‘ПРОТИВ ВОЛИ’
‘ПРОТИВ ВОЛИ’
‘Курьер’, 1902 г. No 56.
Против воли (Н. В. Гоголь), Шулятиков Владимир Михайлович, Год: 1902
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Владимир Шулятиков
‘Пора, наконец, взять власть вам над собой, не то мы будем вечно зависеть от всякой дряни. Вы говорите: ‘как можно работать, когда душа неспокойна!’ Да когда же может быть спокойна душа? Я несколько лет уже борюсь с неспокойствием душевным. Да и откуда взялись у нас такие комфорты, чтобы в продолжении труда нашего не смутила нас даже и мысль о том, что будет еще через два года! Смотрите, караульте за собой и за характером вашим…’
Так, в письмо из Ниццы от 18 марта 1844 т., Гоголь одобрял мнительного, легко отдававшегося во власть призрачных страхов и предчувствий, преследуемого частыми приступами мрачной тоски и уныния художника Иванова. И одобряя своего друга скрытный и замкнутый в себе ‘великий меланхолик’* несколько приподымал завесу с собственного душевного мира, намекал на сущность той драмы, которая имела место в ‘загадочной’ глубине последнего. ‘Борьба с ‘неспокойствием душевным’, т. е. с психическим недугом — вот что характеризовало тогда его внутреннюю жизнь, вот в чем отражалась тогда его душевная деятельность. ‘Я одолеваем разными недугами, — высказывается он еще определеннее другому ‘страждущему’ другу, — тем более несносными для меня, что они наводят томление и тоску и мешают, как следует работать. Гребу решительно против волн, иду против себя самого, т. е. противу находящего бездействия и томительного беспокойства’.**
* Как называл Гоголя Пушкин.
** Письмо к Языкову от 21 дек. 1943 г.
Борьба ‘с самим собой’ велась в высшей степени интенсивно, требовала величайшего напряжения душевной энергии. Гоголь изнемогал в этой борьбе, порой, по собственному признанию, выбивался ‘совершенно из сил’, называл борьбу бесплодной. ‘Тягостнее всего, — писал он Языкову (письмо от 1 мая 1845 г.), — беспокойство духа, с которым труднее всего воевать, потому что это сражение решительно на воздухе. Изволь управлять воздушным шаром, который мчит первым стремлением ветра! Это не то, что на земле, где есть и колеса, и весла’.
‘Томительное беспокойство’ Гоголь, таким образом, признавал за слепую силу, силу, овладевающую его душевным миром, как нечто стихийное: — действительно, ‘томительное беспокойство’ и ‘находящее бездействие’ являлись выражением и показателей того автоматически развивающегося разложения душевного организма, которое составило настоящую драму жизни Гоголя. Но несмотря на подобное признание, несмотря на то, что порой, изнемогая во внутренней борьбе, Гоголь называет ее бесплодной, — все-таки Гоголь далек был от отчаяния: он вообще сохранял уверенность в благоприятном исходе борьбы, надеялся, что, действуя решительно, еду удастся добиться своего — взять власть над собой, он был убежден, что знает путь, который должен привести к победе.
Об этом пути он говорил, советуя художнику Иванову ‘караулить за собой и характером своим’. Он сам усердно ‘караулил’ за собой и за своим характером. Странные заботы о ‘внутреннем’ самовоспитании, которые так занимали его в последний период его жизни, и его стремление создать в себе твердый характер, были внушены ему именно стремлением излечиться от гнетущего его душевного недуга, внутреннее самовоспитание и ‘характер’ играли роль противоядия против этого недуга, должны были служить тем средством, которое позволило ему управлять ‘воздушным шаром’.
На самом доле, его заботы о внутреннем воспитании поражают своим узко-эгоистическим направлением, точно так же, как и та книга, которая явилась плодом подобных забот.* И это эгоизм больного человека.
* Отсутствие альтруистического элемента в этой книге (в ‘Выбранных местах из переписки с друзьями’) отмечено В. Богучарским: см. его статью ‘Гоголь как учитель жизни’ в ‘Мире Божьем’ (февраль).
Гоголь заботится о том, чтобы его ‘душа была чище горного снега и светлей небес’. Но что это означает, что разумеет Гоголь под понятием ‘чистой и светлой души?’ Говорит ли он о таком состоянии душевного мира, которое характеризуется наличностью самых высоких альтруистических побуждений, самой идеальной любовью к ‘ближнему’, самым теплым отношением к бедствиям и страданиям ближних? Вовсе нет.
Высоких альтруистических побуждений, идеальной любви к ‘ближнему’ Гоголь (мы имеем дело с Гоголем эпохи последнего десятилетия его жизни) не думает проповедовать. Он не смотрит на любовь к ближнему, как на нечто, заключающее цель в самой себе, представляющее самостоятельную ценность. Он ценит любовь к ближним лишь как средство, именно как средство, которое открывает выход из состояния ‘томительного беспокойства’.
‘Мне иногда помотало одно средство, — писал он известной ‘калужской губернаторше’*, — которое, как я узнал, помогало и тем, которые получше меня. Средство ото состоит в том, чтобы, оставь на время собственное положение и обстоятельства, как бы они тревожны не были, заняться положением других близких нам людей, и именно таких, которых обстоятельства еще труднее наших и требуют больше работы ума… Когда я, бросивши свои трудные обстоятельства, принимался за токовые же другого, или за размышление о них, душа мои приобретала покой среди беспокойства и мои собственные обстоятельства представлялись потом в яснейшем виде и я легко находил средства через то помочь самому себе’.
* Письмо А. О. Смирновой от 7 апреля 1844 г.
‘Чистую и светлую душу’ он противополагает душе, подавленной многими ощущениями*, т.е. находящейся во власти ‘томительного беспокойства’. Его истинный идеал — это освобождение внутреннего мира от разлагающих элементов. Его заботы о внутреннем воспитании — это забота о создании такой душевной организации, при которой можно было бы всегда оказывать ‘твердый и сильный отпор болезни’, ‘томительному беспокойству’ и ‘находящему бездействию’.
* Письмо к Жуковскому от 23 июля 1842 г.
Предупреждая своего старинного друга А. Данилевского, что он замечает в настроении последнего угрожающие признаки болезни, заразившей, по его мнению, все современное ему поколение, ‘неудовлетворенность и тоску’, — Гоголь указывает на единственное радикальное средство, могущее помочь от болезни. ‘Тут нужны, -пишет он (письмо от 26 февраля 1843 г.), радикальные лекарства, и дай Бог, чтобы ты нашел их в собственной душе своей, ибо все находится в собственной душе нашей, хотя мы и не подозреваем и не стремимся даже к тому, чтобы проникнуть и найти их’. ‘Нужно, чтобы слишком твердый и сильный отпор заключался против них (неудовлетворения и тоски), заключался в нашей собственной груди’.
И он объясняет механизм процесса самовоспитания. Оказывается, что стремясь против возможности противостоять приступам болезни, он обращался к различным педагогическим приемам. Один из этих приёмов мы отметили уже выше: Гоголь избавлял, его душевный мир от страданий путем созерцания чужих бедствий и страданий. Другой прием, практиковавшийся им еще тогда, когда его болезнь находилась, в зачаточном состоянии, но когда его yже посещали минуты гнетущей тоски, заключался в том, что Гоголь старался быть веселым, старался искусственно вызванным смехом прогнать от себя ‘хандру’. ‘Правда, что, еще бывши в школе, чувствовал я временами расположение к веселости и надоедал товарищам неуместными шутками. Но это были временные припадки, вообще же я был характера скорей меланхолического и склонного к размышлению. Впоследствии присоединились к этому болезнь и хандра. И эти-то самые болезнь и хандра были причиной той веселости, которая явилась в моих первых произведениях. Чтобы развлекать самого себя. Я выдумывал без дальнейшей цели и планов героев, становил их в смешные положения, — вот происхождения моих повестей!’*
* Письмо к Жуковскому от 29 декабря 1847 г.
Третий прием состоял в том, что Гоголь в минуты ‘томительного’ беспокойства ‘бросался’ в плач и слезы. ‘Есть средства в минутах трудных, когда страдания душевные и телесные бывают невыносимо мучительны, — сообщает он ‘страждущему’ другу* — его добыл я сильными душевными потрясениями, но тебе его открою. Если найдет такое состояние, бросайся в плач и слезы. Нет горя и болезни душевной или физической, которой бы нельзя выплакать слезами’.
Наконец, с особенной последовательностью Гоголь старался врачевать свой недуг, приучая себя ко всему, что только могло вызвать приступы томительного беспокойства.
Он старался ‘мысленно сжиться со всеми возможными оскорблениями, несчастиями, старался их всех, так сказать, перечувствовать на своем теле’*. Он прибегал, например, к следующему оригинальному средству, Думая о том, что ожидает его впереди, он всегда старался нарисовать себе самую безотрадную мрачную картину. ‘Представляй всегда, что тебя ждет черствая встреча, жесткая погода, холод и людей, и душ их, тернистая, трудная жизнь и что для тоски будет полное раздолье и развал, и вооружись заранее идти твердо на все это, — ты всегда выиграешь и будешь в барышах’. Такой образ действий рекомендовал он Л. Данилевскому (письмо от 26 февраля 1843 г.), признаваясь, что этот образ действий утилизируется им с давних пор и слишком хорошо им испытан. ‘Даю тебе одно из ветхих, старых моих правил, даю тебе его не как подарок, а просто, как хозяин дает гостю свой старый поношенный халат надеть на время’…
* Письмо к Погодину от начала ноября 1843 г.
Он постоянно старается убедить себя, что, несчастья, огорчения, неприятности, препятствия, одним словом, все, что вызывает пароксизмы ‘томительного ‘ беспокойства, в сущности, лишь способствует благоденствию человека, знаменует coбой верный путь к истинному счастью и душевному покою.
‘Ежели кому всякий раз давали чувствовать крепкий гнет несчастий, тот будет счастливейший’ — эту мысль высказал ‘великий меланхолик’ еще будучи девятнадцатилетним юношей. Н к этой мысли он постоянно возвращался в течение всей своей жизни.
‘Как будто от Самого Бога посещает меня мысль, что, может быть, все это делается с намерением, может быть, сеются между нами огорчения для того только, чтобы мы могли потом безмятежно и радостно пользоваться жизнью’. (Письмо и матери от 25 авт. 1829 г.).
‘Все оскорбления, все неприятности посылались мне высоким Провидением на мое воспитание’. (Письмо к Погодину от 15 мая I836 г.).
‘О какой, непостижимо-изумительной смысл имели все случаи и обстоятельства моей жизни! Как спасительны для меня все неприятности и огорчения! Они имели в себе что-то эластическое, касаясь их, мне казалось, я отпрыгивал выше, по крайней мере чувствовал в душе своей крепче отпор’. (Письмо к Жуковскому от 16 июня 1836 г.).
‘Мы должны помнить, что нет ничего вечного на свете, что горе перемешано с радостью и что, если бы мы не испытывали горя, мы бы. не умели оценить радости, и она бы не была нам радостью’. (Письмо к матери от 21 сент. I836 г.).
‘Несчастия, скорби, потрясения, удары всякого рода, — вот что заставляет иногда выступить из нас то, что дремлет в душевном хранилище нашем. На них, как на оселке, мы пробуемся, допытываемся’… (письмо к сестре Анне Васильевне 1841 г.).
‘Сохраните вечно в себе великую истину, которую я вам сейчас скажу. Препятствия суть наши крылья. Они нам даются для того, чтобы сделать нас сильнее и ближе к цели. Это вам говорит человек, изведавший сие по опыту’ (Письмо к Иванову от 30 авг. 1842 г.).
‘Они (огорчения) суть великие блага и глубокие счастья, ниспосылаемые человеку. Они хранители наши и спасатели души нашей’. (Письмо к Н. Шереметеву от 18 февр. 1843 г.).
‘Неистощимыми благодатями кипят все несчастия, нам ниспосылаемые’. (Письмо к О.С. Аксаковой от апреля 1843 г.).
‘Счастлив бывает тот, кому Бог пошлет какое-нибудь страшное несчастие, и несчастием заставит пробудиться и оглянуться на себя’. (Письмо к матери от 12 июня 1844 г.).
‘Богу угодно было послать мне страдания душевные и телесные и всякие горькие и трудные минуты, и всякие недоразумения… и все на то, чтобы разрешилась во мне скорее та трудная задача, которая без того не разрешилась бы во веки’. (Письмо Плетневу от 20 февр. 1946 г.).
Уверяя себя в целительной силе несчастий и страданий, Гоголь доходит до того, что начинает приветствовать и самые душевные тревоги, и ‘томительное’ беспокойство, и тоску. В проявлениях депрессивного душевного состояния он старается видеть каждый раз лишь мистическое предзнаменование грядущего счастья и покоя.
‘Будьте светлы, ибо светло будущее, и чем темней помрачается на мгновенье небосклон наш, тем радостей должен быть взор наш, ибо потемневший небосклон есть вестник светлого и торжественного прояснения’. (Письмо к Жуковскому от 26 июня 1842 г.).
‘Ты должна поблагодарить Бога за ту тоску, которая на тебя находит. Это предвестник скорого прихода веселья в твою душу’. (Письмо к сестре А.В. от того же года).
‘Мне кажется, что все (вы) испытываете разные душевные тревоги. Тревоги эти необходимы и глубокое значение их вы сами увидите после’. (Письмо к Погодину от начала 1844 г.).
… Он начинает смотреть на общественные явления с весьма своеобразной точки зрения. Он приветствует бедность и нищету, как состояния, дающие возможность человеку совершать наиболее благородные подвиги. Когда мать сообщила ему об особенно бедственном положении одного харьковского чиновника, Гоголь советует матери обратиться к этому чиновнику с следующими одобряющими словами: ‘Скажите ему прежде всего: он должен благословлять свою бедность и несчастия. Они становят человека ближе к Богу, они доставляют ему случай совершить те подвиги добродетели, которые редко доводится совершать человеку, ибо среди бедности, среди угнетений стать твердо, не упасть и совершить благородный подвиг — несравненно выше, чем совершить такой же подвиг среди богатств и довольства, хотя бы для этого даже вздумал человек истратить свое богатство’.*
* — Письмо к матери от 19 авг. 1842 г.
На страницах ‘Выбранных мест из переписки с друзьями ‘ он разражается настоящим славословием в честь недугов, горя и страданий: ‘О, как нужны нам недуги! — восклицает он в порыве болезненного экстаза. — Из множества польз, которые я извлек из них, укажу вам только на одну: ныне, каков я ни ость, но я все же стал лучше, нежели был прежде… Не говорю уже о том, что, самое здоровье, которое беспрестанно подталкивает русского человека на какие-то прыжки … заставило бы меня наделать уже тысячу глупостей… Не будь таких болезненный страданий куда бы я теперь не занесся!’… ‘Принимайте же покорнее всякие недуг, веря вперед, что он нужен’. (Статья: ‘Значение болезней’).
Горе и страдание являются в его глазах единственным источником истинной мудрости (статья ‘Советы’). Он благословляет болезни и страдания, которые в таком множестве накопились внутри отечества: только эти болезни и страдания, по его мнению, пробуждают чувство любви к России (‘Нужно любить Россию’). В ‘затруднительных обстоятельствах в общественных недугах он видит залог лучшего будущего: ‘Затруднительность’ обстоятельств воспитывает ‘на разных поприщах истинных мудрецов жизненного дела’. (Статья ‘Страхи и ужасы России’).
Одним словом, попытки ‘грести решительно против волн’, энергичная борьба ‘с самим собой’, с психическим недугом завершилась печальной катастрофой: Гоголь создал ‘философию убожества и духовной нищеты’. По странной логике больного человека, он признал спасительным то, против чего боролся: в самом страдании он усмотрел противоядие против страдания и отверг здоровье, во имя которого предпринял внутреннюю борьбу и совершил подвиг ‘духовного воспитания’.