ПРОВИНЦІАЛЬНЫЕ ТИПЫ.
ПРОВИНЦІАЛЬНЫЕ ТИПЫ.
(Листки изъ записокъ свтскаго человка.).
Листокъ 1-й.
ЕДИНЬКА.
ИВАНОВСКІЙ-ЕЛЕЦКІЙ.
‘Отечественныя Записки’, т. 102, 1855
Провинциальные типы, Ивановский-Елецкий, Год: 1855
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Я не люблю осени, не люблю этого скучнаго времени, когда небо подернуто какою-то грязно-срою пеленою, когда цвты, убитые морозами-утренниками, какъ ихъ называетъ простонародье, смотрятъ болзненно-грустно, и желтые, бурые, иногда красные листья, уносимые втромъ, перелетаютъ съ мста на мсто, подобно недовольнымъ, пресыщеннымъ жизнью туристамъ, когда мелкій, частый, холодный дождь мороситъ безостановочно съ утра до ночи землю и, растворяя по дорогамъ грязь въ одну густую, безконечную, глубокопрорзанную колеинами массу, наводитъ ужасъ и уныніе на каждаго смертнаго, которому волею судебъ предназначается совершать какое- нибудь путешествіе.
Впрочемъ, бываютъ и исключенія, и осенью иногда бываютъ дни съ яснымъ, безоблачнымъ небомъ, съ ярко-свтящимъ солнцемъ, которое, согрвая воздухъ, уже утратившій свою прежнюю пахучесть, роскошно золотитъ запоздалые листья на полуобнаженныхъ вткахъ и своимъ теплымъ сіяньемъ какъ-будто спшитъ усладить послднія минуты умирающей природы, улыбающейся прощальною, прекрасною улыбкой. Въ одинъ изъ такихъ дней я былъ званъ къ одному моему сосду и родственнику, праздновавшему какую-то торжественную оказію: не то именины, не то рожденье, не то, что-то въ этомъ род.
День, какъ я ужь сказалъ, былъ прекрасный осенній, одинъ изъ тхъ, которые незабвенный Пушкинъ сравнилъ съ чахоточной красавицей. Я веллъ заложить карету, одлся, слъ и похалъ. Опустивъ одно окно кареты и закутавшись въ ваточный плащъ, я думалъ заснуть — обыкновенное мое занятіе во время совершенія процесса перемщенія моего съ мста на другое, но мн стало жарко, я отворилъ другое окно, однако мгновенно-пахнувшій сквозной втеръ заставилъ меня удовольствоваться однимъ открытымъ окномъ, закутаться тепле, приведя на память пословицу, что паръ костей не ломитъ. Я халъ очень-скоро, дорога, къ удивленію моему, была прекрасная и я, отъ-нечего-длать, принялся слдить за волнообразными прихотливыми изгибами этой дороги, сіявшей на солнц, какъ атласная коричневая лента. Паутина тонкая и блестящая то разстилалась эирною, прозрачною стью по желтющей трав и бурымъ жнивьямъ, то, уносимая прихотливымъ втромъ, цплялась за лазины и прозрачными фестонами, какъ шелкомъ, обвивала ихъ втки, то длинной полосой, точно змйками, вилась въ воздух и какъ-будто догоняла мою карету. Насладившись всми этими прелестями, я принялся за другое наслажденіе: закурилъ папироску Костонжогло, новаго приготовленія, въ полтора рубля серебромъ за сотню (удивительныя папиросы!) и погрузился въ размышленіе по поводу предстоявшихъ мн встрчъ у дальняго сосда и столь же дальняго родственника. Но вотъ, какъ обыкновенно, сперва показалась крыша господскаго дома, потомъ ограда съ принадлежностями, а наконецъ и самый домъ, къ подъзду котораго легко и граціозно подкатила моя карета. Такъ же легко и граціозно, увряю васъ, выпрыгнулъ я изъ нея и, сопутствуемый моимъ камердинеромъ, взошелъ по весьма-просторному крыльцу, нелишенному, впрочемъ, двухъ потайныхъ, но видимыхъ дверей съ деревянными скобками, въ довольно-большую переднюю, гд, къ крайнему моему удовольствію, замтилъ я огромную гору шинелей, пальто, бурнусовъ, манто, пардесю, словомъ — всего носимаго и сбрасываемаго на произволъ судьбы, и часто-грязныхъ лакеевъ, въ немене-грязномъ ихъ мстопребываніи.
Вс эти, боле или мене-изящныя одянія, предохраняющія человчество отъ кашля, насморковъ, катарровъ и прочаго, тсно лнились одно на одномъ, на небольшой, узкой вшалк. Нсколько прізжихъ съ господами лакеевъ находилось въ пріятномъ бездйствіи и таковой же бесд, тогда-какъ слуги хозяина съ озабоченнымъ видомъ перебирали тарелки, стаканы, ножи, вилки и проч., стуча всмъ этимъ безъ милосердія. При моемъ появленіи вся челядь шумно вскочила на ноги, привтствуя тмъ мою особу, я сбросилъ плащъ въ объятія моего камердинера и, поправивъ волосы, вошелъ въ залъ, соединенный съ гостиною огромною аркою, такъ-что изъ двухъ большихъ комнатъ составлялась, какъ-бы одна, чрезвычайно-обширная комната, устроенная, по словамъ хозяина, весьма-нжнаго отца, съ цлью — дать просторъ рзвости его пятерымъ, прелестнымъ, впрочемъ, малюткамъ. Длинный столъ, уже полунакрытый, тянулся во всю залу, захватывая собою и часть гостиной, которая, мимоходомъ сказать, была оклеена одинаковыми съ залой обоями и отличалась отъ него только мебелью орховаго дерева, обитою зеленымъ драдедамомъ, тогда-какъ простые камышевые плетеные стулья скромно тснились вдоль стнъ залы. Вс уже съхались. Но привычк опаздывать, я пріхалъ изъ послднихъ, что, не знаю почему, было всми замчено и чего я, разумется, не хотлъ. Поздоровавшись и дружески обнявшись съ хозяиномъ, весьма-умнымъ, дльнымъ и благороднымъ человкомъ, сдлавъ idem съ его братомъ, такимъ же, какъ и онъ, достойнымъ семьяниномъ, я поцаловалъ полную ручку жены хозяина, женщины очень-видной, отошелъ къ сторонк, занялъ первый попавшійся мн стулъ и, закуривъ папироску, предался обычной страсти моей — наблюденію. Вс эти господа, толпившіеся передо мною, большею частью были мн совершенно незнакомы. Неясный говоръ отдльно спорящихъ трупъ носился по комнатамъ вмст съ густымъ слоемъ дыма отъ трубокъ, сигаръ, папиросъ и прочаго. Тутъ былъ господинъ очень-высокаго роста, въ длинномъ сюртук, отличавшійся несказанно-высокимъ галстухомъ, рдкими сдыми волосами на вискахъ и весьма-серьзнымъ, какъ и вся его осанка, лицомъ, этотъ господинъ молча и одиноко ходилъ по комнат, садился, потомъ опять ходилъ и опять садился, ему было лтъ подъ семьдесятъ. Тутъ былъ еще черненькій, кругленькій, съ быстрыми глазками господинъ, лтъ подъ сорокъ, довольно-полный, общающій быть еще полне, одтый грязно, небрежно. Этотъ господинъ обратилъ на себя мое вниманіе тмъ, что, пріхавъ почти вслдъ за мною съ сыномъ, мальчикомъ лтъ двнадцати, похожимъ на батюшку какъ по лицу, такъ и по небрежности одежды, обратился къ хозяину съ словами: ‘извините, что я являюсь къ вамъ съ своимъ произведеніемъ…’ при этомъ онъ указалъ на произведеніе, которое шаркнуло и сильно покраснло. Тутъ былъ еще господинъ пріятной наружности, съ большими усами, скромными манерами, съ постнымъ и цломудреннымъ лицомъ, одтый безукоризненно и замчательный, между-прочимъ, тмъ, что иногда являлся въ обществ въ парик, иногда же, какъ, напримръ, теперь, съ обнаженною головою, хотя и несовсмъ еще лишенною темнорусыхъ волосъ. (Типъ, требующій современемъ отдльнаго листка). Тутъ было много помщиковъ съ супругами и безъ оныхъ, съ потомствомъ и безъ онаго, были и молодые франты средней руки въ усахъ и безъ усовъ, въ пестрыхъ, яркихъ жилетахъ и чистыхъ старомодныхъ фракахъ, съ широкими фалдами и узкими рукавами, иные же фраки отличались широчайшими рукавами, подбитыми огненно-красной подкладкой. Въ гостиной, на диванахъ, помщались дамы. Одна изъ нихъ, довольно- пожилая, въ тюлевомъ чепц, обшитомъ и вышитомъ соломкой, что-то особенно-умильно поглядывала на меня. Подл дамы сидла двушка лтъ семнадцати, пріятной наружности, съ темной, густой косой, въ бломъ кисейномъ плать, прорзанномъ прошивками и ушитомъ узкимъ, впрочемъ, кружевомъ. Двушка была, повидимому, дочерью дамы въ чепц съ соломкой. Вглядвшись пристально, я вспомнилъ, что, года два тому, проздомъ, мн случилось быть у нихъ въ дом — и взгляды матушки мн стали понятны. Я подошелъ къ хозяину.
— Скажи, пожалуйста, кто эта дама, вонъ сидитъ на диван?
— Которая?
— Ну вотъ, подл твоей жены… Чепецъ на ней съ соломой…
— Это… Рощинская.
— Сестра Варвары Ивановны?
— Сестра родная.
— А какъ ее зовутъ?
— Анна Ивановна.
— Анна Ивановна, повторилъ я: — точно Анна Ивановна… Ну, а эта двушка въ бломъ плать?
— Ея дочь… отвчалъ мн Николай Васильевичъ. (Хозяина звали Николаемъ Васильевичемъ).
— Дочь… да… прибавилъ я безсознательно и, повторяя въ ум своемъ ‘Анна Ивановна, Анна Ивановна’, я пошелъ по направленію къ дивану. Анна Ивановна замтила мое движеніе и, не знаю почему, улыбка удовольствія оснила лицо ея.
— Сашенька, держись прямй!— шепнула она дочери и, не давъ мн выговорить ни слова, вскрикнула, обращаясь ко мн:
— Ахъ, Анатолій Петровичъ! васъ ли я вижу? Сколько лтъ не видались! На долго ли въ наши мста? Хозяйничаете?.. (и она засмялась). Да соскучитесь, привыкнувъ къ столиц… прибавила она.— А какъ же вы пополнли!.. Неправда ли, Сашенька, что пополнлъ Анатоліи Петровичъ, продолжала она, обращаясь къ дочери:— дочь моя… имю честь представить…
— Я поклонился, барышня очень серьзно присла.
— А давненько не видались, начала снова словоохотливая Анна Ивановна:— Сашенька тогда еще была ребенкомъ… по четырнадцатому годочку… да, такъ и есть… два года тому… Сашеньк теперь шестнадцать лтъ… Помнишь, Сашенька, какъ былъ у насъ Анатолій Петровичъ?… Надюсь и впередъ осчастливите… Безъ церемоніи… Покажу вамъ своихъ ребятишекъ… Сама занимаюсь, учу, нельзя: состояніе небольшое… не то, что у васъ.
Анна Ивановна умильно посмотрла на меня и взоръ этотъ, полный чувства, скользнувъ съ моей особы на Сашеньку, потерялся въ пространств. Богъ-знаетъ какія затаенныя думы волновали въ эти минуты умъ и сердце заботливой маменьки! Сложивъ въ ум привычную я-разу, я только-что хотлъ облечь ее въ звуки, какъ Анна Ивановна воскликнула:
— Какъ жаль, что я не привезла Антона Карпыча!.. то-то онъ обрадовался бы!..
— Кто это Антонъ Карпычъ? сорвалось у меня съ языка.
— Мужъ мой!.. Разв вы не помните?..
— Виноватъ… извините… я смшалъ… я думалъ… бормоталъ я сконфузясь и красня.
— Прекрасный, кроткій человкъ… ангелъ сущій… да-съ…вотъ Сашенька вся въ него… такой же кроткій характеръ…
Двушка вспыхнула, такъ-что круглое лицо ея уподобилось вишн. Анна Ивановна нжно и ласково провела широкой ладонью по взбитымъ волосамъ дочери и продолжала:
— Вотъ Николинька мой — другое дло… бдовый мальчикъ!.. Лошади, собаки, знате… весь въ дядюшку, въ едора Карпыча!.. Вы знакомы съ нимъ?..
— Не имю чести, отвчалъ я.
— едоръ Карпычъ… какъ же!.. помилуйте!.. братъ моего мужа… вс знаютъ… бдовый человкъ!.. сорви голова!.. А! да вотъ и онъ!.. вскрикнула она, обращая взоръ къ одному изъ оконъ гостиной:— едоръ Карпычъ!.. не слышитъ вдь… единька! единька… поди сюда!..
И она къ слову прибавила жесты, которыми подзывала мужчину, худенькаго, небольшаго роста, съ волосами на половину сдыми, съ лицомъ, испещреннымъ глубокими морщинами, съ густыми, волнообразными, длинными сдыми усами, скрывавшими непріятное выраженіе его весьма-рдкой улыбки. Ему казалось лтъ пятьдесятъ, хотя было не боле сорока двухъ, трехъ. На немъ былъ черный, довольно-поношеный сюртукъ, застегнутый на вс пуговицы. Голову онъ держалъ всегда на одинъ бокъ, отчего одинъ усъ его торчалъ кверху, а другой упирался въ манишку. Казалось, по странному капризу природы, голова этого человка поставлена не прямо на плеча, а какъ-бы криво приклеена. Была ли то привычка или, что другое — объяснить не умю. едоръ Карпычъ, или единька (какъ называла его Анна Ивановна), приблизился медленно и, погрузя руки въ карманы своихъ шараваръ, молча, наклоня голову, остановился передъ свояченицей.
— Вотъ Анатолій Петровичъ, такой-то… произнесла Анна Ивановна и указала на меня.
— Очень, стало-быть, пріятно… едва-внятно, густымъ охриплымъ голосомъ сказалъ едоръ Карпычъ, и вынувъ мощную длань изъ шараварнаго кармана, пожалъ мою руку. Въ это время хозяйка пригласила Анну Ивановну идти къ столу, а хозяинъ увлекъ за собою едора Карпыча, сказавъ:
— единька!.. пойдемъ, братецъ, водочки передъ обдомъ…
— Можно, стало-быть и, водочки… также глухо и дико отвчалъ единька и, склоня голову на одинъ бокъ, а руки опустя въ карманы, пошелъ за хозяиномъ.
Насъ раздлила толпа, спшившая занять мсто и я очутился на одномъ конц стола, а единька на другомъ, къ крайнему моему огорченію. Замолкъ шумъ стульевъ, дамы тснились къ дамамъ, мужчины къ мужчинамъ, какъ это искони ведется въ провинціи.
Подали супъ и я предался этому новому наслажденію, я очень люблю супы вообще, хорошіе — въ особенности. Впрочемъ, на большихъ провинціальныхъ обдахъ мн всегда приходится сожалть о томъ, что подаютъ супъ на донышк! Видно, ужь такая моя тяжкая доля! Здсь было исключеніе: обдъ былъ вкусный, безъ всякихъ лишнихъ вычуръ, которыми въ провинціи обыкновенно портятъ все дло. Между супомъ и холоднымъ я замтилъ, что, волею судьбы, а, можетъ-быть, и непостижимаго для меня разсчета заботливой маменьки, двушка въ бломъ плать была моимъ vis—vis. Это обстоятельство вынудило меня сдлать ей нсколько вопросовъ, на которые она отвчала, прилично красня, два раза ‘нтъ-съ’ и одинъ разъ ‘да-съ’, изъ чего ясно слдуетъ, что я ей сдлалъ три вопроса, посл этого я положилъ себ удивительный кусокъ ростбифа и, взглянувъ по направленію къ маменьк, встртилъ ея умильно-нжный взглядъ и чарующую улыбку. Этотъ взглядъ, выражавшій жажду сближенія между мною и ея дочерью, тронулъ меня до глубины души и я молча благодарилъ ее за такое предпочтеніе. Невольно тогда мн пришелъ на память стихъ Лермонтова:
За все, за все тебя благодарю я…
но лучше всхъ стиховъ этой пьески шелъ къ длу:
За жаръ души, растраченный въ пустын…
и мн стало жаль душевнаго жара Анны Ивановны, безплодно-растрачиваемаго на мою особу.
Между-тмъ, какъ соусы смняли другъ друга, отрывки разговоровъ долетали до моего слуха.
— И вы изволили-съ купить эту лошадку? Подобострастно спрашивалъ низенькій, скромно-одтый старичокъ, у высокаго, полнаго, рослаго своего сосда.
— Какже! какже!.. отвчалъ высокій господинъ, уплетая нуд- дин изъ грецкихъ орховъ съ сабайономъ:— какже, купилъ!.. При Этомъ онъ гордо и небрежно взглянулъ на старичка-сосда.
— А позвольте спросить, какого завода? снова спросилъ старичокъ у своего сосда.
— Кровнаго… отъ Любезнаго, внукъ Колдуна…
— Срый-съ?
— Вороной.
— Большая лошадь-съ?
— Вершковъ четырехъ.
— Чай, дорого дать изволили?
— Недешево… впрочемъ лошадь хорошая — тысячу цлковыхъ…
— Низенькій старичокъ щелкнулъ языкомъ и произнесъ значительно: — тысячу цлковыхъ!…
— Вретъ! право вретъ!… раздалось подъ лвымъ моимъ ухомъ.
Я взглянулъ на моего сосда, человка лтъ сорока, чернаго, съ курчавыми волосами и ничмъ, впрочемъ, особенно незамчательнаго, кром сильнаго малороссійскаго выговора.
— Вретъ онъ!.. безсовстно вретъ!.. продолжалъ сосдъ: — купилъ на десятой ярмарк, при мн… я тутъ былъ… у барышника аддея Надувалина… онъ мн пріятель… знаете, съ краснымъ носомъ… пьяница отъявленный… Шесть-сотъ рублей пошла лошадь… Лошадь съ порокомъ… куда тамъ тысячу!…
Человкъ подалъ ему блюдо жаркого и онъ умолкъ, принимаясь выбирать кусокъ дичи. Отъ изумленія, я не отвчалъ ни слова моему сосду и даже машинально отказался отъ жаркого, въ чемъ посл въ душ горько каялся. Между-тмъ, черезъ нсколько человкъ отъ меня, давно уже продолжался разговоръ въ слдующей форм:
— Видлъ ли ты моего Порхая? спрашивалъ франтъ въ лиловомъ жилет, съ желтыми полосками, у сидвшаго подл него франта, въ малиновомъ жилет съ блыми крапинками.
— Еще бы!.. красный съ подпалинами? сказалъ франтъ съ крапинами.
— То-есть, я говорю, въ пол видлъ ли ты его?
— Нтъ.
— Какъ скачетъ, братецъ, продолжалъ франтъ съ полосками: — то-есть, ахти мн!.. Что Петра Васильича Догоняй и Обожай!.. ни къ чорту не годятся!..
— О-о?.. промычалъ франтъ съ крапинами.
— Ей-ей!… Да чего… самъ Василій Петровичъ намдни говоритъ (тутъ франтъ съ полосками перемнилъ голосъ и началъ густымъ басомъ, вроятно, копируя Василья Петровича, извстнаго охотника и заводчика, слывущаго за нчто весьма-замчательное между окружными помщиками):— вотъ это собака, такъ собака!.. у меня такой нтъ!..
— Врешь? воскликнулъ недоврчиво франтъ съ крапинами.
— Ну вотъ!.. спроси у кого хочешь!.. И оба франта, принявшись за бокалы, чокнулись и осушили ихъ залпомъ въ одинъ исполинскій невроятный глотокъ, должно-быть, за здоровье и долгоденствіе Порхая.
Сосдъ мой съ правой стороны, весьма-молодой человкъ, совершенно мн незнакомый, вслушавшійся въ этотъ разговоръ, вдругъ обратился ко мн и спросилъ довольно-рзко
— А у васъ есть собаки?
— Есть, одна, отвчалъ я: — комнатная…
— Какой породы?
— Левретка.
— Да… ну, это дрянь!.. воскликнулъ онъ почти съ презрніемъ и отвернулся. Я посмотрлъ на сосда съ изумленіемъ, но не счелъ нужнымъ защищать права моей левретки на его уваженіе.
Между-тмъ двицы, сидвшія рядкомъ, во все время держали другъ друга за руки, такъ-что правая рука каждой лежала на колняхъ правой, а лвая на колняхъ лвой сосдки, такая электрическая цпь мн очень нравилась. Тутъ я замтилъ также, что вс двицы кушали одни аксессуары, такъ, напримръ, въ суп он ловили только цвтную капусту, изъ холоднаго брали одинъ картофель, потому, вроятно, что провинціальныя барышни считаютъ за стыдъ състь кусокъ говядины, а вмсто жаренаго довольствовались соленьемъ, подаваемымъ всегда въ изобиліи, какъ произведеніе домашняго искусства.
Обдъ приближался къ концу, подавали пирожное, и когда очередь дошла до лысаго господина, сидвшаго vis-a-vis съ барышнями, то, по неловкости лакея, покачнувшаго блюдо, пирамида такъ-называемаго безе разсыпалась и одна штучка этого безе разбилась на самой макушк испуганнаго гостя, отчего рдкіе волосы его покрылись сахарной пудрой. Онъ смутился, но барышнямъ это пустое и весьма-обыкновенное въ провинціи происшествіе показалось дотого забавнымъ, что он, забывъ всякое приличіе, разразились громкимъ и продолжительнымъ хохотомъ. Мн стало жаль господина съ лысиной и, сколь я ни слабъ къ прекрасному полу, досадно на смявшихся.
— А какъ зовутъ вашу собаку? также рзко и неожиданно спросилъ меня сосдъ съ правой стороны.
— Норма… отвчалъ я, невольно вздохнувъ.
— Какъ-съ?
— Норма, повторилъ я.
— Форма? переспросилъ сосдъ. Но я настаивалъ, что собаку мою зовутъ Нормой.
— Чортъ знаетъ, что за кличка такая!.. произнесъ вполголоса, но довольно-слышно, странный сосдъ мой и отвернулся, вовсе не подозрвая, какъ много доброжелательства и симпатіи къ своей особ заронилъ онъ въ мою душу.
Въ эту минуту хозяинъ переглянулся съ хозяйкой долгимъ, краснорчивымъ взглядомъ, слдствіемъ котораго былъ страшный взрывъ отодвинутыхъ стульевъ и мы встали изъ-за стола.
Вооружась чашкою кояфе и не желая оставаться въ зал, гд еще пахло мясомъ, что весьма-непріятно, когда желудокъ уже полонъ, я перешелъ въ смежную комнату, выходившую на широкую террасу, обращенную на дворъ. Въ этой комнат, за круглымъ столомъ, обдали дти хозяина и прізжіе, подъ надзоромъ madame Faistout, гувернантки-француженки, и додали медленно, съ сознаніемъ дла, обильно-розданное имъ пирожное. Я подслъ къ мадамъ Фету и между нами завязался тотъ пустой, но живой и бглый, приправленный остротами разговоръ, который одн француженки способны вчно поддерживать на родномъ язык своемъ. Мадамъ Фету не забыла между бездльемъ пожаловаться на свою судьбу, на хозяевъ, которые, балуя дтей, не понимаютъ ея методы воспитанія, и на многое другое. Разговоръ нашъ поминутно прерывался возгласами, обращавшимися къ дтямъ: Voulez vous finir monsieur Casimir, говорила она одному, mais soyez donc sage m-lle Hlne, говорила она другой и снова обращалась ко мн съ разсказомъ объ одной своей пріятельниц m-lle Voadan.
— C’est donc un jeune veau, si c’est un veau dents, сказалъ я: — car un buf n’est vieux que quand il les perd (quand il est pè,re). И такимъ-образомъ смастеривъ вдругъ два каламбура, привелъ ее въ изумительный восторгъ.
Да простятъ мн читатели, что я привелъ здсь мои натянутый вздоръ, и да удовольствуются убжденіемъ, что онъ восхитилъ француженку дотого, что она громко и во всеуслышаніе причислила меня къ отраднымъ явленіямъ въ ея провинціальной жизни.
Когда убрали со стола и подали лампы, пробило семь часовъ. Я взялся за шляпу, но Петръ Васильевичъ, братъ хозяина, основательно доказалъ мн, что хать нельзя, что темь теперь, хоть глазъ выколи, что луна взойдетъ поздно — и я остался. Въ гостиной составились партіи преферанса и ералаша, въ зал заигралъ прекрасный органъ и дти, обнявшись, закружились въ польк, кто какъ умлъ: и въ кадансъ и безъ каданса, что не мшало, впрочемъ, этимъ крошкамъ быть очень-милыми. Двочки въ крахмаленныхъ шитыхъ платьицахъ, въ кружевахъ и лентахъ, летали точно бабочки, мальчики, въ нарядныхъ рубашкахъ, порхали за ними какъ пестрые и рзвые мотыльки, вообще картина этого импровизированнаго бала просилась прямо въ кипсекъ. Пожалвъ, что я не живописецъ, вошелъ я въ кабинетъ хозяина, примыкавшій справа къ той комнат, гд обдали дти, а я пилъ кофе и говорилъ каламбуры..
Кабинетъ этотъ былъ лучшею комнатою во всемъ дом. Три окна, соединенные въ одно, не образуя, впрочемъ, такъ-называемаго итальянскаго, освщали комнату, прекрасный, изящный дубовый столъ стоялъ посредин, рзныя, съ высокими спинками кресла окружали его и приставленные къ одной стн диванъ, а къ другой кушетка, тоже дубоваго дерева и также обитая зеленымъ сафьяномъ, какъ и вся остальная мебель. Отъ двери, выходившей въ переднюю, вдоль всей стны, тянулись ширмы, тоже дубоваго дерева и скрывавшіе за собою кровать хозяина. У дивана стоялъ ломберный столъ, за которымъ сражались четыре члена описываемаго общества. На диван сидлъ самъ Николай Васильевичъ, по лвую его руку какой-то господинъ съ большими усами и темнымъ парикомъ, завитымъ а-ла-мужикъ, по правую — мужчина лтъ подъ пятьдесятъ, съ огромными блокуро-сдоватыми усами, въ полувоенномъ сюртук, съ орденомъ въ петлиц. Его блокурые сдоватые волосы, весьма-рдкіе на лбу, но густые на вискахъ и затылк, были зачесаны вс на одинъ бокъ и тщательно завиты въ одну длинную буклю, которая величественно покоилась на высокомъ, обложенномъ лбу своего владльца. Пріемы господина съ буклей были очень-пристойны, даже благородны, но отличались какою-то надменностью и сознаніемъ собственнаго своего величія. Еслибъ не сюртукъ исправника, господина съ буклей было-бы можно принять за весьма-важную и могущественную особу. Принадлежа къ хорошей Фамиліи и бывъ дйствительно прекраснымъ и добросовстнымъ человкомъ, онъ не могъ преодолть слабости — пускать пыль въ глаза, что не мшало ему, однакожь, быть любезнымъ и многими любимымъ. Игрокъ въ душ, онъ игралъ во вс игры, по всякой цн, несмотря на довольно- ограниченное состояніе. За картами онъ бывалъ иногда вспыльчивъ до дерзости и имлъ за-то въ жизни много ссоръ и непріятностей, которыя, впрочемъ, кончились ничмъ. Партнромъ же Николая Васильевича былъ мой несравненный единька! Читатель! полюбите, какъ и я, моего единьку! Посмотрите, какъ онъ мило играетъ, склоня голову на-сторону, отчего одинъ усъ торчитъ его кверху, а другой утопаетъ въ складкахъ манишки!
Я подошелъ къ играющимъ и слъ на диванъ подл Николая Васильевича, слдя за игрою и выраженіемъ лицъ. Петръ Васильевичъ подслъ съ тою же цлью къ господину въ темномъ парик, завитымъ а-ла-мужикъ. У каждаго изъ играющихъ стоялъ стаканъ чаю, который, по принятому въ провинціи обычаю, стали подавать съ самаго обда и до поздняго вечера.
— Человкъ! чайкю! крикнулъ господинъ съ буклей и, протянувъ пустой стаканъ, подвернувшемуся лакею, отдалъ ему трубку, прибавя: — и трубку!
единька потянулъ изъ своего чубука и видя, что ничего не тянется, воспользовался присутствіемъ лакея, которому сунулъ чубукъ, промолвя глухо и дико:
— И мн, стало-быть, трубку.
Между-тмъ, по знаку Николая Васильевича, невидимая единькою рука Петра Васильевича подбавляла рому въ стаканъ его, по-мр-того, какъ онъ длалъ глотки между сдачей и игрою. Мало оставалось чаю въ этомъ стакан и много накоплялось рому, чего единька не замчалъ, или не хотлъ замтить.
Николай Васильевичъ велъ также всегда большую игру, на этотъ разъ онъ игралъ изъ угожденья, по маленькой, что не мшало ему, однакожь, скрывать небрежность подъ самымъ натуральнымъ вниманіемъ. Господинъ въ парик, предлагавшій играть по дв копейки и согласившійся по три, только по настоятельному требованію единьки, выигрывалъ, поэтому каждый разъ, когда собиралъ и складывалъ взятку, обращался къ нему съ вопросомъ:
— Что, напросился на три копейки? и, громко щелкая взяткой объ столъ, повторялъ: — что, напросился? и щелкнувъ снова, тянулся за слдующей, договаривая:— вотъ теб и три копейки!
Когда же случилось единьк заручаться и отхаживать свою длинную масть, онъ при каждой взятк говорилъ:
— Вотъ она, вотъ она… и обращаясь къ господину въ парик, прибавлялъ:— что взялъ? задержалъ черви-то, стало-быть, а трефы-то… вотъ она! Что взялъ?
— А левушко-то наше! говорилъ господинъ въ парик, ударяя на слово ‘наше’:— напросился на три копейки!
Такія и тому подобныя выходки сопровождались громкимъ смхомъ Петра Васильевича, прибавлявшаго въ свою очередь:
— Что братъ, единька, плохо приходитъ?
— Ничего, стало-быть, гд наше не пропадало? мычалъ единька и глоталъ изъ стакана, который безпрестанно и съ избыткомъ дополнялся свжимъ ромомъ.
— Какъ тузы? вопрошалъ весьма-важно господинъ съ буклей.
Тузы поврялись и онъ записывалъ партію, и если случалось, что она состояла изъ 13, то онъ проводилъ мломъ черту, подписывалъ подъ ней 12, а единицу ставилъ сверху — такъ не нравилось ему это роковое число, которое онъ называлъ чортовою дюжиной. Случилось, что, кончивъ роберъ и сочтя выигрышъ, онъ, по ошибк, записалъ боле, нежели слдовало. Замтивъ это, Николай Васильевичъ прехладнокровно зачеркнулъ написанное. Господинъ съ буклей вспыхнулъ.
— Что это значитъ? спросилъ онъ гордо и значительно.
— Ты, братецъ мой, хабенъ зи цу филь гевезенъ зейнъ Верденъ, отвчалъ ему Николай Васильевичъ съ невозмутимымъ хладнокровіемъ.
Я не выдержалъ и расхохотался — такъ смшно показалось мн это соединеніе разныхъ временъ одного глагола. Господинъ съ буклей тоже разсмялся и поправилъ ошибку. Даже единька кисло улыбнулся и прищурилъ, уже и безъ того маленькіе, глазки. Чай съ ромомъ, или, точне, ромъ съ чаемъ, производилъ свое дйствіе: два розовыя пятна показались на блдныхъ и морщинистыхъ щекахъ единьки. Ненормальное состояніе его обнаруживалось въ ренонсахъ и частыхъ вопросахъ партнру:
— Ты что несешь? И на отвтъ: черви, онъ повторялъ:— черви, стало-быть, хорошо, черви…
Но вотъ настала роковая минута: господинъ съ буклей, записавъ партію, сталъ сдавать красными, засдался и перемнилъ карты, при этомъ случайно въ синюю колоду захватилъ одну карту изъ красныхъ. Когда жь очередь дошла до захваченной карты, онъ отбросилъ ее въ сторону и продолжалъ сдачу. Глаза единьки налились кровью, голова еще боле склонилась на сторону.
— Что это такое? спросилъ онъ, указывая на выброшенную карту.
— Карта изъ той колоды! спокойно отвчалъ господинъ съ буклей.
— Перездать! промычалъ повелительно единька и, не вскрывая, отстранилъ отъ себя свои 13 картъ.
— Какъ? вскричалъ, вспыхнувъ, исправникъ.
— Такъ, стало-быть, не по правиламъ… Это, стало-быть, перездать…
— Я не перездамъ! твердо и ршительно отвчалъ исправникъ.
— Да полно капризничать, едоръ Карпычъ! сказалъ господинъ въ парик.
— Я не капризничаю, а, стало-быть, нельзя… говорилъ, горячась, единька: — не по правиламъ… гд, стало-быть, это видано…
— Везд-съ! возразилъ исправникъ, видимо-взбшенный и съ намреніемъ ударяя на каждомъ слов: — везд-съ!… я игралъ-съ… въ Москв-съ… съ людьми-съ… случилось!… да-съ, милостивый государь мой-съ!… Тутъ онъ очень возвысилъ голосъ.
— Милостивый государь! воскликнулъ въ свою очередь единька: — перездать, стало-быть!
— Я сдавать не стану, сказалъ исправникъ и сердито поправилъ буклю.
— Ну, стало-быть, я не играю, возразилъ единька и, лукаво подмигнувъ мн на исправника, положилъ об руки на столъ и уперся въ нихъ головой, наклоненною на бокъ, отчего одинъ усъ его торчалъ кверху, а другой упирался въ столъ. Дивно-хорошъ былъ въ эту минуту единька.
— Да полно, возьми карты! настаивалъ господинъ въ парик.
— Не возьму, отстань, стало-быть… Перезданте!…
— Не стану! ршительно произнесъ исправникъ.
— Ну, такъ я, стало-быть, не играю… и быстро всталъ единь- ка, опустилъ руки въ карманы и довольно-бодро направился къ двери.
Николай Васильевичъ махнулъ рукой. Карты остались на стол, сданныя, но не вскрытыя. Вс молчали, отъ-нбчего-длать, я спросилъ себ чаю. Между-тмъ, гости, боле храбрые, чмъ я, и небоявшіеся темноты, одинъ за другимъ узжали. Въ зал становилось ужь не такъ шумно. Дтей стали упрашивать идти въ дтскую, представляя имъ въ резонъ, что девять часовъ, что вс умныя дти ужь спятъ, а только капризныя бодрствуютъ, но они не довольствовались этими доводами и, кто просьбой, кто слезами, отстаивали свою свободу. Наконецъ и ихъ увели. Прошло полчаса. Осиротвшіе игроки старались поддерживать разговоръ, однако онъ не клеился. Вдругъ, въ ту же дверь, тою же походкой, опустя руки въ карманъ и склоня голову на сторону, вошелъ единька, приблизился къ столу и, молча, слъ на свое мсто. Я ожидалъ, что будетъ. Посл минуты молчанія, исправникъ спросилъ единьку:
— Вамъ не угодно играть этими картами?
— Нтъ, стало-быть, отвчалъ единька.
Исправникъ сдлалъ бшеное движеніе и, судорожно схвативъ другую колоду, пока господинъ въ парик съ трепетомъ собиралъ нетронутую сдачу, громко ударилъ ею по столу, что приглашало единьку снять, получивъ желаемое, онъ быстро и сердито сдалъ, повернулся бокомъ къ единьк и продолжалъ игру. единька торжествовалъ.
Да изъ чего бснуетесь вы столько?
пришелъ мн тутъ невольно стихъ Грибодова. Вскор, однакожь, роберъ былъ конченъ, оставался еще одинъ, послдній. Играющіе взяли по карт и усмотрли, что господину въ парик приходилось играть съ Николаемъ Васильевичемъ, а единьк съ своимъ новымъ врагомъ.
— Садись за меня!… сказалъ исправникъ Петру Васильевичу и гордо вышелъ изъ комнаты.
Петръ Васильевичъ занялъ его мсто и игра продолжалась.
Между-тмъ исправникъ распорядился насчетъ своихъ лошадей, удостоврясь, что он уже запряжены, онъ вернулся въ кабинетъ, гд въ это время игроки кончили послдній роберъ и, считая, повряя и пересчитывая кто выигрышъ, кто проигрышъ, немилосердно чертили по столу. Получивъ выигрышъ, исправникъ взялъ свою Фуражку, простился съ хозяиномъ, подалъ руку мн, господину въ парик и Петру Васильевичу, потомъ обратился къ единьк и сказалъ довольно-сердито:
— Честь имю кланяться, едоръ Карпычъ-съ…
— Прощай, стало-быть… отвчалъ, улыбаясь, единька.
— Прощайте-съ, повторилъ исправникъ.
— Да ты это, стало-быть, того… на вы… продолжалъ добродушно единька: — я теб такое, стало-быть, задамъ вы!… Цалуй!… цалуй сейчасъ!… вскричалъ онъ неожиданно.
Исправникъ и единька поцаловались, или, точне, огромные усы обоихъ, смшавшись, слились на минуту въ одно цлое.
— Что ты это, стало-быть, хорохоришься все… прибавилъ единька, провожая исправника, вмст съ хозяиномъ, до двери передней.
— Нтъ-съ… это вы-съ все… возражалъ исправникъ, въ которомъ чувство досады не успло еще исчезнуть, несмотря на симпатическую доброту несравненнаго единьки.
— О, да ты, стало-быть, все еще выкаешъ!… Цалуй опять!…
И они оба, смясь, заключили другъ друга въ объятія, опять слились усами и разстались. Исправникъ ухалъ, господинъ въ парик послдовалъ его примру.
— А вдь и мн, стало-быть, пора… сказалъ единька со вздохомъ и громко крикнувъ: — Эй! прибавилъ: — лошадей!…
— Погоди… куда спшишь?… посидимъ… поболтаемъ… сказалъ Николай Васильевичъ.
— Да что такъ-то сидть, стало-быть?…
— Ну, выпьемъ, сказалъ хозяинъ.
— Отчего жь?… выпьемъ, стало-быть…
— Шампанскаго! крикнулъ Николай Васильевичъ и помстился съ ногами на диванъ, я слъ подл него, Петръ Васильевичъ къ столу, оставшемуся на своемъ мст, единька тоже. Между-тмъ гости вс разъхались, хозяйка, проводивъ послдипюю даму, ушла на свою половину, огни въ зал и гостиной потухли, тишина воцарилась во всемъ дом, часы пробили одиннадцать.
Намъ подали шампанскаго и благородная влага заискрилась въ стаканахъ.
— А что? заговорилъ первый единька: — моя-то Анночка… то- есть Анна Ивановна… удрала, стало-быть?…
— Стало-быть… отвчалъ съ улыбкой Николай Васильевичъ.
— Ну ее…
— За что ты ее такъ не любишь? спросилъ Петръ Васильевичъ: — вдь она теб не чужая — свояченица?…
— Я не люблю?… Нтъ!… я, стало-быть, не то, что не люблю… а такъ скажу, между нами, то-есть по расположенію, она демонъ… стало-быть, демонъ, демонъ она… это я, между нами… свои вс, стало-быть… Тутъ онъ указалъ на всхъ и на меня въ томъ числ.
— Да что жь она теб сдлала? спросили въ одинъ голосъ Николай и Петръ Васильевичи.
— Она-то?… ничего, видишь ты, и многое, стало-быть… Тонкая она, стало-быть, тонкая!… а жирна!… Продувная она… охъ, продувная!… а братъ, что? баба!… она за носъ его, стало-быть, водитъ… да, за носъ… за носъ…
единька прихлебнулъ изъ стакана и, помолчавъ немного, продолжалъ:
— Въ полку я былъ… ну, стало-быть, мальчишка… было мн, стало-быть, девятнадцать лтъ (тутъ онъ черкнулъ мломъ по столу и написалъ 19). Нишу ей такъ-и-такъ, стало-быть, пришли мн, молъ, денегъ (при этомъ онъ сдлалъ видъ, будто пишетъ)… Написалъ, знаешь… Жду, стало-быть, отвта… долго жду… Нтъ ничего!… Я, то-есть, еще, стало-быть, пишу… Бацъ, отвтъ!… Читаю, стало-быть: нтъ, говоритъ, денегъ… неурожай, то, другое… подожди, говоритъ… Хорошо ждать-то!… пить, стало-быть, сть надобно… Тутъ, знаешь, сердце… ну, молодъ, стало-быть, 21 годъ… фррръ — вспыхнуло!… влюбился, стало-быть… Женился… Ангелъ была она, то-есть, стало-быть, жена-то моя… Помнишь?… да нтъ, вы ея не знали…
единька махнулъ рукой и, бросивъ вокругъ печальный взглядъ, продолжалъ:
— Да, ангелъ была… вотъ, стало-быть, женился… глядь — ей 16 лтъ (онъ написалъ 16 и сдлалъ тире), мн 21 годъ (онъ поставилъ 21 и, подчеркнувъ оба числа, воскликнулъ):— долгу, стало-быть, сто тысячъ!… (И взглянувъ на насъ значительно, онъ крупными цифрами выставилъ подъ чертою: 100,000).
единька задумался, снова глотнулъ шампанскаго и продолжалъ:
— Тутъ, стало-быть, вдругъ, здорово живешь, батюшка того… стало-быть, ударъ… скончался… Поразило меня, знаешь… Хожу, какъ шальной… А она, ангелъ, говоритъ: ‘Что, единька?… воля Божья…’ Ну, и то, и с говоритъ… Знаешь, легче, какъ она-то тутъ… Хорошо-съ… Не прошло, стало-быть, и году, вдругъ — горячка!… девять дней, и матушка — фю!… прощай!… Обмеръ, знаешь, теряюсь… Опять она, ангелъ-то, жена моя… ‘Что, говоритъ, единька? Я, говоритъ, стало-быть, замню теб всхъ!…’ И точно… всхъ замнила, всхъ!… Чудная была… ангелъ, просто, ангелъ!… Вотъ, знаешь, пріхали сюда… живемъ… ну, и того… дти… Глядимъ, пятеро. Откуда? пять, стало-быть… Пошли заботы… учить нужно, присмотрть… Она, бывало, смотритъ, учитъ… Она — все… я — ничего… Бывало, вотъ какъ… деньги возьмешь, ну, и въ городъ… а тамъ, глядь — стало-быть, и проигралъ… Скверно!… вернешься скучный… а она тутъ… ‘Что ты, единька?’ — ‘Такъ’ говорю…— ‘Ну, стало-быть, такъ.— Да отчего?’ — ‘Отчего?… извстное дло!…’ — ‘Игралъ?’ — ‘Стало-быть, игралъ’.— ‘И проигралъ?!:— ‘Да’.— Иная бы весь домъ вверхъ дномъ… Фу! что бы такое!… А она говоритъ: ничего, стало-быть, денегъ достанемъ — и достанетъ… Это, тамъ то продастъ, другое — и деньги… Вришь ли, на гумно ли, напримръ — она… на погребъ ли — она… въ кухн ли тамъ, домъ ли, ну, и все — везд она… а я — ничего… Я, стало-быть, только съ собаками…
— Да когда жь мы-то съ тобой съ собаками? перебилъ его Николай Васильевичъ, желая перемнить разговоръ и отвлечь единьку отъ печальныхъ воспоминаній.
— Я съ удовольствіемъ… когда хочешь… Ну-съ, такъ вотъ… деньги есть, пошелъ, стало-быть, въ городъ… слъ играть — и нтъ… тютю!… Она опять достанетъ… Двадцать лтъ такъ жили… душа- въ-душу, стало-быть… Вдругъ, холера… хвать-похвать — я въ город… ей ромашки тамъ, того, сего… Я проигралъ… маршъ домой!… Вхожу, стало-быть, думаю: вотъ она… глядь — на стол!…
единька сильно ударилъ кулакомъ по столу и дв крупныя слезы, скатившись по морщинистымъ щекамъ, повисли на широкихъ усахъ его… Растроганный и увлеченный, я чуть-было не бросился къ нему на шею.
— Умерла!… проговорилъ онъ, дрожащимъ голосомъ: — умерла, стало-быть!… Боялся съ ума сойдти… Мста нтъ мн нигд… пусто, стало-быть… Тамъ — она, здсь — она, везд она… а здсь-то, продолжалъ онъ, ударяя себя въ грудь: — въ сердц-то, стало-быть, она… всегда она!… Вотъ гд только нтъ ее! и быстро схвативъ стаканъ, онъ выпилъ залпомъ и воскликнулъ:
— Выпьешь — и забудешь, стало-быть… Запилъ, братцы!… Пью, стало-быть… горе убиваю… Онъ махнулъ отчаянно рукой, всталъ изъ-за стола, отворилъ дверь въ переднюю и крикнулъ: — Степка, лошадей!… и снова вернулся на свое мсто.
— Ночью, продолжалъ онъ: — страшно… Спать, стало-быть, не могу… Она, вижу… Встанешь — то, другое… размежеванье… спрашиваютъ — не понимаю… сердитъ все… желчь, стало-быть… Погибъ безъ нея… пропалъ!… Вотъ гд счастье-то, стало-быть… вотъ гд!…
— единька схватилъ бутылку, налилъ стаканъ и выпилъ все, не переводя духу.
— Это тебя и губитъ-то, промолвилъ Николай Васильевичъ,
— Опомнись, брось вино! прибавилъ Петръ Васильевичъ,
— Не могу! вскричалъ единька: — не могу! Околю, стало-быть… туда и дорога! Дтей только не оставь… будь опекуномъ… по расположенію… Не отдавай ихъ этой, стало-быть, вдьм-своячениц… Не оставь дтей!..
— Да полно врать-то!…
— Чего врать?… Что жизнь безъ нея?— адъ, стало-быть, адъ… мука! повторялъ онъ, идя къ двери.
— Ты лучше скажи, когда мы на охоту-то подемъ съ тобой?
— На охоту?… Я съ удовольствіемъ… когда угодно… Что, готово? спросилъ онъ, отворяя дверь въ переднюю.
— Готово-съ, отвчалъ лакей его, молоденькій, хорошенькій мальчикъ лтъ шестнадцати.
— Ну, прощай, стало-быть… сказалъ единька, цалуя хозяина и его брата: — всего не перескажешь… тяжело, стало-быть, тяжело…
— Когда же на охоту?
— Я съ удовольствіемъ, когда хочешь… и, обращаясь ко мн, онъ прибавилъ:
— Вы меня извините… Я, стало-быть, человкъ потерянный… Что я безъ нея?…
Я молча и съ чувствомъ пожалъ ему руку. Онъ закурилъ трубку и, поцаловавъ еще разъ хозяина, вышелъ, пошатываясь, въ сни. Бубенчики его тройки прозвенли подъ окномъ — и затихли. единька ухалъ.