъ, и довольно образованности, чтобы жить въ большомъ Ангулемскомъ свт, не длая слишкомъ большихъ глупостей и промаховъ. Г. де Негрпелисъ прехладнокровно и преоткровенно объяснилъ своей дочери отрицательныя достоинства образцоваго муженька, котораго онъ пріискалъ и показалъ ей ясне благо дня, какую пользу можетъ она извлечь изъ него и для собственнаго своего благополучія: разтолковалъ ей, что она выйдетъ за знатное имя, можетъ длать изъ мужа что хочетъ, и можетъ даже, если угодно, возвышать его при помощи своей красоты и связей въ Париж. Наиса прельстилась перспективою свободы безъ малйшей помхи. Г. де Баржтонъ съ своей стороны думалъ, что это для него блестящая партія, потому что тесть скоро оставитъ ему свое помстье, на которое онъ посматривалъ осклабяясь духомъ, но между-тмъ недогадливый тесть не умиралъ и даже чуть-ли не сбирался со временемъ и сводить любезнаго зятька на кладбище.

Госпож де Баржтонъ было тогда тридцать лтъ, а мужу пятьдесятъ восемь, разница тмъ боле замтная, что на видъ ему было лтъ семьдесятъ, а она, при случа, могла еще разодться двочкой, въ розовомъ, и причесаться Fenfant. Хотя у нихъ было не боле двнадцати тысячъ дохода, но ихъ домъ считался въ числ шести самыхъ богатыхъ въ Верхнемъ Ангулем, за исключеніемъ только купцовъ и чиновниковъ. Госпожа Баржтонъ ждала наслдства, чтобы ухать въ Парижъ, а между-тмъ необходимость угождать отцу принуждала ихъ жить въ Ангулем, гд блестящія качества ума и непочатыя сокровища сердца Нансы должны были теряться безъ плода и со временемъ превратиться въ смшныя слабости. Гордость, не сглаженная обращеніемъ въ большомъ свт, длается глупымъ чванствомъ, когда проявляется въ мелочахъ, вмсто того, чтобы разширяться въ обширномъ круг возвышенныхъ чувствованій. Восторженность, которая порождаетъ самоотверженіе и творитъ поэтовъ, стиснутая жалкою провинціальною жизнію, обращается въ преувеличеніе. Вдалек отъ сферы, въ которой блестятъ великіе умы, въ которой воздухъ насыщенъ идеями, въ которой все безпрерывно возобновляется — ученость старетъ, вкусъ портится какъ стоячая вода. По недостатку упражненія страсти измельчаются, разсыпаясь по вещамъ ничтожнымъ, въ этомъ заключается причина скупости и злословія, которыми заражена провинціальная жизнь. Пошлыя идеи и жеманное обращеніе пристаютъ наконецъ къ человку самому отличному. Такъ погибаютъ люди, рожденные великими и женщины, которыя были бы обворожительны, еслибы могли пользоваться уроками большаго свта и наитіемъ умовъ возвышенныхъ.

Госпожа де Баржтонъ, при всякой бездлк, бралась за лиру. Конечно, закатъ солнца поэма великая, но не смшно ли женщин описывать его высокопарными словами людямъ, совершенно матеріяльнымъ. Она употребляла въ самомъ обыкновенномъ разговоръ безграничныя фразы, нашпигованныя пустозвонными выраженіями. Она пригоршнями разсыпала слова, вытянутыя въ превосходную степень, которыя придавали ея разговору нчто монументальное, малйшія вещи принимали въ немъ размры гигантскіе. И въ то уже время она во всемъ видла ‘типъ, первообразъ, духовность’, везд находила ‘высшіе взгляды’, все хотла ‘индивидуализировать, синтетизировать, анализировать, драматизировать, поэтизировать, ангеливировать, неологизировать и отрагичествовать.’ Притомъ и умъ ея воспламенялся такъ же какъ языкъ. Дифирамбъ былъ безвыходно у нея въ сердц и постоянно на устахъ. При самомъ незначительномъ происшествіи она трепетала, замирала, проникалась энтузіазмомъ до мозга костей своихъ и до внутренней оконечности фибръ. Все для ней было величественно, возвышенно, дивно, необычайно, невообразимо, обворожительно. Она оживлялась, вспыхивала гнвомъ, упадала подъ бременемъ унынія, рвалась въ надзвздныя пространства, возводила очи къ небу или вперяла взоры въ землю, и свтлые глаза ея наполнялись перловыми слезами. Она тратила всю жизнь въ незаслуженномъ удивленіи или безпричинномъ презрніи. Она очень постигала пашу Янинскаго, ей хотлось бы противостать ему непреодолимою душею въ его серал, и въ иде быть зашитой въ мшокъ и брошенной въ море она видла нчто великое, она завидовала леди Эсири Stanhope, степной философк, ей неразъ хотлось вступить въ орденъ сестеръ Св. Камиллы, чтобы хать въ Барселону и тамъ умереть отъ желтой горячки, ухаживая за больными: это казалось ей самымъ благороднымъ употребленіемъ женской жизни. Однимъ словомъ, она сгарала жаждою ко всему, кром чистой водицы обыкновенной жизни. Она обожала Лорда Байрона, Жанъ-Жака Руссо, Гте и вс литературныя и драматическія знаменитости. Она плакала о каждомъ несчастіи, воспвала всякую побду, она боготворила Наполеона побжденнаго, ей казалось, что на голов человка съ геніемъ долженъ быть внецъ изъ лучей, и что поэты, художники и великіе люди не могутъ питаться ни чмъ другимъ кром благовонія цвтовъ и свта солнечныхъ лучей. Многіе, и даже не совсмъ глупые люди считали ее чуть-ли не помшанною, но нкоторымъ проницательнымъ наблюдателямъ все это казалось развалинами великолпнаго зданія любви, которое скоро воздвиглось, скоро и обрушилось, — зданія любви безъ любовника. И они не ошибались. Во времена Французской Имперіи, когда Наполеонъ отправлялся въ Испанію и посылалъ туда цвтъ своихъ войскъ, любопытство побудило ее взглянуть на этихъ героевъ, которые, по словамъ журналовъ, должны были возобновить баснословныя дянія древнихъ витязей. Города самые скупые и наимене приверженные къ правительству, принуждены были угощать императорскую гвардію, которую префекты и меры встрчали съ хитросплетенными рчами на устахъ. Госпожа де Баржтонъ, пріхавъ на балъ, данный однимъ полкомъ городу, влюбилась въ молоденькаго Офицера, простаго поручика, которому хитрый Наполеонъ издали показалъ маршальскій жезлъ. Эта тайная страсть, составлявшая совершенную противоположность съ страстями, которыя въ то время такъ легко возгорались и еще легче погасали, цломудренно увнчалась смертію. При Ваграм ядро раздробило на груди маркиза Кантъ-Круа портретъ госпожи де Баржтонъ. Ока долго оплакивала этого молодаго человка, который въ дв кампаніи, воспламененный любовью и славою, сдлался полковникомъ. Печаль набросила на лице ея покровъ задумчивости.

Съ тхъ поръ она жила одною поэзіею. Творенія знаменитыхъ иностранцевъ, дотол неизвстныя во Франціи и изданныя въ 1815—1851 годахъ, и не столь возвышенныя произведенія Французской литературы, которая принялась подражать имъ, украшали ея уединеніе, но не смягчили ни ума ея, ни обхожденія. Она по-прежнему была пряма и сильна, какъ дерево, которое выдержало ударъ грома и не погибло. Величіе ея сдлалось высокопарнымъ, привычка владычествовать надъ маленькимъ міромъ придала ей свсь и жеманство. Такова была прошлая жизнь госпожи Баржтонъ, исторія холодная, которую я нужнымъ почлъ разсказать, чтобы объяснить связь ея съ Луціаномъ, который довольно страннымъ образомъ былъ принятъ въ число ея знакомыхъ.

Прошедшей зимою въ Ангулем появился человкъ, который нсколько оживилъ монотонное общество, покорявшееся госпож Баржтонъ. Прежній директоръ сборовъ умеръ и министръ финансовъ опредлилъ на его мсто человка, который былъ дотого замчателенъ приключеніями своей жизни, что самое умренное аденское любопытство должно было доставить ему доступъ къ цариц высшаго Ангулемскаго общества. Г. дю Шатле, родившійся на свтъ безъ этой частицы, въ 1804 году почелъ приличнымъ принять ее. Онъ былъ одинъ изъ тхъ любезныхъ молодыхъ людей, которые увернулись отъ конскрипціи, потому что имъ удалось приписаться къ императорскому двору. Онъ началъ свое поприще съ мста секретаря при одной принцесс, и онъ одаренъ былъ всми качествами, необходимыми для этого мста. Онъ былъ статенъ, хорошъ, искусный танцоръ, ученый игрокъ на билліард, ловкій въ тлесныхъ упражненіяхъ, посредственный актеръ, порядочный пвецъ романсовъ, неутомимый рукоплескатель остротамъ, на все готовый, гибкій, завистливый, всезнающій и ничего невдающій. Величайшій невжда въ музык, онъ могъ однако жъ кое-какъ акомпанировать дам, которая, по усильнымъ просьбамъ общества, ршилась спть безъ приготовленія романсъ, который въ мсяцъ съ величайшимъ трудомъ выучила. Нисколько не чувствуя поэзіи, онъ смло требовалъ десяти минутъ сроку, чтобы сочинить экспромпть, плоскій какъ подносъ, какой-нибудь куплетъ съ рифмами, но безъ мысли. Сверхъ-того Г. дю Шатле былъ мастеръ наполнять грунтъ въ цвтахъ, вышитыхъ принцессою и весьма ловко держалъ мотокъ, когда она разматывала шелкъ, разсыпаясь между-тмъ въ шуткахъ и разсказахъ, въ которыхъ неблагопристойность была прикрыта газомъ, боле или мене дирявымъ. Не будучи нисколько живописцемъ, онъ умлъ однако жъ скопировать пейзажъ, начертить карандашемъ профиль, набросать костюмъ и разкрасить его. Однимъ словомъ, имлъ вс маленькіе таланты, которые замняютъ существенныя достоинства въ нашемъ обществ, въ которомъ женщины имютъ несравненно боле вліянія на дла, чмъ какъ обыкновенно полагаютъ.

Онъ выдавалъ себя за знатока въ дипломатіи, наук весьма спокойной въ томъ отношеніи, что, требуя всегдашней скромности, она позволяетъ глупцу не говорить ни слова и ограничиваться таинственнымъ киваніемъ головою.

Несмотря на то, что онъ усердно отправлялъ свою обыкновенную службу и исполнялъ сверхъ-того особыя порученія принцессы, онъ все-таки не попалъ въ государственный совтъ, не потому чтобы и онъ не могъ быть какъ другой премилымъ рекетмейстеромъ, по принцесса находила, что лучше всего будетъ, если онъ останется при ней. Однако жъ онъ былъ пожалованъ въ бароны, и отправился въ Кассель чрезвычайнымъ посланникомъ, и дйствительно показался тамъ совсмъ необыкновеннымъ. Другими словами, Наполеонъ послалъ его дипломатическимъ курьеромъ. Въ то время когда имперія пала, баронъ дю Шатле надялся въ скоромъ времени отправиться министромъ ко двору Іеронима, короля Вестфальскаго. Лишившись такимъ образомъ мста, какъ онъ говорилъ, фамильнаго посланника, баронъ съ отчаянія отправился съ генераломъ Монриво въ Египетъ. Разныя странныя приключенія разлучили его съ товарищемъ, онъ бродилъ года два изъ одной степи въ другую, отъ племени къ племени, Арабы продавали и перепродавали его, но ни какъ не могли извлечь ни малйшей пользы изъ всхъ его многочисленныхъ талантиковъ. Наконецъ онъ добрался до владній имама Маскатскаго, между-тмъ какъ Монриво отправлялся въ Тайгеръ, по счастію, въ Маскат онъ нашелъ Англійскій корабль, готовый къ отплытію, и возвратился въ Парижъ годомъ прежде своего товарища. Недавнія его несчастія, старинныя связи, услуги, оказанныя лицамъ, которыя въ это время были въ сил, обратили на него вниманіе президента совта, и баронъ дю Шатле получилъ мсто сборщика косвенныхъ налоговъ въ Ангулем.

Роль, которую занималъ онъ при особ Бонапартовской принцессы, слухъ, что онъ нкогда былъ любимцемъ женщинъ, необыкновенныя приключенія его въ путешествіи, долговременныя страданія, все возбуждало любопытство Ангулемскихъ дамъ. Госпожа Баржтонъ, которая, какъ мы уже имли честь вамъ докладывать, говорила всегда въ превосходной степени, ршилась приглаенть его къ себ. Хитрый баронъ явился къ Ангулемской цариц и началъ явно за нею ухаживать. Старый волокита ему было уже сорокъ пять лтъ находилъ въ этой женщин сокровища, которыми еще никто не пользовался, видлъ возможность жениться на ней, когда она сдлается богатою вдовушкою, вступить черезъ это въ связь съ дворянскою фамиліею Негрпелисъ, и слдственно познакомиться съ графинею Эспаръ, которая могла бы помочь ему снова вступить на политическое поприще. Онъ ршился начать правильную осаду. Высокородное Ангулемское дворянство возопило противъ введенія джаура въ Касбу, потому что гостинная госпожи Баржтонъ была святилищемъ высшаго туземнаго общества безъ малйшей посторонней примси. Одинъ только епископъ бывалъ тамъ въ обыкновенные дни, префекта принимали раза два три въ годъ, главный казначей никакъ не могъ туда пробраться, госпожа Баржтонъ здила къ нему на вечера и концерты, но никогда у него не обдала. Не пускать къ себ главнаго казначея, и приглашать простаго сборщика податей это казалось Ангулемскимъ правителямъ непостижимымъ низпроверженіемъ всхъ законовъ человческой іерархіи.

Т, которые могутъ постигнуть мыслію мелочи, обыкновенныя, впрочемъ, во всякой общественной сфер, легко поймутъ, съ какимъ уваженіемъ Ангулемскіе граждане смотрли на домъ госпожи Баржтонъ. Что касается до Подолянъ, то, разумется, что Ангулемскій лувръ былъ для нихъ недосягаемъ, какъ солнце. Впрочемъ, вс, которые тамъ собирались, были жалкіе умы, пустыя головы, глупцы, какихъ не отыскать на двадцать миль кругомъ. Политика въ этомъ обществ заключалась въ горячей, безтолковой болтовн, Лудовика XVIII эти господа считали чуть-чуть не якобинцемъ. Что касается до женщинъ, то он были большею частію глупы, неловки, не умли одваться, однимъ словомъ, въ нихъ ничто не было совершенна, ни разговоры, ни туалетъ, ни духъ, ни плоть. Барону Шатле никогда бы и въ голову не пришло добиваться чести быть принятымъ въ это общество, если бъ только онъ не имлъ видовъ на госпожу Баржтонъ. Между-тмъ вся эта пустота прикрывалась манерами и духомъ касты, столбовымъ видомъ, гордостью старинныхъ дворянъ и познаніемъ законовъ свтской учтивости. Благородство чувствованій было тамъ гораздо существенне, чмъ въ высшихъ Парижскихъ сферахъ, и Ангулемскіе дворяне отличались достойною всякаго уваженія преданностію къ Бурбонамъ.

Женщины, которымъ Г. дю Шатле льстилъ и которыя замчали въ немъ качества небывалыя у знакомыхъ имъ мужчинъ, всми силами старались утушить возстаніе дворянской спси, потому что вс он надялись поживиться наслдствомъ Бонапартовской принцессы. Пуристы думали, что если этотъ пришлецъ и втерся въ домъ госпожи Баржтонъ, то по-крайней-мр ни въ какой другой его не примутъ. Дю Шатле на морщась выдерживалъ разныя наглости и удержался на завоеванномъ мст, подружившись съ духовенствомъ. Потомъ онъ старался угождать склонностямъ и слабостямъ Ангулемской царицы, приносилъ ей вс новыя книги, читалъ новйшія стихотворенія. Они вмст восхищались юными поэтами, она во всей искренности сердца, а онъ притворно, съ звками по-поламъ, потому что, какъ человкъ старой школы, онъ не понималъ романтиковъ. Госпожа Баржтонъ любила Шатобріана за то, что онъ назвалъ Виктора Hugo ‘выспреннимъ ребенкомъ’, enfant sublime. Горюя о томъ, что знаетъ геніевъ только издали, она вздыхала о Париж, гд живутъ великіе люди, которые говорятъ такъ величаво.

Въ то время барону дю-Шатле пришло въ голову сказать ей, что въ Ангулем есть свой ‘выспренній ребенокъ’, быть-можетъ еще выспренне Парижскаго, молодой поэтъ, который, самъ того не зная, затмваетъ сидеральный восходъ всхъ поэтическихъ созвздій. И этотъ будущій великій человкъ родился въ Ангулемскомъ Подол! Инспекторъ коллегіума доказывалъ барону прелестные стихи этого молодаго человка. Бдный и скромный, этотъ юноша былъ новый Chatterton, но только безъ политической низости, безъ зврской ненависти къ высшимъ классамъ, которая заставляла того писать пасквили на своихъ благодтелей. Только пять или шесть человкъ изъ знакомыхъ госпожи Баржтонъ раздляли съ ней любовь къ искусствамъ и литератур, одинъ потому что пилилъ на скрипк, другой потому что боле или мене маралъ бумагу тушью, третій потому что онъ былъ президентомъ земледльческаго общества, четвертый потому что плъ, или, лучше сказать выкрикивалъ басомъ Se fiato in corpa avete, но госпожа Баржтонъ была посреди всхъ этихъ уродливыхъ фигуръ, какъ голодный передъ театральнымъ обдомъ, въ которомъ кушанья картонныя. За то вы можете вообразить, какъ она радовалась, услышавъ эту всть. Она непремнно хотла видть этого поэта, этого ангела! Она была въ восторг отъ него, влюблена въ него по-уши, говорила объ немъ по цлымъ часамъ. На третій день отставной дипломатическій курьеръ началъ и кончилъ съ инспекторомъ коллегіума переговоры о представленіи Луціана къ госпож Баржтонъ.

Вы одни, о провинціальные илоты, для которыхъ общественныя разстоянія кажутся столь огромными и для которыхъ, конечно, ихъ трудне перейти, чмъ для жителей столицъ, вы одни можете вполн постигнуть, какое потрясеніе произошло въ сердц и въ голов Луціана Шардона, когда важный инспекторъ торжественно возвстилъ ему, что двери Бэритонскаго дома передъ нимъ отворяются, что слава его поворотила ихъ на петляхъ! что онъ будетъ ласково принятъ въ этомъ старинномъ зданіи, на которое смотрлъ прежде съ такимъ уваженіемъ только снаружи, думая про себя, что имя его никогда не достигнетъ до тамошнихъ жителей, которые не уважаютъ наукъ и литературы.

Онъ открылъ эту тайну только сестр своей. Добрая хозяйка, милая угадчица, Евва вынула изъ сокровеннаго ларца нсколько луидоровъ, чтобы купить Луціану у перваго Ангулемскаго сапожника тонкіе башмаки и новое платье у знаменитйшаго портнаго. Къ лучшей его рубашк она пришила маншеты, которыя сама накрахмалила и сложила. И какъ она радовалась, увидвъ его въ такомъ костюм, какъ она гордилась своимъ братомъ, сколько совтовъ ему надавала! Она угадала множество свтскихъ мелочей. Безпрерывно о чемъ нибудь размышляя, Луціанъ имлъ привычку облокачиваться какъ скоро сядетъ, онъ даже притягивалъ къ себ столъ, чтобы на него опереться: Евва строго запретила ему эти вольности. Она проводила его до Петровскихъ воротъ, потомъ дошла до самаго собора и смотрла за нимъ вслдъ, когда онъ пошелъ по улиц Боль на гулянье, гд ждалъ его баронъ дю-Шатле. Тутъ только бдная двушка свободно вздохнула, какъ-будто какое важное событіе совершилось. Луціанъ въ дом госпожи Баржтонъ — это казалось простодушной Евв зарею новой, блаженной жизни.

Въ улиц du Minage наружность зданій нисколько не поразила Луціана. Знаменитый Ангуленскій лувръ, преувеличенный его воображеніемъ, былъ простой домъ, выстроенный изъ мягкаго туземнаго камня, позолоченнаго солнцемъ. Снаружи этотъ домъ имлъ видъ довольно печальный, внутри простой: обыкновенный провинціальный дворъ чистенькой и холодный, архитектура воздержная, нол у монастырская, прочная и солидная. Луціанъ шелъ по старой лстниц съ балясинами кокосоваго дерева, ступеньки въ ней были каменныя только до втораго этажа, а дале деревянныя. Пройдя черезъ жалкую переднюю и большую, плохо освщенную залу, онъ нашелъ хозяйку въ гостиной, которая была отдлана рзнымъ деревомъ во вкус семнадцатаго вка и выкрашена срою краскою, старинныя мебели скромно прятались въ чехлахъ съ блыми и красными клтками. Госпожа Баржтонъ сидла на маленькой мягкой соф, передъ столомъ, на которомъ лежалъ зеленый коврикъ и стояли дв свчи. Царица не встала, по покачалась весьма пріятно на своей соф, улыбаясь поэту, которому это зминое сгибаніе чрезвычайно понравилось, оно показалось ему чрезвычайно свтскимъ и благороднымъ.

Чрезвычайная красота Луціана, скромность его манеръ, голосъ, все въ немъ поразило госпожу Баржтонъ. Поэтъ былъ уже для нея поэзія. Луціанъ скромными взглядами украдкою разсматривалъ эту женщину, онъ нашелъ, что она совершенно оправдываетъ молву о ней, ничто въ госпож Баржтонъ не противорчило иде, которую онъ составилъ себ о знатной дам. Она была въ черномъ бархатномъ берет съ рожками, эта уборка входила тогда въ моду. Волосы не совсмъ скрывали ея шею, платье, небрежно перекрещенное, немножко открывало снжную грудь и заставляло угадывать тайныя сокровища. Хозяйка тоненькими и нжными своими пальчиками, сдлала ему дружескій знакъ, указавъ на стулъ. Баронъ дю-Шатле взялъ кресла. Тутъ только Луцаінъ замтилъ, что они одни. Разговоръ госпожи Баржтонъ совершенно очаровалъ его. Три часа, проведенные съ нею, казались для него однимъ изъ тхъ сновидній, которыя бы хотлось сдлать вчными. Она казалась ему не худою, но похудвшею, недостатки ея, еще усиленные изученными манерами, ему понравились, потому что молодые люди всегда сначала любятъ преувеличеніе, эту роскошь души. Воображеніе его въ минуту овладло этими огневыми глазами, этими прелестными буклями, этою блестящею близною. Потомъ душа ея слишкомъ сладко заговорила съ его душою, чтобы онъ могъ думать о женщин. Увлекательность этой женской восторженности, краснорчіе фразъ, которыя нсколько устарли, потому что госпожа Баржтонъ давненько ихъ повторяла, но которыя показались ему новыми, обворожили его тмъ скоре, что онъ уже расположенъ былъ всмъ восхищаться. Онъ не принесъ съ собою стиховъ, но объ нихъ не было и рчи: онъ забылъ стихи длятого, чтобы имть предлогъ прійти въ другой разъ, госпожа Баржтонъ не говорила о нихъ длятого, чтобы попросить его прочесть ей чтъ-нибудь въ другой разъ. Вотъ уже первый признакъ согласія.

Г. дю-Шатле былъ недоволенъ этимъ пріемомъ, онъ поздно провидлъ въ этомъ молодомъ человк соперника. Хитрый баронъ проводилъ Луціана до половины дороги, чтобы подчинить его своей дпиломаціи. Луціанъ не безъ удивленія услышалъ, что господинъ сборщикъ податей хвастается тмъ, что онъ доставилъ ему доступъ въ этотъ домъ, и пользуясь правомъ покровителя, даетъ ему совты. Старый мотылекъ временъ Наполеоновскихъ обрушился всею своею тяжестію на бднаго поэта и старался запугать его, подавить своею важностію, онъ взбирался на ходули, разсказывая съ приличными украшеніями опасности своего путешествія, онъ подйствовалъ на воображеніе поэта, но нисколько не устрашилъ любовника.

Съ этого вечера, несмотря на вс усилія стараго волокиты, несмотря на то, что онъ игралъ роль отчаяннаго дуэлиста, который радъ и готовъ убить соперника, какъ скоро его встртитъ, — Луціанъ нсколько разъ уже являлся къ госпож Баржтонъ, сначала со скромностію Подолянина, но потомъ онъ мало-помалу свыкся съ тмъ, что въ первое время казалось ему величайшею милостію, и сталъ ходить все чаще и чаще. Члены этого высокоименитаго общества не обращали вниманія на сына аптекаря. Если какой-нибудь столбовой дворянинъ или старинная дворянка, прізжая къ Нарс, встрчали у ней Луціана, они обходились съ нимъ съ тою чрезмрною учтивостію, которою люди большаго свта отдаляютъ отъ себя низшихъ, сначала это очень нравилось Луціану, но потомъ онъ догадался, откуда происходитъ эта преувеличенная вжливость. Онъ вскор замтилъ покровительственный видъ, съ какимъ смотрли на него многіе изъ этихъ господъ и госпожъ, и это взбсило его, усилило въ немъ врожденную ненависть къ мстной аристократіи. Но чего не вытерплъ бы онъ для ‘Нансы’,— вс члены этого клана называли ее такимъ образомъ, потому что они, какъ Испаискіе гранды и знать Внская, называютъ другъ друга уменьшительными именами: Ангулемскіе аристократы тотчасъ приняли такое прекрасное обыкновеніе, чтобы и этимъ отличаться отъ простолюдиновъ.

Наиса была любима, какъ молодой человкъ всегда любитъ первую женщину, которая льститъ ему, потому что госпожа Баржтонъ пророчила ему блестящую будущность и громкую славу. Госпожа Баржтонъ употребляла всю свою ловкость чтобы, такъ сказать, внедрить въ своемъ дом милаго поэта. Она не только безмрно его хвалила, но еще выставляла его бднымъ молодымъ человкомъ, котораго надобно пристроить, она умаляла его, чтобы только удержать у себя, выдавала его за чтеца, за секретаря своего, но любила его боле, нежели какъ считала себя способною любить со времени своего несчастія. Разсуждая съ самой собою, она себя не щадила, она говорила себ, что съ ея стороны было бы дурачествомъ влюбиться въ молодаго человка, который такъ далеко отъ нея уже по самому положенію своему въ свт. Отъ этого, сквозь ласковость обхожденія ея съ Луціаномъ, прорывалась иногда дворянская гордость, когда совсть напоминала ей о разстояніи между ними, она была то надменною, то нжною, то смотрла на него съ высока, то ему льстила.

Дичась сначала высокаго званія этой женщины, Луціанъ терплъ вс страхи, вс надежды, вс отчаянія, которыя теребятъ первую любовь и такъ далеко забиваютъ ее въ сердце ударами горести и удовольствія. Два мсяца видлъ онъ въ ней покровительницу, которая принимаетъ объ немъ материнскія попеченія. Но потомъ началась взаимная доврчивость и мало-по-малу фамилілрпость. Госпожа Баржтонь стала называть своего поэта милымъ Луціаномъ, а наконецъ уже просто милымъ. Осмленный поэтъ пріучился звать ее Нансою. Когда онъ въ первый разъ далъ ей это имя, она изъявила досаду, которая такъ счастливитъ ребенка и бранила его, зачмъ онъ называетъ ее именемъ, которымъ вс зовутъ ее. Благородная и гордая Баржтонъ, урожденная Негрпелисъ, предложила ему одно изъ именъ своихъ и просила его звать ее впередъ Луизою. Луціанъ взлетлъ на третье небо любви.

Однажды, когда Луціанъ вошелъ въ комнату Луизы, она разсматривала какой-то портретъ и торопливо его спрятала. Луціанъ непремнно захотлъ видть этотъ портретъ. Чтобы утишить этотъ первый взрывъ ревности, госпожа Баржтонъ показала ему портретъ Г. Кантъ-Кроа, и со слезами разсказала исторію своей любви, столь чистой и столь внезапно, столь жестоко погашенной. Пыталась-ли она измнить своему мертвецу или придумала сдлать портретъ соперникомъ Луціану этого я ne знаю. Луціанъ былъ слишкомъ молодъ, чтобы разбирать побужденія своей возлюбленной, онъ простодушно предавался отчаянію, потому что она открыла кампанію, во время которой женщины заставляютъ своихъ любовниковъ длать брешь въ каждомъ изъ укрпленій ихъ совсти, боле или мене искусно устроенныхъ. Ихъ разсужденія объ обязанностяхъ, о приличіяхъ, суть какъ бы отдльные форты, которые надобно брать приступомъ. Впрочемъ съ Луціаномъ это кокетство была лишняя трата времени: онъ и безъ того бы воевалъ усердно.

— Я не умру за васъ, а буду для васъ жить, сказалъ онъ однажды съ самою похвальной отважностію, чтобы разомъ убить покойника Кантъ-Кроа, и притомъ онъ бросилъ на Луизу взглядъ, въ которомъ сіяла страсть, совсмъ уже созрлая.

Пугаясь успховъ этой новой любви и въ сердце поэта и въ ней самой, она потребовала отъ него стиховъ, которые онъ общалъ ей для первой странички ея альбома. Она надялась найти въ этомъ предлогъ къ ссор, потому что Луціанъ не спшилъ исполнить свое общаніе. Но что сталось съ нею, когда она прочла слдующія дв строфы, которыя, разумется, показались ей прекрасне прекраснйшихъ строфъ Ламартина.

Le magique pinceau, les muses mensong&egrave,res

N’orneront pas toujours de ces feuilles lg&egrave,res

Le fid&egrave,le velin,

Et le crayon furtif de ma belle matresse

Me confira souvent за secr&egrave,te allgresse

Ou son muet chagrin.

Ah! quand ses doigts plus lourds mes pages fanes

Demanderont raison des riches dstines

Que lui lient l’avenir,

Alors, veuille l’Amour que de ce voyage

Le fcond souvenir

Soit doux а contempler comme un ciel sans nuage!

— Я ли точно внушила вамъ эти стихи? сказала она.

Это подозрніе, внушенное кокетствомъ женщины, которой весело было играть съ огнемъ, вызвало слезу на глаза Луціана. Луиза успокоила его, первымъ поцлуемъ въ лобъ.

Луціанъ сдлался ршительно великимъ человкомъ, котораго ей суждено было образовать, она вздумала выучить его по-Италіянски и по-Нмецки, усовершенствовать его обращеніе, все это служило предлогомъ для того, чтобы безпрерывно держать его у себя, на смхъ своимъ несноснымъ почитателямъ. И какую прелесть разливало все это на однообразную жизнь ея! Она снова принялась за музыку для своего поэта, чтобы посвятить его въ таинства музыкальнаго міра. Она сыграла ему нсколько прекрасныхъ произведеній Бетховена и восхитила Луціана.

Счастливая его благополучіемъ, она, видя, какъ онъ разчувствовался, лицемрно спросила его: — Не довольно-ли этого блаженства?

И глупецъ-поэтъ отвчалъ: Да.

Наконецъ дло дошло до того, что она оставила Луціана у себя обдать, втроемъ съ нею и съ мужемъ. Несмотря на такую предосторожность, весь городъ узналъ объ этомъ и не могъ надивиться подобному забвенію всхъ приличій, вс спрашивали, точно-ли это правда, шумъ и гвалтъ были ужасные, многимъ даже казалось, что общество клонится къ конечному разрушенію. Въ это время завистливый и ревнивый дю-Шатле узналъ, что мадамъ Шарлота не кто иная, какъ госпожа Шардонъ, мать ‘Подольскаго Байрона’: это прозвище пошло за остроту. Госпожа де Шандуръ первая прискакала къ госпож де Баржтонъ.

— Знаешь ли ты, Наиса, новость? Весь городъ говоритъ объ этомъ. Стихоплетъ, котораго ты призрла, сынъ мадамъ Шарлоты, которая мсяца два назадъ ходила за моею сестрою, когда та лежала въ родахъ.

— Такъ что жъ, милая? сказала госпожа Баржтонъ, принявъ истинно царскій видъ. Что жъ тутъ удивительнаго? Она вдова аптекаря. Жалкое состояніе для женщины изъ фамиліи Рюбампре! Вообрази, если бъ у насъ не было ни копйки за душею, что бы мы стали длать? Ты, напримръ, чмъ бы ты прокормила дтей своихъ?

Хладнокровіе госпожи Баржтонъ утишило вопли дворянства. Души благородныя всегда готовы сдлать изъ злополучія добродтель. Притомъ въ упорств длать добро, противъ котораго вс возстаютъ, есть что-то увлекательное. Вечеромъ, вс пріятели госпожи Баржтонъ съхались къ ней, чтобы открыть ей глаза. Она употребила въ дло всю дкость своего ума. Она говорила, что если маркизы не могутъ быть ни Расинами, ни Молліерами, ни Руссо, ни Вольтерами, ни Массилліонами, ни Бомарше, ни Дидро, то поневол надобно принимать въ общество обойщиковъ, часовщиковъ и ноженщиковъ, которыхъ сыновья сдлались великими людьми, она сказала, что геній всегда высокороденъ, и бранила друзей своихъ за то, что они не понимаютъ своей пользы, и вообще она наговорила множество глупостей, которыя людямъ смтливымъ тотчасъ показали бы въ чемъ дло, но эти глупцы приписали вс такія выходки оригинальности характера госпожи Баржтонъ. Однимъ словомъ, она заглушила грозу пушечными выстрлами. Когда Луціанъ, по ея приглашенію, въ первый разъ вошелъ въ залу, въ которой на четыре стола играли въ вистъ, она ласково приняла и представила его собранію какъ царица, которая привыкла къ повиновенію. Она назвала директора акцизнаго сбора господиномъ Шатле, безъ частицы дю, и сразила его, давъ ему почувствовать, что знаетъ незаконность этой частицы въ его имени. Съ этого времени Луціанъ былъ насильственно введенъ въ общество госпожи Баржтонъ, но его приняли какъ ядовитое вещество, которое всякой надялся отдлить отъ массы реактивомъ наглости. Несмотря на это торжество, Наиса лишилась части своей власти, нашлись непокорные, которые вздумали эмигрировать. По совту дю Шатле, Амалія, то есть госпожа Шандуръ, ршилась выставить крпость противъ крпости, заведя у себя середы. Госпожа Баржтонъ принимала всякой вечеръ, и люди, которые къ ней обыкновенно зжали, такъ сжились между собою, такъ привыкли сидть всегда за однимъ и тмъ же карточнымъ столомъ, видть всякой день ту же прислугу, т же подсвчники, т же мебели, надвать свои плащи и галоши въ той же передней, что они любили лстницу госпожи Баржтонъ не меньше ее самой. Вс ршились терпть ‘зяблика этого кустарника’, какъ выразился Г. Александръ де Бребіанъ, вторая острота Ангулемскаго сочиненія, на счетъ бднаго Луціана. Наконецъ, президентъ земледльческаго общества утишилъ возстаніе ученымъ замчаніемъ:

— До революціи, сказалъ онъ, вс вельможи принимали у себя Дюкло, Гримма, Кребилліона, но они не пускали къ себ сборщиковъ акцизной подати, каковъ, конецъ концовъ, нашъ дю-Шатле.

Дю-Шатле поплатился за Шардона: вс вдругъ охладли къ нему. Видя эту грозу, баронъ, который, съ тхъ поръ, какъ госпожа Баржтонъ назвала его просто господиномъ Шатле, поклялся внутренно овладть ею во что-бы то ни стало, началъ усердно помогать ей, онъ сталъ поддерживать поэта, обращаясь съ нимъ, какъ короткій пріятель. Великій дипломатъ ласкалъ Луціана, льстилъ ему, далъ въ честь его обдъ, на которомъ были префектъ, главный казначей, командиръ полка, который стоялъ въ Ангулем, директоръ училищъ, предсдатель суда, вообще вс должностныя лица. Бднаго поэта до того угощали, что всякой другой, кром молодаго человка двадцати двухъ лтъ, оставилъ бы всхъ этихъ господъ въ сильномъ подозрніи, что они хотятъ его мистифировать. Въ конц обда Шатле заставилъ своего соперника прочесть оду къ Сарданапалу, на то время лучшее его произведеніе. Инспекторъ коллегіума, человкъ, впрочемъ, очень флегматическій, до того восхитился этими стихами (почтенный инспекторъ плотно пообдалъ), что захлопалъ въ ладоши и ршилъ, что самъ Жанъ-Баттистъ Руссо ничего лучше этого не писывалъ. Баронъ дю-Шатле надялся, что рано или поздно молодой стихотворецъ лопнетъ въ парник похвалъ, или что, въ упоеніи преждевременной славы, онъ позволитъ себ какія-нибудь дерзости, которыя обратятъ его къ первобытному состоянію, къ прежней безвстности. Въ ожиданіи кончины новаго генія, онъ, повидимому, ршился безкорыстно помогать госпож Баржтонъ, но опытный волокита составилъ хитрый планъ и, съ внимательностію искуснаго стратегика, слдовалъ за всми движеніями счастливыхъ любовниковъ, ища случая однимъ ловкимъ ударомъ уничтожить Луціана.

Въ это время въ город и окрестностяхъ уже ходили слухи о появленіи въ Ангулем доморощеннаго генія. Вс хвалили госпожу Баржтонъ зато, что она лелетъ молодаго орла. Узнавъ, что поведеніе ея всми одобрено, она захотла публичнаго торжества. Она разславила по всему департаменту, что у нея будетъ вечеръ съ мороженымъ, съ пирожками и съ чаемъ — важное нововведеніе въ город, въ которомъ чай продавался еще только въ аптекахъ, какъ лекарство отъ боли въ желудк. Вся аристократія была созвана слушать новое произведеніе Луціана. Между-тмъ она предупредила его о заговор, который составился противъ него въ большомъ свт, она хотла, чтобы онъ зналъ, какое поприще предстоитъ людямъ геніяльнымъ и гд кроются опасности и препятствія, которыхъ безъ ршительнаго мужества и преодолть невозможно. При такомъ удобномъ случа, она пустилась въ нравоученіе. Собственными своими блинькими ручками разоблачила она ему славу, и показала, что слава покупается безпрерывными терзаніями, толковала ему объ инквизиціонномъ костр, черезъ который надобно пройти, намазывала его раны спускомъ изъ словъ самыхъ пустозвонныхъ и высокопарныхъ: это была точь-въ-точь одна изъ тхъ импровизацій, которыя портятъ романъ госпожи Сталь, ‘Коринну.’ Она сама такъ дивилась своему краснорчію, что стала еще больше любить поэта, который внушалъ ей эти чудесныя мысли. Наконецъ она совтовала ему отрчься отъ отца, и принять благородное имя Рюбампре, которое носила мать его въ двушкахъ, и не обращать вниманія на людскіе толки. Впрочемъ она надялась, что король позволитъ ему принять это имя, по стараніямъ маркизы д’Эспаръ, урожденной Бламонтоври, которая имла большія связи при двор. Луиза вскрывала одинъ за другимъ вс пласты общества, и сосчитала ему вс ступени, черезъ которыя онъ такимъ образомъ вдругъ перешагнетъ. Она въ минуту заставила Луціана отказаться отъ своихъ подлыхъ идей разночинца, доказала ему, какъ дважды два четыре, что большой свтъ единственная сфера, гд поэтъ можетъ свободно дышать и двигаться, и легко привила Луціану жажду славы и роскоши, онъ поклялся положить къ ногамъ ея внецъ, хотя бы окровавленный, онъ твердо ршился стяжать его во что бы то ни стало. Въ доказательство своего мужества, онъ разсказалъ Луиз свои ежедневныя мученія, которыя дотол скрывалъ по инстинкту, свойственному молодымъ людямъ, влюбленнымъ въ первый разъ и желающимъ, чтобы женщина распознала ихъ душу сквозь покровъ скромности. Живыми красками изобразилъ онъ тяготу бдности, гордо переносимой, работу свою у Давида, безсонныя ночи, проведенныя за книгами. Это пылкое стремленіе юноши къ отдаленной цли напомнило госпож Баржтонъ ея двадцати-шестилтняго полковника, и глаза отцвтающей красавицы увлажились. Видя, что она разчувствовалась, Луціанъ схватилъ ея руку и поцловалъ съ жаромъ любовника, поэта, почти генія. Луиза была дотого милостива, что позволила сыну аптекаря возвыситься до благо чела ея и напечатлть на немъ трепещущими устами одинъ изъ тхъ поцлуевъ, которые по новому стилю называются ‘жгучими’, brlants, а по старому назывались ‘нжными’, un tendre baiser.

— Ребенокъ! ребенокъ! какъ бы надо мною стали смяться, если бъ кто нибудь теперь засталъ насъ, сказала она, какъ бы проснувшись отъ сладостнаго усыпленія.

Свтскій умъ госпожи Баржтонъ произвелъ страшныя опустошенія въ томъ, что она называла предразсудками Луціана. По ея словамъ, у геніевъ нтъ и не можетъ быть ни братьевъ, ни сестеръ, ни отцевъ, ни матерей, знаменитыя творенія, которыя они должны произвести, поставляютъ имъ въ обязанность наружный эгоизмъ и заставляютъ всмъ жертвовать своему будущему величію. Если семейство и страдаетъ сначала отъ контрибуцій, взимаемыхъ геніемъ, то потомъ, раздляя съ нимъ плоды побды, оно вполн вознаграждается за вс пожертвованія, необходимыя для упроченія будущности еще непризнаннаго властителя, геній ни отъ кого кром себя не зависитъ, ему одному судить о средствахъ, которыя онъ употребляетъ, потому что одинъ онъ знаетъ цль ихъ, онъ долженъ быть выше законовъ, потому что ему суждено преобразовать ихъ, притомъ, тотъ, кто долженъ со временемъ овладть своимъ вкомъ, можетъ все взять, всмъ пожертвовать, потому что все принадлежитъ ему. Она ставила ему въ примръ первую жизнь Палисси, Людовика XI, Фокса, Наполеона, Христофора Коломба, Юлія Цезаря, въ молодости они вс были обременены долгами, нищетою, ихъ не постигали, считали сумасбродами, дурными сыновьями, дурными отцами, дурными братьями, потомъ вс они были честью своей фамиліи, своей отчизны, свта. Эти разсужденія согласовались съ потаенными помыслами Луціана и ускоряли развращеніе его сердца, потому что, въ пылу желаній, онъ былъ неразборчивъ на средства.

Эти примры и особенно примръ Наполеона, столь пагубный для девятнадцатаго вка тмъ, что внушилъ толп посредственностей несбыточныя надежды, отуманили Луціана. Вмсто того, чтобы, подобно ученымъ, любить свое мирное уединеніе, онъ уже съ нкоторымъ стыдомъ смотрлъ на лавку, надъ которою красовалась вывска съ надписью желтыми литерами по зеленому полю: Аптека Постиля, прежд бывшая Шардона. Имя отца его, на вывск въ такомъ мст, гд прозжали вс Ангулемскія кареты, жестоко оскорбляло его зрніе. Въ тотъ вечеръ, когда онъ вышелъ изъ дверей своего жилища, покрытыхъ безвкусною ршеткою, и отправился гулять по бульвару, посреди всхъ городскихъ щеголей, ведя подъ руку госпожу Баржтонъ, онъ чуть не плакалъ съ досады, размышляя о противоположности теперешней своей жизни и квартиры, въ которой принужденъ проводить большую часть ея.

Между-тмъ приближался знаменитый вечеръ съ мороженымъ, пирожками и чаемъ. Луціанъ вврилъ своему другу, молодому типографщику, вс свои блестятція надежды, славу и торжество, которыя его ожидаютъ. Хладнокровный Давидъ замтилъ ему, что его ‘Іоаннъ въ Патмос’ — сюжетъ, можетъ-быть, слишкомъ библейскій для ученой Ангулемской знати, и что такую поэму неловко читать въ обществ, которое, конечно, не знакомо съ высокою поэзіею. Давидъ совтовалъ ему взять съ собою стихотворенія Андрея Chnier и замнить удовольствіе сомнительное удовольствіемъ врнымъ, тмъ боле что Луцаінъ читалъ превосходно: его станутъ слушать охотно, ипритомъ, читая чужое, онъ выкажетъ скромность, которая можетъ быть ему полезна. Какъ большая часть молодыхъ людей, они придавали свтскимъ людямъ свою понятливость и непорочность: юность, еще чистая, безжалостна къ погршностямъ другихъ, но зато предполагаетъ во всхъ свои великолпныя врованія въ высокое и доброе. Только люди, уже извдавшіе жизнь, знаютъ, что по прекрасному выраженію Рафаэля, ‘понимать значитъ сравняться’. Вообще во Франціи не умютъ чувствовать поэзіи, потому что умъ рано изсушаетъ святыя слезы восторга, потому что никто не хочетъ врить въ великое, потому что умъ народа поверхностенъ и не проникаетъ глубже эпиграммы или каламбура. Луціанъ долженъ былъ въ первый разъ вблизи взглянуть на своихъ соотечественниковъ, на свтскую холодность, на тщательно воспитанное невжество. Онъ зашелъ къ Давиду, чтобы взять стихотворенія Chnier.

Какъ неопытный любовникъ онъ явился на вечеръ госпожи Баржтонъ ране другихъ: хозяйка еще не выходила. Г. Баржтонъ одинъ засдалъ въ гостиной. Луціанъ уже довольно намтался въ искусств маленькихъ подлостей, которыми счастливые любовники замужнихъ женщинъ принуждены платить за свое блаженство, но ему еще не случалось сталкиваться лицемъ къ лицу съ мужемъ.

Г. Баржтонъ былъ одинъ изъ тхъ людей, которые мирно прозябаютъ между незлобивою ничтожностью, еще не совсмъ безсмысленною и напыщенною глупостью, которая уже ничего отъ другихъ не принимаетъ и сама ничего не даетъ. Преисполненный чувства обязанностей общежитія, онъ старался угождать всему свту, и длятого замнилъ пустые разговоры безсмнною улыбкою танцора. Довольный, или не довольный, онъ всегда улыбался, улыбался, когда ему разсказывали печальную новость, и улыбался, когда слышалъ о счастливомъ событіи. Улыбка у него на все отвчала, и онъ умлъ придавать ей многоразличныя значенія, а если надобно было непремнно выразить положительное одобреніе, онъ подкрплялъ улыбку хохотомъ, но вымолвить отрывистое словцо ршался онъ только въ послдней крайности. Встрча съ чужимъ человкомъ глазъ на глазъ возмущала до основанія весь его прозябаемый бытъ, потому что тутъ уже непремнно надобно было отправиться искать чего-нибудь, для разговора, въ безпредльной пустот своего черепа. Большею частію онъ выпутывался изъ этого затруднительнаго положенія прибгая къ простодушной привычк дтей думать вслухъ, посвящалъ своего собесдника въ подробности своей суточной жизни, и сообщалъ ему свои ощущенія и потребности своего желудка, которыя ему самому казались идеями. Онъ не разсуждалъ ни о дожд, ни о хорошей погод, — не вдавался въ эти общія мста, на которыхъ вызжаютъ вс глупцы, онъговорилъ всегда о дл, — о своей персон. Напримръ:

Изъ угожденія жен, я обълся сегодня телятиной, потому что она очень любитъ телятину, и оттого у меня болитъ желудокъ, говорилъ онъ. Я зналъ это, оно всякой разъ со мной бываетъ. Разтолкуйте, пожалуйста, отчего это?

Или: Я велю себ подать стаканъ воды съ сахаромъ: не прикажете ли и вамъ стаканчикъ?

Или: — Завтра я намренъ погулять верхомъ, я поду повидаться съ тестемъ.

Подобныя фразы не могли подать повода ни къ спору, ни къ разсужденіямъ. Собесдникъ господина Баржтона отвчалъ ‘да’ или ‘нтъ’, и разговоръ опять упадалъ. И тутъ г. Баржтонъ требовалъ пособія снисходительнаго гостя: онъ поворачивалъ въ сторону свои старый мопсій носъ, и поглядывалъ пзкоса на гостя, какъ-бы спрашивая: что вы изволите говорить? Онъ отъ всей души любилъ и уважалъ пустомелей, охотниковъ толковать о себ, и слушалъ ихъ съ честною, примрною внимательностью. Зато вс Ангулемскіе болтуны считали его человкомъ умнымъ и очень любезнымъ, они увряли, что этого человка не понимаютъ: когда у нихъ не доставало слушателей, они приходили къ нему оканчивать своя разсказы или разсужденія, зная, что его одобрительная улыбка всегда на своемъ мст и всегда въ готовности. Гостиная его обыкновенно бывала полна, и тутъ ему было привольно, онъ поглядывалъ на приходящихъ, привтствовалъ ихъ своей улыбкою и подводилъ прямо къ жен, потомъ караулилъ, чтобы кто не ушелъ не простясь, и провожалъ всякаго той же незаходимою улыбкою. Когда вс гости были заняты, блаженный французскій дворянинъ стоялъ не шевелясь на своихъ длинныхъ ногахъ, какъ аистъ на тоненькой лапк, и какъ-будто слушалъ, или подходилъ къ игроку и посматривалъ въ его карты, ровно ничего въ нихъ не понимая, потому что онъ не зналъ даже ни одной игры, или понюхивалъ табакъ и прохаживайся по комнат для споспшествованія личному пищеваренію.

Прекраснйшая сторона его была жена: она доставляла ему неизъяснимыя наслажденія, когда она играла хозяйку, онъ, разсвшись въ бержерк, издали ей удивлялся, потому что она за него говорила, притомъ, ему тутъ очень весело было доискиваться тихо, не торопясь, соли въ ея остротахъ, но какъ онъ начиналъ постигать остроту долго спустя посл ея произнесенія, то смхъ его всегда раздавался не въ пору и вспыхивалъ вдругъ, неожиданно, какъ ядро, которое зарылось въ песк и потомъ опять выпрыгнуло. Уваженіе его къ уму жены простиралось до обожанія. А всякаго обожанія, каково бы оно ни было, довольно для благополучія человка. Какъ женщина умная и великодушная, Наиса, замтивъ, что ея мужъ, какъ ребенокъ, очень радъ, если имъ управляютъ, не употребляла во зло своей власти: она берегла его какъ салопъ, чистила его, мыла, холила и гладила, и Г. Баржтонъ, чыстимый и моемый, холимый и гладимый, привязался любовію собаки къ доброй госпож своей.

Луціанъ еще слишкомъ недавно ходилъ въ ихъ домъ, и не имлъ случая разобрать этотъ невообразимый характеръ. Г. Баржтонъ, погруженный въ бержерку, всегда молчалъ исмотрлъ, какъ-будто все понимаетъ и все видитъ, и оттого онъ казался Луціану чрезвычайно величавымъ. Люди съ воображеніемъ все преувеличиваютъ: Г. Баржтонъ былъ просто старый ушатъ, а Шардонъ считалъ его неразгадаемымъ сфинксомъ, и влюбленный поэтъ почелъ нужнымъ льстить законному властелину своей богини.

— Я, кажется, первый явился, сказалъ онъ ему, кланяясь почтительне чмъ другіе, которые не обращали на этотъ колпакъ большаго вниманія.

— Это очень натурально, отвчалъ Г. Баржтонъ.

Луціанъ принялъ эти слова за колкій намкъ ревниваго мужа, онъ покраснлъ, и посмотрлся въ зеркало, чтобы оправиться.

— Вы живете далеко, сказалъ опять Г. Баржтонъ, а кто живетъ далеко, тотъ всегда приходить ране, чмъ тотъ, кто живетъ близко.

— Отчего жъ это происходитъ? спросилъ Луціанъ, стараясь быть любезнымъ.

— Не знаю, отвчалъ Г. Баржтонъ, впадая опять въ свою неподвижную тупость.

— Вы только не хотите подумать, сказалъ Луціанъ: когда вы это замтили, то вы должны знать и причину.

— Причину! отвчалъ Г. Баржтонъ. Хе, хе, хе!…

Луціанъ поблднлъ. Онъ ломалъ голову, чтобы поддержать разговоръ.

— Супруга ваша, врно, одвается? спросилъ любовникъ.

— Одвается, отвчалъ мужъ.

Луціанъ, въ своемъ смущеніи, поднялъ глаза въ расписанный амурами потолокъ, чтобы посчитать балки, выкрашенныя дикою краскою, но и это не помогло: онъ не нашелъ ничего для возстановленія обрушившагося разговора. Но, считая балки, не безъ страху примтилъ, что съ старинной хрустальной люстры снята серпянка, и что въ люстру поставлены свчи. Съ мебелей также сняты были чахлы и полинялый штофъ гордо выказывалъ свои вычурные разводы. Эти необычайныя приготовленія показали ему, что здсь затваютъ большой праздникъ, что гостей будетъ много, и тутъ только пришло ему въ голову, что онъ не довольно прилично одтъ: онъ былъ въ сапогахъ! Сверхъ-того онъ сталъ бояться, что не понравится мужу, если не будетъ съ нимъ любезничать, и ршился поискать, нтъ ли какого конька, на которомъ бы можно было къ нему подъхать.

— Вы, сударь, рдко изволите вызжать изъ города? сказалъ онъ, подходя къ Г. Баржтону.

— Рдко.

Молчаніе снова воцарилось, и Г. Баржтонъ, какъ недоврчивая кошка, сталъ караулить вс движенія Луціана, который нарушалъ его спокойствіе. Каждый изъ нихъ боялся другаго.

Ужъ не проникъ ли онъ моихъ намреній? подумалъ Луціанъ: онъ что-то очень не благоволитъ ко мн.

Но въ это время, къ счастію для Луціана, встревоженнаго безпокойными взглядами, которыми Г. Баржтонъ слдилъ за нимъ, когда онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат, въ это время, старый слуга, въ заштопанной ливре, доложилъ, что пріхалъ Г. дю-Шатле. Баронъ вошелъ весьма развязно, поклонился Г. Баржтону, и кивнулъ головою Луціану, что тогда было въ большой мод: Шардону показалось это привтствіе казначейски грубымъ. На барон были блые панталоны, ослпительно блые, лакированные башмаки, тонкіе нитяные чулки, по блому его жилету лежала черная лента отъ лорнета, и черный фракъ его отличался Парижскимъ покроемъ. Манеры его, хотя смшные по своей выученности, напоминали однако жъ, что онъ былъ нкогда любезнымъ секретаремъ Наполеоновской принцессы и жилъ при двор. Онъ вынулъ лорнетъ, и внимательно посмотрлъ на нанковые панталоны, сапоги и Ангулемскій фракъ Луціана, словомъ, освидтельствовалъ своего соперника съ головы до ногъ, и спокойно спряталъ лорнетъ, какъ-будто говоря Хорошо! Разбитый въ-пухъ щегольствомъ барона, Луціанъ утшился мыслію, что и на его улиц будетъ праздникъ, когда собраніе увидитъ лице его, одушевленное поэзіею. Но между-тмъ ему было какъ то неловко, и модная выправка барона еще увеличила смущеніе, въ которое повергло его мнимое нерасположеніе Г. Баржтона. Баронъ выставлялъ на показъ все свое великолпіе, чтобы удобне втоптать въ грязь своего бднаго противника.

Г. Баржтонъ ласкалъ себя лестною надеждою, что ему уже не приведется говорить, какъ молчаніе этохъ двухъ господъ чрезвычайно его встревожило. Но у него былъ резервный вопросъ, которымъ онъ всегда стрлялъ по непріятелю въ отчаянномъ случа, когда уже истощилъ весь свой конверсаціонсъ-лексиконъ. Въ этихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, онъ почелъ нужнымъ двинуть и резервъ.

— Ну что, баронъ, новаго? спросилъ онъ дю-Шатле, принявъ видъ крайне любопытный.

— Да новое вотъ, Г. Шардонъ, отвчалъ злой дипломатъ. Спросите его.— Не принесли ли вы намъ, сударь, какихъ-нибудь хорошенькихъ стишковъ? спросилъ вертлявый баронъ, поправляя въ своей прическ главную буклю, которая немножко сдвинулась съ мста подъ шляпою.

— Я бы прежде посовтывался съ вами, сказалъ Луціанъ: вы прежде меня занимались поэзіею.

— О, нтъ. Сочинить пару удачныхъ водевилей не значитъ еще заниматься поэзіей. Я писалъ куплетцы, кой-какія псни на случай, по просьб дамъ, романсы, которые поддерживались музыкой, да мое большое посланіе къ сестр Бонапарта (неблагодарный!). Все это не даетъ права на извстность въ потомств.

Въ это время госпожа Баржтонъ появилась во всемъ блеск глубоко обдуманнаго туалета. На голов у ней былъ тюрбанъ la juive, съ богатымъ аграфомъ, на ше газовый шарфъ, сквозь который сіяли камни пышнаго ожерелья. Ея платье изъ satin-armure было съ короткими рукавами, и, вслдствіе сего, полныя блыя руки красовались многоразличными браслетами. Этотъ театральный нарядъ чрезвычайно понравился Луціану. Она обмнялась только взглядомъ съ своимъ любезнымъ поэтомъ, а баронское угодничество отстранила отъ себя церемонною вжливостью. Баронъ закусилъ губы. Тутъ начали съзжаться гости.

Прежде всхъ пріхалъ Ангулемскій епископъ со споимъ викаріемъ: оба эти достойные пастыря были люди важные и слыли очень умными. Безъ нихъ не могъ, по мннію госпожа Баржтонъ, состояться литературный вечеръ, вроятно, первый съ построенія Ангулема, и слдственно она пригласила ихъ прежде всхъ прочихъ.

За ними явились госпожа де Шандуръ и супругъ ея, лица необыкновенныя, которыя всякой незнающій французскихъ провинцій, принялъ бы за баснословныя. Амалія, — госпожа де Шандуръ, — была женщина, одаренная великою самонадянностію: она осмливалась соперничествовать съ госпожею Баржтонъ! Мужъ ея, старый франтъ лтъ сорока пяти, но еще тонкій какъ юноша, одаренъ былъ съ своей стороны лицемъ, которое походило на ршето. Шейный платокъ его былъ всегда завязанъ такъ, что, изъ двухъ грозныхъ концовъ платка, одинъ торчалъ по направленію къ уху, другой спускался къ красной ленточк, пришитой къ петлиц. Полы его фрака были жестоко подняты на втеръ, жилетъ, чрезвычайно открытый, выказывалъ рубашку, накрахмаленную основательно, сплоенную въ тысячи складокъ и застегнутую тремя золотыми пуговками вычурной работы. Вообще во всемъ его костюм замтна была такая напыщенность, что онъ боле походилъ на карикатуру нежели на человка, и люди, не привыкшіе къ нему, не могли смотрть на него безъ улыбки. Станиславъ (такъ звали господина де-Шандура въ высшемъ Ангулемскомъ свт) часто осматривалъ себя съ душевнымъ удовольствіемъ, поврялъ счетъ пуговкамъ своей рубашки, и окидывалъ ногу плавнымъ взглядомъ, который, спустясь по икр, съ наслажденіемъ останавливался для отдыха на носк башмака. Окончивъ этотъ смотръ, онъ искалъ глазами зеркала, чтобы поглядть, не испортилась ли его прическа, клалъ руку въ карманъ жилета., становился въ три-четверти, покачивался на одной ног, и тогда уже бросался на дамъ съ самодовольными и вопросительными взглядами. Все это весьма одобрялось въ этомъ обществ, гд онъ считался прекраснымъ мужчиной. Разговоръ его состоялъ большею частію изъ скоромныхъ шутокъ, по мод осьмнадцатаго вка, и этотъ отвратительный родъ бесды снискивалъ ему извстную степень милости у благородныхъ, дамъ, которыхъ онъ смшилъ. Его начиналъ безпокоить Г. дю-Шатле. Женщины, досадуя на невнимательность къ нимъ франта акцизнаго сбора, который прикидывался давно пресыщеннымъ султаномъ, начали поглядывать на него еще ласкове съ тхъ поръ, какъ госпожа Баржтонъ влюбилась въ Ангулемскаго Байрона. Амалія была женщина не высокаго росту, жеманная, толстая, блая, черноволосая, она всегда говорила много и громко, отъ всего приходила въ восторгъ или въ отчаяніе, и великолпно вертла головою, убранной лтомъ перьями, а зимой цвтами. Она говорила безъ умолку, но, къ несчастію, не могла окончить ни одного періода, не выказавъ затаенной одышки.

Г. де-Сенто, этого звали Астольфомъ, а подчасъ и Столинькой, президентъ земледльческаго общества, большой и толстый, блый и румяный, президентъ, котораго буксировала за собою почтенная Г-жа де-Сенто, ввалился въ гостиную, вслдъ за женою, женщиной длинной и худой, по имени Элизой, и иначе Лили. Это уменьшительное, дтское имя, нисколько не сообразовалось съ наружностію и душевными качествами высокойменитой госпожи Сенто: она была барыня важная, торжественная, ужасная ханжа и чрезвычайно сварливая за картами. Г. де Сенто считался великимъ ученымъ на весь Ангулемъ. Между тмъ онъ былъ невжда какъ окунь и имлъ такое же понятіе о наукахъ какъ баранъ о двойныхъ звздахъ, хоть и написалъ статьи ‘Сахаръ’ и ‘Водка’ въ какомъ-то энциклопедическомъ лексиконъ: онъ выкралъ эти статьи цликомъ изъ разныхъ журналовъ и старыхъ лексиконовъ, и таковымъ ухищреніемъ сталъ вельми славенъ и знаменитъ. Весь Ангулемскій департаментъ твердо быль увренъ, что ученый Столинька пишетъ полный курсъ сельскаго хозяйства. Правда, что онъ цлое утро просиживалъ въ своемъ кабинет, но въ двнадцать лтъ написалъ только дв страницы съ половиною. Услышавъ, что кто-то идетъ къ нему, онъ тотчасъ принимался перерывать свои бумаги, отыскивая будто-бы затерявшуюся замтку, или чинилъ перо, а между-тмъ онъ занимался только пустяками, читалъ газету отъ заглавія до подписи издателя включительно, вырзывалъ разныя вещицы ножичкомъ изъ коробки, маралъ карандашемъ бумагу, или перелистывалъ Цицерона, ища на выдержку фразы, которую бы при случа можно было какъ-нибудь примнить къ вчерашнимъ происшествіямъ, а вечеромъ направлялъ разговоръ такъ, чтобы сказать: Въ Цицерон есть одно мсто, которое превосходно примняется къ этому обстоятельству. И тутъ онъ произносилъ заученныя слова, съ чувствомъ, съ толкомъ, съ разстановкой, а слушатели говорили между собою: ‘Астольфъ, право, удивительный человкъ!’

Вслдъ за этою непаристою четою пріхалъ Г. де Бартасъ (Адріанъ), воловій басъ съ претензіями слона на музыкальныя совершенства. Любовь къ музык обратилась у него въ помшательство, онъ оживлялся только тогда, когда толковалъ о музык, на вечерахъ онъ былъ несчастнйшій человкъ, пока его не попросили спть что-нибудь. Зато, прореввъ свою арію, онъ начиналъ жить полной жизнью, — выпрямлялся, усмхался, скромничалъ и, кланяясь выслушивалъ неизбжныя похвалы, переходя отъ группы къ групп, чтобы каждому доставить возможность заплатить ему долгъ учтивости. Потомъ, когда похвалы истощались, онъ опять бросался въ музыку, толкуя о трудностяхъ піесы или превознося композитора.

Г. Александръ де Бребіанъ, герой кисточки и туши, который зачумлялъ квартиры всхъ своихъ пріятелей картинками собственной работы и испортилъ альбомы цлаго департамента, вошелъ вмст съ ними. Каждый изъ нихъ велъ жену другаго. Злые языки увряли, будто эта перестановка была полна и постоянна. Жены ихъ, Лолотта, (Шарлотта де-Бребіанъ) и Фифина (Жозефина де-Бартасъ) думали только о туалет: обимъ смерть хотлось казаться Парижанками, и об были очень плохія хозяйки. Он всегда являлись затянутыми какъ куколки въ платья экономической выкройки, но зато мужья, въ качеств артистовъ, позволяли себ быть неряхами: они походили на т жалкія фигуры, которыя на театр представляютъ гостей, приглашенныхъ на свадьбу.

Было тутъ и множество другихъ лицъ, не мене замчательныхъ, но пальма оригинальности безспорно принадлежала графу де-Сеноишу, извстному у Ангулемскихъ аристократовъ подъ именемъ Жака. Этотъ Жакъ, сухой и надменный голышъ, страстный, загорлый отъ солнца охотникъ, любезный какъ кабанъ, ревнивый какъ Черкесъ, жилъ въ трогательномъ и назидательномъ согласіи съ Г. дю-Готоа, — Франсисомъ тожъ, домашнимъ своимъ другомъ.

Графиня де-Сеноишъ (Зизина или Зефирина) была женщина высокая, стройная, съ прекрасными чертами лица, но лице ея было мстами красно какъ піонъ, и ясно показывало, что она женщина съ такъ-называемыми волканическими страстями. Тонкая талія, нжное сложеніе тла, позволяли ей выказывать въ своихъ манерахъ какое-то томленіе, безсиліе, ясный признакъ удовлетворенныхъ прихотей женщины любимой.

Франсисъ былъ человкъ довольно порядочный, онъ оставилъ мсто консула въ Валенсіи, отказался отъ всхъ надеждъ дипломатическаго каррьера, и пріхалъ въ Ангулемъ, чтобы бдняжка Зефирина или Зизина не скучала дома, когда мужъ узжаетъ на охоту. Отставной консулъ съ рдкою преданностію занимался хозяйствомъ въ дом графа, смотрлъ за дтьми, училъ ихъ иностраннымъ языкамъ, и управлялъ имніемъ графа и графини. Ангулемъ благородный, Ангулемъ правительственный, Ангулемъ мщанскій, однимъ словомъ весь Ангулемъ долго смялся и трунилъ надъ этимъ тройственнымъ бракомъ, но наконецъ вс дотого къ нему привыкли, эта связь казалась такой рдкой, такой милой, что Г. дю-Готоа прослылъ бы самымъ безнравственнымъ человкомъ, если бъ вздумалъ жениться. Когда Жакъ охотился въ окрестностяхъ, его спрашивали о семейств, и онъ разсказывалъ сначала о господин дю-Готоа, а потомъ уже о Зефирин: странное ослпленіе въ человк ревнивомъ. Г. дю-Готоа былъ изнженный франтъ, который безпрерывно занимался своей обожаемой особой: онъ разсказывалъ всякому, каково спалъ, каково кушалъ. Зефирина избаловала его дотого, что онъ жеманился какъ хорошенькая дурочка. Она его берегла, кутала, холила, поила мятнымъ чаемъ, и кормила лепешками, смотрла за тмъ, чтобы онъ лишняго не скушалъ и не простудился, вышивала ему жилеты и носовые платки, шила галстухи и манишки, одвала какъ куколку. Притомъ, другъ безъ друга они ничего не длали. Франсисъ безпрестанно взглядывалъ на Зизину, Зизнна глядла въ глаза Франсису, они хвалили, порицали, улыбались всегда вмст и даже, не посовтовавшись, не говорили — Здравствуйте!

Богатйшій изъ всхъ окрестныхъ помщиковъ, человкъ, которому вс завидовали, маркизъ де Пимантель имлъ вмст съ женою до сороку тысячъ доходу, и проводилъ всякую зиму въ Париж: онъ пріхалъ изъ деревни съ семействомъ и привезъ своихъ сосдей, барона и баронесу Растиньякъ, съ теткою и двумя дочерьми, миленькими двушками, бдными, воспитанными, одтыми съ изящною простотой, которая такъ идетъ къ хорошенькому личику. Эти два семейства далеко оставляли за собою все общество, и оно встртило ихъ холоднымъ молчаніемъ, вс смотрли на нихъ съ почтеніемъ, исполненнымъ зависти, особенно когда увидли съ какимъ отличіемъ принимаетъ ихъ госпожа Баржтонъ. Оба семейства принадлежали къ небольшому числу людей, которые въ провинціяхъ не впутываются ни въ какія сплетни, не мшаются ни съ какимъ обществомъ, живутъ отдльно и всегда сохраняютъ вжливую важность. Гг. де-Пимантель и де-Растиньякъ туземная знать называла не иначе какъ: маркизъ и баронъ, жены и дочери ихъ не связывались съ Ангулемскими дворянами: эти господа были такъ близки ко двору, что не могли дружиться съ уздною мелочью.

Посл всхъ пріхали префектъ и комендантъ, съ однимъ помщикомъ, который утромъ былъ у Давида Сешара, чтобы отдать печатать свое разсужденіе о шелководств и говорилъ въ типографіи съ факторомъ Луціаномъ. Это, наврное, былъ какой-нибудь деревенскій меръ и человкъ съ достаткомъ, но не привычный къ хорошему обществу, ему было какъ-то неловко во фрак, онъ не зналъ куда двать руки, вертлся около того, съ кмъ разговаривалъ, вставалъ, когда его о чемъ-нибудь спрашивали и, казалось, готовъ былъ оказать вамъ какую-нибудь лакейскую услугу, дотого онъ былъ вжливъ, угодливъ, внимателенъ. Онъ преважно на всхъ посматривалъ, спшилъ разсмяться при каждой шутк, слушалъ съ рабской внимательностію, то принималъ видъ розоваго карамеля, то начиналъ воображать, что надъ нимъ насмхаются. Чреватый своимъ сочиненіемъ, онъ нсколько разъ заводилъ рчь о шелковыхъ червяхъ, но несчастный Г. де-Северакъ попалъ сначала на Г. де-Бартаса, который отвчалъ ему разсужденіями о музык, а потомъ на Г. де-Сенто, который выстрлилъ въ него цитатою изъ Цицерона, хотя Цицеронъ ни слова не говоритъ о шелковичныхъ червяхъ. Наконецъ, въ половин вечера, онъ кое-какъ сошелся съ одною вдовою и ея дочерью, госпожами дю-Броссаръ, фигурами весьма занимательными, даже въ этомъ обществ. Ихъ можно описать въ двухъ словахъ: он были столько же бдны, сколько горды своимъ дворянскимъ именемъ. Въ нарядахъ ихъ замтна была та изысканность, которая обличаетъ тайную нищету. Госпожа дю Броссаръ, при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа, и притомъ весьма неловко расхваливала свою дочку, зрлую дву лтъ двадцати семи, которая довольно порядочно играла на фортепіано, мать всми силами старалась выставить передъ холостыми мущинами необыкновенныя достоинства дочки, и знаками заставляла ее во всемъ съ ними соглашаться, увлеченная страстнымъ желаніемъ выдать свою Камиллу за-мужъ, она въ одинъ и тотъ же вечеръ утверждала, что дочь ея страхъ любитъ кочевую жизнь военныхъ, а потомъ что она чрезвычайно привязана къ тихому быту сельскаго хозяйства. Об имли смиренный, кисло-сладкій видъ женщинъ, привыкшихъ видть, что объ нихъ сожалютъ и опытами дознавшихъ всю тщету соболзновательныхъ фразъ, которыми въ обществахъ утшаютъ несчастныхъ. Г. де-Северакъ, молодой человкъ лтъ сорока девяти, былъ вдовъ и бездтенъ: само собою разумется, что мать и дочь съ самымъ любезнымъ вниманіемъ слушали его разсказы о шелковичныхъ червяхъ и тутовыхъ деревьяхъ.

— Моя Камилла такъ любитъ шелкъ, сказала госпожа дю-Броссаръ, что вы позволите намъ пріхать въ Северакъ, посмотрть на вашихъ милыхъ червячковъ. О, она пойметъ все что вы ей разскажете!

Этою хитрой материнской фразой заключился продолжительный разговоръ Г. де-Северака съ Г-жесо дю-Броссаръ и ея дочерью.

Нкоторые привычные постители госпожи Баржтонъ явились безъ шуму и за ними вошли трое или четверо матушкиныхъ дтокъ, скромненькихъ, тихенькихъ, чистенько одтыхъ и душевно счастливыхъ тмъ, что ихъ пригласили въ это собраніе.

Женщины важно услись полу-кружьемъ, мужчины стали за ними. Это собраніе въ разнокалиберныхъ костюмахъ, съ запрещенными лицами, произвело сильное впечатлніе на Луціана. Онъ не былъ робокъ, по не безъ труда выдежалъ первый опытъ: сердце его забилось сильно, когда онъ увидлъ, что вс взгляды обращены на него. Между-тмъ хозяйка всми силами старалась ободрить и поддержать его, разкланиваясь и улыбаясь на вс стороны, и разсыпаясь въ вжливостяхъ передъ своими знаменитыми гостями. Смущеніе его еще усугубилось отъ обстоятельства, которое дйствительно должно было поразить молодаго человка, не привычнаго къ тактик французскихъ обществъ. Прислушиваясь и присматриваясь ко всему, Луціанъ замтилъ, что госпожа Баржтонъ, мужъ ея, епископъ, и нкоторые угодники хозяйки величаютъ его господиномъ де-Рюбампре, а вся остальная часть этой странной публики называетъ просто господиномъ Шардономъ. Приведенный въ робость инквизиторскими взглядами, которые устремлялись на него со всхъ сторонъ, Луціанъ издали чуялъ свою мщанскую фамилію по одному движенію губъ, и предугадывалъ сужденія о себ, произносимыя съ уздною искренностію, которая часто такъ близка къ неучтивости. Словомъ, онъ походилъ на человка, котораго со всхъ сторонъ колютъ булавками. Ему хотлось какъ можно скоре начать чтеніе, но Жакъ разсказывалъ графин де-Нимайтель о послдней своей охот, Адріанъ толковалъ съ Лорою Растиньякъ о Россини, Астольфъ съ жаромъ и чувствомъ описывалъ новую соху по описанію, которое выучилъ наизусть изъ какого-то журнала. Бдный поэтъ не зналъ, что кром госпожи де-Баржтонъ, ни одна изъ этихъ галокъ не въ состояніи постигать поэзіи. Вс эти люди съхались, не зная сами хорошенько, въ чемъ состоитъ удовольствіе, которое общали имъ доставить: они съхались потому что есть слова, которыя подобно трубамъ и литаврамъ фокусника всегда привлекаютъ публику въ чей-нибудь балаганъ. Слова красота, слава, поэзія, заключаютъ въ себ волшебную силу магнита, которая притягиваетъ насъ невольно и безпрестанно обманываетъ людей самыхъ тонкихъ.

Когда вс собрались, когда кончилась первая болтовня вновь встртившихся знакомцевъ, когда общество утихло, благодаря дятельности Г. де-Баржтона, котораго жена отрядила какъ квартальнаго для содержанія порядка на своемъ литературномъ вечер, Луціанъ съ сильнымъ душевнымъ волненіемъ слъ за круглый столикъ, подл госпожи де-Баржтонъ. Онъ сказалъ дрожащимъ голосомъ, что, не желая обмануть ни чьихъ ожиданій, онъ прочтетъ имъ нсколько произведеній одного извстнаго поэта, котораго творенія недавно изданы. Хотя стихотворенія Андрея Chnier вышли еще въ 1819 году, въ Ангулем никто объ нихъ и не слыхивалъ: вс подумали, что это хитрость, придуманная госпожею де-Баржтонъ длятого чтобы пощадить скромность ея молодаго Байрона и дать волю сужденіямъ слушателей. Луціанъ прочелъ сначала піесу ‘Больной Юноша’, и она принята была съ одобрительнымъ шопотомъ, потомъ прочелъ стихотвореніе ‘Слпой’, которое этимъ тснымъ головамъ показалось слишкомъ длиннымъ. Во время чтенія Луціанъ испыталъ адское страданіе, извстное однимъ только художникамъ. Для успшнаго чтенія стиховъ надобно, чтобы вс слушал и съ глубокимъ вниманіемъ, надобно, чтобы между читающимъ и слушателями образовался тсный союзъ сочувствія, безъ чего передача электрическихъ потрясеній поэзіи не можетъ имть мста. Если это согласіе души не существуетъ, читающій поэтъ находится въ положеніи чистаго надзвзднаго духа, который бы началъ пть небесный гимнъ посреди рва ада. Музыкантъ и поэтъ тотчасъ чувствуютъ, если имъ удивляются, или ихъ не понимаютъ, какъ цвтокъ, которцій вянетъ или оживляется въ атмосфер зловредной или благотворной. Въ ушахъ Луціана раздавались толки мужчинъ, пріхавшихъ только для женъ своихъ и чтобы поговорить при случа о длахъ, онъ видлъ, какъ многіе рты судорожно разкрывались. какъ изъ угожденія хозяйк выставлялись безчувственные зубы, будто ни смхъ ему. Если, подобно голубиц, вылетвшей изъ ковчега, онъ искалъ лица, на которомъ бы взоръ его могъ приссть и отдохнуть въ этомъ потоп глупости, брызжущей изъ всхъ глазъ, ему попадались только чурбаны, плавающіе по волнамъ безъ цли и готовые умчаться съ первымъ втромъ отъ лучей поэзіи. За исключеніемъ епископа, Лоры Растиньякъ и двухъ или трехъ молодыхъ людей, вс скучали. Люди, понимающіе поэзію, стараются развивать въ тишин души чувствованія, которыхъ смяна заброшены въ нее стихами поэта: эти дубовые слушатели, напротивъ, не только не проникались идеями поэта, но даже не слушали его звуковъ. Уныніе овладло Луціаномъ, холодный потъ промочилъ его рубашку, и только огненный взглядъ Луизы, къ которой онъ обратился, придалъ ему мужество окончить чтеніе, но сердце поэта обливалось кровью.

— Весело вамъ, Фифина? сказала своей сосдк сухая Лила, которая ожидала, можетъ-быть, фокусъ-покусовъ.

— Не спрашивайте меня, моя милая! У меня глаза слипаются, какъ скоро я слышу чтеніе.

— Надюсь, что въ другой Наиса не вздумаетъ попотчивать насъ стихами посл обда, сказалъ Франсисъ: напряженное вниманіе, съ какимъ слушаешь мудреныя фразы, мшаетъ пищеваренію.

— Pauvre chat! сказала Зефирина вполголоса: выпей стаканъ воды съ сахаромъ!

— Декламація у него очень порядочна, сказалъ Александръ, но вс-таки лучше вистъ.

Услышавши это словцо, которое показалось чрезвычайно остроумнымъ, оттого что въ Англійскомъ язык whist значитъ ‘молчаніе’, многія любительницы картъ начали говорить, что чтецу надобно отдохнуть. Подъ этимъ предлогомъ одна или дв пары ускользнули въ будоаръ госпожи де-Баржтонъ. Луціанъ, по просьб Луизы, прелестной Лоры и епископа, разбудилъ общее вниманіе, силою пылкихъ ямбовъ Chnier, и многіе, увлеченные его пламеннымъ чтеніемъ, апплодировали, не понимая дла: крикъ дйствуетъ на умы этого рода людей, какъ крпкіе напитки на ихъ горло.

Разносили мороженое. Въ это время Звфирина отправила Франсиса въ ученую экспедицію вокругъ столика, съ порученіемъ заглянуть въ книгу, по которой читалъ Луціанъ. По возвращеніи своего Кука, она сказала сосдк своей, Амаліи, что Луціанъ читалъ печатное.

— Очень натурально, ma ch&egrave,re, отвчала Амалія, радуясь своей догадливости. Вдь Г. де-Рюбампре работаетъ у типографщика!— Оно выходитъ то же, прибавила она, взглянувъ на Лолоту, какъ если бы хорошенькая дама сама шила себ платья.

— Самъ онъ и напечаталъ свои стихотворенія! говорили между собою женщины.

— Такъ зачмъ же онъ называется мось де-Рюбампре? Когда порядочный человкъ занимается цеховымъ ремесломъ, онъ долженъ перемнить свою фамилію.

— Онъ и перемнилъ свою мщанскую фамилію на дворянское имя матери, сказала Зизина.

— Если его стихи напечатаны, такъ мы и сами могли ихъ прочесть, мудро замтилъ Астольфъ.

Эта глупость еще боле запутала вопросъ. Наконецъ баронъ дю-Шатле благоволилъ объяснить невжественному собранію, что объявленіе Луціана вначал чтенія совсмъ не было ораторскою уловкой, и что эти прекрасные стихи дйствительно принадлежатъ не ему, но роялисту Андрею Chnier. Благородное Ангулемское общество, за исключеніемъ только епископа, баронессы Растиньякъ и ея дочерей, которыя были разстроганы поэзіею, еще пуще вознегодовало: оно подумало, что это непозволительная мистификація и что надъ нимъ насмхаются. Поднялся глухой ропотъ. Луціанъ его не слыхалъ, онъ такъ уединился отъ этой безсмысленной толпы въ упоеніе мелодіи, которая плась въ душ его, что вс лица казались ему какъ-бы въ туман. Онъ прочелъ имъ еще мрачную элегію о самоубійств, и окончилъ засданіе прелестною элегіею, ‘Нерея’.

Госпожа де-Баржтонъ, первый разъ въ жизни перенесенная въ сродную себ сферу думъ, погрузивъ одну руку въ свои прекрасныя кудри, разрушая ихъ въ сладостномъ забытіи, сидла одна посреди залы, роскошно задумавшись. Вы можете вообразить, какъ ей непріятно было, когда Амалія, въ качеств представительницы общаго мннія, пришла извлечь ее изъ этой мечтательности.

— Наиса, мы съхались слушать стихи Г. Шардона, а ты подчуешь насъ печатнымъ! Эти стихи, конечно, очень милы, но намъ изъ патріотизма хотлось бы послушать чего-нибудь своего, Ангулемскаго.

— Не правда ли, что нашъ языкъ совсмъ не годится для поэзіи? сказалъ мудрый Астольфъ директору акцизнаго сбора. По-моему мннію въ проз Цицерона несравненно боле поэзіи.

— Настоящая французская поэзія есть поэзія легкая, псня, отвчалъ дю-Шатле.

— Псня доказываетъ, что нашъ языкъ очень музыкаленъ, замтилъ Адріанъ, который везд видлъ музыку, даже и въ французскомъ язык.

— Мн бы очень хотлось слышать стихи, которые сгубили Наису, сказала Зефирина, но, судя по тому какъ она приняла просьбу Амаліи, врядъ ли мы ихъ узнаемъ.

— Да она для собственной своей чести должна заставить его прочесть эти стихи, замтилъ Франсисъ: только геній этого молодчика можетъ оправдать ея несчастную страсть.

— Мось дю-Шатле, вы служили по дипломатической части, сказала Амалія: покажите свое искусство! Постарайтесь объ этомъ для насъ.

— Съ удовольствіемъ, отвчалъ дю-Шатле.

Отставной секретарь Бонапартовской принцессы подошелъ къ епископу, и употребилъ его на это дло. По желанію почтеннаго прелата, Наиса принуждена была уговорить Луціана, чтобы онъ прочелъ имъ что-нибудь наизусть. Быстрый успхъ барона въ этихъ переговорахъ заслужилъ ему томную улыбку Амаліи.

— Право, этотъ баронъ человкъ умный! сказала она Лолотт.

Лолотта, помня злое замчаніе Амаліи на счетъ женщинъ, которыя сами шьютъ себ платья, отвчала ей, улыбаясь:

— Давно ли вы признаете Бонапартовскихъ бароновъ?

Луціанъ обезсмертилъ свою любезную одою, которую вс молодые люди пишутъ по выход изъ училища, одою КЪ НЕЙ! Одна только эта ода, проникнутая всмъ жаромъ первой любви, могла, по его мннію, соперничествовать съ стихотвореніями Chnier. Онъ спросилъ — Къ ней?— и взглянулъ не совсмъ осторожно на госпожу де-Баржтонъ. Она тихо отвчала Да! Авторскому его самолюбію стало какъ-то безопасне за валомъ могучей юбки госпожи де-Баржтонъ.

Но, въ минуту отвта, тайныя чувствованія Нансы невольно вырвались изъ глазъ ея, и завистливыя женщины это замтили. Несмотря на привычку владычествовать надъ этимъ обществомъ силою и гордостью своего ума, она трепетала за Луціана. Она была въ смущеніи и, скромными взглядами, будто вымаливала снисхожденія къ нему, потупила глаза, стараясь скрыть свое удовольствіе, и не поднимала ихъ, пока Луціанъ читалъ слдующія строфы:

КЪ НЕЙ.

Du sein de ces torrens de gloire et de lumi&egrave,re

O, sur des sistres d’or, les auges attentifs

Aux pieds de Jhova redisent la pri&egrave,re

De nos astres plaintifs.

Souvent un chrubin chevelure blonde,

Voilant l’echt de Dieu sur son front reflt,

Laisse aux parvis des deux sou plumage argent,

Et descend sur le monde.

Il a compris de Dieu le bienfaisant regard:

Du gnie aux abois, il eudort la souffrance:

Jeune fille adore, il berce le vieillard

Daus les Heurs de l’enfance,

Il inscrit des mdians les tardifs repentirs,

А la m&egrave,re inqui&egrave,te, il dit en rve: esp&egrave,re!

Et, le cur plein de joie, il compte les soupirs

Qu’on doune la mis&egrave,re.

De ces deux messagers un seul est parmi nous.

Que la terre amoureuse arrte dans за route,

Mais il pleure, et poursuit d’un regard triste et doux

La paternelle vote.

Ce n’est point de sou front l’clatante blancheur

Qui m’а dit le secret de sa noble origine,

Ni Fcelair de ses yeux, ni la fconde ardeur

De sa vertu divine.

Mais par tant de lueurs mon amour bloui

А tent de s’unir за sainte nature,

Et du terrible archange il а heurt sur lui

L’impntrable armure.

Ah! gardez, gardez bien de lui laisser revoir

Le brillant sraphin qui vers les cieux revoie,

Trop tt il lui dirait la magique parole

Qui se chante le soir!

Vous les veniez des nuits perant les sombres voiles

Comme uu point de l’aurore, atteindre les toiles

Par un vol fraterel.

Et le marin qui veille, attendant un prsage.

De leurs pieds lumineux montrerait le passage,

Comme un phare ternel.

— Вы поняли? сказала Амалія барону дю-Шатле съ кокетной улыбкою.

— Les sistres d’or, отвчалъ дю-Шатле, холодно и равнодушно, по званію великаго оцнщика, котораго ничмъ нельзя удивить. Золотые тимпаны ангеловъ, сударыня. Стихи какіе вс мы, боле или мене, писали при выход изъ школы. Прежде, мы уносились въ Оссіяновскіе туманы. У насъ везд являлись Мальвины, Фингалы, мрачныя виднія, воины, которые вставали изъ могилъ съ звздою надъ головой. Теперь, вмсто всхъ этихъ поэтическихъ фигуръ, пошли ангелы, золотые тимпаны, безпредльное, безконечное, колоколъ, мечта, адъ въ груди, рай въ сердц, опаловые взгляды, пропилеи жизни. Эпитеты перемнились, но безсмыслица осталась вс та же, и несмотря на torrens de lumi&egrave,re, на ‘потоки свту’, о которыхъ говоритъ этотъ господинъ, въ поэзіи темно по-прежнему.

— Если ода темна, сказала Зефирина, за то любовное изъясненіе очень ясно.

— Что такое городилъ онъ намъ тутъ о l’armure des archanges, сказалъ Франсисъ: неужели это относится къ ея satin-armure?

Хотя изъ учтивости надобно было хвалить оду, но дамы, досадуя, что у нихъ нтъ поэта, который бы называлъ ихъ въ стихахъ ангелами, встали со скучнымъ видомъ и весьма холодно сказали: Очень мило, очень интересно.

— Если вы меня любите, то не скажете ни слова на автору, ни его ангелу, сказала Лолотта Адріану съ такимъ деспотическимъ видомъ, что онъ по невол долженъ былъ повиноваться.

— Все это пустыя фразы! оказала Зефирина Франсису: любовь есть поэзія въ дйствій.

— Вы у меня это съ языка сорвали, Зизина, сказалъ Станиславъ, осматривая себя съ ногъ до головы: но мн и этого такъ хорошо не выразить.

— Я бы все отдала, шепнула Амалія барону дю-Шатле, чтобы только унизить эту Нансу: она милостиво заставляетъ титуловать себя въ стихахъ ангеломъ, какъ-будто она лучше насъ, гршныхъ! Да еще мараетъ насъ знакомствомъ съ сыномъ аптекаря, котораго мать сидлка, сестра гризетка, а самъ онъ — наборщикъ.

— Отецъ его выдумалъ лекарство отъ подагры, сказалъ Жакъ, такъ могъ бы уже кстати выдумать порошокъ и отъ стиховъ своего сына.

— Да онъ занимается тмъ же ремесломъ какъ и отецъ его: онъ отпустилъ намъ настоящее рвотное, сказалъ Станиславъ, принявъ злодйски-франтовское положеніе.

Однимъ словомъ, каждый наперерывъ старался поразить бднаго Луціана какимъ-нибудь надменнымъ сарказмомъ. Ханжа Лили твердила, что это было бы истинно христіанское дло, если бъ кто-нибудь удержалъ Нансу на краю пропасти и не далъ ей сдлать глупость. Отставной дипломатъ Франсисъ принялъ это на себя, и общалъ довести до успшнаго окончанія этотъ глупый заговоръ: вс съ нетерпніемъ ждали развязки дла, чтобы потомъ разсказывать исторію своимъ знакомцамъ.

Бывшій консулъ, не имя ни малйшаго желанія драться съ молодымъ поэтомъ, который, въ присутствіи своей любезной, конечно взбсился бы за первое неучтивое слово, тотчасъ разсчелъ, что тутъ надобно употребить руку, которой Луціанъ не могъ бы отмстить. Онъ послдовалъ примру хитраго дю-Шатле, подошелъ къ епископу и нача.гь съ восторгомъ говорить объ одъ, которая чрезвычайно понравилась умному пастырю. Франсисъ сталъ уврять епископа, будто бы мать Луціана женщина необыкновеннаго ума, но чрезвычайно скромная, будто она выбираетъ для сына вс сюжеты его стихотвореній и руководствуетъ его своими совтами, будто Луціану, который обожаетъ мать безъ памяти, нельзя сказать лучше и пріятне, какъ отдавая справедливость его матери. Внушивъ эту идею добродушному прелату, Франсисъ положился въ остальномъ на случай: онъ надялся, что разговоръ подастъ почтенному старцу возможность ввернуть изъ учтивости какое-нибудь словцо на счетъ маменьки Луціана, словцо, отъ котораго Францисъ ждалъ полнаго эффекта.

Всеобщее вниманіе удвоилось, когда епископъ съ Франсисомъ подошли къ кругу, въ центр котораго стоялъ Луціанъ и гд уже ему понемногу подносили яду. Бдный поэтъ, незнакомый съ уловками большаго свта, только взглядывалъ на госпожу де-Баржтонъ, и не умлъ отразить нападеній. Онъ не зналъ ни имени, ни званія большей части гостей, ни что отвчать женщинамъ на ихъ оффиціяльные пустяки. Притомъ, онъ чувствовалъ, что эти Ангулемскія божества отталкиваютъ его за три-девять земель отъ себя, величая его Г. Шардономь или Г. де-Рюбампре, между-тмъ какъ другъ друга они зовутъ Лолоттой, Адріаномъ, Астольфомъ, Лили, Фифиной. Смятеніе его достигло до высочайшей степени, когда, принявши имя Лили за фамилію, онъ назвалъ мось Лили грубаго графа де-Сенонша, который тотчасъ прервалъ его, вскричавъ: ‘Мось люлю?’ Госпожа де-Баржтонъ покраснла до самыхъ ушей.

— Надо быть удивительно ослпленной, чтобы заставлять насъ брататься съ этимъ разночинцемъ, сказалъ онъ вполголоса.

— Не замчаете ли вы, маркиза, сказала Зефирина госпож де-Пимантель, что Г. Шардонъ немножко похожъ на Г. де-Кантъ-Кроа.

— Идеалы всегда сходны между собою, отвчала улыбаясь маркиза.

— Слава такъ обольстительна, что безъ стыда можно увлекаться ею, сказала госпожа Баржтонъ маркиз.— Есть женщины, которыхъ такъ же прельщаетъ мелочность, какъ другихъ прельщаетъ величіе, прибавила она, взглянувъ на Франсиса.

Зефирина не поняла, потому что для ней консулъ былъ великъ, но маркиза засмялась.

— Вы очень счастливы, мось Шармось де-Рюбампре, сказалъ маркизъ де-Пимантель: вы, врно, никогда не скучаете!

— А скоро вы работаете стихи? сказала Лолотта, съ такимъ же видомъ, какъ бы вы спросили столяра: а скоро ли ты, братецъ, можешь мн сдлать этотъ ящикъ?

Луціанъ былъ оглушенъ этимъ ударомъ, какъ дубиной но лбу, но онъ очнулся, когда госпожа Баржтонъ сказала, смясь:

— Вдь поэзія, моя милая, не можетъ рости въ голов Г. де-Рюбампре, какъ крапива на нашихъ дворахъ.

— Сударыня, сказалъ епископъ Лолотт, мы должны вполн уважать благородные умы, которые Богъ озарилъ однимъ изъ лучей своихъ. Да! поэзія вещь высокая, священная. Поэзія и страданіе неразлучны. Сколько безсонныхъ ночей стоили строфы, которыя недавно насъ восхитили! Чтите и жалуйте поэта, который почти всегда ведетъ жизнь злополучную, и которому Богъ, конечно, изготовилъ великую награду въ неб. Этотъ молодой человкъ поэтъ душою, сказалъ онъ, кладя руку на голову Луціана: на юномъ чел его я какъ-будто вижу печать рока.

Осчастливленный такой благородною защитой, Луціанъ почтительно поклонился епископу, и не предвидлъ, что почтенный пастырь сейчасъ его заржетъ. Госпожа де-Баржтонъ бросила на непріятельскіе ряды торжествующій взглядъ, который какъ жало впился въ сердца ея соперницъ и усугубилъ ихъ ярость.

— Ахъ, ваше преосвященство! сказалъ поэтъ, надясь разбить эти пустыя головы своимъ золотымъ скипетромъ: толпа не иметъ ни вашего ума, ни вашей снисходительности. Никто не постигаетъ нашихъ страданій, никто не знаетъ трудовъ нашихъ. Рудокопу легче доставать золото изъ недръ земли, чмъ намъ извлекать образы изъ самаго неблагодарнаго языка въ мір. Цль поэзіи — представлять идеи такъ, чтобы всякой могъ ихъ видть и осязать, и поэтъ долженъ безпрерывно стараться быть понятнымъ для всхъ степеней разума, онъ долженъ умть скрывать подъ блестящими красками дв враждебныя силы, логику и чувство, онъ долженъ заключать цлый рядъ мыслей въ одномъ слов, онъ долженъ выражать цлыя философическія системы одной картиной. Стихи его — смяна, которыхъ цвты должны распускаться въ сердцахъ, падая на борозды, уже приготовленныя собственными чувствами каждаго. Поэтъ долженъ перечувствовать все сильно, чтобы все живо выразить, а чувствовать сильно значитъ страдать. За то поэзія раждается только посл долгихъ странствованій въ области людей и общества. Это труды безсмертныхъ, и жизнь идеаловъ, порожденныхъ сильнымъ воображеніемъ, врне жизни лицъ, которыя дйствительно существовали: таковы Кларисса Ричардсона, Камилла Chnier, Делія Тибулла, Анджелика Аріоста, Франческа Данте, Альсестъ Молліера, Ребекка Вальтера Скотта, Донъ-Кихотъ Сервантеса и другіе…

— Которыхъ и вы намъ породите, подхватилъ дю-Шатле.

— Общать подобныя созданія значило бы выдаватьсебя за генія, отвчалъ Луціанъ. Притомъ такія порожденія требуютъ долгаго знанія свта, долгаго изученія страстей человческихъ, а я дляэтого слишкомъ молодъ. Но я начинаю изучать людей, сказалъ онъ, съ печальною улыбкою взглянувъ на окружающихъ: я начинаю собирать матеріалы… Беременность воображенія должна быть продолжительна…

— Да! и роды бываютъ не легки, сказалъ Г. дю-Готоа.

— Ваша почтенная матушка можетъ помочь вамъ въ этомъ случа, прибавилъ епископъ. Я слышалъ…

Вс улыбнулись.

Эти слова, такъ искусно подготовленныя, это давно ожиданное мщеніе, зажгли радость въ глазахъ всего собранія. Надменное ихъ удовольствіе еще увеличилось, когда господинъ де-Баржтонъ, По своему обыкновенію, захохоталъ спустя дв минуты, догадавшись, что это смшно.

— Monseigneur, вы слишкомъ тонко остры на этотъ разъ, сказала госпожа Баржтонъ съ досадою: дамы васъ не понимаютъ.

Эти слова остановили вс улыбки на полу-дорог и устремили на нее удивленные взгляды присутствующихъ.

— Церковь, продолжала она, конечно, должна быть нжною матерью поэта, который почерпаетъ вдохновеніе изъ Священнаго Писанія. Мось де Рюбампре! прочтите вашу поэму ‘Патмосъ’, или ‘Пиръ Балтазара’, чтобы показать его преосвященству, что Религія для васъ Magna parens Виргилія.

Женщины перемигнулись, когда госпожа Баржтонъ произнесла эти два Латинскія слова.

Иногда самое гордое мужество поддается унынію: этотъ ударъ совершенно потопилъ Луціана, но онъ выбрался на поверхность воды, и поклялся пристыдить этихъ людей. Онъ пришелъ въ ярость, какъ быкъ, уже пораженный стрлами бандерильеровъ, и готовъ былъ, по желанію Луизы, прочесть свою поэму, но карточные столы уже привлекли къ себ честную компанію: она обратилась къ сроднымъ ей занятіямъ, и большая часть гостей погрязла въ вист, котораго не можетъ замнить для глупцевъ поэзія, притомъ, мщеніе раздраженныхъ самолюбій было бы не полно, если бъ они не оказали отрицательнаго презрнія къ провинціальной поэзіи: они оставили Луціана и Луизу однихъ съ епископомъ. Одинъ притворился задумавшимся, другой пошелъ толковать съ префектомъ о новой дорог, дамы заговорили о нарядахъ и музык. Высшій Ангулемскій кругъ чувствовалъ, что онъ плохой судья въ поэзіи: для своего руководства, этимъ почтеннымъ людямъ хотлось знать мнніе Растиньяковъ и Пимантелей, и многіе собрались вокругъ нихъ. Въ важныхъ случаяхъ вліяніе этихъ двухъ фамилій было признаваемо цлымъ департаментомъ, всякой имъ завидовалъ, но всякой старался угождать имъ, потому что по связямъ своимъ въ Париж, они могли когда-нибудь пригодиться.

— Какъ вамъ правятся нашъ поэтъ и наши стихотворенія? сказалъ графъ Жакъ госпож де-Пимантель, къ которой онъ иногда здилъ охотиться.

— Да для провинціальныхъ стиховъ они весьма изрядны, сказала она улыбаясь: притомъ стихи не могутъ быть дурны, когда поэтъ такъ хорошъ.

Вс были въ восторг отъ этого ршенія, и повторяли его другъ другу, подбавляя въ него боле и боле желчи.

Тутъ барона заставили акомпанировать господину дю-Барта, который перегадилъ всю знаменитую арію Фигаро. Пользуясь случаемъ, Г. дю-Шатле сплъ романсъ своего сочиненія. Потомъ двушки начали играть въ четыре руки, по настоянію госпожи дю-Броссаръ, которая хотла очаровать Г. Северака игрою своей Камиллы.

Госпожа де-Баржтонъ, оскорбленная неуваженіемъ, которое вс оказывали къ ея. поэту, отплатила презрніемъ за презрніе и ушла въ свой будоаръ, какъ скоро началась музыка. За ней пошелъ епископъ: викарій объяснилъ ему глубокую иронію его неумышленной эпиграммы, и онъ хотлъ загладить вину свою. Лора Растиньякъ, обвороженная поэзіею, также прокралась въ будоаръ, по-тихоньку отъ матери. Усвшись на диванъ, Луиза сказала Луціану на ухо: Другъ мой, они тебя не поняли! Но Псня твоя прекрасна, и она глубоко запала мн въ душу. Утшенный Луціанъ забылъ свое горе.

— Слава не достается даромъ, сказала госпожа де-Баржтонъ, пожимая ему руку. Терпите, страдайте, и вы будете велики, страданіями вашими вы купите безсмертіе. О, съ какою бы радостью переносила я борьбу! Избави васъ Богъ отъ жизни холодной, безчувственной, въ которой орлу нтъ простора. Я завидую вашимъ страданіямъ, потому что они доставятъ вамъ жизнь въ потомств. Развивайте свои силы, и уповайте на побду: борьба покроетъ васъ славою. Когда вы вступите въ высокую сферу, гд смиряются великіе умы, вспомните объ насъ, обиженныхъ судьбою, которыхъ умъ чахнетъ въ нравственномъ азот и которые умираемъ не живши, хотя мы знаемъ что такое жить, хотя одарены зрніемъ зоркимъ и между-тмъ ничего не видимъ хотя имемъ нжное обоняніе и между-тмъ находимъ только цвты зловонные. Воспойте тогда благородное растеніе, подавленное хворостомъ и сорными травами, которое увяло до цвта, потому что солнце никогда его не ласкало. Согласитесь, что это былъ бы прекрасный сюжетъ для печальной псни, сюжетъ истинно фантастическій. Какая превосходная тема — два пустыни, два востока, которую перенесли въ холодный западъ, и она вздыхаетъ о любимомъ своемъ солнц, и умираетъ отъ любви и стужи. Это былъ бы образъ многихъ…

— Вы бы изобразили такимъ образомъ душу, которая вздыхаетъ о неб, сказалъ епископъ.

— Ахъ, напишите такую поэму! сказала Лора Растиньякъ съ простодушною врою въ геній Луціана.

— Французской словесности недостаетъ великой поэмы религіозной, сказалъ епископъ. Поврьте мн, слава всегда будетъ удломъ даровитаго человка, который трудится для религіи.

— Онъ напишетъ такую поэму, ваше преосвященство, торжественно произнесла госпожа Баржтонъ: вы видите, идея поэмы уже блеститъ въ глазахъ его!

— Наиса обходится съ нами не слишкомъ вжливо, сказала Фифина: что это она тамъ длаетъ?

— Разв вы не слышите? отвчалъ Станиславъ: она взобралась на свои великорослыя фразы, въ которыхъ нтъ ни какого толку.

Амалія, Фифина, Адріанъ и Франсисъ появились въ дверяхъ будоара съ баронессою Растиньякъ, которая пришла позвать дочь, сбираясь хать домой.

— Наиса, сказала Амалія и Фифина, радуясь, что нашли средство разстроить засданіе ея поэтическаго комитета: вы бы намъ сыграли что-нибудь.

— Господинъ де-Рюбампре, отвчала госпожа де-Баржтонъ, общалъ прочесть намъ свой ‘Патмосъ’, прекрасное стихотвореніе въ Еврейскомъ род.

— Въ Еврейскомъ! повторила удивленная Фифиня.

Амалія и Фифина побжали въ гостниную, унося съ собою это слово на пищу насмшникамъ. Луціанъ отказался читать, подъ предлогомъ, что не помнитъ своихъ стиховъ. Когда онъ возвратился къ гостямъ, никто уже не смотрлъ на него: вс играли въ карты или разговаривали, поэтъ лишился всхъ лучей своихъ. Помщики не находили въ немъ ничего доходнаго, люди съ притязаніями на умъ боялись его какъ соперника, опаснаго для ихъ невжества, женщины, завидуя госпож де-Баржтонъ, Беатриче новаго Данта, какъ выразился викарій, бросали на него холодно презрительные взгляды.

— Такъ вотъ свтъ! сказалъ онъ самъ себ, отправляясь домой.

Бдный поэтъ! даже эта жестокая неудача не лишила его мужества. Напротивъ, ярость отверженнаго честолюбца придала ему новыя силы. Какъ вс люди, которыхъ увлекла въ возвышенную сферу пылкая душа, когда они еще не въ состояніи держаться въ ней на своихъ крыльяхъ, Луціанъ ршился всмъ пожертвовать, чтобы только вторгнуться въ высшее общество. Дорогою онъ вынималъ одну за другою ядовитыя стрлы, которыя въ него вонзились, разговаривалъ самъ съ собою вслухъ, унижалъ тхъ, которые хотли его унизить, и находилъ весьма остроумные отвты на глупые вопросы своихъ судей, досадуя на себя, что умъ пришелъ къ нему не во-время.

Черезъ нсколько времени, госпожа де-Баржтонъ, видя, что невжды Ангулемцы презираютъ и оскорбляютъ ея Байрона, похитила его и увезла въ Парижъ, гд, по ея мннію, онъ долженъ былъ затмить вс современныя знаменитости и покрыть Европу лучами своей славы.

Но тутъ все измнилось. Началась эпоха разочарованій. Госпожа де-Баржтонъ, сличая своего поэта съ талантами, которые, живя въ столицъ, средь роскоши идеи, привыкли мотать сокровищами ума какъ другіе мотаютъ бездушными деньгами, нашла его довольно жалкимъ, смшнымъ, даже ограниченнымъ. Луціанъ, сравнивая свою покровительницу съ Парижскими женщинами, всегда свжими и молодыми, нашелъ ее увядшею и довольно старою. Спустя недлю, они уже не видлись другъ съ другомъ, и свтъ не слышалъ боле ни о новомъ Данте ни о новой Беатриче.

‘Библіотека для Чтенія’, т.21, 1837

ПРОВИНЦІЯЛЬНЫЙ БАЙРОНЪ.

Читайте также: